Tag Archives: брацлавские хасиды

Как хасиды едут в Умань через белорусско-украинскую границу

Репортаж о том, как хасиды поехали из Пинска на границу — и разбили лагерь перед щитами украинских пограничников

 

Станислав Коршунов Журналист TUT.BY

 

15 сентября около 100 хасидов из Израиля разбили полевой лагерь под Ивановом между пунктами пропуска «Мохро» и «Дольск» на белорусско-украинской границе. Каждый год они совершали в сентябре паломничество в украинский город Умань, где находится могила основателя брацлавского хасидизма цадика Нахмана, а в этом году их не пускают в Украину из-за коронавируса.

В 11.00 возле пинской синагоги было многолюдно. У ворот толпятся бородатые мужчины с длинными пейсами. Черные шляпы с бортами, черные сюртуки, черные штаны, черные туфли и белые рубашки с такими же белыми цицитами. В руках у них маленькие томики. В воздухе витает запах специй, у стульев и лавочек на тротуаре лежат тарелки с остатками кошерной еды. Только что здесь закончился то ли поздний завтрак для приехавших хасидов, то ли ранний обед.

Фото: Станислав Коршунов, TUT.BY

У входа в синагогу мы встречаем представителя пинской иудейской религиозной общины. Он просит его не фотографировать и не называть имени. Говорит анонимно от лица почти 1000 хасидов, которые ехали в паломничество в украинский город Умань, а застряли в Пинске, заняв все гостиницы и съемные квартиры.

Ситуация критическая, сразу подчеркивает собеседник. До еврейского Нового года остается три дня, а ортодоксальные иудеи все еще в Пинске, а не возле могилы цадика Нахмана в украинской Умани. А праздник они должны провести там — тогда весь следующий год будет счастливым.

Фото: Станислав Коршунов, TUT.BY

— Это наш долг — раз в год на Рош ха-Шана приезжать в Умань на могилу цадика Нахмана, — объясняет по-английски израильтянин Лазарь Мендель, который посещает Умань каждый год с 1994-го. — Это для нас одно из самых важных событий в жизни. Весь год мы готовимся, думаем, молимся, чтобы приехать в Умань. В этом году столько людей потратили много сил, времени и средств, чтобы добраться сюда, но украинская сторона нас не пускает. Сотни людей сейчас живут у белорусско-украинской границы, спят там же. Мы просим власти Украины дать нам возможность пересечь границу и посетить могилу нашего раввина.

Фото: Станислав Коршунов, TUT.BY

Белорусская сторона препятствий паломникам не чинит. Наоборот, помогает, чем может. Сложности у хасидов возникли с Украиной. Ранее мэр Умани Александр Цебрий сообщил, что их приезд невозможен из-за COVID-19. По этой же причине 28 августа Украина закрыла границу. Тем не менее несколько тысяч хасидов из Израиля и других стран прилетели в Минск, чтобы пересечь белорусско-украинскую границу через наземные пункты пропуска.

Паломники уверены, что граница закрыта «не для всех», и передают из уст в уста истории о том, что кому-то где-то удалось проехать.

Фото: Станислав Коршунов, TUT.BY

Во время разговора выясняется, что паломники, застрявшие в Пинске, устали ждать решения вопроса с их пропуском. Часть из них на машинах поехала в пункт пропуска «Новая Гута», где с 14 сентября перед украинской границей стали лагерем около 500 хасидов. Остальные решили на двух автобусах ехать из Пинска в пункт пропуска «Мохро», что под Ивановом.

— Люди решили, что они обязаны сделать все, что от них зависит, чтобы быть как можно ближе к Нахману. Стоять люди там будут, пока их не пустят. Это не забастовка какая-то: постоял и уехал. Мы готовимся весь год к этой поездке и верим, что перед таким сильным желанием никакие препятствия не устоят, — объяснил тот самый спикер пинской общины.

Фото: Станислав Коршунов, TUT.BY

«Я пару слов по-немецки помню со школы»

На границу хасиды решили ехать из Пинска на двух туристических автобусах. Две группы по 50 человек в каждой неспешно раскладывали багаж по полкам и рассаживались в салоне. Желающих поехать в пункт пропуска было больше, чем посадочных мест. Водитель-белорус бегал по тротуару возле гостиницы «Припять», активно жестикулировал и кричал:

— Нету мест. Все, alles!

— Вы знаете, на каком языке они говорят? — поинтересовались у водителя.

— Да я пару слов по-немецки помню со школы. Хватает.

Русские слова хасиды пропускали мимо ушей — в двух группах не было никого, кто бы говорил по-русски. А вот немецкое alles (всё. — Прим. TUT.BY) им было понятно. Все-таки идиш входит в германскую группу языков, да и водитель красноречиво жестикулировал.

Фото: Станислав Коршунов, TUT.BY

«Мы хотим помолиться о том, чтобы мир стал лучше»

На сбор у хасидов ушло около часа. Ближе к обеду два заполненных автобуса выехали из Пинска в направлении Иванова.

— А в Беларуси знают о том, что нас не пускают в Украину? — поинтересовался молодой хасид на смеси идиша, немецкого и языка жестов.

— Знают, — заверили мы.

— А белорусы за нас переживают?

— Наверное. Но белорусам сейчас и так переживаний хватает.

Фото: Станислав Коршунов, TUT.BY

Через 40 минут дороги паломники приехали на границу. Белорусские пограничники пропускали их группами по пять человек.

Хасиды выходили из белорусского пункта пропуска, шли в направлении Украины до тех пор, пока не замечали, что на другой стороне границы дорогу им перегородили украинские пограничники со щитами. Тут даже оптимистам стало понятно, что Умань в этом году под вопросом. Один попытался пересечь границу, но его отправили обратно с бумагой, в которой сообщалось, что в Украину его не пустили, так как он «не может подтвердить цель пребывания».

Фото: Станислав Коршунов, TUT.BY

К вечеру между белорусским и украинским пунктами пропуска собралось около 100 хасидов. Они пели песни, общались, читали молитвы. Назад в Пинск паломники решили не возвращаться и провести ночь здесь в надежде, что украинскую границу для них до пятницы все-таки откроют.

— Раз в год посетить могилу цадика Нахмана для нас очень важно. Все, что мы хотим, — это помолиться у его могилы о том, чтобы мир стал лучше, чтобы в мире царило спокойствие и согласие. Вот для чего мы это делаем, — объяснил Надав Голан, который 15 лет совершает паломничества.

Фото: Станислав Коршунов, TUT.BY
Оригинал 
Опубликовано 16.09.2020  14:17

==============================================================================

Читайте также:

Не знаю, кто и что вам пообещал”. Киев закрыл границу с Беларусью на участке, где собрались хасиды, и подчеркнул, что не впустит их в страну 

Добавлено 16.09.2020  18:56

***

Eugene Merzon 17 сент. 11:37
Не думаю, что меня можно причислить к антирелигиозным. Я верующий еврей, хожу в кипе, жена с кисуй рош, дети учатся в религиозных школах. Но “карнавал” с поездкой в Умань раздражает меня безумно. То есть он всегда был мне не очень понятен, но я привык относиться с уважением к чужим пристрастиям. Кто-то любит ездить в Умань, кто-то в Альпы. Но мне кажется, что в этом году это перебор. Особенно когда пытаются так грубо, с использованием детей, манипулировать с общественным сознанием. А обращение министров к президенту Украины?
Вот интересно, когда европейцы не разрешат израильтянам посещать альпийские горнолыжные курорты, будут ли наши политики так же рьяно отстаивать наши права посещать святые места в Тине, Сан Антоне, Давосе и Шамони? А я думаю любителей горнолыжного спорта в Израиле не меньше, чем бреславцев.
И наша электоральная сила побольше.

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (7)

(окончание; начало2-я ч., 3-я ч., 4-я ч., 5-я ч., 6-я ч. )

Труден путь к Святой земле

Центральный комитет компартии  Украины  (ныне  Администрация Президента)

Снимок сделан во время нацистской оккупации в 1941 году.

Решено: едем!

Все время, пока папа был жив, мы не подавали документы на выезд в Израиль, хотя один раз у нас была возможность попытаться оставить СССР – когда выезжали польские граждане, бежавшие от немцев во время войны, которым советские власти, по соглашению с Польшей, разрешили вернуться на родину. У нас тоже была возможность добыть нужные документы и воспользоваться этой дырой в «железном занавесе», но папа считал, что каждый еврей должен находиться там, где может приносить наибольшую пользу. Он говорил:

– Здесь, в Киеве, я могу помогать другим евреям, пытаясь сохранить искру еврейской жизни, чтобы она не погасла, – например, заботиться о том, чтобы синагога продолжала действовать и чтобы люди могли ходить в микву. Посмотрите сами на стариков, которые приходят к нам в субботу после молитвы, едят горячий чолнт и весь день проводят в изучении Торы. Для большинства из них это единственная возможность за целую неделю по‐человечески поесть, ведь в доме их детей еда некашерна. Так что мы должны выполнять свою задачу: оставаться здесь и помогать другим евреям.

В 1960 году, после папиной смерти, мы с мамой в первый раз подали документы на выезд в Израиль. После этого мы подавали их еще семь раз, и постоянно получали отказ.

После первой подачи меня уволили с работы. Я была бухгалтером на большой прядильной фабрике,  с достаточно хорошей зарплатой и разными льготами, положенными мне как «передовику производства».

После этого я была вынуждена переходить с одного места работы на другое; это был труднейший период моей жизни в СССР. С каждой подачей просыпалась надежда – а вдруг… И каждый новый отказ был для нас новым ударом. Без папы у нас уже не было ни причин, ни сил оставаться дальше в этой стране.

Разрешение после восьми отказов

В начале августа 1969 года мама упала и сломала ногу; перелом был тяжелый, осколки бедренной кости причиняли ей сильнейшую боль. Она лежала в больнице; нога ее покоилась на особой шине, в просверленную под коленом кость была вставлена спица, соединенная с перекинутым через блок шнуром с грузом на конце. Все это сооружение фиксировало сломанную кость так, чтобы ее обломки не впивались в мягкие ткани. Я сидела у маминой кровати днем и ночью.

Это был очень тяжелый период в моей жизни: папы нет, мама лежит в больнице с ногой на вытяжке, страдает от сильных болей…

И вдруг мы получаем сообщение из ОВИРа о том, что нам разрешен отъезд в Израиль! Наименее подходящего момента для этого желанного сообщения, которого мы ждали вот уже девять лет, нельзя было и придумать: ведь мама прикована к кровати!

Я пошла в ОВИР, и там чиновник подтвердил мне, что мы с мамой получили разрешение на выезд из СССР – при условии, что подпишем обязательство уехать в течение тридцати дней, – и подчеркнул:

– Если не уедете в этот срок, навсегда потеряете право на выезд, и новая просьба никогда не будет принята к рассмотрению.

Я объяснила ему, в каком положении находится сейчас мама. Но этот человек не только не был тронут моим рассказом, а, напротив, стал говорить со мной еще более жестко. Явно получая удовольствие от сознания своей власти над растерянной и беспомощной женщиной, он добавил:

– Даже если вы захотите каким‐то образом вывезти больную в том состоянии, в котором она находится, – вы не сможете забрать ее в гипсе, поскольку под гипсом можно спрятать все что угодно. В отношении выезжающих из СССР закон требует, чтобы в момент отъезда они были готовы к полной таможенной проверке – как к личному досмотру, так и досмотру вещей.

Положение кажется безвыходным

Бескомпромиссность этого чиновника навела меня на мысль о том, что существует связь между внезапным сообщением о разрешении на выезд и положением мамы. Вполне можно было заподозрить во всем этом замысел КГБ – закрыть перед нами возможность отъезда из СССР раз и навсегда. Я попросила его отсрочить подписание требуемого обязательства хотя бы на несколько дней, поскольку в состоянии полной растерянности, в котором я находилась, невозможно было принять какое‐либо решение мгновенно, – и в этом он не смог мне отказать.

Я ушла оттуда с тяжелым сердцем, c ощущением, что просто не смогу это выдержать. Всю дорогу от ОВИРа до больницы я плакала, но перед тем, как войти в палату, вытерла слезы и постаралась успокоиться, чтобы не пугать и не огорчать маму. Тем не менее она сразу почувствовала мое состояние и спросила:

– Что с тобой, Батэле, чем ты так взволнована? Я рассказала ей все и добавила:

– Единственная возможность в таком положении – немедленно сделать операцию по соединению обломков костей. Если она окажется удачной, то тебя можно будет погрузить в самолет на но‐ силках.

¨Ему вверяю душу свою!¨

Мама не раздумывала долго. Тут же решительно сказала:

– Срочно свяжись с профессором‐хирургом, работающим в этой больнице, и попроси его сделать мне операцию. Надо торопиться! Жаль каждого дня!

Профессор Иван Трищенко, к которому я обратилась, объяснил мне сложность подобной операции. Общий наркоз для мамы очень опасен, поскольку она страдает стенокардией, а местной анестезии при хирургическом вмешательстве такого рода может оказаться недостаточно.

– Рискнуть, конечно, можно, – сказал профессор, – но она будет испытывать сильные боли. Вы должны подписать документ о том, что принимаете на себя ответственность за все возможные последствия.

И вновь я была в крайней растерянности: ведь моя подпись могла означать, что я подписываю маме смертный приговор…

Я вернулась к ней и передала ей слова профессора. Выслушав меня, она тихо, но твердо сказала:

– Батэле, иди и подписывай. Не копай слишком глубоко и не задавай вопросов, ведь я тоже не задаю вопросов Творцу. Когда Он забрал у меня всех моих детей, кроме тебя, я не спрашивала Его, за что это мне полагается. Ведь Его цели нам не‘звестны, но я никогда не сомневалась в том, что Он добр и справедлив. Все, что Всевышний делает, – к добру. Так неужели именно сейчас, на пороге осуществления нашей величайшей мечты, мы вдруг станем сомневаться в этом? Ему вверяю я душу свою! И так же, как Он не оставлял нас Своей милостью до сих пор, – так и теперь не оставит в этот трудный час! Он придет мне на помощь, чтобы я смогла поцеловать камни Стены плача! Так что иди, Батэле, и подписывай то, что нужно, и пусть ангел‐целитель Рефаэль сопровождает тебя!

И с тяжелым сердцем, зная, что выбора нет, я дала письменное согласие на операцию.

Ночь перед операцией

Поздно вечером я вернулась домой из больницы. Не раздеваясь, рухнула на скамейку, голова упала на стол. Слезы полились градом.

«Что будет завтра? Выживет ли мама или я останусь круглой сиротой? Нет‐нет, Творец этого не допустит! Она останется в живых, и мы поднимемся в святую Землю Израиля!»

Инстинктивно мои руки стали гладить стол.

«Этот стол, который смастерил папа, будет свидетелем. Скольких гостей мы принимали за ним! Какие прекрасные слова Торы здесь произносили! Как радовались эти измученные люди, встречая здесь царицу‐Субботу! Какие песни они пели за ним во время субботних трапез! А какие царские угощения им здесь подавали! С чем можно сравнить вкус маминого чолнта из мороженых овощей, которые я собирала в мусорниках? В нем был вкус плодов райского сада. Этот стол будет свидетелем перед престолом славы Творца, что Его дочь Алтэ‐Бейла была верна Ему всю жизнь. Как разглаживались морщины и молодели лица людей, собиравшихся за этим столом, освещенные мистическим светом маминых субботних свечей!»

Я подошла к маминым подсвечникам, которые папа подарил ей, и начала их гладить.

– Вы тоже должны быть верными свидетелями и заступниками за мою маму!

Я взяла в руки мамин сидур, распухший от ее слез, попробовала начать читать псалмы – но мой голос почему‐то прервался, и слезы закапали на его пожелтевшие страницы.

«Не может быть, чтобы Ты забрал ее перед самым выходом на свободу! И этот сидур тоже будет свидетелем того, как моя мама Алтэ‐Бейла любит Тебя».

Где‐то перед рассветом я задремала на короткое время, сидя за столом, а когда вскочила, на часах было около семи. Наскоро умывшись, я помчалась в больницу к маме.

¨Будь сильной!¨

Когда маму вывезли из палаты в коридор по дороге в операционную, я расплакалась. Она взяла меня за руку и сказала:

– Батэле, ты знаешь, что самое страшное для меня сейчас?

– Что, мамочка, что? Только не волнуйся, все будет хорошо, Бог поможет!

– Ты не поняла. Самое страшное для меня – это то, что я оставляю после себя дочь, у которой абсолютно нет веры.

– Мамочка, что ты говоришь!

– Посмотри, как ты выглядишь: красное лицо, круги под глазами… Ты же проплакала всю ночь. Наверное, вообще не ложилась спать. Это значит, что где‐то в глубине души ты не веришь, что я останусь в живых. Доченька! Сейчас для меня наступают критические часы моей жизни. Пожалуйста, верь, что я перенесу операцию и выживу. Ведь твое неверие может меня убить, а твоя вера может спасти. Я пролепетала в ответ что‐то утешительное, и маму увезли в операционную. Все время, пока длилась операция, я сидела в коридоре и горячо молилась.

¨Что значит: Элока дэ-раби Меир, анэйни?¨

Четыре с половиной часа находилась мама в операционной, и я все это время молилась и читала псалмы. Я все время повторяла про себя: «Я верю, верю, верю – она останется в живых!» Я боялась остановиться даже на минуту, чтобы меня бес не попутал и я не отвлеклась. Когда наконец открылась дверь и вышел профессор Трищенко, я бросилась к нему:

– Профессор, мама жива?

– Да жива она, жива, – ответил он, – чтоб я сам был так жив, как она!

Я подошла к нему и протянула конверт с деньгами.

– Нет‐нет, вы ничего мне не должны, – улыбнулся профессор, – это я должен был бы вам заплатить. Я в большом долгу перед вами за то, что испытал, видя поведение этой великой женщины!

Он вдруг наклонился к моему уху и спросил шепотом:

– Скажите, что означают слова «Элока де‐раби Меир, анэни»?

Я была поражена, услышав эти слова из уст профессора‐нееврея.

– Это означает на иврите «Бог раби Меира, ответь мне». От кого вы их слышали?

– От вашей мамы. Она все время повторяла их на операционном столе. Ей было очень больно, но она терпела, шептала молитвы и даже меня подбадривала: «Профессор, не бойтесь! С нами здесь ангел‐целитель – Рефаэль. Давайте молиться вместе – я на своем языке, а вы на своем, и все пройдет хорошо». И действительно, я убедился, что есть Бог на небесах! В начале операции я наметил линию, по которой должен будет пройти разрез, – но когда у меня в руке был скальпель, почувствовал, что он идет немного иначе, чем я наметил, словно руку мою направляет какая‐то другая рука. Поймите, я ведь не вчера стал профессором и сделал уже много подобных операций, но такого со мной еще не было. А теперь самое удивительное: когда операция закончилась и был сделан кон‐ трольный рентгеновский снимок, я увидел, что если бы разрез прошел точно по намеченной мной линии, ваша мама никогда не смогла бы передвигаться самостоятельно. А теперь она проживет еще много лет в добром здравии – и будет ходить. Браво, бабушка, браво!

Все это было сказано очень эмоционально, и я бы не удивилась, если б узнала, что  с  того  дня, входя в  операционную, профессор Трищенко повторяет про себя: «Элока де‐раби Меир, анэни!»…

Операция удалась

Через несколько дней после операции, которые мама пролежала без движения, у нее открылось двустороннее воспаление легких. Жар был такой, что она потеряла сознание, и поскольку организм был крайне ослаблен, возникла серьезная опасность, что она не выдержит. Я привела к ней нашего семейного доктора Исраэля Гутина.

Уверенный в том, что мама без сознания и ничего не слышит, он сказал мне после осмотра:

– Батья, ты должна быть готова к худшему.

Но как только он ушел, мама вдруг открыла глаза и прошептала:

– Пусть он не морочит нам голову. Ребе из Чернобыля обещал мне, что я проживу до глубокой старости и попаду в Иерусалим, – значит, так оно и будет…

Вскоре маме стало лучше. Ее организм справился и с последствиями операции, и с воспалением легких. Швы рассосались полностью раньше нормы; весь больничный персонал, ухаживавший за мамой, был поражен тем, как быстро она поправлялась.

На носилках – навстречу свободе

Киевский вокзал в 1962 г.

Отъезд

Маму выписали из больницы раньше, чем мы рассчитывали. Хотя она все еще нуждалась в инвалидной коляске и не могла ходить без посторонней помощи, находиться там ей уже было незачем.

Это было в начале сентября 1969 года. До окончания срока действия разрешения на выезд оставалось девять дней. Мы не хотели задерживаться, тем более, что с каждым днем мама чувствовала себя все лучше. Я начала приготовления к отъезду, и за три дня все было готово.

В машине «скорой помощи», которую мне удалось раздобыть, мы с мамой и сопровождавшим нас верным другом нашей семьи доктором Гутиным, мчались в аэропорт под пронзительные звуки сирены, казавшиеся мне райской музыкой. Невероятный душевный подъем охватил меня. Должно быть, то же самое чувствовали наши предки, когда более трех тысяч лет назад уходили из Египта, страны рабов, навстречу свободе…

Мама сказала доктору Гутину с ноткой торжества:

– Вы уже были готовы меня похоронить – а я вот, слава Богу, жива и еду в Страну Израиля!

– Я так счастлив, что ошибся! – воскликнул он.

В аэропорту мы попрощались с ним, но, как выяснилось впоследствии, не навсегда: через несколько лет доктор Гутин тоже приехал в Израиль, обосновался в Рамат‐Гане и начал работать врачом в больничной кассе «Клалит».

После придирчивой проверки нашего багажа на таможне мы поднялись на борт самолета «Аэрофлота», летевшего в Вену. Когда закрылась дверь и послышался, наконец, шум разогреваемых двигателей, мы с мамой, охваченные внезапным налетевшим на нас вихрем чувств, принялись читать благодарственные псалмы – все, какие только приходили на память.

После трех часов полета самолет приземлился в аэропорту Вены. Я глубоко дышала, вдоволь наполняя легкие пьянящим и освежающим воздухом свободы. Отныне и навеки я – свободный человек, и только один Всевышний наблюдает за мной, а не агенты КГБ!

Когда мы прибыли в Вену, нас отвезли в замок Шенау, транзитный пункт для евреев Восточной Европы, направлявшихся в Израиль, и я сразу же позвонила в Нью‐Йорк раву Цви Бронштейну и сообщила ему о нашем приезде.

Скорее – в Израиль!

Ситуация, в которой мы оказались, вызывала тревогу: мама – на носилках, будущее – в тумане, вокруг – незнакомый мир, новые люди с совершенно другой ментальностью… И все же первая ночь на свободе стала самой счастливой в моей жизни. Мысль о том,  что моя мечта, воплощенная для евреев всех поколений в словах «В будущем году – в Иерусалиме», вот‐вот сбудется и я прилечу в израильском самолете с еврейским экипажем, говорящим на иврите, в Эрец‐Исраэль, не оставляла меня ни на мгновение.

Утром ко мне пришел сотрудник израильского посольства в Вене и попросил уделить ему время для беседы. Дело в том, что я была тогда одной из очень немногих представителей молодого поколения, приезжавших в Израиль из СССР. Исход из этой страны только начинался, и среди приезжающих преобладали люди пожилые. У меня была достаточно полная информация обо всем связанном с еврейством Советского Союза; израильские организации, занимавшиеся репатриацией, знали об этом и хотели получить ее из первых рук. Новый знакомый был доброжелателен и деликатен, но я еще не избавилась тогда от постоянного страха, сопровождавшего меня всю жизнь, и сказала ему, что не хочу беседовать с ним в закрытой комнате, в стенах которой наверняка спрятаны микрофоны. Тогда он предложил мне прогуляться по центральному парку Вены, где можно свободно поговорить. Я согласилась; мы вышли и направились в сторону парка. Было прохладно, и человек из посольства был в плаще. Я подумала, что под ним может быть спрятан портативный магнитофон, и вообще перестала отвечать на его вопросы. Ему так и не удалось меня разговорить. Он сказал, что понимает мое состояние и предложил мне остаться еще на несколько дней в Вене, чтобы прийти в себя и привыкнуть к новой обстановке, и тогда уже встретиться для новой беседы.

Я была готова пойти ему навстречу, но мама торопила меня и не хотела задерживаться; она говорила, что жаль каждого дня и часа, проведенного вне Святой Земли.

Звонок из Нью-Йорка

Перед нашим отъездом в аэропорт в замок Шенау прибыли представители Еврейского агентства и израильского Министерства абсорбции и спросили, есть ли у нас родственники в Израиле, недалеко от которых мы хотели бы жить. Я дала им адрес Нехамы Железняк, папиной сестры, которая жила в основанном польскими хасидами поселении Кфар‐Ата неподалеку от Хайфы. Ее муж был призван в Красную Армию и погиб на фронте, а она приехала в Израиль к дочери, Эстер Шпац, которая прислала нам вызов «с целью объединения семьи».

По дороге от терминала к самолету я услышала, как через громкоговорители аэропорта объявляют мое имя. В первый момент я подумала, что мне это почудилось от волнения. Но объявление повторили, и я вернулась в терминал; там сказали, что меня просят ответить на телефонный звонок из Нью‐Йорка. Стюардесса, протянувшая мне телефонную трубку, любезно сообщила, что не нужно спешить: самолет подождет до конца моей беседы. Это только усугубило шоковое состояние, в котором я находилась по‐ сле того, как покинула СССР: еще вчера я была там просто ненавистной «жидовкой», а сегодня целый пассажирский самолет будет ждать, пока я закончу говорить по телефону…

На другом конце провода был рав Цви Бронштейн; он велел мне никуда не уезжать из аэропорта в Лоде, пока я не получу от него сообщение. Я пообещала ему это, хотя и не понимала, что означает его распоряжение. Ведь все уже было спланировано! У меня не было сомнений, что мы должны ехать в Кфар‐Ата, поскольку после нескольких терактов, происшедших в Иерусалиме в тот период, у многих сложилось мнение, что там небезопасно. С другой стороны, я полностью доверяла раву Бронштейну и была уверена в том, что он сделает все так, как будет лучше для нас.

¨Хочу увидеть “аидише флиэрс”!¨

И вот мы у трапа. Маму подняли в самолет в инвалидной коляске; в двери нас встретила стюардесса с типичным еврейским лицом и сказала:

– Шалом алейхем! Брухим ѓа‐баим! – «Мир вам! Добро пожаловать!» – на красивом и звонком иврите.

Я взволнованно пробормотала:

– Тода, тода… – «спасибо, спасибо…».

Мы устроились в креслах, и тут из кабины пилотов вышел летчик, высоченный мужчина в красивой форме. Он произнес слова приветствия так сердечно, как будто встретил близких родственников, и тоже говорил при этом на иврите, с принятым в Израиле сефардским произношением. На том самом языке, который в Советском Союзе я слышала только в подполье, за плотно закрытыми шторами.

Мама, удобно устроенная на трех сдвинутых вместе креслах, на протяжении всего пути удостаивалась особого внимания стюардесс. Каждая из них, проходя мимо, гладила ее – в качестве непременного дополнения к любовному обращению «савталэ» – «бабушка».

Во время полета я несколько раз поднималась, чтобы постоять у кабины пилотов, пытаясь туда заглянуть.

– Чего вы хотите? – спросил кто‐то из экипажа.

– Я хочу увидеть «идише флиэрс» – еврейских летчиков, разговаривающих между собой на языке наших пророков! – ответила я.

На земле отцов

Мы – в Эрец Исраэль!

Мы прибыли в Израиль вечером 4‐го сентября 1969 года. У нас не было сомнений в том, что тетя Нехама со своей дочкой Эстер встретят нас в аэропорту, и, не увидев их там, мы были несколько обескуражены.

Вместо них нас встретил молодой бородатый еврей. Его звали Яаков Тфилинский. Он сказал, что получил сообщение от рава Цви Бронштейна из Нью‐Йорка с просьбой приехать в аэропорт и встретить нас. С ним был мой двоюродный брат рав Йеѓошуа Майзлик, сын папиного брата рава Герша‐Липы, который приехал в Страну Израиля еще до Первой мировой войны, покинув Россию, чтобы избежать мобилизации в царскую армию.

Позже выяснилось, что из‐за забастовки на почте тете Нехаме не доставили посланную ей из Вены телеграмму и она ничего не знала о нашем приезде. В то же время рав Бронштейн связался с молодым человеком по имени рав Гдалья Флиер, с которым он работал в Соединенных Штатах в организации «Аль тидом», и спросил, нет ли у того кого‐нибудь в Иерусалиме, к кому можно было бы обратиться с просьбой встретить нас в аэропорту и привезти в Иерусалим. Тогда рав Флиер связался с равом Тфилинским.

Оглядываясь в прошлое, могу сказать, насколько верно сказанное «Господь направляет шаги человека»(6) и то, что мы поехали в Иерусалим, а не в Кфар‐Ата, было определено свыше. Если бы тетя Нехама получила сообщение о нашем прибытии, вся наша жизнь на земле Израиля устроилась бы совершенно иначе.

Рава Гдалью Флиера мы знали, он был брацлавским хасидом и несколько раз приезжал из США на Украину, чтобы посетить могилу раби Нахмана в Умани. Всякий раз при этом он гостил у нас в Киеве.

Рав Яаков Тфилинский, который тоже был брацлавским хасидом, говорил нам потом, что у него было сомнение: правильным ли будет для него, с учетом всех принятых в их среде строгих правил скромности, ехать в Лод встречать двух незнакомых женщин?

6 «Теѓилим», 37:23.

Он пошел с этим вопросом к раву Элияѓу‐Хаиму Розену, главе общины брацлавских хасидов в Иерусалиме.

– В чем здесь сомневаться и о чем спрашивать? – ответил вопросом на вопрос рав Элияѓу‐Хаим. – Конечно, ехать!

Тогда рав Яаков разыскал моего двоюродного брата рава Йеѓошуа Майзлика, и они поехали встречать нас вдвоем. Так мы и попали в Иерусалим, а не в Кфар‐Ата. А наше знакомство с равом Тфилинским впоследствии сыграло свою роль в другом случае, о чем я расскажу дальше.

Первая ночь в Иерусалиме

Из аэропорта брат повез нас к себе домой. Он и его жена Этель были по‐настоящему рады нашему приезду и приняли нас очень сердечно. Квартира их находилась в центре Иерусалима, на улице Малхей‐Исраэль.

Поднявшись утром с постели, я вышла на улицу и впервые в жизни  увидела  евреев  с  длинными  бородами, в длиннополых одеждах, на велосипедах и за рулем автомобилей. От потрясения принялась было их пересчитывать – мне было интересно, сколько есть таких евреев, – и, конечно, почти сразу сбилась со счета.

После полудня пришла жена рава Яакова Тфилинского, чтобы взять меня с собой к Стене плача. Я настояла на том, чтобы идти пешком, – у меня пробудилась страсть ходить по Иерусалиму, чувствуя под ногами землю, ступать по которой я так давно мечтала. И вот мы идем вдвоем по улице Меа Шеарим, и глаза мои никак не насытятся зрелищем множества евреев, делающих покупки к субботе, до наступления которой оставалось несколько часов. Во время этой прогулки я смотрела по сторонам, и все, что видела вокруг, представлялось мне иллюстрациями к прочитанным когда‐то книгам на идиш о жизни еврейского местечка. Всем встречным я тут же давала имена и сравнивала их со знакомыми образами из тех книг.

Мы шли в толпе людей, на чьих лицах не было никаких признаков страха или озабоченности, и я вдруг остановилась.

– Что случилось? – спросила меня моя спутница.

– Хочу увидеть хотя бы одного нееврея, глаза уже устали от евреев, – ответила я.

У Стены плача

И вот мы входим через Шхемские ворота в Старый город. Когда перед моими глазами открылась во всем великолепии Стена плача – единственное, что осталось у нас до сегодняшнего дня от Храма, – мне показалось, что ее камни излучают свет, и сразу всплыли в памяти слова пророка: «И сделаю из гиацинта твои окна, а ворота из карбункулов»(7). Это солнечные лучи, обливавшие мягким послеполуденным светом камни Стены с их выступами и расщелинами, создавали причудливую игру отражений, словно на отшлифованных гранях драгоценных камней. 

У Стены плача. Слева – молодой паренек из России

Столь резкий переход от примелькавшихся мне киевских улиц к самому святому месту в мире подействовал на меня ошеломляюще. Я взяла молитвенник и стала читать благодарственную молитву «Нишмат‐коль хай…» – «Душа всего живого…», – выражавшую то, что было пережито мной до этого дня.

И тут я вспомнила, как однажды папа сказал мне, что в пятницу после полудня наши праотцы приходят к Стене плача. Я посмотрела по сторонам – и каждый еврей в субботних одеждах, молившийся перед Стеной, казался мне подходящим для этой роли.

7 «Йешаяѓу», 54:12.

¨Неужели в Иерусалиме все адморы?¨

После зажигания свечей мы с мамой удобно устроились на балконе, выходящем на улицу Малхей‐Исраэль, – поглядеть на прохожих, продолжая таким образом знакомство с новым для нас миром. Нашим глазам открылось редкое зрелище: многочисленные группы евреев в сподиках(8) и штраймлах стекались к большой синагоге гурских хасидов. Это была суббота, предшествовавшая началу чтения слихот(9), – время, когда многие хасиды приезжают со всех концов страны к своему Ребе, чтобы вместе с ним читать эти молитвы.

8 Сподик, штраймл – виды традиционных меховых шапок хасидов.

9 Слихот – особые молитвы, читаемые в последние дни перед Рош ѓа‐шана и по‐ сле него до Йом‐Кипура.

А теперь представьте себе нас с мамой, только что приехавших из СССР, где еврейские лица встречались далеко не на каждом шагу, не говоря уже о бородах и особых одеждах, и впервые в жизни видящих такое зрелище. Наше общее с мамой состояние выразили слова, сказанные тетей Этель: – Скажите, есть ли в Иерусалиме и хасиды, или тут все адморы?

¨Владыка мира, я здесь!¨

После исхода субботы к нам пришел рав Борух Либман со своей женой Эстер, дочерью моего дяди Герша‐Липы, который наблюдал за порядком на площади у Стены плача от Министерства по делам религий. Он прикатил инвалидную коляску, взятую напрокат для мамы. Мы погрузили ее в такси и поехали к Стене плача; охрана разрешила нам проехать внутрь, прямо к площадке перед Стеной.

Мы подвезли маму в коляске, но в нескольких метрах от Стены она встала и дальше пошла на костылях. Приблизившись, мама отбросила их и, словно вспорхнув над землей, подступила к Стене, прижала ладони к ее камням и воскликнула на идиш:

– Владыка мира, я здесь!

Перемежая свои слова рыданиями, она выплеснула из самых глубин души скопившееся за десятилетия.

Мама у Стены плача

– Отец небесный, – кричала она, – как долго я шла, пока добралась сюда, к этим камням, впитавшим столько слез и молитв! Я так ждала этого дня – и вот Ты оказал мне великую милость! Так не оставляй же нас, умножай и дальше Свою доброту к нам. Дай мне еще немножко пожить на этой земле с моей дочерью Батэле! Вот она – молится здесь, рядом со мной. «Благодарите Господа – ведь Он добр, вечна милость Его!»(10)

10 «Теѓилим», 118:1.

В доме престарелых

В воскресенье в первой половине дня к нам пришел представитель Министерства абсорбции для оформления документов. Он предложил устроить маму в дом престарелых, сказав, что мне нужно планировать свое будущее и устраиваться в жизни, а если я должна буду при этом ухаживать за старой больной мамой, это отнимет все мое время и силы.

Но меня его красноречие не тронуло. Я ответила, что у мамы нет никого на всем свете, кроме меня, и даже самые убедительные доводы не смогут заставить меня жить отдельно от нее. Я приехала в Израиль не для того, чтобы освободиться от мамы, а чтобы помочь ей отдохнуть на старости лет от тяжких трудов всей ее жизни, и в дом престарелых я ее не отдам никогда.

Увидев, что я разволновалась и стою на своем, гость стал меня успокаивать:

– Не волнуйтесь! Вы приехали в свободную страну, в которой ка‐дый вправе распоряжаться своей судьбой. Ничто не будет делаться против вашего желания, и это ваше право – решать свое будущее и будущее вашей мамы.

Поскольку мама еще не могла ходить и должна была пройти курс реабилитации, ее направили с этой целью в специализированную больницу в поселке Пардес‐Кац.

Пока она была там, ее навестила социальная работница и убедила в том, что для нее и для ее единственной дочери лучше всего, если она все‐таки станет жить в доме престарелых: дочь устроится, а ей самой будет там хорошо, ни в чем у нее не будет недостатка, и медицинское обслуживание там на высочайшем уровне. Мама со‐ гласилась, подписала соответствующий документ и была переведена прямо из больницы в дом престарелых «Мальбен» в Иерусалиме, в районе Тальпиот.

И вот я приехала, как обычно, к ней в больницу в Пардес‐Кац, но не нашла ее там – и мне сообщили, что она переведена в Иерусалим. Я закричала, что ее перевели против ее желания, однако мне показали подписанный ею документ. Я вернулась в Иерусалим, пошла к ней в тот дом престарелых – и нашла ее вполне довольной и в хорошем настроении. Я спросила:

– Мамочка, как ты могла принять такое решение – жить отдельно от меня? Ведь мы так связаны друг с другом! Ты же дала мне жизнь!

Она ответила:

– Именно потому, что я дала тебе жизнь, я не хочу забирать ее у тебя. Не хочу стоять перед тобой, как светофор с красным светом! Я буду чувствовать себя лучше, зная, что ты свободна от необходимости с утра до вечера ухаживать за мной. И тогда ты сможешь устроить свою жизнь.

Убедившись, что в этом действительно состоит желание моей мамы, я смирилась и приняла ее решение.

Я выхожу замуж

Я по‐прежнему жила у двоюродного брата Йеѓошуа; он и его жена Этель заботились обо мне и помогали во всем. Они всячески пытались облегчить мне устройство в стране, посвящая этому много времени и сил.

Не прошло и четырех недель с момента прибытия в страну, как я встретила своего сверстника, с которым мы вскоре создали семью. Мой избранник, рав Авраѓам Барг, обладал всеми качествами, которые я хотела бы видеть в своем спутнике жизни. Его отец, раби Мордехай‐Гимпель Барг, был одним из самых известных знатоков Торы в Иерусалиме.

Рав Авраам Барг

С самого начала я установила связь с теми, с кем была знакома, еще находясь в СССР, и они были готовы сделать для меня все, о чем я попрошу. Генерал Йосеф Авидар, бывший посол Израиля в Москве, обрадовался, увидев меня в Израиле. Он с волнением вспоминал нашу встречу в киевской синагоге на праздник Симхат‐Тора. По его ходатайству Министерство абсорбции выделило мне квартиру в иерусалимском районе Тальпиот, на Хевронском шоссе, недалеко от дома престарелых мамы, что позволяло нам с мужем поддерживать связь с ней, бывая у нее два,  а то и три раза каждый день. Cубботу и праздники она всегда проводила с нами, и нередко случалось, что суббота продлевалась до середины недели – так хорошо ей было у нас. Ничто из того, что мы для нее делали, не казалось нам трудным – если только мы знали, что это принесет ей радость. Преданность моего мужа маме была исключительной: ведь для него, всегда жившего среди харедим(11), переселиться в светский район Тальпиот было делом совсем не простым.

Мы с мужем, раби Авраамом, и мамой

Я подключаюсь к делу спасения

В начале этой главы я уже рассказывала о раве Элияѓу‐Хаиме Розене, главе иерусалимской общины брацлавских хасидов. Именно благодаря ему мы с мамой оказались в Иерусалиме. Это был тот самый рав Розен, которого мой дедушка Яаков принимал в своей сукке.

Через два года после нас в Израиль приехала одна религиозная семья из Москвы – пожилые родители с взрослой дочерью. Отец был брацлавским хасидом, а дочь закончила институт по специальности инженер‐строитель; это была очень развитая и эрудированная девушка. Не сумев акклиматизироваться в Иерусалиме из‐ за отсутствия подходящей среды, она обратилась за советом в отдел абсорбции Сохнута. Там ей предложили поехать в Хайфу и поступить в ульпан – курсы по изучению иврита, – после чего ее, возможно, примут в Технион(12) для переподготовки и повышения квалификации. Предложение Сохнута ей понравилось.

Однако ее отец был очень обеспокоен. Он хорошо представлял себе, чем это может кончиться: ведь все его воспитание, все, что он вложил в дочь в России, могло пойти насмарку – именно здесь, в Стране Израиля! Здесь, на новом месте, он чувствовал себя беспомощным, поскольку не мог предложить дочери ничего другого.

Он пошел просить совета и помощи у рава Розена. Тот надолго задумался: что могут предложить брацлавские хасиды девушке – инженеру‐строителю?

– У меня есть идея– наконец сказал рав. – Я вспомнил, что два года назад ко мне пришел рав Яаков Тфилинский с вопросом, ехать ли ему в аэропорт встречать молодую женщину из Киева по имени Батья и ее маму, и я посоветовал ехать. Пойдите к Батье и скажите ей так: два года назад рав Яаков Тфилинский приложил все силы, чтобы вы оказались в Иерусалиме, – теперь ваша очередь постараться спасти эту молодую девушку.

11 Харедим (букв. «трепещущие») – евреи, строго соблюдающие все законы Торы.

12 Технион – Хайфский политехнический институт.

На исходе праздника Симхат‐Тора 1971 года мы с мужем собирались выйти из дома – принять участие в ѓакафот шнийот(13), чтобы насладиться праздничной атмосферой, еще царящей в это время на улицах Иерусалима, прежде чем наступят долгие зимние будни. Спускаясь по лестнице, мы встретили двух почтенных людей в штраймлах и длинных сюртуках – зрелище редкостное для нашего района. Одного из них мы знали: это был известный брацлавский хасид реб Яаков‐Меир Шехтер; он тоже был удивлен, встретив нас в непривычном месте.

– Что вы тут делаете, реб Авраѓам? – обратился он к моему мужу.

– Мы здесь живем. А что ищете здесь вы?

– Вы можете показать нам, где живет госпожа Батья, которая приехала два года назад из Киева? У нас к ней срочное дело.

Мы вернулись в нашу квартиру. Узнав, что я и есть та самая Батья, гости рассказали о девушке из Москвы и передали слова р. Элияѓу‐Хаима о том, что на нее может повлиять только молодая женщина, приехавшая из той же страны и сходной с ней судьбы.

Мы так и не пошли на ѓакафот шнийот, а отправились на улицу Овадья, в дом семейства Ярославских, где она тогда жила.

Наша беседа затянулась до глубокой ночи. До тех пор я не сталкивалась с подобными проблемами. Мне еще никогда не приходилось переубеждать таких людей, как моя новая знакомая, – несмотря на молодой возраст, она была вполне сложившейся личностью. Мне удалось найти убедительные аргументы против ее переезда в Хайфу, и она изменила свое решение.

Назавтра мы с ней пошли в учебное учреждение для религиозных девушек с общежитием «Неве Йерушалаим», расположенном в районе Байт ва‐Ган. Там были готовы помочь, но проблема была в том, что у них еще не было отделения для девушек из Советского Союза; моя подопечная оказалась первой.

13 Ѓакафот – торжественные шествия и танцы со свитками Торы в Симхат‐Тора. 

Ѓакафот шнийот («вторые ѓакафот») – то же, но уже после окончания праздника.

Директор рав Ицхак Кальман отнесся к ней с величайшей теплотой и сердечностью, принял ее и сделал все, чтобы помочь ей освоиться. Она была там единственной ученицей, говорящей только по‐русски.

В подтверждение сказанного мудрецами «Одна заповедь влечет за собой другую»(14) это первое «зернышко» дало всходы: возникло новое учебное заведение специально для репатрианток из СССР. Сегодня это – широко известная «Бейт‐ульпана», где вот уже мно‐ го лет девушки из бывшего СССР воспитываются в теплой, домашней обстановке под руководством рава Ицхака Кальмана и его жены Ривки. Эта супружеская пара не оставляет забот о своих подопечных, пока те не создадут свою семью, – включая также помощь в организации свадьбы. Сегодня уже сотни прекрасных еврейских семей образуют большую семью «Бейт‐ульпана».

А та девушка, которая была когда‐то в большой духовной опасности и которую удалось спасти благодаря вмешательству в мою судьбу за два года до того рава Розена, быстро освоилась в новой для себя обстановке и вышла замуж за достойного парня, учащегося йешивы.

Волнующая встреча

После этого случая у меня появился повод нанести визит раву Розену; я представилась как внучка реб Яакова Майзлика. Рав был очень взволнован и сказал:

– Это великая честь – встретиться с внучкой этого праведника!

Вспоминая ту первую ночь праздника Суккот 1930 года, когда дедушка Яаков пригласил его в свою сукку, рискуя лишиться за это свободы, рав сказал:

– Благословение «Ше‐ѓехеяну»(15), которое мы сказали в ту праздничную ночь, не изгладится из моей памяти, пока я жив!


14 Мишна, «Авот», 4:2.

15 «Ше‐ѓехеяну» – благословение, в котором еврей благодарит Всевышнего за то, что Он дал ему возможность дожить до какого‐либо важного события.

Память о разрушении сукки и о том, что их с дедушкой продержали под арестом до конца праздника, до сих пор была жива в нем.

– Нет сомнения, – сказал он, – что даже щепка от той разрушенной сукки, которую построил твой дед, доставила Всевышнему бóльшую радость, чем любая другая сукка на всей земле!

Последние годы мамы

Дом престарелых

Дом престарелых на Хевронском шоссе был населен людьми, направленными туда медицинскими и социальными службами. Атмосфера заведения и внешний вид большинства его обитателей, увы, не радовали посетителя; потухшие взгляды говорили о потере ими воли к жизни и покорной готовности к неизбежному концу.

Но все это – только до порога комнаты номер тридцать семь, в которой жила моя мама. Она никогда не чувствовала себя заброшенной и одинокой – и не только потому, что мы с мужем часто виделись с ней. У нее был свой постоянный собеседник – Всевышний: она разговаривала с Ним и все время обращалась к Нему, как единственная дочь обращается к своему отцу, который души в ней не чает и наслаждается общением с ней.

Перед молитвой

Не проходило дня, чтобы я не навестила маму два или три раза, и всегда находила ее в добром расположении духа. Ее оптимизм передавался и мне, а это было то, в чем я так нуждалась в первоначальный период моего устройства в Израиле.

Однажды утром я вошла в ее комнату и очень удивилась, увидев, что она лежит на полу и что‐то ищет под кроватью. Ей было тогда уже около девяноста лет. Я закричала:

– Мама, эта гимнастика не для тебя, а для молодых! Что ты там ищешь?

– Я уронила флакон с духами, – ответила она.

– Ну зачем тебе сейчас духи?

– Батэле! – найдя потерю и сев на кровать, сказала мама. – Если тебе, к примеру, предстоит встреча с важным человеком, ты приводишь себя в порядок, украшаешься и пользуешься духами. У меня тоже намечена очень важная встреча – я собираюсь помо‐ литься и хочу выглядеть соответственно!

¨ГМАХ ушей¨16

Все время, пока у мамы еще был нормальный слух, у нее был обычай принимать и внимательно выслушивать всех приходивших к ней с разными проблемами и находить для них слова поддержки. Когда ее слух ухудшился, она сказала:

– Когда я была молодой, то всегда старалась делать людям добро. Выйдя замуж, я открыла «гмах лекарств», в котором также были простейшие медицинские инструменты. Был у меня еще «ГМАХ одежды» и другие ГМАХи. Когда я состарилась, ослабла и уже не могла помогать людям, как прежде, у меня остался один, последний ГМАХ – «ГМАХ ушей». Я отдавала свои уши всем, кто желал быть выслушанным, и приносила им облегчение. А те‐ перь и этого последнего ГМАХа я лишилась…

Мама в возрасте 80 лет в Иерусалиме

Воздух Иерусалима

В последние годы жизни острота ума и ясность мысли в значительной мере возмещали маме ослабление зрения и слуха. Она полноценно общалась с людьми. В памяти ее хранилась богатая сокровищница рассказов из жизни праведников и выдающихся людей, и она делилась ими со всеми, кто был с ней рядом.

В Иерусалиме мама чувствовала себя намного лучше, чем в Киеве. Казалось, сам воздух этого города был для нее целительным.

Она приехала в Израиль на инвалидной коляске, а здесь к ней вернулась радость жизни; она сама обслуживала себя и даже танцевала на семейных торжествах под бурные аплодисменты зрителей.

16   ГМАХ – аббревиатура слов гмилут хасадим,    что означает «делать добро». Так называют традиционное еврейское благотворительное учреждение, выдающее денежные ссуды или вещи во временное пользование.

¨Это моя последняя фотография…¨

О своем неизбежном переходе в мир иной мама всегда говорила очень просто, как человек, который собирается в обычное земное путешествие. Однажды она сказала:

– Хорошо для человека заболеть за три дня до смерти, а не умереть внезапно; об этом написано в Мишне. Человеку требуются три дня для перехода в мир вечности – в том числе для того, чтобы попрощаться с самыми близкими ему людьми.

27 июня 1983 года, в воскресенье, мы гуляли с ней рука об руку  по скверику возле дома престарелых; беседовали о том, о сем, как обычно. После прогулки она присела в кресле в фойе и сказала мне очень спокойно:

– Печально, что ты больше не сможешь исполнять заповедь почитания матери, которую исполняешь с таким усердием.

– Мамочка, что ты такое говоришь? Я надеюсь, с Божьей помощью, исполнять ее еще много лет!

– Сейчас такая возможность у тебя еще есть, но скоро ее не будет. По правде говоря, я не обратила тогда особого внимания на ее слова, так как она иногда затрагивала эту тему и всегда говорила так, будто речь шла о предстоявшей прогулке.

Я проводила ее в комнату и накормила, как делала каждый день. После обеда пришел навестить ее рав Цви Бронштейн; он сфотографировал нас вместе.

– Это – моя последняя фотография, – сказала мама тихо.

Я смотрела на нее и не видела никаких признаков того, что ей плохо, что ее душа вот‐вот покинет тело. Выглядела она как обычно. Сегодня, когда я вглядываюсь в эту фотографию, мне кажется, что определенные изменения в ней все же произошли: искра жизни в ее глазах погасла.

Я была у нее до вечера, пока меня не сменил муж. Когда я ушла, она вдруг приподнялась на кровати, достала из‐под подушки ключ от шкафа со своими вещами и протянула его моему мужу со словами:

– Возьми этот ключ – он мне уже больше не нужен.

Конец

После короткой паузы она продолжала:

– Пожалуйста, прости меня за все хлопоты, которые я доставляла вам с Батьей. Последняя моя просьба к тебе – береги ее, ведь у нее никого нет в жизни, кроме тебя.

Мой муж был очень испуган ее словами и спешно вызвал меня. Я прибежала и увидела, что мама посинела и дышит с трудом. Вызвали врача; он диагностировал недостаточность мозгового кровообращения.

Три дня она боролась со смертью, оставаясь в полном сознании. В понедельник она сказала мне:

– Ты уже можешь вызвать Риту.

Когда Рита, моя двоюродная сестра, пришла, мама обратилась к нам:

– Дети мои, берегите друг друга! Ведь так мало осталось от нашей большой семьи!

В среду, 19‐го тамуза, после полудня, пришла Цивья Зоненфельд, сестра моего мужа, чтобы сменить меня. Я поцеловала маму и пошла домой – немного передохнуть.

Цивья сидела возле ее постели. В какой‐то момент она заметила, что мама перестала дышать. Вызвала врача, и он констатировал ее смерть.

Так закончилась жизнь моей мамы. Когда она умерла, ей шел девяносто первый год.

Меня не было рядом с мамой в том момент, когда ее душа покинула тело. В последний раз я видела ее живой – и такой она осталась в моей памяти навсегда.

На эрусин племянницы: последнее в ее жизни семейное торжество

Эпилог

До сих пор в центре повествования были, в основном, мои родители. Но в этой последней главе я все же расскажу вкратце о том, как сложилась моя собственная жизнь в Израиле, как я старалась исполнять завещание папы – стать ему памятником.

В наши дни, когда на каждом шагу в Израиле мы видим людей, говорящих по‐русски, трудно представить себе времена, когда приезд каждого выходца из СССР, особенно молодого, был событием, а уж религиозного – и вовсе делом исключительным. Кроме того, наша семья была хорошо известна в течение многих лет и в Израиле, и в Соединенных Штатах. Так что после репатриации меня стали приглашать для выступлений на разного рода мероприятиях и собраниях, а потом – и для чтения лекций, и так началась моя «лекционная карьера».

В конце 1970 года я впервые поехала в США по приглашению рава Цви Бронштейна, основателя организации «Аль тидом», и выступала там в еврейских общинах с утра до вечера. Во второй раз я поехала туда в конце 1971 года на четыре месяца и объездила с выступлениями и лекциями шестнадцать штатов; побывала даже в Венесуэле и Мексике. Рассказывала о нашей семье, о положении советского еврейства, просила помочь тем, кто пока еще не может вырваться из СССР. После поездки, однако, мне пришлось надолго прервать эту деятельность: оставлять маму я больше не могла.

Была у меня, кроме общественной, и обычная работа в Министерстве строительства по знакомой бухгалтерской специальности – но сердце мое было не там. В семидесятых‐восьмидесятых годах я, кроме выступлений, разъезжала по всей стране вместе с активи‐ стами организации «Яд ле‐ахим» – «Рука – братьям», которую воз‐ главлял рав Шломо Рокеах, уговаривая родителей записывать детей в религиозные школы; работала в упомянутой выше «Бейт‐ ульпане» и в широко известном в Израиле детском доме «Блюменталь».

И вдруг произошло одно событие, ставшее поворотным в моей судьбе. На 20‐е июня 1997 года у меня была запланирована поездка в США на курс лекций. За три дня до этой даты я почувствовала легкое недомогание. Ввиду предстоящей поездки семейный врач посоветовал сходить в больницу и сдать анализы. Я пошла на проверку, и у меня оказалось воспаление легких. Начала принимать назначенные лекарства – и выяснилось, что к одному из них у меня аллергия. 24‐го июля, то есть 19‐го тамуза, точно в йорцайт моей мамы, у меня наступила клиническая смерть…

Врачи пытались меня спасти, но я была уже не здесь. Сверху я увидела свою кровать и саму себя на ней – почему‐то я была совсем крошечной… «Ага, – подумала я, – значит, я смотрю издалека!» Вокруг кровати стояли какие‐то люди в черных одеждах, с длинными черными бородами. У каждого из них в руках был большой лист бумаги, и они громко зачитывали мне мои грехи…

Самое страшное, что было там, – это свет, сильный и резкий, который просто слепил глаза, и я даже подумала: жаль, что у меня нет солнцезащитных очков! Если бы я умела рисовать, то и сегодня я бы нарисовала лица всех тех особенных людей – так глубоко они врезались в мою память.

Сначала зачитывали мои грехи по отношению к Богу – в чем мне случилось нарушить субботу, кашрут… Я оправдывалась: «Милоcердный, Ты же знаешь, из какого ада я вырвалась и как старалась соблюдать все, что могла! Не суди же меня строго!» И услышала в ответ: «За нарушение этих заповедей тебя можно простить: ведь тебя преследовали и ты боялась… Но почему ты нарушала заповеди в отношении ближних? Здесь у тебя не было причин бояться! Над одним посмеялась, другого оговорила, третьего обидела. Тот, кто хочет, чтобы к нему были снисходительны в том, что касается его отношений с Богом, должен вести себя безупречно по отношению к другим людям!»

Они все читают и читают, – кажется, что этому не будет конца, а нестерпимый свет как ножом режет глаза… Я дрожу от страха…

Вдруг откуда‐то появляется моя мама. Говорят, что в йорцайт душа умершего имеет особые права; отсюда и обычай собирать в этот день миньян и молиться на могиле. Она бежит к моей кровати и кричит: «Что здесь происходит?» Ей отвечают: «Ее судят!» И тут мама начинает пересказывать историю своей жизни: «У меня было семнадцать беременностей, и я родила восьмерых детей. Я прожила больше девяноста лет – и даже не удостоилась стать бабушкой! Я никогда не жаловалась и не спрашивала: за что? Не может быть, чтобы вы преждевременно забрали из жизни мою единственную дочь! Дайте ей шанс! Дайте ей еще шанс!»

Ее голос становился все громче и громче и звучал уже как тысячи голосов: «Дайте ей еще шанс!»

И вдруг все звуки пропали, свет погас и наступила полная тишина. Я открыла глаза. Мне очень холодно, и хотя я укрыта теплыми одеялами, меня бьет озноб. Вижу, что я подключена ко всяким медицинским приборам. Кто‐то заметил, что я открыла глаза, – и вот уже сбежались все врачи. Мой муж со слезами на глазах спрашивает:

– Ты узнаешь меня, Батэле?

Я не могу говорить, но показываю ему глазами: «Да, да, узнаю!» Оставшись одна, я подумала: «Батья, которая была раньше, умерла. Ведь я видела, как ее судят! А эта новая Батья – она другая, ей дали шанс! Это значит, что я должна делать что‐то такое, чего не делала раньше. Но что же?»

У нас в доме говорили, что человек приходит в этот мир с «визой» и определенным заданием, для исполнения которого ему даны «инструменты» – соответствующие индивидуальные силы и качества. Бывает, что «виза» заканчивается и надо уходить, а задание еще не выполнено, и никто другой, не имеющий этих сил и качеств, его выполнить не может. И тогда такой человек получает статус «незаменимого работника», и ему «продлевают визу».

Папа всегда говорил мне:

– Все, что ты делаешь, – делай лучше всех! Может быть, именно ради этого дела тебе «продлят визу»!

И вот я лежу, совершенно беспомощная, дышу через кислородную маску, питаюсь внутривенно и ничего не могу сделать сама. Какое еще задание я могу на себя взять, когда поправлюсь? А в ушах звучит голос мамы: «Дайте ей шанс! Дайте ей еще шанс!»

Говорят, что тот, у кого есть опыт, – уже большой мудрец. Значит, то, что я перенесла, приобретя новый опыт, должно добавить мне мудрости и помочь найти мое новое задание. Мой муж говорит, что дети – от Бога, и если их нет, то нет. Но значит ли это, что если их нет, то человек освобожден и от воспитания детей? Нет – от этого не освобожден никто! Дети не растут сами; они требуют постоянной заботы. И я решила для себя: «Я должна помогать детям! Это – мое задание и мой шанс!» Но каким именно детям я должна себя посвятить? Таким, чтобы в работе с ними мне помогал мой личный опыт!

У меня было голодное детство. Если бы мои родители были готовы нарушать субботу – кто знает, может быть, хлеба у нас было бы больше. Но мы ради соблюдения святости субботы часто ложились спать голодными. И этот опыт ничем не заменить – так же, как нельзя объяснить другому человеку вкус банана, даже показав его, пока не дадут его попробовать. Мой собственный опыт голода даст мне ключ к сердцам детей, тоже знающим, что такое голод.

Так я пришла в школу системы «Бейт‐Яаков», которая называлась тогда «Каро», в честь рава Йосефа Каро, на улице Эзра в Иерусалиме. Ее возглавляла и возглавляет по сей день рабанит Эстер Бен Хаим, и там учатся, в классах с первого по восьмой, сто пятьдесят девочек из неблагополучных семей.

Вначале я думала, что буду оказывать детям психологическую помощь, воспитывая их такими примерно словами:

– Смотрите, я тоже росла в большой бедности, – но Бог мне помог, и вам Он тоже поможет; надо только всегда быть в радости и полагаться на Него.

Но одна девочка из первого класса как‐то сказала мне:

– Ты сначала дай мне бутерброд, а потом читай свои лекции! Когда у меня пустой живот, я ничего не слышу!

Я начала приносить в школу весь мой маасер(17), – но это, конечно, была капля в море.

17 Маасер – здесь: отделяемая для бедных часть доходов.

Я начала собирать деньги среди родственников и друзей, однако через некоторое время поняла, что если буду делать это постоянно, очень скоро останусь и без родственников, и без друзей.

И тогда я стала регулярно, несколько раз каждый год, выезжать за границу и собирать деньги для этих девочек.

Первым человеком, который протянул мне руку помощи, был Бернард Гохштейн. Он, в частности, оборудовал класс математики, помогал советами и деньгами, каждый год устраивал для девочек летний лагерь на три недели. Его дети, Михаэль, Шауль и Бенцион, продолжают опекать школу. Наоми Адир из Нью‐Йорка, слепая и одинокая, которой сейчас уже девяносто два года, подарила нам музыкальные инструменты. Супруги Эльханан и Пирха Пах построили учебный класс‐кухню, где наши девочки учатся варить и печь, – в память об их дочери Хае, которая умерла вскоре после своей свадьбы, не оставив детей.

Музыкальный класс

Урок домоводства                      Приготовление домашних заданий

Занятия в нашей школе заканчиваются в час дня, но так как дома у многих учениц нечего есть, они остаются на продленный день, в программу которого входят обед, приготовление домашних заданий и разнообразные кружки. Специалист оказывает нуждающимся психологическую помощь.

Невозможно перечислить всех, кто помогает нашей школе. У меня нет сомнений в том, что доброта этих замечательных людей будет вознаграждена. Я уверена, что все, помогающие моим дорогим девочкам, способствуют продлению моей визы в этом мире.

К моменту выхода этой книги в свет школа будет называться «Ор Батья». Она – тот самый шанс, который мне дали. Как же мне хочется надеяться на то, что я его не упустила!

Вывеска при входе в школу «Ор Батья»

Муниципалитет Иерусалима

Центр независимой системы образования

Начальная школа для девочек

«ОР БАТЬЯ»

В честь р. Авраама и Батьи Барг ул. Эзра 21

Добровольные пожертвования в пользу школы можно посылать по адресу:

«YAM HACHESED»

P.O.B. 10178, Jerusalem, Israel

256

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 17.01.2020  18:54

 

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (2)

(продолжение; 1-я ч.)

Погромы в Мозыре и чудесное спасение

Еврейские погромы начались в стране еще до революции и Гражданской войны.

Мозырь, в котором жили мои родители, тоже не избежал их; населявшим его евреям, как и во многих других городах, пришлось испить свою чашу страданий. Родители были вынуждены бежать из Мозыря, но через год изнурительных скитаний вернулись домой.

Летним днем 1916 года в город ворвались казачьи отряды, входившие в состав царских войск, и начался страшный погром.

Когда погромщики появились на улице, на которой жили мои родители, среди евреев началась паника. Отец спрятался на чердаке под грудой дров и старых вещей, а мама спрятаться не успела. В дом ворвался разгоряченный казак; смерть сверкала у него в гла‐ зах. Он увидел маму, пытавшуюся спрятаться за шкафом, и набросился на нее. Мама, несмотря на весь свой страх, набралась мужества и сказала ему:

– Знай, что у всех народов, верящих в Бога, величайший грех – причинять зло беззащитной женщине! Если ты что‐нибудь сделаешь мне, этот страшный грех будет преследовать тебя всю жизнь! Всевышний отомстит тебе за меня! Но если ты не причинишь мне зла, я обещаю тебе: все опасности войны обойдут тебя стороной, и ты вернешься целый и невредимый, с чистой совестью, к своей жене и детям!

И тут случилось невероятное: этот бешеный казак вдруг перекрестился, опустился на колени и сказал:

– Мамаша! Если ты обещаешь мне, что я еще увижу своих детей, я не только не трону тебя, но и буду охранять, чтобы и никто дру гой тебя не обидел!

Мама угостила его водкой, и он встал у входной двери, следя за тем, чтобы никто не вошел в дом, и стоял там до тех пор, пока погромщики не разошлись.

Из этой сцены видно, что мама прекрасно говорила по‐русски, – для еврейки, выросшей в религиозной семье, знание русского языка было в те времена большой редкостью. Еще девочкой она на‐

33

няла на заработанные ею деньги учительницу, которая научила ее читать и писать – и на идиш, и по‐русски, – а также преподавала ей арифметику. В дальнейшем мама приобрела привычку читать всякую бумажку, на которой было что‐то напечатано, листочки от календаря и прочее, и часто говорила мне:

– Никогда не сиди без дела! Нечего делать – читай что‐нибудь.

В своей «клинике», о которой рассказывалось выше, мама лечила и неевреев. Она свободно общалась с ними и читала все, что могла найти, о болезнях и методах лечения.

В той истории с казаком мама спаслась от гибели, но последствия случившегося были трагическими. Она тогда была беременна – впервые после четырех лет замужества, – и происшедшее так подействовало на нее, что у нее произошел выкидыш.

Однажды, когда отца не было в Мозыре – он был на противоположном берегу Припяти, – в город ворвалась другая банда, прославившаяся своей жестокостью по отношению к евреям. Мама, опасаясь, что муж не знает о происходящем и может вернуться, решила пробраться к нему, чтобы предупредить. Дело было зимой, река была скована льдом, и мама попыталась перейти ее по льду – мост был в руках бандитов. Неподалеку от берега лед под ней проломился, и она начала тонуть. Какие‐то люди, увидев это, бросились ее спасать и с большим трудом вытащили из воды. Лишь чудом она осталась в живых.

После этого происшествия родители вновь оставили Мозырь и скитались из города в город, лишенные всего, пытаясь спастись от банд, сеявших смерть всюду, куда ступала их нога.

¨Ваше благословение было мне защитой!¨

После двух лет скитаний, в конце 1917 года, мои родители окончательно поселились в Киеве.

После того, как они прожили там год, к ним в дверь кто‐то постучал. Мама открыла дверь и сразу же узнала стоявшего на пороге – это был тот самый казак, который ее пощадил. Он искал маму в их прежнем доме в Мозыре и, не найдя, не успокоился, пока путем расспросов не обнаружил их на новом месте.

34

Для мамы эта встреча была совершенно неожиданной и очень волнующей; она усадила гостя за стол. Успокоившись и придя в хорошее расположение духа после нескольких рюмок водки, тот стал рассказывать обо всем, что произошло с ним после того происшествия в Мозыре.

– Мамаша! – начал он взволнованно. – Я остался в живых только благодаря вашему благословению! Вот уже больше года, как я ищу вас, чтобы поблагодарить за то, что вы даровали мне жизнь! Я видел смерть перед собой тысячи раз; вокруг меня люди падали, как мухи, – а я вышел из всех страшных боев без единой царапины! Ваше благословение было мне защитой! Благословите меня и на то, чтобы и в мирные дни у меня была удача – пропитание и достаток…

Растроганная мама благословила его, и он ушел.

В коммуне

После того, как утихли бои между «красными» и «белыми» и большевики овладели всей страной, они занялись реорганизацией жизни в ней на идеологических основах марксизма.

Начинания их, как правило, были плодом фантазий, полностью оторванных от реальности. Одним из первых шагов была организация коллективных хозяйств на селе (предшественников печально известных колхозов). Наиболее полно коммунистическим идеалам в их первозданной чистоте отвечали так называемые сельскохозяйственные коммуны, в которых была самая большая степень обобществления имущества, вплоть до личных вещей. Индивидуум сам по себе превращался там в общественную собственность; весь его труд и способности принадлежали коллективу. Все, что он производил и зарабатывал, поступало в общий котел, и он должен был жить на выдаваемый ему наравне с другими паек.

При этом уравниловка существовала только для «низов». Для руководящих работников советская власть с самого начала, в полном противоречии с собственными декларациями, установила сложную многоуровневую систему льгот, включавшую закрытые распределители и государственные дачи, особые жилые районы, отдельную систему здравоохранения и многое другое.

Папа и мама как молодая пара в расцвете сил были записаны в одну из сельскохозяйственных коммун. Они были обязаны начать

35

свою жизнь заново – отдавать все, на что они способны, стране и системе.

Нетрудно представить себе, что чувствовали мои родители в коммуне. Для них началась новая эпоха – время непрерывной т желой борьбы маленьких людей, беспомощных и беззащитных, с громадной государственной машиной, безжалостно насаждавшей безбожие. Ведь одной из главных задач советской власти было систематическое искоренение веры и религии «;емных и невежественных народных масс».

В коммуне, членами которой стали мои родители, жили еще несколько еврейских семейных пар, соблюдавших субботу. Особенно большие трудности были у них именно с этим.

Маму, имевшую опыт оказания первой медицинской помощи, назначили медсестрой, но фактически она исполняла обязанности врача; это давало ей немалые возможности помогать евреям освобождаться от работы в субботу. Она использовала свое положение, чтобы организовать урок еврейской жизни для женщин, – а папа в это время начал давать уроки мужчинам по Гемаре. Под предлогом контроля за исполнением санитарных правил мама присутствовала при дойке коров, и это решало проблему запрета на моло‐ ко, надоенное без наблюдения еврея.

36

Лошадь

Отец попросил назначить его возчиком – взамен на разрешение по субботам оставаться дома. Это была, вероятно, самая тяжелая, грязная и неблагодарная работа, от которой другие старались отвертеться всеми правдами и неправдами. Быть возчиком означало вставать в будни чуть свет и поздно возвращаться, ездить по любым дорогам в любую погоду, через лес, помогать лошади вытаскивать телегу, застрявшую в грязи, отвечать за сохранность груза – ведь если что‐нибудь пропадет или будет украдено, на возчика па‐ дет подозрение. А еще – проводить целые дни в обществе лошади, чистить ее, расчесывать, кормить и поить, убирать за ней, следить, чтобы была здорова и сохраняла силы… Был там еще один еврей‐ возчик – бывший раввин. Свое новое положение, весь этот жизненный переворот он воспринимал как трагедию. Он сходил с ума в обществе лошади – и, в конце концов, после тяжелого нервного срыва умер.

У моего папы сложилось иначе. Он доверчиво и просто принимал все, что посылал ему Всевышний. Свою лошадь он полюбил. Принял ее как дар с небес – ведь, как он часто говорил, она давала ему возможность зарабатывать хлеб, не нарушая субботу, – а для него это было самым главным. Он не просто заботился о ней – чистил, кормил с руки сахаром. Он превратил ее чуть ли не в своего напарника по учебе, пересказывая ей сложные места из трудов толкователей Торы, читая в пути вслух книгу псалмов. Она отзы‐ валась на ласку и как будто понимала его.

Этот папин рассказ, как и многие другие, говорившие о его отношении к жизни, заложили основы моей личности. Они звучат в моих ушах, словно услышанные вчера, хотя папы уже много десятков лет нет в живых. В любой тьме он всегда видел свет – так же, как из окон подвальной квартиры умел увидеть звезды, о чем я расскажу в одной из следующих глав. Во многом благодаря этому рассказу и выученному из него уроку – уроку любви к Всевышнему и служения Ему в радости на основе простой веры – я смогла выстоять во всех испытаниях, посланных мне судьбой, и написать эти

37

строки, и делать сегодня все, чем пытаюсь быть полезной моему народу…

Родители всячески пытались вырваться из коммуны и в итоге сумели получить разрешение вернуться в Киев, где им выделили подвальное помещение рядом с квартирой дедушки, реб Яакова. У мамы с папой к тому времени была дочь Лифша, родившаяся в 1919 году, а после нее ежегодно, один за другим, появлялись на свет мальчики.

Мастерская-йешива

Дедушка, озабоченный тем, что соблюдение субботы при новом режиме превращается в тяжелую проблему, избрал себе профессию столяра. Через короткое время он сделался высококлассным мастером и открыл частную столярную мастерскую. Хотя она и должна была подчиняться определенным законам, он мог быть в чем‐то независимым и подбирать себе помощников по своему усмотрению.

Папа с дедушкой стали энергично подыскивать для своего предприятия евреев, соблюдающих заповеди. Вместе с еще одним достойным человеком по имени Шамай Барон они брали на работу всех, кто, несмотря ни на что, пытался вести еврейский образ жизни. Когда дедушку спрашивали, не боится ли он, он отвечал:

– Лучше делать и бояться, чем бояться и не делать!

Пустив в ход все связи, папа с дедушкой сумели оснастить свое предприятие необходимым оборудованием. Они зарегистрировали мастерскую и смогли получить большой государственный заказ на поставку ящиков.

Папа и дедушка сумели в какой‐то мере избежать внимания к себе со стороны государства. По существу, здесь на практике была успешно реализована идея «йешивы‐мастерской», соединявшей в себе занятия Торой и труд. В первой половине дня все работали, а во  второй  слушали  уроки  Гемары,  Мишны  и  учились  по книге «Эйн Яаков», популярном сборнике комментариев к Талмуду. Уроки давали дедушка, папа, реб Шамай Барон и другие знатоки

38

Торы. Папа сделался главой йешивы; со временем к нему прилепилось прозвище «раввин‐столяр».

Были две проблемы, для которых нужно было обязательно найти решение: исполнение заказов в установленные сроки и маскировка йешивы, включая возможность прятать священные книги на случай внезапной проверки.

Часть учащихся быстро освоила основы мастерства и в известной мере «уравновесила» тех, у кого руки не были приспособлены держать молоток и тесло. Но даже после множества разнообразных чудес, сопровождавших их учебу, они все‐таки отставали в ис‐ полнении заказов, что могло подвергнуть опасности само существование предприятия.

В сложившейся ситуации пришлось начать сбор пожертвований у благочестивых евреев, посвященных в тайну этой необычной столярной мастерской, – для того, чтобы на собранные деньги покупать готовые ящики на черном рынке и сдавать их заказчику под видом своей продукции. Только так можно было избежать закрытия и даже ходить в передовиках, чтобы люди получали премии. Состоятельные и щедрые евреи давали деньги, но от дедушки и папы все это требовало усилий и большого труда: они вставали в пять часов утра, чтобы застать тех людей прежде, чем они уйдут на работу, и получить у них пожертвование на мастерскую и расположенную рядом с ней кухню, из которой приносили еду два раза в день.

Для меня до сегодняшнего дня остается загадкой: откуда у дедушки и папы брались физические силы подниматься так рано в тридцатиградусный мороз и совершать обход в столь неурочное время? Вести дела предприятия, на котором заняты почти шестьдесят работников, немалая часть которых не приносила никакой пользы производству? Давать уроки и снабжать обедами работников и их семьи – и при этом не быть разоблаченными, не попасться «на горячем»?.. Только упорством и постоянной готовностью к самопожертвованию можно это объяснить.

Следует добавить, что вдобавок к зарплате, которую выдавали работникам мастерской, моя мама готовила им завтрак и обед, а

39

иногда и ужин, поскольку они приходили рано утром, молились и находились там до вечера, а некоторые даже оставались ночевать.

Каким образом они прятали тома Талмуда и другие святые книги – это уже отдельная история. Выручали неистощимые на выдумку еврейские головы. Под искусными руками нескольких переплетчиков, которые оказались среди всех этих «столяров», тома Мишны и Талмуда превратились в «профессиональную литературу». Из трактата «Сукка», описывающего правила построения кашерного шалаша для праздника Суккот, был взят целый ряд понятий, относящихся к устройству сукки, ее конструктивных элементов; они были тщательно нарисованы на отдельных листах, которые переплетчики вставили в Талмуд. То же самое было сделано и по другим темам, каким‐то образом связанным с геометрией, строительством и тому подобным, по всему Талмуду. Теперь инспекторам из государственных учреждений можно было объяснять, что эти толстые тома – старая литература по деревообработке для людей, которым трудно читать по‐русски.

Помимо этого, стол, за которым учились во второй половине дня, был устроен так, чтобы устранить всякую опасность на случай внезапного вторжения. Вокруг рабочего стола, широкого и длинного, сидели бородатые евреи с инструментами в руках; перед ними лежали дощечки – материал для изготовления деревянной тары. Под крышкой стола находились выдвижные ящики с раскрытыми томами Талмуда, а вместо стука молотков слышен был голос преподавателя, отзывавшийся в большом помещении гулким эхом. В прихожей, перед входом в саму мастерскую, находился пожилой «часовой», который обтягивал ящики полосками жести; рядом с ним висела незаметная нитка, которая вела к колокольчику, подвешенному в укромном углу мастерской. Когда приближался кто‐то чужой, «часовой» дергал ее. По его сигналу задвигались ящики с Талмудом и молотки начинали громко колотить по незаконченным изделиям.

Так и просуществовала эта «йешива‐мастерская» под носом властей в течение нескольких лет, благодаря поддержке свыше, которая чувствовалась на каждом шагу.

40

Попались ¨на горячем¨

Однажды инспектор из государственных органов появился во второй половине дня, в разгар урока Гемары. К несчастью, «часовой», ответственный за подачу сигнала тревоги, задремал. Инспектор застал всех сидящими и ведущими талмудическую дискуссию, с открытыми томами Талмуда в ящиках. Все присутствовавшие страшно перепугались: им предстоял суд и ссылка в Сибирь. И только мой папа, который вел урок, сохранил присутствие духа; он лишь молился Всевышнему, чтобы тот помог ему найти выход из положения.

– Что это за книги в ящиках? – строго спросил отца инспектор.

Отец, готовившийся к возможности подобного рода событий и отрепетировавший заранее свою речь, начал объяснять, что это – профессиональная литература на еврейском языке по столярному делу.

Выслушав его, инспектор произнес на чистейшем идиш:

– Кому ты рассказываешь бабушкины сказки? Мне, который учился в детстве в хедере, а потом несколько лет сидел в йешиве, – мне ты хочешь вешать на уши лапшу и объяснять, что такое Гемара и что такое Мишна? Я пошлю вас всех в Сибирь – и там, в бараках, в тайге, на пятидесятиградусном морозе, будете греться своей Гемарой!

Папа просто онемел, услышав чистый идиш в устах инспектора, и понял, что попал в сети, расставленные евреем‐коммунистом, который мог причинить гораздо больший вред, чем такой же коммунист, но нееврей. В мастерской поднялся гвалт, все бросились наутек в страшной панике…

В это время мама была на кухне и готовила ужин для остававшихся в мастерской на ночь. Услышав шум, она, сама перепуганная, прибежала посмотреть, что происходит, – и видит: ее муж сидит бледный как стенка, а напротив него инспектор пишет протокол.

Она набралась храбрости и обратилась к инспектору:

Шалом тебе, товарищ!

–  Шалом, мамаша! 

41

– Могу я спросить тебя, что ты там пишешь? – Какое твое дело, мамаша? Не вмешивайся!

–  Это мое дело, да еще как… Потому что мой предок и твой предок учились вместе!

– Где?

– У горы Синай!

Инспектор разразился циничным смехом и продолжал писать протокол. –

Я прошу тебя: порви то, что ты написал, и оставь в покое этих старых евреев. Подумал ли ты о том, что это значит – обречь стариков на арест и ссылку в Сибирь? Это ведь ляжет на твою совесть и будет преследовать тебя всю жизнь! Разве не достаточно тех страданий, которые причиняли и причиняют нам антисемиты, так теперь еще и ты преследуешь нас!

Если умоляющий голос моей матери смог смягчить окаменевшее сердце жаждавшего крови казака, то неудивительно, что он легко проник в сердце еврея, праотец которого стоял у горы Синай… Будто по мановению волшебной палочки, холодное и замкнутое лицо инспектора преобразилось; на нем появилась улыбка. Он порвал лист со своим доносом и, пробормотав несколько слов с извинениями, ушел.

После этого случая тот инспектор иногда приходил в мастерскую и присоединялся к слушавшим урок. С тех пор он постоянно предупреждал о предстоящих проверках, и благодаря ему «йешива‐мастерская» могла существовать дальше.

¨Никому из братьев не доверяйте¨

Спрашивается: как удалось сравнительно небольшой группе большевиков воцариться над страной с населением в сто пятьдесят миллионов человек?

Органы безопасности, называвшиеся в разные годы по‐разному: ЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД – НКГБ – МГБ – МВД – КГБ, а в народе – коротко и грозно: «органы», – уничтожили десятки миллионов ни в чем не повинных граждан своей страны. При этом тысячи «тружеников топора и плахи», от рядовых до высших руководителей – таких, как Ягода, Ежов, Берия и другие, – рано или поздно разделяли судьбу своих жертв. Крова‐

42

вый тиран Сталин ликвидировал почти всю «старую гвардию» революционеров и развязал войну против всех религий, прежде всего – против еврейской. Доносительство царило повсюду. Осуществилось пророчество

«Каждый пусть остерегается своего ближнего, и никому из братьев не доверяйте, ибо каждый брат непременно обманет, а каждый ближний разнесет сплетни»(1). Из‐за доносов, написанных по злобе или из мести, зачастую анонимных, исчезали миллионы людей. Парализованные страхом, не зная, чем могут кончиться попытки узнать, что случилось с их родными и близкими, люди боялись даже искать их – и молча несли свою боль и горе…

С огромной «машиной смерти», управлявшейся чудовищами, погубившими собственные души, вели свою нескончаемую, будничную и, казалось, безнадежную войну немногие праведники, среди которых были и мои родители. И длилось это в течение долгих‐долгих десятилетий…

Сукка реб Яакова

В 1930 году навстречу празднику Суккот мой дедушка, реб Яаков, построил сукку на своем дворе и пригласил к себе раби Хаима‐ Элияѓу Розена, одного из глав брацлавских хасидов в Советском Союзе. Тот приехал к нему из Умани, города, находящегося в двухстах километрах от Киева, поскольку там антирелигиозные законы и постановления проводились в жизнь более сурово, чем в Киеве. Дедушка и раби Хаим‐Элияѓу вместе сидели в сукке в первую ночь праздника, совершили, как полагается, с радостью и душевным подъемом кидуш(2)… Но в разгар трапезы, когда они беседовали на темы Торы, ворвались милиционеры, обоих арестовали, а сукку разнесли в щепки. Их продержали под арестом до конца праздника. Такой исход следует еще считать благополучным, раз они не попали в Сибирь за такое «страшное преступление»…

___________________________________________________________________________________
1 «Ирмеяѓу» (в русской традиции – «Книга пророка Иеремии»), 9:3.

2 Кидуш – благословение над бокалом вина в субботу и праздники.

43

Конец ¨мастерской-йешивы¨

В той же атмосфере преследований и угроз затянулась петля вокруг столярной мастерской папы и дедушки. По чьему‐то доносу она была ликвидирована, и связанные с ней люди рассеялись кто куда. Дедушка, реб Яаков, был арестован и обвинен в контрреволюционной пропаганде. Папе в последний момент удалось скрыться. Над дедушкой был устроен публичный суд перед коллегией в составе пяти судей, из которых трое были евреями. Один из этих еврейских судей спросил его:

– Зачем ты занимаешься такими делами, как строительство сукки и содержание йешивы, – делами, противоречащими закону, который запрещает вести религиозную пропаганду?

–  Я надеюсь, что еще придет день, когда вы втроем придете учиться в нашу йешиву и будете раскачиваться перед раскрытым томом Гемары! – ответил дедушка.

Эти слова, сказанные с детской наивностью, вызвали улыбку на суровых лицах судей. Адвокат использовал шутливую атмосферу, воцарившуюся на мгновение в зале, и заявил, что в данном случае суд имеет дело с человеком неуравновешенным, который не может нести ответственность за свои поступки. К счастью, эти слова были приняты судом, и дедушку освободили.

Несмотря на благополучный исход, он вышел из этой истории разбитым и подавленным. Особенно угнетало его то, что ему насильно сбрили его длинную бороду. Он не мог примириться со своим новым обликом, с бритыми щеками. Для такого еврея, как реб Яаков, длинная борода была символом самого его существования, самым зримым и исполненным смысла выражением его еврейства – пока не пришли «эти безбожники» и не разрушили все… С тех пор он стал избегать появляться на людях и сидел дома, замкнутый и подавленный. Случившееся сломило его и ускорило конец.

Завещание реб Яакова

С момента освобождения из‐под ареста и ликвидации столярной мастерской, бывшей делом его жизни, он выглядел как чело‐

44

век, у которого разрушен весь его мир. Однажды дедушка почувствовал такую слабость, что слег в постель. И хотя состояние его не внушало особых опасений, он велел созвать всех детей. Те собрались возле его постели и со страхом смотрели на него. Ему было тогда шестьдесят пять лет, и недомогание не угрожало его жизни. Он был в ясном уме и абсолютно спокоен. Побеседовав с каждым из своих детей, он сказал им, что жить ему осталось недолго. Дедушка попросил их не называть сыновей, которые у них родятся, его именем, поскольку не уверен в том, что внуки будут вести еврейский образ жизни. Исключение он сделал только для моей мамы:

– Уж твои‐то дети, Бейля, никогда не перестанут быть религиозными евреями.

Мама улыбнулась, взяла его руку в свою и сказала:

– Папа! Тебе еще рано умирать, а мне уже поздно рожать.

– Я знаю, знаю, – ответил он, – мои годы еще не вышли, но мне уже невыносимо жить в этом мире лжи.

– А если родится дочь? – спросила мама.

– Тем лучше! При этой власти легче воспитать дочь, верящую в Бога, чем сына! Только дай ей такое имя, которое будет заключать в себе имя Всевышнего, чтобы оно оберегало ее.

В 1935 году дедушка скончался и был похоронен на Лукьяновском кладбище в Киеве. С тех пор и до сегодняшнего дня никто из детей его и внуков, уважая его волю, не называл сына в его честь.

Я появляюсь на свет

Когда моя мама забеременела, ей было сорок три года.

В праздник Симхат‐Тора(3), когда папа танцевал со свитком Торы в руках, – а он плясал и веселился изо всех сил, и все остальные

_____________________________________________________________________________________

3 Симхат‐Тора («Радость Торы») – особое торжество в последний день осенних праздников Суккот – Шмини Ацерет. В этот день завершается годичный цикл публичного чтения Торы и сразу же начинается новый цикл.

45

плясали вокруг него, – к нему подошел один молодой человек и прошептал ему на ухо:

–  Реб Лейбе, у вас родилась девочка!

– Ну уж если известие о рождении дочки приходит ко мне в момент, когда я держу в руках свиток Торы, – воскликнул папа, – это несомненный знак о том, кем этой дочери предстоит стать!

Когда радостное известие, передававшееся из уст в уста, обошло присутствующих, люди подняли счастливого отца на плечи, как жениха в день свадьбы.

Впоследствии мама рассказывала, что папа, впервые взяв меня на руки, выглядел со своей длинной серебристой бородой, сбегавшей волнами по его груди, скорее как дедушка, чем как отец.

Она выполнила завещание реб Яакова, который хотел, чтобы в моем имени была буква «ѓэй», присутствующая в четырехбуквенном имени Творца и имеющая особенное свойство защищать человека. Соединением слова «бат» – на иврите «дочь» – с буквами «йуд» и «ѓэй», входящих в это имя, образовано красивое, чудесное еврейское имя Батья, которым она меня и назвала. В этом был особый смысл еще и потому, что незадолго до того скончалась бабушка Батья, мама моего папы.

Я родилась в 1936 году после сестры‐первенца Лифши, которая была старше меня на семнадцать лет, и шести сыновей. Маме было тогда сорок четыре года, папа был на три года старше ее. Прошло немало лет между рождением Гершеле, младшего из братьев, и моим рождением, и потому я, естественным образом, была ребенком, которого все обожали и баловали. Я даже страдала от избытка всего этого, когда остальные члены семьи просто состязались в любви ко мне. У меня было счастливое детство. Я была про‐ сто окутана семейным теплом…

46

Война и катастрофа

Начало войны

Весна моей жизни оказалась очень короткой. Мне было четыре года, когда разразилась Вторая мировая война, утопившая Европу и Россию в реках крови.

За девять дней до вторжения немецких войск в Польшу был подписан «пакт Молотова – Риббентропа» – договор о ненападении между Германией и СССР. Польша была разделена между ними, и Красная Армия оккупировала восточную часть этой страны без единого выстрела, так как польской армии к тому времени уже не существовало. Как бы там ни было, советская оккупация спасла сотни тысяч евреев, находившихся в этой части Польши. Среди тех, кто спасся, были учащиеся йешивы «Мир» и некоторых других, выехавших из Вильно в Японию, а затем в Китай.

Многие из польских евреев вскоре были репрессированы и высланы в Сибирь. Но они оказались счастливцами по сравнению с оставшимися, ибо те оказались в руках нацистов.

Эвакуация под бомбами

Киев с первого дня войны подвергался жестоким бомбардировкам. Когда начались бомбежки, я лежала в больнице с тяжелым воспалением легких; папа и мама дежурили у моей кровати по очереди круглые сутки. Когда бомбежки усилились, поступил приказ эвакуировать больницы вглубь страны – и больных, и персонал.

В первые дни войны Лифшу, которой тогда был двадцать один год, мобилизовали в качестве санитарки. Узнав о приказе об эвакуации больниц, сестра пришла попрощаться с нами и принесла документы родителей и самые необходимые вещи. Она горько плакала, прощаясь с нами, и обещала позаботиться о братьях, оставшихся дома. Родители понимали, что дочь вряд ли сможет выполнить свое обещание – в городе был полный хаос, а она сама должна была постоянно находиться в своей части, – но верили в то, что разлука с ней и сыновьями будет недолгой.

В панике и спешке все больные и врачебный персонал были посажены на поезд, в котором не было элементарных условий для

48

перевозки больных. Он направлялся в Среднюю Азию. А 19 сентября 1941 года Киев был взят немецкими войсками.

Моя старшая сестра Лифша (январь 1940), да отомстит Б‐г за ее кровь

Мы оставляем Киев

Киев расположен на обоих берегах Днепра. Поезд с больными пересек его по мосту и едва только успел отдалиться на несколько сот метров от реки, как мощный взрыв поднял мост на воздух, и обломки его посыпались в днепровскую воду – советское командование применяло тактику «выжженной земли». После прорыва обороны Киева советские части укрепились на восточном берегу Днепра; взрыв моста должен был затруднить немцам переправу и задержать их продвижение вглубь страны.

49

Мост через Днепр

Наш поезд был последним, оставившим Киев. Мои родители, как и все остальные в нем, надеялись, что эвакуация эта временная и через несколько дней они вернутся к детям. Поэтому люди взяли с собой только самое необходимое. Советское радио круглосуточно передавало ободряющие призывы и бодрые марши. Диктор возвещал торжественным голосом, что никогда германский солдат не ступит на землю Киева, а Красная Армия будет защищать город до последней капли крови. Прошло время, пока все поняли, как жестоко они обманулись… Этим можно объяснить, почему родители эвакуировались со мной, оставив всех остальных детей дома.

Поезд ехал медленно, нередко останавливаясь из‐за бомбежек. Ходячие больные выбирались из вагонов и прятались кто где успел. Стало известно, что немцы заняли Киев и продвигаются на восток.

Какое перо могло бы описать, что чувствовали тогда папа и мама, оставившие шестерых сыновей и дочь в этом аду? При этом сами они ехали неизвестно куда в поезде, с маленькой дочкой на руках, пылающей от жара…

50

В СССР на железнодорожных станциях были установлены котлы‐кипятильники, из которых можно было набирать горячую воду. Когда поезд останавливался, люди сходили, чтобы наполнить свои чайники. Так делал и папа, и чай поддерживал нас в течение всей нескончаемой изматывающей двухнедельной поездки. Мама взяла с собой некоторые из своих украшений и время от времени меняла какое‐нибудь из них на еду у крестьян, толпившихся на станциях с корзинами, полными всякой снеди.

Никакого расписания в движении поездов, конечно же, не было, и они отправлялись со станций без всякого предупреждения, из‐за чего случались страшные трагедии; истерические крики отставших были поистине ужасающими. Люди бежали за вагонами, пытаясь забраться на подножки, цеплялись за ручки дверей, поручни; те, кому это не удавалось, падали под колеса и погибали. У котлов с кипятком все толпились и отталкивали друг друга, стремясь вернуться, пока поезд не отъехал.

Дорожные злоключения;

Это случилось на одной из стоянок возле Чимкента, города в Казахстане. В тот момент, когда папа на платформе наливал в чайник кипяток, поезд внезапно тронулся. Мама страшно закричала:

– Лейба, Лейба, где ты!

Я тоже начала истерически плакать и кричать:

– Папочка! Папочка!

Мама подбежала к окну и увидела папу, изо всех сил бежавшего за поездом, от которого он все больше отставал…

Дикие вопли слышались из всех вагонов: папа был не единственным, кто не успел вернуться.

Вдруг из первого вагона спрыгнул какой‐то молодой человек, у которого, как выяснилось позже, отстала от поезда жена; он помчался к паровозу, вскочил в него и крикнул машинисту, чтобы тот затормозил. Поезд, который еще не успел набрать скорость, оста‐ новился, и все отставшие вернулись к своим семьям.

В течение многих часов после этого папа не мог успокоиться. Он был бледен, взволнован и беспрерывно читал псалмы – благодарил

51

Всевышнего за чудесное спасение. Отец был уверен: оно стало возможным потому, что Творец пожалел его рыдавшую жену с больной дочкой на руках… С того момента он не сходил с поезда на остановках, а платил какую‐то мелочь кому‐нибудь из мальчишек, сновавших по перрону, чтобы тот набрал кипятку.

Одними только приключениями во время этой поездки можно было бы заполнить целый том. Я выбрала именно эту, особенно травмирующую историю, потому что всякий раз, когда мама рассказывала ее, мы с ней вновь и вновь переживали те страшные мгновения: поезд набирает скорость, а папа бежит за ним – из последних сил, с чайником в руках…

Перелом в моей болезни наступил в середине нашего путешествия. Я все время лежала у мамы на коленях, находясь между жизнью и смертью. Родители непрерывно читали псалмы и молились о моем выздоровлении. Когда кризис миновал, они заплакали от радости…

По мере продвижения на юго‐восток больных в поезде становилось все меньше – люди по пути сходили. Папа решил, что нам нужно доехать до какого‐нибудь города с большой еврейской общиной, где есть минимальные условия для еврейской жизни, прежде всего, синагога и миква. В конце концов был выбран Самарканд, один из крупнейших городов Узбекистана и древнейших во всем мире, на юге азиатской части СССР.

Мы прибываем в Самарканд

Итак, наша двухнедельная поездка завершилась. В Самарканде была древняя еврейская община, существовавшая там около двух тысяч лет, состоявшая из бухарских евреев с небольшой примесью беженцев из Восточной Европы. Местные жители говорили на бу‐ харско‐узбекском жаргоне, очень похожем на персидский язык.

Мы получили ветхий сарай в еврейском квартале. Родителям предстояло начать новую жизнь, вдали от родных мест, где остались их дети.

52

В том сарае, лишенном элементарных удобств, в чуждом и непривычном окружении, нам было суждено провести четыре года в ожидании окончания войны.

Жизнь в Самарканде была очень тяжела и для папы, и для мамы. Люди там были для них чужими, с совершенно иными обычаями и привычками, язык их был нам непонятен. С течением времени, однако, туда прибыло множество беженцев из Польши и Литвы, и это ослабило нашу изоляцию. Познакомившись с папой поближе, члены бухарской общины, ревностно соблюдавшие заповеди Торы, прониклись к нему уважением и прозвали его в своей среде «хахам» – «мудрец». Папа начал давать ежедневные уроки на иврите по еврейским законам и книге «Эйн Яаков».

Песах в Самарканде

В 1942 году один из уважаемых членов общины пригласил нас к себе на две ночи седера и на первый день праздника.

Мужчины сидели облокотясь, как положено в эту ночь, на полу, покрытом большим персидским ковром, а в центре между ними стоял низкий стол, на котором были маца и кеара – блюдо с горькой зеленью и всем остальным, чему полагается на нем быть в эту ночь. Папе была предоставлена честь вести седер на иврите; он же переводил все на русский язык. Женщины сидели в боковой комнате отдельно. Хозяин предложил папе мягкое кресло, зная, что его гость – ашкеназ, то есть европейский еврей, не привыкший сидеть на полу, но папа не хотел нарушать местные обычаи. Меня усадили рядом с папой и удостоили чести задать традиционные «четыре вопроса». То, как я их задавала на иврите, – как научил меня папа, – произвело сильное впечатление на хозяина и гостей.

В конце трапезы хозяйка угостила меня орехами и миндалем, и я потом долго берегла их, как драгоценные бриллианты. Когда мы уходили, хозяин дома дал нам несколько листов мацы, немного картошки и лука и три яйца. Этим мы питались все дни праздника.

В первые месяцы, проведенные нами в Самарканде, мама выменяла все остававшиеся у нее драгоценности на еду. Один из мест‐

53

ных евреев, с которым папа молился в синагоге, был директором государственной швейной фабрики. Он открыл папе, в какое время и куда его рабочие выбрасывают мусор и производственные отходы, среди которых он постарается припрятать кусочки ткани, годные к употреблению. Мама ждала в том месте позади фабрики и собирала отходы; из кусочков ткани она шила пестрые платья для девочек и продавала их на городском рынке.

Главный вид транспорта в Самарканде

Большая часть внутригородского транспортного сообщения, пассажирского и грузового, осуществлялась в Самарканде на ослах и лошадях, автомобилей и автобусов почти не было. Я бегала по рынку и собирала навоз. Из него мы делали кизяк: лепили круглые лепешки и бросали их о стену. Они прилипали к ней, а высыхая, отваливались и падали на землю. Кизяк служил нам вместо дров для отопления и приготовления пищи.

Местные евреи полюбили моего папу. В синагоге, где он молился и куда приводил меня, были в основном люди из бухарской

54

общины. Когда я отвечала на кадиш(1) «Амен!», они поворачивались в мою сторону и угощали меня конфетами и кусочками пирога. Один из местных евреев, работавший на центральном городском молокозаводе, сообщил нам, в каком месте сливается сыворотка, остающаяся при производстве масла и сыра. Мы с мамой ходили и набирали эту сыворотку ведрами, потом процеживали и собирали крошки сыра, которые в ней были. Это спасало нас от голода.

Страшные известия из Киева

В первые наши месяцы в Самарканде родители не получали никаких известий от детей и родственников из оккупированного Киева. В середине зимы 1942 года стали распространяться слухи, будто немцы уничтожили всех евреев Киева в Йом‐Кипур(2), осенью 1941 года (в действительности массовые расстрелы евреев начались за два дня до Йом‐Кипура и продолжались несколько дней), – всех, кто не смог убежать или спрятаться. Это происходило в одном из больших киевских оврагов под названием Бабий Яр. Активное участие в резне принимали украинские полицаи.

Невиданная жестокость немцев стала для киевских евреев неожиданностью: считалось, что они более человечны и культурны, чем украинцы, и цель их – только военные объекты противника. Никому не приходило в голову, что они могут подвергать массо‐ вому уничтожению мирных жителей, стариков, женщин и детей… И в Польше накануне ее оккупации многие евреи предпочитали остаться в своих домах, хотя можно было перейти к русским. Причина была та же: людям было трудно отказаться от привычных и устоявшихся представлений об интеллигентности и гуманизме немцев.

____________________________________________________________________________________

1 Кадиш – молитва на арамейском языке, в которой прославляются святость име‐ ни Всевышнего и Его могущество. Одну из разновидностей ее – кадиш ятом (букв.

«кадиш сироты») произносят в память об умершем.

2 Йом‐Кипур – День искупления – день поста, покаяния и прощения грехов, в который окончательно определяются судьбы мира и каждого человека в отдель‐ ности на следующий год.

55

Все было тщательно спланировано и продумано. Вначале через дворников и управдомов распустили слух, будто немцы собираются переселить евреев в спокойное место, подальше от полей сражений. Затем по городу были расклеены тысячи следующих объ‐ явлений:

Евреи Киева шли в Бабий Яр целыми семьями, с вещами, и погибали в этой долине смерти, где все было приготовлено для массовых убийств с тщательностью и чисто немецкой пунктуальностью. Возможно, это была жесточайшая резня, какую знало чело‐ вечество.

Знакомые киевляне, прибывшие в Самарканд, рассказали, что там, в Бабьем Яре, нашли свою смерть и шесть моих братьев, и большинство родных, всего сорок восемь человек – да отомстит Господь за их кровь!

Мама видит страшный сон

О моей сестре Лифше у нас не было никаких известий до конца войны.

Все эти годы родители жили надеждой на то, что в один прекрасный день откроется дверь, в ней вдруг появится старшая дочь и бросится к ним в объятия.

56

В ночь Поста Эстер, перед праздником Пурим, ранней весной 1943 года моя мама увидела страшный сон: она идет по улице и вдруг видит похоронную процессию: несут гроб. На вопрос о том, кого хоронят, ей ответили: «Лифшу Майзлик». Мама проснулась, потрясенная, потом вновь задремала – и сон повторился…

Утром она рассказала этот сон папе; тот погрузился в глубокую скорбь.

Между двумя больницами

Летом 1943 года в Самарканде начались эпидемии разных болезней. Мама заразилась тифом, и ее положили в тяжелом состоянии в больницу. Когда она сражалась там за свою жизнь, заболел и папа, и его с малярией поместили в другую больницу. Я, маленькая девочка, которой еще не исполнилось семи лет, бегала из одной больницы в другую. Такая мне выпала тогда судьба – еврейской девочке, маявшейся среди узбеков, одинокой и неприкаянной, о которой некому было позаботиться, дочери тяжело больных по‐ жилых родителей. Мои благополучные сверстницы нежились в тепле родительских домов, а я, маленькая Батья, появившаяся на свет, когда папа и мама были уже в возрасте, мытарствовала в этом мире, лишившись братьев и сестры, среди грубых людей, даже языка которых я не понимала. Исключением были несколько добрых евреев, приглашавших меня к себе, чтобы немного подкормить. Так неожиданно я превратилась из маленькой шаловливой девочки в медсестру, ухаживавшую за отцом, горевшим в жару. Глаза папы выражали огромную любовь и жалость ко мне, единственной его опоре в жизни.

Положение мамы было еще более серьезным. Она лежала в изолированном инфекционном отделении, куда вообще не разрешалось входить из‐за опасности заражения. По утрам я приходила к входным дверям, ждала, пока кто‐нибудь выйдет, и спрашивала, жива ли еще женщина по имени Бейля Майзлик. После этого с полными слез глазами я шла в больницу, где лежал папа, и целый день ухаживала за ним.

57

Мама верна себе

Мама чудом выздоровела и вернулась домой, но болезнь очень ослабила ее. Там, в больнице, она брала с подававшегося ей подноса только еду, которая не была трефной, и еще одна медсестра‐ еврейка старалась принести ей из кухни что‐нибудь из овощей или фруктов. Врачи говорили, что она может умереть от слабости, если будет упрямиться и отказываться от еды, которую дают в больнице. Когда мама вернулась в пустой дом, где не было ни крошки еды, она была настолько слаба, что даже не могла стоять на ногах. Опасность смерти от истощения была вполне реальной.

По соседству с нами жил один еврей, беженец из Польши, директор столовой. Этот человек слышал то, что говорили врачи, и жалел маму; меня он тоже очень любил и всегда, когда встречал, давал конфеты или пирожок. Когда мама вернулась домой, он пришел к нам и сказал:

– Госпожа Майзлик, вы подвергаете опасности свою жизнь. Вы обязаны есть, чтобы у вашей девочки осталась мама! Я готов каждый день приносить вам хороший мясной обед с горячим супом, который вас поддержит.

Мама категорически отказалась, сказав:

– Я очень благодарна вам за доброту и сердечность, за желание поддержать мою жизнь и здоровье, и особенно – за беспокойство о моей девочке. Но неужели вы думаете, что Всевышний нуждается в куске некашерного мяса, чтобы вернуть мне здоровье? Если Он захочет, то вылечит меня и без этого. А если мне суждено умереть – я предпочитаю уйти из этого мира, не осквернившись запрещенной едой.

Добрый сосед приносил маме немного молока, но в ее состоянии этого было явно недостаточно.

Мы пытаемся выжить

Папа тоже выздоровел и вернулся домой, как и мама, слабый и изможденный. Я обходила его друзей и знакомых, ходивших с ним в синагогу и слушавших его уроки; они давали мне немного еды.

58

Будучи постоянно голодной, я отдавала всю еду родителям. И все же ее не хватало для того, чтобы привести их в норму. Особенно тревожило состояние мамы, слабевшей с каждым днем.

Еще я выходила за город с корзиной, чтобы нарвать зелени – шпината, из которого мама жарила котлеты, горькие и отвратительные; в них, по мнению местного врача, содержалось что‐то питательное.

Однажды, когда я возвращалась из своего похода за шпинатом печальная и полная тревоги за родителей, передо мной по шоссе на городской окраине ехала телега, нагруженная мешками с картошкой; на них сверху сидел солдат‐узбек и охранял драгоценный груз.

Идя за телегой, я заметила две картофелины, упавшие с нее на дорогу. Я замедлила шаги, и когда солдат отвернулся, быстро нагнулась, подняла картофелины и засунула их между стеблями шпината. И вдруг я вижу: солдат повернул голову ко мне и смотрит на меня с улыбкой. А с телеги опять скатываются две картофелины, и солдат на этот раз провожает их взглядом…

Мой мозг лихорадочно заработал. Что это значит? Быть может, он заманивает меня в ловушку, чтобы потом обвинить в краже? Но у меня не было времени на раздумья: мысль о том, что картошка может спасти жизнь папе и маме, прогнала страх, и я опять по‐ добрала ее. К моему изумлению, все повторилось – еще, и еще, и еще…

Когда я вернулась домой с корзиной картошки и рассказала родителям об этом странном происшествии, папа посмотрел на меня с улыбкой и сказал:

– Почему ты не спросила того солдата, когда придет царь Машиах(3) и избавит нас от наших бед?

– Папочка, откуда узбекский солдат может знать, когда придет Машиах?

– Батэле, разве ты видела, или кто‐нибудь видел, чтобы узбекский солдат бросал картошку еврейской девочке?

– Может быть, это был пророк Элияѓу? – спросила я.

____________________________________________________________________________

3 Машиах – Мессия.

59

– Я не знаю, кто это был. Но в одном я уверен: это не был узбекский солдат!

Моя картошка подкрепила маму – но лишь на время, на несколько недель. Для настоящего выздоровления этого было недостаточно, и опасность ухудшения состояния из‐за упадка сил еще не миновала.

Посылки из Америки

В те дни, полные тревоги и отчаяния, из местной почты пришло извещение. Мы с папой пошли туда – и оказалось, что нам пришла посылка из Соединенных Штатов; ее отправителем была Дина, мамина сестра‐близнец из штата Флорида, уехавшая в Амери‐ ку еще в 1911 году. Она разыскала нас при помощи «Красного креста». Всего мы получили, с промежутками в неделю, пять посылок с жизненно необходимыми продуктами; все продукты имели печать кашерности – Дина знала, что мы некашерное есть не станем. Присланные продукты поставили родителей на ноги и позволили им полностью прийти в себя.

После нескольких тяжелейших месяцев, полных тягот и страданий, мы опять были вместе. Я была счастлива вновь быть с папой и мамой; их любовь ко мне и преданность стали еще сильнее после того, как они увидели, насколько самоотверженно я помогала им, пока они болели. Папа, который по характеру своему не был склонен к слезам, расплакался как ребенок, вспоминая, как он, сильный и взрослый мужчина, лежал в жару, а рядом с ним постоянно была его маленькая слабая дочка, с удивительной быстротой превратившаяся в нежную и заботливую медсестру…

Ангел у моей постели

Увы, период относительного спокойствия и благополучия оказался недолгим. На нас свалилась новая тяжкая беда. Через несколько недель после маминого возвращения из больницы наступила моя очередь: я заболела корью. Лежа в нашей комнатке на полу, на тощей соломенной подстилке, я горела в жару и тяжело

60

дышала. Когда пришел врач‐узбек и осмотрел меня, мама спросила его:

– Доктор, скажите, пожалуйста, бывает ли, что такие больные выживают?

Врач холодно ответил:

– В жизни все случается! Бывает, что тяжелобольные, находящиеся в опасном, безнадежном состоянии, возвращаются к жизни и выздоравливают – один из тысячи или двух. Но еще не бывало в истории медицины, чтобы умерший вернулся с того света. Так вот: если бы ваша девочка была еще жива, – оставалась бы слабая надежда на такое редкостное чудо. Но она фактически уже труп. Из страны мертвых еще никто не возвращался.

Папа сидел с одной стороны от меня, читал псалмы, и его слезы заливали пожелтевшие страницы. А мама сидела с другой стороны, заламывала руки и твердила:

– Властелин мира! Отец небесный! Отец милосердный! Что еще осталось у нас в этом страшном мире, кроме этой девочки, которую мы назвали в Твою честь! Шесть моих сыновей погибли в Бабьем Яре, а моя дочка Лифша воюет и неизвестно, жива ли она. Если Ты заберешь у нас еще и Батэле – что же останется у нас в мире. Зачем после этого жить? Но даже если она останется жива – чем я буду ее кормить? Ведь сейчас она ничего не чувствует, и голода тоже… Я не знаю, что просить у Тебя, и потому ничего не прошу, но верю в Твою бесконечную доброту!

И оба они зашлись плачем – таким, который пронзает небесные своды и отворяет врата милосердия…

Так сидели мои родители, проливая слезы, но тут вдруг услышали мой голос:

– Мамочка, почему ты так плачешь? Что с тобой? Я только что видела дедушку Хаима‐Даниэля, он был похож на ангела. Дедушка гладил меня, смеялся и говорил: «Внучка моя, будь здоровой и сильной! На небесах сжалились над твоими старыми родителями, у которых ничего не осталось в жизни, кроме тебя! Будь же здоровой, дитя мое!». А когда я захотела поцеловать его – он поднялся в воздух и вылетел в окно. Вы его видели? Он же стоял вот тут, у моей постели…

61

И я вновь задремала.

Проспав несколько часов глубоким сном, я проснулась, словно рожденная заново. С этого момента я пошла на поправку.

Война окончена!

Во вторник 8‐го мая 1945 году гитлеровская Германия капитулировала. Весь мир захлестнула волна радости от победы над нацистским зверем. Самые страшные потери понес еврейский народ – шесть миллионов убитых, то есть каждый третий еврей…

Как только стало известно об окончании войны, мы начали паковать наши немногие вещи и готовиться к возвращению в Киев.

О горькой участи шести моих братьев, погибших в кровавом аду Бабьего Яра, мы уже знали, но о том, что случилось с Лифшей, ничего не слышали в течение всей войны.

И вот мы, с нашими жалкими пожитками, садимся на поезд, идущий на северо‐запад; наша цель – Киев.

62

Продолжение следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 01.01.2020  23:23