Tag Archives: Беэр-Шевский университет

И. Войтовецкий об Э. Шульмане

Илья Войтовецкий

ЧЕЛОВЕК ИЗ ДОЛИНЫ СКОРБИ

Была пятница. В те ранние семидесятые пятница ещё была днём рабочим, правда, уже укороченным.

Зазвонил телефон. Это был Абрашка Цалаф, профессор Беэр-Шевского университета, учёный из Риги, работавший на кафедре высоких напряжений электрофака. (К сожалению, он умер совсем молодым, полным сил и замыслов…)

– У меня сидит специалист по проектированию железных дорог, – сказал Цалаф. – Поговори с ним, авось заинтересуешься.

У нас, тоже недавних репатриантов, была налажена система передачи прибывавших из СССР специалистов “с рук на руки”, пока кому-нибудь из нас не улыбалось счастье, и “новенький” начинал работать.

Через считанные минуты я вошёл в Абрашкин кабинет на электрофаке. Меня, кроме самого профессора, приветствовали двое: мужчина лет за пятьдесят и серьёзное юное создание (Дине было девятнадцать).

– Здравствуйте, – сказал я по-русски.

Абрашка кивнул и пожал протянутую руку, а отец и дочь (девушка была похожа на отца – статью, сухощавостью, внешней серьёзностью; позднее, познакомившись с Саррой, я увидел, что обе дочери, и Дина, и её старшая сестра Юдит, больше походят на мать) ответили:

– Шалом.

Отец прибавил:

– Шалом рав!

“Выё… – подумал я. – Бывает…” А сам спросил:

– Вы давно в Израиле?

– Йомаим, – ответил отец.*

– Ми-шилшом, – ответила дочь.**

“Выё… – опять подумал я, утверждаясь в первом впечатлении. – Оба!”

– Откуда?

– Ми-Новокузнецк.

* – Йомаим (иврит) – два дня.

** – Ми-шилшом (иврит) – с позавчера.

“Ещё как выё…!” – окончательно уверился я.

Беседа некоторое время протекала на двух языках: я, проживший в Израиле несколько лет, поработавший, повоевавший и худо-бедно обучившийся ивриту, обращался к гостям по-русски, а свеженькие репатрианты с двухдневным стажем отвечали на свободном, правда, несколько высокопарном, языке Святого писания. Например, отрицательную глагольную форму “я не…” они выражали не словосочетанием “ани ло…”, как было принято в разговорной речи, а правильным литературным оборотом “эйнэни…”, и это усиливало моё о них мнение: “выё…”. Но, вместе с тем, росло удивление: в то время, в ранних семидесятых, мне ещё не встречались люди, привезшие с собой из советского галута хотя бы мало-мальский запас ивритских слов и умение связать их в членораздельную фразу.

Не стану подробно расписывать течение нашей беседы; я продолжал обращаться к гостям по-русски – уже не из высокомерия, которое быстро улетучилось, а из-за скудости моих познаний – в сравнении с блестящим ивритом Абрашкиных гостей.

Я усадил Элиэзера и Дину в мою машину и уехал с ними к себе на железнодорожную станцию (я работал инженером Южного отделения дороги по СЦБ и связи). Рабочий день ещё не закончился, в Тель-Авиве я застал начальника проектного отдела Кальмана Слуцкого и передал телефонную трубку Элиэзеру:

– Он китаец, можете говорить с ним по-русски.

На мою реплику реакции не последовало, и беседа протекала на иврите.

Собеседники договорились: хотя штат полностью укомплектован и новые работники не требуются, всё же завтра новый репатриант подъедет в Тель-Авив в отдел проектирования, – подъедет просто так, для ознакомительной беседы, скорее, как говорится, для очистки совести; пусть примет при этом во внимание, что его возраст… незнание западных стандартов (а Израиль страна западная)… отсутствие опыта – не российского, не опыта вообще, а имеется в виду определённая конкретика…

О впечатлении, произведённом Шульманом в Тель-Авиве, я узнал от самого мэтра, от Кальмана Слуцкого. Он позвонил мне:

– Ну и калибр ты нам послал! ТАКОГО я не могу не принять, не хочу брать грех на душу. Такие на улице не валяются. Вот – написал письмо Генеральному, пусть ломает голову.

Я с облегчением вздохнул: ещё один нашёл работу, слава Богу.

(Удачи случались у меня и до того, и после, но они были, к сожалению, нечасты… Правда, в конце концов устраивались все, у нас бытовало поверье – в те благословенные времена правильное: кто хочет жить в Израиле, тот сумеет это осуществить, Израиль подобен зеркалу – какую рожу ему скорчишь, такую получишь в ответ. Формула оставалась справедливой долго, два десятилетия, до начала девяностых. А потом… потом и страна изменилась, стала совсем иной, на прежний Израиль не похожей, и алия пошла не та: не хуже, не лучше предыдущей, а – другая алия, “племя младое, незнакомое” ринулось из распадающейся империи в наши палестины. Мы пытались им помогать – по-старинке, ан не получилось – по-старинке-то. Мы растерялись – многие из нас, “ватиков”-старожилов.

Нашлись, правда, такие, кто приспособился: пооткрывали прибыльные “теплицы”, стали стричь из всевозможных Фондов, с различных ведомств ассигнования, субсидирования… – разбогатели. Всегда находятся ушлые ребятки, которым – палец в рот не клади: они безошибочно оказываются в нужном месте в точное время.)

Однако, этому нелирическому отступлению сейчас не время и тут не место. Тысячелетье у нас на дворе длится покуда ещё второе, век двадцатый, а год – одна тысяча девятьсот семьдесят… думаю, четвёртый.

Элиэзер начал работать в проектном отделе, Сарра, опытный врач, была принята в систему одной из больничных касс (опытные врачи экзамены в те времена не сдавали), девочки учились в университете: Юдит продолжила учёбу, начатую в Ленинграде – там её из ВУЗа вышибли после подачи заявления в ОВИР, а Дина поступила в Тель-Авиве на электрофак. Как мы учили в школе на уроках немецкого языка, “Ende gut, alles gut”.*

Оказалось, что это было совсем не Ende,** до Ende было ещё – далеко-далеко.

* Ende gut, alles gut. – (нем.) – Конец хорош, всё хорошо. (Конец – делу венец.)

Вот что произошло.

…В газетах появились статьи о том, что Главный раввин Армии Обороны Израиля встретился с новым репатриантом из “Сибирии”, на фотоснимках рядом с благообразным бородатым офицером с ермолкой на голове стоял Элиэзер Шульман.

Через некоторое время газеты поместили фотоснимки того же Элиэзера Шульмана рядом с Главным раввином Израиля и с сообщением о встрече и тёплой беседе.

Прошло ещё не так много времени, и на фотографиях Шульман стоял рядом с Президентом страны, а газеты расписывали… (!!!)

Я позвонил Шульманам.

– Завтра мы собираемся в Беэр-Шеву, – сказал Элиэзер, – там живут наши новокузнецкие друзья, может быть вы их знаете, Миша Беркович, врач, кандидат наук. Если хотите, созвонитесь с ними, встретимся. Запишите номер телефона.

Мы провели вместе чудный вечер. У меня появились в Беэр-Шеве новые друзья, Роза и Миша – трудно сказать, откуда: из Новокузнецка? из Черновиц? – обычная и вечная еврейская кочевая история, как у Шолом-Алейхема: “еду прямо, еду Ровно” – чтобы ввести в заблуждение противника, имя которому советская власть и её всеобъемлющая система тотального сыска…

Элиэзер Шульман родился в Бессарабии в 1923 году. Улица разговаривала по-румынски (как-никак – Румыния), по-немецки (рядом Черновцы, часть Австро-Венгерской империи), дома безраздельно господствовал идиш. А какая еврейская семья могла себе позволить не обучать детей лушн-койдешу?! Мальчику в тринадцать лет предстоит бар-мицва, девочке в двенадцать – бат-мицва, дети должны разговаривать по-древнееврейски, как же иначе, ведь – ба-шана абаа б’Ерушалаим!

(Соплеменники и сверстники бессарабских мальчиков и девочек в эти самые годы, пройдя, как сквозь строй, через пионерскую организацию, готовились к вступлению в комсомол, чтобы стать передовым резервом Партии большевиков. До сих пор – а мне уже минуло 68 и позади целая жизнь – до сих пор помню: “Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…” За что, Господи?!)

Советские дети, и еврейские в их числе, хором славили: “Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!”, а юноша Элиэзер вступил в молодёжное сионистское движение “Бейтар”.

Но – с Востока пришло непрошенное “освобождение”. Шестнадцатилетний Элиэзер вошёл в подпольную группу “аф-аль-пи” (“вопреки всему”) и стал готовиться к нелегальной алие, которой помешали два события: началась Вторая мировая война и перед молодым человеком распахнулись сибирские просторы. Началась бессрочная ссылка.

Элиэзер сменил много профессий: был чернорабочим, кузнецом, трактористом – нужно было не только жить сегодня, завтра, послезавтра, нужно было выжить, выжить, во что бы то ни стало.

В посёлок по распределению мединститута прислали двух девушек, двух молодых врачей. Одну, высокую, статную, с лёгкой картавинкой и внимательными серыми глазами (как у С.Щипачёва: “Мне глаза твои забыть едва ли. / У евреек, кто-то мне сказал, / Может, только в древности бывали / Серые, как у тебя, глаза…”) заметил ссыльный поселенец. Почему она обратила на него внимание, почему выделила из толпы? – Судьба…

Одна из лагерных чиновниц, сожительница высокопоставленного офицера, по-доброму посоветовала:

– Оставь его, “мой” сказал, что его всё равно не сегодня-завтра добьют… если сам не окочурится.

Не оставила, не бросила. А в 1953-м умер Сталин.

Элиэзер закончил техникум, строил железные дороги, заведовал отделом генплана и транспорта в проектном институте в Новокузнецке – так и остался сибиряком.

Родились девочки, старшую назвали Юдит, младшую Дина. Элиэзер сказал жене:

– С девочками буду разговаривать только по-древнееврейски. Постарайся тоже.

Она старалась, заучивала странные слова.

Когда подошло время рассказывать девочкам сказки, отец решил: лучше, чем библейские сказания, литературы в мире не существует.

Взял тетрадь, ручку и сел за стол.

Печатным шрифтом, слово за словом, строчка за строчкой, справа налево он стал по памяти записывать древние тексты. Удивительно: он помнил всё!

Первым языком сибирячек Юдит и Дины был иврит, первыми сказками – легенды из еврейской истории, первыми героями стали Авраам, Исаак (нет, Ицхак, как в ТАНАХе) и Яаков, Моисей (Моше!) и Бар-Кохва, цари Саул (да нет, не Саул, а Шауль!), Давид и Шломо. Позднее девочки, по каллиграфическим записям отца, выучили “Шир hа-ширим” (“Песнь песней”) – лучшую поэтическую книгу всех времён.

На книжной полке, вместо поточной продукции социалистического реализма, высились стопки тетрадок, исписанных – от руки – древними еврейскими буковками.

Вот тогда-то и пришло к Элиэзеру озарение. Человек с техническим мышлением, привыкший к проектированию, знакомый с понятием “масштаб” и претворяющий в реальность начерченное на карте, обратил внимание на продолжительность жизни библейских персонажей. А что если промасштабировать описанные в Книге книг сроки, привести их к привычным нам величинам?

Элиэзер принялся с помощью графиков анализировать встречи, пересечения и взаимоотношения поколений, столкновение жизненных путей древних героев, заживших под карандашом исследователя нормальной человеческой жизнью. Карта времён сжалась, графики событий, приведённых к реальным размерностям, стали раскрывать одну тайну за другой.

 

Так, вместе с извлечением из памяти и изложением на бумаге древних легенд, родилось открытие.

Вот цитата:

“Элиэзер Шульман обучал Библии своих детей в тяжёлых, необычных условиях, когда они находились в далёкой сибирской ссылке. Он вычерчивал для своих детей годы и даты библейских событий в виде наглядных таблиц и графиков. В процессе изучения выяснилось, что таким путём можно найти объяснения важным явлениям, происшедшим в начале истории человечества и в начале истории еврейского народа. Элиэзер Шульман создал отличное и многостороннее справочное пособие для общедоступного и правильного восприятия начала нашего духовного и национального бытия.”

Под приведёнными словами стоит подпись: Профессор Хаим Гварьяу, Председатель Общества по исследованию Библии и Председатель Всемирного Библейского Общества.

А вот ещё цитата:

“Своими расчётами, при помощи комментариев и толкований наших учителей, да будет благословенна память о них, автор создал важный труд широкого охвата и больших размеров, так что каждый, кто изучает его, поражается величине вложенного в него труда, в особенности учитывая, что большая часть работы была сделана, когда автор находился во тьме сибирской ссылки.

Я благословляю Элиэзера Шульмана, чтобы он увидел плоды своего важного мероприятия и чтобы пришли ученики и исследователи и воспользовались его книгами для понимания порядка событий в истории нашего народа.”

Подпись: Авраам Каане Шапира, Главный раввин Израиля.

Признание пришло через десятилетия. А тогда, в Сибири, в мрачные годы советского режима, приходилось рассчитывать каждый шаг: ответственность не за себя одного, а за самых близких людей требовала мужества и осторожности.

Жизнь шла своим чередом. Рядом были разные люди: друзья-приятели, коллеги, недоброжелатели – явные и скрытые, как обычно бывает в жизни.

Некоторые евреи, с удивлением узнав, что Шульман владеет ивритом, стали просить: покажи, что это за язык, научи…

И показывал. И обучал. И, наверное, боялся.

Миша Беркович как раз из тех, кому Шульман преподавал иврит в Новокузнецке.

– Прошёл слух, что из западных областей евреи начали выезжать в Израиль. Лёня восстановил прежние связи с бессарабскими евреями и стал готовить нас к отъезду. Подавать документы в ОВИРы сибирских городов смысла никакого не было: поувольняли бы с работы, кое-кого упрятали бы за решётку, а остальным позатыкали бы рты. Лёня начал подыскивать варианты для обмена квартир. Меняли Новокузнецк на Черновцы – с доплатой, с переплатой, лишь бы уехать. А в Черновцах подавали на выезд. Там-то можно было и на лапу дать, система была уже отлажена. Шульман потратил на нашу “пересылку” несколько лет, переправил в Израиль всю группу. Сам, как настоящий капитан, покинул судно последним.

Вот такая история…

Правда, далеко ещё не вся.

Сибирское исследование Элиэзера Шульмана вышло в свет в издательстве Армии Обороны Израиля в 1981 году, за изданием последовало указание Главного армейского раввина: принять книгу в качестве учебного пособия по изучению ТАНАХа и еврейской истории во всех армейских учебных заведениях.

…Я держу в руках эту необычную, тёплую на ощупь книгу. Раскрываю её, перелистываю страницу за страницей. Мелкий разборчивый почерк – рука самого автора, так в древности летописцы записывали свои послания потомкам (издание-то – факсимильное!). Графики, диаграммы – пока чёрно-белые. Следующее издание, тоже армейское, будет в цвете, и выйдет оно не только на иврите, но и в переводах – на английский, французский, испанский, русский…

“Каждый, кто увидит, будет удивлён и поражён колоссальной работой, проделанной при создании этой книги, тем более, что работа над ней была начата в долине скорби в глубине страшной Сибири.

Да будет благословлён за труд и большую работу, и да придут ученики и напьются из чистых вод, чтобы с лёгкостью понять и познать порядок событий.”

Мордехай Элияу, Ришон ле-Цион, Главный раввин Израиля.

Через пять лет после выхода второго издания “Последовательности событий в Библии” издательство Армии Обороны Израиля выпустило ещё одну книгу Элиэзера Шульмана – исследование “Иудейской войны” Иосифа Флавия – на основании исторических фактов и глубокого их анализа. В своём исследовании сибирский узник ведёт непримиримый аргументированный спор с древним историком-вероотступником, обвиняя его в намеренной фальсификации фактов в угоду власть предержащим, как это бывало с вероотступниками во все предыдущие и – особенно! – последующие времена.

 

Элиэзер Шульман продолжал работать в проектном отделе израильской железной дороги. Раз в неделю он приезжал в Беэр-Шеву, просил меня отвезти его в пустыню. Я заранее подгонял собственные планы таким образом, чтобы в назначенный Шульманом день провести профилактические работы на какой-нибудь негевской станции, а таких в моём южном округе было несколько: в Димоне, Мамшите, Ороне, около мошава Неватим.

Шульман приезжал накануне вечером, мы допоздна засиживались в кухне, опустошали бутылку водки, мой гость – сибирская косточка, умел и любил за компанию выпить, но никогда не напивался. Он был интересным собеседником, много знал, многим интересовался, острил ненавязчиво и со вкусом, никогда не перебарщивал и над собственными остротами не смеялся, был серьёзен, а шуткам собеседника тихо и искренне улыбался.

Выезжали мы до рассвета, затемно. К месту назначения приезжали с зарёй. Элиэзер брал термос с холодной водой, сумку для проб и уходил в пустыню. Поступь его была основательной, упругой, шёл он не торопясь – походкой бывалого землепроходца, сквозь толстые линзы очков щурился на солнце, иногда приставлял ко лбу ладошку козырьком, солнечных очков не любил, не носил.

Я занимался на станции своими делами: проверял аккумуляторы, доливал привезённую с собой дистиллированную воду, замерял параметры приёмо-передатчиков, добавлял охлаждающую жидкость в радиаторы ламп-усилителей мощности, чистил волноводы, антенны…

Часа в два Шульман возвращался из пустыни. В сумке он приносил камни, в полиэтиленовых мешочках лежали пробы песка, глины, почвы.

– У вас нет знакомого химика-аналитика, кто мог бы делать анализы за небольшую оплату? – спросил как-то Шульман. – Лучше бы бесплатно, за хорошее отношение. Мне приходится платить из собственного кармана, а он не бездонный…

Такого специалиста в моём загашнике не было.

Вопрос Шульмана показался мне странным: почему он должен искать лаборанта на стороне и платить свои деньги?

– А! – махнул рукой Элиэзер. – Не хочу от НИХ одолжений.

Я не стал допытываться, от кого от НИХ, не люблю лезть человеку в душу с лишними расспросами. Тогда я ещё не знал, что дни на поездки Шульман берёт в счёт своего очередного отпуска…

Поездки повторялись с большим или меньшим постоянством в течение нескольких лет – и в июльскую-августовскую жару, и в декабрьские-январские-февральские дожди и холода.

С годами, однако, визиты Шульмана в Негев стали нерегулярными и редкими, от случая к случаю. Несколько месяцев Элиэзер не приезжал вовсе.

А потом разразился скандал.

– Что-то там с твоим Шульманом не в порядке, – сказал мне Шмуэль. – Большой тарарам – на уровне Генерального директора, весь проектный отдел стоит на ушах (“кол махлэкэт hа-тихнун омэдэт аль hа-ознаим”).

Я позвонил Шульману.

– Банда бездарей и бездельников! – взорвалась мне в ухо телефонная трубка. – Что они понимают в проектировании! Стряпают чертежи, похожие один на другой, а что потом будет с полотном, с линией, никто не хочет думать!

– Элиэзер, успокойтесь, расскажите, что произошло.

– Банда бездельников и бездарей! – повёл он с начала своё повествование. – Что они понимают в проектировании!..

– Да успокойтесь вы, в самом-то деле! Расскажите лучше, что случилось.

А случилось вот что.

Целый отдел разрабатывал проект прокладки железнодорожной линии от нынешней конечной станции Цэфа (Гадюка) в центре Негевской пустыни до самого южного порта страны, до курортного Эйлата.

Средства на строительство выделила вроде бы Канада.

Почему Канада?

А вот почему.

У этих зажравшихся заокеанских буржуёв, оказывается, чересчур много лишних денег, и они, то есть эти зажравшиеся заокеанские буржуи, уже много лет ежегодно ассигнуют какие-то невероятно крупные суммы для помощи странам третьего мира (беспредельный разгул гуманизма!). Там, в той стране третьего мира, куда поступают суммы, деньги прямиком попадают во вместительный бумажник единоличного правителя, там и задерживаются.

Обсудив создавшуюся ситьюэйшн-ситуасьён, правительство Канады решило прекратить бессмысленное подкармливание полудиких толстосумов, облачённых беспредельной властью. Вместо этого, – решили щедрые канадские кредиторы, – мы осуществим в нуждающейся стране какой-нибудь жизненно важный проект.

В качестве нуждающейся страны третьего мира щедрые канадские кредиторы избрали Израиль, а жизненно важным проектом должна была стать железнодорожная ветка, соединяющая вытянутую с севера на юг страну с Эйлатом: там и роскошные международные гостиницы, и крупный торговый порт, и… Словом, заокеанские деньги готовы были оплодотворить израильскую экономику. Нужен был проект.

– ОНИ такое напроектировали! – возмущался Элиэзер. – Опыта никакого, а самомнение из всех дыр так и прёт. Я ИМ говорю: вся ваша дорога после первого же дождя сползёт в вади. Разве так полотно прокладывают? Дожди в Негеве редкие, но бурные, борта речных русел оползневые, я вон сколько набрал проб и сделал анализов, а ОНИ – тяп-ляп, и проект готов. Ну, я и стал собственный проект варганить. ОНИ за свой проект получили сверхурочные, премиальные и назначили обсуждение под председательством Генерального. Сидит он во главе стола, слушает, а ОНИ докладывают, мозги ему засирают. Отговорила роща золотая, Генеральный поблагодарил, тут я встал, “слиха, – говорю, – прошу слова.” Он милостиво кивнул: “Говори.” Сказал я всё, что об ИХ проекте думаю и – бац! – на стол перед ним выложил мой проект: исследования почв, анализы, чертежи, пояснительная записка. Общий шок! Паралич! Коллективный! Генеральный смотрит, не знает, что сказать, он ведь в проектировании ни уха, ни рыла… Я своё сделал, теперь пусть он решает.

В конце концов Генеральный директор принял соломоново решение: отправил оба проекта – и выполненный коллективом, и детище Элиэзера Шульмана – на отзыв в проектный институт, обладающий большим опытом, кажется, в канадский. Отзыв недвусмысленно гласил: официальный проект порочен, к исполнению следует принять работу Элиэзера Шульмана.

– Когда ты это всё успел сделать? – спросил Элиэзера смирившийся с позором начальник отдела.

– Задерживался после работы, чертил, делал расчёты – ночами…

– Почему же ты не записывал сверхурочные? – начальник был искренним и доброжелательным.

Шульман взорвался:

– Крохоборы! Разбойники! Вот что вас всех интересует: сверхурочные! Вместо того чтобы страну строить!..

Думаю, что не один раз думал Кальман Слуцкий, глядя на этого сибирского каторжанина: “Почему ты не остался там, в своём дальнем медвежьем краю?” Очень уж допекал его Шульман.

В восемьдесят восьмом году Элиэзеру Шульману исполнилось шестьдесят пять лет – пенсионный возраст. Юбиляру устроили пышные проводы, наговорили хороших слов, пожеланий доброго здоровья и долгих лет жизни. Дочери были замужем, росли внуки, чего ещё человеку нужно.

К новоявленному пенсионеру обратился Генеральный директор израильской железной дороги. Он не высказывал, подобно своим подчинённым, пожеланий Шульману спокойной безмятежной старости, нет. Он обратился к виновнику торжества с неожиданным вопросом: согласен ли тот остаться в штате управления в качестве… советника Генерального директора по техническим вопросам. Наступила напряжённая тишина.

Шульман помедлил, взглянул в глаза Генеральному и ответил:

– Да, согласен… на добровольной основе. Пенсии мне на жизнь хватит.

– Не могу, – сказал Генеральный директор. – На железной дороге очень высокие требования по технике безопасности, я не могу позволить постороннему человеку, не числящемуся в штате, крутиться без страховки по территории. А страховку общественнику оформить я тоже не смогу, не имею права. Придётся зачислить тебя в штат, назначить содержание и оформить страховку, иного решения я не вижу.

После недолгого торга решили: Элиэзер Шульман будет зачислен на должность советника Генерального директора с месячным окладом в… один шекель.

Шульману выделили кабинет, в который он приходил по утрам, к восьми часам, и проводил время до конца рабочего дня. Иногда он выезжал на другие станции, приезжал и в Беэр-Шеву.

– Чем вы занимаетесь, Элиэзер? – спрашивал я.

– Работаю, – улыбался Шульман. – Перед Генеральным директором ежедневно встаёт уйма технических вопросов. Это означает, что вопросы встают не только перед ним, но и передо мной. От того, как я их решу, зависит позиция Генерального директора.

– Вам интересно?

Он ничего не ответил, лишь взглянул на меня сквозь линзы очков.

– В Сибири я спроектировал и построил тысячи километров пути. По моим путям ходят поезда – чужие поезда с чужими людьми ходят по чужой стране. А тут, у себя дома… хотя бы один километр…

Об Эйлатском проекте мы не говорили, его судьба осталась непроходящей болью Элиэзера Шульмана.

Когда советнику Генерального директора исполнилось семьдесят лет, его торжественно, уже окончательно, проводили на заслуженный отдых. Опять накрыли стол, опять говорили речи, желали здоровья и долгих лет жизни. Шульману в последний раз вручили расчётный лист на сумму в один шекель и увольнительное письмо с благодарностью за проделанную работу, подписанное Генеральным директором израильской железной дороги.

Престарелый пенсионер вышел на улицу. Слегка кружилась голова. Вокруг шумел большой город. Шульман сделал шаг вперёд – с тротуара на проезжую часть улицы. Заскрипели тормоза… удар…

Рентген показал перелом обеих ног. Страховка уже не действовала, она закончилась за несколько минут до дорожно-транспортного происшествия.

Умерла Сарра. Этот удар доканал Шульмана больше, чем удар автобуса, переломавший ноги. Сломалась жизнь.

На нервной почве пропал голос, Шульман мог только шептать. Стало трудно общаться по телефону, о приезде в Беэр-Шеву не могло быть и речи.

Всё же изредка, когда прорезался негромкий хрип, когда казалось, что можно издать членораздельный звук, Шульман звонил мне и произносил несколько слов.

Потом долго не звонил.

Потом позвонил я:

– Здравствуйте, Элиэзер.

Мне ответил чужой незнакомый голос:

– Вы ошиблись номером.

На противоположном конце линии положили трубку.

Больше я об Элиэзере Шульмане не знаю ничего.

Я не держал в руках проект железнодорожной линии на Эйлат, выполненный Элиэзером Шульманом, не знаю, что из грёз автора вошло в чертежи и пояснительную записку, а что осталось за строгими рамками проекта.

Бродя по Негевской пустыне, исследуя её рельеф, грунты, изучая погодные условия, делая расчеты, Шульман мечтал.

– Вы не представляете, сколько осадков выпадает за зимний период в Негеве, – удивлённо говорил мне Элиэзер. – Если их собрать вместе, получится небольшое море. Они и собираются вместе, стекаются небольшими струйками, речушками, вливаются в одно большое вади, наполняют его и стремительным потоком сбегают в Красное море, пополняют мировой океан. Если этот поток перегородить, построить запруду, получится водохранилище. По моему замыслу трасса пойдёт не вдоль вади, а по пустыне. Она пересечёт русло в трёх местах. Вместо строительства мостов через вади я хочу предложить плотину или даже плотины – две или три, это надо посчитать. На берегу образовавшегося водохранилища можно создать поселения, пусть люди занимаются сельским хозяйством и обслуживают железную дорогу. Солнце, вода, зелень, быстрый недорогой транспорт… Вы представляете?

Проект Элиэзера Шульмана был принят к исполнению.

Не случилось главного – исполнения.

Трасса должна была проходить через земельные участки, принадлежащие химическому комбинату Мёртвого моря. Да и основным назначением трассы было обслуживание комбината, транспортировка его продукции к портам Эйлата, Ашдода и Хайфы. Попутно, конечно, осуществлялись бы и другие, грузовые и пассажирские, перевозки, но главным клиентом оставался комбинат.

На прокладку трассы через владения промышленного гиганта требовалось согласие землевладельца.

Генеральный директор комбината Арье Шахар заупрямился: не хочу, чтобы доставка продукции моего комбината зависела не от меня, а от чужого дяди. Забастуют путейцы, машинисты, стрелочники, и вся продукция ляжет мёртвым грузом на складах. От этой железной дороги мне – одни убытки. Такая дорога мне не нужна.

В словах Шахара был, конечно, определённый резон. Выход он предлагал такой: передать владение железной дорогой комбинату, все её заботы, головные боли, неурядицы, которые постоянно возникают на государственном предприятии, Шахар готов был взять себе и, конечно, решить их – с пользой и для экономики страны, и для рабочих.

Правительство в то время не готово было отказаться от такого лакомого куска. На этом переговоры прекратились.

Канадцы махнули на евреев рукой и переадресовали деньги в другую страну, ведь – чтобы отказаться строить “на халяву”, дураков в мире, даже в третьем, отыщется немного.

Так до сих пор нет у нас железной дороги на Эйлат. Зато есть здравствующие и процветающие чиновники, решающие судьбу страны и судьбы каждого из нас – чиновники властные, самовлюблённые, неистребимые. Они одинаково отвратительны – и в нашей прошлой, и в нынешней нашей жизни. А теперь появились чиновники – от министров и депутатов до мелких клерков – и среди выходцев из той самой страны, из которой приехали когда-то мы, каждый в своё время.

Я не знаю, сохранился ли в каких-нибудь архивах проект, выполненный Элиэзером Шульманом. Знаю, что после него остались книги, написанные мелким разборчивым почерком, большая часть этого кропотливого труда выполнялась в сибирской ссылке. Остались люди, которых он обучал в Новокузнецке ивриту, которым помогал жильё во глубине сибирских руд обменивать на жилплощадь в Черновцах; этих людей он затем переправил на Землю Обетованную. У них уже выросли дети и подрастают внуки.

Эпилог

Четверг 16 июня 2005 года, приблизительно половина третьего пополудни. Я только что пришёл домой. Телефонный звонок. Поднимаю трубку.

– Могу я говорить с Ильёй Войтовецким?

Голос довольно мрачный.

– Говорите.

– Это вы?

– Да, это я.

– Меня зовут Лев Зарецкий.

– Вы не родственник Володи Зарецкого?

(Москвич Володя Зарецкий, доктор химии, в 70-71 годах один из немногих в Москве, кто свободно владел ивритом и поддерживал постоянную телефонную связь с Израилем. После репатриации много лет работал в институте им. Х.Вейцмана в Реховоте.)

– У меня нет родственников в Израиле… Я знаком с Шульманом.

– Здорово!.. А… как вы узнали, что я имею отношение к Шульману?

– Как “как”? Сегодня в “Вестях”! Как вы смели?!

– Что?

– Как вы смели писать о Шульмане в прошедшем времени?! Кто дал вам право?!

– А… Бэ… Мэ…

– Кто дал вам право писать в прошедшем времени о живом человеке?!

– Элиэзер Шульман жив?!

– Я только что разговаривал с ним по телефону!

– Лёва, дорогой, вы мне подарили счастливый день. Элиэзер Шульман жив, подумать только! Во-первых, это само по себе здорово. Во-вторых, у евреев считается, что если живого человека по ошибке считают умершим, это верный признак, что будет жить долго. Диктуйте мне номер телефона, я сейчас же ему позвоню.

Тут же я набрал номер. Элиэзер ещё ничего не знал о публикации.

– Вы будете долго-долго жить, – пообещал я ему.

– Не очень надейтесь на это и приезжайте скорее в гости, пока не поздно, – говорит абсолютно живой Шульман.

– Я заканчиваю одиннадцатую книгу, – слышу я его голос. – Десять книг уже вышли. Приезжайте, я вам их подарю.

– Непременно, в самое ближайшее время.

P.S.

В ближайшее время не получилось: было много работы, потом долго и тяжело болела дочь…

Позвонил Миша Беркович:

– Умер Шульман.

Вот и всё.

Из Fb-страницы Ильи Войтовецкого (19.12.1936 – 03.09.2015), открытой его вдовой, поэтессой и прозаиком  Викторией Орти, где она будет выкладывать материалы Ильи.

Опубликовано 17.10.2019  15:38

Беседа с Линор Горалик

Поэт, писатель, маркетолог, автор Зайца ПЦ, преподаватель, ювелир Линор Горалик считает себя очень везучим человеком. Корреспондент NEWSru.co.il Алла Гаврилова побеседовала с Линор о везении, боли, репатриации в Израиль, новых проектах

09 августа 2019 г.

“Жизнь бессовестнее литературы”

Расскажите про свою репатриацию.

Я приехала в 1989 году из Днепропетровска. Мне было 14. Мои родители совершили совершенно героический поступок, вряд ли я на их месте была бы на это способна. Им было по 41 году, они никогда до этого не выезжали за границу, не знали языков, у них отбирали паспорта. Фактически они переносились в абсолютно неизвестный мир. Я не понимаю, как они на это решились, они мои герои.

Мне тоже было 14, когда мы с семьей репатриировались, и для меня это было довольно тяжело. Как это перенесли вы?

Мне было сложно, как любому подростку, – я очень скучала по своим друзьям. Но мне очень повезло. В Беэр-Шеве была тогда прекрасная женщина Белла Цин. Надеюсь, она живет и здравствует. Она работала в моей школе и сыграла огромную роль в моей социализации, – и, кажется, в социализации еще многих моих сверстников, оказавшихся в это же время в этом месте. Она очень много занималась детьми-репатриантами и сумела, – совместно, я полагаю, с еще многими людьми, чьих имен я просто не знаю, – создать ситуацию, когда мы не чувствовали себя одиноко; нельзя говорить за других, конечно, но вот у меня очень быстро появились друзья и подруги, с которыми мне было по-настоящему хорошо и с которыми мы дружили потом еще много лет. Вообще все время было чувство (у меня лично), что о нашей адаптации здорово заботятся: летние лагеря, экскурсии от школы… Мы, подростки, – по крайней мере, так казалось мне, – были все время окружены коконом доброжелательного внимания, и то, что у нас появилась компания друзей, социально близких друг другу, было чудом и настоящем счастьем. И это чудо повлияло на мой опыт пребывания в стране очень сильно, конечно.

Школу я не окончила, – я была помешана на математике и примерно в 15 лет постепенно ушла в университет. В Беэр-Шевском университете была программа для таких вот школьников (я была отнюдь не уникальна, – были и другие 15-летние студенты в университете, так же страстно любившие математику и при этом куда более способные, чем я). Я пришла на собеседование к светлой памяти профессору Лифшицу и сказала, что, собственно, помешана на математике (я еще в Днепропетровске училась в физико-математическом классе; знаний и способностей у меня было не очень много, но любопытство, энтузиазм и готовность работать по многу часов – были). Профессор сказал, что начался уже второй семестр, и он оставит меня, если мне удастся получить средний балл выше 75 (если я все правильно помню). У меня получилось, но это было ужасно тяжело, потому что мне пришлось начинать по второго семестра многие предметы, которые я раньше в глаза не видела… Тут надо сказать важное: мне тогда очень помогали учиться друзья и однокурсники, и я страшно благодарна им по сей день; я еще скажу о взаимовыручке несколько слов чуть позже. Я вообще хотела стать математиком-теоретиком, но судьба распорядилась иначе: из-за того, что я пошла в университет, не окончив школу, государство не смогло оплатить мне учебу в вузе, как всем репатриантам, и мне пришлось полностью оплачивать себе университет. В университете старались мне помочь, но через эту бюрократическую дыру оказалось просто невозможно перепрыгнуть. И для того, чтобы заработать на учебу, мне пришлось перейти на программирование и немедленно, параллельно с учебой, начать подрабатывать программистом (ничего уникального в этом не было: подрабатывала куча моих однокурсников), – а кроме того, я очень много работала с одной из беер-шевских частных институций, готовивших людей к “психотестам”: преподавала, писала методички и учебники, готовила других преподавателей (и, по договоренности с начальством, скрывала от учеников свой возраст). Эта работа не только позволяла мне оплачивать университет и покупать себе какие-то пустяки, не садясь слишком плотно на шею родителям, – она еще и давала мне важное ощущение собственной полезности: я видела, как мои ученики поступают в университет и начинают учиться на курс или два младше меня, и это было прекрасной чувство.

Мотив приносить пользу играет в вашей жизни важную роль?

Очень. Это для меня довольно принципиально почти во всем, чем я занимаюсь.

В том числе в литературе?

Кроме литературы и изобразительных вещей, конечно: вот чувства, что эта моя работа должна “приносить пользу”, у меня нет вообще. Я говорю про работу маркетологом и другие прикладные занятия, – преподавание, например.

Чем занимались ваши родители?

Папа по профессии врач, мама – инженер-экономист. Им сильно досталось, когда они приехали. Папе надо было подтверждать диплом, и он выбрал этого не делать. Они оба выучили иврит, оба смогли стать госслужащими. Они практически с приезда и до пенсии работали на одном месте, фактически по специальности – папа в минздраве, а мама в министерстве строительства. Они в сто раз больше израильтяне, чем я. Они добились всего огромным упорством, огромным трудом, я ими восхищаюсь. Первые годы были очень тяжелыми, им сильно досталось, как и многим в эту иммиграцию. Но они выбрали не быть людьми из гетто, не быть людьми, не знающими языка, не остаться навсегда бывшими советскими гражданами, а интересоваться страной, жизнью, двигаться вперед. Не знаю, хватило бы у меня сил на такой выбор в их ситуации, но у них хватило.

Вы с ними близки?

Очень. Мы каждый день разговариваем, часто видимся. Мне повезло.

“Везение – это не когда с тобой не происходит ничего плохого, это когда ты можешь жить той жизнью, которой тебе хочется жить, несмотря на обстоятельства”.

Помните, сколько вам платили за первую работу программистом?

Нет, но платили, по моим ощущениям, нормально. Я повторю еще раз: в моей истории нет ничего “вундеркиндского” или “уникального”: надо помнить, что речь идет про начало 90-х и про израильский хайтек, – работу находили все, кто умел писать хоть какой-то код. Среди моих однокурсников работали очень многие. Я и университет не закончила, потому что пошла работать в индустрию. Нас расхватывали раньше, чем мы успевали получить диплом. И очень многие мои однокурсники, как и я, его так и не получили. Моя история действительно очень типовая.

Кстати, когда я поступила в Беэр-Шевский университет, там как раз проделали интересный фокус (дай бог памяти, – я надеюсь, что правильно изложу сейчас ход событий). В то время приезжало огромное количество блистательной русскоязычной профессуры. Основной проблемой этих людей был язык, – многие были в том возрасте, когда хорошо язык уже не выучить. И в университете придумали взять на математику и программирование два потока студентов – ивритоязычный и русскоязычный. И взять на работу русскоязычных профессоров, обязав и их, и студентов выучить иврит в первый год, – а на второй курс было решено перевести примерно по половине из каждого потока. В результате учиться было очень тяжело: чтобы попасть на второй курс Computer Science, нужно было прилагать космические усилия (не попавших отправляли на ту самую теоретическую математику, казавшуюся многим из нас “бесперспективной”, – такое было время). Но, несмотря на довольно тяжелую (по крайней мере, для меня лично, и особенно в сочетании с работой) учебу, вся история моей университетской жизни для меня – снова история про сплошное везение. Во-первых, у нас преподавали многие блистательные профессора; во-вторых, в то время компьютерную науку создавали прямо у нас на глазах, а в-третьих, мне немыслимо повезло с однокурсниками. Со многими мы поддерживаем отношения до сих пор; среди прочих, например, моим однокурсником был прекрасный Саша Хают, с которым мы много лет встречались и жили вместе, а теперь очень дружим семьями. Да, мы часто ночевали в лабораториях (мама пару раз приходила забирать меня из лаборатории, потому что я просто забывала пойти домой); это был какой-то Лас-Вегас: лаборатории были в подвале, и мы никогда не знали, который час, и, кажется, спали одну ночь из двух, – но это было по-своему совершенно прекрасно (по крайней мере, для меня): социально прекрасно, интеллектуально прекрасно. Я вспоминаю о своем университете с благодарностью и теплом, и жалею только об одном: мне бы хотелось учиться больше и лучше, потому что нам давали настоящие знания и нами занимались настоящие учителя. Но на то, чтобы учиться глубже, у меня из-за работы не хватало ресурсов, и это мне до сих пор очень жалко. Плюс я по сей день скучаю по математике и программированию, но этот поезд, видимо, уже ушел.

Почему?

В 18 лет я переехала в Тель-Авив и начала работать на полную ставку. В 20 лет я ушла в IT-продажи, а потом в маркетинг. Меня давно это интересовало, и я понимала, что у меня (кажется) есть какая-то чуйка, связанная с коммуникациями. А заниматься и тем, и другим хорошо и всерьез невозможно: чтобы быть настоящим программистом, этой профессии надо уделять 20 часов в день.

Вы так часто повторяете, что вам повезло…

Мне действительно много везет.

Несмотря на то, что у вас есть несколько достаточно тяжелых диагнозов.

У всех есть несколько диагнозов, – но при этом есть люди с теми же диагнозами, что и у меня, живущие в аду. Мне повезло быть человеком с биполярным расстройством, которое можно стабилизировать. Это не всегда так. Мне повезло с другим моим диагнозом вести полноценную жизнь. Это не всегда так. Везение – это не когда с тобой не происходит ничего плохого, а когда ты можешь жить той жизнью, которой тебе хочется жить, несмотря на обстоятельства. У меня это складывается, – и я благодарна за это каждую секунду.

Персонажи вашей книги “Все, способные дышать дыхание”, оказываются в ситуации, когда один из самых больших страхов – лишиться доступа к медикаментам, потому что иначе их ждет постоянная сильная боль. Какие у вас отношения с болью?

Я живу с достаточно высоким уровнем хронической боли и на обезболивании довольно тяжелыми препаратами, дозу которых мне постоянно повышают. Но сейчас стало легче, потому что на данном этапе мой болевой синдром достаточно хорошо отрегулирован, – так что никакой драмы тут нет. Человек приучается, слава богу, жить со всем. Например, происходят ситуации, когда ты понимаешь, что с тем уровнем боли, с которым ты сегодня нормально ведешь рабочий день, пять лет назад ты вызывал бы “скорую”, потому что не понимал, к чему это идет. А так ты понимаешь, что оно просто болит, что ты от этого не умрешь и что рано или поздно боль пройдет. Да, сегодня лекарства не помогают, но помогут завтра. Понимаете, когда человек сталкивается с острой внезапной болью, в ней есть огромная доля страха. Боль воспринимается как симптом резкого расстройства организма, и человек вместе с болью переживает ужас перед этим внезапным разладом. Он не понимает, что происходит и что ему говорит эта боль, и он боится того, что может произойти дальше. Когда человек живет с хронической болью, этот страх уходит. Когда знаешь, что эта боль ничего не значит и ничем не грозит, тебе гораздо легче. Да, сегодня у тебя очень сильно болит голова, но от этого с тобой ничего не случится, просто надо немножко потерпеть, потихоньку.

Мне повезло, потому что с диагнозом “гипоплазия сосудов головного мозга” человек может вообще не родиться, а может всю жизнь быть в состоянии овоща. Но мне повезло, – я отделалась нарастающим болевым синдромом и еще несколькими вполне терпимыми особенностями. С моим возвращением из России в Израиль моя жизнь кардинально изменилась к лучшему, потому что здесь я могу получать болеутоляющие и другие препараты в достаточных количествах и нормально живу.

Когда вы начали писать?

Довольно поздно, года в 23. То, что обычно пишут в период между 12 и 25 годами, я писала в период с 23 до 25 лет, и тексты эти были совершенно чудовищны, – потому что, как это бывает довольно часто с подростковыми текстами (а они, несмотря на мой возраст, были подростковыми), я писала, чтобы произвести впечатление на друзей и знакомых. Но мне повезло в очередной раз, – я поняла две важных вещи: во-первых, когда я пишу, со мной происходит нечто очень важное и не имеющее отношение к дружеской похвале; я хочу этого еще и всерьез; а во-вторых – я поняла, что хочу писать хорошие тексты. И мне сразу было понятно, что между “производить впечатление на всех подряд” и “писать хорошие тексты” лежит неприятная пропасть: эти две вещи несовместимы. Поскольку уже существовал интернет, появились люди, которые хвалили мою писанину, и я понимала, что они не будут хвалить то, что я действительно хочу делать. Так и произошло, и меня это полностью устраивало.

Я смертельно боялась, что не смогу сделать этот переход, – а еще я не понимала, как я смогу почувствовать “хороший текст”. Свои плохие тексты я чувствовала отлично, я и сейчас хорошо чувствую, что текст получился дерьмовый, надо выкидывать. А вот какое ощущение у меня будет вызывать текст, который “получится”, я не знала. И тут мне в очередной раз повезло.

“Вокруг было очень много добрых людей”

В 2000 году я поехала в Москву учить русский язык. Я его теряла. Мои тексты году так в 1998-м, кажется, начал (по доброте человеческой) печатать “Русский журнал”, где работали два совершенно блистательных редактора – писатель и переводчик Виктор Сонькин и выдающийся литературный критик Борис Кузьминский. Оба возвращали мне мои тексты, испещренные пометками “так по-русски не говорят”. И тогда вскрылись два очень важных момента. Во-первых, я никогда и не знала русского языка: мы из Днепропетровска, у меня прекрасная, интеллигентная семья, я всегда очень много читала на русском, – но наш язык не был русским языком в полной мере, – он был русским языком еврейско-украинской интеллигенции. В нем было много украинизмов, локализмов, идишизмов, просто ошибок; некоторые сохранились у меня до сих пор, – мой муж, родом из Нижнего Новгорода, часто их замечает и дразнит меня словом “фэн” (мой речевой аппарат просто не умеет произносить его через “е”!). Кроме того, в 14 лет я уже уехала в Израиль, а сколько ты ни читай и ни говори на языке, он уходит, когда ты не живешь в языковой среде, – ты начинаешь говорить кальками, например. В-третьих, сам русский язык в 90-е проделал огромный путь, – а я ничего об этом не знала. Короче, я поехала в Москву учить русский язык на три месяца, а осталась на 15 лет. Вот пример про язык, кстати: я переехала по контракту со студией Лебедева – строить им учебный центр. Помню, как моя коллега, прекрасный дизайнер Лена Карин, после каких-то переговоров отозвала меня в сторону и тихонько сказала, что “они, кажется, на все готовы, но надо будет дать откат”. И я на весь коридор говорю: “Лена, что такое откат?..” Но дело было не только в языке. Еще до Москвы, а потом и в Москве, вскрылась одна огромная проблема: мне казалось, что я много читала, но это было не так. Я читала мало и вообще не знала современную литературу. У меня была типичная советская интеллигентная семья, – очень читающая, влюбленная в книги, – но в доме не было ни самиздата, ни тамиздата, например. Мне повезло, что в Москве рядом оказались несколько прекрасных людей, которые были готовы учить меня читать. Это были, в первую очередь, замечательный поэт Станислав Львовский и прекрасный поэт и критик Илья Кукулин, которые открыли для меня дверь к текстам современной поэзии, прозы и критики. Я начала читать на современном русском языке, и это взорвало мой мир. Я вообще не знала, что такое на земле существует. Первые годы в России я только и делала, что читала и слушала чтения, – ходила на поэтические и литературные мероприятия. Это изменило примерно все. Но рядом со мной могло не оказаться тех людей, я могла никогда не увидеть эту литературу, они могли не захотеть возиться со мной. Я же говорю: мне фантастически везет.

“Я, как и все израильтяне, живу в ощущении, что каждый день может стать днем крушения страны, окончательной войны, чего-нибудь немыслимого”.

Почему в романе столько ивритских слов?

Это было для меня принципиально. Во-первых, мне надо было как-то маркировать Израиль, а поскольку я не хотела делать это ни политикой, ни историей, ни именами, я решила делать это при помощи языка. А во-вторых, меня ужасно интересовали приключения языка. И я хотела, чтобы герои говорили языком русских израильтян со всей этой “таханой мерказит”.

При том, что среди героев не только русские израильтяне.

Да, но я хотела, чтобы язык книги был языком именно русских израильтян. Например, русский израильтянин, говоря об армии, не может сказать “батальон”, он обязательно скажет “гдуд”. Мне казалось, что это очень важная часть погружения в атмосферу текста.

Почему действие происходит в Израиле?

Прежде всего, лично я не знаю другой страны, которая живет в настолько постоянном ощущении подступающей катастрофы (“не знаю” не в смысле “не верю, что такая существует”, а в смысле “не имею личного опыта взаимодействия”). В Израиле каждый день – последний, и одна из причин моей любви и моего восхищения этой страной: у израильтян совершенно фантастическая жажда жизни и совершенно фантастическое умение жить здесь и сейчас, выстраивая на эсхатологическом фундаменте полную драйва повседневность – и при этом ни на секунду не пытаясь забыть о реальности, закрыть глаза на потенциальную войну, потенциальную катастрофу и так далее. Это вызывает у меня восхищение, и я страшно это ценю.

Вторая причина – это моя личная потребность в копинг-механизме. Один из способов перестать бояться катастрофы – это дать себе вообразить ее последствия. Я, как и все израильтяне, живу в ощущении, что каждый день может стать днем крушения страны, окончательной войны, чего-нибудь немыслимого. И один из способов об этом думать – это попытаться представить, что будет, если это произойдет, – пусть и выстроив фантасмагорию вместо аналитики.

Третья причина состоит в том, что у Израиля свои особые отношения с эмпатией, защитой, обеспечением мирной жизни. И мне было интересно экспериментировать именно с этим типом отношений…

“Тот факт, что каким-то образом мы все умудряемся каждое утро просыпаться и доживать до вечера, довольно поразителен”.

Вам наверняка часто задают этот вопрос, но все же как вам удается совмещать такое количество занятий?

Во-первых, я, увы, практически не умею не работать. А во-вторых, для меня это все про одно и то же. Маркетинг, ювелирка, Заяц ПЦ, – все это про то, как человек взаимодействует с повседневностью. Как живой человек в этой повседневности выживает. Я живу с постоянным чувством, что быть человеком довольно невыносимо, – и тот факт, что каким-то образом мы все умудряемся каждое утро просыпаться и выживать до вечера, для меня поразителен. Поэтому, что бы я ни делала, меня интересует именно этот невероятный факт. Скажем, курс по теории моды, который я читаю в Вышке, называется “Повседневный костюм и идентичность”: он ровно про то, как люди каждый божий день справляются с одеждой, решая с ее помощью фантастической сложности коммуникационные задачи и при этом не трогаясь умом. А маркетинг – это вообще целиком про взаимодействие человека с повседневностью.

А Линор – писатель и поэт?

Тоже про это. Я разницу между своими занятиями очень часто ощущаю как разницу в точке приложения сил и использовании механик, но оптика у меня, кажется, на все одна.

Почему вы тогда остались в Москве?

У меня было такое чувство, что это лучший город мира. Думаю, в тот момент так оно и было. Невероятное, живое пространство, прекрасные люди, культурные возможности. В то время это еще был город огромной свободы.

С тех пор все изменилось.

Там по-прежнему живут потрясающие люди и по-прежнему происходят потрясающие культурные события, но это уже другой мир. В 2014 году я вернулась в Израиль, теперь мы с мужем живем в Рамат-Гане. Уезжала я после того, как в России приняли “закон об иностранцах”, по которому иностранцу стало очень трудно легально жить в России, – но думаю, что и без этого закона уехала бы в любом случае, – по тем же причинам, по которым сейчас уезжает огромное количество людей нашего круга. Я понимаю тех, кто остается, и восхищаюсь тем, что они делают, но мне за них очень страшно.

Расскажите про ваш новый проект PostPost.Media.

Мы запустили его месяца три назад. Я примерно 20 лет делаю нечто похожее в этом формате для разных изданий и для клиентов (сбор и публикация историй – еще и довольно эффективный маркетинговый инструмент), и с удовольствием учу этому клиентов и студентов: чем больше сохранится живых историй, тем лучше. В какой-то момент я поняла, что хочу сделать для этого отдельный ресурс, который будет заниматься только этим жанром: собирать истории и публиковать их подборки. Причин до дрожи любить этот жанр у меня как минимум две: во-первых, у меня есть чувство, что жизнь бессовестнее литературы, – то, что происходит с людьми в реальности, невозможно придумать, – это в сто раз интереснее, в сто раз больше, чем литература. А во-вторых, мне почему-то страшно больно при мысли, что все эти истории забываются, уходят вместе с людьми, утекают сквозь пальцы.

Для вас есть разница между выдуманной и реальной историей?

Для меня нет, потому что меня в некотором смысле больше интересует нарратив, чем достоверность. Мне интереснее что и как люди рассказывают на какую-то тему, чем что на самом деле с ними произошло. В каждой личной истории достоверность отступает на второй план. Интересно, что люди ощущают как память, как реконструируют реальность, как строят личные нарративы.

Почему война занимает в вашем творчестве столько места?

У меня обсессия на тему войны. Сейчас уже полегче, а вот до того, как мной начали заниматься психиатры, мои отношения с этой темой доходили до клинического психоза, – как, например, в период перед войной в Персидском заливе. Мне было тогда 15, у меня еще не было диагноза, и было очень плохо; мне по-настоящему тяжело про это вспоминать. Но смотрите, это опять история про везение: в 20 лет у меня все-таки нашлись силы обратиться к психиатру (это именно везение, а не заслуга, поверьте). Увы, поначалу мне ставили не тот диагноз, – вернее, даже не не тот, а неполный: считалось, что у меня затяжные клинические депрессии, потому что я сама не рассказывала врачам про маниакальные фазы, принимая их за… продуктивность. Если бы я по 20 часов в сутки трахалась в подворотнях или играла в казино, было бы ясно, что это мании – и что у меня биполярное расстройство. А я просто работала по 20 часов в сутки, не ощущая потребности в сне и пище, – хорошо ведь, да? – а потом “крэшилась”. Только когда мне удалось понять и озвучить эту проблему (и это снова про везение – мне помог в этом прекрасный терапевт, работавший со мной много лет), мне начали давать стабилизаторы, полностью изменили схему лечения, – и моя жизнь, наконец, стала не просто нормальной, а довольно-таки прекрасной. Но это заняло очень много лет.

Страх перед войной появился уже в Израиле?

Нет, он с детства был силен, как у многих советских детей, – тут я типичный вполне представитель своего поколения. А болезни ведь все равно, за что зацепиться: где тонко, там и рвется. У меня этим тонким местом оказалась война, – и перед войной в Персидском заливе меня спасло только то, как начали вести себя в Израиле, осознав, что война неминуема: о войне стали говорить открыто, и, как часто бывает в таких ситуациях, проговаривание спасло мне жизнь. Мне вообще кажется, что я обязана своим спасением “Детскому каналу” (я его смотрела и для того, чтобы учить язык, и потому, что очень любила мультики): они стали готовить детей к войне, клеить слоновьи ушки к противогазам, рисовать бабочек на коробках с консервами… Я до сих пор это вспоминаю, простите, со слезами благодарности на глазах: они превращали ожидаемую войну для детей в приключение, и это так разнилось с советской риторикой “пионеров-героев”, что во мне что-то переключилось, и ужас отпустил меня на время (а шло прямо к плохому). Но тема войны никуда не делась, – и перестала быть совсем уж тяжелой только после того, как я написала роман про войну. Очень плохой, я его не издавала: это было чисто терапевтическое письмо; я нашла его недавно и перечитала: действительно очень плохой и издавать его нельзя, кажется, – но после этого мне стало легче; ну и плюс лекарства и терапия, много лет терапии. Но война все равно остается для меня важной темой, – пусть и не “больной”.

У вас есть хобби?

Нет.

То есть, если вы начинаете чем-то увлекаться, это становится работой.

К сожалению. Потому что работа отличается от хобби чувством обязанности. У меня нет дел, которые я не обязана делать.

А отдых?

У меня есть друзья, любимый муж, семья. Отдых – это быть с любимыми людьми.

(в сокращении)

Оригинал здесь

Опубликовано 14.08.2019  22:10