Tag Archives: Борис Савинков

Марк Житницкий. Арест. Девятнадцатая камера (II)

Окончание. Начало здесь

Когда сидишь в камере, ни на что так не смотришь, как на дверь, которая может вдруг открыться перед тобой, как выход на волю. Но когда надежда на свободу потеряна, дверь иногда является источником неожиданных развлечений. Вот и сегодняшним осенним утром дверь девятнадцатой камеры принесла нам много неожиданного. На фоне двери камеры, обитой кровельной жестью с облупившейся чёрной краской, возникли две стройные фигуры юношей в полной форме отборных польских улан. Их талиям позавидовали бы девушки. Из-под лихо сидящих на головах конфедераток с большими козырьками, обитых жестью, глядели смущённые глаза на безусых мальчишеских лицах. На фоне нашей небритой братии в заношенном белье и жёванной одежде, эти юноши были как луч света, ворвавшийся в тьму. Мы их окружили плотным кольцом. Хотелось до них дотронуться, вздыхать как свежую струю воздуха. Их присутствие в камере в камере было чудовищной нелепостью. И ещё большей нелепостью оказалась история появления их в камере…

Один из юношей был белорус, до призыва состоял в комсомоле. Второй юноша – поляк, дружил в полку с белорусом. Когда их часть участвовала в маневрах, происходивших на советской границе, белорус стал уговаривать друга бросить свою часть и уйти в СССР. Белорус рисовал радужную жизнь в Советском Союзе. Ночью они бросили своих лошадей и оружие и пошли к советским пограничникам сдаваться в плен. Их обвинили в шпионаже и судили. Белорусу дали восемь лет лагерей, а поляку шесть.

Когда их везли из суда, поляк избил белоруса. Через неделю от их уланского шика не осталось следа. Во время посещения бани один из юношей оставил в кармане мундира спички. В дезинфекционной камере они вспыхнули и от их мундиров остались обгорелые лохмотья. Им выдали поношенные телогрейки, и поплыли юноши этапом на далёкий север…

В тот же день, когда польских улан вызвали на этап, дверь открылась и втолкнула в камеру мальчишку лет тринадцати. Он не был новичком, остановился у двери, бойко оглядывал население камеры, искал старосту. Кто-то из нас сказал, что дело с арестами идёт на заметное омоложение: «Увели комсомольцев, в камеру втолкнули пионера…»

Староста камеры подошёл к мальчику и пригласил сесть на его койку. Многие с любопытством окружили новенького. Староста спрашивает мальчика, как его зовут. Тот назвал себя Кимом. – «Ты что, кореец, что Кимом зовёшься?» – «Да нет… родители мои старые комсомольцы назвали меня в честь Коммунистического Интернационала Молодёжи». – «Как же это ты оказался в тюрьме, да ещё в камере, куда садят контриков?» Ким, опустив голову, ковырял матрац пальцем. – «Да разве вы не слыхали про детскую бузу, которая была два месяца назад в тюрьме?» – «Нет! А ну-ка расскажи! Расскажи нам по порядку. Где твои родители сейчас? Ты не стесняйся. Мы тут все одним миром мазаны».

«А я не стесняюсь… Ещё года два назад моих родителей арестовали и отправили в лагерь. Что-то у них там сотряслось. Они там не за кого надо переголосовали или недоголосовали. Остались мы с младшей сестрёнкой с полуслепой бабушкой, которая вскоре умерла. Нас отправили в детский дом. Учили нас там… Даже столярному делу учили. Кормили, сами знаете – чечевица, кашка пшённая и рыба солёная… Хлеба мало. Вот мы с дружками через забор перелезали, по базару, да в магазинах что-либо выуживать. Однажды видим, выгружают булки и пироги для магазина. Мы с ребятами хапанули одну корзину. Один из наших мальчишек споткнулся и его зацапали. Мы всё-таки на ходу успели съесть по несколько пирожен… Пришли в детдом. Всех нас выстроили. Милиция ведёт нашего товарища, и он показывает нас. Присудили нам всем детскую исправительную колонию. Здесь в тюрьме нас поместили в камеру с урками, покуда не то этап наберётся, не то место найдётся. Много малолеток набралось. Верно, даже класс был, где учитель Григорий Степанович нас русскому языку и арифметике учил. И была культработница, которая разной политграмоте учила. Хоть молодая была, но мы её звали тётя Тоня. Но когда мы оставались одни, тут начиналась своя жизнь и даже говорить нас урки учили по-своему – по фене, как они говорили. И песням разным своим обучали. Несколько пацанов постарше карты сами смастерили и пошла у нас игра. Григорий Степанович с тётей Тоней устроили шмон вместе с надзирателями, отобрали карты и самодельные ножики. Ночью старшие ребята уговорились, что как откроют дверь и будут давать баланду, захватить надзирателя и отобрать у него ключи от коридора. Во время обеда так и сделали. Мы стали хозяевами целого коридора в тюрьме. Надзирателя, учителя и тётю Тоню мы заперли в пустой камере. Баланду съели. Началась в тюрьме паника. Начальство привалило. Они спрашивали, что мы требуем. Ребята отвечали: «Хотим на волю!» Собрали в угловой камере матрацы и подожгли. Начальство вызвало пожарных, которые поставили лестницы к окнам. Взрослые ребята разбили печь на кирпичи, и мы стали их в пожарных кидать. Тётя Тоня стучала в дверь камеры и просила выпустить её, и она пойдёт на переговоры с начальством. Ребята открыли дверь камеры и выпустили тётю Тоню. Главный урка, одноглазый Фомка Зуб, велел притащить матрац. Под крик и смех положили тётю Тоню животом на матрац. Тётя Тоня брыкалась. Фомка Зуб велел ребятам крепко держать её за руки и ноги. Содрал с неё розовые штаны и полез на неё… Так всех это завлекло, что за дверью перестали следить. Стрелки и пожарные ворвались в захваченный нами коридор и всё закончилось тем, что нас изрядно помяли и заперли в карцер. Сегодня был суд. Фомке Зубу дали десять лет. Кому досталось восемь, кому шесть. Мне дали четыре. Судья спросил, понятен ли нам приговор и хотим ли что-нибудь сказать. Все молчали, а я решил сказать, что у меня на сердце. Я сказал так: «Гражданин судья и дяденьки заседатели! Чтобы вашим детям такая счастливая доля, как выпала нам…» Судья злобно посмотрел на меня, сказал: «За хорошие ораторские способности добавить Киму Ёлкину ещё год». Нас, как привезли в тюрьму, всех рассыпали по разным камерам. Вот так я попал к вам».

Кто-то сказал: «Не тушуйся, Ким! Мы тебя в обиду не дадим!» И действительно, Ким стал сыном нашей камеры.

Моему хуторскому положению пришёл конец. В камеру подбросили народу. Мы сдвигаем – соединяем две койки вместе, чтобы превратить в ложе на троих. Я всё равно остался крайним, но моими соседями стало двое. Я об этом не пожалел, ибо на воле редко можно оказаться в таком редком и вынужденном соседстве. У моего ближайшего соседа синие галифе с голубым кантом и офицерская гимнастёрка войск НКВД со споротыми погонами. Он еврей по национальности и если в детстве его звали Велька, Велвел, а отца Пинхас, то сейчас ему удобно называться Владимиром Петровичем. Он, не то всерьёз, не то шутя сказал, что счастлив лежать рядом с художником с одной стороны и врачом, заместителем наркома здравоохранения, с другой. Общее наше положение арестантов стёрли грани, существовавшие на воле.

Через несколько суток мы от Владимира Петровича узнали ряд интересных откровений, которыми он был нафарширован, – они требовали своего выхода. Мы узнали, что он обвиняется в попытке уничтожить материалы, собиравшиеся на мужа его сестры. Он убеждённо говорил, что следственные органы имеют задание высасывать из пальца обвинительные материалы, чтобы во что бы то ни стало репрессировать намеченные жертвы. О справедливости и правде не может быть и речи на данном этапе. Превентивные чистки, волна за волной, проглотят и тех, которые сейчас чистят, и будущих чистильщиков. Диктатура требует (он не хотел говорить «диктатор») полнейшее омоложение всего аппарата. Будут снесены головы старых революционеров и даже полководцев… Позже я часто вспоминал слова Владимира Петровича. Он был прав.

Он посвятил нас в несколько историй, участником которых он был. Вот одна из них:

– Я был послан в Варшаву, под прикрытием работника торгпредства, со специальным заданием. Нашей целью был полковник, начальник снабжения Польской Армии. Действовали через нашего агента – предпринимателя, известного в деловых кругах Варшавы. Он провернул с начальником снабжения несколько сделок и вошёл в его доверие. Как-то он сделал ему предложение, от которого было тяжело отказаться: продать, за наличные доллары, несколько ящиков оптики со складов Польской армии. Полковник должен был лично доставить груз в определённое место, где его будет ждать наш агент с деньгами. Точно в условленное время полковник на машине был в условленном месте, близком к советско-польской границе. Выгрузил ящики и получил деньги. В этот момент из засады выскочили наши люди. Для вида мы арестовали и агента-предпринимателя, который тут же симулировал сердечный приступ и свалился. А польский полковник был препровождён в Москву и выжат как лимон…

Владимир Петрович был заядлым курильщиком, а мы, его соседи по нарам, были некурящие. Но мы вынуждены были терпеливо глотать махорочный дым. Уж больно интересны были откровения бывшего гепеушника. А рассказы его велись в полголоса и доверялись нам – его близким соседям. Уж мы донимали его вопросами о взаимоотношениях в их среде, и дошли до технического выполнения смертных приговоров. Узнали о применении физического воздействия при допросах и даже о том, что самим следователям иногда приходиться быть исполнителями, то есть палачами. Интересен был рассказ Владимира Петровича о деталях поимки Савинкова. Несмотря на большой ум и опыт, Савинков наивно поверил советским агентам, что в СССР существует антикоммунистическое подполье, мечтающее, чтобы он, Савинков, возглавил его. Перейдя польско-советскую границу, прибыл в Минск на явочную квартиру и, как кур в ощип, попался в западню, подготовленную ГПУ.

Как-то вечером Владимир Петрович сказал: «Сегодня хватит меня доить, и почему это вы, доктор Разинский, до сих пор не рассказали о вашем деле?» Разинский, бывший заместитель наркома здравоохранения, забросил свои белые, худые руки за голову, прищурил свои близорукие глаза. Продолговатое его лицо в густой рыжей щетине со множеством морщинок вокруг глаз и рта. В разговоре он как-то по-особенному произносит букву «р».

– Вот вы, Владимир Петрович, просите рассказать про дело. Чёрт знает, какое там у моего следователя состряпается дело. Следователь собирает группу. Именно собирает. Потому что в Наркомздраве не было никакой группы. Вспомнил следователь падёж скота в колхозах и совхозах. Пожар в районной больнице. Неудачную операцию у какого-то партийного босса. Какой-то чёрт толкнул меня бухнуть, что в 1927 году у нас на факультете выступал Бухарин. Следователь зубами вцепился в этот факт, повезли меня на Лубянку в Москву со спецконвоем и хотели приткнуть к группе Наркомздрава СССР. Заставляли подписать протоколы с делами, о которых я знать не ведаю. И вдруг бросили меня там в малюсенькую тёмную камеру без всякой мебели. Уселся я на пол и постепенно чувствую, что становится тяжко дышать, потом начал я задыхаться, и не помню, как очутился на диване у следователя. Только я пришёл в себя, следователь суёт мне ручку с пером в руку и кричит мне в ухо: «Подпиши! Или опять отправлю подышать!» А я ему: «Не буду подписывать! Ложь в вашем протоколе!»

Меня опять отвели в камеру, где выкачивают воздух. Пришёл я в себя в одиночке. На улице осень. В зарешёченном оконце нет стекол. В камере холодина. Я лежу на металлической сетке. Меня знобит, накрыться нечем. Я в одной рубашке и летних брючках. Эх, думаю, а ну их к такой-то матери. Давай-ка я совсем разденусь, может, воспаление лёгких поймаю. Лежу и дрожу, как осенний лист. Зубы выколачивают дробь. Является надзиратель со скуластой рожей нацмена и как разразится бранью. Сняв с себя ремень, как начал меня стегать по голому телу: «Оденься, мать твою, перемать!» Я мигом оделся. И опять загнали в «чёрный ворон», и спецконвой сел со мной в отдельное купе. Напоили меня по пути чаем. До Минска отоспался и вот месяц, как я торчу в девятнадцатой камере…

Доктор Разинский страдал бессонницей. Среди ночи, часа в три, он просыпался и шагал на маленьком пространстве среди нар с разметавшимися во сне арестантами. Под звуки храпа, сопения, скрежета зубов и сонного бреда. Как-то, топчась от двери к столу и обратно, подходя к столу, он неизменно наступал на какой-то мягкий материал. Когда он в полутьме вгляделся своими близорукими глазами, он разобрал, что на столе, положив голову на свои руки, крепко спал военный в длинной кавалерийской шинели, которая свисала на асфальт пола, и Разинский на неё наступал. Разинский растолкал военного: «Эй, дружище, иди ложись на моё место. Я, брат, все равно обречён бдеть до самой зари». Военный спросонку глядел на худосочное создание в грязном белье. Потом, поняв, что ему предлагают, встал, оказавшись на голову выше Разинского. Разинский повторил ему сказанное и добавил, что он может раздеться и разуться, в камере нет воров и всё будет цело. Военный поблагодарил и, раздевшись, осторожно положил своё большое тело на место Разинского. Вскоре в общий храп влился богатырский храп военного. А Разинский как маятник шагал от стола к дверям и обратно.

Под утро Владимир Петрович хотел перевернуться на другой бок и удивлённо начал рассматривать храпевшего рядом богатыря. Увидев шмыгающего туда и обратно Разинского, он его окликнул: «Разинский! Это что значит?» – «Спи, Владимир Петрович! Подобрал я тут одного беспризорника и пристроил на своё место, а утром разберёмся в деталях». Но Разинскому не пришлось уже лечь на своё место, так как его утром вызвали в канцелярию тюрьмы, где ему было объявлено, что решением Особого совещания ему даётся пять лет ИТЛ, в чём он и расписался и был переведён в этапную камеру. Разинского впустили в девятнадцатую камеру за вещами, и он, прощаясь с нами, сказал, что ему жаль оставлять хорошую компанию. Шутил, что новый арестант будет спать на счастливом месте и отделается пятью годами лагеря!

Новый арестант оказался вовсе не новым, а уже изрядно посидевшим в одиночке. Он служил в конной артиллерии в чине майора. Высокий рост, плечист и строен. Гимнастёрка с сорванными знаками различия облегала упругое, мускулистое тело. Давно не бритое мужественное лицо. Из-под чёрных, густых бровей смотрели тёмно-серые с прищуром глаза. Он хорошо улыбался. Владимир Петрович старался выудить у него, как он попал в наши места. Военный представился Сергеем Сиваковым. Скупо, стараясь не вдаваться в детали, рассказал: «Сидит тут комиссар танковой бригады Конюх, которому расстрел заменили пятнадцатью годами, он был моим другом. Хотели и меня втянуть в его дело. Держали в одиночке, пока Конюх сидел в камере смертников. Как Конюху заменили расстрел лагерем, меня перевели к вам. Вот жду, что они мне запоют на очередных следствиях».

Спать втроём на двух койках стало намного теснее, так как Сиваков был намного крупнее Разинского. С утра из камеры забрали сразу три человека. Мы с интересом ждём, уверенные, что дверь скоро может открыться и появится новый арестант. Действительно, дверь открылась и на пороге появился белорусский седоусый селянин в домотканой куртке и в стоптанных сапогах. На домотканых штанах заплаты на коленках. Он затоптался на месте растерянный, потом чёрной мозолистой рукой сорвал с головы шапку и произнёс: «День добрый!» Староста повёл его на свободное место и, усадив, спросил: «За что же тебя в столичную тюрьму загнали? Не иначе как председателя колхоза убил!» Крестьянин испуганно посмотрел на окруживших его любопытных: «Что вы, что вы, сябры… Бог миловал… Меня, когда привезли в контору тюрьмы, я думал, что из-за лошади моей, чёрт бы её подрал… Ездил я в город на базар, лошадь моя остановилась и наложила на мостовую с полпуда навоза… Приехал с города, а у меня в хате милицейский сидит: «Собирайся», говорит, «обратно в город, бери с собой в торбе хлеба, сало, лук…» Милиционер на лошади верхом, а я топаю пехом и всё у меня в голове куча, что лошадь моя наложила. Привёл меня и сдал какому-то в мундире и в синем галифе. Он у меня сразу спрашивает: «Ты когда в город ехал, по пути кого-либо подвозил до города?» – «Да, говорю, подвозил дядьку в брезентовом плаще. Сказал, ветеринаром в каком-то колхозе работает». – «Так вот ты у нас посидишь и отдохнёшь, пока мы с этим ветеринаром разберёмся. Ты гостя из Польши привёз, и он уже у нас протоколы подписывает… Иди отдыхай, пока не позовём». Разве написано на человеке, что он за птица и почему отказать пешему путнику, когда едешь порожняком… Вот чёрт попутал…»

Кто-то сказал: «Смешная история, с которой можно было и в милиции разобраться». Ему возразили: «Следователь разберётся, налицо контрреволюционная группа: крестьянин, ветеринар и лошадь. Участник признал, что совершенны диверсионные акты на советской мостовой… Но всё же хорошо, что крестьянская прослойка появилась, а то засилье интеллигенции в камере…»

Крестьянин развязывает свою торбу и говорит: «Вот досада! Сало с собой взял, да чем тут в тюрьме отрежешь?» Староста камеры: «Не беспокойся, дядька, у нас тут перышко такое водится».

Староста идёт к окну и снимает с оконной рамы металлический угольник, наточенный об асфальт до остроты бритвы. Дядька берёт угольник в руки и удивлённо качает головой: «Голь на выдумки хитра». Он угощает ломтиком сала старосту. Потом угощает соседа. У некоторых арестантов нет передач, и им тяжело переносить вид жующих. В нашей камере нет урок, иначе бы крестьянин остался бы без сала и хлеба. Мы, городские жители, имеем передачи и стараемся делиться с ближайшими соседями.

Утром после оправки, ещё в коридоре, надзиратель спросил, кто у нас тут Денисевич. Он велел крестьянину взять свою торбу, так как он вызывается в канцелярию тюрьмы. Мы строили догадки и были рады, если этого дядьку отпустят домой. Кто-то пошутил, что жалко, что его быстро убрали, у него ещё добрый кусок сала остался.

Два декабрьских дня 1936 года меня вышибли из девятнадцатой камеры окончательно. Двухдневный суд ошеломил меня. Мне никогда не снилось, что, разгуливая по белу свету, был до того порочен, что удостоюсь десятью годами ИТЛ и тремя годами поражения в правах, кроме отцовских. Из девятнадцатой камеры я поплыл к новой жизни.

А девятнадцатая камера и по сей день существует, ибо Минский тюремный замок построен прочно.

Разрешается использование материала с обязательной ссылкой на источник. М. Житницкий ©

Опубликовано 24.06.2021 01:44

От ред. belisrael

В ближайшие дни будет опубликован большой материал Ксении Ельяшевич о Марке Житницком со всеми фотографиями и иллюстрациями из заблокированного tut.by.

Операция «Трест»: как Б. Савинков попал в ловушку ГПУ в Беларуси

Юрий Глушаков, «Новы час», 24-05-2021

Нашумевшие задержания Федуты, Зенковича и Костусёва вынудили многих вспомнить, как советские чекисты выманивали из-за границы белогвардейских лидеров.

Борис Савинков

Конечно, подобная аналогия очень условна, и политологи из фейсбука имеют мало общего с матёрыми конспираторами прошлого. Но оперативные игры ОГПУ 1920-х гг. действительно вошли в учебники многих спецслужб. Посмотрим на знаменитую операцию «Синдикат-2» с помощью недавно рассекреченных архивных документов с Лубянки.

От Маркса до Муссолини

После того, как Красной Армии удалось ликвидировать основные фронты гражданской войны, в стране продолжало действовать антибольшевистское подполье. Беларусь превратилась в один из очагов как политического вооружённого сопротивления, так и обычного бандитизма. Большинство повстанцев в Беларуси были связаны с «Народным союзом защиты Родины и свободы» (НСЗРиС) Бориса Савинкова.

Борис Савинков провёл своё детство в Варшаве. Сначала он присоединился к социал-демократическому движению, но затем перешёл в партию социалистов-революционеров. Благодаря решительности, харизме и неплохим организаторским способностям Савинков стал помощником руководителя боевой организации партии эсеров Евно Азефа, уроженца Гродненской губернии. Савинков стал организатором самых знаменитых эсеровских покушений: убийства министра внутренних дел Вячеслава фон Плеве, великого князя Сергея Александровича, священника Георгия Гапона и др. Будучи арестованным и ожидая смертной казни, он смог совершить дерзкий побег из Севастопольской тюрьмы и на лодке по морю ушёл за границу. Однако на фоне поражения революции 1906–1907 гг. и изобличения Азефа, оказавшегося банальным провокатoром царской полиции, у Савинкова начался мировоззренческий кризис.

После Февральской революции эволюция бывшего эсеровского боевика направо продолжилась. В 1917 году Борис Савинков стал помощником военного министра Временного правительства. При этом он сблизился с генералом Лавром Корниловым, задумавшим мятеж (неудачный) против демократической власти. В результате Савинков был исключён из партии эсеров. После Октябрьской революции бывший охотник за царскими министрами создал подпольные офицерские организации под пафосным названием «Союз защиты Родины и свободы». Но после нескольких неудачных попыток поднять восстание СЗРиС распался. Савинков оказался за границей, а в октябре 1920-го он принял участие в походе Булак-Балаховича в Беларусь. Русский националист Савинков пытался заигрывать с белорусским и украинским национальными движениями.

Но вскоре Савинков и Балахович стали непримиримыми врагами. Борис Викторович, который был ещё и неплохим литератором, написал роман о Мозырском походе — «Конь вороной». А в своей газете «За Свободу» опубликовал статьи с изобличением еврейских погромов, учинённых балаховцами в Пинске и Мозыре. Станислав Булак-Балахович от этих неприличных деяний открещивался, но одновременно сёк у себя на конюшне солдат и офицеров своего войска, перешедших к Савинкову.

Между двумя лидерами велась жестокая борьба за ресурс, оставшийся после неудачного похода в Беларусь, — за людей и материальные ценности. Многих балаховцев Савинков успешно пераманил к себе. А вот с имуществом армии дела пошли хуже: главный интендант Елин не смог дать отчёт на сумму в 39 миллионов марок. И Савинков, пользуясь своей близостью к Юзефу Пилсудскому, добился ареста неразборчивого завхоза балаховского войска польскими властями.

Но тут уже Станислав Никодимович сделал «ход конём» — развернул коневодческий бизнес, используя и бывших армейских коней. А при помощи министра обороны Сикорского получил концессию на высечку Беловежской пущи, где начали работать многие его бывшие подчинённые.

Лесоповал — это всё же намного лучше, чем польские лагеря, где тогда царили тиф, голодуха и происходили кровопролитные стычки между монархистами и республиканцами. Иные же, чтобы вырваться из лагеря, записывались в боевые группы савинковцев, ходившие в закордонные рейды.

В 1920 году в Варшаве появился Александр Упельниц, который нелегально перешёл советскую границу. Он же — Упелиньш, он жа Опперпут, он жа Селянинов, он же Спекторский, он же Стауниц, Касаткин и проч. Бывший офицер военного времени, из латышских крестьян, а тогда — командир Красной Армии, помощник начальника внутренних войск Западного фронта. По словам Упельница, в то время он был левым эсером, но люто ненавидел большевиков. Приехав по делам службы в Гомель, он связался там с бывшими офицерами и интеллигенцией, создав крупную антисоветскую организацию. С докладом об этом он и прибыл к Савинкову в Варшаву.

Упельниц впечатлил «отца крестьянской демократии» Савинкова своей необычайной энергичностью и неукротимым желанием бороться с большевиками — любыми методами. В 1920–1921 гг. он четырежды переходил границу, на службе на это время взяв отпуск — для лечения ревматизма и варикозного расширения вен. В Варшаве же Упельниц-Опперпут убедительно рассказывал, что крестьяне в Беларуси спят и видят, как поднять восстание. Красноармейские части при этом предлагалось отравить цианистым калием, два килограммы которого тут же и закупили в варшавских аптеках. Ещё латыш, ставший из «красного» «белым», предложил себя в качестве организатора восстания в Гомельской, Смоленской и Тверской губерниях. И вошёл в оргкомитет по восстановлению «Народного Союза защиты Родины и свободы», даже сформировав Западную областную организацию, крупнейшую структуру в НСЗРиС. Весной 1921 года Упельниц в очередной раз перешёл границу — и исчез.

Летом 1921 года отряд соратника Савинкова Павловского перешёл границу и направился в Игуменский уезд. Отряд уничтожал по дороге коммунистов и советских активистов, разоружал красноармейцев и грабил государственные учреждения. В округе действовало много законспирированных организаций «Народного союза», а в самом Игумене ей руководил местный военком. Но всеобщего восстания не получилось.

В Гомель же направились поручик Михайлов и Сикорский. Они уже шли на явку к Гомельскому губернскому комиссару НСЗРиС Моисеенко, полученную раньше от Упельница-Опперпута, не зная того, что в квартире их ждёт чекистская засада. Однако об опасности эмиссаров предупредила маленькая девочка. Михайлов и Сикорский успели спрятаться, в Жлобине их снова попытались арестовать. Отстреливаясь, савинковские боевики кинулись в разные стороны и снова сумели уйти от преследования.

Западный областной комитет был целиком провален. В Гомеле прошли массовые аресты. Серьёзные удары были нанесены чекистами и по московским резидентурам. Но савинковцы снова и снова переходили границу. Тот же отряд Павловского снова попытался поднять восстание на Игуменщине, а отряд поручика Прудникова — на Могилёвщине и Гомельщине. К Павловскому присоединялись мелкие группы, но дальше этого дело всё равно не двигалось. В Пуховичах организовалась дружина еврейской самообороны. Павловский воспринял это как вызов, приказал самообороне разоружиться, а местному населению — выплатить контрибуцию. Для гарантии он взял заложников. В момент передачи контрибуции появились советские части, тогда савинковцы просто расстреляли заложников и убежали. Подразделения Красной Армии преследовали отряд, и Павловский ушёл в Варшаву. Тут стало известно об аресте Упельница-Опперпута и разгроме многих организаций НСЗРиС в Беларуси. Руководство НСЗРиС в ярости даже готовило рейд в Минск для освобождения своего лучшего закордонного функционера из тюрьмы.

Фото из книги «Б. Савинков на Лубянке. Документы»

В июле 1921 года «партизаны» Павловского, Михайлова и Прудникова снова перешли границу. Как и раньше, отряды комплектовали из эмигрантов и интернированных в лагерях, за участие в рейде обещали деньги. Сам «Серж» Павловский называл их «ландскнехтами». Но всё хуже обстояли дела с настроениями местного населения. В своих позднейших показаниях Павловский писал: «Когда у нас вышли харчи и пришлось обращаться к крестьянам, я заметил, что настроение крестьян против нас. В тех деревнях, где нас весной встречали чуть не хлебом-солью, не только с нами не разговаривали, но бежали в волисполком сообщать, что пришли бандиты». В это время уже вводился НЭП, была отменена продразвёрстка и разрешена свободная торговля хлебом. Напряжение среди крестьянства постепенно спадало.

С большим трудом отряд полковника Павловского, в котором был и адъютант Савинкова штабс-капитан Леонид Шешеня, сумел пробиться сквозь красноармейские кордоны на польскую территорию.

В то время в рядах самого НСЗРиС шло разложение. Как сообщал Павловский, члены Союза документы, захваченные в рейдах на советскую территорию, стали отдавать не Савинкову, а прямо продавали французской разведке. Бывали случаи, когда полевые командиры не рассчитывались со своими боевиками после очередной вылазки.

В Глубоком стоял отряд полковника Эрдмана — настоящая головная боль для польских властей. Лишённые содержания российские боевики по ночам выходили на большую дорогу и грабили всех, кто проезжал. Сам же полковник Эрдман всем встречным рассказывал о своём плане «завоевания Москвы» — он должен был из Глубокого перейти на советскую территорию, где его будто бы ждала уже готовая поднять восстание 5-я дивизия РККА.

Под эту операцию Эрдман получил миллион марок. Перейдя границу, он повёл свой отряд ночью к какому-то красному гарнизону. За сотню шагов до цели полковник выстрелил из револьвера и с криком «спасайся, кто может» бросился к польской границе. Денег в кассу НСЗРиС он, понятно, не вернул.

«Синдикат» для диктатуры пролетариата

Таким образом, дела у НСЗРиС шли всё хуже и хуже. Вдобавок под давлением советского правительства Савинков был вынужден покинуть Польшу. В основу этой советской ноты к Польше во многом легли показания Упельница-Опперпута, данные им после ареста.

Теперь Савинкову пришлось ездить по другим европейским столицам в поисках денег. Он продолжал занимать нишу «крестьянского демократа», правее эсеров и меньшевиков, но левее открытой белогвардейской реакции. Вождь НСЗРиС говорил о «Советах без коммунистов» и «мужицкой России». Но начал расхваливать и недавно зародившийся итальянский фашизм, утверждая, что «за фашизмом — будущее».

В 1922 году Савинков даже встретился с Бенито Муссолини. Однако итальянский дуче не оценил предложение Савинкова противопоставить Коминтерну некий «Интернационал националистов» и денег ему не дал. Весной 1922 года, во время Генуэзской мирной конференции, Борис Савинков смог лично войти в доверие к местной резидентуре ГПУ под чужой фамилией и готовил покушение на членов советской делегации во главе с Чичериным, но был изобличён и арестован итальянской полицией (не помогли и контакты с Муссолини). Всё это время руководство РКП(б) и ГПУ по-прежнему считали Бориса Савинкова одним из самых опасных лидеров антисоветской эмиграции. Бывший эсер, «право-левый» популист был более существенной угрозой, чем убеждённые монархисты с их очень ограниченной социальной базой.

Л. Шешеня, Б. Савинков

Но самому лидеру НСЗРиС донесения через кордон стали поступать всё реже, а от активности «в Совдепии» зависело финансовое благосостояние организации. И тогда Савинков послал с проверкой за кордон своего личного адъютанта — штабс-капитана Леонида Шешеню.

Перейти польско-советскую границу, которая в то время была похожа на дырявый швейцарский сыр, было несложно. Но доверенный эмиссар Савинкова почему-то нарвался на пограничный наряд. А попав в ГПУ, Шешеня становиться героем «белого дела» (и одновременно — к стенке) не захотел. Увидев, что арестованный «поплыл», чекисты решили начать рискованную оперативную игру.

О дальнейшем развитии сюжета в советское время писались художественные книги и снимались фильмы. Правда, многие подробности тогда оставались «за кадром». Под контролем ГПУ Шешеня сообщил «в центр», что ему удалось установить связь с крупной антибольшевистской организацией — «Либеральными демократами» (организаторы Либерально-демократической партии России во главе c Владимиром Вольфовичем, наверное, обладали чувством юмора). Послание от «либерал-демократов» Савинкову передал легендарный чекист Андрей Фёдоров.

Надо отдать должное: операция «Синдикат-2», как её назвали разработчики, проводилась на грани фола, но эту границу не переходила. Сложную игру вёл незадолго до этого созданный Контрразведывательный отдел (КРО) ГПУ во главе с Артуром Артузовым. Борису Савинкову достались непростые противники — элита тогдашнего ГПУ. Настоящее имя начальника отдела было Артур Евгений Леонард Фраучи (Ренуччи). Его отец был известным сыроваром итальянско-швейцарского происхождения, мать имела латышско-эстонско-шотландские корни. Окончил с отличием Петроградский политехнический институт по специальности инженер-проектировщик. С 1918 года — в военной контрразведке.

А. Артузов, Р. Пилляр

Заместителем начальника КРО был Роман Пилляр (Ромуальд Людвиг Пиллар фон Пильхау) — прибалтийский барон, вступивший в РСДРП(б) в 1914 году. Родился на Белосточчине, один из основателей Компартии Литвы и Беларуси, секретарь ЦИК Литбела. При захвате поляками в Вильно (1919 г.) пытался застрелиться, но выжил с пробитым лёгким. Был приговорён к смертной казни, расстрелян — но снова чудом остался жив! Затем барон-большевик стал спецуполномоченным по Особому отделу Западного фронта, разведчиком-«нелегалом» в Германии.

Андрей Фёдоров, первым выехавший к савинковцам за кордон, в прошлом принадлежал к одной из самых радикальных революционных фракций — эсеров-максималистов. С 1917 года левый эсер, с 1919 г. — член РКП(б). Бывших анархистов и левых эсеров с их опытом боевой и подпольной работы охотно брали в ВЧК-ГПУ, их там было больше, чем в любой другой советской силовой организации.

Начальник 6-го «белогвардейского» отделения КРО был Игнат Сосновский, офицер польской армии и резидент польской разведки в советской России, который после ареста перешёл на сторону Советов.

Оперативник Григорий Сыроежкин славился необычайной силой и отвагой. И, как говорили очевидцы, мог перепить любого на дружеской вечеринке…

План «Синдиката-2» составлялся сотрудниками КРО с учётом психологических особенностей «партнёра», с привлечением экспертов из числа людей, знавших его ещё по революционной деятельности. И план сработал.

Савинковцы не поверили Фёдорову, в Париже ему инсценировали «разобличение» как «агента Гепеу», угрожали убить на месте. Но Фёдоров проявил чрезвычайную выдержку и находчивость, умудрившись убедить опытнейших заговорщиков в своей невиновности. И ещё не раз операция была под угрозой провала. Однако НСЗРиС, находившийся в кризисе, с проваленными за кордонам организациями, как в глотке воздуха нуждался в «свежей крови». И савинковцы проглотили наживку.

После интенсивного обмена посланиями и связными Борис Савинков послал для проверки «либеральных демократов» одного из своих самых доверенных людей — Сержа Павловского. Под Бешенковичами полковник Павловский соединился с группой некоего Даниила Иванова, которая всю зиму просидела в лесу и питалась мясом из бочки. Вместе с «ивановцами» они ограбили станцию «Зубры», при этом убив 4-х человек, в т.ч. 60-летнего начальника дороги, расправились с евреями. В это время Павловский предложил называться «фашистами» и пошить отряду чёрные рубашки.

Затем Павловский пробрался в Москву для проверки Шешени, который жил там на квартире с женой — понятно, под присмотром контрразведчиков. Опытный диверсант так ничего и не заподозрил, на встрече с лидерами «либеральных демократов» был арестован. И тоже начал работать под контролем. В Париж и Варшаву сообщили, что он ранен в ногу, но обстоятельства требуют срочного приезда Савинкова в СССР.

Верил ли полковник, при всех его прошлых «подвигах», что этим он выторгует себе жизнь? Вряд ли. Он отчаянно надеялся вырваться, спастись самому и предупредить «вождя». Для чего и сделал ряд попыток. Не вышло.

Но именно письма «Сержа» к Савинкову, похоже, сыграли одну из решающих ролей в успехе чекистской операции. Павловский в конспиративной переписке называл Савинкова «отцом» и просил его самого скорее приехать для «осмотра» и последующей «свадьбы».

15 августа 1924 года лидер НСЗРиС с несколькими соратниками перешёл польско-советскую границу, а уже на следующий день в Минске был арестован ГПУ.

Фото из книги «Б. Савинков на Лубянке. Документы»

Версии

И cразу после сенсационного ареста Савинкова, и сегодня существует множество версий, по каким причинам это произошло. Загадкой остаётся, почему всё же опытнейший подпольщик, десятки раз ускoльзавший от гибели, поверил в хоть и блестяще исполненную, но не такую уж и сложную по замыслу комбинацию советской контрразведки? Оперативники и аналитики из КРО смогли как-то аргументировать, почему Савинков лично и безотлагательно должен приехать в СССР. Но как?

Не менее загадочной является и его смерть на Лубянке 7 мая 1925 года — то ли Савинков действительно выбросился из окна, то ли его вытолкнули чекисты. Так, может, с самого начала это возвращение было неосознанным или осознанным суицидом лидера, проигравшего свою борьбу?

Представляется всё же, что самоубийство было не в характере Бориса Савинкова. Других на смерть ему приходилось посылать, себя — нет. Но он действительно был фанатиком — человеком, который жил ради борьбы и своего личного самоутверждения через неё. Савинков ни за что не хотел смириться с поражением. Вероятно, на этом и сыграли организаторы «Синдиката»: их мистификация хотя бы на короткое время давала ему надежду на победу.

Ещё один аргумент, при помощи которого лидера антисоветской эмиграции могли мотивировать к возвращению в СССР. Владимир Ленин был в то время смертельно болен, и Савинкова могли убедить: он должен быть в стране в тот момент, когда после смерти вождя в большевистской партии начнётся кризис, столкновение за власть между её разными фракциями. По понятным причинаи такая «легенда» не озвучивалась не только в открытых источниках, но и во внутренней отчётности ГПУ.

Впрочем, со временем все организаторы и участники победной операции сами пострадали в результате именно этой борьбы за власть внутри ВКП(б). Артур Артузов, Роман Пилляр, Игнат Сосновский, Андрей Фёдоров, Григорий Сыроежкин, как и почти все чекисты времён Гражданской войны, были расстреляны в 1937–1939 годах. По злой иронии истории — как «польские шпионы».

Возможно, уцелел только неуловимый Упельниц-Опперпут. Похоже, это был первый сотрудник советских спецслужб, который вошёл в доверие к савинковцам… Точно известно, что после ареста в Минске в 1920 году Александр Упельниц перешёл на службу в ГПУ (если только он не был агентом ЧК уже с 1918 года) и участвовал в качестве наживки ещё в одной легендарной игре — операции «Трест». А в 1927 году Александр Упельниц-Опперпут-Стауниц снова из «красного» стал «белым»: убежал за границу, где выступил с серией разоблачений.

Но кем он был на самом деле и чем занимался дальше — всё ещё остаётся загадкой.

Источник

Перевод с белорусского: belisrael.info

Опубликовано 24.05.2021 23:00

Таямніца Ірмы Яўнзем / Тайны Ирмы Яунзем

04-05-2021 Ніна Стужынская

Калі запаволіць на пару хвілін хаду ля дома №29 па вуліцы Карла Маркса, можна заўважыць шыльду, якая паведамляе, што вядомая савецкая спявачка Ірма Яўнзем вучылася ў жаночай Марыінскай гімназіі, якая знаходзілася ў гэтым будынку з 1899 года і да пачатку Першай сусветнай вайны.

Цудоўны голас, мужны характар, на першы погляд, бліскучая сцэнічная кар’ера. Яе навучэнкамі былі Жанна Бічэўская і Ала Пугачова. Ірма, латышка па паходжанні, нарадзілася ў Мінску ў верасні 1897 года. Як сведчыць рамантычная сямейная гісторыя, бацькі Ірмы апынуліся ў беларускай сталіцы, каб пабрацца шлюбам, які быў немагчымы на радзіме. Няроўны саюз маладых людзей не віталі дзядуля і бабуля па маці Ірмы.

Шлях да славы і прызнання Ірмы Яўнзем у Савецкім Саюзе быў вельмі няпросты, і толькі вонкава выглядаў узорна: удзельнічала ў камуністычным агітцягніку на франтах Грамадзянскай вайны, аб’ездзіла краіну з народнай песняй, спявала ледзь не на ўсіх мовах народаў СССР. Рэпертуар быў насычаны песнямі з новага калгаснага фальклору, якія выдаваліся за народныя. Як і многія творчыя людзі той эпохі, Ірма Пятроўна аддала належнае ўслаўленню «Двух сокалаў» — Леніна і Сталіна. Біяграфія спявачкі пакідае ўражанне, што яна ўвесь час мусіла сведчыць пра сваю звышлаяльнасць да ўлады, падкрэсліваць сваю савецкасць і адданасць савецкай дзяржаве.

І.П. Яўнзем сярод працоўных завода Марці

І.П. Яўнзем сярод працоўных завода Марці

Падчас вялікага канцэртнага турнэ ў 1926–1927 гадах Ірма пісала дзённік. У Харбіне 20 лютага 1926 года пасля канцэрта ў чыгуначным калектыве савецкіх спецыялістаў яна пакінула наступны запіс: «Які жах… Ва ўсе газеты дасланы ананімныя лісты за подпісам “ахвяра” пра тое, што я быццам “чэкістка”, служыла ў ЧК, у Кіеве, Харкаве, і што маё мінулае — крывавая стужка. Як цяжка, калі кідаюць неабгрунтаваныя абвінавачанні». Беспадстаўнае абвінавачанне, хутчэй за ўсё, выклікала яе латышскае прозвішча. Як вядома, у тагачасных спецслужбах латышоў хапала. Тым не менш, спявачка адзначае грандыёзны поспех, які мелі яе выступленні. Немцы прапаноўвалі кантракты ў Заходняй Еўропе і Амерыцы. З гонарам піша яна пра канцэрт у прысутнасці імператарскай сям’і ў Японіі.

У аўтабіяграфічных зацемках спявачка не забывала падкрэсліваць факт свайго знаёмства з Міхаілам Фрунзэ, начальнікам Мінскай гарадской міліцыі, згадвала знаёмства з «правільнымі людзьмі», сяброўства з жонкамі чэкістаў. У трагічныя для Латвіі дні лета 1940 года адбыліся гастролі Ірмы Яўнзем у Рызе. Цыганскія рамансы, песні ў яе выкананні суправаджалі першыя крокі савецкага акупацыйнага рэжыму, які замацоўваўся турботамі Андрэя Вышынскага, пракурора-ката, жахлівага сімвала той эпохі.

У 1932 годзе Яўнзем атрымала званне заслужанай артысткі РСФСР, а ў 1957-м — народнай артысткі РСФСР. Народнай артысткай СССР Ірма Яўнзем так і не стала. Якая сямейная таямніца не дазволіла спявачцы дасягнуць вяршыні савецкага афіцыйнага прызнання?

Адчувалася, што было нешта ў біяграфіі Ірмы Яўнзем, што ўвесь час карэктавала яе паводзіны, уплывала на творчасць. Толькі пасля перабудовы ў выказваннях дачкі спявачкі (пляменніцы, насамрэч) прамільгнула, што «ў 1921 годзе здарылася трагедыя — бацьку (Ірмы. — Аўт.) расстралялі за неіснуючую сувязь з падпольнымі арганізацыямі Барыса Савінкава. Яўнзем вымушана была вярнуцца дамоў (у Мінск. — Аўт.) разам з мужам». Дачка паведаміла таксама пра некаторыя абставіны гібелі Пятра Яўнзема. «У 1921 годзе мой дзед быў расстраляны быццам за дапамогу ад’ютанту Савенкова (Савінкава. — Аўт.). У гэты час Ірма Пятроўна адсутнічала ў Мінску, яна была на гастролях… Як я чула ад маці, сутнасць была ў тым, што малады ад’ютант Савенкова некалькі разоў быў у доме майго дзеда, паколькі заляцаўся да яго малодшай дачкі — Эльфы (Эльфрыды. — Аўт.)».

Наступствы візітаў таямнічага «ад’ютанта» для сям’і былі жахлівыя. Сёстры трапілі ў ЧК. Эльфрыда звар’яцела. Доўгі час у біяграфічных зацемках спявачка пісала, што ў пачатку 1920-х гадоў голад і нястача прымусілі яе і сясцёр вандраваць па беларускіх вёсках і абменьваць свае рэчы на прадукты. Гэта праўда, як і тое, што маладыя жанчыны з’ехалі далей ад Мінска, дзе чэкісты праводзілі масавыя арышты контррэвалюцыянераў. У беларускай сталіцы пачалася аперацыя па ліквідацыі антысавецкага падполля, савінкаўскай і зялёнадубскай агентуры.

Вымушаныя вандроўкі мелі і добры вынік. Будучая зорка сабрала каля 100 беларускіх песень, заслуга яе перад беларускай культурай у поўнай ступені не ацэненая і сёння.

Палітычнае і культурнае жыццё ў сталіцы савецкай Беларусі ў 1921 годзе, яшчэ не заціснутае ў рэпрэсіўныя абцугі, віравала ў адкрытую і ўпотайку. Савецкая ўлада была слабая, яе хісткае становішча давала надзею палітычнай апазіцыі на хуткія змены.

Вельмі актыўным быў падпольны рух супраць новай улады. Лясная партызанская вайна, што разгарнулася на беларускіх тэрыторыях, суправаджалася стварэннем шырокай падпольнай сеткі ў гарадах і мястэчках. Цэнтры ўзброенай апазіцыі — Беларуская сялянская партыя «Зялёны дуб» з атаманам Дзергачом (сапр. Адамовіч) на чале і яго хаўруснік Народны саюз абароны радзімы і свабоды (далей — НСАРС, Саюз) пад кіраўніцтвам Барыса Савінкава — знаходзіліся за мяжой. У Мінску дзейнічала агентура антысавецкіх арганізацый.

У сваю чаргу, чэкісты правялі аперацыю «Крот», мэтай якой была ліквідацыя ў Беларусі контррэвалюцыйных камітэтаў. Агульная зводка ЧК Беларусі за тэрмін са жніўня па верасень 1921 года пад назвай «Крот», падрыхтаваная для маскоўскага кіраўніцтва, засведчыла, што выкрыццё ўзброенай апазіцыі ў Мінску і Мінскай губерні стала магчымым толькі пасля тэлеграмы гомельскіх чэкістаў з інфармацыяй пра явачныя кватэры Саюза ў Мінску. У мэтах праверкі на кватэры, пазначаныя ў тэлеграме, спачатку былі накіраваны сексоты. З Гомеля ў Мінск прыехалі аператыўнік Уладзімір Марчанка з палатняным (каб абгарнуць цела) пасведчаннем НСАРС і савінкавец-здраднік Іосіф Зянкевіч. Апошні павінен быў прадставіць чэкіста мінскім калегам як новага сябра.

У гомельскім спісе былі пазначаныя кватэры мінскіх актывістаў савінкаўскай арганізацыі. Да сваіх землякоў — латышоў Яўнземаў — у студзені завітаў Эдуард Аперпут, легендарны правакатар, якому прысвечаны цэлы тузін літаратурных твораў, герой фільмаў пра шпіёнаў і доблесных чэкістаў. У гэты час ён падтрымліваў Савінкава, займаў адну з кіруючых пасад у Заходнім (Гомельскім) камітэце Народнага саюза. Але пасля арышту лёгка быў перавербаваны чэкістамі (ці адразу быў агентам-кратом з пэўным заданнем) і адыграў адну з галоўных роляў у разгроме мінскіх антысавецкіх структур. Чалавек без сумлення, ідэйных перакананняў, з хісткай мараллю. З вялікай верагоднасцю можна казаць, што менавіта гэты лавелас і сноб зайшоў у нядобры час у гасцінны дом Яўнземаў.

Ірма Яўнзем праводзіла заняткі ў сваёй кватэры

Ірма Яўнзем праводзіла заняткі ў сваёй кватэры

Гаспадары явачнай кватэры, — Яўнзем Пётр Іванавіч, 44-гадовы бухгалтар, лютэранін, і яго жонка Эвеліна, бацькі 4-х дачок — Ірмгарды, Фларэнціны, Эвеліны і Эльфрыды. Пётр Яўнзем паходзіў з вёскі Ландзіны Унгермуйжскай воласці Дзвінскага павету (цяпер Латвія). Адрас, які пазначаны быў у чэкісцкай тэлеграме з Гомеля, дзе пражывала сям’я, — Мінск, Новакаломенскі (на сямейных фота пазначаны Каломенскі) завулак, 3, кватэра 1 (цяпер вуліца Свярдлова). Анкета падследнага паведамляе, што Пётр Іванавіч меў сярэднюю адукацыю, валодаў сталярным майстэрствам, не цураўся грамадскай дзейнасці. У той час Пётр Іванавіч займаў пасаду казначэя Мінскай губернскага земскага камітэта дапамогі хворым і параненым байцам.

Яўнзем быў арыштаваны за контррэвалюцыйную дзейнасць, прыналежнасць да Саюза па так званай «Справе 48». Самыя розныя людзі з багата якіх куткоў Беларусі трапілі ў гэтую злавесную лічбу «48». Агенты Народнага саюза з Бабруйска, арыштаваныя ў сакавіку 1921 года (ці не з іх затрымання пачалася раскрутка савінкаўскага клубку?), свае людзі з памежжа на Мазыршчыне, Случчыне, дзяўчаты з канцылярый розных савецкіх устаноў і тэрарысты, якія чакалі сігналу на паўстанне, фігуруюць у спісах з прыпіскай «справа П. Яўнзема».

Турэмны сшытак П. Яўнзема пачаў запаўняцца 6 чэрвеня 1921 года. Пэўны тэрмін перад ДОПРам (Дом грамадска-прымусовай працы — мінская турма, сёння Валадарка), ён знаходзіўся ў падвалах ЧК. Адтуль яго перавялі з прыпіскай: «Трымаць асобна, у ізаляцыі», тым самым яму адводзілася роля аднаго з важных чальцоў арганізацыі. Разам з бацькам была арыштаваная 20-гадовая Эвеліна.

Справа Эльфрыды ў турэмным фондзе адсутнічае. Па заканчэнні следства яна звярталася да каменданта турмы з просьбай аб сустрэчы з Эвелінай. Просьба была задаволена. Пра што гаварылі сёстры перад расстрэлам бацькі? Невядома. Трагедыя паклала пачатак многім сямейным цяжкавырашальным праблемам.

Па справе Пятра Яўнзема праходзілі і іншыя людзі з такім прозвішчам — 33-гадовы Яўнзем Юльян Карлавіч, магчыма, сваяк, паходжаннем з Рэчыцкага павета, жыхар Мінска і, што цікава, справавод адной з дзяржаўных устаноў. У першай дзясятцы асуджаных да расстрэлу пасля Яўнземаў мінская сям’я Мезенаў — чатыры сястры і брат.

26 жніўня 1921 года Яўнземы былі вернутыя ў ЧК. Хутчэй за ўсё, у гэты час Пётр Яўнзем быў расстраляны разам з астатнімі фігурантамі справы. ЧК дасылае ў турму распараджэнне выкрасліць іх са спісаў вязняў. Можна меркаваць, што Эвеліна нейкі час адбывала пакаранне ў Мінскім канцлагеры, які быў адкрыты ў сакавіку 1921 года з мэтай утрымання нелаяльных да савецкай улады людзей і выкарыстання іх у якасці таннай працоўнай сілы.

30-я гады прынеслі Яўнземам новыя выпрабаванні. У 1933-м за мяжу збег муж Эвеліны. Трэба было чакаць непрыемных наступстваў. Сям’я і так не знікала з поля зроку НКУС. Ірма Пятроўна ўдачарыла пляменніцу, дачку Эвеліны, пры жывой маці. Гэта быў крок, каб прадухіліць бяду. У 1937 годзе памерла маці. Трагічна склаўся лёс яшчэ адной сястры — Флоры (Фларэнціны). На пачатку снежня 1940 года пасля выкліку ў Ленінградскае КДБ яна была знойдзена ў сябе дома ў пятлі з перарэзанымі венамі.

Можа быць, таму Ірму Яўнзем так краналі несправядлівыя абвінавачванні ў супрацы з ЧК?

Крыніца

Апублiкавана 04.05.2021 13:56

Ю. Глушаков. Кто устроил в Гомеле кровавый «стрекопытовский мятеж»?

«Новы час», 19-04-2021

В 1920-х годах в Гомеле был сквер имени 25 марта. Но назван он был не в честь БНР, а в память о жертвах стрекопытовского мятежа в марте 1919 года. О том, кто стоял за его организацией, историки спорят до сих пор. Попробуем осветить эту тёмную страницу нашего прошлого.

Тайный заговор или безжалостный бунт?

В «нулевых» разгадать загадку бунта попытался директор Государственного архива Гомельской области Анатолий Карасёв. Он собрал большое количество документов и материалов в разных архивах Беларуси и России. А. Карасёв говорил, что у него есть версии, которые просто взорвут все прежние представления о возникновении мятежа. Но случилась трагедия. Директор архива подрабатывал сторожем в своём же учреждении. Весной 2004-го во время дежурства он оказался в больнице с тяжёлой травмой головы, а несколько дней спустя умер. Что произошло в ту ночь – неизвестно. Но расследование, которое Карасёв вел почти как детектив, было прервано.

По своему символическому значению трагические события мятежа занимали в советском пантеоне Гомеля второе место — после Великой Отечественной войны. Имёнами убитых стрекопытовцами Николая Билецкого, Ивана Ланге, Зои Песиной, Сергея Бочкина и Бориса Ауэрбаха в Гомеле были названы улицы, в самом центре города коммунарам был установлен памятник. Но, по понятным причинам, на персоналии руководителей восстания советская историография обращала мало внимания: достаточно было его однозначной оценки как «контрреволюционного». Например, состав таинственного «Полесского повстанческого комитета» мятежников неизвестен до сих пор.

Бочкин

Так что это было на самом деле? Старательно спланированный заговор коварного контрреволюционного подполья? Бессмысленный бунт дезертиров, сопровождавшийся еврейскими погромами и грабежами? Или восстание чистых «белых героев» против большевистской тирании? Представляется, что и первое, и второе, и третье. Правда, «героев» в этом деле совсем не густо – как начали стрекопытовцы с бегства с поля боя, так и продолжали. А вот с погромом и заговором – попробуем разобраться.

Общий ход событий мы уже описывали. Теперь дадим слово одному из повстанцев – ротмистру де Маньяну. Его биография типична для того времени.

Весёлые корнеты

Путь этого потомка французских аристократов в Гомель был неблизкий. Сергей де Маньян окончил лицей цесаревича Николая и университетский курс при нём. Но затем резко изменил планы и решил стать военным. Окончил курсы при Тверском кавалерийском училище и в 1910 году поступил в Первый Сумский гусарский полк. Сумские гусары стояли в Москве и были элитным подразделением российской императорской армии.

Вино и прочее спиртное лилось рекой. Владимир Литауэр, поступивший в полк в 1913 году, в своих мемуарах описывает, что рабочий день офицеров начинался с завтрака с вином. В обед в офицерском собрании пили уже и водку, и коньяк. Как при этом господа офицеры умудрялись нести службу, да ещё в конном строю — чудо чудное. Вечером же гусарские офицеры «отрывались» ещё больше, иной раз – целиком в духе анекдотов о поручике Ржевском.

После подавления революции 1905 года, когда функции тогдашнего «ОМОНа» выполняла преимущественно кавалерия и иные войска, офицеры нередко становились предметом осуждения в обществе. В ответ бравые военные без раздумий пускали в ход оружие против «штатских штафирок»… Корнет запаса Сумского полка в ресторане «Медведь» застрелил штатского человека, не вставшего под «Боже, царя храни», другой корнет в ресторане «Победа» избил стеком чиновника…

Служить в кавалерии и вести соответствующий образ жизни мог лишь выходец из зажиточной семьи, имевший доход от поместья. Утрата доходов означала автоматическое оставление полка. Многие офицеры вынуждены были так поступить, к примеру, после женитьбы.

По каким-то причинам де Маньян тоже вскоре оставил военную службу. Во всяком случае, в 1914 году он был призван в 4-й запасной кавалерийский полк уже из отставки. В 1915 году штаб-ротмистр де Маньян в составе маршевого эскадрона 17-го Новомиргородского уланского полка поехал на Юго-Западный фронт. Воевал в Галиции и на Карпатах, по всей видимости храбро. После ранения вернулся в строй.

Подпольные гусары

После революции, с распадом старой армии, де Маньян снова оказался в Москве. Тут уже были и многие его коллеги по Сумскому гусарскому полку. По воспоминаниям ротмистра, советская власть, зажатая между белыми армиями, интервентами и крестьянскими восстаниями в тылу, висела на волоске. И это внушало её соперникам немалые надежды. В Москве как грибы росли подпольные офицерские организации. В них вступили почти все офицеры-сумцы. Одни пошли в монархическое подполье генерала Довгерта (Довгирда), ориентированное на Германию («патриотов» не смущало, что немцы продолжали войну и оккупацию). Другие – в «Союз защиты родины и свободы» (СЗРиС) Бориса Савинкова, связанный с союзниками царской России, продолжавшими войну с Германией.

В истории полка написано, что почти все сумцы принадлежали к монархической организации Довгерта. Но это не так. Просто консервативные эмигранты не хотели признавать своё сотрудничество с Борисом Савинковым – бывшим руководителем боевой организации партии эсеров, которые охотились раньше на царских министров и самого Николая ІІ. На самом деле, «кавалерийским центром» в савинковской организации руководил прапорщик Сумского полка Виленкин. И даже лётчиками в «Союзе защиты родины и свободы» заведовал сумский гусар подполковник Говоров. По совместительству Говоров командовал и 8-м конным полком Красной Армии, куда и был назначен командиром эскадрона де Маньян.

Организации Довгерта и Савинкова враждовали между собой. Но гусарам-сумцам из обеих структур это не мешало вместе весело проводить время. «Встречались мы чуть ли не каждый день и у Лопухина, и у Говорова, и у Виленкина, или по шашлычным, как только пронюхивали, где есть водка», — вспоминал штаб-ротмистр Соколов, командовавший у пронемецких монархистов боевой группировкой. Естественно, при таком образе жизни и пренебрежении конспирацией многие офицеры-заговорщики стали лёгкой добычей ВЧК. И летом 1918 года белогвардейское подполье пришлось сворачивать, а его участникам – пробираться к Колчаку, Деникину и Юденичу.

Де Маньян оставался в красной коннице, но тоже мечтал как можно скорее убежать от большевиков. И вскоре такой случай представился. В Гомеле.

Господа командиры

В январе 1919 года эскадрон де Маньяна был включен в состав 21-го конного дивизиона 2-й бригады 8-й пехотной дивизии и переброшен в Гомель. Ещё эта бригада называлась «Тульской», т. к. формировалась из уроженцев Тульской губернии. Гомель впечатлил оголодавших россиян своим богатством. «В гомельских кофейнях подавали шоколад, а в кондитерских предлагали конфеты и пирожные: явление, которое совсем не имело место в столицах», — вспоминал де Маньян. Узнав о гомельских пирожных, часть красных конников, дезертировавших перед отправкой из Москвы, даже добровольно вернулась в строй!

Эскадрон был размещён на частных квартирах и занял почти квартал. Преимущественно это были еврейские дома, хозяева которых, как правило, беспрекословно выполняли все требования красных кавалеристов.

И в Москве, и в Гомеле де Маньян саботировал свои командирские обязанности. Он вспоминал: «Никаких занятий в эскадронах, конечно, не велось. Совещания были сведены к минимум, люди в эскадронах проводили свободное время в зависимости от вкусов и привычек. Любители женщин танцевали в общественном собрании, ревнители искусства посещали кинематографы, более практичные элементы пустились в спекуляцию, а кокаинисты и алкоголики отдавались своим пристрастиям в домашней обстановке». Короче говоря, воинские подразделения быстро и неуклонно разлагались.

С неохотой в дивизионе восприняли весть об отправке на фронт. Но выехать на позиции де Маньяну и его подчинённым так и не пришлось. 23 марта, отправившись на вокзал, они увидели, что он занят частями 2-й бригады, самовольно оставившими позиции. «Военная власть перешла в чьи-то другие руки», — вспоминал де Маньян. «В городе с часу на час росло тревожное настроение. Еврейские магазины спешно закрывались, движение на улице прекращалось. К вечеру на улицах появились патрули еврейской самообороны. Город буквально вымер, тишина вокруг была полная».

Как выяснилось, в районе Овруча части Тульской бригады попали под обстрел петлюровской артиллерии и отказались продолжать наступление. Замитинговали, кричали, что не хотят «воевать за жидов». В Калинковичах попытались устроить погром, но одна из рот, всё ещё сохранявшая военный порядок, остановила его. Решено было возвращаться домой. Комиссар бригады Михаил Сундуков был убит.

Гомель замер в тревоге. И на сей раз события не заставили себя ждать.

«Господин командир! Господин командир! Вставайте, по всему городу жидов громят, в нашу квартиру и то ломились…», — де Маньян жил в квартире лесопромышленника Л. (возможно, Лавьянова? — Ю.Г.) «Данилов, — позвал я вестового. — Кто же громит?» «Да начала пехота, господин командир, а теперь и наши сложа руки не сидят».

Впрочем, тут же командир дивизиона сообщил, что это – восстание, и предложил к нему присоединиться. На митинге дивизиона, открывшемся тут же, бывшие красноармейцы обратились к бывшим, а теперь уже действующим офицерам, с просьбой о руководстве выступлением.

«Маски были сняты: ещё днём ранее все мы, безусловно, мало доверяли друг другу, а теперь вполне нормально обсуждали положение и возможность совместной борьбы с общим врагом», — пишет де Маньян.

В Гомеле была провозглашена «Русская Народная Республика». Во главе её стал анонимный «Полесский повстанческий комитет, который то ли раньше готовил восстание в Гомеле, то ли был избран во время восстания. Комитет назначил командующим «1-й армией РНР» штабс-капитана Владимира Стрекопытова из купеческой тульской семьи, интенданта полка, раньше – члена меньшевистской партии. Где должны были появиться 2-я, 3-я и другие армии РНР — история умалчивает. Но штаб мятежников решил двигать войска в направлении на Брянск и Москву. Комендантом Гомеля стал командир эскадрона подполковник Степин.

Так стихийно начатое выступление красноармейцев, не желавших воевать, при помощи бывших офицеров и осколков их подпольных организаций было превращено в полноценное контрреволюционное восстание.

Артобстрел во имя мира

Оставшиеся советские силы пытались удержать центр города, создав опорные узлы обороны в гостинице «Савой», на телефонно-телеграфной станции и в ЧК. Уже в ночь на 25 марта по «Савою» начали бить пушки мятежников из района Полесского вокзала. Днём начался штурм. После нового артобстрела защитники «Савоя» вынуждены были сдаться под «честное слово», что будут отпущены по домам. Вместо этого почти все китайцы из интернационального отряда ЧК были перебиты на месте, а остальных повели в тюрьму на Румянцевской, избивая по пути кулаками и прикладами.

Часть повстанцев штурмовала «Савой» и ЧК, а другие – еврейские дома и лавки. К ним присоединились выпущенные из тюрьмы уголовники и старые черносотенцы. Де Маньян пишет: «В ночь на 25-е погром не принимал ещё широких размеров… но к утру 25-го, когда выяснилось, что большевистские силы почти ликвидированы, что бороться почти не с кем, солдаты, освободившиеся от боя, отправились в еврейские квартиры, сначала под видом обысков, а затем уже открыто, карая за сочувствие большевикам». Маньян сообщает, что убийств при этом было мало, зато почти каждый стрекопытовец приложил руку к грабежам. Те же, кто не участвовал в погроме, просто требовали от своих хозяев «плату за охрану».

Только когда в город хлынули крестьяне из окрестных деревень с возами для награбленного, штаб повстанцев начал принимать меры по ликвидации беспорядков. В целом же ротмистр обвиняет руководителей восстания в пассивности и инертности. Были созданы многочисленные комиссии и комитеты, выпустившие около 15 обращений к гомельчанам. Был брошен лозунг: «Вся власть — Учредительному собранию!» Выпущенные из тюрьмы матросы требовали «Советов без коммунистов».

Полесский повстанческий комитет заискивал перед рабочими, обещая им «железные законы охраны труда» и называя «товарищами» (среди самих офицеров это обращение было скорее издевательским). Одновременно была восстановлена свобода торговли. Некоторые же заявления были открытой ложью. Например, Стрекопытов в обращении к крестьянам утверждал, что Россия уже объявлена «Народной Республикой», «Минск окружён», «мы закончили войну и заключили мир», и т. д.

В. Стрекопытов и С. де Маньян

Как пишет де Маньян, в некоторых вопросах повстанцы шли навстречу населению очень далеко. Один гомельчанин явился в штаб с просьбой разрешить ему погребальное шествие по случаю смерти родственника. Штабной писарь выдал разрешение на похороны, действительное на протяжении года – и для всех родственников просителя.

Часть гомельских чиновников и жителей городских окраин сочувствовала мятежникам. Безусловно, деятельность ЧК, перебои с продуктами, падение заработков и вызванная войной разруха раздражали очень многих. Сказывались и антисемитские настроения. Но вступать в войско Стрекопытова никто из гомельчан не стал. Лишь в Речице спортивное общество «Сокол» приняло участие в перевороте и захвате власти.

Только 27 марта штаб повстанцев закончил с призывами и нашёл время выслать разведку в сторону противника.

Первые немногочисленные советские части, брошенные к Гомелю, были без проблем разбиты повстанцами, что придало последним уверенность в собственных силах. Но постепенно с юга к Гомелю стали подходить крупные подразделения Красной Армии и крестьянские добровольческие отряды. А 28 марта случился эпизод, который фактически изменил ход событий.

Одна из подошедших батарей, сочувствуя повстанцам, не стала обстреливать Полесский вокзал. И тогда станцию, где находился штаб мятежников, атаковал небольшой отряд красных курсантов. Это был взвод могилёвских пехотных курсов, выдвинувшийся на разведку через деревню Прудок. 18 бойцов приняли бой с 200 стрекопытовцами и, потеряв двоих человек, чьи изуродованные тела, были найдены на следующий день, отошли. Но, обстреляв из винтовок штаб мятежников, могилёвские курсанты, сами того не зная, решили судьбу Гомеля. «Трудно себе представить, — пишет Сергей де Маньян, — какая началась паника. Все деятели штаба, полковые писари, каптенармусы, фуражиры и проч. буквально растворились в воздухе. Люди потеряли человеческий облик и стремились только спрятаться подальше от несчастной станции».

После этого все командиры были вызваны в штаб, где по «неспокойной фигуре» командующего «1-й армией РНР» Стрекопытова и «перекошенному лицу» начальника штаба ротмистр понял — Гомель будет оставлен.

В ночь на 29 марта мятежники, оставляя Гомель, убили заранее привезенную на станцию группу из четырнадцати советских деятелей. Жители соседних домов слышали нечеловеческие крики, расправа была страшной: выколотые штыками глаза, раскроенные черепа. По свидетельству очевидцев, стены сарая на станции «Гомель-Хозяйственный» были забрызганы кровью и мозгами. Мозг Ауэрбаха лежал на полу, с Песи Каганской заживо сняли скальп, намотав её долгие волосы на полено.

Многие из казнённых были представителями гомельской интеллигенции, которые пошли на советскую службу после революции. Каганская считалась одной из первых красавиц Гомеля. Председатель Гомельского Союза журналистов Николай Билецкий принадлежал к старинному шляхетскому роду Езерских.

Бегство

Двое суток повстанческие эшелоны пробивались от Гомеля к Калинковичам. Периодически при звуках стрельбы и криках «Китайцы идут!» солдаты в панике покидали вагоны. На подходе к Припяти Красная Армия блокировала мятежников с двух сторон.

31 марта под Калинковичами состоялось совещание офицеров. По свидетельству де Маньяна, несмотря на отдельные возражения, Стрекопытов решил отказаться от штурма Калинковичей, бросить эшелоны с артиллерией и захваченным в Гомеле имуществом, и пешком пробиваться на соединение с частями Украинской Народной Республики. 1 апреля повстанцы на лодках форсировали Припять у Барбарова и вышли на территорию, занятую армией УНР.

«Покидая Гомель, покидали Россию», — горевал де Маньян.

Вокзал ст. Калинковичи (наше время)

Штаб Стрекопытова разместился в Ровно, а его пехоту включили в украинское войско, предварительно разбросав по разным соединениям. Очевидно, украинцы не доверяли «1-й армии РНР». И неслучайно: вскоре командующий Северной группой войск атаман Аскилко, при поддержке бывших царских офицеров и консервативных партий, поднял мятеж против главного атамана УНР, социал-демократа Симона Петлюры. Верные атаману курени задушили мятежников, был разоружён и один стрекопытовский полк. Пошли слухи о репрессиях. В этот же период стрекопытовцы сами расстреливали присоединившихся к ним матросов-анархистов, т. к. обвиняли их в грабежах и наркомании. Затем командование «Русско-Тульского отряда» установило контакты с французской разведкой, которая советовала им «присмотреться» к полякам.

Вскоре против УНР начали наступление польские войска. И стрекопытовцы действовали по уже опробованному сценарию: оставили своих украинских союзников и перешли на сторону поляков. Правда, с ними там обошлись без особой милости: профессиональных мятежников отправили в концлагеря в Брест-Литовске и Стшалково. По иронии судьбы, в Стшалково рядом с ними сидели пленные гомельчане, в т. ч. участник защиты «Савоя» и Всебелорусского съезда в декабре 1917 года в Минске, бывший левый эсер Василий Селиванов. Правда, в отличие от «большевиков», стрекопытовцев не избили.

Летом 1919 года из польского плена бывших повстанцев вызволил князь Ливен, который рассчитывал пополнить ими свой отряд. Но вскоре отказался от этой идеи. «Русско-тульским» кавалеристам, прибывшим в Митаву, назначили новое начальство вместо подполковника Стёпина. В ответ бывшие повстанцы, узнавшие дух вольницы, отказались подчиняться. В свою очередь, светлейший князь отказался от стрекопытовцев, боясь, что они разложат ливенцев.

«Русско-Тульский» отряд оказался в отчаянном положении. Стрекопытовцы уже фактически превратились в наёмников, воюющих за матобеспечение. А после польского интернирования некоторые из них, несмотря на июльскую жару, ходили в наглухо застёгнутых шинелях – даже штаны пришлось поменять на хлеб. И тут снова появились вербовщики – теперь немцы пригласили вступить бесхозяйственную часть в отряд Бермондта-Авалова, который придерживался пронемецкой ориентации.

Стрекопытовцы переоделись в немецкие мундиры цвета фельдграу, на которых так странно смотрятся золотые погоны и кресты.

Таковы реалии гражданской войны: люди шли убивать и умирать всего лишь за сапоги и хлебный паёк. Но де Маньян был в сомнениях: «Впрочем, было трудно разобраться, какому делу мы собирались служить… Были ли мы белой армии в настоящем значении этого слова?» В это время командующий Северо-Западной армией генерал Юденич при поддержке англичан начал наступление на Петроград. Но армия Бермондта вместо большевиков нанесла удар по столице союзной Латвии Риге. Бермондтовцы не признали независимости Латвии и называли её частью России. Но были разбиты и выброшены в Германию, где некоторое время спустя Бермондт-Авалов создал «Российское национал-социалистическое движение». В результате это привело к поражению белых в Прибалтике.

Англичане морем вывезли стрекопытовцев к Юденичу. Они ещё повоевали под его флагами, пока не были в очередной раз интернированы в Эстонии. После освобождения они вместе с бывшим командующим отправились на лесозаготовки. Сергей де Маньян дослужился до подполковника в 3-й русской армии, воевавшей на стороне Пилсудского. Свои довольно правдивые воспоминания о восстании в Гомеле он опубликовал в газете Бориса Савинкова «За свободу» в 1924 году.

Стрекопытовский мятеж был типичной авантюрой времён Гражданской войны. Но сегодня с новой силой вспыхнули споры, кто был прав или виноват в тех событиях столетней давности. Кто-то уже пытается ставить вопрос о реабилитации «героев» «Русской народной республики». Однако общий вывод может быть один: Беларуси и белорусскому народу, жителям Гомеля эта очередная вспышка гражданской войны не принесла ничего, кроме горя, страданий и смерти.

PS. На месте гостиницы «Савой» в Гомеле — здание «Старого универмага». На месте телефонно-телеграфной станции – общественно-культурный центр. А на месте бывшего здания ЧК ныне — музей истории города.

Юрий Глушаков, г. Гомель

Перевод с белорусского: belisrael.info

* * *

Читайте также опубликованный 23.02.2016 материал калинковичского историка и краеведа Владимира Лякина: «Девять дней в марте 1919-го»

Опубликовано 19.04.2021 20:58

Яшчэ пра габрэяў Гарадзеі (1)

Ад belisrael

Новыя звесткi, якiя даслала Наталля Апацкая. Працяг апублiкаванага 12 снежня 2018 г.

Нам пішуць (пра яўрэяў Гарадзеі)

Калі габрэі перабраліся ў сучасны цэнтр Гарадзеі, не вядома. Аднак, 11 красавіка 1823 года выйшаў найвышэйшы ўказ, каб у беларускіх губернях, габрэі спынілі вінныя промыслы і змест аренд і пошт, і да 1825 года перасяліліся ў гарады і мястэчкі. Згодна з “Временные правіла” 1882 г. Гарадзея была адчынена для вольнага пасялення габрэяў з 1903 года. З цягам часу цэнтральная частка Гарадзеі пачала буйна развівацца дзякуючы скрыжаванню пралягаючых дарог: Навагрудак – Мір – Гарадзея – Нясвіж – Клецк і Стоўбцы – Гарадзея – Сноў – Баранавічы. Гэта асаблівасць давала вялікі прывілей Гарадзеі для абшырнай гандлярскай дзейнасці, менавіта таму, габрэі пакінулі ўрочышча Урвант і занялі тую частку Гарадзеі, якая бліжэй знаходзілася да скрыжавання галоўных дарог.
Прыкладна з 1923 года, габрэі пачалі займацца гандлем альбо прапаноўвалі розныя паслугі ў мястэчку. Як вядома, гандаль быў асноўным людскім заробкам таго часу. Габрэі будавалі сабе хаты ў якіх мясцілі свае маленькія крамы. Адным з асноўных заняткаў габрэйскага насельніцтва як Нясвіжа, так і Гарадзеі з’яўлялася гародніцтва. У пошуках магчымасцяў для збыту і пашырэнню вытворчасці, габрэі Гарадзеі трымалі вялізныя надзелы зямлі. Апрацоўваць гэтыя тэрыторыі ў адзінотку было вельмі складана, таму заможныя габрэі маглі сабе дазволіць наймаць простых мясцовых жыхароў.
З будаўніцтвам чыгуначных шляхоў Маскоўска-Брэсцкай чыгункі, якая пралегла праз Гарадзею, мястэчка атрымала моцны шторшок да свайго развіцця, бо мястэчка стала звязана з буйнымі прамысловымі цэнтрамі. Таму насельніцтва Гарадзеі хутка пачало расці. У канцы XIX – пачатку ХХ стст., эканоміку мястэчка кантралявалі амаль адны габрэі. У іх руках была і прамысловасць, і гандаль. Асноўныя галіны гандлю Гародзейскіх габрэяў былі: ўтрыманне крамаў, продаж моцных напояў, вырошчавнне лёну, стварэнне ўласных прадпрыемстваў па вытворчасці марозіва і цукерак, будаўніцтва мылаварняў і др.

Што датычыцца штучных фабрык, якія знаходзіліся ў Гарадзеі, то амаль усе яны належалі габрэям, і размяшчаліся на перасячэнні вуліц Вакзальная, Стаўбцоўская і Шашэйная. У гэтых месцах знаходзілася прадпрыемства па вытворчасці цукерак, асобнае прадпрыемства марозіва, мылаварны завод, непадалёк працаваў анучнік, стаяла аптэка «Авінавіцкага», пажарная частка, а яшчэ далей за ўзгорак па вуліцы Шашэйнай к габрэйскім могілкам (на супраць ільнозавода), была размешчана бойня буйнай рагатай жывёлы. Мясцовая жыхарка Алла Аляксандраўна Яцук узгадвае, як яе маці працавала на фабрыцы цукерак, а бацька — на фабрыцы па вытворчасці марозіва. Маці шмат ёй распавядала, як уладальнік фабрыкі дазваляў ім смакаваць столькі цукерак, колькі захочацца, але з сабою браць не дазваляў, тое ж адбывалася і на фабрыцы па вытворчасці марозіва. Як ужо было згадана, у канцы XIX – пачатку ХХ стст., эканоміку мястэчка кантралявалі амаль адны габрэі. Так, Гарадзея вядома як мясцовасць па массавым вырошчванні лёну, тут можна ўзгадаць 1861 г. Пасля адмены прыгоннага права, калі значна выраслі валавыя зборы льновалакна і вялікая частка яго стала экспартавацца ў Заходнюю Беларусь, даходы па продажу лёну значна павысіліся, таму і частка насельніцтва якая займалася яго вырошчваннем, у тым ліку і габрэі, сталі заможнымі.
Само па сабе, вырошчванне лёну было працай складанай, аднак, улічваючы той факт што Гародзейская чыгуначная станцыя была месцам канцэнтрацыі лёну прызначанага для экспарту ў Заходнюю Еўропу, то гэтыя абставіны спрыялі развіццю прамысловасці па яго вырошчванні. Пасля сартавання лёну на станцыі Гарадзея, ён накіроўваўся ў памежныя гарады і порты. Дадзеныя аб чыгуначных перавозках ў пачатку 20 ст. сведчаць аб тым, што Гарадзея была месцам з развітай таварнай льнопрамысловасцю, арыентаванай на экспарт. Мясцовыя жыхары Гарадзеі даволі часта прыпамінаюць тыя часы, калі іх бацькі, ды і яны самі ў маленстве, хадзілі працаваць да габрэяў. Так адбылося і з Верай Філіпаўнай Кудзін (Гунько), яна і яе сям’я працавалі ў габрэяў, трапалі лён.
Да нашага часу захавалася невялічкая пабудова/склад з надпісам “WILENKA”, яна знаходзіцца па выліцы Вакзальная д.2. У ёй загатоўваўся лён для польскага войска, які адпраўлялі ў Вільню.

Былы склад "WILENKA" па загатоўцы лёну ў г.п.Гарадзея, вул. Вакзальная 2. 2010 г.

Шмат якім дасдедчыкам кінулася ў вочы ляпніна самаго надпісу на старым будынку. Але гутарку па гэтай тэме мы будзем весці пазней.

Надпіс на будынку па вуліцы Вакзальная 2, г.п. Гарадзея. Здымак Н. Апацкай

Гэта пабудова з’явілася дзякуючы мясцоваму габрэю Гарадзеі. У 1897 годзе, Наваградскі мяшчанін, Элья Беньямінавіч Зайчык, пражываючы пры ст. Гарадзея, намагаўся адчыніціць пры станцыі мылаварны завод. Згодна яго плану, мылаварня мела выгляд сарая даўжынёй 7 сажань (15 мэтраў), шырынёй 4 сажані (8,64 мэтра), у адной частцы якога узвышалася каранная цагляная труба, і да гэтай трубы была прыбудавана печ з катлом для мылаварні.

Былы цагляны склад “Зайчыка” па вул. Вакзальная д.2 у г.п. Гарадзея. Здымак Н. Апацкай. 2019 г.

Пасля ўз’яднання СССР з Заходняй Беларуссю (кастрычнік-лістапад 1939 года) ў Гарадзее адбылася нацыяналізацыя. 16 лістапада 1940 года, Пастановай Нясвіжскага раённага выканаўчага камітэта, уласнасць сям’і Зайчыка, была перададзена Нясвіжскай Канторы ЗагатЛЁН.
“Выпіска.
ПОСТАНОВИЛИ:
Передать Несвижской конторе ЗаготЛЁН кирпичный склад бывшего владельца Зайчикова в м-ке Городея, для использования под склад”.

Такім чынам, склад з надпісам WILENKA, першапачаткова належаў сям’і Зайчыка. Гэтаму будынку значна пашанцавала, ў 2018 годзе, у яго з’явіліся новыя гаспадары, якія змаглі яго адрамантаваць і адчыніць у ім краму. А вось былой аптэцы «Авінавіцкага» непашчасціла, яна была зусім знесена.
Мабыць шмат жыхароў Гарадзеі яшчэ памятае невялічкі цагляны будынак на перасячэнні вуліц Вакзальная і Шашэйная. Гэты будынак, ні што іншае, як былая аптэка «Авінавіцкага».

Аптэка Ісаака Саламонавіча Авінавіцкага ў г.п.Гарадзея, 2008 г

Сям’я аптэкара Авінавіцкага пераехала жыць у Гарадзею з Нясвіжа. Упершыню было ўпамянута аб аптэцы Ісаака Саламонавіча Авінавіцкага ў мястэчку Гарадзея, як аб аптэцы дапамогі, ў 1901 годзе . У 1913 годзе ў аптэцы з’явіўся упраўляючы справамі аптэкі, гэта месца займала Голда Нахманаўна Клячкіна. У 2010 годзе стары будынак аптэкі быў цалкам знесены, а на яго месцы была размешчана базарная плошча.

У 1919-1922 гадах беларускія габрэі сталі ахвярамі пагромаў з усіх бакоў: і польскіх войскаў, і банд Булак-Булаховича, і частак, што знаходзіліся пад ідэйным кіраўніцтвам Барыса Савінкава, і проста банд рабаўнікоў («зялёных»), і частак Чырвонай Арміі. На тэрыторыі Беларусі ў гэты перыяд было ўчынена 225 пагромаў.
Пад час габрэйскіх пагромаў, 9-15 жніўня 1920 года, дзейнасць аптэкара Авінавіцкага ўзгадваецца ў “Кніга пагромаў. Пагромы на Украіне, у Беларусі і еўрапейскай частцы Расіі ў перыяд Грамадзянскай вайны 1918-1922 гг.”

Варта адзначыць, што пры Польшчы ў Гарадзеі існавала свая пажарная дружына. У 20-х гадах дружына насіла назву “Замірскае пажарнае таварыства”, месцам яго знаходжання быў сучасны кандытарскі склад па вуліцы Шашэйная. Служылі і ўзначальвалі пажарнае таварыства, яго старшыня — Ісаак Саламонавіч Авінавіцкі, намеснік – Самуіл Вольфавіч Ледерман.

Не раз згадваецца як Ісаак Авінавіцкі і яго падначалены Самуіл Вольфавіч Ледерман хавалі габрэяў ад здзекаў у амбары «Авінавіцкага» і ў будынку старога сарая пажарнай часткі, раілі ім сыходзіць і хавацца ў палі і лясы ад польскіх жаўнераў. Будучы самімі габрэямі, яны мужна заступаліся за простых людзей. “Толькі дзякуючы самаадданасці і сапраўнай наважнасці мясцовага пажарнага грамадства, «Гарадзея» абавязана выратаваннем таго, што было выратавана”. А ратаваць было што, бо польскія жаўнеры намагаліся спаліць гародзейскі вакзал, не кажучы ўжо пра астатнія мясцовыя пабудовы.
Пры самой аптэцы «Авінавіцкага» стаяла хата аптэкара, відавочна гэта і ёсць захаваны да нашага часу жылы дом па вуліцы Вакзальная д.1.

Вул. Вакзальная д.1. г.п. Гарадзея. Здымак Н.Апацкай, 2019 год.

Зусім побач, з хатаю аптэкара стаяў амбар «Авінавіцкага», у якім пры пагромах польскіх жаўнераў хаваліся габрэі Гарадзеі.

Кандытарскі склад па вуліцы Шашэйная, г.п.Гарадзея. Здымак Ю.Левітана, 2018 г.

Ісаак Саламонавіч Авінавіцкі, быў не толькі старшынёй Гарадзейскага вольнапажарнага таварыства, але і старшынёй Гарадзейскай габрэйскай грамады. З-за сваіх высокіх пасад і шматлікай дзейнасці ў Гарадзеі, ў 1939 годзе сям’я Авінавіцкіх была саслана ў Сібір. Нам атрымалася напасці на след Авінавіцкіх пражываючых у Велікабрытаніі. Унучка Ісаака Авінавіцкага — Тусія Вернер зараз жыве ў г.Брайтане, Англія. Яе бацька быў генералам войска … Яна была перавезена рускімі напачатку 40-х гадоў да Сібіры, апраўдана, прыехала ў Вялікабрытанію, стала мясцовым суддзёй. Яна распавядала ў школах дзецям яе жудасныя часы ў Сібіры.

На здымку (зправа на лева): Джон Вернер - муж Тусіі Авінавіцкай, Тусія Вернер (Авінавіцкая), нявестка і сын сям'і Вернер. Здымак Джэймса Вернера, 2019 г.

З самой Тусіяй нам не давялося паразмаўляць, аднак тыя цікавыя звесткі якія распавёў нам яе сваяк Джэймс Вернер (James Werner), даюць нам поўнае ўяўленне аб жыццёвым шлясе гэтай габрэйскай сям’і.

У кнізе пагромаў таксама ўзгадваюцца наступныя прозвішчы жыхароў Гарадзеі, якія былі падвергнуты нападу полькімі жаўнерамі: #Гаузе, #Верман, #Вассер (гандляр соллю), Веньямін Мовша #Млодок (вул. Шашэйная, № 120), Лейзер Мордухов #Надельсона (вул. Нясвіжская, №77), Міхаіл Мееровіч #Сейловіцкі, Лейб Іоселев #Берман (вул. Шашэйная ул.,№ 24), Ісаак #Менакер, #Дамоновіцкі, #Мальцер, #Любеци, Фейт #Дёмін, #Цурков (вул.Нясвіжская), #Зайчик (вул. Паштовая) (верагодна гэта і быў дом які стаяў побач са станцыяй). Пажарныя дружыннікі: #Іцковіч, #Гершэновіч, #Слуцкі.
Варта адзначыць што, ў карыстанні Гародзейскай пажарнай дружыны, пад час польскіх пагромаў 1920 г., былі тры пажарныя машыны. На момант 1930 года старшынёй пажарнай аховы быў Барыс Іванавіч #Авиновицкий (1893 г.н.). Ён быў арыштаваны саветамі ў 1940 годзе за тое, што служыў у польскай паліцыі. Атрымаў 8 год ППЛ.

Акрамя мясцовых жыхароў мястэчка якія наладжвалі свае гандлёвыя промыслы і прадпрымальніцкую дзейнасць, былі і тыя, чыя агентура мела сваё месца ў Гарадзеі. Мястэчка Гарадзея, як было ўзгадана вышэй, з’яўлялася месцам перасячэнне галоўных жалезнай і паштовай дарог. Пры гэтых абставінах, Гарадзея атрымала асабістае гандлёвае значэнне, бо праз яе ў той час, быў накіраваны хлебны транспарт з абодзвюх хлебаўраджайных уездаў Мінскай губерні: Наваградскага і Слуцкага. З развіццём таваразвароту ў Гарадзеі пачала з’яўляцца Польская агентура. У 1927 годзе, у Гарадзеі ужо працавалі: «Каса Стэфчыка», «Браты Нобель», «Дэмбо & Каган», «Копельман».
Францішак Стэфчык быў заснавальнікам першых сельскіх ашчадна-крэдытных звязаў на польскіх землях. Ён стварыў іх па ўзоры нямецкіх ашчадна-крэдытных звязаў Фрыдрыха Вільгельма Райфайзена. У народзе такія ўстановы атрымалі назву «касы Стэфчыка».

Яшчэ больш цікавыя звесткі дайшлі да нас аб фірме “Дэмбо і Каган”, заснавальнікі якой А. Дембо і “габрэйскі нафтавы кароль” Хаім Каган, былі піянерамі нафтавай прамысловасці ў Баку. Свая агентура фірмы “Дэмбо і Каган” з’вілася ў Гарадзеі яшчэ ў 1892 годзе. Купец Абрам Граеў, быў паверанным гандлёвага дома “Дэмбо і Каганъ”. Па законе 1859 года габрэі – купцы першай гільдыі атрымлівалі дазвол жыць і працаваць увесь час па-за мяжой аселасці ці Царства Польскага. У 1892 годзе, пры намаганні Абрама Граева, пры ст. “Гарадзея” на Маскоўска-Брэсцкім чыгуначным шляху, быў пабудаваны керасінавы склад сярэдніх памераў, які змяшчаў ў сабе болей чым 1200 пудоў керасіна. Потым, на момант 1920 г., гэты ж склад выкарыстоўваўся як склад братоў Нобель, якія таксама пажадалі каб іх агентура мела свай склад у Гарадзеі. Гэты склад належаў усё таму ж купцу Абраму Граеву. Як вядома, цыстэрны з палівам падвозілі па чыгуначнаму шляху.

Адзін з сучасных складоў у г.п.Гарадзея. Здымак Н.Апацкай, 2019 г.

Макет цыстэрны “Браты Нобель”.

Цікавыя звесткі жыцця габрэйскага насельніцтва Гарадзеі ўсе больш знаходзяць свой прытулак на старонках невялічкіх сайтаў. Так, давялося знайсці чалавека, продкі якога па 1907 год пражывалі ў нашай мясцовасці. З яго аповяду, яго прадзед быў службоўцам у гандлёвай фірме Копельмана на станцыі Замір’е.
З артыкула ў вікіпедыі: Капельман – “…пецярбургскі купец першай гільдыі Ілля Навумавіч (Элю Нахімавіч) Копельман (1826, Васілішкі, Лідскі павет, Гарадзенская губерня — 1914, Варшава), літаратар і асветнік, аўтар кніг «Das Licht des Evangeliums» (1895) пра дачыненні хрысціянства да юдаізму і «אנן תושיה» з крытычным аналізам асобных галахічных і агадычных матэрыялаў; кіраваў гандлёвай фірмай «Э. Н. Копельман з сынамі», які займаўся гандлем ячменем і алеем; жыў з сям’ёй на Ізмайлаўскім праспекце, хата № 22”. У Гарадзеі размяшчаўся склад па скупцы ячменю фірмы «Капельмана».

Калі звярнуцца да Польскай адраснай гандлёвай кнігі 1927 года, можна заўважыць, што амаль усе прадпрымальнікі былі габрэі. Пакуль жыццё габрэяў кіпела ў цэнтры Гародзея, па за яго межамі габрэі знаходзілі сябе ў якасці кіраўнікоў. Так было ў маёнтку Брахоцкіх. Габрэй Г.Б. Гавзе ўзяў на сябе адказнасць займацца гандлем сычужных сыроў сясцёр Брахоцкіх. Фірма па вытворчасці сычужных сыроў была адчынена яшчэ ў 1887 годзе ў Вялікім Двары (гістарычная частка Гарадзеі). Да нашага часу захаваўся дакумент 1915 г., які пераконвае нас аб поспехах прадпрымальніцкай дзейнасці Эміліі і Марыі.

Пасля смерці Адама Брахоцкага, гаспадаркай кіравалі яго дзве дачкі, якія славіліся тым, што кіравалі вытворчасцю сычужнага сыру. Гаспадарка ў руках сясцёр квітнела і далей. Галяндэр у пабудаванай сыраварні рабіў сыры галяндэрскія і вучыў гэтаму мясцовых хлопцаў. “Сыраварныя заводы літоўскіх, галладнскіх, швейцарскіх сыроў і рознага роду масла Г.Б. Гавзы, ліст Варшаўскаму аддзяленню Азоўска-Донскага камерцыйнага банка, Мінская губерня, 1 студзеня 1915 года. Адрас для тэлеграм Гарадзея, Гавзе.” Сыраварня ў Вялікім Двары працавала да 1939 г. Галяндэрскія сыры скупляў таксама і гандляр Рэсэль зь Міру. Прадаваліся тыя сыры ў Вільні, Варшаве. Былі яны дужа дарагія і таму на месцы пакупнікоў не знаходзілі.(с)

Яшчэ адным адметным прадпрымальніцтвам ў мястэчку Гарадзея займсаўся габрэй Моўша Эйгес. У 1910 годзе, адна з нашчадкаў роду Марцінкевічаў, а менавіта дваранка Уладзіслава Іванаўна Жэліхоўская, была вымушана прадаць маёнтак “Гародзей-Зарэчча”, сваіх дзядзькоў Аляксандра і Казіміра Марцінкевіча, праз абавязкі. Маёнтак набыў ніхто іншы як, князь Міхаіл Мікалаявіч Святаполк-Мірскі. Аднак, да продажу усёй маёмасці, Жэліхоўская паспела прадаць лес на сруб прамыслоўцу Моўшы Абрамовічу Эйгесу.

Працяг будзе

Апублiкавана 16.11.2019 12:42

Як у Гомелі «Рускую народную рэспубліку» ўстанаўлівалі

04-04-2019 Юрый Глушакоў

___________________________________________________________________________________________________

У сакавіку 1919 года на фронце пад Калінкавічамі ўзбунтаваліся два палкі Чырвонай Арміі. Ваенны мяцеж пад кіраўніцтвам былога штабс-капітана Стракапытава і яго наступствы былі адным з галоўных міфаў савецкай гісторыі Гомеля.

У памяць пра яго ахвяраў было названа 7 вуліц горада, ім былі ўсталяваныя помнік і мемарыяльная дошка. Аднак і цяпер у гісторыі гэтага выступу хапае «белых плямаў». А ў апошні час з’яўляюцца і новыя інтэрпрэтацыі тых падзей. Гавораць ужо, нібы паўстанцы былі абгавораныя бальшавікамі, і наспеў час перагледзець старыя ацэнкі.

Тульская брыгада ў Гомелі

Што ж адбылося ў Гомелі сто гадоў таму? Кім былі паўстанцы-стракапытаўцы і чаго яны хацелі? Ці можна іх параўнаць з удзельнікамі Слуцкага паўстання або махноўцамі?

67-ы і 68-ы палкі 8-й стралковай дывізіі былі ўкамплектаваныя найперш выхадцамі з Тульскай губерні і масквічамі. У Гомель яны прыбылі ў пачатку 1919 года і з цікаўнасцю разглядалі мясцовае асяроддзе. У горадзе пражывала шмат яўрэяў — з улікам побытавага антысемітызму, абвостранага грамадзянскай вайной, некаторых чырвонаармейцаў і былых царскіх афіцэраў гэта моцна раздражняла. Яшчэ большую незадаволенасць выклікала і тое, што гамяльчане, у параўнанні з цэнтральнымі расійскімі губернямі, жылі адносна нядрэнна. У Гомелі на рынку можна было набыць розныя прадукты, працавала мноства крам, кафэ і рэстаранаў. І згаладалым тулякам багацце ў крамах яўрэйскіх гандляроў было відавочна не па душы.

Размясцілі палкі на прыватных кватэрах — былыя казармы 160-га пяхотнага абхазскага палка нямецкія войскі прывялі ў непрыдатнасць. Многія чырвонаармейцы апынуліся на пастоі ў «Залініі» — раёне прыватнага сектара, некалі самавольна ўзведзенага гомельскімі чыгуначнікамі на пустках побач з лініяй Лібава-Роменскай дарогі. Раён гэты і ў «ліхія 90-я» карыстаўся крымінальнай славай. А ў 1919 годзе тут панавалі асаблівыя настроі. Паміж «Залініяй» і напалову яўрэйскім «горадам» здаўна тлела глухая варожасць.

У 1903 годзе чыгуначнікі, хоць і падбухтораныя тайнай паліцыяй, але ў цэлым самастойна, наладзілі ў Гомелі пагром. Пасля тут дзейнічаў Гомельскі аддзел «Саюза рускага народа», адзін з самых буйных у Расійскай імперыі. Праўда, рабочых у яго запісвалі ў «добраахвотна-прымусовым» парадку. Але з пачаткам Першай сусветнай вайны манархічныя ілюзіі хутка развеяліся. Рабочыя чыгункі прынялі актыўны ўдзел і ў Лютаўскай, і ў Кастрычніцкай рэвалюцыі. І ў 1918 годзе чыгуначнікі былі адной з вядучых сіл супраціву нямецка-гайдамацкай акупацыі. Але знаходзіліся пераважна пад уплывам левых эсэраў і, часткова, анархістаў.

Савецкая ўлада, якая вярнулася ў Гомель 14 студзеня 1919 года, была ўжо іншай. Гэта пасля Кастрычніцкай рэвалюцыі ў гомельскім Савеце засядалі і свабодна дыскутавалі дэлегаты ці не ўсіх сацыялістычных партый, а рабочыя праз свае органы самакіравання кантралявалі адміністрацыю і нават абіралі міліцыю. За год жорсткай і крывавай грамадзянскай вайны бальшавікі ўзмужнелі і адцяснілі ад улады сваіх ідэалістычна настроеных саюзнікаў.

У Гомелі была ўтворана Надзвычайная камісія (НК), якая хутка заторкнула рот нязгодным. А самае галоўнае — прадукты сталі вывозіцца ў цэнтральныя галадаючыя губерні. Забеспячэнне чыгуначнікаў пагоршылася, узмацніліся праблемы з заробкамі, і пры нямецка-гайдамацкім рэжыме не вельмі высокімі. Сярод працоўных хадзілі чуткі, што некаторыя савецкія служачыя, прыкрываючыся службовым становішчам, не грэбуюць і спекуляцыяй.

Традыцыйна больш пісьменныя яўрэі, якія пражывалі ў мяжы аселасці, займалі многія партыйныя і гаспадарчыя пасады, што давала глебу для росту антысемітызму.

Усёй гэтай незадаволенасцю шматлікія «залінейцы», па дамах якіх кватаравалі чырвонаармейцы, шчодра дзяліліся з пастаяльцамі. А мабілізаваныя тулякі, і асабліва рускія афіцэры, і самі ўжо даўно мелі зуб на Саветы. У выніку ў брыгадзе стала неспакойна. Справы даходзілі да таго, што падчас праглядаў фільмаў у мясцовым сінематографе чырвонаармейцы пачыналі страляць у столь і крычаць: «Бі жыдоў!» Некаторыя вайскоўцы «Тульскай брыгады» былі арыштаваныя Надзвычайнай камісіяй. Але 18 сакавіка 1919 года гэты галаўны боль мясцовых уладаў і чальцоў Надзвычайнай каміссі нарэшце адбыў на фронт — пад Мазыр–Оўруч. Гэта быў Дзень Парыжскай Камуны, і напярэдадні рэдактар «Вестак Гомельскага рэўкама» Мікалай Білецкі напісаў артыкул пра камунараў. Ці адчуваў ён, што паўторыць іх лёс у хуткай будучыні?

Насенне змовы

З поўдня на Мазыр–Калінкавічы наступала Паўночная група войскаў УНР атамана Аскілкі, якая спрабавала зноў захапіць гэты раён. Па прыбыцці на пазіцыі чырвонаармейцы патрапілі пад артылерыйскі абстрэл і панеслі першыя страты. «Здрада!» — нібы разрад электрашоку пранеслася па палках. Замітынгаваўшы, чырвонаармейцы пагрузіліся ў эшалоны і рушылі назад. Камісар 68-га палка Фёдар Сундукоў (Мiхаiл Сундукоў – belisrael.info) паспрабаваў спыніць узбунтаваныя часткі, але быў лінчаваны мяцежнікамі. Ужо ў Калінкавічах бунтаўшчыкі паспрабавалі ўчыніць яўрэйскі пагром, але былі спыненыя таварышамі. 24 сакавіка паўстанцы прыбылі ў Гомель, 26 сакавіка — занялі Рэчыцу.

У фільме «Вяселле ў Малінаўцы» дзед Нічыпар пытае пана-атамана Грыцыяна-Таўрыцкага: «А ці ёсць у цябе хоць нейкая праграма?» Невядома, ці запытвала пра гэта паўстанцаў дэлегацыя гомельскай грамадскасці ў складзе святароў, чыноўнікаў і буржуа, што адразу ж падтрымалі мяцеж. Але праграма ў паўстанцаў была.

Пра яе раптам заявіў «Палескі паўстанцкі камітэт» (ППК), які з’явіўся невядома адкуль. Ён быў ананімны, і не ўсе асобы, што ўваходзілі ў яго, дакладна вядомыя да гэтага часу. ППК абвясціў у Гомелі «Рускую народную рэспубліку». Камітэт абяцаў таксама скліканне Устаноўчага сходу, свабоду гандлю і прыватнай ініцыятывы ў спалучэнні з дзяржаўным сектарам. Пры гэтым, зразумела, замоўчвалася, што «вярхоўны кіраўнік» Расіі «адмиралъ» Аляксандр Калчак нядаўна разагнаў Камітэт членаў Устаноўчага сходу, пры гэтым частка дэпутатаў была расстраляная. Важнае пытанне пра тое, каму будзе належаць зямля ў гомельскай «Рускай народнай рэспубліцы», таксама абыходзілася гранічна абстрактнай фразай: «Зямля — народу».

Камандуючым «1-й арміяй» РНР стаў начальнік забеспячэння 68-га палка, былы штабс-капітан царскай арміі Стракапытаў. Паводле ўспамінаў відавочцаў, гэта быў сярэдніх гадоў чалавек з паголенай галавой. Стракапытаў нарадзіўся ў сям’і заможных тульскіх купцоў. Мабыць, яго кар’ера і развівалася б па камерцыйнай частцы, калі б царская Расія не ўступіла ў Першую сусветную вайну. Зрэшты, афіцэр ваеннага часу, ён вялікай «вернасцю трону» не вылучаўся. І пасля лютага 1917 года далучыўся да РСДРП — праўда, меншавікоў. У Чырвоную Армію быў мабілізаваны разам са многімі іншымі афіцэрамі. У лістападзе 1918 года ўжо арыштоўваўся НК.

Нянавісць Стракапытава да Савецкай улады, якая пазбавіла яго і яго сваякоў «свабоды гандлю», зразумелая. Але хто ў цэлым стаяў за паўстаннем? Наяўнасць у паўстанцаў досыць хутка ўзніклай арганізацыі і якой-ніякой, а праграмы, кажа пра тое, што выступ не быў спантанным.

Насенне змовы маглі прывесці з сабою афіцэры, мабілізаваныя ў Туле і Маскве. Вось што казаў пра сітуацыю ў Туле дэлегат III з’езда партыі левых эсэраў Іосіф Краскоў летам 1918 года: «Сяляне да савецкай улады ставяцца добра… У Туле стан савецкай улады вельмі дрэнны, цяжкі, бо там моцныя правыя эсэры і меншавікі, ды і самі працоўныя, што абраслі дробнымі гаспадаркамі. Сацыялісты правага лагера правялі ў горадзе страйк. Да таго ж бальшавікі рабілі і працягваюць рабіць мноства бестактоўнасцяў. У шэрагі арміі прымаюць вельмі шмат афіцэраў старой загартоўкі, арыштоўваюць працоўных… Калі яны запрасілі на службу старога генерала, салдаты ўсе хацелі сысці да левых эсэраў».

Меншавікі ў Туле, да якіх належаў і Стракапытаў, былі мала падобныя да інтэлігентаў у пенснэ, якімі іх адлюстроўвала пасля савецкая прапаганда. Падчас згаданага страйку на зброевым заводзе рабочыя-меншавікі арыштавалі губернскага камісара і ўчынілі перастрэлку.

Другім цэнтрам змовы маглі быць гомельскія чыноўнікі і службоўцы ўсё той жа чыгункі. У ліку «прадстаўнікоў грамадскасці», запрошаных Стракапытавым да супрацоўніцтва, былі і гомельскія меншавікі, і цяпер вельмі папулярызаваны архітэктар Станіслаў Шабунеўскі.

Пра тое, што абвяшчэнне «Рускай народнай рэспублікі» ў Гомелі магло быць часткай шырокага плана, кажа і назва — «1-я армія РНР». Магчыма, дзесьці ў гэты час павінны былі паўстаць 2-я і 3-я «арміі». Пры гэтым тэксты заклікаў «Палескага паўстанцкага камітэта» нагадваюць ці пераймаюць стыль галоўнага антыбальшавіцкага змоўшчыка таго часу — Барыса Савінкава.

Больш за тое, у адным са зваротаў Стракапытава гаворыцца: «Цяпер не 1918 год, а Гомель — не Яраслаўль». Былы эсэр-тэрарыст і паляўнічы за царскімі міністрамі летам 1918 года паспрабаваў арганізаваць няўдалае паўстанне ў Яраслаўлі, Мураме і Рыбінску. А ў 1919 годзе «Саюз абароны Радзімы і свабоды» Савінкава, пры падтрымцы Калчака, рыхтаваў новую серыю выступаў па ўсёй Расіі.

Гомельская самаабарона

Савецкім кіраўнікам Гомеля тады было зусім не да таго, каб у дэталях высвятляць палітычныя прыхільнасці мяцежнікаў. Калі 23 сакавіка эшалоны з узбунтаванымі часткамі прыбылі на станцыю «Гомель», яны паспрабавалі арганізаваць абарону горада. У ноч на 24 сакавіка для гэтага быў створаны Ваенна-рэвалюцыйны камітэт (ВРК).

Улада ў Гомелі ў той час належала кіруючай партыі РКП(б). Супраць немцаў у 1918-м бальшавікі змагаліся разам з левымі эсэрамі і анархістамі. Але адразу ж пасля выхаду з падполля непатрэбныя зараз «ультралевыя» саюзнікі былі адкінутыя. Дый сама кіруючая РКП(б) дзялілася ў Гомелі на дзве арганізацыі — «Гарадскую» і «Залінейную». Пры гэтым камуністаў-чыгуначнікаў, якія адыгралі такую значную ролю ў 1917 годзе і барацьбе з акупантамі, у кіраўніцтве горада было не так шмат.

Пасады занялі маладыя гомельскія інтэлігенты, якія ўступілі ў партыю на хвалі рэвалюцыі. Старшынёй ВРК стаў 24-гадовы Сямён Камісараў (Гурэвіч). У складзе камітэта таксама былі Мікалай Білецкі-Язерскі, галоўны рэдактар гомельскіх «Известий» і сын царскага генерала, старшыня НК Іван Ланге, ураджэнец Прыбалтыкі, і Васіль Селіванаў — дэлегат Усебеларускага з’езда, былы левы эсэр, які раней арыштоўваўся НК. Ад чыгуначнікаў у ВРК уваходзілі бальшавікі Гуля і Валадзько.

Сілаў у ВРК было зусім мала. Ахоўны батальён Дзямідава фармальна заняў «нейтральную» пазіцыю, а на справе перайшоў на бок мяцежнікаў. У распараджэнні штаба абароны быў толькі невялікі Інтэрнацыянальны атрад НК з кітайцаў, немцаў і сербаў, і частка супрацоўнікаў міліцыі. З камуністычнай і беспартыйнай моладзі былі створаныя атрады, якія шмат у чым нагадвалі яўрэйскую самаабарону, якая ўжо не раз ратавала горад ад пагромаў. Пры гэтым сваю дапамогу ВРК прапанавалі як левыя эсэры, так і сацыялісты-сіяністы — але атрымалі адмову.

Падобна на тое, што першапачаткова ані гэты штаб абароны, ані самі паўстанцы не ведалі дакладна, што будуць рабіць. Большасць шараговых мяцежнікаў хацела толькі аднаго — ехаць на Бранск, а адтуль самастойна дабірацца дадому, у Тулу. Ні пра якую «Рускую народную рэспубліку» яны і не марылі. Стракапытаву давялося прыкласці нямала намаганняў, каб, запалохваючы паўстанцаў рэпрэсіямі Троцкага, схіліць іх да арганізаваных дзеянняў супраць бальшавікоў.

Першапачаткова чальцы ВРК нават спадзяваліся ўлагодзіць справу мірам. А потым прапаноўваліся розныя планы — разабраць шляхі і не даць мяцежным эшалонам ісці на Бранск і Маскву. Альбо наадварот — прапускаць мяцежнікаў па чыгунцы невялікімі партыямі, каб затым ізаляваць і раззброіць. У любым выпадку, сіл для падаўлення паўстання ў ВРК не было. На 300 чалавек спешна сабранай самаабароны было толькі 150 вінтовак розных сістэм, да часткі якіх бракавала патронаў. У раўкомаўцаў быў толькі адзін кулямёт. У стракапытаўцаў — 78 кулямётаў і 12 гармат. Але бой давялося прыняць усё роўна…

Трагедыя «Савоя»

Свае нешматлікія сілы штаб абароны засяродзіў у гасцініцы «Савой» (цяпер — ААТ «Стары Універмаг»), дзе змяшчаліся галоўныя ўстановы горада, на тэлеграфна-тэлефоннай станцыі, гарадской тэлефоннай станцыі і будынку НК (цяпер — «Паляўнічая хатка»). У бок вакзала былі высланы ўзброеныя патрулі, якіх мяцежнікі ў хуткім часе адціснулі да цэнтра горада. 24 сакавіка стракапытаўцы захапілі гарадскую турму і вызвалілі ўсіх арыштаваных — як крымінальных, так і палітычных. Адначасова ў Гомель сталі сцягвацца бандыты з навакольных вёсак. У горадзе пачаліся першыя рабаванні і пагромы. Увечары гэтага ж дня адбыўся штурм «Савоя».

Першая атака была адбітая, знішчаныя некалькіх мяцежнікаў. Тады паўстанцы абрынулі на гасцініцу агонь артылерыйскіх гармат і мінамётаў. Дарэмна «Руская народная рэспубліка» гарантавала недатыкальнасць прыватнай уласнасці — самы фешэнебельны гатэль Гомеля, на вяртанне якога так спадзяваўся яго ўладальнік купец Шановіч, рухнуў на вачах. Аднак яшчэ цэлую ноч і палову дня 25 сакавіка абарона «Савою» працягвалася.

Пры гэтым у штурме гасцініцы ўдзельнічала толькі меншасць мяцежнікаў. Большая частка працягвала сядзець у эшалонах на станцыі «Гомель-Гаспадарчы». У сілу гэтых ці іншых меркаванняў, але кола блакады вакол «Савою» цалкам закрытае не было, і шмат хто з удзельнікаў абароны сышоў з гатэлю. Да другой паловы дня 25 сакавіка колькасць абаронцаў скарацілася прыкладна ўдвая.

ВРК спадзяваўся затрымаць прасоўванне мяцежнікаў да падыходу Чырвонай Арміі. Але дапамогі не было — раўкамаўцы не ведалі, што стракапытаўцы ад іх імя разаслалі ілжывыя тэлеграмы аб хуткай «ліквідацыі» бунту. А артылерыя мяцежнікаў пагражала зраўняць гасцініцу з зямлёй. І тады кіраўнікі абароны вырашылі здацца — пад сумленнае слова паўстанцаў захаваць усім удзельнікам абароны жыццё. Частка абаронцаў змаглі вырвацца з «Савоя», не спадзеючыся на міласць пераможцаў.

Аднак большасць кіраўнікоў заставалася да канца — каб падзяліць лёс са сваімі байцамі. Паўстанцы, п’яныя і раз’юшаныя, сваё слова не стрымалі — адразу ж пасля выхаду з гасцініцы былі забітыя кітайскія добраахвотнікі. Аднаму з іх адсеклі галаву шабляй. Тых, хто здаўся, павялі па Румянцаўскай вуліцы (цяпер — Савецкая). Гэта была дарога на Галгофу — увесь час іх неміласэрна збівалі пад ухвальныя крыкі натоўпу, які сабраўся паглядзець на «прадстаўленне». Паводле ўспамінаў відавочцаў, вароты турмы здаліся ім выратавальным прыстанкам. Дарэчы, начальнік турмы пры «Рускай народнай рэспубліцы» застаўся той жа, што і пры Саветах.

Пасля таго, як супраціў у «Савоі» быў задушаны, стракапытаўцы пачалі ў Гомелі масавы пагром. Ротмістр дэ Маньян піша ў сваіх успамінах, што ў рабаваннях і вымаганнях у яўрэяў прыняў удзел амаль кожны паўстанец. Сёння частка даследчыкаў спрабуе падаць «Рускую народную рэспубліку» Стракапытава ў больш мяккім выглядзе. Некаторыя пішуць, што дзеянні паўстанцаў не суправаджаліся такой колькасцю забойстваў і гвалту, як вядомыя гомельскія пагромы 1903 і 1906 гадоў. Але, на нашу думку, — стракапытаўцы значна перасягнулі іх.

З успамінаў гамяльчанкі Марыі Раманавай: «Цэлы дзень мы баяліся выходзіць на вуліцу, назіралі за пагромамі з вокнаў. Добра памятаю, як салдаты разбілі вітрыннае шкло цырульні Боруха Мельніка і выцягнулі вялікія бутэлькі з адэкалонам. Адэкалон яны выпілі на вуліцы, а цырульню падпалілі. У той самы дзень пачалі лавіць на вуліцах яўрэяў. Некалькіх нашых суседзяў павесілі на ліхтарах каля вакзалу. На наступны дзень на галовах трупаў сядзелі вароны і дзяўблі вочы. Было страшна, але нам, дзецям, цікава. Мне хацелася на вуліцу, але бацькі не пускалі. За пагромам мы з братам Сашам (быў ён на два гады старэйшы за мяне, 10-гадовай) назіралі з вокнаў. Маці адганяла нас, каб не глядзелі на вісельнікаў… Салдаты выглядалі жудасна: брудныя, барадатыя, п’яныя дзядзькі ў доўгіх шынялях. Яны стралялі ў паветра і гучна мацюкаліся. Потым невядома адкуль узяўся святар з харугвай, які хадзіў разам з салдатамі і заклікаў «біць жыдоў».

Неўзабаве да нас прыбеглі яўрэі-суседзі — можа, чалавек дзесяць. Памятаю толькі дзве сям’і: Мельнікаў і Шэндаравых, бо з іх дзецьмі я сябравала. Яўрэі вельмі баяліся пагромшчыкаў. У гасцініцы «Залаты якар» быў шырокі склеп, дзе стаялі бочкі з-пад віна, селядцоў і салёных агуркоў. Мае бацькі схавалі яўрэяў у бочках, а зверху навалілі нейкія скрыні. У той жа дзень да нас прыйшлі пагромшчыкі. Я бачыла іх на ўласныя вочы. Запомнілася, што ўсе яны свярбелі, як свінні. Дэзерціры былі чымсьці ўзлаваныя і паводзілі сябе вельмі нахабна. Маці сустрэла іх з абразом у руках. Бацька падрыхтаваў самагонку. Пагромшчыкі з парога спыталі: «Дзе тут жыды хаваюцца? Пакажыце нам!» Мая маці пачала гаварыць, што яна сапраўдная праваслаўная і ўласнымі рукамі гатовая перадушыць усіх хрыстапрадаўцаў. Бацька выставіў пагромшчыкам усю самагонку, якая была ў доме. На шчасце, салдаты не ведалі пра вінны склеп. Выпілі, перахрысціліся на абраз і сышлі. Суседзі-яўрэі хаваліся ў бочках да канца пагромаў. Маці і бацька насілі ім ежу і пітво».

Паводле сведчання Марыі Раманавай, амаль палова дамоў у кварталах, прылеглых да вакзала, была разрабаваная або спаленая. На вуліцах ляжалі трупы, сярод якіх Марыя бачыла знаёмых. Так выглядалі рэаліі «белай барацьбы» за «адзіную і непадзельную Расію» не толькі ў Гомелі, але і ва Украіне, Сібіры і на Далёкім Усходзе.

Але сутыкнення з рэгулярнай Чырвонай Арміяй дэмаралізаваныя рабаваннямі і забойствамі паўстанцы не вытрымалі. 29 сакавіка Магілёўскія курсы чырвоных камандзіраў, часткі Бранскай дывізіі і фактычна атрады апалчэння, спехам сабраныя з сялян суседніх паветаў, лёгка выбілі стракапытаўскае «1-е войска РНР» з Гомеля. 1 красавіка была ўзятая Рэчыца. У падаўленні «Рускай народнай рэспублікі» прымаў удзел будучы кіраўнік урада БССР Іосіф Адамовіч.

Мая бабуля ўспамінала, як паўстанцы, якія збягалі, ні з чаго шпурнулі гранату ў іх двор. Цудам ніхто не пацярпеў. Пры адступленні мяцежнікі па-зверску забілі 12 захопленых кіраўнікоў абароны ў хляве на станцыі «Гомель-Гаспадарчы». Забівалі з нечалавечай жорсткасцю, халоднай зброяй і тупымі прадметамі. Івану Ланге размазжылі галаву. Яго грамадзянскай жонцы Песе Каганскай, адной з першых у Гомелі прыгажунь, наматалі доўгія чорныя валасы на палена і сарвалі з галавы скальп…

Мяцежнікі адышлі па жалезнай дарозе ў бок Мазыру і перайшлі там да войскаў УНР. Характэрна, што ў хуткім часе камандуючы Паўночнай групай войскаў Дырэкторыі атаман Аскілка таксама падняў мяцеж супраць свайго галаўнога атамана Пятлюры. У Роўна Аскілка падняў лозунг Устаноўчага сходу, арыштаваў урад УНР, але Сымона Пятлюру захапіць не змог. Пацярпеўшы паразу, Аскілка збег у Польшчу. Цікава, што ў 1917 годзе паручнік Аскілка быў губернскім камісарам Часовага ўрада ў Туле…

Ці магла цягнуцца адна з нітачак змовы тулякоў у Гомелі да гэтага ровенскага амбіцыйнага атамана? Начальнік штаба Паўночнай групы генерал-маёр Усевалад Агапееў у хуткім часе апынуўся ва «Узброеных сілах Поўдня Расіі» ў Дзянікіна.

«Руска-Тульскі атрад» Стракапытава таксама чакаў польскі канцэнтрацыйны лагер у Стшалкава. Пасля стракапытаўцы зноў ваявалі за «адзіную і непадзельную Расію» ў арміі Юдзеніча. І зноў былі інтэрнаваныя — гэтым разам у Эстоніі. Тут у 1940 годзе Стракапытаў і быў арыштаваны НКУС. Уладзімір Брант, галоўны ідэолаг стракапытаўшчыны, працаваў рэдактарам у варшаўскай газеце Савінкава «За свабоду» («Меч»). У 1930–1940-х гадах быў адным з дзеячаў «Народна-працоўнага саюза расійскіх салідарыстаў», што супрацоўнічаў з нацыстамі. Адначасова Брант быў супрацоўнікам Абвера. У 1941 годзе ўзначальваў ва ўправе акупаванага Смаленска бежанскі аддзел, памёр ад тыфу.

А загінулым гомельскім камунарам быў пастаўлены помнік — у скверы, які насіў імя «25 сакавіка». Дарэчы, «камунарамі» яны былі названыя ўжо пасмяротна — ніякай камуны ў Гомелі не было. Але аналогіяй паслужыла расправа над удзельнікамі Парыжскай Камуны. Адсюль і «Віленскія камунары» Максіма Гарэцкага. У 1929 годзе ў Гомелі пра тыя падзеі быў зняты адзін з першых беларускіх мастацкіх фільмаў — «Гатэль «Савой».

Арыгiнал

***

Читайте также опубликованный 23.02.2016 материал калинковичского историка и краеведа Владимира Лякина

Девять дней в марте 1919-го

Опубликовано 04.04.2019 15:14