Tag Archives: Елена Белашова

Велвл Шендерович. Жизнь как она есть. (ч.3)

Окончание. Начало и продолжение

Глава III

Польша

   Мы упорно продвигались вперед на запад. К этому времени армия прошла большую боевую школу, стала воевать иначе – лучше, более разумно. Удары мы теперь наносили с флангов. Иногда без единого выстрела начинали наступление, с трудом догоняя отступающего противника, боявшегося оказаться в окружении. Это был уже не 1941 год. Мы с противником поменялись местами: инициатива перешла в наши руки.

Незаметно перешли границу СССР и оказались в Польше. Торжественно отметили это событие. В честь него получили по сто грамм и вкусную американскую тушенку. Я представлял себе границу, как описывали ее раньше, “границей на замке” с четко проведенной линией, где даже краски по одну и другую сторону этой линии разные, природа другая, пограничные будки и пр.

На самом деле оказалось, что ничего такого нет, никаких линий, будок и прочего. Всё было обычным, та же природа, воздух, поля и леса. Правда, дома были несколько выше и просторнее, поля более ухоженные, деревни более благоустроенные, а люди выглядели не столь жалкими на те, которых мы встречали на Смоленщине. Население встречало нас хорошо. Поляки достаточно страдали от нового немецкого порядка. Немало их погибло на рабских работах, где расстреливали за малейшую провинность. Правда, немецкие зверства /с. 94/ в Польше были несравнимы с теми, что они чинили на территории СССР.

Продолжая наступление во втором эшелоне, мы приближапись к городу Хелм. В это время я был награжден орденом Красной Звезды за оказание своевренной помощи раненым и их эвакуацию в сложных условиях. У самого Хелма нашу дивизию перевели в первый эшелон с задачей штурмом овладеть городом. Стояло жаркое лето. Поля еще были не убраны, тишину нарушали только пение птиц и цикады. Небо чистое, ни облачка. Высоко, беззаботно летают жаворонки, обучая своих, уже подросших за лето птенцов, летать. Обстановка совсем не располагала к боям, крови и смерти.

Но город надо было брать! Накануне вечером комиссар зачитал приказ о намеченном на утро штурме. После убедительной яркой речи он внес предложение: всем вступить в ряды коммунистической партии и завтра пойти в бой коммунистами. Возражений не было. Заявлений никто не писал. Был составлен список, и каждый в нем расписался. Завтракали рано, еще до рассвета, получили свои сто грамм, подняли тост, чтобы это было не в последний раз. Заканчивалась артиллерийская подготовка, начался штурм, к полудню Хелм был взят.

После боя вручали партийные билеты. Из нашего блиндажа их получили только пять человек, один стал коммунистом посмертно, а еще один, раненый, был отправлен в госпиталь. В дивизионе раненых оказалось относительно немного, и в основном это были осколочные ранения легкой и средней тяжести. Одного из раненных в шею после оказания первой помощи, опасаясь сильного кровотечения, мне пришлось лично отвозить в медсанбат (МСБ). На шее была большая открытая рана с обнаженными сосудами. В МСБ была произведена срочная операция с перевязкой некоторых сосудов, рана была ушита. /с. 95/

К счастью, крупные сосуды не пострадали. Раненый стал поправляться и быстро возвратился в строй. Я встретил его в части как близкого человека, мною спасенного. Было очень приятно видеть его живым и здоровым, принимать он него простые солдатские слова благодарности. По-видимому, спасатель получает ровно столько, сколько спасенный. Хотя я уже давно решил стать врачом, этот случай, как, впрочем, и другие, еще больше убедил меня в этом. Правда, врачом не становятся, а рождаются, так же, как учителем или актером. Удастся ли осуществить эту мечту? В то время это казалось фантазией.

После освобождения Хелма в июле 1944 года наше наступление продолжалось. Немцы отступали неохотно. Польские земли освобождались медленно, с тяжелыми боями и большой кровью. Наша дивизия двигалась на северо-запад по направление к Варшаве. Впереди на нашем пути был город Люблин, который предстояло освободить, а главное форсировать Вислу и взять небольшой город Пулавы, находящийся на восточном берегу реки.

Путь от советско-польской границы до Вислы составлял немногим более двухсот километров. Эти километры с боями были пройдены за пять месяцев. В предместье Люблина, южнее его, была обнаружена большая, огороженная высоким металлическим забором и колючей проволокой территория, застроенная множеством бараков. За проволокой медленно передвигались совершенно истощенные, как тени, люди с потухшими глазами, не выражающими даже тоски, в полосатых робах. Они ничего не просили и были совершенно безразличны к окружающему. Кормить их и общаться с ними запрещалось. Этой неожиданной “находкой” оказался лагерь смерти Майданек. Это был первый лагерь, освобожденный Красной Армией. За годы оккупации немцы и их пособники истребили в /с. 96/ газовых камерах более 1,5 миллиона человек двадцати двух национальностей, главным образом евреев. Трупы сжигали в крематориях, пепел закапывали в землю, а эти места засевали травой. Все было организовано и выполнялось с немецкой аккуратностью и точностью. Ко дню освобождения лагеря 23 июля 1944 года в нем оставалось только несколько тысяч больных и обездвиженных заключенных. Основную массу узников немцы (эсэсовцы) перепавили в Германию в другие лагеря. “Культурные” и образованные немцы-садисты утилизировали все со своих жертв. На складах лагеря смерти было обнаружено 800.000 пар ботинок, одежда, детские игрушки, в особые бумажные пакеты были запакованы волосы.

Такого мир еще не видел. Мы впервые столкнулись с ужасной действительностью, о какой не слышали и не знали. Немецкий генерал Манштейн требовал от своих солдат: “Солдат обязан отнестись с пониманием к неизбежности жестокой кары еврейства, этого духовного носителя большевистского террора”. Или: “Русского следовало уничтожить. Не победить, а уничтожить!”. Даже свирепая испанская инквизиция времен Изабеллы и Фердинанда в XV веке в сравнении с невообразимыми жестокостями немецких фашистов выглядела безобидной забавой. Факт уничтожения немцами евреев в Советском Союзе замалчивался или скрывался за разными туманными формулировками типа “уничтожения советских граждан” и т.п.

В то далекое время советская пропаганда была весьма действенной — все преподносилось в ином свете, в кривом зеркале, и люди, особенно молодежь, воспринимали это так, как преподносилось.

Я осмыслил увиденное значительно позже, когда узнал о существовании других лагерей смерти, кроме Майданека – Освенцима, Бухенвальда, Треблинки и других, в которых было уничтожено /с. 97/ одиннадцать миллионов человек, в том числе шесть миллионов евреев. В этом печальном месте, лагере смерти Майданек, мы пробыли около часа и продолжили свой путь вперед.

Увиденное ошеломило меня и моих товарищей. Это при том, что мы еще не знали о существовании газовых камер, о докторе-убийце Менгеле и многих других из этого ряда. Только месть могла очистить наши души!

Майданек немцы оставили быстро. Мы наступали и вышли южнее Люблина далеко за городом. К вечеру остановились на ночлег возле большой польской деревни. Я и еще несколько офицеров зашли в ближайший, наиболее привлекательный дом. В нем жил директор местной школы со своей семьей. В Польше директор школы — очень уважаемый человек. Дом его был богато и со вкусом обставлен.

Хозяйка дома, привлекательная молодая женщина, настоящая польская пани, пригласила нас к столу. Нас угостили польскими деликатесами и бимбером. Хозяйка не только угощала, но и развлекала нас, рассказывая интересные истории, шутки и прибаутки. Я запомнил одну рассказанную ею польскую скороговорку о том, как одна женщина послала свою домработницу к соседке одолжить кастрюлю. Домработницa заходит к соседке и говорит: “Моя пани проше пани, чтобы пани дала пани рондля”.

Судя по обилию угощения и царившей за столом атмосфере, можно было подумать, что за стенами дома нет никакой войны. Директор школы рассказал некоторые подробности о лагере смерти Майданек. В этот лагерь свозили евреев и западных областей Белоруссии и Украины, а также из ближайших густонаселенных евреями районов Польши для уничтожения. Самую грязную работу добровольно выполняли поляки. В таких /с. 98/ добровольцах недостатка не ощущалось. Многие поляки сыграли весьма незавидную роль в отношении своих многочисленных соседей-евреев, с которыми прожили на одной земле сотни лет.

Было и обратное, когда поляки, невзирая на угрозу смерти, спасали евреев, но таких было значительно меньше. Однажды я видел молодую еврейскую девушку лет шестнадцати, очень красивую, вышедшую из-под земли, из искусно замаскированного блиндажа, спасенную польской семьей. К сожалению, что-либо выяснить о ней мне не удалось, я только успел переброситься с ней несколькими словами на идиш.

Оставили мы уютный польский дом и его гостеприимных хозяев уже заполночь. Хотя с уверенностью нельзя сказать, разное бывает, но казалось, что там остались добрые люди и друзья.

После увиденного и услышанного ноги шли быстрее – хотелось скорее добраться до змеиного гнезда, откуда вышли человекообразные существа, натворившие столько горя людям. Если бы можно было измерить его какой-нибудь мерой, то наверняка стало бы очевидно, что оно превзошло все горе человечества за всю предыдущую многовековую историю.

Впереди была река Висла, путь до нее был недальним, но оказался долгим и тяжелым.

2

   Приближалась осень. Дожди. Дороги развезло. Спасали американские студебеккеры, перевозившие орудия. Двигались мы медленно,преодолевая множество препятствий. Но самое тяжелое ожидало нас впереди — переправа через Вислу. Здесь, на восточном берегу реки, немцы построили /с. 99/ многоэшелонированную, труднопробиваемую оборону, заминировали все подходы, а на высотах построили долговременные огневые точки (ДОТы) и установили орудия, стреляющие прямой наводкой.

Подготовка к форсированию Вислы велась тщательно. На исходные позиции было подтянуто большое количество артиллерии, в том чис катюш, саперные части и понтоны, танки, Наш дивизион 76-миллиметровых пушек был хорошо и окопан и замаскирован на опушке леса, у дороги, в двух-трех километрах от реки, несколько в стoроне от места переправы для захвата плацдарма. Поблизости от нас размещались другие артиллерийские части и танки. Свободных мест не оставалось. Все было готово. Воздух был густо наэлектризован. Ждали только команды к наступлению.

Еще затемно передний край противника, освещенный ракетами, начали бомбардировать ночные бомбардировщики, знаменитые У-2. Вслед за ними, уже на рассвете, продолжили бомбардировку “илюшины”. Я впервые своими глазами увидел хорошую работу нашей авиации! Артиллерия и “катюши” продолжили начатое авиацией. Огонь был настолько массированным, что казалось, все живое на той стороне уже уничтожено. Но когда огонь был перенесен вглубь и саперы начали быстро устанавливать понтонные мосты, ожившие огневые точки противника вновь разрушали построенное.

В небе патрулировали наши истребители, которые немедля вступили в бой с появившимися немецкими юнкерсами и мессершмидтами и вышли победителями. Как приятно было это видеть, особенно в сравнении с тем, что было на Смоленщине, когда немецкая авиация господствовала в воздухе, обстреливая беззащитные колонны и даже гоняясь за одиночными солдатами. /с. 100/

Несмотря на упорное сопротивление, был захвачен плацдарм на другом берегу реки, который был расширен – оборона противника была сломлена. Путь на Варшаву фактически был открыт, хотя до нее оставалось более ста километров. Дивизия и каждый солдат лично получили сталинскую благодарность за прорыв обороны противника на реке Висле.

На этой переправе погибло много людей, в основном саперы и пехотинцы. Местами вода в реке была красной от крови. Тела погибших уносило течением далеко вниз по реке. Специальные команды вылавливали их для захоронения. Сколько безымянных могил оставлено в Польше! Наш дивизион потерял одно орудие, несколько солдат были контужены и легко ранены. Для такой масштабной операции потери дивизиона были незначительными.

Переправа через Вислу была налажена. Вначале переправлялась пехота с легким оружием, затем, после ремонта и укрепления переправы, — танки и тяжелое вооружение. Наша авиация постоянно находилась в воздухе, охраняя этот “мост” от налетов немецких самолетов. Непрерывно велись воздушные бои, но немцам так и не удалось помешать нам, хотя мы и потеряли при этом много людей и техники. Из-за скопления большого количества войск, у переправы образовывались пробки, что сильно затрудняло наш переход на другую сторону реки. А переправившись, мы с трудом догоняли стремительно отступающего противника.

Снова наступила зима, а с нею холода. По-видимому, немцы спешили домой, в свои теплые квартиры. В этих местах холода не такие суровые, как в России, но немцы явно чувствовали себя неуютно, их бросало из холода в жар: наступило время расплаты за содеянное.

Мы двигались во втором эшелоне, не соприкасаясь с противником. Вслед за нами шла Польская /с. 101/ армия (Войско Польское), сформированная, вообуженная и обученная в СССР. Польские солдаты отличались своей выправкой, были обмундированы, имели более свежий вид (они еще не участвовали в боях), но как военная сила эта армия, по-видимому, имела только символическое значение. Хотя мы часто шли рядом, контактов, особой дружбы между нами не было.

Двигаясь на северо-запад, по направлению к Варшаве, серьезного сопротивления мы не встречали. Приближаясь к ней, на ее подступах, почувствовали, что впереди большой город. До немецкой оккупации (1939-1945 гг.) Варшава была одним из красивейших городов Европы. Она отличалась своими прекрасными музеями, театрами, многочисленными костелами, дворцами и знаменитой Маршалковской улицей, занимала площадь 500 квадратных километров, в ней проживало около двух миллионов человек.

Варшава стала столицей Польши в 16 веке. Евреи жили здесь еще с конца 14 века. В 1939 году, когда нацистские войска вступили в город, евреев в нем насчитывалось около 400 тысяч человек, что составляло примерно треть населения. В 1940 году немцы выделили часть города под еврейское гетто и заключили в него всех евреев столицы и окрестностей, до 500 тысяч человек. Евреи подвергались репрессиям и унижениям. В 1942 году началась массовая депортация их в лагеря смерти — Треблинку и другие.

В апреле 1943 года началось массовое восстание евреев Варшавского гетто. Они оказали немцам открытое вооруженное сопротивление. Немцы бросили в бой против восставших танки и артиллерию. Восстание было подавлено, немцы жестоко расправились /с. 102/ с его участниками, но сами понесли большие потери и даже поначалу были изгнаны из гетто.

Когда 17 января 1945 года в Варшаву вошли советские войска, из пятисот тысяч в гетто осталось лишь 200 евреев, скрывавшихся в подземных укрытиях.

Не только гетто, но но и вся Варшава была сильно разрушена и сожжена. Советские войска двигались на город с трех сторон – севера, юга и востока. Наша дивизия наступала с юга и захватила южное предместье Варшавы, район Праги. В этом месте мы остановились, пропустили вперед части Войска Польского, которое продолжило наступление к центру города. Полякам была создана возможность участвовать в заключительной стадии операции по освобождению своей столицы для удовлетворения их национальной гордости. Полностью Варшава была освобождена и очищена от немцев 17 января 1945 года. Каждый участвовавший в этом операции был награжден медалью “За освобождение Варшавы”. Побывать и осмотреть центральную часть города нам не удалось, так как еще до его полного освобождения наша дивизия была снята с этого участка фронта и мы продолжили наступление на запад.

После двухдневного перехода по заснеженным просторам Польши нами был взят небольшой городок Кутно, а дальше на нашем пути лежал крупный город Познань, до которого мы добирались больше месяца. Воевать стало легче. Немцы потеряли не только физическую мощь, но, что еще важнее, моральный дух. Захваченные в плен немецкие солдаты громко кричали “Титлер капут”, в то время, как еще недавно мы слышали от них “Хайль Гитлер!” Наступили другие времена. В воздухе господствовала уже не немецкая авиация, а наша и наших союзников – Америки и Англии. /с. 103/

Однако Познань немцы решили защищать. Они планировали остановить наши войска на подступах к своей государственной границе. В городе и вокруг него оставалась большая группировка немецких войск и части эсэсовцев. Однако, несмотря на сопротивление, советским войскам удалось окружить город и медленно сжимать кольцо вокруг него до полного освобождения.

Наша дивизия, как и под Варшавой, была снята с этого участка и продолжила свой путь на запад, оставив освобождать окруженный город другим частям. До государственной границы Германии оставалось немногим более 150 километров. Отойдя на довольно большое расстояние от Познани, мы все еще продолжали слышать канонаду боя, и по мере того как мы уходили, эти звуки доносились до нас тише и тише – и, наконец, утихли совсем.

Уходя все дальше на запад от Познани, я никак не мог себе представить, что больше чем пятьдесят лет спустя моя внучка Браха будет в этом городе сражаться, уже не с винтовкой, а со скрипкой в руках, и выйдет победителем — она заняла призовое место на Международном конкурсе скрипачей имени Генрика Венявского! Браха, вместо меня, гуляла по забывшему о войне городу Познани. /с. 104/

Глава IV

Германия

1

   Мы снова в пути – наступаем! Уже близка германская граница, а за ней – большая водная преграда, река Одер. Сколько пройдено дорог! Наконец-то начинаем выходить на финишную прямую, уже виден свет в конце тоннеля. Но до победы еще далеко — немец выпустил до конца имеющиеся у него когти, цеплялся за каждый бугорок, за каждый кустик, надеясь каким-то образом задержать нашу армию, предпочитая американский плен русскому. Они хорошо знали, кому сколько принесли горя и смертей за годы войны, за что и перед кем будут нести ответственность.

Здесь уместно вспомнить о приказе Гиммлера в сентябре 1943 года: “Надо делать все, чтобы при отступлении из Украины не оставалось ни одного человека, ни одной головы скота, ни одного грамма зерна, ни метра железнодорожного полотна, не уцелел ни один дом и не было ни одного не отравленного колодца. Противнику должна остаться тотально сожженная и разоренная страна”. Немцы выполнили и перевыполнили приказ Гиммлера не только на Украине, но и в Белоруссии, на Смоленщине и в других местах. Наша память сохранила все злодеяния фашизма. Мы готовы были мстить за разрушенные города и деревни, за смерть миллионов людей. Народ ждал от армии достойного ответа. За зимние месяцы 1945 года были полностью освобождены польские земли и восточные провинции Германии до реки Одер. /с. 105/

Особенно тяжелые бои были у немецкой границы, где мы медленно, шаг за шагом, шли вперед, неся большие потери. Перейдя немецкую границу, мы оказались в ином, ранее неведомом мире. Если при переходе советско-польской границы больших контрастов не было, то здесь-то они были. Немецкая деревня мало чем отличалась от города: тот же идеальный порядок и чистота, асфальт, автобусы и др. Дома просторные одно- или многоэтажные, покрытые красной черепицей. Даже лес другой – чистый, нигде не валяются сухие сучья, ветки, каждое дерево пронумеровано, Это удивляло и оставляло какой-то неприятный осадок, было чужим и далеким. В голове не укладывалось это сочетание внешней цивилизации – прекрасные университеты, школы и больницы – с диким варварством. Как могли “культурные” немцы пройти мимо и не усвоить учения и мысли великих своих соотечественников Гёте и Шиллера?!

После перехода границы, двигаясь по немецкой земле, мы почти не встречали населения. Причиной тому было распространение фашистами слухов об издевательствах и зверствах Красной Армии над населением. Миллионы немцев из восточной части Германии бежали на запад. Многие из них погибли от голода, холода и страха за свою жизнь. Немецкая пропаганда поддерживала этот страх, распространяя небылицы о жестокостях русских. Картина сталинских преступлений против своего народа усиливала его. Большинство немцев рассматривали поражение Германии как катастрофу. Они на протяжении всей войны поддерживали уродливую античеловеческую политику Гитлера. Не единицы, а миллионы немцев повинны в совершенных Германией преступлениях. История не помнит такого геноцида народов, как геноцид евреев и цыган. Среди немецкого населения не было недостатка в добровольцах для участия в экзекуциях над /с. 106/ людьми, особенно над евреями. Все это, естественно, явилось причиной страха и боязни возмездия.

Как раз в это время появилачь серия статей Ильи Эренбурга с призывами “Убей, отомсти”. Эти призывы находили отклик в солдатских сердцах. Обстановка сложилась весьма накаленная. Я был свидетелем одного эпизода, который не лишне было бы здесь описать.

Накануне вечером нами был занят небольшой городок примерно в тридцати километрах от реки Одер. Мы разместились рядом с ним. Население отсутствовало. Городок казался вымершим. Я с одним солдатом решили полюбопытствовать и зашли в один из домов. Двери оказались открытыми. Внутри дома все выглядело так, как будто хозяева только что на минутку вышли: все стояло на месте, было чисто, тепло, уютно. На стенах висело много фотографий, на некоторых из которых были изображены люди с отличительными знаками “СС”. На кухне – идеальный порядок, множество банок и баночек с этикетками. Среди них много различных солений и варенья. Удивил разнообразный кухонный инвентарь. Наша калинковичская кухня казалась против этой абсолютно примитивной, из другого века. В одной из комнат в шкафах лежало чистое накрахмаленное белье, множество чулок и носков, уже не один раз штопанных. В салоне стояли большие, от пола до потолка, часы и мирно тикали, была прекрасная мебель. Нам все это казалось удивительно интересным и новым.

Солдат, бывший со мною, мой земляк, был из Белоруссии, родился в деревне под Гомелем. Его деревня была сожжена, брат и сестра угнаны на работы в Германию, а родители выкопали в огороде землянку, где жили и ожидали окончания войны.

Нам очень хотелось попробовать варенье, но боялись – вдруг оно отравлено. Чтобы оно немцам не досталось, солдат дал автоматную очередь по /с. 107/ банкам с вареньем, затем выстрелил в центр циферблата часов. Разбитое варенье превратило пол только что чистой, почти стерильной кухни, в кровавое месиво. В этот момент внезапно из какой-то двери выбежал ребенок лет пяти-шести и тут же за ним женщина с рыданиями схватила его, моля о пощаде.

Я хорошо понял немецкую речь этой женщины, так как в школе изучал немецкий язык. Помог мне также и мои идиш. Не залезая в карман за словом, я немедля ей ответил: “Мы не немцы-фашисты, мы не убиваем людей в газовых камерах, мы не убиваем детей, как вы умеете это делать!” Хлопнув дверью, мы оставили этот уютный, накрахмаленный, ненавистный нам немецкий дом. Хотя наши действия в этом доме были далеко не гуманны, я молча их одобрил.

Немецкие женщины (фрау, как называли их солдаты) прекрасно знали, что творила германская армия в России, сколько неисчислимых бед принесли немецкие солдаты мирным жителям. Они, солдатские жены, в какой-то мере были сами соучастницами этих преступлений. Они не только не отказывались от награбленного, но требовали от мужей посылок из России. А теперь, когда наступил час расплаты, знали, у кого рыльце в пушку, и страшились возмездия.

2

   Наступила пятая военная весна. С ее приходом рождались новые надежды, планы на будущее и, как это бывает в молодости, все окрашивалось в светлые тона. Самым главным желанием было не погибнуть, остаться в живых. Когда до Берлина оставались уже не сотни, а десятки километров, то, чем меньше их оставалось, тем выше возрастала ценность жизни. Если год тому назад риск и чрезмерная /с. 108/ храбрость были обычным явлением среди солдат, то теперь в их действиях появился разумный расчет, осторожность. Желание жить – главный инстинкт не только человека, но и всего живого. В общем-то, жизнь это подарок, и дана она человеку на радость. Не зря один философ как-то сказал: “Надо радоваться даже худшим дням своей жизни”.

Война продолжалась с еще большим ожесточением. Мы с тяжелыми боями медленно продвигались вперед, преодолевая множество естественных и искуственных преград противника. Немцы фанатично сопротивлялись, несмотря на большие потери, каких в прошлом в подобных ситуациях не несли. Обычно они редко оставляли на поле боя своих убитых и раненых. Теперь это случалось частo. Мне неоднократно приходилось оказывать помощь оставленным на поле боя раненым немцам и эвакуировать их в наши госпитали. Гитлер мобилизовал все имеющиеся у него материальные и людские резервы. В армию были призваны даже больные и подростки.

Теперь, когда наша армия находилась под Франкфуртом на Одере, Гитлер продолжал внушать немцам веру в свою конечную победу. Он обманывал свой народ. До Одера оставались считанные километры. Противник укрепил свою оборону даже на восточном берегу реки: заминировал большие участки, а в местах возможного форсирования реки установил орудия и тяжелые танки типа “тигр” и “фердинанд”. Возможно, эти танки были обездвижены или отсутствовало горючее.

Дальше немцам отступать было уже некуда — позади был Берлин. Здесь завязался тяжелый бой в воздухе и на земле. К сожалению, из-за давности времени мне сейчас трудно описать подробности этого боя, но помню ожесточенные воздушные бои, где на наших глазах сбивались и падали самолеты, как немецкие, так и наши. Помню летчиков со /с. 109/ сбитых самолетов, спускающихся на парашютах. Потери были тяжелые с обеих сторон. В нашем дивизионе было уничтожено орудие, погиб наводчик, был тяжело ранен командир орудия и два солдата были ранены легко. Командир орудия, раненый в грудь, тяжело дышал, рана пузырилась от выходящего из легких воздуха, ему необходима была экстренная помощь.

Рана была герметично закрыта прорезиненной пленкой из индивидуального пакета, что удалось быстро сделать и что позволило вывести раненого из тяжелого состояния. Он стал спокойно дышать. Только к вечеру нам удалось дойти до берега реки. В это время соседи справа, в районе Кюстрина (в настоящее время Костшин) форсировали реку и образовали знаменитый тогда “Кюстринский плацдарм”, откуда началась переправа войск и техники на западный берег. Переправа войск была организована плохо, появились пробки, неразбериха, смешались люди, лошади, техника. Противник воспользовался этим и начал артиллерийский обстрел и бомбардировку переправы с воздуха. Много погибло здесь людей. К счастью, появился очень высокого ранга генерал (возможно даже Рокоссовский) и своими далеко не гуманными, но необходимыми действиями быстро исправил положение.

Наша дивизия ждала своей очереди. Мы перебрались на западный берег только к вечеру. Кроме переправы у Кюстрина, были налажены и другие, что ускорило дело, так что наши войска быстро оказались на другой стороне реки и продолжили наступление. Несмотря на упорное сопротивление (фашисты сражались за каждый клочок земли), мы продвигались вперед, но с большими потерями. Наш дивизион потерял четыре орудия из двенадцати, было много раненых и убитых. Но наступательный порыв наших войск задержать уже было невозможно. /с. 110/

На подступах к Берлину было собрано огромное количество войск. Концентрация наших войск была настолько велика, что, как говорится, “яблоку упасть было негде”. Дальнобойная артиллерия, которая, как обычно, находилась в 5-10 километрах в тылу, сейчас была подтянута ближе к переднему краю и стояла в двух километрах от нас. Подготовка таких масштабов ранее не проводилась. Готовилось что-то грандиозное, еще не виданное в пршлых боях и войнах. В этом чувствовалось что-то торжественное, приподнятое, даже можно сказать праздничное, хотя рядом была смерть, которая подстерегала каждого из нас.

В течение последних нескольких недель наступления немецкая столица Берлин была полностью окружена, и с каждым днем кольцо окружения все больше сжималось. Со дня на день ожидалось начало штурма Берлина. Как сейчас, помню раннее утро, до рассвета еще далеко, кругом спокойствие и тишина. Весна – это был конец апреля. И среди этой полной тишины началась артиллерийская канонада такой мощности, что услышать что-либо сквозь нее было невозможно. Люди теряли пространственную ориентацию. Был открыт ураганный огонь из многих тысяч орудий. За время артиллерийской подготовки по Берлину было выпущено два миллиона снарядов! Эту артиллерийскую атаку, если ей искать аналогии в природе, можно сравнить с мощным извержением вулкана или с непрерывным весенним громом с молниями в сопровождении ураганного ветра и дождя.

Когда огонь был перенесен вглубь обороны противника, одновременно зажглось множество разноцветных прожекторов. Разноцветные лучи прорезали густую темноту, разделяя ее на почти равные участки. Театр военных действий походил на настоящий театр, где было все: естественные декорации – Зееловские высоты, покрытые лесом, ночные /с. 111/ тени от ближайших строений, молнии и шумовые эффекты от артиллерийской канонады, а главное, действующие лица – солдаты, еще не вступившие в игру, ожидающие команды режиссера.

Вначале был непонятен смысл и цель этой новинки зажигания прожекторов с разноцветными лучами. Одни говорили, что лучи ослепляют противника, другие – что указывают частям сектор их действий, от границы которого нельзя отклоняться. Возможно, и те, и другие были правы. После этой необычно мощной, со световыми эффектами артиллерийской подготовки в атаку пошли танки и пехота. Казалось, что все живое на стороне противника должно было быть уничтожено. Но, к сожалению, многие огневые точки ожили. На отдельных участках завязались ожесточенные бои.

Раненый немецкий зверь в своих предсмертных судорогах сражался отчаянно и был еще опасен. Обидно, что когда уже виден был конец войны, на подступах к Берлину погибло много наших людей. Близился день победы — никто не хотел умирать, но люди погибали. Однако наступление не задержалось, даже наоборот: яростное сопротивление противника явилось стимулом для наступления.

Наша дивизия успешно наступала по направлению к южным окраинам Берлина. В течение нескольких дней были захвачены пригороды города. Одновременно с этим мы участвовали в ликвидации группы немецких войск юго-восточнее Берлина, за что каждый участвовавший в этой операции был награжден медалью “За взятие Берлина” и отмечен благодарностью Сталина.

Берлин был уже взят, а группировка немецких войск юго-восточнее Берлина не сдавалась и оказывала сопротивление. Она стремилась прорваться на запад к американцам. В последние дни активных военных действий почти не было. Мы ожидали со дня на день полной капитуляции немцев. И… вдруг /с. 112/ ночью были разбужены мощной канонадой. Стреляли из всех видов оружия, вокруг нас небо светилось от вспышек разноцветных ракет, стало светло, как днем. Со сна было трудно понять, что происходит вокруг. Я и еще несколько солдат лежали на земле и не могли оценить обстановку. Первая мысль: немцы прорвали кольцо окружения. А еще хуже – мы сами попали в окружение. Но все прояснилось, когда в полный рост, радостный и возбужденный, к нам подошел наш старшина батареи и объявил: “Немцы сдались, Подписан акт о капитуляции. Война закончена!”

3

   Сегодня, спустя почти шестьдесят лет, трудно передать чувства, испытанные в тот момент, когда прозвучали эти слова. Сколько пройдено дорог и пережито, сколько похоронено близких и друзей, чтобы дожить до этого дня и услышать эти слова: “Берлин взят! Гитлеру капут! Войне конец!” Это мы услышали не по радио, не от Молотова, а от нашего старшины. Тем временем, вокруг нас стрельба продолжалась до самого утра. Это была стрельба не войны, а победы, ликования! Стреляли все, у кого было из чего и чем стрелять. Боеприпасов не жалели, как бывало в прошлом, в 1941-42 годах, когда считали каждый патрон и снаряд. А теперь к чему их беречь, они уже были лишним грузом.

Это был настоящий праздничный фейерверк. Война закончена! Мы победили! Радость переливала через край, ей не было предела. Такое событие надо было отметить. Первое – надо выпить за победу! Спирт нашелся, а закуска – нет. Где-то раздобыли фаэтон с крупной лошадью бельгийской породы. Человек десять заняли в нем все сидячие и стоячие места, так что сам фаэтон из-за людей был уже не виден. Мы ехали с песнями по пригороду /с. 113/ Берлина. Незаметно выехали за город, где нам повезло – “на ловца и зверь бежит!” Вблизи от нас, в кустарнике резвилось несколько довольно крупных кроликов. Охота была успешной, добычу отвезли повару, который приготовил прекрасную закуску. Правда, каждому из нас досталось по мизерному кусочку крольчатины, но к этому времени подоспел и завтрак. День прошел в многочисленных тостах и ликовании.

Назавтра стало тихо, никакой стрельбы, наступили будни. Чего-то недоставало. А в голове продолжали звучать звуки военной машины, заведенной еще в сорок первом году. Война продолжала давить, как слой воды на плоскую камбалу в глубинах моря. А ведь вытащенная из воды она не могла бы существовать. Мы были вытащены из привычного состояния войны, как камбала из воды, и чувствовали себя неуютно, чего-то недоставало, по-видимому, давления войны.

Через несколько дней все встало на свое место. Была середина мая, весна в разгаре, все в цвету. Весна наступала, война отступала. Тишина стала привычной. Мы начали думать о жизни. Я закончил войну относительно благополучно, с небольшими шрамами на ногах. Но невидимые душевные шрамы были огромны. За время войны пройдены тысячи километров, изношена не одна пара сапог, чудом выжил. Далеко не всем выпала такая удача! По дорогам оставлены тысячи безымянных могил. Кто придет их навещать? Трудно понять и объяснить, какая сила сберегла меня. Просто я оказался счастливчиком, мне повезло.

В первые недели после окончания войны мы. остались без определенных занятий, как будто находились в отпуске, на отдыхе. Если совсем недавно не верилось в реальность жизни, так как в любую минуту ее можно было потерять, то теперь с каждым днем вера в жизнь укреплялась. /с. 114/

Я понял, что остался в живых: появились желания, интересы. Хотелось увидеть страну и людей, натворивших столько бед. Спустя короткое время я приобрел мотоцикл и быстро научился его водить.

Мы стояли в пригороде небольшого города Фюрстенвальде, что примерно в пoлyчace езды от Берлина. Мой первый выезд на мотоцикле принес сюрприз. Я выехал на широкую выложенную бетонными плитами прекрасную автостраду по направлению к Берлину. Впереди заметил движущуюся группу солдат. Проезжая мимо этой группы, заметил среди них очень знакомое лицо. Я не поверил своим глазам: передо мной стоял мой школьный товарищ, с которым я сидел на одной парте с первого по десятый класс. Это был Илья (Люсик) Комиссарчик, которого я не видел пять лет!

Наша встреча с Ильей (Люсиком) Комиссарчиком на дорогах войны /с. 115/

Люсик был самым маленьким по росту в классе, а я самым высоким. Нас даже дразнили – “Пат и Паташон”. Теперь мы почти выравнялись в росте. Какая радость, какой сюрприз! Люсик сел на заднее сиденье и мы поехали в Берлин. С трудом раздобыли маленький бочонок пива (чуть больше ведра) и направились в расположение авичасти, где служил Люсик. За этим бочонком мы просидели всю ночь. Было о чем поговорить!

Следующая моя поездка была намечена в центр Берлина к Бранденбургским воротам и Рейхстагу. Но по техническим причинам я застрял на дороге. Мой мотоцикл стал вдруг кашлять и чихать, затем совсем заглох. Вначале я не понял, что случилось, а потом обнаружил отсутствие бензина. Пытался остановить встречную машину, но… напрасно.

Вдруг где-то вдали показалась большая колонна студебеккеров, которая, подъехав ко мне, резко затормозила. Из машин вышло человек десять молодых американских солдат, большей частью темнокожих водителей машин. Хотя общий язык отсутствовал, мы прекрасно понимали друг друга. Обстановка была очень дружественной. Мой бак был заполнен бензином. Появилась бутылка виски, шоколад, консервы и прочая снедь. Говорили жестами, было много смеха, подняли бокалы за дружбу наших народов.

Мы расстались. Я продолжил свой путь на Берлин. Пять лет каждый солдат мечтал увидеть своими глазами, пощупать своими руками Рейхстаг – исчадие ада. Сегодня этой мечте для меня суждено было сбыться. Битва за Берлин и взятие его забила последний гвоздь в гроб гитлеровской машины. Впоследствии Нюрнбергский процесс осудил теоретиков и руководителей фашизма, но не вырвал с корнем эту коричневую инфекцию. Она продолжает жить, как споры сибирской язвы, и может проявить себя в любой момент и везде. /с. 116/

С фашизмом мы встречаемся и сегодня в разных его проявлениях – то в виде отрицания Холокоста, как это делают некоторые видные арабские деятели, то открыто отмечают день рождения Гитлера только на родине фюрера, но и далеко за ее пределами. Пресловутая демократия, свобода слова, права человека являются хорошей ширмой и почвой для культивирования фашизма. Еще не остыл пепел Освенцима, еще живы люди, пережившие лагеря смерти, а фашизм уже начинает поднимать голову.

Очень рано немцы получили приз от товарищей Горбачева и Шеварднадзе, объединивших западную и восточную части Германии. Почему побежденные немцы должны жить лучше победителей?! Победа над Германией явилась только первым, но далеко не последним шагом в борьбе с фашизмом.

4

   Я мчался на мотоцикле в Берлин, который был основан еще в 1307 году, а с 1871 года стал столицей Германии. В довоенные годы население города составляло 4,3 миллиона человек. Он оказался огромным, серым, тусклым, почти полностью разрушенным. В стенах домов зияли огромные дыры от пробоин снарядов. Союзники сбросили на Берлин тысячи тонн бомб. Но самые большие разрушения произвела советская артиллерия.

Многие улицы были перегорожены кучами камней, кирпичом и битым стеклом. Найти уцелевший дом было почти невозможно. Проехать по таким улицам даже на мотоцикле было трудно. В ряде мест стояли цепочки голодных немцев и расчищали проходы на улицах, передавая друг другу из рук в руки кирпичи и камни. Я радовался, /с. 117/ глядя на их работу. Они были достойны этого унижения и должны были искупать свою вину.

Немцы часто подходили и просили сигареты, шпик. По-видимому, за время войны они привыкли к украинскому салу. Оказывает “гордые арийцы” способны так же унижаться, как “обычные” люди! С трудом, минуя разрушения и груды щебня, я добрался до Александерплац. Эта знаменитая площадь, где происходили парады и воинские строевые занятия, видела многих прусских королей, и конечно, ефрейтора Гитлера, принимавшего парады своих войск.

На Александерплац сидел довольно импозантный немец в галстуке и чистил ботинки за плату в виде сигарет или чего-либо съестного. Видно было, что он не профессионал, а занимается этим делом только из нужды. Я никогда не чистил обувь у чистильщиков. В Калинковичах даже не знали о существовании таковых. Но здесь я не мог отказать себе в таком удовольствии и даже написал потом об этом в Москву своей тете Энне: “Мальчику из еврейского местечка в Берлине немец чистит сапоги!”

В начищенных сапогах я направился к самому главному зданию Германии – рейхстагу. Рейхстаг как немецкий парламент существует с 1867 года. В 1933 году пожар разрушил часть здания, и оно в течение нескольких лет не функционировало. А в дальнейшем здесь принимались самые бесчеловечные законы, по своей жестокости превзошедшие все известные в прошлом. На площади рядом с рейхстагом шла оживленная торговля: продавали часы, сигареты, бижутерию и другие мелочи. В отдалении стоял американский солдат и продавал часы. Его руки до локтя были увешаны ими. И я не смог себе отказать в удовольствии – купил первые в моей жизни часы. Помню, я без слов, только пальцем указал на одни из часов, а /с. 118/ продавец в ответ пальцами показал их цену. Я отсчитал – сделка без единого слова состоялась.

Здание рейхстага выглядело огромным, хмурым. На стенах и колоннах его было множество выбоин от осколков снарядов и много интересных, необычных, даже матерных надписей. Каждая надпись отображала мысли и чувства солдата. За каждым словом был виден человек, писавший его. Я тоже оставил свою надпись — жаль, что тогда я еще не знал иврита. Говорят, что теперь уже нет надписей на рейхстаге, их закрасили во время ремонта. Не знаю, правда ли это, так как после войны еще ни разу не переступал границу Германии.

Ушел от здания германского парламента с двойным чувством. Хорошим, потому что высоко над рейхстагом развевалось Красное знамя Победы. И с какой-то тяжестью на душе – все же это хмурое, хотя и раненое здание стоит. Какие сюрпризы оно еще может принести людям в будущем!

Прошло почти полгода после окончания войны, пока перестала тяготить тишина, отсутствие стрельбы. Мы начали изучать немецкий язык (иногда казалось, что немецкий и идиш весьма близки) и вскоре без затруднений могли общаться с местным населением. Взаимоотношения с немцами были разные – от очень близких (с женщинами) до враждебных. Нередко немцев унижали, оскорбляли, а иногда доходило и до рукоприкладства. Были изданы строгие приказы и инструкции о том, как обращаться с немцами. За нарушение приказа – строгое наказание. Берлин был разделен на четыре зоны: советскую, американскую, английскую и французскую. Переход из зоны в зону был строго по пропускам.

Нам стали выдавать денежное пособие (зарплату) в немецких марках. В это же время открылись военторги и даже рестораны, так что появилась возможность тратить эти марки. /с. 119/ Содержание громадной оккупационной армии в Германии ложилось тяжким бременем на голодную, разрушенную Страну Советов. Для ее восстановления нужны были люди, а они служили в армии. Ближе к осени началась массовая демобилизация. Наша дивизия, а возможно и вся армия, была расформирована.

Теперь уже трудно было найти знакомого человека, с кем вместе начал служить еще в Сибири, в далекой Кулундинской степи. Многие из них уже никогда не вернутся домой. Я попал в офицерский резерв в ожидании перевода в другую часть или демобилизации.

Около месяца безделья: игра в карты и другие офицерские вольности – чем-то напоминали офицерство старой русской армии. В карточной игре делались большие ставки, выигрывались и проигрывались крупные суммы. Но не ради денег мы сидели за карточным столом, а чтобы скрасить часы и дни ожидания.

Каждый день вывешивались списки на демобилизацию. Я регулярно ходил проверять эти списки, но безуспешно. Конечно, шансов попасть в списки на демобилизацию было мало. Ни по возрасту, ни по другим статьям я не подходил. Надежда была только на случайность или на недосмотр какого-нибудь писаря. Очень хотелось учиться, снова сесть за парту, вычеркнуть кошмарные военные годы, забыть их и возвратиться – старому доброму времени.

Мне опять повезло – думаю, молодость для того и дана, это истина, не требующая доказательство. В одно прекрасное утро, проверяя списки, я увидел там свою фамилию. Все завертелось в новом ритме – я еду домой. А куда? Вдруг возник этот вопрос как будто он был новым. Но теперь он стал большим и главным. Куда? Никто не ждал солдата с войны. Вопрос “Куда?” постоянно сверлил мозг, нарушал сон и покой. /с. 120/

В канцелярии уже были готовы документы на демобилизацию, оставалось только сказать, куда выписать литер (билет). Вначале я указал на Киев, но через день передумал и написал “Москва”. Здесь моя тетя Энна, которую я видел только один раз в детстве. Собрал свои немногочисленные вещи: в основном это были тетради для будущей учебы, приемник, патефон с пластинками классической музыки (Чайковский, Штраус, Вебер, Гуно и др.). Свое начальное музыкальное образование я получил, слушая эти пластинки. Многое, как “Вальпургиеву ночь” Гуно или “Приглашение к танцу” Вебера слышал впервые. А еще я вез талоны для питания на вокзалах и питательных пунктах, которые в будущем меня выручали.

Был назначен день отъезда. В торжественной обстановке, за завтраком мы получили свои последние сто грамм. На перроне вокзала играл духовой оркестр, и многие танцевали. Нас погрузили в товарные оборудованные вагоны, и снова в путь, но уже на восток, по ранее пройденным пешком дорогам, где остались следы крови и безымянные могилы.

К обеду проехали Познань, ночью – Варшаву, а к утру уже были в Бресте, на Родине! Как долог был этот путь на запад и, наоборот, каким быстрым он оказался на восток. Если пока ехали по дорогам Германии, встречали не разрушенные или мало разрушенные города и деревни, то в Польше их было уже меньше, а в России – сплошные разрушения. В полностью сгоревших деревнях остались только скелеты печей и дымовых труб, а рядом с ними – выкопанные землянки, где жили погорельцы. Здесь люди встречались редко. Создавалось впечатление выжженной, мертвой земли. Из окна вагона я видел станцию Калинковичи. Только недавно здесь меня всем классом шумно провожали, а теперь ни одного знакомого лица, все чужое… /с. 121/

К утру, подъезжая к Москве, проехали знакомые места боев. Здесь, у Бородина, был мой первый бой! Уже исчезли следы Бородинского сражения 1812 года, но следы этой войны были живы. Эти раны еще долго придется залечивать. Москва встретила пасмурной, с моросящим мокрым снегом, погодой. После разрушенного Берлина Москва казалась благоустроенным городом.

На такси я доехал до Тургеневской площади, что у Кировского метро. Встреча с тетей и ее детьми Лялей и Джошей была по-родственному теплой и приятной. Я снял комнату на соседнем этаже, расположился и стал планировать свою жизнь. Передвигаясь по Москве в метро и автобусах, обратил внимание на то, что люди даже в поездке не теряют зря времени. Почти все читают, рассматривают чертежи на больших ватманах и даже решают задачи. Мне так хотелось присоединиться к этой читающей и решающей задачи публике. И тут я понял, что забыл даже таблицу умножения.

Однажды я ехал в автобусе и прочитал объявление: “Зимний набор в Московский Текстильный институт на факультет искусственного волокна”. Мне так хотелось учиться, что я даже забыл о главной своей цели – стать врачом. Я немедля поехал в этот институт, встретился с заместителем директора, и, по-видимому, ему понравился, так как он уделил мне много внимания. Интересно, что он даже согласился принять меня после сдачи только одного экзамена – по математике.

Я готовился месяц, успешно сдал математику и был условно зачислен на первый курс института до предъявления аттестата об окончании школы. Проучившись три месяца, я стал отставать от других студентов по начертательной геометрии и черчению, и решил оставить институт. Получил справку, что был студентом и отчислен по собственному желанию. /с. 122/

6

   И вот я снова свободен, без дел и определенных обязанностей. Появилась мысль переехать в более спокойный город Ленинград, тем более, что он известен как один из красивейших и культурнейших центров не только СССР, но и Европы.

Я принял решение и через несколько дней уже сидел в спальном вагоне ночного экспресса на Ленинград. Прибыл туда рано утром. Был конец апреля, уже наступили белые ночи. Так что, хотя солнце еще не взошло, было светло так, что можно было читать газету. На улицах, кроме дворников, попадались только одинокие прохожие. Город просыпался, освещенный удивительно мягким небесным светом.

Я еще не успел побывать в Эрмитаже, Русском музее, филармонии, Мариинке, в замечательных драматических театрах, цирке, в пригородах Ленинграда – Пушкине, Петергофе, Павловске, Гатчине. Но один только вид с Московского вокзала уже покорил меня. По Невскому проспекту на трамвае добрался я до Елисеевского магазина, купил бутерброд, с аппетитом съел.

Напротив магазина, прямо на тротуаре, стоял небольшой киоск — справочное бюро, куда я и обратился. Я помнил фамилию и имя двоюродного брата, которого никогда не видел. К счастью, мне быстро нашли его адрес, я тотчас направился туда, и нашел там временное пристанище. Я много гулял по прекрасному городу, любуясь его красотами. Однако рядом с прекрасным имела место жестокость в отношении общества к своим защитникам – солдатам, а теперь инвалидам войны. Помню, по Большому проспекту, у площади Льва Толстого, ходили на костылях одноногие, а на самодельных колясках по тротуарам ездили безногие инвалиды, /с. 123/ вчерашние солдаты, и просили на привычные “наркомовские” сто грамм.

Через какое-то короткое время инвалиды вдруг исчезли с улиц. По решению городского совета, а возможно кого-либо еще повыше, город очистили от инвалидов. Люди, отдавшие свою кровь за свой народ, оказались изолированными от своего народа. Инвалидов собрали на остров Валаам на Ладожском озере. Так отблагодарила Родина своих солдат. А город продолжал жить своей привычной жизнью.

Этот необыкновенный город, переживший 900-дневную голодную и холодную блокаду, как ни один город мира знал горе и видел тысячи смертей своими глазами. Такой город должен был с большим сочувствием отнестись к инвалидам войны.

Уже несколько недель прошло со дня моего приезда в Ленинград. Я хорошо помнил о цели приезда. И снова помогла случайность. Как будто жизнь складывается из случайностей. Возможно, это так и есть. Еще из диалектики помнится, что случайность – одна из форм проявления необходимости, или случайность – опознанная необходимость.

Как-то я ехал в полупустом трамвае по Невскому проспекту. В дальнем углу его сидел демобилизованный солдат и внимательно читал книгу. Я приблизился и увидел, что книга — учебник физики. Разговорились. Оказывается, он ехал поступать в педиатрический медицинский институт. Мне стало интересно, и я присоединился к нему: Мы поехали вместе. С Невского трамвай повернул направо, по Литейному проспекту, проехали Литейный мост. На остановке “Лиговская” вышли, зашли в институт. По указателю нашли приема комиссию.

В просторной комнате за одним столом сидели два человека. Один из них, как я потом узнал, был заместитель директора института профессор Котиков. /с. 124/

Первым к столу пригласили моего спутника. Он подал заявление и тут же был зачислен на подготовительные курсы для поступления в институт.

Следующим был я. Когда я представил свою справку о том, что был студентом и отчислен по собственному желанию, на мое заявление была наложена резолюция: “Зачислить на первый курс условно, до предъявления аттестата об окончании средней школы”. Разве это не везение, не случайность?

На первый взгляд может показаться, что встреча с солдатом — случайность, которой могло и не быть. Но именно она определила мою дальнейшую судьбу. А таких хороших случайностей, особенно на фронте, было немало. Не раз такие случайности спасали мне жизнь. Поэтому я иногда задумывался, были ли они действительно случайностями как проявлением необходимости, или это просто судьба. /с. 125/

Итак, я – почти студент медицинского института. Сбылась моя мечта, к которой стремился много лет. Я был так рад!

Забегая вперед, могу сообщить, что успешно окончил этот институт в 1952 году, на четвертом курсе женился, а в конце учебного года у нас родилась дочь. Кстати, обе, и жена, и дочь, — врачи, закончили этот же институт и весьма довольны.

Мне, чтобы стать стопроцентным студентом, а не условно принятым на первый курс, надо было ехать в Калинковичи за аттестатом об окончании десяти классов, который я фактически не мог получить, так как был мобилизован в армию в мае 1941 года и не успел сдать экзамены. До начала занятий в институте оставалось несколько месяцев. Воспользовавшись этим временем, я поехал в родной город. /с. 126/

Вот я снова в Калинковичах, брожу по знакомым местам. Все настолько изменилось – не только дома, улицы, но и люди, что город показался чужим. Зашел в школу, встретил там несколько знакомых учителей, в том числе Елену Корнеевну Белашову, которая меня знала с первого класса. Встреча с учителями была очень теплой и приятной. Создалось впечатление, что я, ученик этой школы, был самым главным и сыграл основную роль в победе над врагом.

В учительской накрыли стол и организовали чаепитие. Затем, по просьбе учителей, я встретился с учениками пятого класса, рассказал им о войне, о городе Берлине, о самом страшном месте на земле – рейхстаге. Обошел школу. Все до мелочей было знакомо. Зашел в свой десятый класс, посидел на своей парте и с какой-то грустью вышел, зная, что уже никогда не вернусь сюда. К этому времени уже был оформлен аттестат. Учителя, надеясь на свою память, расставили хорошие отметки и торжественно вручили его, восполнив вынужденный войной пробел 1941 года. В этот день я расстался со школой навсегда.

Своих одноклассников я встретил мало, а из ребят нашей улицы, которые составляли нашу футбольную команду, встретил только одного Хаим-Исэра, остальные почти все погибли на фронте. До начала занятий в институте оставалось чуть больше двух месяцев. Все это время я провел в Калинковичах.

Два месяца жил в своем доме. Мне хотелось возвратиться в прошлое, забыть все кошмары войны, но это были только иллюзии. Окружали меня совсем чужие люди. Я пытался найти хоть что-либо из старых вещей. Удалось найти на чердаке /с.127/ только один мой маленький ботиночек, который мне казался живым старым знакомым. Давно посаженное мною дерево разрослось вверх и вширь, значительно превысив высоту дома, а когда я его сажал, оно было совсем маленьким, а дом был громадным.

Сарай был разобран и использован на дрова, а земля распахана под огород. Остались только старые стены дома и крыша со следами старения и разрушения за годы жизни без хозяина. Но все же было приятно смотреть на этот памятник, немой свидетель и соучастник прошлой жизни. Дотрагиваясь до чего-либо в доме, я ощущал теплоту далекого детства. В первый день пребывания в Калинковичах пошел на еврейское кладбище посетить могилу мамы. К моему огорчению, это старинное кладбище, где были похоронены еще мои деды и прадеды, было почти разрушено. Могилу мамы я /с. 128/ не нашел, только интуитивно почувствовал это место, где она должна была быть. Земля вокруг была выровнена и утрамбована, так что следов найти было нельзя. Было горько лишиться даже места, где покоится мама.

В последующие дни пытался выяснить обстоятельства гибели папы: встречался с людьми, из которых многие были живыми свидетелями-очевидцами зверств фашистов над евреями Калинковичей, посетил различные городские учреждения. Многое узнал, но подробности гибели отца так и остались темным пятном до настоящего времени. В городском Совете получил справку: “Шендерович Борис Евсеевич расстрелян немецко-фашистскими захватчиками 22 сентября 1941 года”. Значительно позже мне попалась газетная статья Михаила Комиссарчика с описанием некоторых подробностей уничтожения евреев Калинковичей у Дудичского переезда.

Здесь, в Калинковичах, как и в Киеве у Бабьего Яра, массовые убийства проводились по хорошо разработанной схеме, с немецкой точностью и аккуратностью. Так, 20 сентября 1941 года по приказу немцев все еврейское население города было вначале собрано на Дачную улицу, затем всем, включая детей, приказали надеть хорошую одежду и прибыть на железнодорожную станцию Калинковичи. Большую толпу собравшихся окружили немецкие автоматчики и утром 22 сентября на грузовиках перевезли к Дудичскому железнодорожному переезду, что в двух километрах от центра Калинковичей. Здесь все были расстреляны немцами при участии местных полицейских Григория Тарасевича, Николая Гайдука и других. Вот что показала свидетель Мария Шаповалова: “22 сентября 1941 года я видела, как после осмотра двумя офицерами местности сюда стали прибывать грузовые машины, /с. 129/ набитые людьми. Среди них были глубокие старики, женщины и дети. Немецкие солдаты стаскивали людей с машин, волокли их к яме, клали лицом вниз и очередями из автоматов расстреливали, Крики, плач, стоны… Одна женщина схватила троих детей и крикнула: “Скорее стреляйте, не пугайте детей!” Немец тут же ее застрелил вместе с детьми…Всего я видела более 12 грузовых машин, в которых помещалось не менее 60 человек в каждой”.

Мне был рассказан омерзительный случай издевательства над живым человеком, когда нашего соседа, отца моей одноклассницы Хавы, Нахума Леокумовича в течение десяти дней запрягали вместо лошади, и он возил бочку с водой. Когда он обессилел, его привязали ногами к лошади и в таком виде волокли по земле по улицам города, и уже в бессознательном состоянии пристрелили. /с. 130/

В акте Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию фактов злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников по городу Калинковичи Полесской области БССР от 14 декабря 1944 года приводится ряд свидетельских показаний не только упоминавшихся выше, а также и других. В том числе граждан города Платона Прокопенко, Марии Змушко, Дарьи Шевцовой, учительницы Елизаветы Белашовой и многих других. Наиболее вероятно, что мой папа похоронен в этой большой братской еврейской могиле, что у Дудичского железнодорожного переезда.

Когда я посетил место этой трагедии, оно было огорожено большим, непроницаемым для обозрения забором длиною в 150 метров, так что подойти к месту захоронения и увидеть его было невозможно. На самом заборе висела фанерная дощечка с надписью: “Здесь похоронены советские граждане, расстрелянные немецко-фашистскими захватчиками во время оккупации Белоруссии”. Только через пятьдесят лет, 22 сентября 1996 года, на могиле, где похоронены более тысячи человек, был сооружен и установлен памятник. Большая заслуга в этом Михаила Комиссарчика из Нацрат-Иллита, который организовал сбор средств на памятник среди бывших калинковичан, ныне живущих в Израиле.

В Калинковичах ныне проживает не более ста пятидесяти евреев (в сравнении с восемью тысячами перед второй мировой войной). Теперь Калинковичи, в прошлом процветающее еврейское местечко, существовавшее на этой земле со времен Екатерины II, осталось без евреев. Исчезла расстрелянная и истерзанная еврейская община Калинковичей, как и многих других городков и местечек на Украине и в Белоруссии. /с. 131/

Отрадно то, что около трех тысяч калинковичан стали израильтянами и успешно абсорбировались на израильской земле.

В память о моих родителях в «Яд ва-Шем» установлена мемориальная доска (мацева).

/с. 132/

Заключение

   Сел я писать эту повесть по настоятельной просьбе моей внучки, замечательной скрипачки Анечки. В то время она была маленькой, ее еще называли Анечка, а теперь она повзрослела и зовут ее уже Анат. Я пишу это не только для моих внучек Ани и Брахи, но и для “чужих” внучек и внуков. Все они мне дороги. Хотелось бы, чтобы все настоящие и будущие внуки прочитали это и, возможно, использовали для себя что-то полезное.

Тот, кто не знает или не помнит прошлого, и естественно, и не делает из него выводов, обречен пережить былые трагедии. Я “прошелся” по детству, по началу только пробивающейся зелени юности. Я прошел по ухабам войны и вернулся после нее физически целым, но с душевными ранами, одиноким, на пустое место, и начал все с нуля. Мне сопутствовала удача. сбылась моя мечта – я стал врачом, много оnерировал, как мог, помогал людям. Вернулся на свою родину, в Израиль, и здесь оказался не лишним.

Всегда помню своих родителей и ношу их в своем чреве, как раньше они носили меня. Писал эту повесть больше года. Когда пишешь о прошлом, кажется, что делаешь археологические раскопки в пластах собственной жизни. А жизнь – явление необыкновенное, она, как зеркало, имеет темную и светлую стороны. Она несет и радость и горе. Жизнь – это крепкий орешек, а не хрупкий хрустальный сосуд. Она изготовлена из редкого сверхпрочного материала. Ни гитлеры, ни сталины не смогли уничтожить ее в прошлом, не смогут и в будущем. /с. 133/

За жизнь надо бороться. Тот, кто борется – побеждает. Счастье, что она продолжается в наших детях и внуках.

Взяться за перо мне надо было раньше, пятьдесят лет тому назад, когда в памяти все было свежо, помнились отдельные штрихи и мелкие эпизоды. Возможно, сейчас искажены последовательность, точное время событий, фамилии и другое, за что приношу извинение читателю. Но, тем не менее, мое стремление описать все, как оно было в жизни, дает мне право надеяться, что искажений было не много. Надеюсь, мое скромное сочинение будет оценено читателем и принесет ему определенную пользу, а мне удовлетворение.

Иерусалим. Январь 2004 года.

Подготовка текста книги для belisrael.info редактора сайта Арона Шустина.

Проделана длительная кропотливая работа.

Не забывайте о важности Поддержки сайта 

Опубликовано 03.05.2019  19:58

Велвл Шендерович. Жизнь как она есть. (ч.1)

От редактора belisrael.info

Расскажу о том, как я обнаружил книгу своего калинковичского земляка, находящуюся в национальной библиотеке Иерусалима, и почему не знал о ней еще лет 10 назад.

Ровно месяц назад получил письмо, после чего завязалась переписка, а также телефонные разговоры, которые и вывели на имя автора книги.  Но вначале текст письма:

Доброе утро Арон.

Я прочла вашу публикацию про Юду Залмановича Френклаха из Озарич. Я с ним очень хорошо знакома – он муж сестры моего дедушки Семена Ароновича Голода. Юда Залманович прожил последние годы своей жизни в Хайфе и умер приблизительно в 2012-2013 году. Его дети Аркадий, Евгений и Тамара живут на севере Израиля.
К его такой «яркой» военной истории можно добавить  проишествие, которое он поведал моему мужу:
«Это произошло когда я с другими военнопленными находился в Германии в лагере. Немцы не знали, что я еврей. Среди своих было своего рода братство и советские военнопленные евреев не выдавали. Но вот нашёлся один, который захотел видимо выслужиться перед немцами, он подозвал немецкого офицера,  указал на меня и сказал – «Вот он еврей! Если не веришь, прикажи ему снять штаны» Ну, конечно, мне, как и всем еврейским мальчикам, сделали обрезание. И тут я на мгновение увидел смерть перед глазами, но оставить предателя доносчика безнаказанным я не собирался. Терять мне уже было нечего и я со  всей силы вмазал ему по морде так, что он не смог удержаться на ногах и упал. Вокруг все замерли и ждали что же  будет  дальше?  Немец расхохотался и сказал: – Я хорошо был знаком с евреями в Германии, они все люди  интеллигентные и мордобоем не занимаются. Еврей так бы не смог.  Я не верю что он еврей». Развернулся и ушёл.»  Вот такую историю Юда Залманович нам рассказал.
С уважением Нина Эстис 
***
Из телефонных разговоров я узнал, что автор письма после окончания гомельского университета работала учителем истории в Горочичах, где сменила известного многим калинковичанам Феликса Захаровича Горелика, уехавшего в Израиль в 1991-м. Я как-то позабыл, что он после выхода на пенсию, и работы во 2-й и 7-й школах, некоторое время преподавал на селе. Сама же Нина репатриировалась в 1994-м. Мы повспоминали о разном и вдруг я услышал знакомое мне имя Велвла Шендеровича, и что он написал книгу, которую она видела в национальной библиотеке Иерусалима.  Спросил ее не тот ли это военный медик Владимир Шендерович, имя которого мне называл в начале мая 2015-го Пинхас (Петр) Кацевман. Оказалось, что таки он и, что эта книга была с дарственной надписью автора у Феликса Горелика. 
Но у того побывала одна минчанка, приезжавшая из Беларуси в Израиль, взяла книгу и не вернула. Имя ее мне было хорошо известно, она в те годы, до отъезда в Германию, была директором музея евреев Беларуси, отметилась также тем, что прибрала, как в Калинковичах, там и в Израиле, ряд  материалов из архива журналиста Владимира Смоляра, побывав у его дочки Гали и вдовы Фрузы, о чем в свое время писал. И тут мне пришла на память встреча 10-летней давности с Феликсом Гореликом, жившем, как и я, в Петах-Тикве. Столкнулся с ним в одной амуте (некоммерческой организации), где я был волонтером, а он пришел, чтоб получить какую-ту оплату за чтение лекций. Незадого до того вышла книга “Память” Калинковичского района и мне сказали, что ее привезли для него. Сказав Ф. Горелику о том, что сделал сайт, попросил на некоторое время книгу. В ответ услышал, что не даст, потому что он дал какую-то редкую книгу и ее не вернули. И вот сейчас я понял какую книгу и кого имел ввиду. В свое время я был немного обижен на покойного Феликса Захаровича, но если б он назвал имя, все стало бы на свои места.
Кроме того, я наверняка нашел бы и автора Велвла Шендеровича, а от  него можно было бы узнать немало и др. интересного. Например, об израильской жизни, ведь он приехал в страну в 73-м, а не в конце 80-х – начале 90-х, как мне говорил П. Кацевман. Думаю, можно было бы узнать о Леониде Фиалковском и ряде др. калинковичанах, участниках войны. Да и без проблем разместил бы книгу на сайте и не пришлось бы фотографировать в библиотеке все ее 134 стр. Пока же, хотя и предпринял ряд действий, я не смог узнать жив ли сейчас Велвл Шендерович.
(Ниже опубликован текст, переведенный из фотографий, что заняло много времени, а также примечания  – А.Ш., 10 марта 2019)

 

================================================================

Шендерович В. Жизнь как она есть. Документальная повесть.

На долю поколения, чья юность пришлась на годы Великой Отечественной войны, выпало много невзгод. Но – до войны было детство, прекрасные годы в родном доме, заботливые родители. А после войны – голодные студенческие годы и блестящая карьера хирурга. Да и война состояла не только из боев, потерь, отступлений. Было фронтовое братство, были неожиданные встречи с земляками.

Эта книга адресована и тем, кто о жизни в предвоенные и военные годы знает только по рассказам старших, и тем, кто сам пережил всё то, что пережил автор.

(с) Все права принадлежат автору

Издательство ЛИРА – Р. О. В. 26159, Jerusalem, 96586. Tel/fax 972-2-6412890

Printed in Israel

* * *

Пусть это будет памятником на безымянных могилах моих родителей

=============================================================

Продолжение следует

Опубликовано 22.02.2019  16:19

***

От редактора belisrael.info

Снимки стр. книги будут переведены в текст, чтоб легче было читать. А поскольку никто не будет делать это на общественных началах, что вполне объяснимо, то придется заниматься редактору сайта и займет это немало времени. Будут добавлены также комменты, поскольку есть некоторые неточности в воспоминаниях.

Из откликов:

Профессор математики из Таллинна Владимир Соломонович Пясецкий, корни которого из Слуцка, с которым уже не один год в переписке, резонно написал почему я не указал имя той самой исторички, бывшей директорши музея евреев Беларуси, с которой и ему пришлось пообщаться. Восполню пробел – Инна Герасимова.

А это снимок могил Феликса и Софьи Горелик на кладбище “Сгула” в Петах-Тикве,  сделаных мною в начале ноября 2017.

Добавлено 23.02.2019  07:35

==============================================================================

==============================================================================

Шендерович В. Жизнь как она есть. Документальная повесть.

На долю поколения, чья юность пришлась на годы Великой Отечественной войны, выпало много невзгод. Но – до войны было детство, прекрасные годы в родном доме, заботливые родители. А после войны – голодные студенческие годы и блестящая карьера хирурга. Да и война состояла не только из боев, потерь, отступлений. Было фронтовое братство, были неожиданные встречи с земляками.

Эта книга адресована и тем, кто о жизни в предвоенные и военные годы знает только по рассказам старших, и тем, кто сам пережил всё то, что пережил автор.

(с) Все права принадлежат автору

Издательство ЛИРА – Р. О. В. 26159, Jerusalem, 96586. Tel/fax 972-2-6412890

Printed in Israel

* * *

Пусть это будет памятником на безымянных могилах моих родителей

================================================================================

Глава 1

Калинковичи

1

Сегодня третье января 2002 года.

Прошел еще один год – это уже второй в третьем тысячелетии. Как далеко это от года моего появления на свет!

Довольно прохладно для Иерусалима – дожди перемежаются с солнцем. Нередко в январе раскаты грома, вспышки молнии. И это может сопровождаться снегопадом – кругом белым-бело. Кажется, природа хочет продемонстрировать за короткий отрезок времени все прелести, на которые она способна. Но Иерусалим в любую погоду остается всегда прекрасным, с его необычным светом, прозрачным воздухом и какой-то приподнятостью, присущей только ему – светлому городу, Золотому Иерусалиму. Долгожданные дожди стали заполнять Кинерет, главный водный резервуар страны, но медленно: до нужной отметки уровня воды еще далеко, остаются метры. Прошло три дня нового 2002 года, наступают будни. Правда, наш настоящий еврейский Новый Год еще далеко впереди, только осенью, в сентябре. Это один из главных праздников. Согласно Талмуду этот день – день рождения рода человеческого. В этот день звучит шофар древний музыкальный инструмент, изготовляемый из бараньего рога. Прошедший же Новый год только календарный, для отсчета времени, принятый во многих странах мира.

Время идет, один год сменяет другой, и мы из первых (бравых) парней переходим в категорию /стр. 4/ вторых или даже третьих, пора поделиться жизненным опытом с теми, кто остается после нас. Ведь мы являемся подлинными свидетелями прошедшего бурного столетия. Нам есть что сказать, важно, чтобы были слушатели. Жизнь дана только для жизни и ни для чего-либо другого. Надо подсказать людям, что необходимо прекратить играть с огнем, прекратить пилить сук, на котором сидим. Чудовищное нападение арабских террористов на Соединенные Штаты Америки одиннадцатого сентября 2001 года так же, как безумные войны прошлого столетия, унесшие миллионы безвинных жизней, в том числе шесть миллионов евреев, не должны повторяться. Надо еще на новорожденных сталиных, гитлеров, бин Ладенов, саддамов хусейнов и им подобных надевать смирительные рубашки. Надо безжалостно вырывать эту сорную траву.

Совсем не понятно, как после стольких перенесенных во времена сталинского режима страданий люди маршируют по Красной площади с красными флагами и портретами Сталина, а в Германии, и не только там, встречаются воздыхатели по маньяку Гитлеру. Убийцу Саддама Хусейна поддерживают не только отдельные люди, но и целые государства. Абсурд! Но многие тысячи евреев из России переселились в Германию, в страну, варварски уничтожившую не только евреев Европы, но и своих собственных граждан-евреев. В истории нет недостатка в фактах. освещающих гонения и издевательства над евреями: начиная с древнего Рима, описанного Иосифом Флавием, затем события в Испании времен Изабеллы и Фердинанда, когда евреи сжигались на кострах или изгонялись из страны, затем многочисленные погромы и издевательства над евреями в Польше и России. Но пальма первенства в изощренности и методах издевательства, варварства и в масштабах уничтожения евреев принадлежит фашистской Германии. Как /стр. 5/ же евреи России могут жить в Германии, слушать тот язык, на котором отдавалась команда убивать!! Как можно пользоваться немецким кровавым хлебом и маслом?! Ведь еще живо поколение убийц и немногочисленных, случайно оставшихся в живых людей с татуировками на руках. Народ, как и жизнь, уничтожить нельзя. Вопреки всему злу, жизнь продолжается. Евреи создали свое прекрасное государство Израиль, восстановили свой древний язык. Израильская армия способна защитить свой народ.

Убить жизнь совсем не просто. Если лягушку декапитировать, она способна довольно долго жить, прыгать без головы, а ее вырезанное сердце может часами сокращаться на тарелке с физиологическим раствором. Живой мир хорошо использует свои колоссальные возможности.

Человек должен знать, что он сделан из добротного прочного материала, и, конечно, надо уметь и знать, как пользоваться этим богатством. Жизнь дана нам на радость, надо радоваться даже не совсем удачным дням.

Будучи очень тяжелым больным, поэт Светлов без шуток не обходился. На телефонный вопрос приятеля, что ему принести, ответил: «Рак у меня есть, принеси пива».

В каждом человеке заложен талант, и его можно и должно развивать. Главное – суметь найти и увидеть эти драгоценные крупицы таланта и, конечно, использовать, в надежде принести пользу себе и другим. В мире погибло значительно больше талантов, чем проявилось. Сколько таких не проявившихся музыкантов, художников, поэтов и ученых? Эти строки ни в коей мере не отношу к себе, тем не менее, мне хочется поделиться мыслями, рассказать о некоторых событиях довольно длительного, необычного отрезка времени, периода ломки и коренных изменений в мире. Об этом времени /стр. 6/ уже написано много и еще будут писать. Возможно, мне удастся добавить еще один штрих, буду стараться. «Взялся за гуж – не говори, что не дюж». Я заранее приношу свои извинения тем, кто, возможно, будет читать это сочинение, так как оно далеко от совершенства.

Моя жизнь прошла не близко, даже не рядом с литературой, и, читая эти записи, нетрудно будет догадаться об этом. Вопреки этим предупреждениям, я все же осмелюсь писать – не ради себя, а ради других, ради своих внуков и детей, надеясь, что и читатель найдет что-то полезное для себя и простит меня за дерзость взяться за перо.

2

Обычно каждый рассказ, сочинение начинается с описания места, времени и той среды, в которой происходит действие. Я не отступлю от этих канонов. Начну с места, то есть с «гнезда», где появился на свет герой, где протекали главные события его жизни. Гнезда бывают почти у всех, но они разные: ласточкино гнездо отличается от орлиного и от гнезда аиста. Даже от воробьиного – они разные. Редко у кого из животных нет гнезда. Без него обходятся слоны и жирафы, кукушки, киты, дельфины и акулы.

Совсем не похожи друг на друга человеческие гнезда: дворянское гнездо ничего общего не имеет с крестьянским. В некоторых странах, в частности, в Индии, нередко человеческое гнездо расположено просто на тротуаре большого шумного города. Любое гнездо человека и всего живого всегда остается близким, дорогим и родным. В нем помнится все до мелочей, даже запахи. Моим гнездом, где родился и жил почти до восемнадцати лет, был небольшой белорусский городок (местечко) Калинковичи /стр. 7/, расположенный в самом центре полесских болот. В конце XVII века Екатерина II передала Калинковичи и окружающие земли князю Шаховскому. С этого времени началось переселение евреев из окружающих сел в местечко. Здесь начали расцветать торговля и ремесла. Калинковичи – типичное шолом-алейхемовское еврейское местечко с кривыми немощеными улочками, деревянными, нередко покосившимися домиками, колодцами-журавлями, керосиновыми лампами, самоварами. огромными русскими печками, занимавшими полкухни, холодными туалетами во дворах. Об удобствах говорить не приходилось. О «лампочках Ильича», радио, водопроводе можно было только мечтать, да и то только тем немногим, которые знали об их существовании. Цивилизация еще мало затронула Калинковичи. Главная улица – Советская – была вымощена грубым булыжником. Человеку, ехавшему по ней на повозке, отбивало задние места. Продолжением главной улицы была дорога на город Мозырь, более крупный, чем Калинковичи, расположенный на правом гористом берегу реки Припять. От Калинковичей до Мозыря всего десять километров, и мы, ребята, часто ходили туда пешком купаться. Припять в то время была широкой, полноводной, судоходной рекой, никто из нас тогда не осмеливался ее переплывать, она казалась нам могучей и недоступной.

На главной, Советской, улице было всего три-четыре двухэтажных дома. Из них один, каменный, принадлежал до революции семье поэта Телесина, жившего в Израиле, недавно умершего. Остельные дома были одноэтажными. В них размещались небольшие лавочки. В одном из них, более просторном каменном доме, был особый магазин – Торгсин (торговля с иностранцами). В этом магазине, в отличие от остальных, можно было найти большое разнообразие качественных продуктов, но /стр. 8/ попадались они только за золото и иностранную валюту, когда начался голод 1933-34 годов, этот магазин спас многих людей. В Торгсин несли обручальные кольца, сережки и то золото, которое в прошлые годы не успел реквизировать НКВД, а получали за это муку, крупу, сахар и отруби, которые были в большом ходу. Из отрубей пекли лепешки, богатые витаминами группы В. Правда, тогда об этом еще мало кто знал.

Много людей погибло в эти годы от голода. Торгсин спасал не только голодных (конечно, тех, у кого были обручальные кольца и фамильные драгоценности), а также и советскую власть, остро нуждавшуюся в золоте. Среди населения обладателей золота было мало. Заходить в Торгсин хотя для того, чтобы посмотреть, понюхать, вспомнить запах продуктов удавалось только тем, кто сдал золото и имел об этом квитанцию.

В Торгсине не было очередей, а в обычных хлебных магазинах очереди тянулись длинными змейками по двести и более человек. Занимали очередь в четыре-пять часов утра. Об одной такой очереди хочется рассказать. Правда, было это позже, в 1940-м, предвоенном году. Рано утром, еще до школы, я проник (без очереди) в магазин, и как-то мне удалось (продавщица была знакомая) купить буханку хлеба. В очереди поднялся крик, явились два милиционера и попытались забрать у меня хлеб, но я оказал сопротивление. После этого хлебного инцидента мне пришлось вместо школы целый день провести в милиции.

Несмотря на голод. особенно на Украине, составы с зерном продолжали регулярно отправляться в Германию. Об этом мы знали из рассказов железнодорожников.

В Калинковичах, хотя он был небольшим городком, улиц и улочек было много, и названия у них были стандартные: Советская, Красноармейская /стр. 9/, Калинина, Куйбышева, Первомайская и т.д. Ни одно название, хотя бы косвенно, не напоминало о еврействе. А город-то был еврейским.

Наша улица Пролетарская отходила от главной, Советской. Вернее, это был небольшой переулок с 25-30 одноэтажными деревянными домами. Во время дождей – грязь, в сухую погоду – пыль. Только в 1939-40 годах появились деревянные тротуары. Основным средством передвижения были конные повозки, погоняемые ездовыми «балаголэ» с очень звучными голосами. На улицах только и слышно было: «Берегись лошади!», «Берегись!»

Я впервые увидел легковую машину примерно в 1937 году. На улице, у райкома партии, стояла блестящая, покрытая лаком машина М-1. Мне казалась она очень красивой, почти живой. При попытке погладить ее окрик шофера остановил меня. Это была райкомовская машина, и дотрагиваться до нее запрещалось.

В то время еще разъезжали по улицам очень приятные и удобные фаэтоны на рессорах, которые вскоре совершенно исчезли, возможно, как пережитки капитализма. Хотя в настоящее время фаэтон не редкость в Нью-Йорке, Париже, Испании (Малага) и других местах.

3

Вокруг Калинковичей рос довольно старый чистый большой сосновый лес, богатый дичью. Запах сосны привлекал сюда на лето большое количество дачников из Ленинграда и Москвы. Лес был богат грибами (боровики, подберезовики, подосиновики, лисички) и ягодами (земляника, черника, а осенью и брусника). Отдельные болотистые места занимали заросли орешника. Ходить туда было небезопасно из-за множества змей. Хотя страх перед /стр. 10/ змеями был явно преувеличен, особенно в еврейских семьях, где детям его внушали. На самом деле большинство змей в наших краях не ядовитые, за исключением медянки и гадюки.

Когда мне было 10-12 лет, этот лес мне казался огромным, с волками, зайцами и даже бандитами. В этом я еще больше уверился, когда однажды наша корова Манька не возвратилась домой с пастбища, и мы с отцом бродили по лесу много часов в поисках ее. Уже под вечер, усталые и голодные, мы возвратились домой без Маньки. Вся наша семья – мама, папа и я – были очень огорчены. Только через неделю деревенские мужики привели ее, грязную, со впалыми боками, но довольную своим возвращением. Манька была почти членом нашей семьи, светлой масти, подвижная, не отличалась покладистым характером и требовала внимания и ласки. Возвращаясь с пастбища, она останавливалась у крыльца, мычала и требовала лакомый кусочек, без чего в сарай отказывалась идти. В доме у нас всегда были в достаточном количестве вкусные молочные продукты. Даже сегодня, спустя больше чем пятьдесят лет, мне помнится запах парного молока, свежего масла, сметаны и творога.

Примерно в 1934 году в Калинковичах появились сепараторы для перегонки молока. Сливки, как и всё жирное, очень ценились, а перегон (1%-ное молоко) считался побочным ненужным продуктом, который отдавали крестьянкам для вскармливания поросят. Как меняются время и взгляды! Теперь всё наоборот: обезжиренное молоко (перегон) – себе, а сливки только на любителя.

Хорошо помнится вкус и запах свежего, еще теплого только испеченного, с хрустящей корочкой, хлеба со сметаной или маслом. Было еще вдвойне вкуснее съедать это на улице в компании мальчишек. Память об этом, казалось, незначительном, остается наравне с важными событиями. /стр. 11/

Уж коль зашла речь о пище, нельзя не вспомнить о маминой кошерной кухне с ее богатым разнообразием еврейских блюд: о кисло-сладком мясе (эсык флейш), цимесе, фаршированной щуке, фишкартофл и других. Кстати, калинковичан называли (дразнили) «калинковичер фишкартофл». В самом деле, фишкартофл было самым распространенным блюдом, когда не было рыбы (а она была только по праздникам). Картофель заменял ее. Брали свежую картошку, лук, перец – все это тушили на медленном огне в русской печке. И это уже называлось «фишкартофл», хотя сама рыба еще плавала где-то в реке. А вот чолнт готовили так же, но уже с мясом, и только на субботу. Незабываемый вкус «а кишке»: картофеля с жирной говядиной и самой кишки, заполненной жареной с луком и жиром мукой. Мясным фаршем и специями. Всё это ставилось в русскую печь на ночь с пятницы на субботу. Конечно, о холестероле никто не имел понятия.

Еврейская кухня очень разнообразна, вкусна и довольно экономна, но это уже отдельная тема.

4

Население Калинковичей составляло примерно пять-шесть тысяч человек. Возможно, и больше: перепись населения проводилась редко. Подавляющее большинство из них были евреи. Русский язык для многих приравнивался к иностранному. Умение писать по-русски было привилегией немногих. Тот русский, который можно было услышать, был хорошо разбавлен идишем, и трудно было понять, чего в нем больше. Многие белорусы хорошо говорили на идиш. Он был основным языком общения. Даже председатель горсовета Баргман и его секретарь Лельчук были евреями. Выступления на /стр. 12/ митингах и собраниях Баргман нередко делал на идиш. Однако все эти послабления быстро закончились. Примерно до 1932 года просуществовала только одна еврейская школа, которая была закрыта, и вместо нее выстроена новая большая белорусская школа имени Сталина. В городе были две синагоги и одна церковь, которые в 1936 году были закрыты и превращены в складские помещения. Был клуб-кинотеатр, в который приезжали еврейские бродячие музыканты (клейзмеры) и артисты. На эти выступления трудно было достать билет. В городе в такие дни был праздник. Но это скоро закончилось, как и все, что было связано с еврейством.

Народ жил бедно, мало кто работал. Хорошо, если были корова и огород, Крупные предприятия отсутствовали, были только мелкие, кустарные производства: лесопилка, мельница, маслобойня, артель по изготовлению чернил, пожарная команда (с оркестром), леспромхоз. Конечно, эти мелкие предприятия не могли обеспечить работой все население города. В пяти-шести километрах от города был крупный железнодорожный узел: одна линия «Ленинград-Одесса», другая «Брест-Москва». Но евреи там почти не работали. Немало в городе было ремесленников (сапожников, портных, столяров и кузнецов) высокой квалификации. Но население из-за отсутствия денег не обеспечивало их работой. Люди бедствовали.

Бедность тоже бывает разная. Одна – когда стоят на улице с протянутой рукой, это высшая степень бедности. Такого у нас не помню. Люди помогали друг другу так, чтобы бедный не чувствовал себя униженным. В порядке вещей было передавать одежду, вышедшую из употребления по размеру, приглашать на субботний ужин (особенно, если знали, что у соседа на столе пусто). Уж если на Песах (пасху) детям покупались новые брюки, /стр. 13/ платье или ботинки, то это становилось известно всей улице. Ребенок был счастлив, обновки запоминались надолго, а может, на всю жизнь.

У детей никогда не было настоящих игрушек (кроме ваньки-встаньки и качающейся верховой лошадки ничего не припомню). Однажды тетя Хая из Канады прислала надувной ярко-синий шарик. Таких красивых шариков мы еще не видели. Для всеобщего обозрения решили повесить его высоко на крышу дома, но задели за что-то, и он лопнул. Сколько было огорчений!

Лыжи мы мастерили сами из досок. Строгали их, шлифовали наждаком, смазывали, прикрепляли ремешки – и лыжи готовы. А чтобы иметь коньки, на выстроганный кусок твердого дерева натягивали толстую проволоку, и это совсем не плохо служило коньками. Мы сами шили покрышки для футбольных мячей (хотя магазин культтоваров существовал, но мячи всегда отсутствовали, а резиновые камеры к ним были). Шил покрышки Хаим-Исэр Шнитман, светлая ему память. Он был мастером на все руки.

Этот же Хаим-Исэр был прекрасным мастером-солдатом на фронте, храбрым воином. Однажды в Молдавии во время тяжелого боя погиб командир роты. Хаим-Исэр принял командование на себя и выиграл бой. За проявленную храбрость и умелое проведение боя Хаим-Исэр был повышен в звании и награжден не то орденом Александра Невского, не то Богдана Хмельницкого, точно не помню, каким из них, но хорошо знаю о Хмельницком как об известном антисемите-погромщике. Уж очень неподходящая награда, возможно, досталась еврейскому парню.

Интересная история приключилась у меня с Хаимом-Исэром. Мы собрали детекторный радиоприемник. Необходимо было вывести наружную антенну и заземлить ее. Для этого нужна была медь. /стр. 14/ Мы заметили в сарае нашего соседа много металлического лома и надеялись там подобрать або кусок меди. Сарай был закрыт, и нам пришлось пробраться в него через крышу (полати), где лежало сено. Мы спрыгнули вниз, взяли большой кусок меди, поднялись вверх на полати к выходу и вдруг в сене заметили лежащего человека с открытыми черными глазами и большой кудрявой шевелюрой. На такое мы не рассчитывали, и это нас не обрадовало. Медь тут же была брошена, а сами мы с высоты прыгнули вниз и огородами убежали на центральную Советскую улицу. Казалось, что инцидент закончен, мы в безопасности и можно отдохнуть. Мы решили попить, но это было большой ошибкой, так как спустя несколько минут, идя по улице, мы вновь встретили этого кудрявого человека. Если бы мы прошли спокойно мимо него, все обошлось бы. Но мы стали убегать, и он узнал в нас непрошеных посетителей сарая и стал кричать: «Воры, воры!!» Дело приняло серьезный оборот. Пошли слухи, что мы украли из сарая какие-то вещи, нам грозили судом. Неприятная ситуация была сглажена взрослыми.

Мы сами делали фотоаппараты – корпус из фанеры, объектив от карманного фонаря, матовое стекло – обычное стекло, протертое речной галькой. Получались довольно приличные фотографии. Сегодня, спустя много лет, иногда задаешь себе вопрос: «Что лучше – зайти в магазин, купить лыжи, коньки, радиоприемник, игрушки, или лучше своими руками сделать, додуматься, изобрести?» Возможно, сегодняшний прогресс в науке, технике, медицине достигнут благодаря тем самодельным игрушкам?

Одна из тех фотографий сохранилась у меня до сих пор. На ней почти вся наша уличная футбольная команда ребят. Этой фотографии 64 года. Она пролежала у меня в кармане всю войну, поблекла, потрескалась, но очень дорога мне. Эта фотография – память о тех, с кем прошли детские годы. /стр. 15/

Верхний ряд (слева направо): Файке Гинзбург, Лейзер Зайчик, Беньямин Горелик; нижний ряд: Хаим-Исер Шнитман, Владимир Шендерович, Авремл Шнитман. Автор просит прошения за недостаточно высокое качество этой и некоторых других фотографий это любительские снимки более чем шестидесятилетней давности и они сильно пострадали от времени.

Кроме того, она является документом, опровергающим измышления Солженицына, исказившего в своей книге «Двести лет вместе» правду о совместном проживании евреев и русских на протяжении последних двух столетий. Он пишет, что евреи могли бы провести войну самоотверженней, что на передовой, в младших чинах, евреи могли стоять гуще. И еще…

Солженицын пишет: «Я видел евреев на фронте. Знал среди них бесстрашных. Не хоронил ни одного». На этой фотографии от 20 июля 1939 года шесть шестнадцатилетних мальчиков. Это часть /стр. 16/ нашей уличной футбольной команды. Из них остались в живых только я и Хаим-Исэр Шнитман. Файке (Феликс) Гинзбург погиб на фронте. Нема Горелик – командир роты противотанковых ружей – погиб под Запорожьем, а его брат Яйнкл погиб под Воронежем в 1942 году. Авраам (Авремл) Шнитман погиб на фронте. Самуил Либман погиб на фронте. Мой друг Лейб Фейгельман погиб на фронте. Из моего класса погибли Борис Эпштейн, Толя Гомон и другие. Пине Кацевман и Меир Гомон – военные летчики, участвовавшие в боях всю войну, живы. Один из них живет в Хайфе. Этот далеко не полный перечень мальчиков с маленькой калинковичской улицы и из моего класса, погибших на фронте и участвовавших в боях, говорит сам за себя и, повторяю, является доказательством, опровергающим глобальные выводы господина Солженицына.

5

В 1925 году папа построил довольно просторный деревянный дом из трех комнат, кухни и крылечка с декоративными вырезками, по адресу Пролетарская, 9. Мне дом казался очень большим (это было время, «когда деревья были большими»), с дурманящим приятным запахом свежесрубленной сосны. В доме был погреб, а под крышей – большой чердак, засыпанный белым чистым песком. Здесь можно было даже играть в прятки.

Однажды, копаясь в песке, я нашел мешочек, наполненный золотыми монетами. Обрадовавшись этому, тут же отнес находку папе, но он почти не отреагировал на нее. Забрал мешочек и даже не сказал спасибо. Значительно позже я понял такую реакцию папы. Ведь за такие мешочки людей надолго сажали в тюрьму. /стр. 17/

O доме можно писать еще много. Здесь было много хорошего и не меньше плохого. В нем прошли мои детство и юность. Из этого дома в неполных восемнадцать лет я ушёл в армию в 1941 году и уже никогда в него не вернулся. Наш дом был построен на месте, где стоял дом дедушки Велвла (маминого отца) и небольшой завод сельтерской воды и ситро, сгоревшие во время пожара в Калинковичах после революции.

Дедушка был довольно зажиточным человеком. Bro семьерская вода пользовалась большим спросом. Он был уважаемым гражданином в городе, его место в синагоге было самым почетным, у Арон Кодеш. К сожалению, я его не знал, так как он умер еще до моего рождения.

Благодаря пожару и потере имущества (нет худа без добра!), семья дедушки не оказалась в рядах нэпманов (НЭП – новая экономическая политика, введенная Лениным в двадцатые годы). Никто из семьи дедушки не был арестован.

Обычно калинковичских нэпманов арестовывали и высылали в Соловки (знаменитые Соловецкие острова). Даже на нашей маленькой улочке многие отбывали срок на Соловках. Немало там осталось навечно. Нэпманов еще называли лишенцами, так как их лишали права голоса, а их детей лишали права учиться в высших учебных заведениях, лишали права работать в государственных учреждениях и т.д.

6

Репрессии заставили многих людей, особенно молодежь, покинуть родные места, уехать в большие города и там раствориться в толпе, чтобы скрыть свое происхождение, примкнуть к классу рабочих-пролетариев. Меняли свои имена и фамилии, женились и выходили замуж за неевреев. /стр. 18/ Пинхас становился Петром, Хана – Аней, Моше – Мишей и т.д. Типичные евреи, как по внешнему виду, так и по документам, становились русскими и белорусами, а некоторые из них даже стали глядеть свысока на своих бывших товарищей-евреев. Ветречались и такие, чрезмерно лояльные, которые выступали на митингах и собраниях с антирелигиозными и даже антисемитскими речами. В революционные праздники, во время демонстраций, они разъезжали на грузовых автомашинах с расклеенными на бортах карикатурами и лозунгами, распевали частушки на эту же «злободневную» тему.

В те далекие времена были заложены основы советского антисемитизма, хотя в царские времена недостатка в этом также не было.

В десяти минутах ходьбы от нашего дома протекала небольшая речушка шириною в 3-4 метра, глубиною в 1,5-2 метра, с заболоченными низкими берегами. Даже не помню ее названия (а было ли оно?). Вначале она текла на восток, затем круто поворачивала на юг и где-то в районе города Мозырь впадала в Припять – большую судоходную реку. Правый заболоченный берег этой речушки, местами переходивший в трясину-топь, заросший ольховником и высокой травой осокой, казался тихим, безопасным местом. Но стоило случайно сюда забрести лошади пощипать сочную траву, ее затягивало в эту трясину, и спасти это бедное животное было почти невозможно.

В речке водились сомы и вьюны, но они были некошерные – без чешуи, поэтому их не ловили и не ели, и они быстро размножались. Встречалась плотва, а в тихих заводях и караси. Много было пиявок. Когда мы купались, они впивались в тело, насасывались кровью, надувались, как пузыри, а насытившись, отваливались. Немало времени ребята нашей улицы проводили после школы, а то и вместо нее, на речке. Приятно вспомнить то время, /стр. 19/ когда босиком, в коротких штанишках, мы быстро сбегали по тропинке вниз к реке. Это было излюбленным местом, где не только купались, играли, запускали высоко в воздух бумажных змеев, но строили из ольхи большие палаши, сносили сюда добычу после набегов на соседские огороды и сады. Нередко проникали в богатый поповский сад, кое-что приносили на дому и устраивали пикники. Правда, этого слова мы не знали и заменяли его словом «саласудэ». Здесь, у костра, мы подолгу засиживались, рассказывая сказки и всякие небылицы.

На речке женщины полоскали белье, даже в зимнее время, в проруби. Помню, мама ходила на речку с тяжелыми тазами белья и пряником (это деревянная палка, которой отбивали белье). Я и папа помогали ей нести эту ношу.

Однажды, после прочтения «Робинзона Крузо», мы решили совершить путешествие вниз по реке, вначале до Мозыря, затем по Припяти до Киева, а там по Днепру до самого Черного моря. На этом наша фантазия как будто бы заканчивалась. Но были некоторые ребята, считавшие вполне возможным продолжить путь дальше. Особенно после того, как к нашей соседке Мере Симанович пришла толстая, красиво изданная книга сказок из Палестины, написанная ее сыном Шломо Симановичем. Было очень интересно побывать в этой сказочной Палестине, но даже для нас, подростков, это было только мечтой. Но нам казалось, что Черное море-то рядом и это мы, конечно, осилим.

Почти всю весну, до июня, мы строили лодку. Наконец лодка была построена, просмолена, прокопчена, покрашена, загружена продуктами и… в путь. В один из дней, совершенно секретно, мы начали свое путешествие. Но спустя несколько часов после отплытия на нас напала группа деревенских мальчишек, лодка (плоскодонка) была перевернута, и мы, мокрые, голодные, с синяками и /стр. 20/ шишками бесславно закончили свой поход. Лодка осталась трофеем деревенских мальчишек.

Вокруг этой лодки еще долго шла борьба. Фактически началась настоящая война. Готовилось oружие: рогатки, весьма опасные, стрелявшие камнями, лук и стрелы с наконечниками из гвоздей и другое. Правда, до большой войны не дошло. В конце концов после переговоров мы получили назад свою лодку, но уже разбитую и не годную для плавания.

7

Описал, как мог, Калинковичи и то, что было вокруг них, дом, где рос. А теперь постараюсь рассказать о людях, живших в нем. Во-первых, это мама и папа. Эти две маленькие фотографии пролежали у меня в кармане всю войну.

Сколько написано о мамах! Сколько о них сложено песен, поэм, стихов и книг! Есть разные мамы – как Салтычиха или как еврейская мама («а идише маме»), но обе эти мамы, казалось бы противоположные, разные, остаются самыми близкими и дорогими для нас всех. Сама тема «Мама» не имеет конца и границ, она беспредельна, как вселенная. Мама – это всегда журчащий родник чистейшей целебной воды. Чтобы написать о маме, надо суметь найти слова из всего обилия слов, подходящие только для описания Мамы! Легче это сделать поэту, художнику, музыканту. Но и каждый обычный человек может и должен рассказать своим детям и внукам о своей маме, о своих родителях.

Моя мама была типичной «а идише маме»: небольшого роста, энергичной, подвижной, весьма прилекательной, с черными круглыми глазами и большой копной темных волос. А главное, она была /стр. 21/ беспредельно добра к семье, людям и особенно ко мне. Она была сверхчистоплотной, весьма религиозной. Если в дом заходил человек нерелигиозный, нееврей, и пил воду из чашки, чашка эта выбрасывалась, а если из стеклянного стакана, он потом кипятился.

У нас была раздельная молочная и мясная посуда, и, конечно, раздельные столы. Мама прекрасно готовила и пекла; было какое-то необъявленное соревнование между женщинами-соседками на лучшее блюдо. Часто носили друг другу попробовать блюда, особенно печеное и варенье…

Мама очень любила музыку. К сожалению, не только у нас в доме, но и в городе не было радио. Даже патефон был редкостью. Я помню: чтобы послушать музыку, мама ходила на соседнюю улицу, где из окон дома звучал патефон. Звали мою маму Фрейдэ (Радость). Это имя соответствовало ее характеру. Несмотря на то, что она была весьма привлекательной, она поздно вышла замуж, хотя сваталось к ней много хороших парней, да все не те: сапожники, мясники, портные – люди невысокого происхождения (без ихеса), которые даже толком не знали Тору. А Фрейдэ была из влиятельной, довольно богатой, очень религиозной семьи, и это обязывало ее соблюдать этикет, принятый в то время.

И она ждала и дождалась своего суженого. Он был совсем не из Калинковичей и мало походил на калинковичских парней, откуда-то издалека, из деревни Городищи, что рядом с небольшим городом Капаткевичи. Родился папа в весьма почтенной религиозной семье лесопромышленников.

Его родители, мои дедушка и бабушка, Иегошуа и Тайбл Шендерович, имели большую дружную семью из трех сыновей и шести дочерей. Один них, самый старший, самый крепкий, Барух, светлая ему память, стал мужем Фрейды и, естественно, моим отцом.

/стр. 22/

Мои дедушка и бабушка – Иегошуа и Тайбл Шендерович

Барух вырос в деревне, среди полей и лесов, и был настолько крепок, что деревенские парни не решались с ним состязаться. Он мог на ходу остановить несущуюся пару лошадей, держась за дышло повозки сзади. Барух был высоким (в семье ростом никто не был обижен, даже девушки), стройным, красивым. Знал древнееврейский язык и Тору. Был трудолюбив, владет не только пером, но и топором. Такой человек был достойным стать мужем Фрейды и, конечно, стал им.

Барух был смел и решителен, и в то же время весьма застенчив. Рассказывали, как однажды в время оккупации Белоруссии поляками в 1920 году (поляки также не брезговали устраивать еврейские погромы), он провел всю ночь один с мешком муки на кладбище. Этот человек не кичился своей силой, не афишировал ее, стеснялся своего высокого роста и даже размера ботинок (они были 48-го размера и делались только на заказ). Он был тих и добр. Окружающие деревенские люди любили его и ласково называли Борушек.

Чтобы более полно нарисовать портрет папы, отмечу еще один штрих его характера. Это было весной 1938 года. Мамы уже не было. Мы с папой спали в одной небольшой комнате у окна. Рано утром, солнце уже взошло, сквозь сон я услышал царапающие звуки из окна. Взглянул в окно и увидел две руки, снимающие оконную замазку. Сон как рукой сняло. Я стал тихо будить папу. Он неохотно посмотрел в окно, и, ничего не увидев, сказал, что это моя фантазия, и тут же заснул. Я, конечно, спать уже не мог и стал наблюдать за окном. Через некоторое время руки снова появились. Когда уже было вынуто стекло, я снова разбудил папу. Он посмотрел и понял, что это не фантазия. Не поднимаясь с кровати, он велел мне взять стоявший рядом тяжелый утюг и, когда в окне /стр. 24/ появится человек, по его команде бросить в него утюг. Так я и сделал.

Позже, когда мы вышли на улицу, на земле у окна увидели оставшиеся следы крови. Я был очень взволнован происшедшим, а папа – нет. Как будто ему часто встречалось такое.

Описал портреты мамы и папы, а теперь – свадьба. Свадьба родителей прошла на славу. Конечно, я на ней не присутствовал, но сведения о ней приходили ко мне от разных людей в разные годы. Свадьба была богатой, многолюдной, с соблюдением всех канонов еврейской религии. В то время советская власть еще не наложила свои запреты на религию. Играли клейзмеры, была купа, жених разбивал стакан, был заключен брачный договор, который я в детстве держал в руках, но смысла его не понял. Как воспоминания о свадьбе, в шкафу долгие годы висели без употребления необычайно красивые наряды мамы.

Чтобы уберечь семью от частых еврейских погромов, мой дед Иегошуа решил покинуть Россию и вывезти свою семью в Америку.

После долгих хлопот в 1921 году вся семья папы из Белоруссии выехала в Америку. Остался в России только один папа, так как моя мама отказалась ехать и оставить своих сестер. Время показало, что решение деда уехать было правильным. Все члены семьи прожили в Америке хорошую интересную жизнь.

Начиная с 1937 года, переписка с заграницей под страхом ареста была запрещена. Так что долгие годы я не знал о существовании братьев и сестер папы. Впервые увидел я этих своих родственников спустя пятьдесят лет, уже после моего приезда в Израиль. Теперь в живых остались только многочисленные двоюродные братья и сестры и их семьи. /стр. 25/

Кратко рассказал о своих родителях, теперь несколько слов уделю себе.

В один из наиболее жарких месяцев года, в июле 1923 года (драй вохн ин тамуз) родился, точнее, доктор Калацей с помощью щипцов вынудил родиться мальчика весом аж в 12 фунтов – просто великана. А мама Фрейдэ, светлая ей память, была весьма миниатюрной женщиной. Каково ей было рожать такого гиганта-сыночка?! А сколько было радости: ребенок был долгожданный (матери было за тридцать) и всеми желанный. Это было событие не только в семье, но и для соседей. Мальчик получил имя Велвл (Вова) в память о дедушке. Когда я начал ходить в школу, то, проходя мимо дома доктора Калацея, всегда получал конфетку и заодно щипок в щеку. Другие мальчики не понимали, почему мне такое предпочтение.

Дело в том, что мое рождение было победой не только мамы, но и доктора Калацея. Спаситель любит спасенного так же, как спасенный – спасителя. Ребенок рос и развивался как все дети, но в доме все близкие и родные считали его особенным, почти вундеркиндом. А когда он подрос и достиг 5-летнего возраста, ему запрещалось играть улице с плохими детьми. Маленький Велвл (Вова) был центром, вокруг которого все вращалось в доме. Не только мама, но и тетки – Рахель и Мине – занимались его воспитанием. Конечно, приятно, когда тебя все любят, ухаживают за тобою, но… Есть такая пословица: «Много нянек – дитя без носа». Вопреки пословице, мой нос остался достаточных размеров.

Мама была удивительно добра и ласкова мне, всегда беспокоилась, «а вдруг что-то случилось или случится». Я не выпадал из ее поля зрения ни днем, ни ночью. Она решалась целовать меня только спящего, чтобы я не почувствовал себя, как она думала, одиноким, одним ребёнком в /стр. 26/ семье. В народе таких детей называли бен-ёхид. Помню маму, бегущую по улице с ложкой в попытке еще что-то сунуть ребенку в рот. Несмотря на то, что уже прошло много лет, почти каждый день вспоминаю свою маму. Она осталась в памяти как яркая звезда первой величины, освещающая мне дорогу всю жизнь. Примерно в пять лет меня стали называть не Велвлом, как обычно, а Вовой. И так до 18, до самой армии.

Даже сейчас, уже здесь, в Израиле, мои одноклассники, с которыми учился еще в школе с первого класса – Маня Равикович, Рахиль Гинзбург, Пинхас Кацевман, Нина Карагодская, Аня Комиссарчик и другие называют меня Вовой.

8

В возрасте пяти лет я начал ходить к частному учителю (меламеду) изучать еврейскую историю, язык и Тору, но занимался у него только около шести месяцев, так как под страхом ареста учитель вынужден был отказаться от преподавания. В те тяжкие, репрессивные, темные годы евреи были лишены своего языка, религии, культуры. Даже само слово «еврей» стало оскорбительным и употреблялось все реже и peжe, а в конце концов было заменено аморфным, безликим выражением «лица еврейской национальности».

Уже далеко не каждый осмеливался выполнять еврейские обряды – справлять хупу или обрезать ребенка. Единственный шойхет (резник – идиш) Менаше был арестован, и люди лишились кошерного мяса. Приглашали резников из других мест. Нельзя было сделать «брит мила» (обрезание – иврит). Чтобы зарезать курицу, люди /стр. 27/ выстаивали (больше ночами) большие очереди или ездили далеко в другие места, где еще сохранились резники. А позже религиозные люди отказались от мяса и стали вегетарианцами. В это время создавались различные антирелигиозные общества типа «Безбожник». Члены общества имели членские билеты и платили членские взносы. «Славная коммунистическая партия» умело пользовалась кнутом и пряником. Были сняты не только волосы, но и голова еврейского народа.

Хочу описать один юмористический эпизод из жизни советского школьника. Этим школьником был я, учился в четвертом классе. Как обычно, в Первомайский праздник для украшения колонны демонстрантов всем участникам были розданы плакаты, транспаранты и портреты советских вождей. Мне достался портрет Червякова – председателя совета народных комиссаров Белоруссии, а моему приятелю Люсику Комиссарчику – портрет Молотова. Я не знал, кто такой Червяков, но хорошо знал Молотова. Вдруг громко говорю Люсику: «Мой Червяк лучше твоего Молотова». Это услышала учительница и, бледная, дрожащая, подошла к нам, ничего не сказав, развела нас в разные углы. Дома я все рассказал папе. Он тоже побледнел и тихо сказал, что об этом нельзя говорить, Только потом я понял, что, изменив слово «Червяков» на «Червяк», совершил политическую ошибку, что могло вызвать неприятные последствия для папы и для учительницы.

Жизнь продолжалась. Люди приспосабливались к новому порядку. Одни становились безбожниками, преданными советскими гражданами, другие — не отступали от своих убеждений, становились вегетарианцами, за их лояльность трудно было поручиться, а третьи, кто шел против течения, зачислялись в нэпманы, кулаки и как враги советской власти уничтожались.

/стр. 28/

Семья папа и я (маленькие снимки), мама (в центре).

В шесть лет мама отвела меня в школу, в нулевой (подготовительный) класс. Я очень охотно посещал школу. Фактически это походило больше на детский сад. В начальной школе, до четвертого класса, учился охотно и довольно хорошо. В дальнейшем, до седьмого класса, стал менее прилежным, начал нарушать дисциплину. Конечно, оценки снизились. Нередко за всякие нарушения /стр. 29/ выдворяли из класса и вызывали в школу маму. Такие дни были для мамы настоящим трауром. Она ходила угрюмая, расстроенная, плакала. Я давал обещания исправиться, но, к большому сожалению, все оставалось по-старому и повторялось до седьмого класса, до самой смерти мамы. С этого момента закончилось детство. Я тут же повзрослел. Я понял, что теперь ответственен не только за себя, но и за папу. Стал дисциплинированным, начал лучше учиться, исчезли из табеля тройки. Если бы мама могла увидеть мои, хоть и скромные, успехи я учебе и поведении, о чем она так мечтала, ее жизнь была бы намного лучше. Но это было ей не суждено. Появились заботы о папе, которые я выполнял добросовестно.

Мама умерла в декабре 1936 года, среди полного здоровья. Ей было только 45 лет! Она никогда не болела. Однажды в холодный осенний день она попала под сильный дождь и промокла. Зонтики в магазинах не продавались. Далеко не все их и видели, разве что в кино. И было к ним какое-то пренебрежительно-мещанское отношение. Мама простудилась и заболела воспалением легких. Ровно через неделю ее не стало. А если был бы обычный зонтик, возможно, последствия были бы другими.

Медицина в Калинковичах, как везде в Союзе, была на весьма низком уровне. В городе было два врача – Сарра Гутман и Калацей, фельдшер и зубной врач Коган. Лечить воспаление легких не умели, да и нечем было. Все лечение заключалось в уколах камфарного масла и применения кислородных подушек. Об антибиотиках еще не знали. Хотя пенициллин был открыт английским микробиологом Александром Флемингом еще в 1928 году. Только в 1944 году им начали лечить американских раненых солдат. А сульфамиды, в частности, красный стрептоцид, синтезировали в 1932 году и стали применять в 1936. В России он появился /стр. 30/ значительно позже. Воспаление легких в то время, особенно у детей и людей среднего возраста, не говоря о стариках, стояло на одном из первых мест по смертности.

Смерть мамы была для меня тяжелой утратой. Хотя сейчас после се смерти прошло уже шестьдесят пять лет, я каждый день вспоминаю ее. Даже на фронте в день ее смерти молился в память о ней. По-видимому, что такое Мама – начинаешь осознавать только тогда, когда ее теряешь.

9

Жизнь продолжалась, хотя стала иной. Исчезла мамина забота, нежность и ласка. Папа был очень добр ко мне, но это была совсем другая доброта. Исчезли маленькие незаметные нюансы материнской любви, так необходимые мальчику-подростку.

Мы продали нашу корову Маньку. Стали питаться в столовой. Вернее, я каждый день после школы приносил домой из столовой обед. Соблюдать кашрут было невозможно (в городе не было кошерного мяса). Все функции мамы стал выполнять я: мыл посуду, полы. Очень стеснялся (почему?), когда кто-нибудь приходил и заставал меня за этим занятием. Мы жили спокойно, тихо, погруженные в рутинные житейские заботы.

На футбол и другие игры оставалось все меньше и меньше времени, и наоборот, больше уходило на школьные дела. Я перешел в девятый класс, стал серьезнее. Появились усики, даже начал обращать внимание на девочек. Однажды осмелился пригласить девочку, нашу соседку Хаву, в кино. Она была хорошенькой жгучей брюнеткой с /стр. 31/ приятным грудным голосом и хорошими манерами. Мне она казалась совершенством. Часто я открывал свое окно и играл на мандолине специально для Хавы. Играл я слабо.

Хава согласилась пойти в кино, а по окончании, на обратном пути домой, я вдруг заметил сидящего на скамейке папу. Я очень смутился (хотя шел на каком-то расстоянии от Хавы), оставил Хаву и перешел на другую сторону улицы. Какие были нравы в старину! Но все же я проводил её до самого дома и даже поцеловал на прощание, правда, было уже темно. Это был первый поцелуй, запомнившийся надолго.

В это время были очень модны танцы: танго «Утомленное солнце», фокстрот «Рио-Рита», вальс «Дунайские волны». Нередко после школы мы уходили танцевать к Симе Ручаевской (только у нее был патефон). У нас были прекрасные танцевальные пары (Годл Коробко – Лёва Фиалковский, Аня Комиссарчик и другие), но были и слабые танцоры, в том числе и я. Танцуя, наступал на ноги, не соблюдал ритм, и далеко не каждая девочка соглашалась со мною танцевать. Это огорчало.

В связи с танцами не могу не вспомнить о моем соученике и дальнем родственнике Борисе Эпштейне, светлая ему память. Он был внуком рава Шнеера, очень почтенного человека.

Боря Эпштейн был настолько талантлив, что в классе считали его гением. Помимо того, что он был крепкого телосложения и красив, он умел делать все: строить, рисовать, петь, заниматься спортом, играть в шахматы, решать самые сложные задачи, грамотно писать и многое другое. Он был яркой личностью. Мы, его товарищи, обращались к нему за помощью по математике, физике. Даже учителя прибегали к его помощи – он никогда никому не отказывал. Боря Эпштейн /стр. 32/ должен был стать большим ученым, но судьба распорядилась иначе. Он погиб на фронте в самом қонце войны, под Будапештом.

Мой друг Боря Эпштейн

Я упомянул Борю в связи с танцами, так как они, в контрасте с его выдающимися способностями, были его ахиллесовой пятой. Он упорно учился танцевать, «осваивал» танцы так, как будто учился работать топором или играть в шахматы, но его танец так и не приобрел мягкости и элегантности, и, конечно, девушки неохотно танцевали с ним.

В нашей группе был еще один «танцор» не высшего класса – Петя (Пинхас) Кацевман. Зато он /стр. 33/

стал классным летчиком, летал на штурмовиках всю войну, трижды был сбит, но выжил… Сейчас живет в Израиле (в Хайфе).

Выше было упомянуто о нравах в старину. В связи с этим вспоминается случай, когда я и Люсик Комиссарчик шли по улице и, почувствовав себя почти взрослыми, решили закурить. Навстречу нам попалась наша учительница (завуч) Елена Корнеевна Белашова, очень строгая, требовательная учительница. Она, по-видимому, не заметила наших папирос. А мы тут же бросили их, разбежались в разные стороны, а назавтра не знали, как явиться в класс. Но все обошлось. И с папиросами было покончено.

В нашей школе соблюдалась строгая дисциплина. Между учеником и учителем соблюдалась дистанция, которая редко нарушалась. Вероятно поэтому нас теперь крайне удивляют чрезмерно свободные взаимоотношения между учеником и учителем в израильских школах.

10

Прошло почти два года со дня смерти мамы. Письма мы обычно получали довольно редко, но однажды пришло письмо, как я понял по обратному адресу, из тех мест, где родился папа. А спустя несколько дней папа смущенно обратился ко мне с вопросом: «Нам вдвоем трудно. Не взять ли нам кого-нибудь в дом заниматься хозяйством?» Было ясно, что у папы были более серьезные намерения. Я сообразил, связал все это с полученным письмом и тут же довольно резко ответил: «Нет! Где была моя мама, не может быть другой женщины. Я всё сожгу или уеду!» В дальнейшем к этой теме мы /стр. 34/ никогда не возвращались. Спустя годы, я очень сожалел о своем поступке.

Так мы продолжали жить вдвоем. Мы не только любили друг друга, но и дружили. Папа был настоящим учителем. Он учил меня не только физическому труду – рубить дрова, пилить, мастерить, ухаживать за огородом (наш маленький огород полностью обеспечивал нас овощами, картофелем, кукурузой), но и мыслить, умению контактировать с людьми, разбираться в различных ситуациях. Сам папа был спокойным, немногословным, трудолюбивым, смелым человеком. Папа долгие годы страдал трофической язвой голени, но не обращал на это особого внимания, не лечил. По-видимому, это было поводом отказываться от службы в царской армии, я так думаю сейчас. После смерти мамы язва обострилась, появились боли, гноетечение. Лечение не приносило результатов. Врачи решили ампутировать ногу. Мы много думали об этом. Казалось, иного выхода нет, и мы решились на операцию. Расстаться с ногой молодому (49 лет), здоровому человеку нелегко. Перспектива стать инвалидом угнетала. После долгих размышлений папа поехал в Минск, где его прооперировали. Это было в 1938 году.

Спустя какое-то время, неделю или больше, я поехал забрать его домой. Мне было тогда 15 лет. Я еще никуда, кроме Мозыря, не выезжал самостоятельно из Калинковичей, да еще по железной дороге. Поезд тащился медленно, останавливался на каждой станции. Как это было обычно в российских поездах того времени – везде мешки, теснота, чай пассажирам тогда еще не придумали разносить. А ко мне еще сидящие рядом пассажиры обращались с любопытными вопросами, на которые трудно было отвечать: «Почему ты, мальчик, едешь один?», «Кто тебя послал?» и т.д. Я пытался /стр. 35/ вначале отвечать, но кажется, не все мне верили. Может быть, думали, что я вор?

В Минск приехал рано утром. Впервые увидел большой шумный город с трамваями, многоэтажными домами. Меня удивили дворники с метлами и регулировщики движения в белых перчатках. Я растерялся. С помощью милиционера нашёл больницу. Это был клинический городок с множеством каменных одно- и двухэтажных зданий. Кругом чистота и порядок. Все было необычно. Центральное место занимало хирургическое отделение. Завесь мне помоr один очень добрый молодой врач, к сожалению, фамилию его не помню. Прежде чем пройти в палату к папе, мы прошли всё отделение, фактически сделали обход больных. Врач знал все подробности о каждом больном. Чувствовалось, что он знает и любит свою профессию. Несмотря на молодость, он излучал необыкновенный, присущий, по-видимому, только настоящему врачу, особый свет обаяния при общении с больными.

На мой взгляд, врачи – это особая каста людей. Далеко не каждому дано быть врачом. Для этого далеко не достаточно сдать экзамены по физике и химии при поступлении в институт. От будущего врача требуется еще что-то, еще какая-то невесомая добавка, которая в дальнейшем, в работе врача, играет весьма весомую роль. Вот эту добавку надо искать у будущих студентов при приеме их в институт. Я видел эту добавку далеко не у многих врачей. Она, к примеру, ярко была выражена у заведующего отделением иерусалимской больницы Хадасса профессора Файнмессера. Из тех, с кем я столкнулся в России, ею обладал профессор И.М.Розенфельд и тот врач-хирург Минской больницы, с которого я начал эту тему.

Так вот, закончили мы с ним обход больных. Мне все это очень понравилось. Для меня был открыт новый мир. Еще не задумываясь о медицине, /стр. 36/ в детстве, я не раз пытался помочь раненым птицам и собакам.

Перед нами оставалась последняя палата, где лежал папа. Направляясь туда, доктор спросил, понравилось ли мне в больнице и кем я хочу быть, явно намекая и как бы советуя выбрать его путь. Прямого ответа я не дал, но сам уже твердо решил стать врачом, помогать людям. И это сбылось. Всю свою жизнь я посвятил медицине. Перед отъездом в Израиль, в 1973 году, получил награду – «Отличник здравоохранения СССР».

Мы вошли в палату к папе. Это была довольно просторная комната на 8-10 кроватей, наполовину заполненная больными. Папа лежал с закрытыми глазами, укрывшись одеялом. Когда я вошел, он тут же открыл глаза, отвернул одеяло и приподнял то, что осталось от ноги. Была ампутирована вся голень до коленной чашечки. Мы не промолвили ни слова. Молчали… Слезы сами покатились у нас из глаз. Доктор деликатно вышел из палаты, оставив нас наедине с нашими тяжелыми мыслями. Разговор с папой не получался. Я не знал, с чего начать и как его утешить. За несколько часов пребывания в больнице я повзрослел и понял, какая ответственность теперь лежит на мне.

Позже папа продемонстрировал, как он научился пользоваться костылями. Мы начали собираться в дорогу. Тепло попрощались с врачом, медсестрами и нянечками. Больничная машина доставила нас на вокзал. Через небольшое время поезд тронулся. Мы возвратились в Калинковичи, но уже на костылях.

Папа очень переживал, стеснялся своих костылей. Больше сидел дома, стал молчалив и угрюм. Он, молодой, крепкий мужчина, не представлял себя инвалидом (в Калинковичах их называли калеками). Папе обещали в течение полугода сделать протез, но он его так никогда и не увидел. /стр. 37/ «Сталинская забота» о людях проявилась в полной мере. Прошло какое-то время, а время, как известно, лечит, пата приспособился к костылям, у него улучшилось настроение, и он приступил к работе. Жизнь вошла в свою обычную колею со всеми своим старыми и новыми заботами.

Я перешел в десятый (последнии) класс, учился хорошо, по крайней мере, без троек. Папа купил мне новый костюм, рубашки, туфли. Я уже начал думать о поступлении в медицинский институт. Шёл 1941 год. В апреле меня и еще двух мальчиков из нашего класса (кажется, Толю и Меира Гомана) вызвали в военкомат и предложили по его направлению поступить в Киевское военно-медицинское училище. Мы с папой стали взвешивать это предложение: ведь это была медицина, о чем я и мечтал. С другой стороны, как я мог оставить папу одного? Хотя он стал хорошо передвигаться на костылях, работал и неплохо зарабатывал. Нужно было решить массу бытовых вопросов, в частности, хлебный.

В то время купить хлеб означало не просто зайти в магазин и купить. Надо было с раннего утра выстоять большую, на несколько часов, очередь, чего папа сделать не мог. В этом помог мой приятель-одноклассник Люсик Комиссарчик, который добросовестно эту миссию выполнял.

Мы много думали, и по решению папы я дал свое согласие на поступление в училище. Школу с этих пор посещал формально, к урокам не готовился. Правда, нового материала уже не давали. Началась подготовка к сдаче экзаменов на аттестат зрелости, но меня это уже не касалось. Я уже витал в облаках, представляя себя где-то в Киеве, в военной форме бравого солдата. Ребята из класса с нашей улицы относились ко мне уже иначе, не так, как прежде: многие поздравляли, некоторые /стр. 38/ завидовали, а папа с гордостью смотрел на своего сына: из еврейского местечка Калинковичи сын уезжал в большой город Киев, в совсем иной мир. Как же этим не гордиться?!

На прощание папа купил четвертинку (250 г) водки (в доме водки никогда не было), и мы ее пили целую неделю. Мы тогда не знали, что это наша последняя неделя вместе в жизни. Пробежала она быстро. Наступил день отъезда. Это было третьего мая 1941 года. Весь мой класс, мальчики с нашей улицы и моя собака Джульбарс пошли меня провожать. День был светлый, весенний. Ничто не предвещало плохого. До станции было около трех километров. Мы шли, пели, радовались нашей юности, мечтали, ждали только хорошего, надеялись: все впереди.

Но судьба сыграла злую шутку. Она поступила, как злая мачеха, поменяла все краски – светлые на темные. Прощание было теплым и радостным. С трудом удалось выдворить из вагона собаку. Поезд тронулся. Я начал свой длинный путь в неизвестность расстоянием в долгих пять лет, полных горя и страданий.

11

Поезд прибыл в Киев рано утром. Затем автобус долго вез на окраину города до улицы Мельника, что рядом с тогда еще неизвестным зловещим Бабьим Яром. Там и находилось военно-медицинское училище. Нас накормили и тут же отправили на медицинскую комиссию. Я и Меир успешно ее прошли, а Толю забраковали. Меир и Толя были моими одноклассниками.

Назавтра предстояли экзамены по математике, литературе и чему-то еще. Я все сдал и поступил, а /стр. 39/ Меир – нет. Конкурc был около трех человек на место, так что Меир не прошел. Месяцем позже он поступил в летное училище, пролетал всю войну на истребителе и остался жив. Толя погиб на фронте. Итак, я был принят в училище один, остальные двое возвращались домой в Калинковичи. Я с грустью прощался с ними и терял последнюю связь с домом, школой, друзьями.

Я – курсант Киевского военно-медицинского училища. Май 1941 г.

Начались обычные армейские будни: строевая подготовка, изучение устава и материальной части, подготовка к принятию присяги. Самой трудной /стр. 40/ оказалась физическая подготовка, особенно упражнения на выносливость, к чему я оказался не готов. В школе на уроках физкультуры занимались играми или чем-то другим, не связанным с физкультурой. Часто отменяли эти уроки для занятий другими проблемами. Физкультуре в Калинковичах вообще, не только в школе, не уделялось должного внимания. О ней нередко даже от учителей можно было услышать: «Оставьте эти глупости, надо заниматься делом».

С большим опозданием Сталин стал понимать значение физкультуры. Были выпущены значки ГТО и БГТО и нормативы к ним. Стали устраиваться грандиозные красочные физкультурные парады. Но отставание по физической подготовке от Запада было очень большим. Помню, на весь послевоенный многомиллионный город Ленинград было до пяти бассейнов, а в Германии – почти в каждом детском саду.

Всё это явилось причиной того, что я оказался недостаточно подготовленным физически к армейской службе. Пришлось много трудиться, чтобы войти в форму.

В конце мая мы начали заниматься медицинскими предметами – анатомией, латынью, первой помощью раненым и др. Нагрузка была большая. Я медленно втягивался в новую жизнь и начал привыкать к нагрузкам. Учитывая мой высокий рост (184 см) и добросовестное отношение к службе, меня решили назначить командиром отделения. Большинство моих подчиненных курили, владели хорошим русским матом, чему я был совершенно не обучен. Командир же не может даже в этом отставать от своих подчиненных. я ночью уходил в туалет, там курил, кашлял до слез, снова курил, ругался самым отборным матом. Вскоре я стал /стр. 41/ равным, а в чем-то даже «равнее» своих товарищей-курсантов. Отношение ко мне изменилось.

Служба шла точно по расписанию. Многое стало привычным, рутинным, меньше тяготил армейский режим. От папы получал частые письма и охотно ему отвечал. Мой товарищ Комиссарчик навещал его и, чем мог, помогал. Все складывалось наилучшим образом.

В июне нас, молодых курсантов, стали направлять на охрану военных объектов – оружейных и продуктовых складов. Моему отделению часто доставалось охранять объекты, расположенные около Бабьего Яра. Никто не мог себе представить, что через пять месяцев это место станет символом трагедии еврейского народа. Здесь, в Бабьем Яру, только за один день тридцатого сентября 1941 года, по официальным немецким данным, было расстрелян 38.771 человек. А всего здесь было расстреляно 100.000 человек – целый большой город! – преимущественно евреев. Пропуском в Бабий Яр служило уже одно слово – еврей. Если грудной ребенок находился на руках еврейской матери, он тоже подлежал уничтожению. Глубоких стариков и инвалидов привозили на повозках и колясках. После акции расстрелов земля долго не успокаивалась – дышала коллективными легкими расстрелянных, шевелилась от массы еще живых людей. Обычно ту изуверскую работу расстрела евреев немцы поручали украинским полицаям или просто добровольцам. Некоторые из них здравствуют и поныне. Спустя двадцать восемь лет после окончания войны, перед нашим отъездом в Израиль, я, жена и дочь посетили эти печальные места. Не просто было найти Бабий Яр. Мы долго бродили по улицам Киева, расспрашивали прохожих, как пройти к этому месту. Редко кто выслушивал до конца вопрос: либо вовсе не отвечали, либо говорили «не /стр. 42/ знаю». Удивительно, что это место оставалось для многих киевлян неизвестным. Только один из многих прохожих тайком указал нам пальцем направление, куда идти. Наконец наши поиски увенчались успехом: мы нашли Бабий Яр. Вместо памятника там стоял небольшой камень с весьма скромной надписью о том, что здесь от рук немецко-фашистских оккупантов погибли советские граждане. Какие граждане?! Известно, что подавляющее большинство из них были евреями, но это слово уже давно было исключено из лексикона.

На месте Бабьего Яра планировалось построить большой парк отдыха. Но Б-г решил по-своему. Здесь начались оползни, что и разрушило все кощунственные планы горе-строителей. /стр. 43/

Примечания:

– синагоги и церковь были закрыты в 1930 году
– железнодорожная станция была в 3-х км от местечка
– знаменитый калинковичский пожар, уничтоживший половину местечка, был
не после революции, а летом 1915 года
– Колоцей Семен Дмитриевич( 1867-1946) был не доктором, а фельдшером в
Калинковичах, пользовался большим авторитетом у населения
– Елена Корнеевна Белашова (1897-1994) преподавала в Калинковичах с
1926 года, жила на ул. Загородней, участник антифашистского подполья,
заслуженный учитель БССР
– речка Кавня (по белорусскому значению сырое болотистое место, на
карте 1842 года обозначена как речка Каленковка).

Опубликовано 10.03.2019  20:33