Tag Archives: Борис Гофштейн

Воспоминания Семёна Гофштейна (2)

(продолжение; начало здесь)

ПОСЛЕВОЕННОЕ ДЕТСТВО

Когда я перешёл во второй класс, с войны вернулся мой отец. На груди у него был орден и четыре медали. Одна медаль была «За взятие Берлина». Я встал на цыпочки, взял диск медали на ладонь и поцеловал. Отец улыбнулся и спросил, почему я выбрал именно эту медаль. Я сказал ему, что это его главная в жизни награда. Через много лет, когда отец совсем состарился, он попросил меня пойти в военкомат и получить за него удостоверение участника войны. Я взял его наградные удостоверения и пошёл в военкомат. Я сказал военкому, зачем пришёл, и предъявил ему удостоверение на орден Красной Звезды. Военкому это показалось недостаточным, и даже медаль «За победу над Германией» его не удовлетворила. Она, мол, давалась всем, даже тем, кто не был в действующей армии, а орден Красной Звезды можно было заработать и в тылу, работая, например, в милиции. Но когда я предъявил ему документ на медаль «За взятие Берлина», он сказал мне, что эта медаль действительно доказывает, что мой отец был фронтовиком. Я рассказал всё это отцу и напомнил ему о нашем давнем разговоре.

Когда я учился во втором классе, школу возглавил новый директор школы Василий Михайлович Палуха. Он был фронтовиком. Его жена умерла во время войны, а его двух маленьких девочек взяла на воспитание её родная сестра. Когда их отец вернулся с войны, он через некоторое время женился на сестре своей покойной жены.

Обе девочки, старшая и младшая, были как две капли воды похожи на своего отца. Они были красивы, вели себя всегда очень скромно. Они нравились всем мальчикам. Старшая, Света, часто приходила к нам в гости. Я и брат с ней дружили. Она была младше меня на один год.

С четвёртого класса я стал учить в школе немецкий язык. У нас была молодая и очень красивая учительница Евдокия Харитоновна Прицева. Она хорошо владела языком и хорошо преподавала. Немецкий язык стал моим любимым предметом. В 5-м классе к любимым предметам прибавились ещё несколько предметов. Это были география, история Древнего мира, литература и рисование. Особенно мне нравились география и история. Преподавал их наш директор школы Василий Михайлович. Он был очень хорошим учителем. Часто на уроках географии давал пятиклассникам или шестиклассникам примерно такие задания: «Представь себе, что ты капитан корабля. Найди кратчайший путь из Архангельска во Владивосток, но не по Северному Ледовитому океану». Подобных заданий у Василия Михайловича было много. Мы любили все уроки Василия Михайловича по истории и географии. И как человек он был очень порядочным. Так, в учебнике Древнего мира на одной из страниц была изображена очень неприятная гравюра: «Иудейский царь поклоняется царю Ассирийскому». Василий Михайлович заявил, что эта гравюра не соответствовала действительности того времени, что иудеи народ гордый, что он никогда не преклонял колени перед врагом, что современные старые евреи перед молитвой не опускаются на колени даже перед Богом. Был ещё один случай. Это было на уроке географии. Не помню сейчас точно, в каком это было классе, пятом или шестом. Мы изучали тему о человеческих расах: негроидной, жёлтой, белой и т. д. Почему-то автор отдельно выделил еврейскую (!) расу. Она якобы не белая, не жёлтая, а какая-то особенная.

Я посмотрел на руку своей соседки по парте, а потом стал внимательно рассматривать свою руку. Это заметил Василий Михайлович, подошёл ко мне, спросил меня, что я такое прочитал, и громко обратил внимание всех на то, что автор неправ, что еврейской особой расы не существует, что евреи, славяне, европейцы и другие народы относятся к белой расе, но все расы равноправны, и нельзя считать другие расы низшими.

В классе, где я учился, ребята хорошо относились ко мне и к Хае Тростинецкой, еврейской девочке. Класс был очень дружным. Но в других классах нет-нет да попадались маленькие юдофобы. Это было в шестом классе. На большой перемене в класс зашёл такой молодой юдофоб и обозвал меня жидом. Долго не раздумывая, я врезал ему кулаком в нос. Началась драка. Оба носа были в крови, девочки визжали. Ещё один мой удар в его мерзкую рожу и он в слезах выбежал из класса. Я подошёл к умывальнику, вымыл разбитый нос. Бой закончился.

А назавтра меня вызвал в свой кабинет Василий Михайлович. Я вошёл в кабинет и увидел этого мерзавца с его мамашей. Он выглядел победителем. Когда директор спросил меня, почему я затеял драку, я спокойно ответил, что он обозвал меня жидом, и за это получил в нос. Его мамаша злобно спросила меня: «А кто ты есть? »Василий Михайлович сказал: «Вот как? Ты, Семён, свободен. А вы оба останьтесь!» Можно догадаться, что им говорил Василий Михайлович, и когда этот пацан вышел из кабинета директора, он сказал мне, что директор приказал ему извиниться. Я ему на это ответил: «Нечего извиняться. Свиньёй родился, свиньёй останешься, а если ещё раз такое скажешь, я тебе не нос разобью, а глаз выбью!» На том и разошлись.

В школе, которой руководил наш Василий Михайлович, большинство ребят были порядочными, дисциплинированными ребятами. Но у нас в школе учился отъявленный хулиган и юный антисемит, трусливый и подлый негодяй. Он был старше меня на год. Ему под стать были и несколько его дружков. Один из них был племянником полицая. Его дядя скрывался от правосудия в подвале дома, где жил этот мальчишка по фамилии Делес. Когда милиция окружила дом, Делес кричал милиционерам: «Дяденьки, его здесь нет! Он к нам не приходил! Не ищите его!» Полицая всё-таки поймали, и его постигла участь Такарского.

И вот однажды, когда я учился, кажется, в шестом или седьмом классе, эта шайка гуляла по улице и увидела меня с братом. В этой шайке было 6-7 ребят. Они закричали: «Жидяры! Каменюками их!» Мой брат крикнул мне: «Бежим, Семён!» и побежал, а я остался. Бегать от этих подонков мне было противно. Они взяли немецкие ремни с пряжками и бросились на меня. Мне удалось схватить Делеса за пряжку и подтянуть его к себе. Я стал бить его кулаком по лицу и по голове. Он был меньше меня ростом, и мне было удобно бить его сверху вниз. Я никогда не думал, что моя расправа над ним доставит мне такое наслаждение. Он стал просить, чтобы я его отпустил. Его ребята зашли мне за спину и молотили что есть силы по спине. Было очень больно. Я сказал Делесу: «Скажи своим фашистам, чтобы они ушли, тогда и поговорим, полицайчик!» Он сказал своим бандитам уйти. Когда они ушли, я отыгрался за всё. Я нанёс ещё несколько ударов кулаком по голове, увидел, как он заплакал. Потом я дал ему ещё несколько пощёчин, спросил: «Тебе больно?» и добавил: «Мне тоже». После этого я его отпустил. Он отбежал от меня на несколько шагов, пригрозил мне кулаком и убежал. Когда я пришёл домой, мама осмотрела мою спину и сообщила, смеясь, что на моей спине множественные отпечатки пряжек с надписью на немецком языке «С нами Бог»…

В 5-м классе был организован кружок фехтования. Я записался в кружок и делал неплохие успехи. Но как только был организован шахматный кружок, я бросил фехтование и стал учиться играть в шахматы. Это увлечение пронёс через всю жизнь. Правда, больших успехов не имел – только в 1973 году выполнил впервые норму кандидата в мастера. Я уже был учителем и стремился только к профессиональному мастерству. Но об этом позже.

У меня было много хороших друзей. С Борисом Фишкиндом мы дружили с детства. Он был моим ровесником. Его отец партизанил во время войны. После освобождения Белоруссии от фашистов стал работать председателем колхоза. Борис учился в параллельном классе. Он учился очень хорошо и поступил после школы в Днепропетровский горный институт и стал шахтостроителем. Был у нас общий друг  Самуил Львович. Он был старше нас с Борисом, учился отлично и окончил школу с медалью. Мы играли в рыцарей, в войну. Тайно готовили танки, самолёты, пушки, которые лепили из глины. Затем делились на две армии и пускали в бой новые резервы. Побеждала та армия, у которой было больше вооружения. Судьёй был Самуил.

Был у меня ещё один хороший друг. Его звали Витя Прудников. Он тоже хорошо учился и поступил в Московский энергетический институт. Витя много читал научной и художественной литературы, увлёк меня этим занятием. В то время для детей выпускали книжки по палеонтологии, геологии, биологии, астрономии и др. После окончания школы наши пути разошлись. Один из моих друзей поступил в военное училище. Его звали Игорь (Изя) Безуевский. Он увлекался гимнастикой, был крепким парнем. Я поступал вместе с ним, но не прошёл комиссию и поступил в пединститут. Игорь дослужился до полковника и получил квартиру в Чернигове. Всю жизнь он прослужил на Дальнем Востоке.

Теперь я хочу рассказать самое главное о моём любимом учителе и директоре школы Василии Михайловиче. Я учился в девятом классе. Шёл 1952 год. Началось «дело врачей». Мы слышали об этом по радио, шумела пресса. В классе спокойно. Ни одного намёка в мой адрес. Всё как прежде. Звенит звонок на урок. В класс заходит молодая учительница химии. Вместо того, чтобы учить нас химии, она достаёт газету и читает нам статью об убийцах в белых халатах, время от времени поглядывая то на меня, то на Хаю Тростинецкую. Привожу дословно кое-что из её комментариев: «Заметьте, ребята, это всё евреи. Вешать их надо!» Мой хороший приятель Шурик Фещенко был хорошо подкован в вопросе политики, никогда не допускал резких суждений, он учил меня никогда и нигде не болтать лишнее. Однажды я спросил его, как может один человек быть и великим вождём, и гениальным полководцем, и выдающимся экономистом, и языковедом, и военным историком. Я имел в виду Сталина. Он ответил, что лучше таких вопросов никому не задавать.

Мы сидели с ним за одной партой. И вот теперь, когда ненавистная химичка стала читать эту мерзкую статью, Шурик схватил кисть моей руки, больно сжал её и прошептал: «Молчи, Семён, пусть она болтает. Молчи!» Как только я пытался что-либо сказать, он сжимал кисть моей руки так сильно, что я от боли не мог ничего сказать. Шурик заботился обо мне, а я не понимал, почему он не даёт мне возразить подлой химичке. До самого звонка она изрыгала проклятия в сторону врачей-убийц и евреев вообще.

Класс молчал. Гневные взгляды моих одноклассников она воспринимала как свою поддержку. Но это было далеко не так. Когда она вышла из класса, Шурик спросил ребят: «Что будем делать?» Ребята зашумели: «Пока ничего. Через пару уроков она поймёт, как мы её «обожаем»». Решили сорвать ей урок, да так, чтобы она, рыдая, выскочила из класса. Пока мы всё это обсуждали, в класс вошёл наш Василий Михайлович и громко заявил: «Я не потерплю антисемитизма в нашей школе, чего бы мне это ни стоило!» Мы вскочили с мест, обступили Василия Михайловича, выразив ему нашу поддержку. Мы понимали, каким гражданским мужеством обладал наш директор школы. Он был фронтовиком и настоящим человеком.

Что касается нашей химички, мы её больше не видели. Вероятно, наш Василий Михайлович убедил её уйти добровольно из школы. Жаль, но мы так и не успели сорвать ей урок.

В нашей школе было много хороших, талантливых учителей. Я никогда не забуду мою любимую и очень строгую учительницу русского языка Людмилу Борисовну Жобон. Она была дочерью выдающегося белорусского учёного Б. Эльберта. Это был учёный с мировым именем.

В 1952 году по инициативе нашей учительницы русской литературы мы поставили в школе комедию Н. В. Гоголя «Ревизор» в честь сотой годовщины смерти великого русского писателя. Я сыграл роль почтмейстера Шпекина. За игру меня очень хвалили.

Перед окончанием школы Василий Михайлович вызвал меня в кабинет и долго уговаривал, чтобы я поступал в театральный институт. Я сказал ему, что решил поступать в Мозырский государственный педагогический институт на литературный факультет.

Очень талантливой учительницей была учительница истории Нина Емельяновна Словас. Тем, что история стала для меня любимым предметом, я обязан Василию Михайловичу и Нине Емельяновне.

В 1953 году я окончил школу и поступил в Мозырский пединститут. Детство закончилось. Начались студенческие годы…

Слева направо: брат Борис, отец Ефим (Хаим), брат Сева, мама Роза и я. (1953-54 г,)

СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ

Это были самые счастливые годы моей жизни. Начиналась взрослая жизнь. Ощущение необъятных возможностей молодости, новизна впечатлений, обретение новых товарищей, лекции, практические занятия, новые преподаватели, иной подход в обучении, новые предметы. Казалось, что вся жизнь впереди, жизнь счастливая и бесконечная.

Со мной учились несколько фронтовиков. Одним из них был Исаак Урицкий, он был без правой руки. Свою руку он потерял в День Победы. Его танк стал на мину, Исаак вышел из танка, и в это время мина взорвалась. Он очнулся в госпитале.

Службу он закончил в звании старшины. У него на груди красовалось много боевых орденов, в том числе и орден Славы 3-й степени. Он был хорошим товарищем. Правда, в первые дни он говорил мне с возмущением, что я должен обращаться к нему на «Вы». Но я был ещё юнцом, у меня не выработалась норма этикета и правила общения со старшим товарищем, да ещё и заслуженным фронтовиком. Очень скоро я всё понял и сам перешёл с ним на «Вы», хотя ему я сказал, что он может обращаться ко мне, как и раньше, на «ты».

Старославянский язык и введение в языкознание нам преподавал Рысевец. Он неплохо знал старославянский язык и привил мне интерес к этому языку. А вот с предметом «Введение в языкознание» произошло следующее. Преподаватель знакомил нас с работой И.В.Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». В этой работе Сталин резко выступил против академика Н.Я.Марра, одного из известнейших языковедов мира. Николай Яковлевич Марр знал десятки языков, почти все кавказские и европейские языки, был светилом лингвистики. Сталин в своей работе обвинил Марра в антимарксистском подходе к науке. Так, Марр утверждал, что человечество не сразу перешло к членораздельной речи, ей предшествовали язык жестов и междометий. Сталин же утверждал, что человечество сразу обрело членораздельную речь. Ещё в школе я знакомился с работой Сталина и в этом вопросе был на стороне Марра, а не Сталина.

И вот наш преподаватель назвал Марра сумасшедшим, сказал, что «линейный язык и язык междометий» выдуманы Марром. Сталин уже умер, но вопрос о культе личности ещё не поднимался. Это было в 1953 или в 1954 году. Я стал спорить с преподавателем, доказывая, что если человек произошёл от обезьяны, то в своём становлении человеком он не мог обойтись без «языка междометий», «линейного языка» или «языка жестов», так как в период превращения обезьяны в человека был определённый промежуток времени, когда у человека ещё не выработался настоящий речевой аппарат. Этот период и был периодом «языка жестов и междометий». В перерыве между первым и вторым часом я написал на доске: «А всё же «язык жестов и междометий» существовал!» Когда преподаватель вошёл в аудиторию, он прочитал то, что было написано на доске, и спросил: «Кто написал?» Я встал. Преподаватель обозвал меня неучем и сказал, чтобы я сел.

В дебаты он со мной больше не вступал. Пришло время экзамена. Я неплохо к нему подготовился, хорошо ответил на все вопросы билета, на множество других вопросов. Преподаватель спросил у меня: «Вы не изменили своего мнения о «языке жестов»?» Я ответил ему, что убеждён в правоте академика Марра в этом вопросе. Рысевец спросил: «А если я вам поставлю за это вместо хорошей отметки «удовлетворительно», вы и тогда не откажетесь от своих убеждений? Вы же не получите стипендию». И услышал мой ответ: «Не откажусь».

Он взял мою зачётную книжку и записал своим красивым почерком: «Удовлетворительно». И подал её мне с издевательской ухмылкой. В ответ я тоже ему улыбнулся и вышел из аудитории.

В нашем институте было много прекрасных преподавателей, которые оставили глубокий след в моей жизни, Это молодая учёная и преподавательница русского языка Ц.Я. Галецкая, ректор нашего института А.П. Эльман, преподаватель русской и зарубежной литературы Ершов-Мазуров, Палкин, Седлеров, Дмитрий Бугаёв и многие другие преподаватели. Дмитрий Бугаёв, в частности, стал известным литературным критиком.

Ректор нашего института Андрей Петрович Эльман всю войну партизанил в Белоруссии, после войны занимал высокие посты в партийном руководстве республики. Он преподавал античную и средневековую литературу и сумел привить студентам интерес к преподаваемым предметам. Особенно я полюбил древнегреческую поэзию. Я увлекался Гомером, Софоклом, Эсхилом, Еврипидом, Сапфо, Анакреонтом, Тиртеем, Архилохом и многими другими поэтами Древней Греции. По душе мне были и древнеримские поэты Вергилий, Овидий, Гораций, очень нравились поэты средневековья и итальянского Возрождения Данте, Петрарка… Мне и теперь нравятся сонеты Петрарки.

В своих лекциях по античной литературе Андрей Петрович часто цитировал наизусть отрывки из произведений древнегреческих и древнеримских поэтов. Когда я стал преподавать в школе литературу, я тоже старался учить наизусть стихи русских и советских поэтов и читать их ученикам. Но об этом позже.

Хочу немного остановиться на весёлой и беззаботной жизни студентов между сессиями. Старанием в учёбе я не отличался, но в целом учился неплохо. Нам всем очень нравилась уборка картофеля в наших колхозах. На время учёба прерывалась, и мы с радостью ехали в колхозы, где убирали картофель, свёклу и другие сельхозпродукты. Иногда после работы собирались вместе и устраивали сабантуй. Но это случалось редко. Ректорат строго следил за моральным состоянием в студенческой среде. В конце второй недели работы в колхозе мы уже скучали по лекциям и с нетерпением ждали возвращения в институтские стены.

Лекции заканчивались, и студенты после обеда собирались кто в библиотеке института, кто в спортзале, кто в шахматном клубе, где проводились время от времени турниры по шахматам. В институте я выполнил норму первого разряда, но до своего потолка – кандидата в мастера –было ещё очень далеко. Все годы учёбы я был чемпионом института. Наша команда владела кубком города. Много времени я проводил в библиотеке института. Подготовка к очередной сессии требовала много времени. Над студентами всегда висел Дамоклов меч: угроза провала на сессии. Приходилось усиленно грызть гранит наук.

Пришла и первая влюблённость, а с ней и мои первые стихи. Об их содержании можно догадаться. Уже на первом курсе мы стали выпускать стенгазету нашего литературного факультета. Я принимал активное участие в выпуске очередного номера стенгазеты, особенно раздела сатиры и юмора. Однажды на литературном вечере, где студенты читали свои собственные стихи, я получил приз за своё стихотворение – книгу рассказов О. Генри.

В институте проводились вечера отдыха, танцы. Танцевать я так и не научился. Смотрел, как танцуют другие. Но и это доставляло мне большое удовольствие.

Что такое студенческий хвост, я узнал не понаслышке. Это случилось на 3-м курсе. Курс русской литературы разделили для сдачи экзамена на две части: 1-ю часть – до Льва Толстого мы сдавали преподавателю Ершову-Мазурову. Он принимал экзамен без особых придирок. Мой ответ ему очень понравился: он поставил мне «отлично». Вторую часть литературы – от Льва Толстого и далее – мы сдавали преподавателю Седлерову. Это был очень строгий и принципиальный педагог. Он был не столько придирчив, сколько требователен: требовал от нас досконального знания текста произведения. Более мягко он относился лишь к фронтовикам. Мы все только-только окончили школу, обладали неплохими школьными знаниями, а фронтовики давно окончили школу, прошли всю войну. Знаний у них было маловато, им было труднее учиться, но они очень старались. Перед экзаменом преподаватель нам прямо заявил, что лишь бы как не пройдёт, надо много поработать. На экзамене он всем молодым, в том числе и мне, поставил «неуд». Экзамен сдали только фронтовики. Таких было четыре-пять студентов. Всех, кто не сдал экзамен, он собрал в аудитории и сказал нам, чтобы летом мы перечитали внимательно роман Льва Толстого «Войну и мир». Он сказал, что будет спрашивать у нас только этот роман. Всё лето я читал и перечитывал роман Толстого. Надо было обязательно получить осенью положительную оценку, иначе грозило отчисление из вуза: на второй год в вузе не оставляли. И вот наступил экзамен. Задав мне по тексту романа с десяток вопросов, преподаватель сказал, что если бы я раньше прочёл роман так досконально, то сразу получил бы отличную оценку, а теперь он вынужден поставить удовлетворительную, не больше. Я был рад любой положительной оценке. Много лет спустя, когда я начал преподавать в школе русскую литературу, я понял, каким справедливым и по-настоящему требовательным был этот преподаватель, и как хорошо, что он был именно таким…

Благодаря Седлерову я стал глубже вникать в тексты писателей, лучше думать, серьёзнее относиться к учёбе вообще. И вот наступил государственный экзамен по литературе. Я прекрасно ответил на все вопросы. Седлеров внимательно слушал. Я не сводил с него глаз. Мне было важно, как именно он оценит мой ответ и знания. Он считал меня неопытным мальчишкой и невысоко ставил мои знания.

Я заметил, что он был удивлён моими ответами на вопросы билета и дополнительные вопросы. И тут он задаёт мне вопрос о женских образах русских былин. Я назвал невесту Садко, мать Добрыни Никитича, ещё несколько образов. Комиссия удалилась в совещательную комнату, чтобы выставить всем нам оценки, и долго к нам не возвращалась. Когда комиссия появилась, председатель комиссии сообщил, что один из членов комиссии был против выставления мне оценки «отлично», но все остальные с ним не согласились, и мне поставили отличную оценку. Я понял, что возражал Седлеров. Я думаю, что он был абсолютно прав, он знал лучше…

Прошло много лет, наш Седлеров ушёл на пенсию, а я уже успел окончить заочно Московский иняз, и совершенно случайно мы встретились в Гомеле, куда я ездил делиться опытом работы со своими коллегами. Я был удивлён, когда старый преподаватель заговорил со мной о том, как я сдавал экзамен. Он назвал все вопросы моего билета, похвалил мои ответы на дополнительные вопросы, но сказал, что на последний вопрос я ответил недостаточно, и поэтому он потребовал поставить мне не отличную, а только хорошую оценку. Я был с ним согласен, благодарен за его принципиальность, о чём ему и сказал.

Вскоре я узнал о смерти нашего преподавателя. Да будет земля ему пухом. Он был очень хорошим педагогом. Позже, когда стал преподавать в школе литературу, я детям на лето давал список произведений, которые мы будем изучать в следующем классе, и требовал, чтобы самые крупные из них были непременно прочитаны. Что касается мелких произведений, то они будут прочитаны и изучены на уроках. Я говорил моим ученикам, что на уроках мы будем изучать русскую литературу, а не говорить о литературе, а поэтому надо заранее прочесть все большие произведения русских классиков летом, т.к. времени на их прочтение на уроке не будет.

Итак, институт окончен. Я получил диплом и был направлен на работу в Телеханский (ныне – Ивацевичский) район Брестской области в д. Колонск. Но поработать пришлось недолго. Я знал, что все молодые люди должны выполнить свой священный долг перед Родиной и пройти воинскую службу в рядах Вооружённых Сил СССР. Ожидая призыва на военную службу, я тем не менее приступил к работе. Однажды директор школы подошёл ко мне и сказал, что я, как сельский учитель, освобождён от призыва в армию. Я ему ответил, что никто не имеет права освобождать меня от службы в армии без моего согласия.

Я поехал в военкомат. Военком объяснил мне, что обком партии издал директиву, чтобы сельских учителей в армию не призывали, т.к. учителей не хватало. Я возразил военкому, что учителей русского языка в районе имеется даже больше, чем надо, что директор меня отпускает. 5 декабря, в День Конституции, я получил повестку, успешно прошёл комиссию, а после комиссии новобранцев повезли к месту службы.

(продолжение следует)

Опубликовано 20.07.2019  12:44

Воспоминания Семёна Гофштейна (1)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Мне исполнилось 85 лет. Всю жизнь проработал учителем средней школы в Белоруссии. Уже в Израиле издал сборник своих стихов. Я простой, ничем не примечательный человек. На мой взгляд, никому мои воспоминания не нужны. Но мои знакомые настойчиво требуют от меня, чтобы я начал писать. Вынужден подчиниться…

Семён Гофштейн

ПРЕДВОЕННОЕ ДЕТСТВО

Я родился 5 февраля 1934 года в Мозыре (Белоруссия). Мой отец был работником советской торговли, мать работала учительницей белорусского языка и литературы.

Через два года после моего рождения появился мой брат Борис. Я уже хорошо бегал и видел, как мама кормила брата грудью…

С ранних лет я многое понимал. Так, я помню, как в газете «Правда» была напечатана фотография погибшего Валерия Чкалова. Он лежал, усыпанный цветами. Позднее в этой же газете была напечатана политическая карикатура, наверно, Кукрыниксов. Там был изображён финский солдат, который держал в руках меч, похожий на опасную бритву. Этим мечом он угрожает нашей стране. Я уже понимал, что враг хочет напасть на нас. В то время я стал учить буквы и складывать из них слова. О войне с финнами я знал очень мало…

Помню, как отец купил мне белого коня в яблоках, коня-качалку… Он принёс ещё будённовку и игрушечную саблю. Мне было тогда четыре-пять лет. Я уже знал кое-что о Будённом, Чапаеве, Чкалове и других героях страны. Я надевал будённовку, брал саблю, садился на коня и громко орал »Ура!». Кричал так громко, что мама выбегала из другой комнаты и говорила мне сердито, что я не Будённый и не Чапаев, и выгоняла меня во двор, чтобы я не мешал ей готовиться к урокам в школе…

Помню ещё, как отец принёс домой большой портрет Сталина, повесил портрет на стену. Потом он достал из портфеля маленькие портретики в круглых рамках. Он мне объяснил, что это соратники т. Сталина. Некоторых из них, например, Молотова, Кагановича и др. я знал – видел их фотографии в газете…

Однажды я увидел, что одна кругленькая фотография отсутствует на стене, и я стал её искать, чтобы водворить на место. Я нашёл её на подоконнике и повесил на то место, где она висела раньше. Когда пришёл с работы отец, он снова снял её, вытащил из рамки портрет и бросил в огонь печки… Мне он объяснил, что это враг народа Ежов. Так впервые я случайно познакомился с репрессиями тридцатых годов ХХ столетия…

В целом моё предвоенное детство было радостным и счастливым. Были конфеты, всякие вкусности, игрушки, маёвки, праздники. Мы с братом часто ездили в маленький городок Ельск, где жили наши бабушка и дед, папины родители. Проводили там всё лето.

Дед был в молодости кузнецом, он был очень сильным человеком. Он брал меня за ногу, поднимал вверх над своей головой. Я разводил в стороны руки, балансировал и при этом визжал, как поросёнок…

У нас была собака Джек. Это был большой добродушный чёрный пёс. Он никогда никого не обижал, даже почти никогда не лаял. История с Джеком будет досказана чуть позже…

Очень часто к нам приходил приятель отца Такарский. Это был огромного роста человек. Он брил голову, был красив, силён и дружелюбен, брал меня к себе на колени и качал…

В воздухе попахивало войной. Об этом уже говорили. Даже мы, шестилетние дети, понимали, что приближается что-то нехорошее. И вот перед самой войной в нашем дворе появился Такарский… Неожиданно на него с диким рычанием бросается всегда спокойный и ласковый Джек. Он кусает его выше колена, рвёт его тело. Мой дед и мой отец отгоняют Джека от гостя, хватают кирпичи и забивают Джека до смерти. Эта расправа над Джеком длилась недолго. Джек затих навсегда.

Такарского завели в дом, промыли рваную рану, перевязали. Только после войны мы поняли бедного Джека, поняли мы и то, кто из них был человеком, Джек или Такарский. Но об этом позже…

Я вспоминаю последнюю довоенную маёвку. Играет музыка. Танцуют взрослые, играют дети. В руках у детей цукерки. Цукерки – это были конфеты из сахара, обёрнутые тонкими разноцветными полосками бумаги. Они продавались длинными и не очень. Можно было купить цукерку длиной в метр или всего в 30 см.

Вот стоит моя троюродная сестра Сарра Гомон из Гомеля. Радостная, весёлая, В руке у неё длинная цукерка… Такой Сарра запомнилась мне на всю жизнь… Больше я её уже никогда не видел… Она приехала из Гомеля в гости к родным и осталась в Мозыре. До самой зимы 41 года она пряталась у знакомых. Её кто-то выдал. А наш знакомый Такарский стал предателем, пошёл служить в полицию. Он водил Сарру босую и раздетую по реке Припять и утопил её в проруби. Ей было 15 лет… Вот я и думаю, что Джек был человеком, а Такарский – свирепым зверем. До сих пор не могу понять, как Джек распознал в Такарском подлого предателя и врага.

Перед самой войной меня с братом родители увезли к папиным родителям в Ельск. Там мы жили у деда с бабой.

22 июня утром мы радостно отметили день рождения брата. О том, что началась война, мы ещё не знали. А утром 23 июня мы проснулись и увидели плачущую маму. Она и сообщила нам, что началась война. Предвоенное детство закончилось…

ВОЕННОЕ ДЕТСТВО

Военное детство было трудным. Началось оно с эвакуации. Моему отцу в 1941 году было 42 года. Он записался в ополчение. Отец отвёз нас с мамой на железнодорожный вокзал, посадил в поезд с беженцами, и мы поехали на восток страны. Ехали в товарном вагоне. Ехали долго. Было лето, и двери вагона были открыты. Нас обгоняли поезда с ранеными советскими солдатами. Перевязанные головы, руки, ноги солдат… Костыли, повязки, бинты производили на нас удручающее впечатление.

На запад, на фронт спешили поезда с танками, САУ, другим вооружением. На фронт ехали солдаты защищать Родину… Мне было, как и всем мальчишкам того времени, горько оттого, что мы были маленькими и не могли воевать с врагом.

Мы приехали в Сталинградскую область, где нас приютила казачья станица. Мы жили в казачьей семье. Люди они были хорошие, к нам относились хорошо. Но меня очень удивляло то, что казаки не очень рвались на войну. В семье были два мальчика.

Один из них был моим ровесником, другой младше. Я уже много слышал о храбрости казаков, о том, как они раньше воевали за Родину. Я ещё дома научился неплохо читать и даже писать. И я был очень удивлён, что отец маленьких казаков не хотел идти на войну. Когда его вызвали в военкомат, дети не просто плакали, а громко рыдали. Но к вечеру отец явился домой довольный. Будучи трактористом, он получил бронь. Мой отец был на фронте в действующей армии, и я очень этим гордился. Иногда мы получали весточки от отца…

Недалеко от станицы находилась железнодорожная станция Филоново. Война уже приближалась к Сталинградской области. Однажды станцию бомбили. Это был настоящий ад.

Казалось, что чёрные немецкие самолёты покрыли всё небо. Об этом я позже, будучи взрослым, написал стихотворение…

Хочу заметить, что в этих воспоминаниях возможны некоторые ошибки. Мне сейчас 85 лет, и я не могу гарантировать полную временную достоверность всего изложенного. Слишком давно это было, а я был слишком мал, чтобы всё достоверно помнить. Я никогда не вёл дневники, о чём сейчас очень жалею.

В сентябре 1941 года я пошёл учиться в первый класс. Учил нас молодой человек, и меня удивляло, почему он не на фронте. Однажды я набрался смелости, а скорее наглости, и прямо спросил его об этом. Но учитель не обиделся, а просто улыбнулся, ничего при этом не ответив. Позже я узнал, что он уже ходил в военкомат, и ему сказали, что его вот-вот призовут. Через несколько дней он действительно ушёл воевать, а я ему позавидовал доброй завистью. Мне очень хотелось на войну. Я даже сказал маме, что убегу на фронт. Она не рассердилась, просто сказала, что меня поймают, вернут домой, и надо мной будут все смеяться. И добавила при этом, что без такого вояки, как я, Родина вполне обойдётся и победит врага, а мне надо хорошо учиться и не позорить отца-фронтовика. Но учиться пришлось недолго. И нескоро мне потом пришлось сесть за парту…

Фронт приблизился настолько, что мы слышали раскаты артиллерийских орудий. Мама мне сказала, что мы больше никуда не поедем, что немцы скоро сюда придут и нас расстреляют. Но потом мама этим же вечером взяла нас, свою маму, нашу бабушку, и повела всех на вокзал. Там была ещё одна еврейская семья. Мы стали ждать поезда. Поезда на восток ходили часто, но они были разбиты после бомбардировок и останавливались только на несколько минут. Среди нас не было ни одного мужчины, все ушли на фронт. А мы не успевали сесть.

И вот глубокой ночью мы увидели группу вооружённых людей. Услышали русскую речь. Это были отступающие к Сталинграду советские солдаты. Вскоре подошёл поезд. Видимо, солдаты его придержали и помогли нам сесть. Я помню большие солдатские руки, которые подхватили меня и через разбитый верх вагона опустили вниз. Будучи взрослым, я написал об этом одно из лучших моих стихотворений. (Хочу заметить, что я никогда не считал себя поэтом. Стихов у меня не так уж и много, чтобы считаться поэтом. У меня их чуть больше двухсот. Всего ничего…)

РУКИ  

Мы на разрушенном вокзале,

Фашисты где-то рядом тут,

И мы уже, конечно, знали,

Что смерть они нам всем несут.

Мы знали о еврейских гетто,

О том, что немец вытворял,

И чтоб не испытать всё это,

Мы уезжали на Урал.

Ночь, на вокзале мы безлюдном,

И слышны звуки боя нам,

Как к свисту пуль привыкнуть трудно

Нам, семилетним пацанам…

На горизонте гулком пламя

Нет-нет, да вырвет нас из тьмы…

Ни одного мужчины с нами,

Лишь наши матери да мы…

От чёрной смерти нет спасенья,

Грозит нам смертная беда—

Стоят здесь лишь одно мгновенье

Разрушенные  поезда…

Что делать нам в ночи проклятой,

Как жизнь от смерти уберечь?

Вдруг видим мы: идут солдаты

И русскую мы слышим речь…

Всё ближе, ближе боя звуки,

Но вот подходит эшелон,

И опустили чьи-то руки

Меня в разрушенный вагон.

И от войны меня умчало,

Вовек мне это не забыть,

Те руки всех начал начало,

Как в жизни: быть или не быть…

Пока я буду жить на свете

В сиянье солнечного дня,

Я буду помнить руки эти,

От смерти спасшие меня…

1975 г.

Поезд уносил нас на Урал. В Челябинске жил, вернувшись после тяжёлого ранения, брат мамы, наш дядя Авенир. Жизнь была тяжёлая. Жили бедно. Дядя Авенир работал на военном заводе, туда он устроил и нашу маму… Отец был офицером, и мама получала аттестат, т. е. папину военную зарплату. На неё мама могла купить за месяц булку хлеба…

Иногда мама покупала картошку. Самое неприятное было, когда попадалась гнилая варёная картофелина. До сих пор я с содроганием это вспоминаю… Тот меня не поймёт, кто ни разу этого не попробовал.

Была карточная система. Мама получала рабочую карточку, а мы с братом – иждивенческие. Это было голодное военное детство. Есть было нечего. Питались сухарями. Их тоже не хватало, но мы кое-как перебивались…

Вспоминаю новогодний день 1943 года. Мы украшали ёлку металлическими стружками. Ёлка была очень красива…. Вместо печенья мы ели жмых. Он был таким вкусным, как и печенье, которое мы вдоволь ели перед войной. Это был, пожалуй, единственный радостный день в моей жизни в Челябинске. Однажды в воскресенье мама взяла меня с собой на базар… Продавщица назвала мою маму бабушкой. А бабушке было всего 30 лет…

Мама работала на заводе 18 часов в сутки. Она спала всего 5 часов. Ложилась спать прямо у станка. Мама отправила нас с братом в дошкольный детский дом, где мы жили круглые сутки. Наша жизнь в детдоме резко изменилась. Это был детдом специально для детей рабочих военного завода. Нас хорошо кормили: первое, второе, компот или чай с печеньем. Один раз в месяц к нам приезжали мамы. Иногда они привозили с собой угощения. В детском доме нас не учили, но я уже умел немного читать и даже писать. О том, что делается на фронтах войны, нас подробно не информировали, но говорили, что наша армия успешно громит врага и гонит с нашей земли. Недалеко от нас находился военный госпиталь. Мы часто посещали раненых в боях солдат, выступали перед ними с самодеятельностью. Они нас хорошо встречали. И мы были рады встречам с ними.

Хаим Гофштейн (1898 – 1987)

Моему отцу очень повезло. Одним из последних он покидал Мозырь и одним из первых он входил в Мозырь при его освобождении. Отец сразу пошёл в горисполком и сообщил о том, что моя мама учительница. Маму вызвали в Мозырь для участия в восстановлении народного образования в Белоруссии. В сентябре 1944 года я стал снова учиться в 1-м классе.

Мне было тогда 10 лет, но я не был самым старшим в классе. Все были переростками.

Теперь я хочу поставить точку в деле о предателе Такарском. Сразу после войны он хотел тайно посетить свою семью. Его опознали, схватили, и он предстал перед судом. После приговора негодяя повесили публично на базарной площади. На суде он оправдывался тем, что убивал только евреев. Это вызвало в зале бурю возмущения. Одним словом, собаке собачья смерть.

Первым директором нашей школы был бывший партизан. Он был ранен и в армию его уже не взяли. Партизанил с ним и его сын. Как и его отец, был награждён медалью «Партизану Великой Отечественной войны 2-й степени». Ему было 16 лет.

Учился я хорошо, особенно по русскому языку. Однажды в диктанте я умышленно допустил ошибку. Фамилию Гитлера я написал с маленькой буквы. Учительница мне объяснила, что имена людей и животных надо писать с прописной буквы. Я сказал ей, что я это знаю, но мне очень не хочется писать имя главного фашиста с прописной буквы. Учительница мне ответила, что и ей не хочется так писать, но правописание требует, и тут ничего не поделаешь…

Война ещё продолжалась, Белоруссия была уже освобождена, но наши войска вели ещё тяжёлые бои на Висле. Я любил слушать Левитана, который ежедневно передавал сводки Информбюро. Мы с ребятами обменивались мнениями о ходе военных действий на фронтах войны. Любили играть в войну, но никто не хотел быть фашистами. Тогда я предложил играть в «синих» и «зелёных». И мы играли. Потом мы играли в футбол. Фашисты, отступая, взорвали хлебозавод. На месте разрушенного здания образовалась площадка, где мы и стали играть. В своей команде я был вратарём.

Война близилась к концу. Слушая по радио о положении на фронте, я с нетерпением ждал, когда Левитан сообщит нам о падении Берлина. И этот день пришёл. Я наивно полагал, что с падением Берлина война сразу закончится, и наши солдаты живыми вернутся домой…

Но война ещё продолжалась, и наши солдаты продолжали погибать. Было очень горько на душе, но я утешал себя тем, что война вот-вот закончится.

Так оно и случилось. Рано утром я проснулся от песен и ликования по радио. Я разбудил всех, кто был в доме. Это была Победа…

А днём я услышал по радио о том, что отдельные группировки немцев не признали капитуляцию и пытаются пробиться на Запад к нашим союзникам.

И я подумал о том, что снова будут погибать советские солдаты. Я ещё не знал, что 9 мая советские танки пошли помогать восставшей против немцев Праге.

Позже я узнал, что за Прагу погибли тысячи советских героев. Уже после капитуляции фашистской Германии.

Но война закончилась победой советского народа над злобным врагом.

(продолжение следует)

Опубликовано 15.07.2019 00:00