Илья Захарович Френклах: Я родился в 1921 году в поселке Озаричи Полесской (ныне Гомельской) области. Отец был портным. Нас было в семье трое детей – два брата и сестра.
В 1938 году я закончил белорусскую десятилетку и с тремя своими школьными товарищами, Рувимом Фуксоном, Абой Хапманом и Максом Шендеровичем, поехал поступать в Ленинградский текстильный институт. У нас не взяли документы в текстильный, сказали, что прием абитуриентов закончен, и посоветовали поступать в сельхозинститут.
Хапман решил поступать в кораблестроительный институт, а Макс, Рувим и я, после сдачи экзаменов, стали студентами сельскохозяйственного института, расположенного на улице Карповка, дом № 32. В Ленинграде ещё был институт сельскохозяйственной механизации.
Когда началась финская война, мы добровольно вступили в 65-й студенческий лыжный батальон. Я и на лыжах до того момента никогда не стоял. Выдали нам винтовки – «драгунки» без штыков, ножи, и стали обучать. У нас в институте была военная кафедра, так что и до ухода на финскую войну стрелять из винтовки и метать гранаты я уже умел довольно неплохо.
Получили «смертные медальоны» в виде капсулы, но красноармейские книжки нам почему-то не выписали. Вроде и есть мы, и нет нас. Форма красноармейская, а в рядах РККА не числимся. Про финнов мы ничего толком не знали. В газетах и по радио раздавалось сплошное «Ура!!! Победа!!!», а все больницы и госпиталя города были забиты ранеными и обмороженными с Карельского перешейка.
Правду о том, что творится на финском фронте, никто не говорил. Все молчали… Полный информационный вакуум. Только «Ура!» по репродуктору с утра до вечера… Но ходили разные дикие слухи по системе ОБС или ВОС («одна бабка сказала» или «вчера одна сволочь в трамвае рассказывала») о наших кровавых безуспешных атаках на финнов и жутких потерях на линии Маннергейма.
Но скажу честно, тогда нас не интересовала «темная сторона» войны. Патриотический порыв был настолько сильным, что мы не обращали внимания на какие-то трудности и не думали о том, что на войне нас, возможно, убьют.
Зима 1939-1940 гг. в Ленинграде была очень суровой и морозной. Город напоминал призрак. В домах полное затемнение. Все отопительные трубы полопались, люди замерзали. Вечером на улицы никто не выходил, разгул бандитизма в те зимние дни был просто неудержим. Этакая «тренировочная прелюдия» перед блокадой сорок первого года. Но я не помню, чтобы зимой сорокового года были перебои в снабжении продовольствием.
На Карельский перешеек добровольцев из нашего батальона отправляли небольшими группами. Сначала направили тех, кто имел опыт срочной службы в армии и на флоте. Из нашего института в первую группу попало десять человек. Девять из них вскоре погибли. Среди убитых были два моих близких друга: Ваня Шутарев и Коля Петров. Взвод лыжников вошел на какой-то хутор и попал в засаду. Уцелел только мой однокашник, белорус Матусевич. Он был ранен и притворился мертвым, когда финны добивали раненых. Он видел, как карелу Петрову – именно потому, что карел – финны отрезали уши, язык, а потом вырезали штыком на груди красную звезду…
Мало кто это знает, но и в начале Отечественной Войны финны очень часто ножами добивали наших раненых на поле боя. Именно ножами…
Батальон перевели в Озерки, и там мы еще две недели ждали приказа о выступлении на фронт. К линии фронта шли на лыжах. Пока до передовой дошли, война фактически закончилась. Я так и не успел по какому-нибудь финну выстрелить. Когда мы вернулись в Ленинград, то нас встречали как победителей. Цветы, оркестры. Летом сорокового я поехал на каникулы на родину. Тогда я в последний раз увидел своих родителей.
– Где Вас застало известие о начале войны?
И. З. Ф.: В мае 1941 года, после окончания третьего курса, меня направили агрономом-полеводом на полугодовую производственную практику в учебное сельское хозяйство Каменка в Лужском районе. Знаменитое было место. Раньше в Каменке находилась сельскохозяйственная колония НКВД. Во время немецкой оккупации, в здании учхоза немцы устроили фронтовой публичный дом для своих офицеров. На работу туда немцы согнали попавших в неволю жён красных командиров.
В этом учхозе меня и застала война. Рядом находился военный аэродром, который немцы очень скоро разбомбили. Нас, студентов, послали на окопные работы, рыть противотанковые рвы на будущем Лужском оборонительном рубеже.
В начале июля до нас дошло постановление о создании дивизий народного ополчения (ДНО), и все мужчины-студенты вернулись в Питер, чтобы записаться в формирующиеся ополченческие части.
– На Вашу долю выпали самые трудные годы войны. Вы провели на передовой, в пехоте и в полковой разведке, на одном из самых гибельных участков советско-германского фронта, очень тяжелый и кровавый период с августа 1941 до ноября 1942 года. С чего бы Вы хотели начать рассказ о своей войне?
Центральный архив министерства обороны (ЦАМО), ф. 33, оп. 7447809, ед. хр. 458. Из архивных материалов следует, что на военную службу И. Френклах поступил 15 июля 1941 г.
И. З. Ф.: А почему вы решили, что я вообще хочу рассказывать о войне? Вот вы хотите слышать солдатскую правду, но… Кому это сейчас нужно? Для меня это серьезная дилемма. Если говорить о войне всю правду, с предельной честностью и искренностью, то сразу десятки голосов «ура-патриотов» начнут орать – очерняет, клевещет, кощунствует, насмехается, заляпывает грязью, глумится над памятью и светлым образом, и так далее… Если рассказывать в стиле «политрук из ГлавПУРа», мол, «стойко и героически, малой кровью, могучим ударом, под руководством умных и подготовленных командиров…», то меня от таких лицемерных и фальшивых речей и от чванливого советского официоза всегда тошнило…
Ведь ваше интервью будут читать люди, войны не видевшие и незнакомые с реалиями того времени, и вообще не знающие подлинную цену войны. Я не хочу, чтобы кто-то, не имеющий малейшего понятия, какой на самом деле была война, заявил, что я рассказываю «байки» или излишне трагедизирую прошлое.
Вот вы с моим соседом по улице, бывшим «штрафником» Ефимом Гольбрайхом, опубликовали интервью. На днях посмотрел в Интернете обсуждение прочитанного текста. И меня взбесило следующее. Молодые люди обвиняют ветерана в том, что он честно рассказал, что в середине октября сорок первого в Москве была дикая паника и было немало таких, с позволения сказать, «граждан», которые со спокойной душой ждали немцев. Мол, как он смеет, и т. д. А откуда эти молодые люди могут знать, что там творилось на самом деле? Они там были? А Гольбрайх был и видел. Но когда начинают дискутировать, преувеличивает ветеран или нет… Гольбрайх своими руками в боях не одну сотню врагов нашей Родины на тот свет отправил, и имеет полное право на свою истину и свое видение войны.
У всех фронтовиков-окопников общее прошлое. Но это прошлое действительно было трагическим.
Вся моя война – это сплошной сгусток крови, грязи, это голод и злоба на судьбу, постоянное дыхание смерти и ощущение собственной обреченности… Я радости на войне не видел и в теплых штабных землянках пьяным на гармошке не наяривал. Большинство из той информации, которую я могу вам рассказать, попадает под определение «негативная»… И это не грязная изнанка войны, это её лицо… […]
– Каким был национальный состав взвода?
И. З. Ф.: Почти все были русские ребята. Когда я прибыл во взвод, там уже было два еврея, в других отделениях – Хаим Фрумкин и Михаил, моряк, с типичной такой фамилией Гольдберг или Гольдман, сейчас точно не вспомню.
Наша дивизия считалась «славянской», и в ней служили в подавляющем большинстве русские, но было в ней, как и на всём Ленфронте, много евреев из добровольцев, а также из выживших после разгрома ополчения.
– «Национальный вопрос» на передовой ощущался в какой-то степени?
И. З. Ф.: Отношение к евреям во взводе было хорошее. Я не помню особых стычек на почве антисемитизма в своей части, будучи на фронте. Разведчики – это семья, там нет «эллина или иудея». Там у всех была одна национальность – разведчик 952-го стрелкового полка. Тогда мне повезло. У нас публика была в основной городской и образованной, и никто антисемитскую херню вслух не смаковал и эти бредни не муссировал. Но в госпиталях, да и после войны, мне, к сожалению, с этой заразой пришлось слишком часто сталкиваться. На анекдоты я внимания уже не очень обращал.
В конце сорок второго лежал в госпитале в гостинице «Европейская» в Ленинграде. Палаты большие, на тридцать человек. Рядом со мной лежит Иосиф Гринберг и ещё один еврей, морской пехотинец с Дубровки с ампутированными ногами. Прибыли новички. Один из них начал выступать: «Жиды! По тылам суки ховаются! Иван в окопе, Абрам в рабкопе!» Я спросил: «Кто тут евреями недоволен?». Он и отозвался… На костылях до него допрыгали, по морде ему надавали. Я ему пообещал, что в следующее его «выступление с трибуны» – зарежу. И всё…Тишина на эту тему. Лежу в госпитале в Лысьве, потом в Перми – такая же история. Меня это поражало. Откуда? Почему? За что? В конце войны страна настолько провонялась антисемитизмом, что я устал с ним бороться.
Понимаете, после ранения одна нога стала короче другой на восемь сантиметров. До 1946 года ходил на костылях, потом мне сделали ортопедический ботинок весом полпуда для раненой ноги. Остеомиелит стал хроническим, свищи на раненой ноге не заживали. Всё время я работал агрономом в Тамбовской области, после – в Средней Азии. Пешком ходить по полям целыми днями было очень сложно и трудно. Дали лошадь, так я на ней ездил «по-цыгански», ботинок-протез в стремя не пролезал. Через несколько лет, совсем молодой, умерла моя жена, и я остался один, с двумя маленькими сыновьями. Очень голодное было время. Я, хоть все время по хлебным полям ходил, а хлеба досыта поесть не доводилось. Решил вернуться на родину, в Белоруссию.
Я искал работу в Мозыре, Ейске и в других местах, где были вакансии – меня нигде не брали на работу в сельхозотдел или даже простым агрономом в МТС. Желающим принять меня на работу при моём утверждении на должность в РайЗО в сельхозотделе райкома или обкома отвечали так – здесь ему не синагога, и вообще, почему вы себя евреями окружаете?..
– Кто-нибудь из Вашей семьи уцелел в годы войны?
И. З. Ф.: Брат Иосиф в возрасте 18 лет погиб в 1942 году в Сталинграде. Он был сержантом в пехоте. Сестра успела эвакуироваться и выжила.
А судьба моих родителей трагична. Когда немцы приближались к Озаричам, началось массовое бегство населения. Организованной эвакуации не было. Родители добежали до станции Холодники, это где-то в двадцати километрах от нашего дома. В это время прошел слух, что немцев отогнали (думали, совсем), и родители вернулись. Не всем было просто оставить дом, корову, да и просто родное местечко, у многих была обычная крестьянская психология.
Слухам, что немцы поголовно убивают евреев, верили не все. Мой отец, солдат Первой мировой войны, в 1916 году попал к немцам в плен, и немцы ему понравились, он говорил, что немцы – люди как люди, что никого они не трогали. Он не знал, что на германской земле выросло целое поколение нелюдей. Когда пришли немцы, то родители спрятались в деревне Хомичи. Там стояли мадьяры и местное население не трогали. Но весной сорок второго немцы устроили массовую облаву, выловили всех евреев и согнали в Озаричи на расстрел. Местный полицай Спичак, который до войны приятельствовал с моим отцом, (отец ему всегда шил), подошел к пойманным евреям, вывел моего отца и мать в сторону и сам лично хладнокровно расстрелял. Снял с отца пальто и ботинки, и сказал сельчанам: «Закопайте жидов…» Когда война повернулась на нашу победу, этот полицай кинулся к партизанам. И его приняли! Потом он куда-то сгинул.
В селе жила его многочисленная родня, которая угрожала свидетелям расстрела, если они посмеют дать показания на Спичака. И жила спокойно эта сволочь, этот изверг, под новой фамилией, где-то на бескрайних просторах страны. И сколько еще таких Спичаков избежали справедливой кары и возмездия…
Когда я вернулся в Белоруссию, то несколько раз ходил в «органы» и требовал, чтобы этого палача разыскали. Мне в грубой форме неоднократно советовали не указывать работникам МГБ, чем им заниматься в первую очередь. Сам я этого полицая так и не нашел, хотя искал его очень долго…
Когда в 1990 году я стал оформлять документы на выезд из СССР, в ОВИРе потребовали сведения о моих родителях. Я нашел свидетелей их гибели, многим очевидцам было уже за восемьдесят. Пошёл в горисполком, попросил выдать справку о том, что мои родители расстреляны. Мне ответили: «Таких справок не даём». Говорю им: «Корова сдохнет, так вы три акта составляете. А для людей, которых ваши же отцы и дядьки убивали, справки нет!» Подал на них в суд. Выдали мне справку, что родители расстреляны немцами, а не полицаем. Берегли своих Спичаков. Вдруг ещё пригодятся…
Илья Френклах на фото
Интервью брал Г. Койфман
* * *
От belisrael. Полностью интервью с И. З. Френклахом можно прочесть здесь. На той же странице сайта iremember.ru рассказано о печальной судьбе земляков Френклаха – Рувима Фуксона, Абы Хапмана и Макса Шендеровича. К сожалению, мы не знаем, жив ли Илья Френклах. Надеемся, что он сам или его родственники откликнутся на нашу публикацию.
Опубликовано 29.11.2019 21:54
