Предлагаем фрагменты из большой статьи минчанки Инессы Ароновны Ганкиной. Полностью материал был опубликован в сборнике «Знакамiтыя мiнчане XIX–XX стст. Мiнск i Мiншчына пасля падзей 1921 года – лёсы людзей i краiны» (издание Польского института в Минске, 2017)

ФЕНОМЕН ЕВРЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ БССР 20-30-х ГОДОВ ХХ ВЕКА КАК ОТРАЖЕНИЕ СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ СИТУАЦИИ ЭПОХИ

Еврейская литература БССР 1920-30-х годов – яркое, но до сих пор недостаточно осмысленное явление. Ситуация недостаточного осмысления породила многочисленные мифы, вызванные эффектом «аберрации зрения» либо «казуальной атрибуции», когда культурно-исторические феномены оцениваются с позиции сегодняшних культурных или политических задач без учета объективной характеристики эпохи, что зачастую приводит к упрощению и схематизации. Нижеследующий текст – это попытка реконструкции главных узлов и противоречий эпохи посредством анализа еврейской литературы БССР соответствующего периода.

Прежде чем обратиться к послереволюционной эпохе, остановимся на событиях Первой мировой войны. Сразу после объявления войны летом 1914 г. в городах Российской империи проходили многочисленные митинги в поддержку правительства. Не остались в стороне и деятели еврейского либерального движения. На фронтах Первой мировой оказалось немало мобилизованных евреев, и, по воспоминаниям, воевали они ничем не хуже подданных других национальностей. Нетрудно реконструировать их внутренний мир. Мысли о семье и доме, о жене и детях, о том, какое будущее могло ждать вдову и сирот… Весь этот мир простого человека воссоздан в гениальном стихотворении «Штерндл» («Звездочка») Мойше Кульбака, написанном в 1916 г. Оно мгновенно стало народной песней. Лирический герой испытывает сложную гамму чувств – любовь к жене и детям, горькое предчувствие собственной трагической судьбы и слабая надежда на Всевышнего, «Госпада Ласкавага» (пер. А. Ходановича; цит. по сборнику М. Кульбака «Вечна»; Минск: Шах-плюс, 2016). Можно предположить, что в размышлениях солдата-еврея присутствовала особая горечь. Евреи прекрасно осознавали, что их продвижение по службе в российской армии почти невозможно, а вести из дома – из белорусских, украинских, польских и литовских местечек – были безрадостны. Территория нашей страны оказалась в зоне военных действий. Разрушение городов и местечек, принудительная эвакуация коснулись всего населения, однако еврейское население столкнулось к тому же с многочисленными фактами насилия со стороны российских военных как «нелояльный элемент».

Яркое описание страшной судьбы беженцев дает Зелик Аксельрод в цикле «Осень 1915 (Беженцы)». Созданный в 1923–1924 гг., этот цикл наполнен детскими воспоминаниями и яркими экспрессионистскими деталями. Чего стоит красноречивая строка «Лишь остаются конные казаки, Отрубленная голова…» (Следует отметить, что она присутствует в переводе С. Липкина в издании 1937 г., но стыдливо заменена многоточием в переводе Е. Аксельрод в издании 1963 г.).

Эта деталь в подлиннике выглядит так (цит. по сборнику З. Аксельрода «Стихи»; Москва: Советский писатель, 1980):

Blajbn iber nor kazakn rajter

Un an opgehakter kop…

Представляется, что этот цикл – несомненная удача автора. Лишенный «политкорректности» и «фигур умолчания», наполненный яркими деталями, которые невозможно придумать, а можно лишь «достать» из детской памяти, он создает пронзительное ощущение бесконечного народного горя:

Детство мое подгоняли

Пули и поезда

На ранах камней,

на далеком вокзале

Оставил я детство свое навсегда.

(Перевод Е. Аксельрод, цит. по: З. Аксельрод, «Утренний свет»; Москва: Советский писатель, 1963).

Заканчивается цикл клятвой любви к своей стране. В вечном споре о том, кто такие евреи – «безродные космополиты», «вечные изгнанники» или «тутэйшыя» – большинство поколения 1920-30-х позиционирует себя однозначно:

Уста немые, камень в поле,

Сиянье белое в бою,

Вы научили – в скорби, в боли –

Страну любить свою.

(З. Аксельрод, «Стихи»; Москва: Гослитиздат, 1937).

М. Кульбак и З. Аксельрод. Открытки из серии «Знаменитые еврейские писатели Беларуси» (Минск, 2014). Дизайн Р. Циперштейна.

Обретения и потери 20-х годов, или «Новое время – новые песни»

Политические и культурные события Гражданской войны настолько неоднозначны и запутаны, что профессиональные историки разных школ и направлений пока не в состоянии прийти к консенсусу даже по основным политическим фигурам. Красноречивым примером служит деятельность Станислава Булак-Балаховича, которого одни исследователи рассматривают как прогрессивного белорусского национального деятеля, а другие – как организатора массовых изнасилований и убийств еврейского населения. Скорее всего, следует объединить два этих взгляда, отказавшись от очернительства (уж слишком велики цифры жертв, собранные ангажированными следователями в середине 20-х годов) и обеления (дескать, начальник воинского подразделения за «эксцессы» не несет ответственность). Насилия и убийства мирного населения, в том числе и еврейского, на совести и у «белых», и у «красных»…

Некоторое исключение на общем фоне представляли войска кайзеровской Германии. Они, пытаясь сохранить порядок на оккупированной территории, не только проводили систему правоохранительных мероприятий в рамках общей реакционной политики (не исключавшей реквизиции), но и боролись с эпидемией тифа, кормили местное население. (Воспоминания о «культурной немецкой нации» сыграли злую шутку с еврейским населением старших возрастов, в первую очередь Восточной Белоруссии, в 1941 году. Опираясь на собственный жизненный опыт, они не слишком доверяли советской пропаганде о зверствах фашистов. Да и как можно было уследить за кульбитами официальной политики? То боремся с фашизмом в Испании, то проводим совместные парады в Бресте. Голова шла кругом и у более образованных слоев населения. Лишь беженцы из Польши понимали размеры надвигающейся опасности. Но кто их слушал?)

Гражданская война с ее неисчислимыми жертвами закончилась, и на фоне НЭПа была принята Конституция БССР, где впервые в мировой истории было провозглашено равенство языка идиш с языками других наиболее многочисленных национальностей на территории нового государственного образования. Обратимся к тексту документа:

Ст. 20. Для более полного и широкого вовлечения трудящихся национальных меньшинств Белорусской Социалистической Советской Республики в работу экономического и социалистического строительства в местностях, где трудящиеся той или иной национальности составляют большинство населения, организуются Советы, работающие на языке данной национальности, и наиболее полно учитывающие в своей работе национальные особенности.

Ст. 21. За всеми гражданами Белорусской Социалистической Советской Республики признается право свободного пользования родным языком на с’ездах, в суде, управлении и общественной жизни.

Национальным меньшинствам обеспечивается право и реальная возможность обучения в школе на родном языке.

В государственных и общественных учреждениях и организациях Белорусской Социалистической Советской Республики устанавливается полное равноправие белорусского, еврейского, русского и польского языков.

Ст. 22. В виду значительного преобладания в Белорусской Социалистической Советской Республике населения белорусской национальности, белорусский язык избирается, как язык преимущественный для сношения между государственными, профессиональными и общественными учреждениями и организациями.

Эти нормы не были декларативными, они наполнялись реальным содержанием: школьное, а затем и высшее образование на идише, делопроизводство и даже работа почты, съезды и конференции, короче говоря, имело место активное внедрение «жаргона» во все области советской жизни. Следует отметить, что такая работа проходила в русле общей классовой идеологии большевиков и сопровождалась: а) широкой атеистической пропагандой, ограничением, а затем и полным запрещением религиозного воспитания (1921 г. – специальный приказ Наркомпроса о запрещении деятельности хедеров и иешив); б) ограничением прав для целых социальных групп населения, получивших название «лишенцев»; в) негативным отношением к сионизму и языку иврит. Однако для языка идиш наступило золотое время. Ведь на самом верху, в государственном и партийном аппарате БССР, действовали три национальных бюро – белорусское, еврейское и польское, работали национальные секции при ЦИК Всебелорусского съезда Советов, Совете Народных Комиссаров, Наркомпросе и других ведомствах БССР.

Интересно в этой связи провести анализ одного из изданий 1930 г., посвященного антирелигиозной пропаганде среди еврейского населения (Бязносік, К. Д. Антырэлігійная літэратурная кніга для чытаньня. Менск: Цэнтр. выд-ва народаў СССР. Беларус. адз-не, 1930). Хрестоматия содержит выдержки из философских и литературных произведений всех времен и народов. Впечатляет список имен: от Лукреция Кара и Ксенофонта до Гюго и Флобера, от Лафарга – до Гашека, от Эренбурга – до Харика, от Барбюса – до Синклера Льюиса, от Гейне до народных песен. Все эти тексты, хорошо подобранные и переведенные на идиш, должны были произвести (и, видимо, производили) впечатление на массу еврейской молодежи. Меньшинство же, стремившееся сохранить верность религиозной традиции, столкнулось с последовательной системой ограничений и преследований. В ход шли все средства: от раздачи обедов в Йом-Кипур и проверок, празднуют ли новоявленные комсомольцы Пейсах, до судов над раввинами (1925, 1930 гг.) и резниками (1925 г.) Причем последний процесс по «доказательной базе» мог вполне соперничать с «делом Бейлиса», правда, в этом случае роль черносотенцев выполняли деятели Евсекции. В эти, по выражению Анны Ахматовой, еще «вегетарианские» времена, выносились и мягкие приговоры. В Минске 1925 г. выяснилось, что убийства не было, и обвиняемые отделались небольшими сроками (2-3 года), однако осадок в виде пьески М. Шмулевича «Трест резников. Музыкальная сатира в пяти картинах» остался. Эта сатира в полном соответствии с тогдашней пропагандой выводила в карикатурном виде раввинов и канторов, сионистов и резников, спекулянтов и лавочников, одним словом, тех самых «лишенцев» (см.: Скир, А. Я. Еврейская духовная культура в Беларуси. – Мінск: Мастацкая літаратура, 1995. – с. 56-57).

Совсем другой мир предстает перед читателем в шедевре Мойше Кульбака «Зелменяне». Это развернутое на местном минском материале эпическое полотно дает нам целую галерею еврейских образов, в том числе и глубоко религиозных людей, смешных и прекрасных одновременно. Такой подход к описанию уходящего мира был не по душе ретивым критикам от пролетарской культуры, руководителям Евсекции. Особой активностью отличался Хезкель Дунец. Его сугубо классовый, агрессивно наступательный подход к культурным явлениям читается в самих названиях работ: «Против соц.-фашистского Бунда, против идеализации бундизма!», «За магнитобуды литературы» (Минск, 1932) и т. п. Эта позиция не спасла автора от репрессий 1937 года, когда происходил планомерный «отстрел» не только классовых врагов, но и верных ленинцев.

Невзирая на преследования властей, сопротивление советской светской школе продолжалось на протяжении всех 20-х годов. Так, иешива в Витебске в полулегальных условиях просуществовала до зимы 1930 г., когда было арестовано 15 человек – раввинов и жителей города, проявлявших заботу об иешиве. Глава иешивы и некоторые ученики были осуждены на сроки от 3 до 10 лет. К концу 1929 года почти все синагоги в Белоруссии были закрыты (см.: Скир, указ. соч., с. 65-66).

Однако стоит отметить, что активное сопротивление антирелигиозной пропаганде оказывало лишь меньшинство населения. Из рассказов тети мне запомнилось высказывание глубоко религиозного дедушки Лейбы Чунца, связанное с субботой, священным днем отдыха и главным праздником еврейского религиозного календаря. (Известно, что одно время в СССР нерабочие дни не были привязаны к дням недели, а «скользили».) Понимая, что молодому поколению нужно жить и растить детей, он мудро и чуть иронично замечал относительно советских выходных и праздников: «Праздник – не праздник, а дети дома!».

Невозможно сбросить со счетов многочисленные возможности, которые открыла советская власть для еврейской молодежи. Даже дети «лишенцев», а в число последних часто попадали владельцы мелкой лавочки, могли «исправить ситуацию», отправившись в еврейские колхозы в Крым или на стройки первых пятилеток. Трудовой трехлетний стаж рабочего и колхозника давал право на получение высшего образования, а с ним и возможности карьерного роста. История старшего поколения моей семьи прекрасно иллюстрирует этот тезис. Моя мать закончила Сталинградский политехникум и всю жизнь работала на инженерных должностях; ее старший брат, начав трудовой путь в еврейском колхозе в Крыму, стал главным бухгалтером одного из крупнейших заводов Ленинграда; средний – успешно реализовал свой инженерный талант сначала на Сталинградском, а потом на Челябинском тракторном заводе. Однако для полноты картины следует отметить, что третий брат моей матери увлекся идеями сионизма, участвовал в работе молодежной сионистской ячейки в Гомеле, был выслан сначала в Казахстан, а потом (вспомним фразу про «вегетарианские времена») по ходатайству семьи был отправлен в Палестину.

Множество еврейской молодежи по разным причинам не стремилось получить высшее образование, а довольствовалось положением пролетария. Вот как выглядел численный состав рабочих минских предприятий. В 1935 г. на минском заводе им. Ворошилова из 985 человек – 311 евреев, на заводе «Большевик» из 750 рабочих – 400 евреев, на фабрике «Коммунарка» из 1223 рабочих – 436 евреев и т.д. В конце 1937 г. из общего количества заводских рабочих Минска (30 тыс. человек) примерно одну треть составляли евреи (Скир, указ. соч., с. 78).

Молодежь, окончившая советскую школу, читавшая советские газеты и, как любая молодежь, бунтовавшая против старшего поколения, искала выразителей своих идеалов. Она находила их среди молодых авторов, писавших на идише. По-своему самым ярким из них был Изи Харик (1898–1937).

Сама судьба этого человека определила степень включенности в советскую жизнь. Семья сапожника из Зембина вряд ли могла обеспечить своему сыну яркую жизнь. Но 1917 год открыл талантливому юноше новые перспективы. Доброволец Красной Армии, участник боев на территории Беларуси, затем – студент Московского университета и, наконец, блестящая советская карьера – редактор журнала «Штерн», председатель секции еврейских писателей СП БССР, член ЦИК БССР, член-корреспондент АН БССР, член президиума СП СССР и БССР. Позволю себе предположить, что этот «идеальный советский человек» искренне верил в идеалы социализма, а главное – в провозглашаемую и реализуемую в первое десятилетие советской власти национальную политику. Верил настолько, что был готов пожертвовать собой ради этих идеалов. Программное стихотворение Изи Харика «Отсель кричу в грядущие года…» (1925 г.), в котором свое поколение автор сравнивает с кирпичами (и со своеобразными «коммунистическими ангелами»), подтверждает мое предположение:

Мы год от года клали кирпичи,

Самих себя мы клали кирпичами, –

Мечты о крыльях, были горячи,

О крыльях, спорящих с планетными лучами!

(Перевод Д. Бродского, цит. по: Харик, И. «Отсель кричу в грядущие года…». Минск: Четыре четверти, 1998).

Изи Харик не испытывает печали, размышляя о дореволюционном Минске (поэма «Минские болота»), нет и иллюзии собственного счастливого детства:

Шелками не кутано детство мое,

Не ласкано теплой и нежной рукой.

В убогой хибарке,

В округе глухой

Мое началось бытие.

(Перевод Д. Бродского, цит. по указ. соч.)

Изи Харик – «человек будущего», психологический тип пророка, склонный обличать недостатки и звать к недостижимому идеалу. Этот тип личности был подготовлен предыдущей историей еврейской общины в России и востребован в первые послереволюционные годы. Герои поэм Харика – alter ego автора. Эти революционные романтики хорошо известны нам не только по описаниям 1920-30-х годов: достаточно прочесть «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург или «В круге первом» Александра Солженицына, чтобы представить их себе во весь рост. Эпоха революции родила их, и она же их и поглотила. Возможно, ранняя смерть была в каком-то смысле единственным достойным финалом их жизни.

В поэме Харика «Преданность» молодая советская учительница, полная энтузиазма и подлинного горения, становится очередной жертвой, необходимой для скорейшего наступления прекрасного будущего. Интересно отметить, что созданный в 1927 г. текст поэмы предлагает множество решений, ведущих к социальному миру. Это и старый меламед, которого молодая учительница берет в школу сторожем, и родительское собрание в шабат, и забота о здоровье новой учительнице (если уж не уберегли первую). Поэма является достаточно точным портретом времени: миграция евреев в большие города, сексуальная свобода, борьба с еврейской традицией и реакция на эту борьбу разных людей. Так получилось, что учителя советской школы действительно рассматривались руководством БССР как проводники новой советской идеологии. В реальности же бывало по-разному. Некоторые учителя-евреи заменяли советские пропагандистские лозунги сионистскими (и до поры до времени это сходило им с рук), другие – активные проводники политики партии становились «жертвами классовой борьбы», обострившейся в деревне с началом коллективизации.

Сквозная тема поэзии Харика 20-х годов может быть обозначена как антитеза «старое – новое» или «местечко – город». При беглом знакомстве с текстами создается представление о том, что лирический герой безусловно предпочитает последнее первому. Но всё не так просто. В цикле «В твоих хибарках» (1925 г.) настроение автора постоянно меняется в диапазоне от ненависти до любви. Местечко с его улицами и домами, ароматом яблок и медовой свечи – объект амбивалентных эмоциональных переживаний.

Как я хотел, чтобы сгорело ты,

Как пылко я мечтал об этом в детстве

И как храню теперь твои черты,

Как берегу теперь твое наследство

Как вырос я,

как изменилось ты!

(Перевод Д. Бродского, цит. по указ. соч.)

Автор честно признается, что мечтал одеть местечко «в камень и в сталь», а сейчас «впитывает свет и тишь…» в «дорогом местечке». И упоминание Сергея Есенина не как идейного оппонента, а как яркого представителя ностальгического отношения к прошлому – отнюдь не случайная примета времени.

Евреи и земля. Политика царского правительства была направлена на изгнание евреев из сельской местности. С другой стороны, в сионистском дискурсе мечта о Земле Израиля, в том числе, о работе на этой земле, являлась важным элементом. Видимо, учет этих факторов породил несколько направлений советской официальной политики: а) создание еврейских коммун и колхозов в БССР; б) степной Крым как место формирования нового социального слоя «еврея-колхозника»; в) Биробиджан, где на первое место выдвигалась не сельскохозяйственная, а оборонная и идеологическая задача.

Работники еврейского колхоза «Социалистический путь». Фото из журнала «СССР на стройке» 1933 г. (via tut.by)

В этой связи интересно рассмотреть поэму Изи Харика «Хлеб» (1925 г.). Мечта евреев о земле выражена в тексте «Песни бывших лавочников»:

Никогда мы земли не имели.

Никогда бы мы прежде не пели,

Как сегодня за плугом идя. (…)

Только время борьбы и тревоги

Нас лишило привычной дороги

И другие дало нам пути.

(Перевод А. Ревича, цит. по указ. соч.)

Автор не скрывает сложностей работы на земле, подчеркивает страх новоявленных хлеборобов, связанный с капризами погоды. В поэме четко расставлены акценты: в новой жизни нет места старой вере.

«Давным-давно позаросла быльем

Дорога благочестия и веры.

Неверие страшнее, чем чума.

Теперь лишь деды ходят в синагогу,

А дети и отцы сошли с ума.

Что толку проклинать? – не верят в Бога».

(Там же.)

Эти размышления местечковых стариков отражали реальность. Замена синагогального напева звуками гармошки в клубе – магистральная линия советской власти.

(окончание следует)

Опубликовано 04.05.2018  12:00