Tag Archives: Cоюз белорусских писателей

В. Рубинчик. Добрый ли день?

Снова заштормило в наших палестинах. Ясное дело, в информационно-общественно-политической сфере – что до погоды, она для лета вполне себе приемлема.

Если честно, «закручивание гаек» лично меня особо не задевает. И раньше-то шёл по жизни, как законченный граф по минному полю, – ну, сейчас буду вести себя ещё более осмотрительно. А так… дальше Освеи не сошлют. Между прочим, в тех, северобелорусских краях Витебщины, в середине 2000-х работал на лесопилке Павел Северинец, осуждённый по делу о «массовых беспорядках» осени 2004 г. Остался жив, регулярно писал письма десяткам людей (мне тоже); отправлял корреспонденции в газету «Наша Ніва» – позже они сложились в книгу «Лісты зь лесу».

Названья говорят за себя

В 2021 г., после могилёвского процесса по делу о подготовке «массовых беспорядков», член Союза белорусских писателей, получивший семь лет колонии необщего режима (приговор ещё не вступил в силу), тоже пишет письма… и третью книгу романа «Беларусалим».

Между ссылками и отсидками Павел успел жениться. На фото Ольга Северинец, урождённая Шилак

Упоминал я о том, что во второй книге «Беларусалима», законченной и изданной весной 2020 г., встречаются удивительные совпадения с событиями, которые произошли позже… Вот ещё одно: в книге описываются нападки на православного митрополита Артемия, сочувствующего «белорусскому движению», которые завершаются его отставкой (с. 264–271, 522). 9 июня 2021 г. синод РПЦ отрешил от должности… cвященника Артемия, после августа 2020 г. публично заявлявшего о том, что в стране учиняется беззаконие, а идти путём приспособленчества церкви не пристало. Правда, книжный Артемий – митрополит Смоленский и Дорогобужский, а реальный – архиепископ Гродненский и Волковысский, но это уже детали.

В связи с майским материалом, где были воспроизведены два послания от покойного историка Евгения Анищенко, подумалось, что и я не вечен, и многие письма интересных людей, хранящиеся в моём архиве, могут пропасть. Поэтому, если вы не против (а куда деваться с «подводной лодки»? :)), буду потихоньку их публиковать. Для начала – «шахматный» ответ от проф. Александра Козулина, сидевшего в колонии № 3 посёлка Витьба:

Жаль, что после помилования и освобождения в августе 2008 г. профессор не принимал заметного участия в здешних политических процессах. Думаю, потому, что из-под него «вытянули» социал-демократическую партию… а может, просто уяснил, что «пророков нет в отечестве своём». Так или иначе, эндшпиль, о котором он писал из Витьбы, слишком уж затянулся – наверное, то был всё же миттельшпиль.

А тем временем передают, что Белорусская социал-демократическая партия (руководитель – Игорь Борисов) получила предупреждение от министерства юстиции за обложку своего партийного издания, вышедшего ещё в конце 2020 г. В малотиражном журнале были помещены разнообразные «креативы»; в чём-то нашли «неуважение» к государственным символам Беларуси, пропаганду «негативного отношения» к гербу и флагу.

Текстовка от журнала «Пазіцыя» (пер. с бел.): «Если говорить труднорисунок заменит слова! Здесь представлена лишь малая часть плакатов, которые можно найти на просторах интернета. Среди них произведения не только знаменитого дизайнера Владимира Цеслера, но и пока ещё не известных молодых художников».

На мой взгляд, министерия многовато на себя берёт… Беспристрастная экспертиза не выявила бы в этих рисунках ничего оскорбительного. Но, поскольку с такой экспертизой в Синеокой, как показали «дело Press Photo» 2013 г., «дело с книгами Зенона Позняка» 2016 г. и «дело регнумовцев» 2016–2018 гг., имеются некоторые временные трудности, не хочу рисковать. Изображения выше предложены в чёрно-белом цвете – при желании читатели сами домыслят, как выглядели оригиналы.

Сейчас меня, наверное, закидают виртуальными тапками, как зимой сего года пытались забросать Артёма Шрайбмана, обмолвившегося о том, что до лета 2020 г. сторонники бело-красно-белого флага оставались чем-то вроде «субкультуры». Я не раз писал о том, что этот флаг мне ближе, но с определённым уважением отношусь и к красно-зелёному… Всё-таки c 1995 г. к нему, несмотря на далеко не супергармоничное сочетание цветов, отчасти привыкли. Появились люди (не только чиновники), праздновавшие под ним свои успехи. Где-то, быть может, доходило и до сакрализации.

Боксёр-победитель Дмитрий Асанов гордо несёт красно-зелёный флаг на Европейских играх 2019 г. (что не помешало Дмитрию год спустя выступить против лжи и насилия, исходящих от «власти»)

С весны с.г. по указке идеологов «официальный» флаг вывешивают в Минске чуть меньше, чем везде – среди прочего и там, где старожилы никакой госсимволики не припомнят…

Каштановка-2021. Здание районной поликлиники у «Шахматного дворика»; да, и здесь флаг в мае тоже висел

Полагаю, сия кампания может вызвать лишь обратный эффект – насильно мил не будешь. Возможно, правы писатель Владимир Орлов, политаналитик Шрайбман, многие другие… и после смены режима бело-красно-белый флаг действительно вернёт себе права государственного, утраченные в 1995 г. Не то, чтобы я был против (см. выше), но для меня юридический статус – не самоцель. Солидарность общества, которое сейчас разделено в вопросе о символах, да и будет разделено ещё долго, представляется более важным фактором развития страны. Проще говоря, нужно то, что способствует единению, а системные беззакония под любым флагом, хотя бы и бело-красно-белым, мне не нужны.

В своё время проводились параллели между лукашенковской РБ и режимом Франко… Так вот, с 1977 г. Испания официально отказалась от символов «каудильо», но и к флагу Второй республики не вернулась. Полюбопытствуйте:

Флаги 19311939 гг.; 19451977 гг.; после 1977 г.

Нынешний флаг Испании – некий «компромисс» между двумя предыдущими. Следует ли исключать, что и нас ждёт «третий путь»?

В рамках самодеятельного творчества уже сейчас выношу на обсуждение вариант флага новой Беларуси. Примерно такой:

Кубики, собранные вместе, могут трактоваться по-разному: и как кристаллы соли, питающей страну (всяко лучше, чем автомат Калашникова рисовать), и как символ единства, тяги к созиданию… Но, и чуть ли не главное, – они могут служить раскраской! При сохранении общего монохромного стяга, который будет использоваться, в частности, на международном уровне, на уровне местных сообществ должно быть официально дозволено раскрашивать грани кубиков. Таким образом, в Субботниках под Ивьем люди смогли бы вывесить такой флаг…

А, к примеру, в Александрии под Шкловом – такой:

Да, насколько знаю, аналогов государственного флага-раскраски в мире нет, однако всё ведь когда-то возникает впервыe 😉 Если идея вам кажется нелепой, словно инициатива старика Хоттабыча, выделившего по мячу каждому из футболистов на поле во время матча, то чего уж там, посмейтесь. Если написанное мною (необязательно, кстати, этот конкретный текст) сильно рассердило, перейдите к решительным действиям – скупите остатки тиража моих книг для сожжения в Севастопольском парке, я даже не очень обижусь 🙂

Чего не хотелось бы, так это раскручивания в Беларуси новой спирали противостояния, которая напоминала бы споры между остроконечниками и тупоконечниками у Дж. Свифта, он же Lemuel Gulliver.

О подобной же спирали и «сползании страны в воронку насилия» с некоторым надрывом, но в целом резонно год назад писал вышеупомянутый Шрайбман. Вряд ли я соглашусь с этим автором в том, что мем о «3%» сделался «одним из самых успешных политических мемов в современной истории страны» (и год назад бы не согласился, памятуя о прежних мыльных пузырях вроде выкриков «ШОС!»), но развивался Артём, прежде грешивший самоцензурой, в правильном направлении 🙂

Полагаю, спешный отъезд в Украину несколько дней назад, сразу после злополучного «интервью» ОНТ с человеком, похожим на Романа Протасевича, не сильно повредит А. Шрайбману как исследователю. Другое дело – бытовые трудности на новом месте… Во всяком случае, желаю, чтобы «экстремист-теоретик», как его на днях обозвали в «СБ» (в одном этом ярлыке от б/y КВНщика экстремизма больше, чем во всех прочитанных мною текстах А. Шp.), смог поскорее вернуться к родным пенатам.

Печально видеть, как логика гибридной войны захватывает, казалось бы, аполитичные организации вроде «Белпочты». Последняя давно существует в форме предприятия, т.е. призвана зарабатывать деньги, но поведение руководства «Белпочты» намекает на то, что преданность фантомной «идеологии» поважнее будет.

Справка по материалам википедии:

В августе 2020 года «Белпочта» перестала доставлять подписчикам негосударственную общественно-политическую газету «Народная Воля». Позднее «Белпочта» отказалась распространять «Народную Волю», подала в суд на эту газету и «Свободные Новости Плюс»

В ноябре 2020 года «Белпочта» не внесла 4 негосударственных газеты в свой подписной каталог на 2021 год. В апреле 2021 года «Белпочта» отказалась брать на реализацию в своих отделениях и включать в подписной каталог на 2-е полугодие 2021 года частное барановичское издание «Intex-press». В июне 2021 года гендиректор «Белпочты» заявила о невключении в подписной каталог на 2-е полугодие 2021 года ещё одной негосударственной газеты — «Новы Час», заподозрив издание в публикации материалов, нарушающих законодательство о СМИ.

Тут уж я, как постоянный читатель «Новага часу», не выдержал и написал электронное письмо-увещевание Юркевич Светлане Викторовне, 1976 г. р., которая стала «главпочтмейстеркой» в сентябре 2019 г., а до того более семи лет служила заместителем директора по идеологии. Копию письма отправил в редакцию «НЧ», не рассчитывая на публикацию, но в тот же день, 7 июня, оно было опубликовано (ну и пусть).

Меня могут упрекнуть в недостатке учтивости, но до уважения ли здесь?.. Мало того, что в августе 2020 г. выпускница академии управления при президенте являлась соучастницей «набега Орды», она, похоже, превратила «Белпочту» в филиал генпрокуратуры. Без суда и нормальной экспертизы люди в погонах рассуждают о нарушениях закона… Почтовое руководство берёт под козырёк и лишает читателей неказённых взглядов на мир (не у всех есть доступ в интернет), а почтальонов – заработка, который складывается в значительной части из денег за подписку. Стыдновато, Викторовна! 🙁

То, что другие руководители государственных («республиканских унитарных») предприятий ведут себя подобным образом, отнюдь не утешает, а наоборот. Наводит на мысль о том, что липкий страх, насаждавшийся четверть века, дал глубокие метастазы, и как бы не пришлось его искоренять ещё четверть века.

Но есть и хорошие новости. Так, сегодня сообщалось о разблокировке банковских счетов издательств «Кнігазбор» и «Янушкевіч» (до того госконтролёры почти полгода не давали нормально работать хорошим минским издателям).

Вольф Рубинчик, г. Минск

09.06.2021

wrubinchyk[at]gmail.com

Опубликовано 10.06.2021  00:48

Водгук ад мастака
Я б працягнуў думку — можна і “кубік-рубік” зрабіць: кубік-РэБік, дзе якраз тры пасы даюць магчымасць утвараць і БЧБ, і ЧЗ — два пасы зялёнага, адзін чырвонага, і на арнамент застанецца вертыкаль))) А само “РэБік” нясе ў сабе не толькі РБ, а яшчэ і мудрасць ад рэбе))
Андрэй Дубінін, г. Мінск   14.06.2021  19:49

Андрей Федаренко. Путешествие (II)

(окончание; начало здесь)

А. Федаренко (в джинсах) среди участников традиционного шахматного турнира в Союзе белорусских писателей, март 2017 г. Фото: lit-bel.org

Володя, ожидая нас, стоял навытяжку. Даже усы не топорщатся, а виновато опущены кончиками вниз. Когда мы подошли, он, чтобы показать, что кается, стянул с головы спортивную шапочку. Пока нас не было, он натопил печку, вымыл пол, потом, в хате, не давал Тане в руки ничего взять: достал припасы, которые принёс в брезентовом рюкзаке, нажарил колбасы, яичницу на сале, сам собрал на стол. Не было ни одного нашего слова, с которым бы он мгновенно не согласился: «всё так, чистая правда, правильно говорите». И хотя мы отлично знаем, что достаточно мне уехать, а ему выпить, как всё может измениться, – но ведь так приятно иметь даже временную власть над кем-то, лишний раз упрекнуть человека, который выпрашивает прощение.

Вечером выхожу на двор. Морозец. Пар изо рта. Тишина. Ни звука. Тени от столбов, от забора. Через улицу чернеет моя хата, где давно живут чужие люди. Молодой серпик месяца на чёрном, с золотыми крапинками звёзд, небе – не вертикальный, а наклонённый, почти лежит, как на цветной обложке книги Гоголя «Вечера на хуторе…» Уютно светится жёлтое окошко за гипюровыми занавесками. Совершенно синий снег. И запах дыма из трубы – сладкий, первобытно-радостный, как запах жареного мяса летом в курортных городах у моря.

Вот так стоял на этом самом месте, когда мне было пять лет, смотрел на забор, от которого и тогда лежала такая же зубчатая тень на синем снегу И какая же тогда, в пять лет, была радость, какое счастье! – не от познания новой жизни, а в сто, в тысячу раз большее – от возвращения в жизнь старую, знакомую (с которой недавно так страшно распрощался, казалось, навсегда); и с каждым вдохом эта жизнь вливалась в кровь, с каждым взглядом увеличивалась; обострялись запахи, цвета, звуки…

Мои друзья ждут меня на улице, зовут меня, и вот мы снова вместе, обнимаемся, радостные, живые, и все близкие рядом, смеются, поздравляют: ну вот и кончилось твоё путешествие, и ничего страшного, а теперь опять всё по-новому! – именно так мне и представляется смерть – как возвращение к началу, к детству, к матери, друзьям, к моим девочкам, натопленной печи, дороге в школу, к книгам, хоккею, целомудрию… Всё снова впервой, снова так остро и совсем не страшно. Если бы люди не знали, что они бессмертны, они бы не жили и одного дня, и одной минуты, а, собравшись вместе, одной огромной атомной бомбой взорвали бы и себя, и всё на свете. Но каждый отлично знает, что он бессмертный, что если однажды родился – это уже навечно.

В хате Володя сидит, понурившись, Таня машет ему пальцем:

«…И не дай Бог! Не дай Бог! – с лукашенковским надрывом выговаривает она, – ещё на меня поднимешь руку! Возьму какую-нибудь лопату…»

*

Он поднялся из-за столика, вдавил в пепельницу окурок («ну что, хлопцы, пойдём, поведу вас»), и пошёл – неспешно, маленькими шагами, чтобы растянуть время, благо, идти было недалеко. У метро U-Oranienburger Tor чуть ли не посреди тротуара, вплотную к жёлтой линии велосипедной дорожки, стоял киоск вроде нашей «Белсоюзпечати», только в этом из-за витринного стекла вместо газет, журналов и канцелярско-школьно-письменных принадлежностей выглядывали спиртные напитки в бутылках разных калибров. Он обошёл киоск вокруг, высмотрел бутылку из тёмно-зелёного стекла, плоскую, с зелёным яблоком на этикетке, насобирал по карманам тяжёлых монет по два евро и мелких, чтобы без сдачи; фрау с белыми волосами, перехваченными красной повязкой, как у биатлонистки Лауры Дальмайер, поблагодарила и улыбнулась ему. Бутылка предусмотрительно была выгнута посерёдке, она легла в карман, словно там всегда и была; приятной тяжестью отвисла левая пола куртки. Никогда не перестану удивляться таким, казалось бы, простым, а на самом деле удивительным вещам: в чужом городе, на чужом языке что-то попросить, рассчитаться чужими деньгами, и тебе, как ни в чём ни бывало, с благодарностью, с вежливой улыбкой мгновенно подают то, что ты и хотел, – совсем как в нашем сельском магазине когда-то подавали мне «Яблучнэ міцнэ».

Его обогнала молодая мама, немочка с красивыми, хоть немного полными в колготках ножками; за спиной рюкзачок, в руке возле уха мобильник, сзади сынок, маленький немчик, отстав, бегал зигзагами от одного края тротуара к другому и на всю улицу мяукал: «мяу! мяу! мяу!» Не успел он удивиться этому славянскому мяуканью и позавидовать, что вот такой маленький, а уже без всякой учёбы, без курсов-семинаров-практикумов-стажировок знает язык, – как мама встревоженно повернулась вправо-влево, назад, воскликнула – с раздражением и в то же время облегчённо – по-русски: «Руку дай, т-вою маковку!..» – и опять затрещала в телефон по-немецки.

Фридрихштрассе перетекла в Chauses str., слева показался небоскрёб на Robert-Koch-Pl., справа – кирпичная, терракотового цвета стена, в которую метров через сто вклинивалось боком новое хай-тешное аляповатое здание Католической академии. В стене он увидел вход, которого раньше не было, – узкий, дородному человеку и боком не протиснуться – зашёл и очутился на центральной аллее кладбища. Он никогда не был здесь зимой. Зима, даже такая, как теперь – еврозима, переменила все декорации. Он понял, что зря сюда шёл. Пускай бы оставался в памяти зелёный, с солнечными пятнами, с птичьим щебетом, чистый, тихий его закуток. Сейчас резче бросался в глаза чёрный и серый мрамор могил, засыпанных опавшей листвой; кое-где в тёмных уголках даже лежали заплатки снега, словно бы стыдившегося, что он такой грязный и так мало его; стволы деревьев были в пятнах лишайника, в голых верхушках – гнёзда; визу стлалась какая-то неестественно-зелёная растительность, похожая на наш брусничник или барвинок, и плющ – где коричневатый, где подсохший, где побитый морозцем. На его любимой скамье, которая и летом всегда пустовала, теперь сидел слепец с непокрытой головой, в расстёгнутом пальто, в синих очках, зажав между колен белую палочку, подставляя, как подсолнух, лицо невидимому солнцу. Могила Брехта, как всегда, была засыпана карандашами и шариковыми ручками, заставлена лампадками. У маленького памятника Гегелю стояли три рабочих (один нагнулся) и рассматривали надпись, сделанную наискось синим маркером: «Veralten! Dummes Lehre!»[1]

Он пошёл назад, сократив путь, и вскоре снова очутился у Католической академии, только с другой стороны. На маленькой площади полукругом располагались деревянные скамеечки, посередине торчали пирамидки туй, голубых елей и с краю – одна молодая липа. Он пощупал лавку – холодная, достал газету, специально на этот случай прихваченную со столика у «ресепшн»; прежде чем постелить, взглянул на первую страницу. Карикатура, перепечатанная из «Шарли Эбдо». Средиземное море, перевёрнутая лодка с мигрантами, сверху над всеми огромный, с бородой, как у Саваофа, Путин, из воды тянется детская ручка, судорожно сжимаются пальчики, отчаянными усилиями стараясь в последний миг схватить хоть волос из бороды и спастись.

Постелил и сел. Можно было начинать то, ради чего он сюда шёл, и вёл своих бедных друзей: попробовать ещё больше оживить их, воскресить полностью, чтобы поговорить с ними, повспоминать, сказать каждому доброе слово, которое жалко было произнести при жизни.

«Ну что, хлопцы, выпьем?»

Но поблизости крутились, выбирая место для селфи, дед с внуками (двойняшки лет по пять, в чёрно-оранжево-жёлтых комбинезончиках, на первый взгляд совершенно одинаковые, и всё-таки сразу можно было определить, кто девочка и кто мальчик), и на площадке перед входом в Академию топтался молодой человек, обвязанный поверх воротника спортивной куртки шарфиком с логотипом мюнхенской «Баварии». Шустрые двойняшки, щебеча артиклями – die, das, dem, ein – побегали вокруг ёлок («blau Baum»), туй, выбрали липу («kleine Linden»). Липа и правда была очень красивая, особенно на этом рассеянном берлинском солнце – вся усыпанная семенами, словно большими жёлтыми стрекозами; издали можно было подумать, что она забыла сбросить осеннюю листву. На скамейке лежала одна такая «стрекоза» – два прозрачных сухих крылышка, прикреплённых к ножке, на которой был ещё и шарик, будто горошинка чёрного перца. Дед в тирольской шляпе держал в одной руке сумку, из которой торчал наполовину съеденный батон-багет, в другой – селфи-палку, выставив её, как рыбак-мормышечник удилище, и таким же образом тыкая ею. Наконец – ушли. А молодой человек всё слонялся у парковки, как неприкаянный; лохматая голова вжата в воротник, руки в карманах; то он ставил ногу на бордюр, то нагибался и проверял надёжность металлических столбиков, которыми от проезжей части были отгорожены газон и тротуар, то закладывал руки за спину, задирал голову в небо и качался с носков на пятки, и по всему было видно, что человеку абсолютно нечем заняться.

Кстати, по вкусу и запаху «Апфель» напоминает кальвадос.

Он закрыл глаза. Вот зима. Сержик – в полушубке, в шапке с опущенными ушами, собирается на охоту, цепляет на плечо ружьё дулом вниз и становится похожим на героя-подростка из партизанских повестей Валентина Тараса…

Вот лето, лесная тропа, шишки под ногами, запах черничника и багульника. Витя Смолер ведёт велосипед, правой рукой держа руль посередине, в левой – сигарета, по-школьному спрятанная в кулак, – он что-то тихо говорит, а накачанные колёса упруго стучат о корни, позвякивает сам собой звонок…

Вот мы втроём, голова к голове, наигравшись в хоккей, лежим на животах на снегу у расчищенной нашей хоккейной площадки и сосём кусочки льда…

И снова лето, розовое утро, озеро, чмокают возле берега в траве караси, и такой туман, что едва можно рассмотреть поплавки… А вот мы весной испытываем футбольным мячом ещё не нагретую землю; а вот поздней осенью ждём автобуса, чтобы ехать в город в кино, на новую комедию с Ришаром и Депардьё, звеним в карманах копейками, спорим, чья очередь покупать билеты, и каждый хочет показать, что именно он сегодня богатый…

Нет, ничего не выходило. Только-только они начинали собираться вместе, как всё рассыпалось. Он уже заранее был виноват перед ними. Боялся смотреть им в глаза. И понятно, почему: он знал их финал, а они – нет. Всё время где-то за кадром этих воспоминаний – рефреном к ним – звучало: «Что со мной будет?», а он отводил глаза и никак не мог произнести: «Погибнешь от лопаты»… Здесь, конечно, не до романтики и не до лирики.

Внезапно он понял (а может, помогли несколько глотков «Апфеля») – да, не получается, рассыпается, не выходят здесь и сейчас поминки по друзьям – потому что ему уже это не нужно. Он ломится в открытые двери, а оно уже делается само, помимо его воли, и началось это сразу же на деревенском кладбище, когда, не спрашивая у него дозволу, начало писаться в голове новое произведение. И за это время уже отмахано – он посмотрел на растопыренные пальцы – ого, пять разделов, каждый по десять страниц… В этом новом произведении, конечно же, найдётся место и моим бедным друзьям. А сейчас нужно их отпустить и вернуться в наш рассказ, тем более, что исчезнувший из моего поля зрения молодой человек, которого я посчитал лентяем-тунеядцем, снова появился – с полипропиленовым, радужных цветов веником и с гнутым совком на длинной ручке. Он уже старательно подметает и без того чистую площадь, всё ближе ко мне подступая. Можно попробовать угадать, что будет дальше. Сейчас приблизится, скажет «хай» или старомодное «гутентаг»? Попросит «раухен»?[2] Сделает вид, что его не интересует зелёная, до половины выпитая бутылка в моей руке? Вот он уже, исподтишка на меня поглядывая, перекладывает в левую руку веник и, вытирая о штаны правую, со стыдливой, виноватой, как у Таниного Володи, улыбкой подходит ко мне.

2017 г.

Перевёл с белорусского Вольф. Прочесть рассказ в оригинале можно в журнале «Дзеяслоў» № 90.

Перевод более раннего рассказа А. Федаренко «Созерцатель» был опубликован у нас в апреле 2018 г. здесь. – ред. belisrael.

[1] «Устарело! Глупое учение!» (прим. перев.).

[2] Закурить (прим. перев.)

Опубликовано 02.05.2018  20:34

PS. Федоренко или Федаренко?
Цитируем письмо к нам самого писателя (от 4 мая 2018 г.) в переводе с белорусского: “Из-за этой одной буквы у меня всю жизнь неприятности, в метрике и в паспорте через “а”, но все пишут через “о”, из-за этого не хотят насчитывать стаж, не пускают в самолёт (т. к. регистрируют на ФедОренко, а в паспорте читают ФедАренко), на почте не дают деньги по этой же причине; в последнее время я научился спрашивать у них: “Вы же не пишете ЛукОшенко? Хотя по такой логике должны были бы”. Срабатывает.
Так что правильно — ФедАренко“.
Добавлено  4 мая 12:16

Андрей Федаренко. СОЗЕРЦАТЕЛЬ

Андрей Федаренко

Созерцатель

І

На тротуаре – тени от домов, а потому идёшь, как по великанской шахматной доске, из тёмного квадрата в светлый, да ещё стараешься не наступить на хвост голубю, который упрямо бежит впереди, огибая раздавленные ржаво-оранжевые ягоды рябины. Сами деревца, когда-то подрезанные и теперь карликовые, с культями вместо верхушек, растут на газоне в метре от проезжей части. Под ними то становится раком, то приседает в траве на корточки мужчина с целлофановым пакетом, он что-то сосредоточенно чёркает ножиком. Черёдка школьников перебежала улицу; у одного правая рука загипсованa по самые пальцы – висит, подвязанная к шее (как он будет писать? а может, левша?). Тарахтят по тротуару газонокосилки, штук шесть гуськом; в прицепах – флегматичные косцы в салатовых зеленстроевских жилетах. Малыш лет четырёх застыл и не сводит с процессии круглых от восхищения глаз. “Мама, что это?!” – “Драндулетки, – отвечает мать: – Пойдём”, – но сын не может оторваться от машинок и по слогам повторяет, вкладывая в новое слово иной, нежели у матери, смысл. “Дран-ду-лет-ки”, – у него звучит романтично, почти как музыка.

Автор во время традиционного турнира Союза белорусских писателей по шахматам, март 2014 г. Фото A. Козловой (lit-bel.org)

На углу улицы, под липами, около безымянного магазинчика ждут спасения – восьми утра – бедолаги (не все, значит, уселись в машины и поехали в офисы), совсем как ждали его 10, 20, 30 и больше лет назад, разве что те, прежние, были повеселее, травили анекдоты, всякий раз прикуривали, поскольку дешёвые сигареты гасли чуть ли не после каждой затяжки, и обязательно находился шутник, который жалостливо канючил, дёргая ручку дверей: “Откро-о-йте ворота в царство-о небесное!” А эти, нынешние – молчаливые, озабоченные, топчутся или сидят на низкой ограде, уткнувшись в телефоны, каждый сам по себе.

Дохожу до метро, где “Pizzafoot”, запах кофе и горячих блинов, музыка, солнце, столики с пепельницами… Отсюда, с высокого места, хорошо видны стеклянные крыши кунцевщинских парников. Небо отражается в них, делая синими, и это издали так похоже на кусочек моря! – полная иллюзия курорта, тем более что на мне шорты, майка, лёгкая обувь, да и люди вокруг одеты по-летнему; ощущение, словно идёшь южным утром на пляж, а море медленно поднимается тебе навстречу, именно поднимается – от жёлтого берега до горизонта.

С другой стороны улицы на базарчике торгуют сырой и варёной кукурузой, опятами, грушами, яблоками, помидорами, виноградом, персиками, дынями… Возле жёлтой бочки с надписью “Квас” двое молодых парней в шортах, с татуировками на загорелых ногах и руках, продают: один грецкие орехи, второй – сливы-венгерки. “А вот ещё анекдот: врачи вскрыли раненого Моторолу, а там внутри…” – дальше не слышу, останавливаюсь закурить перед небольшой круглой клумбой. На ней среди хризантемок, настурций, бархатцев – вездесущие садовые ромашки (символ деревенской, да и городской, белорусской осени), иначе космеи, белые, розовые, пурпурные, тёмно-красные, с мохнатыми, как у укропа, листочками. Над цветками зависли две капустницы и, трепеща крылышками, синхронно перемещаются вверх-вниз и вправо-влево.

Назад иду по другой стороне улицы, чтобы захватить кусок лесопарка и поля.

Сворачиваю на выложенную цветными плитками дорожку. Вдоль неё по обе стороны – облепиховые деревца в соседстве с подстриженными кустами декоративного шиповника. Дорожка ведёт мимо детского сада. Во дворе щебет, гомон гномов, два мальчика, один с автоматом, другой с пистолетом, прилипли к проволочной сетке заборчика и посматривают на улицу. Святое детство! Что в этих милых головках? О чём они могут думать, о чём говорить? “Нато ласшилается на восток…” – слышу, проходя рядом.

Дорожка впадает в тихую, зелёную, почти местечковую улицу. Впереди молодая мама с коляской для двойни заняла чуть ли не всю ширь тротуара, а на неё из-под виноградного куста внимательно смотрит рябая кошка – важная, гордая оттого, что вот и она вывела детей в люди. Котята – четыре пёстрых пушистых комочка – дурачатся, опьянённые теплом и свободой, прячутся от матери и друг от друга под широкими, с белыми пятнами птичьего помёта виноградными листьями, пробуют карабкаться по тонкой лозе, которая достигает третьего этажа, заслоняя своей тенью нижние окна и балконы.

У входа в лесопарк, на тропинке, выстроились в шеренгу, как ученики на уроке физкультуры, человек восемь любителей, точнее, любительниц скандинавской ходьбы: разного возраста, старые и молодые женщины со своими палками и рюкзаками; низко кланяются на восток, хором тянут: “Здравствуй, солнышко! Здравствуй, день красный!” – а неподалёку на лавке в холодке сидит худенькая девушка в светлом платьице, руки на коленях, в пальцах поводок-рулетка, смотрит перед собой не моргая, по щекам текут слёзы, она не вытирает их, и у ног скотч-терьер с бородкой и крючком хвоста, не зная, чем хозяйке помочь, лижет ей кроссовки.

Справа зелёной стеной лес. Слева до самой кольцевой – поле со скошенной и отросшей во второй, а то и третий раз травой. Здесь особенно заметно, что начало сентября похоже на начало лета. Какое разноцветие! какой жёлто-бело-сине-красно-розовый узор на зелёном ковре!

Жёлтые пуговички-гроздья дикой рябинки – пижмы, такого же цвета дикий горошек, и зверобой, и дрок, и чистотел; белая кашка с тройчатыми листками; крупные розово-лиловые (или, как у Вацлава Ластовского, “лільёвыя”, что и впрямь подчёркивает выцветшесть, линялость) цветки клевера; репей-татарин (Хаджи-Мурат) – толстенький ствол, пурпурные цветки-хохолки на конце колючих шариков; лопушистый, похожий на конский щавель хрен; мелкие грязно-белые соцветия придорожника, цветение которого точно выпадает на жнивьё (сколько раз он останавливал мне, покалеченному, кровь!); наконец, полевой вьюнок с цветками-колокольчиками – повилика, что любит расти на железнодорожном полотне, среди камня на откосах, особенно на запасных путях, где пищом лезет из-под истлелых в земле шпал и обвивает заржавевшие рельсы…

И по прямой ассоциации с рельсами и шпалами так захочется вдруг оказаться в поезде, чтобы ехать, ехать – неважно куда: лишь бы перестук колёс, тамбур с запахом сигаретного дыма, угольной гари и уборной, ночные огни за окном, станции с пустыми перронами, с тёмными очертаниями пирамидальных тополей; и главное – абсолютное знание, что вскоре так оно и будет, хотя бы потому, что живу же я, а пока человек живёт, с ним может случиться всё, в том числе и хорошее.

ІІ

“…О-ой, где та смерть, чего она не идёт, – зевнув, говорит Татьяна, моя двоюродная сестра. Она сидит во дворе на низкой лавочке, вытянув ноги в домашних тапках, сложив на груди худые руки, я стою рядом, оперевшись на штакетник, держу в пальцах неприкуренную сигарету. – Чтоб вот так лёг да памер…”

Сестра на десять лет меня старше, ей шестьдесят, но это ещё бойкая бабка с фигурой девочки-подростка. В светло-розовой майке с короткими рукавами, в зелёных с белыми лампасами спортивных штанах, на голове синий платочек. Лицо – с морщинами под носом, узкое и вытянутое, как у всей нашей породы, щёки впалые, словно их вовсе нет, а полешукские скулки, наоборот, выпяченные.

“…А подумать, так хорошо теперь жить! И компьютеры, и машины, и деньги – раньше никогда так хорошо не было…”

Я слушаю её и не слушаю. Вокруг такой милый усталый вечер; солнце мягкое, совсем не яркое, к тому же оно уже наполовину село на западе за лес, туда, где железнодорожная станция, а чуть дальше – граница с Украиной. И вот же сентябрь – странный месяц: ничего, кроме былья, не растёт в Татьянином огороде, ветерка нет, тихо, а так сильно, густо пахнет огурцами, укропом, яблоками-антонами и острее всего – сопревшей землёй, свежей грибницей, – впрочем, в такую пору грибной запах и в Минске, особенно утром, когда раскроешь окно на кухне, высунешься с чашкой кофе, локти на подоконник, и ещё не успел прикурить первую сигарету. Мне верится и не верится, что сегодня утром я без забот ходил себе в шортах по своему району, гулял у метро, в лесопарке, вдруг ни с того ни с сего схватил телефон, набрал номер Татьяны – единственного близкого человека из всей нашей когда-то большой родни… После того, как не стало матери, я иногда езжу в деревню проведать её. Наши хаты рядом. Татьяна живёт одна. Сыновья, внуки, тем более невестки, деревни не любят, хоть и близко им из города, навещают редко, поэтому она так рада моим приездам, хоть наговориться может вволю. Пять часов на маршрутке – и вот я здесь, в очень тёплое, почти душное сентябрьское предвечерье, стою в Татьянином дворе, – в четырёхстах километрах от Минска и в ста метрах от родной хаты. Вон она, спрятанная за ёлкой, моя хата – руку протяни. Только уж давно там хозяйничают чужие люди. Купили хату вместе с землёй под дачу. Первое, что сделали, – повыносили и повыбрасывали на мусорку кровати, мой любимый диван-“бегемот”, другую мебель… Потом привезли из города семь котов и выкопали пруд на весь огород. Впрочем, они предупреждали, что им нужен лишь участок, земля, поэтому скоро собираются сносить халупу – разрушить, чтобы и следа не осталось, а на том месте построить коттедж.

Я отворачиваюсь, осматриваю Татьянин двор, её хату – тоже уже усохшую, маленькую, особенно в сравнении с елью в конце двора (той самой, что закрывает мою хату). Ель высокая, густолапая, вымахала – на редкость для Полесья, и всё её гонит в рост дальше; помню, она была ростом с меня, а теперь высокая жердь с круглой антенной достаёт ей только до нижних ветвей. Дворик, некогда специально обрезанный – из экономии, чтобы больше земли перепало огороду, также с каждым моим приездом всё уменьшается. А от большого огорода, словно по какой-то иронии, уже никакого толка: задернел, зарос бурьяном, полынью, никто его даже не косит. Татьяна запустила его сразу же, как пошла на пенсию. Никакого хозяйства она не ведёт, нету даже кур; зимы просиживает в городе у кого-то из двоих сыновей, в тёплую пору ходит по грибы, сидит во дворе или гуляет по улице, смотрит телевизор (кстати, мне всегда нравилась её святая леность, есть в этом какое-то родство душ, близость натуры – свой, творческий человек).

“…Ты глядишь, что одичало всё? Раньше рвались, а теперь чёрт бы их сеял, эти огороды, засыпься теперь этой землёй… пусть он провалится… Говорят, не будешь засеивать – придём и обрежем, я говорю – приходите и обрезайте, – ровно течёт Татьянин голос. Привыкшая жить одна, она и сейчас словно разговаривает сама с собой. – У меня всё есть, я не усердствую. Разве что весной пару грядочек под окном, немного лука, да чеснока, да редиски, а больше ничего – всё теперь у дачников можно купить… И сало, и яйца, и картошку, и молоко, и огурцы с помидорами… А хлеб сыновья из города привозят, и колбасу, и виноград, и фарш на котлеты…”

У заборного столба между досок штакетника, перед моим носом, торчит высотой в человеческий рост куст картошки-самосейки. К шероховатому, как у подсолнуха, листку прилепился полосатый жук-колорад; недолго думая, по привычке ещё с детства уничтожать их, где увидишь, подношу к нему кончик зажжённой сигареты – жук падает вниз, как сухая ягода, оставив на зелёном листе оранжевое пятнышко. К столбу прикручен проволокой латунный рукомойник. Сразу за воротцами, что ведут в огород, – низкий квадратный колодец. На крышке из оцинкованной жести косо лежит “крюк” – гладкая, отполированная руками жердь с загнутым гвоздём на конце. Внизу на двух кирпичах доска, чтобы ставить ведро, рядом, под штакетником в промоине, куда выплёскивают лишнюю воду, несколько остролистых кустиков фиолетовых ирисов, у нас их называют “казаки”. Справа и слева от колодца, одна у штакетника, другая в огороде, две стародавние яблони, с мелкой листвой, больной корой – старые до того, что уже не дают плодов; да и раньше, помню, у молодых их, яблоки были невкусные, твёрдые, как камень, но за ветви держались изо всех сил, не хотели ни стряхиваться, ни опадать, висели, когда уже начинался приморозок и не оставалось на ветках листиков. Ни у кого в деревне больше таких не было, никто не знал, что за сорт, зато никто на них и не зарился, не воровали по ночам, поэтому грядки были целы. Как-то мать послала меня насобирать их кабану – ради эксперимента, чтобы посмотреть, что получится; насыпали полное корыто, кабанчик сгоряча бросился грызть, зачавкал и вдруг застыл, раскрыв зубастый рот, будто хотел через силу усмехнуться; изо рта побежала слюна, судорога стала сводить челюсти – и ему, и нам, на него глядящим, – а он жалостливо, с несчастным видом посматривал на нас приплюснутыми, полными слёз глазками с белыми ресницами. Я тогда не знал, что у них, как и у людей, может быть оскомина.

“…Грибов в этом году – а брате! – теперь Татьянин голос с кузьма-чорновскими интонациями (“а брате”, “человече”, “добра кажа”). – Ни в один год такого не было, чтоб так росло всё. Что на грядках, у кого сотки, что в лесу – аж страшно, как перед войной, и мальчики родятся… А уж черники! лисичек! – я столько никогда не видела. Только страшно, всё заросло, как джунгли, я боюсь того леса, столько в нём гадости: и лоси, и козы, и волки, и еноты, а уж кабанов! – всё срыли пятаками… А то слышь, я тебе расскажу, один раз так напугалась: что там такое делается у речки?! А там лиса ёжика валяет! Хочет в воду закатить, чтоб он растянулся! А она тогда снизу когтями цап по животу…”

Воротца на улицу сами собой помалу открылись, и с улицы между столбом и воротцами, толкая их головой и боком, пробрался кот, белый с красными глазами, вялый, на вид болезненный, как все альбиносы; не доходя до нас метр, остановился и начал тереться выгнутой спиной о штакетник.

“Не голодный, – сказала Татьяна. – Из вашей хаты сюда ходят. А говорят, по мне пусть дома человека не будет, лишь бы кот был. Чтоб они сдохли, те коты… А то слышишь – раз ночью как было – гром, молния, буря, конец света, гроза! – окна звенят, сыплются, что-то лопается, падает!.. Я спросонья так и подумала: война, тут же да Украины доплюнуть можно… Я с кровати – да под пол в погреб, а там что-то по ногам! да под сорочку! Я назад – а в хате снова как треснет, как бухнет! – я снова в подпол! Цирк… Пока не догадалась и не зажгла свечку, да под иконку, да стала молиться – вот тогда только начало стихать… А как рассвело, взяла фонарик, заглянула в тот подпол, а там – муравейник, шар из мурашек, как футбольный мяч, каких-то рыжих, маленьких, как пчелиный рой… Сперва хотела бензином сжечь, а как ты под хатой сожжёшь… Окропила водою, смела веником в ведро, да и в речку занесла-высыпала…”

Вверху, на западной стороне ели и на верхушках яблонь ещё золотились остатки солнца, а здесь, во дворе, уже сумрак. Вот-вот стемнеет. Мне нужно было позвонить в Минск. В низком дворе не брал телефон, и я вышел на улицу (альбинос – следом). На улице был новый, месяц назад положенный асфальт, тогда же и саму улицу подсыпали, подняли, пожалуй, более чем на метр – и тут, стоя на этой непривычно высокой насыпи, я не удержался, украдкой глянул на свою хату… В этот момент одно из трёх окон, крайнее, поймало стеклом последний солнечный луч, блеснуло, словно приветствуя, – и так сладко и горько сжалось сердце! Именно у этого окна я, малой, любил читать вечерами в сумраке, припадая грудью к подоконнику, носом водя по страницам… Всё, спряталось солнце. И сразу потянуло ветром, зашелестели, задрожали листвой яблони.

Мы зашли на веранду, Татьяна включила свет, мы присели за стол выпить по чарке. И всё под рефрен ровного Татьяниного голоса; она рассказывала, как были у неё куры, рябая и чёрная, и пасюки (Таня говорила – “крысачи”) научились красть из-под них яйца, прямо из гнезда – один ложился на спину, обхватывал лапами яйцо, прижимал к животу, а другой тянул за хвост… Из веранды на двор, на траву падала полоса света, толклись, кружились, танцевали на грани светлого и тёмного ранние ночные бабочки – совки, толстенькие, с маленькими, как у моли, крылышками, и, глядя на них, я чувствовал, что у меня самого кружится голова, такает сердце, ходит в груди тёплая волна: то ли от Татьяниной самогонки, янтарной, как виски, с запахом свежего хлеба, то ли наконец начался во мне переход от созерцания, накопления – к реализации… Через открытые двери виднелся кусок неба, ещё не совсем тёмного, но уже засеянного мелкими трепетными звёздами, и одна, самая ближняя, самая яркая, медленно пересекала небо – двигалась с востока на запад, чуть пульсируя, оставляя за собой ровненький, как будто кто-то вёл алмазом по стеклу, белый след.

Перевёл с белорусского В. Рубинчик. В оригинале рассказ можно прочесть здесь

Опубликовано 23.04.2018  21:21