Tag Archives: евреи и немцы

Беседа с Александром Городницким

Новая газета № 123 от 1 ноября 2019

Валерий Ширяев

Интервью

«Прошлое всегда спит рядом и ждет своего часа»

Поэт и ученый Александр Городницкий — о национальном примирении и о «передаче» ненависти

Считается, что элиты царской России и СССР пусть не блестяще, но все же справлялись со строительством многонационального государства. Царизм рухнул в острейшем социальном (тогда писали — классовом) конфликте, СССР — в силу полной де­градации экономики, управления, порочности выбранной модели. Но пришедшие на смену коммунистам люди за редкими исключениями не восприняли никаких традиций государственного строительства. Это относится и к руководителям России, горделиво считающим себя едва не преемниками императоров, но за 30 лет так и не давшим нам реальных примеров государственной мудрости.

Всех новых лидеров судьба проверила на соответствие званию элиты. Она дала армянам в соседи азербайджанцев, грузинам — абхазов и осетин, русским — украинцев, молдаванам — русских и украинцев. И все дружно эти экзамены провалили под грохот орудий. А внутри каждого нового государства образовались внутренние линии, разделившие граждан на непримиримые группы, видевшие будущее своих стран порой противоположным образом.

В 1996 году празднование очередной годовщины революции у нас «в целях смягчения противостояния и примирения различных слоев российского общества» заменили на День согласия и примирения. В самый раз, замечу: за два месяца до этого были подписаны хасавюртовские соглашения, отгремела первая чеченская война. Но с примирением не заладилось, вскоре над Россией пронеслась вторая чеченская.

В 2004-м праздник перенесли на 4 ноября и переименовали в День народного единства. На мой взгляд, правительство несколько поторопилось, решив завязать с согласием и примирением, сразу перейдя к укреплению мифического единства. За пять дней до новой даты граждане по-прежнему несут к соловецкому камню цветы и свечи, а по периферии грандиозной территории все так же тлеют угли не затихающих межнациональных конфликтов.

Пусть наши соседи и их лидеры отвечают за себя сами. Но нам или нашим ближайшим потомкам неизбежно придется выстраивать с ними новую жизнь. Придется осознать и заново переосмыслить все, что произошло на наших границах и внутри страны. В том числе и взять на себя свою часть вины за самый страшный водораздел новейшей истории, который лег между нами и украинцами — самым близким, наряду с белоруса­ми, нам народом. Вооруженное вмешательство в гражданский конфликт соседей и последствия этой тяжелейшей ошибки дезавуируют все наивные простонародные представления о государственной мудрости людей, входящих в Совет безопасности РФ. Они никогда не признают свою политическую ошибку, но ее обязательно признает общество, пусть и не в ближайшей перспективе.

Накануне Дня народного единства «Новая» побеседовала с известным поэтом, бардом и ученым Александром Городницким о сущности примирения на самом трагическом примере, какой только можно найти в истории.

Фото: Антон Новодережкин / ТАСС

— Александр Моисеевич, очевидно, что главные причины, по которым идиш утратил свою роль в еврейских общинах, — массовая гибель носителей, исчезновение групп, где поддерживалась языковая практика, и выбор основателей Израиля в пользу иврита. Но при просмотре вашего фильма «В поисках идиша» невольно возникает предположение, что была и еще одна причина, по которой родители не передали идиш детям и внукам. Могло ли это произойти потому, что он был слишком похож на немецкий — язык нацистов?

— Полагаю, это не так. Носители воспринимали идиш как родной язык, а не диалект немецкого. Мои еврейские предки в Белоруссии с этим языком родились и выросли, а немецкого вообще не знали. На довоенном советском гербе Белоруссии под лентами с русской и белорусской надписями располагалась лента с надписью на идиш.

Язык становится полноценным, когда на нем возникает литература. Задолго до войны появились очень значительные авторы на идиш, переведенные на десятки других языков. Поэтому он не просто существовал параллельно с немецким как отдельный литературный язык, но и схож он был с ним меньше, чем русский с украинским: идиш воспринял языки нескольких стран, где веками жили евреи, в том числе румынский и венгерский. Немало в нем лексики и из иврита.

Моих близких родственников в Могилёве осенью 1941 года убили фашисты, бабушку вообще живьем закопали, я чудом выжил в блокаду, немецкий язык, казалось бы, должен быть мне отвратителен. Но в 1939-м я попал в немецкую группу для дошкольников. В Ленинграде было тогда много пожилых немок, обучавших детей немецкому языку в частных группах. И отношение мое к немецкому после войны очевидно из таких строк:

Под покрывалом бархатным подушка,
С тяжелой крышечкой фарфоровая
кружка,
Пенсне старинного серебряная дужка
Мне вспоминаются по зимним вечерам.
Агата Юльевна, опрятная старушка,
Меня немецким обучавшая словам.
Тогда все это называлось «группа».
Теперь и вспоминать, конечно, глупо
Спектакли детские, цветную канитель.
Потом война, заснеженные трупы,
Из клейстера похлебка вместо супа,
На Невском непроглядная метель.
Ах, песенки о солнечной форели,
Мы по-немецки их нестройно пели.
В окошке шпиль светился над Невой.
…Коптилки огонек, что тлеет еле-еле,
Соседний сквер, опасный при обстреле,
Ночной сирены сумеречный вой.
Не знаю, где теперь ее могила, —
В степях Караганды, на Колыме унылой,
У пискаревских каменных оград.
Агата Юльевна, оставим все как было.
Агата Юльевна, язык не виноват.
Спасибо за урок. Пускай вернется снова
Немецкий четкий слог, рокочущее слово,
Из детства, из-за тридевять земель,
Где голоса мальчишеского хора,
Фигурки из саксонского фарфора
И Шуберта хрустальная капель.

У меня два любимых зарубежных поэта — Киплинг и Гейне. Привязать немецкий язык, за которым стоит великая многовековая культура, к двенадцати годам Третьего рейха не получится ни у кого. И то отторжение, которое вызывали у моих ровесников звуки немецкой речи, со временем ушло.

В 2001 году под Петербургом было открыто самое большое в Европе кладбище немецких солдат, погибших при осаде Ленинграда, — 60 000 человек. Я участвовал с российской стороны в его открытии и был свидетелем буквально братания наших ветеранов с бывшими немецкими танкистами и пехотинцами, не все из которых даже знали о существовании зондеркоманд СС.

Мне очевидно, что ненависть надо изживать, сама она никуда не уйдет.

Я не вижу ничего хорошего в практике передачи ненависти к другому народу как части процесса воспитания детей, с которой мы иногда встречаемся. Татаро-монгольское иго оставило тяжелый след в самой памяти народа, вошло в поговорки. Но сегодня это практически братья наши, трудно без татар вообще представить современную Россию или ее историю. Масса наших исторических персонажей во главе с великим русским поэтом Державиным — потомки тех самых завоевателей.

— Хотя в царской империи накануне революции уже существовало образование и даже делопроизводство на национальных языках, многие народы с большим трудом завоевывали право на него. Тенденция эта не исчезла: целые государства запрещают образование на русском, например. Кроме него, на Украине в будущем нельзя будет учить на венгерском или румынском. И важнейшим аргументом при принятии такого закона был лозунг «Русский — язык оккупантов». Идея неприятия «вражеского языка» реально существует.

— Идея запрета языка государственными законами имеет давние традиции. Но вот бойкот языка самим народом практически не встречается, народ обычно такие запреты игнорирует. Я государственные запреты на язык рассматриваю как полностью противоречащие интересам самих народов, которых пытаются «оградить» от враждебной речи.

Отключить украинцев от великой русской литературы (к созданию которой они имели самое прямое отношение) и огромного пласта мировой литературы, существующей в великолепных и легкодоступных украинцам русских переводах со временем, возможно, получится. Но они при этом утратят и немалую часть своей собственной культуры, начиная с Гоголя, которую разъять хирургически с русской без потерь невозможно. В XXI веке это уже пещерные взгляды, их время безвозвратно ушло. Подобные запреты наносят большой ущерб собственному народу.

— Многие немцы, в том числе и убежденные антифашисты, отмечают, что прошедшая эпоха переосмысления своей истории и практика извинений перед пострадавшими в минувшей войне народами были необходимы и благотворны. Но со временем память стала уходить в прошлое, прямые ассоциации лично себя и прошлых преступлений утрачиваются. Превращение живой памяти о недавних событиях в строчки учебников — норма. Так сколько же можно извиняться? Это чревато и чувством самоунижения. Так состоялось ли примирение? Или будущим поколениям его постоянно необходимо поддерживать такими заявлениями на государственном уровне?

— Это очень сложная тема. Нельзя ни в коем случае вынуждать народ из десятилетия в десятилетие непрерывно каяться и заявлять, что он виноват. Это неизбежно вызовет противодействие. Сегодняшняя вспышка нацизма в Германии и убийства в Халле напоминают — нельзя перегибать эту палку.

 Существуют народы, передающие своим детям ненависть к другим народам из поколения в поколение, и конца ей не видно. Сложились даже своеобразные традиции, как эту передачу производить. В то же время первые немецкие студенты приехали учиться в СССР в середине 60-х, по прошествии всего 20 лет со дня, когда погиб последний наш соотечественник. И отношение к ним среди обычных людей было вполне лояльное. То есть ненависть начала утихать прямо при жизни воевавшего поколения. Как сегодня евреи относятся к немцам? Состоялось ли примирение?

— Многое зависит от воспитания в раннем детстве, когда ребенок беззащитен перед внушением и не научился самостоятельно оценивать информацию. Моя знакомая Наталья Касперович несколько лет работала в Гамбурге на немецкое телевидение. Ей довелось участвовать в 1997 году в съемках фильма для передачи «Улица Сезам» о детях разных народов, проживающих в Германии.

Всего было выбрано 20 стран, дети которых возрастом 5–6 лет рассказывали о своей стране. Но продюсеры не могли найти еврейскую семью, которая согласилась бы сниматься. Они боялись. Наконец через связи в Израиле после долгих поисков нашли девочку в Ганновере, и это была самая сложная часть проекта. Когда впоследствии в Тбилиси этот фильм показали Резо Габриадзе, он сказал: «Если бы дети это посмотрели во всех странах мира, может, и войн бы не было».

Иначе вышло с мусульманскими семьями — например, с турецкой и египетской. В турецкой семье в комнате девочки на стене в рамке висела окровавленная звезда Давида. Она пояснила, что это память о самых главных врагах их семьи — евреях. О них следует помнить.

В египетской же семье съемок делать вообще не стали — глава семьи, бывший директор института языкознания, начал объяснять, что он не может быть вполне счастлив из-за евреев. Он готов немедленно взять автомат и всех их перестрелять. Все эти семьи попали в проект абсолютно случайно, никто их не подбирал по заранее определенным критериям. Очевидно, что передача памяти и о самом лучшем, что есть в нашем мире, и о самых диких предрассудках и ненависти происходит именно в семьях в самом нежном возрасте.

— Армянский бизнесмен не может вести дела с турецким. Гражданин Армении не ездит на отдых в Турцию. При этом израильские фирмы ведут бизнес в Германии, граждане приезжают в Германию на учебу, если это необходимо в силу обстоятельств, евреи живут в Германии. Это и есть приметы примирения?

— Без сомнения, контакты во всех областях самые активные, они порождают человеческие контакты, которые все больше укрепляют этот мост. Это стало возможным в немалой степени потому, что и немецкое общество, и государство нашли в себе мужество раскаяться в преступлениях против человечности, в том числе в холокосте. На улицах немецких городов перед домами, откуда при фашистах были депортированы евреи в лагеря уничтожения, в тротуар вмонтированы латунные таблички с их именами и датой депортации — Stolperstein, камень преткновения. Идешь по городу, и некуда деться от блеска этих табличек. Деньги собирали по всей Германии добровольно. Это не могло не иметь благотворных последствий. И отношение к немцам в Израиле сейчас, скорее всего, положительное.

 Но и в России наши предки совершали в период сталинского террора тяжкие массовые преступления. Они почти целиком связаны с государством. Однако осмыслять эту трагедию отказались и государство, и большинство народа. Главное препятствие — никто не хочет ассоциировать себя с поступками людей, живших 80 лет назад. Мы совсем другие, почему мы должны отвечать за них? Влияет ли прошедший срок на гражданское примирение? Возможно ли забвение без покаяния?

— Отказ от осмысления нравственной позиции по отношению к тому периоду привел к апологетике Сталина уже в наше время, хотя огромную роль сыграли в этом и государственные СМИ. А тут одно цепляется за другое: приходится отрицать и весь период до Большого террора — зверства Гражданской, миллионы погибших при коллективизации. Расчет, что с течением времени проблема сама рассосется, неверен. Если с этим не бороться, ненависть возвращается, и снова вспыхивает средневековая резня, как в Азербайджане и Армении при позднем Горбачеве.

Прошлое спит рядом с нами и ждет своего часа. Как я говорил, на первом месте — всегда воспитание детей.

Родители, выбравшие такую тактику, вынуждены постоянно говорить им, что как бы ничего и не было. Историки же в это время вскрывают все новые преступления. А если дети не восприняли такое «наследие» от родителей, то они рисуют, как девочка в моем родном городе на конкурсе «Дети рисуют блокаду»: две могилы рядом — с пробитой каской на черном кресте и фанерная красная звезда с пробитой пилоткой, а вокруг мир, трава и птицы. Можно, конечно, осуждать родителей, которые не рассказали ей, какие звери были немцы, но этот рисунок и есть начало истинного примирения. Увидев его, я тогда написал песню «Ленинградские дети рисуют войну»:

День над городом шпиль натянул,
как струну,
Облака — как гитарная дека.
Ленинградские дети рисуют войну
На исходе двадцатого века.

Им не надо бояться бомбежки ночной,
Сухари экономить не надо.
Их в эпохе иной обойдет стороной
Позабытое слово «блокада».

Мир вокруг изменился, куда ни взгляну.
За окошком гремит дискотека.
Ленинградские дети рисуют войну
На исходе двадцатого века.

Завершились подсчеты взаимных потерь,
Поизнетилось время былое,
И противники бывшие стали теперь
Ленинградской горючей землею.

Снова жизни людские стоят на кону,
И не вычислить завтрашних судеб.
Ленинградские дети рисуют войну,
И немецкие дети рисуют.

Я хочу, чтоб глаза им отныне и впредь
Не слепила военная вьюга,
Чтобы вместе им пить, чтобы вместе
им петь,
Никогда не стреляя друг в друга.

В камуфляже зеленом, у хмеля в плену,
Тянет руку к машине калека.
Ленинградские дети рисуют войну
На исходе двадцатого века.

И соседствуют мирно на белом листе
Над весенней травою короткой
И немецкая каска на черном кресте,
И звезда под пробитой пилоткой.

Есть темные силы, которые активно проводят политику наследственной ненависти. В Иране, например, собрали даже целую конференцию, где «доказывали», как умели, что холокоста вообще не было. Аналогично и у нас появились псевдоисторики, считающие сталинский террор лишь незначительными отклонениями.

Отказ от публичного осуждения сталинских злодеяний — роковая ошибка. Если его не было, это не отразилось в позиции правительства, в учебниках, научных работах, тогда прошлое вернется к нам, нас не спросив. Ведь в умах будущих поколений эта людоедская практика будет выглядеть совсем не страшно. Она — проверенный инструмент «эффективного менеджмента». И значит, ее вполне можно повторить.

Много лет я плавал в океанах, обогнул всю Землю и понял, что она не так уж и велика, — буквально коммунальная квартира. Ненависть легко раскалывает и уничтожает целые государства. Но может и всю планету уничтожить.

***

Из комментариев

Sashko Ukr
1 ноября 2019, 13:03
“Отключить украинцев от великой русской литературы (к созданию которой они имели самое прямое отношение) и огромного пласта мировой литературы, существующей в великолепных и легкодоступных украинцам русских переводах”. Ну немножко поиграли в поддавки. А как насчет подключения русских к великой украинской литературе? Да и великолепные переводы мировой литературы на украинский тоже существуют. Но, как мы все понимаем, скрепоносным они труднодоступны. Это же украинец обязан знать русский язык, русскоязычный же, как мы все знаем :))), выучить украинский не в состоянии.
Stanislaw Galizki
4 ноября 2019, 17:08
В Украине был гражданский конфликт? Интересное кино, а мужики и не знали. В Германии нет воспитания понуканием типа “Кайся, кайся, кайся…” Всё очень тактично. Например, моя внучка, кандидат на экскурсию в Освенцим, должна написать сочинение и обосновать своё желание его посетить.
Идиш исчез не по причине Холокоста и языковой политики в Израиле, а просто потому, что при позднем Сталине закрыли еврейские школы, где все предметы преподавались на идиш и изучался именно этот язык. Одновременно была истреблена литературная интеллигенция, пишущая на идиш. Вся. Под корень. Сначала разучились читать-писать, потом и говорить-понимать. Да и небезопасно это было. Культура идиш не исчезла, а была уничтожена сознательно на государственном уровне.
И ещё: идиш – диалект немецкого и довольно далёкий, с кучей заимствований, но грамматика его германская. Поэтому, знающему идиш свободно, выучить немецкий раз плюнуть.
Іrina Rudyak

4 ноября 2019, 21:02
Насчет идиша верно. Я свободно знаю немецкий, поэтому понимаю речь на идише.

Опубликовано 05.11.2019  11:08

Жизнь как чудо. Шимон Грингауз (2)

(продолжение; начало здесь)

В 1942 году мои брат и сестра решили уйти в партизаны, но партизаны не принимали евреев без оружия. Мендл и Геня тоже работали, как и я, в военном городке, в основном правили оружие, которое привозилось с фронта. Им удалось украсть несколько револьверов – каждый раз они крали по одному. В конце недели мы получали паек: буханку хлеба, который состоял на 50% из древесных опилок, а на 50% из муки, уже негодной. Кроме хлеба, мы получали пару килограммов картошки, но тоже негодной, гнилой. Так мой брат разбирал револьвер, главную часть вставлял в буханку хлеба, остальное прятал в картошку, и давал мне перенести. Я успел перенести несколько револьверов.

Брат организовал группу молодежи и переводил людей в партизаны. И возвращался, и так несколько раз… Даже удалось перевести двух солдат немецкой армии. Думаю, они были не немцы – мне кажется, голландцы, антифашисты. Юденрат уже был другой, во главе стояли люди непорядочные, иногда даже просто преступники, и в еврейской полиции тоже было много таких… на грани. Они продавали, покупали, совершали между собой всякие сделки. Был один еврей-полицейский, которого мы ненавидели больше, чем немцев. Он всегда нас бил, смеялся, говорил: «Я позову немецкого офицера, он вас расстреляет». Это была у него такая шутка. И вот юденрат узнал, что мой брат замешан в связях с партизанами, они его арестовали. Зимой, в одной рубашке, посадили в погреб и сказали, что выдадут немцам. Им собрали много всяких вещей – дали главному полицейскому и главе юденрата выкуп. Они согласились выпустить брата, но он должен был подписать бумагу, что прекращает партизанскую деятельность, а если нет – то юденрат передает всю семью (меня, сестру) на расстрел.

В окрестностях, например в Городке, Олехновичах, Радошковичах, даже в Молодечно – уже убили всех евреев. Но молодежь оттуда свезли к нам, потому что немцы нуждались в рабочих руках. Так гетто в Красном разрослось, вместе с прилегающим лагерем в нем находилось пять тысяч евреев.

Мы чувствовали, что приближается конец. А в гетто жизнь продолжалась. Еще перед этим открыли школы еврейские, шахматный кружок (я сам играл, позже по шахматам в университете был чемпионом факультета, а по шашкам чемпионом Молодечненской области), даже театр. Брат и сестра участвовали в этом. У брата была подруга, у сестры был друг…

В гетто помогали друг другу, но бывало, что и обманывали. Велась торговля. Уже нож на горле, но продолжали торговать и пытались обманывать… И я помню еще совсем некрасивую вещь. С полицейскими водила компанию группа хулиганов. Немцы не разрешали женщинам беременеть, но если женщина была ближе к юденрату, это как-то пропускали. Они составили большой список, и когда видели, что женщина беременная, то ждали, чтобы она должна была вот-вот родить, и когда муж шел на работу, то врывались в дом, клали на землю и танцевали на ее животе. Ждали, чтобы вышел плод, и если он был уже мертвый, то они смеялись, а если был еще жив, то приканчивали… Это не полицейские, а негодяи, близкие к полиции.

Школу организовывала молодежь и какой-то учитель, уже точно не помню. Учителей в гетто было много. Мы возвращались после работы в шесть вечера – приходили на час учить математику или иврит. Это была не совсем школа. В гетто были две синагоги, там тоже жили семьи. Но были части, которые еще отделяли как святые места. Там поставили столы и стулья… Мы приходили – 20, 10 детей, иногда 5 – и каждый вечер немножко занимались. Иногда я ходил смотреть пьесы (какие – уже не помню, думаю, кто-то из узников сам их писал, в гетто было много интеллигентных людей).

Школа «Тарбут» в довоенном Красном – учителя и ученики. Отец Шимона Иекутиэль (Кушель), председатель совета, сидит 3-й справа во 2-м ряду снизу.

Театр тоже устраивала молодежь, в том числе мои брат и сестра. Была взаимопомощь – многие пришли из других местечек с пустыми руками, им давали еду, место, где жить… Всё это было организовано очень крепко, но фамилий организаторов я не помню. Но помню еще один героический случай. В гетто было две сестры, и у одной был ребенок. Она была без мужа. Наверное, она была коммунисткой – и кто-то, видимо, сказал об этом немцам. Они ворвались в ее дом, спросили, кто здесь коммунистка. Так ее неженатая сестра сказала: «Я коммунистка», они ее на месте расстреляли. Она пожертвовала своей жизнью, чтобы у ребенка осталась мать.

Помню, что у нас сделали радио (сами собрали приемник), и мы слушали, что происходит на фронте, в России. Это 1942 год – под Ленинградом шли большие бои, около Москвы, и в 1943-м Сталинградская битва… Мы понимали, что немцы, наверное, проиграют эту войну.

Была тайная торговля – мы покупали хлеб, всякие такие вещи. Песни пели почти каждую неделю. В каком-то доме собиралась молодежь, может, даже и ежедневно, я не всегда участвовал, мне было всего 12 лет. Песен было больше оптимистических. Еще помню, у нас были всякие шутки. Когда работали в военном лагере – сортировали и ремонтировали оружие – приходил эшелон с фронта с танками, испорченным оружием. Мы тогда всегда смеялись и говорили: «Вот это геула (избавление) приходит, это нам приходит помощь». Мы смотрели через окно, работали – и видели, как эшелон приближается, и всегда радовались. Мы знали, что происходит на фронтах, слушали радио, и как-то всё знали. В основном, что происходит на русском фронте, на американском меньше.

Не помню, чтобы на работе мы впадали в отчаяние. Варили себе еду, смеялись, шутили, чтобы немного поднять свой дух.

Мы видели, что приближается конец, потому что вокруг уже уничтожили всех евреев. Мы жили в большом зале – несколько семей. Пол был деревянный. В доме был большой погреб, так мы построили стенку и сделали часть погреба как яму. И я помню, что вечером должен был наступить Пурим. Утром – кажется, в пятницу – мы увидели, что немцы входят, окружают гетто, и мы поняли, что это конец. Немцы пришли, когда мужчины ушли на работу, чтобы не было сопротивления. Мы, 30 человек, зашли в эту яму, и моя вторая бабушка положила доски, а на них набросала всякие тряпки, матрасы. Мы слышали, как немцы врываются в дом и расстреливают бабушку. Вот я не помню уже, как ее звали – может быть, Голда.

И мы сидели в яме. Сначала у нас было немного еды и воды, а через пару дней (мы не могли выйти, стояла охрана) вода почти кончилась. Нам стали выдавать воду очень маленькими порциями. С нами была одна маленькая девочка – может, два года ей было. И она страшно кричала – мы боялись, что немцы услышат. Она хотела еще воды – ей не дали, а дали пить мочу, и она заорала еще громче. Мы боялись, что немцы нас обнаружат, и заставили мать задушить ее. Мать пробовала, но у нее не было сил – ни моральных, ни физических. Тогда двое мужчин душили девочку – и задушили. Мы не могли плакать, боялись плакать, чтобы нас тоже не услышали. Но через каких-то 20 минут мы слышим ее голос, хотя и сильно охрипший. Она осталась жива, мы поддерживали связи, уехала, кажется, в Америку. После войны не могла говорить, перенесла много операций на горле… У нее остались на шее знаки от пальцев.

На четвертый день немцы разрешили местному населению начать грабеж еврейского имущества. И мы слышим над нашей головой нашу фамилию, имена отца, матери… И эти люди так довольны, всё берут, грабят… А к вечеру они стали стучать в пол, увидели, что там заложено, и подумали, что там «еврейское богатство». Они стали драться между собой за имущество, пришли двое полицейских-немцев и сказали: «Мы сейчас на работе, сегодня не вскрывайте пол. Мы тоже хотим взять часть еврейского добра, придем завтра утром». А той ночью мы вышли, уже не было охраны, и мы двинулись через гетто, это было возле речки Уша.

Мы знали, что нужно идти в сторону партизан. Видели большой огонь, слышали запах, как будто жарилось мясо. Нам потом рассказали, что возле речки была огромная конюшня, немцы туда завели всех евреев с работы (сказали, что нужно сделать дезинфекцию) и сожгли. Там были и мои брат и сестра. Я думаю, несколько тысяч евреев сожгли живьем. Нам рассказывали, что река была красная от крови, которая несколько дней сочилась из сарая, а когда евреи пытались выйти из огня, то немцы длинными палками толкали их обратно в костёр. Ещё немцы привезли десятки маленьких еврейских детей, насаживали их на штыки. Соревновались, кто бросит глубже в огонь. И потом они тоже устраивали попойки – водка, колбаса, сигары…

Фотопортрет брата Мендла и сестры Гени, который висит в комнате у Шимона Грингауза. Петах-Тиква, июнь 2017 г.

Мы пошли дальше, шли как будто во сне. По дороге немцы или местная полиция нас обстреляли, половину убили. Когда мы были на поле – они стреляли, когда заходили в лес –переставали, им надоедало. Несколько раз так. Осталось из тридцати 10 человек, может, 12.

Фрагмент из списка жертв Красненского гетто, взятый из книги: С. В. Старыкевіч. Красненскія таямніцы. Маладзечна, 2012. Отец, брат и сестра Шимона указаны в нём под фамилией «Грингавш».

Местное население не выдало нас немцам – наоборот, показывали нам, как идти в сторону партизан. И через пару дней мы добрались до отряда. Партизаны не приняли нас с цветами, но не делали нам ничего плохого. Разрешили нам пристать к их отряду, находиться рядом. Но для меня это был период еще худший, чем в гетто. Я не имел обуви, и даже штаны порвались. Мы обрывали с деревьев листы, делали костер, садились и немного отогревали тело, а лицо превращалось просто в лед. Потом я поворачивался, грел лицо. Землянок еще не было. Так это продолжалось месяц или больше, весной 1943 года. Потом меня мобилизовали в партизаны, мне было 13 лет.

В этом отряде – кажется, имени Ворошилова – было несколько евреев. Они приходили и выбирали, мобилизовали и меня тоже. Остальные евреи – женщины, старики – рыли землянки. Мы попали на огромное болото, лишь изредка попадались острова, где можно было вырыть землянку, но и там чуть копнешь дальше, и уже вода. А остальное – болото, где человек не ходил, может быть, десятки лет. И я помню, что были только две стежки, по которым можно было идти. Если человек соскальзывал и падал в болото, и никто ему не помогал, то человек исчезал без следа.

Это от Красного в сторону Ильи, на восток, от Хотенчиц в сторону Плещениц… Там была большая пуща.

Построили для женщин землянки – и наладилась жизнь. А я был в партизанах, и партизанские отряды были как армия. Нам присылали самолетами оружие, снабжение шло из России. Спустили много военных – офицеров, комиссаров. Была дисциплина, как в военных отрядах. Я не помню, чтобы было что-то антисемитское, отношение к нам было доброжелательное.

Район разделился на три части: городки, где жили немцы и стояла полиция; затем была часть, куда немцы боялись приходить, как будто это советская зона, и третья, самая большая часть – где днем было влияние немцев, а ночью наше. Население было довольно доброжелательно настроено к партизанам. Еду нам давали – не нужно было даже конфисковывать.

Часть нашей работы заключалась в поиске соучастников немцев. Допустим, нам сказали, что в такой-то деревне есть несколько семей, помогавших немцам, так мы ночью приходили туда… Мы были и следователи, и судьи, и исполнители. Обычно дело кончалось расстрелом. Я тоже не раз участвовал в таких экспедициях.

Немцы были более организованы. Если им сказали – вот, в этой деревне ночью помогают партизанам – они приходили, собирали всех в сарай и сжигали. Как в Красном было с евреями, а в Хатыни с белорусами.

Конечно, среди белорусов были разные люди. Вот братья Старикевичи – один служил в полиции, другой был в партизанах.

Вы спрашиваете, кто меня учил стрелять? Оружия было достаточно, ты мог идти и сам тренироваться. Каждый день ходили и упражнялись. Взрывчатку добывали или у немцев, или нам сбрасывали с самолетов. Почти каждую ночь самолет что-то сбрасывал – оружие, листовки или даже офицеров.

Мы взрывали эшелоны, которые возили оружие к фронту. Я там не был большим героем – всего 13 лет… Помню, что у меня были два товарища. Одного звали Яша, другого Саша – старше меня, лет 17. Не с нашего местечка. Мы дружили, но не говорили о происхождении, и я даже не знаю, евреи они или нет. Боев было много, в одном из них мы пробовали разбить немецкий бункер. Из него так стреляли, что мы не могли поднять даже голову. И вот Яша встал, взорвал гранату возле этого бункера, чтобы мы могли пройти вперед.

Вы помните, конечно, был писатель Илья Эренбург. Между прочим, его внук в Петах-Тикве был учеником в школе у меня, хороший шахматист. Так Илья Эренбург написал статью «Возмездие». И нам прислали самолетом тысячи газет с этой статьей – как листовки. Помню, что каждый партизан держал у сердца в кармане эту статью, и это нам давало дополнительные силы против немцев.

И вот мы пошли дальше. Пуля пробила Яше сердце и эту статью. Долгое время я хранил газету с дыркой и кровью. Сейчас не знаю, где она.

Мы причиняли немцам такой вред, что они решили ликвидировать наше партизанское соединение. Привезли части с фронта – и стали нас оттеснять вглубь пущи. У нас был конь, мы на нем перевозили оружие, и этот конь упал со стежки. Так вот, револьвер, на меня наставленный (у женщины, когда немец нас чуть не расстрелял), я вижу изредка, а этого коня – всё время… Он смотрит на тебя, его ноги исчезают, живот исчезает, спина исчезает. Ты видишь только его пасть, глаза, исчезает это всё, остаются уши, потом исчезают уши – и как будто ничего не было… Эта картина не оставляет меня до сегодняшнего дня.

Потом мы с боями вышли из этого окружения, в одном из боев я потерял фаланги пальцев от взрыва. Не было медикаментов, даже чистой воды не было. В болоте стояла желтая вода – и в ней множество маленьких насекомых. И кто-то пережал мне руку слишком крепко, началась гангрена. Это было уже лето 1944 года, когда Красная Армия освободила район, и там сделали госпиталь – временный, без медикаментов… Меня взяли туда. Когда пришли врачи, они не поняли, почему я еще жив. Решили, что нужно сделать ампутацию. Там был молодой врач, военный, он сказал: «Дайте мне его, попробую». Взял пилу и стал резать… Я сразу потерял сознание.

Возле лагеря, госпиталя, был спиртзавод. Там был спирт 95%, врач мне принёс. А этот спирт сжигает внутри всё, так он научил меня, как его пить. Взять немного сока или воды – нельзя мешать, ничего делать, налить спирта, еще немного сока. Тогда спирт окружается, входит в желудок, и там расходится… Я сразу потерял сознание, а он продолжил операцию и спас мне руку, не знаю, как.

После этого я и мать вернулись в Красное. Наш дом сгорел, всё сгорело, но осталась часть – мураванка, склад такой, и мы жили в нем. Настала зима, вода превращалась в лёд, мои волосы примерзали к подушке. Были у меня тогда собака и кот. И такой холод был, что, когда я сидел у стола, то они жались ко мне, чтобы обогреться. Потом я нашел какую-то железную печь, но, наверное, сложил ее не совсем правильно. Ночью от печки пошел угар, мы потеряли сознание. Утром соседи увидели, что дом закрыт, никого нету. Они вошли, откачали нас, оттирали снегом… А кот и собака не выжили. Человек – он крепче любого животного.

Я вам рассказал только часть случаев, когда был на волоске от гибели.

(записал В. Р.; окончание следует)

Опубликовано 28.07.2017  13:05

***

Из комментов в фейсбуке:

Людмила Мирзаянова Даже читать страшно. Какие нелюди!

Управление

Ирина Смилевич · 2 общих друга

Без слёз читать невозможно…Это не должно повториться!

Управление

Svetlana Janushevckaja · 2 общих друга

Ужас. Но мне кажется, что с тех пор люди мало изменились. Это самое печальное.

Жизнь как чудо. Шимон Грингауз (1)

«Творческая бригада» нашего сайта встретилaсь с Шимоном Грингаузом и его женой в их уютной квартире, на улочке Билу в самом центре Петах-Тиквы. Это было в конце июня; прошёл уже месяц, но я до сих пор не могу вполне придти в себя от рассказанного собеседником. Об ужасах оккупации он говорил довольно спокойным тоном, о том, как много раз едва спасался от гибели – тоже.

Вот эта улица, вот этот дом…

Поразительно всё же, какие зигзаги выписывает жизнь. Мальчик, выбравшийся из-под трупов, чуть не умерший от холода, а затем от гангрены, так много вложил в свое образование и так прочно встал на ноги, что через 18 лет после переезда в Израиль был назначен директором одной из ведущих школ страны. Эхуд Барак, Биньямин Нетаньягу, Реувен Ривлин считали (и, я уверен, считают) почетным быть рядом с ним. И как здорово, что рядом с Шимоном оказалась верная спутница жизни, акушерка Ализа (Лиза), уроженка Литвы.

  

Они давно отпраздновали «золотую свадьбу». У них трое детей – сыновья Таль и Нир, дочь Нурит – и семеро внуков, все, судя по рассказам и фотографиям, прекрасно устроены. Ещё один сын, Гиль, умер в молодом возрасте, в память о нём супруги Грингаузы учредили фонд и награждают достойных людей. Школа «Амаль» тоже успешна, хотя за 20 лет директорства Шимона бывало всякое (родители трижды подавали на него в суд из-за несчастных случаев с учениками, но всё оканчивалось благополучно, иначе вряд ли бывший директор получил бы в 2017 г. награду-статуэтку от президента Израиля).

На рубеже веков о Шимоне Грингаузе подготовлен ивритский документальный фильм «Сёма, визит в Беларусь»; его делали как в Петах-Тикве, так и в Красном Молодечненского района, в тех местах на Вилейщине, где воевал партизанский отряд героя. По окончании съёмок отснятый материал пришлось показать белорусским властям – претензий вроде не было. Книга о Шимоне называется «Учитель на всю жизнь», она вышла в Израиле восемь лет назад небольшим тиражом, переиздавалась в 2012 г. Из неё взяты некоторые снимки для нашего материала.

 

В середине-конце 1940-х годов Шимон учился в белорусской школе, где русский изучался лишь как предмет. Израильский педагог до сих пор читает по-белорусски, кое-что помнит из творчества Якуба Коласа и Янки Купалы, вставляет в речь слова вроде «каваль» и «падлога». В отличие от многих ватиков (давно приехавших в Израиль), он говорит по-русски почти без акцента. Лишь изредка я или редактор belisrael.info подсказывали, как перевести на русский то или иное ивритское слово.

Здесь я умолкаю и даю слово уроженцу Красного с его КРАСНОречивой биографией.

В. Рубинчик

* * *

Меня зовут Шимон, при рождении записали как Шмарьягу, но в России, Беларуси меня называли Семён. Отец – Иекутиэль, российский вариант этого имени – Кушель, и меня называли Семён Кушелевич.

Родился я в 1930 году (хотя в свидетельстве о рождении записан 1932-й) в местечке Красное, тогда это была Польша. В местечке очень много было евреев, и среди них были очень богатые. Они владели магазинами, всякими предприятиями и заводами, которые обслуживали десятки тысяч людей. Мы были не самые богатые, не самая верхушка, но тоже в материальном смысле жили неплохо.

Наш дом находился в центре местечка, при нём имелось много земли, построек, разные усадьбы. Был большой погреб, куда зимой привозили метровые куски льда, и там, как в холодильнике, продукты хранились целый год. У отца, бывшего офицера польской армии, был большой магазин напитков, но так как в стране был антисемитизм, официально не давали ему заниматься бизнесом, и магазин был записан на польского офицера, его друга. Кроме того, отец покупал много гектаров леса, что стоял в болотах, и зимой по заказу отца рубили эти деревья, затем эшелонами перевозили в Западную Европу.

Отец был умеренно религиозный. У него были люди, которые привозили с болот и рек множество раков, и я до сих пор помню, как нужно их держать, чтобы они не укусили. Раков складывали в коробки с мохом – и перевозили тысячами, десятками тысяч в Западную Европу (обычно в Германию, Францию). Были раки обыкновенные – коричневые – а были синие, которые считались «аристократией» среди раков.

  

Родители Шимона Грингауза

Маму мою звали Роза. У меня были старшие брат и сестра, их звали Мендл и Геня. Они входили в еврейские молодежные организации. Некоторые активисты собирались в Палестину. Я помню, что отец всегда смеялся и говорил им: «Куда вы хотите ехать, на эти болота, пески. Здесь у нас в Польше хорошая жизнь».

Родственники матери

В нашем доме соблюдался кашрут, на каждую вещь у нас в доме читалась какая-нибудь молитва. «Ата бахартану миколь гаамим, Шма Исраэль, Адонай Элогейну, Адонай Эхад». И чувствовали мы себя уверенно, жизнь была хорошая. У нас работали нянька, повариха, много людей. Но в середине 1930-х годов (35-й или 36-й) премьер-министром Польши вместо Пилсудского стал Рыдз-Смиглы, человек, склонный к антисемитским взглядам. Уже чувствовалось влияние Германии, где Гитлер пришел к власти. И в Польше начали бросать камни в окна еврейских магазинов, выставлять лозунги «Не покупайте у евреев». Государство перестало заказывать у евреев, жизнь совершенно изменилась, стала много хуже. Я помню самое главное, из-за чего волновался отец: мои брат и сестра должны были начать учебу в университете, а туда почти перестали принимать евреев. К ним на экзаменах придирались, задавали более тяжелые, «наглые» вопросы. А кого все-таки принимали в университет, те должны были сидеть за особыми перегородками.

И вот 1939 год, пакт Риббентропа и Молотова, Советский Союз и Германия разделили Польшу. К нам пришел Советский Союз, и большинство людей приняли его очень хорошо. Правда, крупные предприятия все были конфискованы в пользу государства, но мой отец получил какую-то должность… Для молодежи открылось много перспектив в Советском Союзе. И я помню, что мой брат был в авиационном кружке, сделал какой-то проект крыла самолета, и послал его в институт Баумана в Москве. Там это очень хорошо восприняли, пригласили его учиться. Но он не успел, 22 июня 1941 года напала Германия.

Еще я помню, что брат мой был «левый», а сестра – «правая», принадлежала к Бейтару. Бейтаровцы ходили в черных рубашках с золотыми пуговицами, внешне чем-то напоминая гестаповцев. И вот мой брат, хотя и любил сестру, ночью вставал и срезал эти пуговицы. Утром отец должен был их мирить.

 

Брат Мендл и сестра Геня

Летом 1941 года десятки тысяч, а может и сотни тысяч русских солдат попали в плен. Красная Армия потеряла всякую координацию, и через пару дней германская армия овладела нашим местечком. Об этом грустно говорить, но я видел, что самые богатые евреи надели галстуки, особые праздничные одежды и почтительно встречали германскую армию. Они помнили Германию Первой мировой войны, когда фронт проходил недалеко от нас. Помнили, что немцы – люди культурные, у них договор – это договор, и евреи с ними торговали. В то время евреи продавали товары и русской армии, и немецкой, и некоторые очень разбогатели на этом.

Но в 1941 году через пару дней всё изменилось. Появились указы, распоряжения – «это нельзя», «то нельзя», и одно наказание за все нарушения – смерть. Нельзя было евреям ходить по тротуарам, только в группах, потому что евреев нацисты не считали за людей, мы для них были как животные, которые приносят только болезни и заразу.

В Красном был военный городок, еще от польской армии, и немцы сделали там большую базу, откуда выдавали оружие и обмундирование на фронт с Россией. Им нужны были рабочие руки, поэтому они взяли нас на работу. Мне было 11 лет, но взяли и меня. Каждый из нас получил бумажку, удостоверение «для жизни». Считалось, что, раз мы работаем, то нужны немцам, и они нас оставят в живых. И мы утром большой группой по шоссе ходили на работу под конвоем немецких полицейских, они нас били. И у нас был такой кузнец – большой, сильный человек, и все его боялись. Он не понимал, как это ему не разрешают идти, где он хочет, и упорно шел по тротуару. Сначала немцы тоже боялись его, но через пару дней они остановили нас, остановили его – где-то 10 полицаев, в том числе и местные… И начали стрелять в него – в ноги, в тело – пока не убили. Это была первая жертва в нашем местечке.

Вообще, жизнь евреев повисла на волоске. Расстрелы, убийства стали ежедневным событием. Я помню, что евреи утром шли молиться в талитах, и немцы их останавливали. Ставили на колени и говорили: «Молитесь Богу и просите прощение за те преступления, что вы сделали против немецкого народа». Один немец, в белых перчатках, вынул наган и убил еврея. Но кровь убитого забрызгала убийце сапоги, так он очень рассердился и покончил со всеми, всех расстрелял.

Нам рассказывали, что было здание полиции, а в нем большой зал. На стене полицейские всякий раз, когда убивали еврея, писали «V». Вскоре на стене уже не осталось места, где поставить этот знак. И они устраивали попойки – пили водку, курили полученные сигары, ели колбасу. Рассказывали нам, что там был один полицейский офицер, он утром вставал и входил в этот зал, говоря: «Я голодный, я сегодня еще не убил жида».

Через какое-то время вывели нас всех на площадь и разделили на две группы. Так немцы по-своему решили проблему, кто «левый», а кто «правый». В одну группу попали более здоровые мужчины и женщины, а в другую – больные, дети, которые выглядели не совсем здоровыми, старики… Я тоже с моей бабушкой Алтэ попал в эту группу. Бабушка поняла, что надвигается что-то плохое, и толкнула меня в другую группу, молодых и здоровых. Я больше не видел бабушку, не видел своих друзей… Нам рассказали потом, что их всех отвели в лес, и там была большая яма, длинный ров. Их даже не расстреливали, засыпали песком. Земля дышала много часов, пока все не умерли. Это было примерно в августе – сентябре 1941 года.

Началась осень, и нас отвели в гетто – конвоиры были с собаками, с оружием в руках, били евреев. Нас поселили в одном районе около речки, где 20-30 домов. В каждом из домов был «зал», так его разделили на четыре части, и в каждой части жила семья. Без туалетов, воды… Начались болезни, прежде всего тиф. Температура у больных доходила до 42-43 градусов, половина умирала. Прямо на улочках гетто лежало много жертв. Были группы евреев, которые собирали их и отвозили на кладбище. Нам нельзя было попросить привезти лекарства. Если бы немцы узнали, то они бы сразу уничтожили гетто.

Гетто было огорожено, но иногда можно было выйти. Если еврея ловили без нашивки, то его ждала смерть. Не помню точно, что мы носили, полоску или звезду (кажется, все-таки звезду), но каждый еврей должен был ходить с нашивкой.

Выбрали юденрат, и во главе его был человек довольно толковый. Каждую неделю должны были сдавать контрибуцию – собирали ценные вещи и сдавали немцам за «преступления», которые еврейский народ сделал против германского народа. И в одну неделю глава юденрата не успел собрать контрибуцию. Немцы – офицеры, в белых перчатках, с револьверами в руках – ворвались в гетто, согнали нас и требовали от него, чтобы он дал список 10 людей на расстрел. И он отказался дать им этот список. Его поставили на колени, и офицер в белых перчатках выстрелил сзади… Главу юденрата звали Шабтай Арлюк, он был часовым мастером.

Была в гетто и еврейская полиция, сначала в нее входили более-менее порядочные люди. Но, когда расстреляли Арлюка, то указали на 10 человек – и их тоже расстреляли. Всех в затылок, сзади… Тоже в белых перчатках, из револьверов. И ушли. И мы тоже ушли. Группа евреев, которые провожали погибших, взяли их на кладбище и похоронили. Через какое-то время в одном сарае, когда-то принадлежавшем евреям (не в гетто), где стояли немецкие лошади, одна лошадь упала в яму и сломала ноги. Немцы обвинили евреев, что это произошло из-за них, опять ворвались в гетто, собрали людей, и мой отец там был, и дядя. Немцы указали на 10 человек, чтобы те сделали по 10 шагов вперед, и опять расстреляли всех. Это было зимой, в феврале 1942 года, на морозе минус 30. Отец мой, когда упал, то потянул меня, и я тоже упал. Он лежал сверху, его кровь текла на меня. Мне показалось, что я уже убит; я только подумал, где я – в раю или в аду – и потерял сознание.

Когда немцы ушли, то группа евреев из похоронной команды положила тела на санки и повезла нас на кладбище. Наверное, я очухался и подвинул ногу. Тот еврей, который вез санки, обратил на это внимание и снял меня. Так я опять остался жив, иначе бы меня похоронили.

Я вернулся в гетто. Жил тогда с матерью, братом и сестрой. Не было продуктов. Мать взяла меня, мы вышли из гетто, хотя это было смертельно опасно. Мы пошли к нашей соседке, которую помнили, попросить еды. Она дала, но в это время вошел в двор немецкий офицер. Он увидел нас, поставил к стенке, вынул револьвер – я до сегодняшнего дня вижу этот револьвер, как он направлен к моему лбу – и хотел расстрелять. А эта женщина побежала домой, принесла ему много колбасы, водки. Упала на колени, стала целовать его сапоги, говорила, что просит его, чтобы он нас отпустил – она не хочет, чтобы на ее стене и на дворе была еврейская кровь. И он нас побил – очень крепко – и приказал вернуться в гетто. Так мы опять остались живы.

(записал В. Р.; продолжение следует)

Опубликовано 27.07.2017  22:08

***

Из комментов в фейсбуке:

Ala Sidarovič  

Захапляе настаўніцтва сп. Шымона па вайне ў вясковых школах на Маладзечаншчыне. Чула аб тым ад красненскай жанчыны.
Raisa Vald Трогательно

Сергей Харитон · 

Приезжал он к моему отцу в Красное лет 5 назад