Tag Archives: 2-я Мировая война

Важная записка Мариуса Бранзбурга

1 сентября 2019 г. 10:00 “Родина” Текст: Артем Рудницкий

Май 1941-го. Предостережение из Варшавы

Хранящийся в архиве МИД РФ поразительный документ о неминуемой и близкой войне, переданный из Берлина советским полпредом, публикуется впервые

___________________________________________________________________________________________________

Весной 1941 г. становилось все более очевидным: завершается недолгий период советско-германской дружбы, начатый 23 августа 1939 года пактом о ненападении, Третий рейх активно готовился к агрессии против СССР. Информация об этом поступала в советские загранучреждения из самых различных источников, включая советское полномочное представительство в Берлине.

Постпредство Советского Союза в Германии.

Полпредство сообщает…

В результате Большого террора полпредство (как и вся советская дипломатия) понесло тяжелые потери. В ноябре 1940 г. на пост полпреда заступил В.Г. Деканозов, который не был профессиональным дипломатом. Прежде он занимал высокие посты в органах госбезопасности, входил в ближайшее окружение Л.П. Берии и был причастен к осуществлению репрессий. В то же время, находясь в Берлине, новый глава дипломатического представительства во многом трезво оценивал ситуацию, отдавая себе отчет в угрозе, надвигавшейся на Советский Союз. Это, в частности, отмечалось российским исследователем архивистом В.В. Соколовым¹.

Задача, стоявшая перед полпредом, осложнялась позицией И.В. Сталина, убежденного, что война начнется не раньше 1942 г., и не желавшего принимать сообщения вразрез этому мнению. Тем не менее полпред регулярно направлял в Центр тревожные сообщения о приближавшейся катастрофе. Приведем лишь одну короткую цитату из пространного письма Народному комиссару иностранных дел В.М. Молотову от 4 июня 1941 г.:

“Немцы по-прежнему продолжают идеологическую и фактическую подготовку войны против СССР”².

Но гораздо менее известный даже специалистам документ Деканозов отправил в Москву еще в мае 1941 г. По просьбе полпредства проживавший в Варшаве советский гражданин Мариус (Мариуш) Леопольдович Бранзбург подготовил записку о ситуации в польской столице, занятой нацистами. Читать ее тяжело – наблюдения автора страшны, прогнозы однозначны: город живет близкой войной…

Кто он, Мариус Бранзбург?

На улице Варшавы. Сентябрь 1941 г.

От адвоката до бухгалтера

По замечанию полпреда, это был человек “неопределенной профессии”: адвокат, но окончил консерваторию и работал бухгалтером.

В довоенной варшавской адресной книге и справочниках, изданных в годы оккупации, упоминается Мариуш Бранзбург, родившийся 20 октября 1897 г. и являвшийся директором пуговичной фабрики. Мог ли он быть тем самым смельчаком, который поддерживал контакты с полпредством и к тому же имел советское гражданство? Как говорится, чего только на свете не бывает. Не исключено, что оккупационные власти директором фабрики назначили немца, а Мариуша оставили бухгалтером.

Что касается советского гражданства, то в 1920-1930-е г. его нередко принимали бывшие подданные Российской империи, не слишком довольные жизнью на чужбине. Тем более что Мариуш, по всей видимости, был евреем, к которым в довоенной Польше отношение было, мягко говоря, не самое благожелательное; особенно учитывая заигрывания официальной Варшавы с гитлеровцами.

Солдаты СС обыскивают еврейских рабочих во дворе фабрики Германа Брауэра. Варшава. 1941 г.

В краткий период сближения Москвы и Берлина после заключения договора о ненападении (23 августа 1939 г.) советский паспорт предоставлял Бранзбургу определенные преимущества, элементы правовой защищенности, но с началом гитлеровской агрессии против СССР это обстоятельство наверняка стало отягчающим.

Сохранился послевоенный документ 1947 г. с перечнем “всех граждан союзных государств и других иностранцев, немецких евреев и лиц без гражданства, утративших место жительства”. Из этого документа можно заключить, что в период с 7 января по 30 апреля 1944 г. Бранзбург находился в концлагере в Вюльцбурге или работал на производстве по обработке мрамора в Вайсенбурге.

Какой была его дальнейшая участь? Может быть, публикация “Родины” позволит получить на это ответ…

Записка Бранзбурга – яркое историческое свидетельство, “непричесанное” описание жизни крупного европейского города, разрушенного, униженного и разграбленного последователями нацистской расовой теории. Бранзбург показал себя внимательным наблюдателем и аналитиком, зафиксировавшим существенные детали разворачивавшихся событий.

Изложенные им факты говорили за себя. У любого, прочитавшего документ, вывод напрашивался единственный: Германия завершает подготовку войны против СССР.

15 страниц обжигающей правды

Записка Бранзбурга весьма объемна (15 печатных страниц), но читается на одном дыхании. В ней нет ничего необязательного, лишнего. Все сжато, четко, ёмко. Кажущаяся бесстрастность изложения только усиливает эмоциональный эффект. Документ воспринимается как суровое предупреждение – и о неминуемом нападении гитлеровцев на СССР, и обо всех “прелестях” будущего оккупационного режима на советской территории.

Мы не знаем, сам ли Бранзбург передавал рукопись советскому дипломату или разведчику либо через знакомых в Варшаве, Берлине, другом городе. Но риск был огромным. Сотрудник полпредства отделался бы в худшем случае статусом persona non grata и высылкой из Германии. А вот другого участника передачи отправили бы без разговоров в гестапо.

Судя по всему, изначально Бранзбург писал от руки, а в нашем распоряжении имеется текст, перепечатанный машинисткой или другим сотрудником полпредства. Делаем эту оговорку, учитывая, что текст пестрит ошибками, которые профессиональная машинистка вряд ли бы допустила. Возможно, принимая во внимание секретность документа, его перепечатывал заведующий шифровальным отделом или его подчиненный – не слишком грамотный или старательный. Но эти огрехи, конечно, не заслоняют стратегической важности документа, оказавшегося в распоряжении полпредства за считаные недели до начала войны.

Направляя записку в Москву, Деканозов не захотел снабдить ее комментариями и оценками (короткая преамбула не в счет). Не решился напрямую напоминать об угрозе германской агрессии? Понадеялся, что в Центре сами поймут, что к чему? Ведь казалось, одного этого свидетельства должно быть достаточно, чтобы забить тревогу, окончательно забыть о “дружбе” с фюрером и бросить все силы на подготовку к отражению врага…

Документ Бранзбурга разметили лишь руководству НКИД: В.М. Молотову, первому заместителю наркома иностранных дел А.Я. Вышинскому и заместителю наркома иностранных дел С.А. Лозовскому. Показал ли его нарком Сталину? Маловероятно. Зачем навлекать на себя гнев “Хозяина”, который всех предупреждавших о нападении Германии записывал в ряды дезинформаторов, а значит, неблагонадежных.

Так или иначе, прозвучавшее предупреждение не услышали. Не первый и не последний раз в предвоенные месяцы. Записка Мариуса Бранзбурга вошла в Историю как часть нашего прошлого, которое, дай бог, не повторится. И как напоминание о людях, которые пытались предотвратить катастрофу лета 1941 г.

Ранее не публиковавшийся документ хранится в Архиве внешней политики Российской Федерации МИД России и предлагается вниманию читателей “Родины” с незначительными сокращениями³.

Записка Бранзбурга с пометкой от Деканозова.

Варшава в апреле 1941 года

Записка Мариуса Бранзбурга, переданная в Москву советским полпредством*

N 388 Секретно

26 мая 1941 г. От т. Деканозова

Настоящая записка составлена по н/предложению одним из проживающих в Варшаве советских граждан Мариусом Леопольдовичем БРАНЗБУРГ. Бранзбург – лицо неопределенной профессии: он – адвокат, окончил консерваторию, а сейчас работает бухгалтером. Живет вне гетто. В гетто проживают родители его жены.

Приводим его записку так, как она написана автором.

Паника

Полуразрушенная Варшава представляет собой довольно удивительное зрелище, несмотря на то, что в военных условиях огромные транспорты солдат, автомобилей, пушек, летчиков и низко летающих самолетов никого не должны удивлять. Слухи ползут по городу, населением овладела паника, и люди, которые еще не забыли ужасов бомбардировки в сентябре 1939 г., опять начинают волноваться.

А тут, как гром среди ясного неба, распоряжения помощника Варшавского губернатора о проведении затемнения и приготовлении бомбоубежищ, начиная с 9 мая. Спешно заклеивают окна черной бумагой, в погребах ставят стулья и лавки, на крышах приготовлены лопаты и песок. Паника овладевает всеми слоями населения, ибо войска идут без перерыва, днем и ночью, за Вислу, на восток и на юг, на Малкинию⁴ и Перемышль. Грохочут танки, проходит моторизованная артиллерия, через мосты и специальные улицы, которые предназначены только для движения войск. Все в один голос заявляют, что немцы готовятся напасть на Советский Союз, оторвать Украину (до Владикавказа) и Белоруссию до границ Московской области.

Немецкие “украинцы и белорусы” организуются, хвастаются, что уже в кармане заготовлены назначения на разные посты в разных городах, которые “будут быстро завоеваны” немцами (здесь и далее выделено “Родиной”). “Вир геен геген Иран”⁵ смеются немецкие солдаты штоструппен⁶. “Вир верден айне Мустер-Гетто ин Москау махен”⁷, говорят со злобой вчерашние поляки, а сегодня уже вольксдейтшеры⁸, занимающиеся грабежом и спекуляциями.

Хотя ходить по городу можно до 11 час. вечера, люди с наступлением темноты прячутся в нетопленные квартиры, где при тусклом электрическом освещении шепотом обмениваются впечатлениями и… ждут новые бомбардировки.

Советские граждане находятся на “подозрении”. Телефоны обслушиваются⁹ и прерываются, некоторых приглашают в одно немилое учреждение, у других делают обыски.

Желающие выехать в Советский Союз находятся на особом учете и поэтому боятся переписываться с совучреждениями в Германии и писать своим родственникам в СССР.

Целые деревни выселяются и занимаются войсками, строящими казармы, посадочные площадки, площадки для зенитных орудий; половина дач под Варшавой занята войсками; в самом городе из частных домов выселяются квартиронаниматели и школы заселяются военными отрядами. Таким образом, войско не живет в казармах и бараках, а вместе с гражданским населением, чтобы не создавать так называемых “военных объектов”.

Ездить по Генеральной губернии¹⁰, в особенности на юг или на восток, без разрешения полиции нельзя. Поэтому купцы совсем в Варшаву не приезжают и не привозят продукты.

Продукты, которые ввозятся по проселочным дорогам крестьянами или “мешочниками” реквизируются по дороге воинскими частями, улучшающими таким образом свое пропитание.

Молодежь из школ вывозится на работы в Германию, интеллигенция арестовывается в массовых облавах или по проскрипционным спискам и высылается в Аушвиц, где сидит уже 7 тыс. человек (многие уже сожжены в крематориях).

Ежедневно в польской газете, издаваемой немцами, можно найти с десяток объявлений о смерти (без похорон), из которых по их стилю можно сразу понять, что эти люди или были уничтожены или замучены в Аушвице или Матхаузене под Веной.

Все больше и больше женщин в трауре, на их желтых измученных лицах написана вся история немецкой оккупации.

И только огромные толпища подвыпивших солдат и проституток в несметном количестве свидетельствуют о том, кому в бывшей Польше хорошо.

Панический страх и панический ужас – вот общее настроение психически и физически мальтретированных¹¹ людей – туземцев, белых, негров¹².

Экономическое положение

Все сырье и все орудия производства находятся на учете в соответствующих немецких административно-хозяйственных учреждениях. Существуют только те производства, которые могут работать на армию или производить “эрзац” предметы первой необходимости. В связи с этим наблюдается огромная безработица, в особенности среди работников умственного труда, которые берутся за торговлю, возят на велосипедных повозках пассажиров и т.д. <….>

…заработки, в особенности у многосемейных рабочих, позволяют вести только полуголодное существование, так как в связи с дезорганизацией довоза¹³ цены на продукты питания возросли до неслыханных размеров. Такие продукты, как масло, сало, мясо, являются уже предметами роскоши, совершенно недоступными для рабочего; в последнее время даже хлеб и картофель тоже делаются предметами роскоши.

Чаю и кофе (настоящего) в продаже вообще нет, и население изготовляет себе эти продукты из ячменя и сушеной моркови. <….>

Нужно заметить, что немецкое управление сельским хозяйством большое внимание обращает на рационализацию хозяйства, но делается это не в интересах самого крестьянства, а своих собственных, т.е. чтобы как можно больше продуктов из такого имения получить на нужды армии и огромной армии всяких чиновников и привилегированных немецких организаций.

Индивидуальные хозяйства поддерживаются только в районах Люблинском, Радомском, Краковском, т.е. в местностях, граничащих с Советским Союзом и населенных украинцами и русинами, а также горцами из Прикарпатской Руси.

Эти наспех приготовленные “украинцы” должны быть использованы в качестве наступающей гражданской армии. Им привозятся свиньи из Дании, коровы из Дании и Голландии, их снабжают с/х орудиями, семенами на началах широкого кредита и с/х кооперации.

Польское же крестьянство ничего не получает, несет все тяготы налогов и обслуживания живым инвентарем и, естественно, хиреет, чахнет и гибнет, тем более что крестьянская молодежь почти целиком сидит или в лагерях военнопленных или на тяжелых работах внутри Германии.

Католическая церковь преследуется, но зато православная автокефальная церковь лелеется, осыпается золотом, костелы переделываются в церкви, а все для того, чтобы украинское население могло сказать, какие ж, мол, немцы хороший народ и какой антибольшевистский.

Достаточно заметить, что наряду с польской полицией организована полиция украинская, пользующаяся такими же привилегиями и пайком, как и немецкая. Даже охрана производств рекрутируется из украинцев, сплошь да рядом организуются украинские и белорусские комитеты, члены которых пользуются такими же правами, как и немцы, т.е. работают в администрации немецкой и руководят производствами в качестве комиссаров (недвижимости), предприятиями, крупными имениями и т.д. Ничего удивительного, что неустойчивый элемент во всех слоях населения… старается записаться в украинцы. “Цыпленки тоже хочут жить”.

Таким образом, экономика целой Генеральной губернии подчинена исключительно целям войны и содержанию херренвольке¹⁴, а также внешнеполитическим целеустремлениям, направленным против интересов рабочего класса и крестьянства в целом и в конечном итоге или даже одновременно против интересов Советского Союза.

Настроения населения города

Все население в целом ненавидит немецкую оккупацию и всеми силами старается распоряжения властей саботировать и вредить, где только можно. По рассказам различных людей в самой Варшаве 32 нелегальных антинемецких газеты, издаваемых во многих тысячах экземпляров и печатаемых в типографиях. Газеты эти молниеносно распространяются просто романтическим путем: их можно внезапно найти у себя в кармане, на письменном столе, в магазинах, в учреждениях и т.д.

Немецкие власти борются с этим беспощадно – за распространение газет и прокламаций пойманные расстреливаются без суда, тем не менее, газетки эти печатаются и распространяются. <….>

Ненависть к немцам так велика, что не задумываясь над политическими результатами и послевоенным государственным устройством, люди мечтают о поражении и уничтожении Германии, которая по общему мнению несет человечеству нужду, рабство и унижение, в особенности если принять во внимание, что к завоеванным народам немцы подходят с решением аусробен¹⁵.

Трудно поэтому еще теперь судить, на чьей стороне симпатии народа Генеральной губернии и в какие социологические определенные рамки надлежало бы эти симпатии уложить. Но одно можно с уверенностью сказать: слово “немец” в психике польского народа есть и останется одиозным и расправа при случае будет исключительно кровавая: это утверждают представители всех слоев и классов.

Газета “Новый курьер Варшавски”. 1941 г.

Единственная газета “Новый курьер Варшавски”, издающаяся также Абтайлунг пропагандой¹⁶, ничего кроме восхваления немцев и унижения поляков и издевательства над евреями не содержит. Зато можно завязать знакомство с людьми обоего пола через посредство этой уважаемой газеты в целях, не оставляющих никакого сомнения. Так что моральные устои семьи, брака и вообще чистоты нравов, о которых столько отдельно немецкая пресса пишет, совершенно в Генеральной губернии не культивируются. Совершенно наоборот, публичные дома организуются массами, и телефоны их помещены даже в телефонной книжке.

Отсюда понятно, на каком моральном уровне очутилось польское общество, которое вырождается духовно, а также и физически, потому что не имеет права заниматься спортом и умирает с голоду. <….>

Полицейский регулировщик в гетто. Варшава. Польская открытка. 1941 г.

Евреи и гетто

Уже в начале прошлого года начали в пролетах некоторых улиц возводить кирпичные стены, посыпанные сверху битым стеклом, чтобы инфекция, распространенная евреями, не перелезала через стену.

Затем, в ноябре 1940 г., вышло вдруг распоряжение, чтобы все евреи (до 3 поколения), т.е. если в семье хоть один из супругов был еврей, должны переселиться в специально назначенный район, состоящий из нескольких десятков улиц, наполненных полуразрушенными домами. Поляки же из этого района должны были переселиться в еврейские освобожденные квартиры, причем поляки имели право забрать свое имущество, евреи же не имели права забрать даже подушки. Месяц продолжалось это переселение, месяц продолжался грабеж (грабеж еврейского имущества, движимого, и продуктов питания), продолжался все время без перерыва. Можно было наблюдать раздирающие душу сцены, когда сцены Кишиневского погрома бледнели перед зверством и издевательством господ из СС и фольксдойче, награбивших от евреев все до последней рубашки и хлеба включительно, причем не делалась разница между беднейшим и богатым населением.

Затем из окрестных местечек выгнали всех остававшихся евреев, часто без одежды, на лютый мороз и согнали всех в Варшаву, в этот район, деликатно называемый “еврейским кварталом”. Таким образом, на протяжении нескольких десятков полуразрушенных улиц ютится 600 тыс. человек. <….>

Еврейское гетто в Варшаве. 1941 г.

Нужно знать, что еврейское население живет в исключительной нищете и тяжелых квартирных условиях. В грязных, запущенных квартирах, в полуразрушенных домах, с испорченными водопроводами и канализацией, при выбитых стеклах ютится иногда несколько десятков человек; люди не моются, потому что мыла нет, и евреям его вообще не выдают. Поэтому и парикмахерские не бреют и не стригут, нет белья, нечем стирать. Нет одежды, нет обуви, еврейская масса выглядит по внешности ужасно, – оборванные, грязные, безумные люди, голодные и глубоко несчастные. <….>

Почти каждый день в 2 часа приезжают автомобили гестапо в гетто, так как главная тюрьма гестапо, знаменитый “Павяк”, находится в гетто и туда приводят арестованных гестапо. И вот эти молодчики, служащие СД (зихерхейтдинст¹⁷), одетые в специальную форму, серые пиджаки и шапки… проезжая через Кармелицкую улицу, выскакивая из автомобилей, бросаются как дикие звери на проходящих евреев и избивают их до смерти. После такого их проезда на мостовой (после битвы) всегда остается несколько трупов убитых евреев, независимо от возраста (была даже однажды 14-летняя девочка). Поэтому на прилежащих к Павяку улицах в 2 часа дня совершенно пусто. Это не мешает всем, носящим форму, пробираться в гетто без пропуска, и обходя одну квартиру за другой, грабить что попало, преимущественно ценности, применяя дикие пытки для несговорчивых.

Немецкие войска входят в Варшаву. Сентябрь 1939 г.

Но самая презренная пытка – это Арбайтслагерь, лагерь работы. Весной этого года было схвачено на улице или призвано Советом старших¹⁸ около 30 тыс. евреев и выслано для регулирования Вислы и строительства стратегических дорог. Для этих лагерей создана специальная охрана из украинцев. И вот эти несчастные люди, работая по 12 час. в день по пояс в воде, не имеют где жить и спать, потому что только минимальное их количество может жить в бараках (их мало). Масса же валяется на земле, без одеял и одежды, и гибнет, таким образом, от холода и голода, так как в лучшем случае получает 30 гр. хлеба в день и один раз суп-воду.

В гетто рассказывают, что ежедневно привозят трупы евреев, замученных украинской охраной, и что эти трупы лежат в погребах гмины¹⁹ и ждут освидетельствования прокуратурой для установления причин смерти.

Нетрудно себе вообразить, в каком кошмарном душевном состоянии живет голодное и оборванное, измученное еврейское население, за колючей проволокой, население в 20 веке поставленное вне закона.

И если в этом отношении ничего не переменится, сотни тысяч людей нужно считать приговоренными к смерти. <….>

Варшавское гетто. Мальчик помогает мужчине, которому стало плохо. 1941 г.

Дети до 12 лет, не обязанные носить отличительную повязку, предпочитают пробраться из гетто в польский квартал за картофелем. И вот можно наблюдать сцену, когда перед воротами в гетто собираются сотни оборванных “безработных”, навьюченных мешками с картошкой, носящих под платьем солонину (сало в пластах) и ждущих отвлечения внимания вахмайстера²⁰, чтобы проскочить обратно в гетто с ценным грузом. В большинстве случаев польские полицейские с помощью резиновых палок, которыми они нещадно избивают детей, отбирают эту картошку, чтобы потом ее оптом и по “специальной” цене в то же гетто продать.

В гетто живут 26 советских граждан, которые или по семейным обстоятельствам, или же по обстоятельствам работы вынуждены в этом гетто пребывать. Они находятся в очень затруднительном положении, хотя и могли бы жить вне гетто – по немецким правилам, так как иностранцы имею право независимо от своей национальности жить вне гетто.

Эти совграждане, имея специальные продуктовые карточки как иностранцы, должны выходить за продуктами в немецкий квартал (фюр Майне); их неохотно выпускают, а еще более неохотно впускают обратно с продуктами, и время от времени эти продукты, как слышно, ретивый вахмайстер отбирает.

^{1. В.В. Соколов. Секретная миссия В.Г. Деканозова в Урумчи (Синьцзян) // Новая и новейшая история, 2011. N 3. С. 176.}
^{2. АВПРФ. Ф. 06, ОП. 3, П. 18, Д. 12. Л. 97.

3. Там же. Л. 36-50.

4. Малкиния-Гурна, город в Польше, к северо-востоку от Варшавы.

5. Не вполне ясно, почему немецкие солдаты заявляли, будто они наступают на Иран (Wir gehen Iran, “Мы идем на Иран”. Или так шутили фрицы, чтобы не раскрыть своих истинных планов, или имеет место ошибка при перепечатывании текста.

6. Stotruppen, штурмовые, ударные части (нем.).

7. Wir werden eine Muster-Ghetto in Moskau mhen. Мы устроим в Москве образцовое гетто (нем.).

8. Т.е. этнические немцы, volksdeutsche, “фольксдойче” (нем.)

9. Так в тексте.

10. Принят термин “генерал-губернаторство”.

11. От maltreatement (англ.), “жестокое обращение”. То есть людей, подвергавшихся жестокому обращению.

12. Так в тексте.

13. Поставок.

14. Господствующий народ, herrenvolke (нем.).

15. Ограбление (ausrauben, нем.).

16. Управление пропаганды.

17. Sicherheitsdienst (нем.).

18. Т.е. старейшин.

19. Гмина – административная единица в Польше.

20. То же, что “вахмистр” (от нем. Wachtmeister).}

* В отдельных случая в текст была внесена стилистическая, орфографическая и пунктуационная правка

Опубликовано 01.09.2019 21:35

Михаил Цейтин (09.06.1920 – 15.04.2018)

На 98-м году умер один из самых известных и заслуженных тренеров по акробатике Михаил Цейтин. Он до последнего дня преподавал на кафедре гимнастики БГУФК

Напомним опубликованный в августе прошлого года материал:

“Моя пенсия в два раза больше зарплаты”. 97-летний доцент кафедры гимнастики о работе и долголетии

Опубликовано 15.04.2018 21:37

***

Михаил Цейтин: мой основной девиз – я не привыкаю к жизни

Как закалялась старь. Михаил Цейтин: по главной улице с оркестром

Цех Цейтина. Упражнения для футболистов любого возраста — от 97-летнего патриарха белорусской акробатики

* * *

Народ соболезнует…

на talks.by:

Никита_Стахно 15.04.2018 20:29 Он жизнь прожил достойно, Творил, учил и закалил немало лиц, Спи, Ветеран, спокойно,Наш Михаил Ильич (((

С огромной скорбью ваши студенты…

infobel 15.04.2018 20:29 Вот умеют же они долго жить… Долголетие – это искусство. Это целый свод правил и законов, которым человек должен следовать всю жизнь. Хотя, бывает и судьба. Соболезную родным и близким Цейтина.

Алекс_Канарский 15.04.2018 21:44 Уходит эпоха и люди, ее делавшие. Рабиль Георгий Борисович, Цейтин Михаил Ильич. С огромной скорбью ваши студенты выпуска года 2003.

tol55 15.04.2018 22:26 Помню, читал его интервью. Цейтин сказал, что никакой особой диеты у него нет. Может встать ночью и поесть сала с хлебом. Наш человек был, фронтовик. Земля ему пухом!

sofel 15.04.2018 22:55 Достойный был человек… Вечная память!

Юрий_talks99 16.04.2018 08:49 Учился у него в далёкие советские времена! Замечательный был человек! От студентов лишнее никогда не требовал. На занятиях было интересно! Земля ему пухом!

на pressball.by:

майк лари 15 Апр 2018 18:28 БОЛЬШОЙ Человек. Соболезнования родным и близким.

Микалаевич 15 Апр 2018 21:27 Сколько живу – столько воспринимаю как ПАТРИАРХА-ВЕЛИКАНА в Галерее тренерского цеха…

Tebus 15 Апр 2018 22:27 А я один год учебы в 80-е ходил к нему на пары. Зал с паркетом, странной трапециевидной формы,на самой верхотуре старого института физкультуры, там, где сейчас прилеплены олимпийские кольца. Он там царил. Учил классической гимнастике. Такой, по-моему, какой учили еще до Революции, разве что без фехтования. Очень тяжело было.Кровавые синяки на предплечьях от брусьев. Учил учить. Но осанка поставленная осталась до сих пор, и заряд, заложенный еще тогда, помогает в жизни! Спасибо!

МихМих 16 Апр 2018 08:59 Трудяга. Умер в выходной день. Жаль, не дожил до века. Светлая память.

ДНЕВНИК ХАИМА КАБАКА (4)

Окончание. Первые части здесь, здесь и здесь

Эта странная Средняя Азия

Я приехал в Минск и приступил к занятиям. Помню, нам оставалось уже недолго до конца курса. В то знаменательное воскресенье 22 июня 1941 года я как раз находился в магазине, где покупал подарки Полетте и Суламифи.

К продавщице подбежала какая-то женщина и что-то ей шепнула. «В чем дело?» – спросил я. «Война с немцами», – ответила мне продавщица.

Я пошел в магазин, купил хлеба и сахара. Что делать дальше? Ехать в Городище? А может быть, занятия на курсах будут продолжаться? И действительно, на следующий день мы еще занимались, а потом все рассыпалось. Поезда в сторону Баранович больше не ходили. Я сидел на квартире возле пивзавода. Минск бомбили и поджигали зажигалками, гражданской обороны я нигде не видел. Воздушные налеты не были уже для меня новостью, и я ждал, а чего, и сам не знаю. Наконец, я решился, и, собрав свои пожитки, осеннее пальто и подушки, направился на восток. Опыт польской компании уже научил меня, что идти надо не по шоссе, где неистовствуют немецкие летчики, а проселками. Кое-где мне удавалось проехать часть пути, и вот я уже в разрушенном Смоленске, где в продуктовый магазин входишь через витрину.

Всё дальше и дальше увозили меня на восток эшелоны. Я, как и другие беженцы, удивился, когда нас не хотели прописывать в Орле, в Куйбышеве. Нам казалось, что мы так далеко от немцев. В конце концов я очутился в Средней Азии, в небольшом местечке Иолотань, устроился на работу старшим бухгалтером какой-то артели, которую вскоре ликвидировали. Приехавший принимать ликвидационный баланс из Туркменского коопсоюза посоветовал мне переехать к ним в Ашхабад. Мне было всё равно, и вот я уже в Ашхабаде, откуда меня направляют еще дальше, в Ташаузскую область. Из Ашхабада я лечу самолетом, под крыльями желтизна пустыни, одним словом, к черту на кулички. В Ташаузе меня принимают очень любезно и дают направление в артель на границе с Кара-Кумами.

Итак, я старший бухгалтер артели, где председателем т. Курбанов, почти безграмотный, но оборотистый человек. Приглядевшись малость, я без большого труда обнаруживаю беззастенчивое обкрадывание государства. Тут, в Тахте, наша артель объединяет и столовую, и пошив, и парикмахерскую, и еще какие-то мастерские. Работа ведется по лозунгу – немного государству, а остальное себе. Я пишу докладную в Ташауз, и вскоре оттуда приезжает главный бухгалтер. Кстати, это довольно культурный человек, из «бывших», в Ташаузскую область ссылали многих.

Главный бухгалтер говорит мне: «В общем, Вы, конечно, правы, но в условиях Средней Азии…» Я человек понятливый, и всё мне становится ясным. Вечером заглядывает ко мне председатель Курбанов.

С трогательной наивностью он говорит мне, что у него большая семья, и всем надо кушать. Он просто не понимает, чего я хочу. На следующий день у председателя режут барана. Это по поводу приезда чуть ли не прокурора Туркменской ССР.

Вот и попробуй сражаться за правду. Если не убьют, то тебя же и посадят. Я принимаю решение не глядеть по сторонам, а смотреть в бумажки и делать бухгалтерские проводки. Все довольны…

Курбанов как-то в беседе говорит мне: «Понимаешь, Москва, Сталин – 100% закона, здесь, 6000 километров от Москвы, есть 80% закона, яхши – хорошо».

Трудно было бы не согласиться со столь своеобразным пониманием морали и законности, тем паче, что Курбанов внедрял их в жизнь.

Две небольших улочки с каким-то хвостиком у хлопкозавода – вот всё, чем располагала Тахта, которая находилась в 25 километрах от Ташауза и рядом с пустыней.

Шумные базары по пятницам, толпы туркмен в черных папахах, горы арбузов и дынь, рыба, кипящая в котле с маслом, а затем недельная тишина и жара градусов 40. Возможно, что я так и прожил бы до конца войны в этом типичном медвежьем углу, если бы не призыв в трудармию. Один-единственный за всю войну. Я получаю повестку, будучи больным дизентерией. Появляется Курбанов и хочет, чтобы я отдал ему повестку, но я решаю сам пойти к военкому и, конечно, меня, больного, отправляют. До сих пор и сам не пойму, как я остался жив, переболев 6 месяцев жесточайшей дизентерией. Врач в госпитале сама безмерно удивлена, когда застает меня живым на утреннем обходе. Но я почему-то не умираю, а поднимаю бунт из-за белого хлеба, который нам выдают не пайкой, а кусочками. Это кое-кому выгодно, ведь булка белого хлеба на рынке стоит 700 рублей. Меня выписывают из госпиталя на все четыре стороны.

Вышел я на улицу, и голова сразу же закружилась от слабости и непривычки. Фигура моя выглядела весьма колоритно. Ватный костюм, пошитый из красной матрасной ткани, на голове малахай, на ногах валенки. Одним словом, потомок Чингиз-Хана, только чуть живой. До сих пор не могу понять, как я догадался, едва держась на ногах, полезть в переполненный трамвай, и едва очутился на подножке, как чья-то рука изъяла мой бумажник, где были хлебные карточки, немного денег и польские документы.

«Хлопцы, отдайте хоть документы», – попросил я. Но мне ничего не вернули, и я очутился в чужом городе совершенно беспомощным. Я побрел дальше и увидел доску объявлений, что заводу требуется главный бухгалтер.

Туда я явился без документов и в костюме полудикого азиата, но директор Бураковский велел мне садиться за стол.

Я еще долго продолжал болеть, и моя хозяйка считала меня малость свихнувшимся. Затем дизентерия успокоилась, и я мало-помалу начал выздоравливать. Видно, помогли мне те витамины, которые я получил когда-то в Палестине, те виноград и апельсины. Сердце мое не подкачало.

Между тем наступил 1942 год и был заключен договор между советским и польским правительством. Тысячи бывших польских граждан, вышедшие из лагерей, устремились в Среднюю Азию, туда же попал и мой уцелевший шурин Игнаций. Не помню уже где, но встретились мы с ним совершенно случайно. Вполне понятно, что нам хотелось жить вместе, тем более что в СССР начала организовываться Польская армия и Союз польских патриотов.

И опять же я должен укорить себя и обвинить в отсутствии последовательности в моих поступках. Если я думал о возвращении в Польшу, тогда следовало всеми путями стремиться вступить в польскую армию, но я этого не сделал. (Следует отметить, что в Союз польских патриотов мой отец вступил, я в детстве видела у нас дома членский билет. – прим. И. Ганкиной).

Тут в какой-то мере подействовало, что я, родившись в Варшаве, учился в русской гимназии и был довольно сильно привязан к русской культуре, хотя прожил половину своей жизни в Польше.

(Наверное, отец ретроспективно восстанавливает свои тогдашние переживания, потому что в моих детских воспоминаниях 1960-х гг. сохранилась наша огромная библиотека на польском и на русском языках, наш домашний идиш, на котором говорили мать с отцом, чтобы ребенок не понял, правда, ребенок был догадливый и научился понимать очень скоро. Одним словом, мой отец пользовался знаниями нескольких языков (иврит, идиш, русский, польский, белорусский, немецкий, английский) для получения разнообразной информации об окружающем мире. Помнится также наш говоривший на разных языках радиоприемник. – И. Г.)

Недаром же коренные польские евреи называли нас «литваками».

Итак, я приехал к Игнацию в Пролетарск Таджикской ССР. К тому времени его связь (неразборчиво) уже приняла постоянный характер. Что я мог сказать? Ведь мы уже знали, что творят фашисты с евреями в Варшаве и надежда на то, что его жена Хелка уцелела, была весьма мизерной. (Действительно, из всей большой довоенной семьи моего отца после войны остались в живых только он и Игнаций. – И. Г.)

Время шло, наступил 1944 год, освобождение Минска, а затем фашисты покатились на запад. Получив вызов из Минска, я быстро собрался и уехал из Пролетарска.

Послевоенный Минск – потери и обретения

Столица Белоруссии лежала в развалинах, я приютился в маленькой комнатушке и приступил к работе.

Потом я поехал в Городище. Домик у мостика, откуда я уезжал на курсы, стоял цел и невредим. Какая-то чужая женщина открыла мне дверь, и я, постояв у порога, проглотил слезы и вышел. В Городище я узнал от уцелевших, что Полетту вместе с Суламифью и ее только что родившимся сыном, погрузили вместе с другими на грузовик и увезли на расстрел.

Так, прожив едва 18 лет, моя дочь Суламифь, обманутая жизнью и по сути еще не вкусившая ее, погибла.

Проклятие убийцам!

Когда я пишу эти строки, я с содроганием думаю о том, что над миром нависают угрозы новой войны, и мне становится страшно. Не за себя, ведь моя жизнь уже прожита, а за вас, молодых, у которых еще впереди всё.

Конечно, то, что я сообщил тебе о времени, проведенном в эвакуации, очень мало. Но что, собственно говоря, можно писать. Ведь жили мы все изо дня в ден,ь ожидая окончания войны. Все что с нами происходило, тогда носило характер временный и не имело особого значения. Таково было настроение большинства беженцев, мечтавших вернуться обратно, пусть на пепелище, но родное.

Так в 1944 году с октября началась моя жизнь в Минске.

Разрушенный город, словно оглушенный ударом человек, мало-помалу возвращался к жизни. Мне тогда казалось, что восстановить его полностью удастся лет через 50. Однако с момента освобождения прошло всего лишь 23 года, а город не только вырос, но стал во сто крат краше, чем бывший губернский Минск. Широкие проспекты, осененные зеленью тополей, ласкают взоры. Город действительно хорош. Заслуга его восстановления принадлежит тысячам юношей и девушек, простых и работящих, пришедших из деревень и сел. Только люди, никогда физически не трудившиеся, могут с пренебрежением относиться к работе рук, к чисто физическим усилиям. Я, которому приходилось тяжелым кетменем – мотыгой окапывать апельсиновые деревья, таскать на плечах мешки с цементом и выполнять другие работы, я хорошо знаю, чего стоит труд.

Мне бы хотелось, Инуся, чтобы ты всегда ценила и уважала труд во всех его проявлениях. Я полагаю, что каждому человеку следует определенное время проводить, работая физически.

Первое время после возвращения в Минск мне приходилось работать и на заводе, и на бухгалтерских курсах, и еще где-то. Людей было мало, а дел много. Купил я как-то на Комаровском рынке у солдата старенький велосипед, и колесил на нем, даже зимой. Проживал я тогда на окраине города, на улице Восточной, в крохотной 8-метровой комнатенке. Пространства было в обрез, зато блох хватало, хозяйка квартиры была не из аккуратных. Супруг ее, мужичок небольшого роста, принадлежал к категории хозяйственных. Первое время он очень опасался, что его вышлют из Минска, поскольку он служил в пожарных у немцев. Однако всё обошлось, и он работал возчиком на кислородном заводе, там же, где я работал бухгалтером.

Было мне в то время сорок лет, возраст самый подходящий для мужчины. В это время у него уже выветривается все ребяческое, а ум достигает полной зрелости. Между тем бывшие польские граждане начинают возвращаться в Польшу. Получил и я письмо от Игнаца, что они вскоре уезжают. Он предложил мне присоединиться к ним, когда эшелон будет проходить через Молодечно. Кроме того, я наугад отправил письмо в Палестину Арону Сутину, с которым вместе был в «Гашомере», а потом встретился в Палестине. К моему великому удивлению, я получил от него ответ. Он спрашивал, не хочу ли я воротиться к ним. Был 1945 год, мне тогда был всего лишь 41 год, родных и близких никого, и я вполне мог начать в какой-то мере все сначала. Почему же я тогда не уехал из СССР?

Я тогда над этим вопросом и не задумывался. Может быть, это было безразличие и апатия после того, когда я уже раз пришел в дом, где жили чужие люди. Во-вторых, многое мне здесь пришлось по душе. И прежде всего возможность трудиться без той зависимости от хозяина. В общем, я остался в Минске.

Вполне понятно, что отказ от выезда повлек за собой и дальнейшее, а именно необходимость как-то устраивать свою личную жизнь.

Помню, как-то в отсутствие директора, которого я замещал, пришел к нам на завод Давид Моисеевич Голуб, которому понадобился для университета баллон углекислого газа. Тогда мы с ним познакомились, и он, побеседовав со мною, видимо посчитал меня подходящим кандидатом в мужья для своей овдовевшей сестры Фани. Эта внешне довольно интересная дама была учительницей в младших классах. В данном случае материальный расчет в наших отношениях исключался. Жил я, как говорится, от зарплаты к зарплате. Стяжательство и особое уважение к деньгам всегда и во все времена были мне чужды. Сознавая, что деньги нужны, я никогда им не поклонялся, и не понимаю тех, кто считает деньги главным в своей жизни. Прошло некоторое время, и наступил вечер, когда я погрузил приданое Фаины (две подушки) на свой велосипед, и мы направились в мой восьмиметровый дворец. Что мне оставалось делать? Полетту, убитую фашистами, не воскресишь, а жизнь идет дальше. В этом ее сила и победа над смертью. В каких бы то ни было условиях жизнь всегда сильнее смерти.

Жили мы с Фаиной неплохо. Совместная жизнь двух взрослых людей в основном состоит из целого ряда взаимных уступок на алтарь взаимопонимания. Самое плохое было то, что Фаина оказалась больна пороком сердца, который и свел ее в могилу. Не стану тебе описывать 5 лет ее болезни, то дома, то в больнице. Одним словом, 10 лет послевоенного периода моей жизни в семейном отношении пошли насмарку. Итак, я вновь остался один. Кроме того, у меня в 1952 году обнаружилась опухоль. Вот и теперь, когда я пишу эти строки, я нахожусь в больнице в ожидании операции, уже четвертой с 1959 года. Одиночество мое осложнялось еще и тем, что война забрала всех моих близких, и одиночество мое было совершенное, абсолютное, и поэтому пугающее. Человеку очень трудно быть одному – уподобиться узнику в одиночной камере. Видимо, человеку необходимо, чтобы рядом с ним в комнате кто-то дышал и был.

Как видишь, доченька, личное мое семейное счастье, с тех пор как погибли Полетта и Суламифь, покатилось кубарем. Иногда я начинал верить в рок, в судьбу. Чем, как не судьбой можно назвать болезнь твоей матери, которая была на 16 лет моложе меня. Казалось, что ей жить и жить, растить тебя – свою любимую дочь, в которой она души не чаяла. А вот у нас с тобой, Инночка, должно было случиться самое непоправимое, мы потеряли: ты – маму, а я жену и друга. (Моя мать умерла в 1965 году, за три года до смерти отца. – И. Г.). Мама твоя, Роза Львовна Чунц, работала на станкозаводе имени Ворошилова старшим инженером в техническом отделе. Работала она отлично, с огоньком и энергией, которая казалась неисчерпаемой. Знал я ее по совместной работе, а также комната, в которой она жила, находилась напротив нашей квартиры, и она частенько заглядывала к нам еще при жизни Фаины. Она и стала моей четвертой женой, и твоей матерью.

Иногда я раздумываю над превратностями своей жизни. Ведь сколько людей, особенно евреев, погибло от рук фашистских зверей. А я ведь мог не поехать на курсы тогда, в июне. Тысячи людей погибли от бомб и пулеметных очередей немецких летчиков, а я почему-то уцелел. Чем это объяснить, и сам не знаю. Случайность, судьба, тот или другой уклад обстоятельств.

А еще мне часто самому становится смешно, когда я думаю о том, что я – главный бухгалтер. Действительно, в жизни случаются злые шутки. Ведь по своему складу характера я с молодых лет терпеть не мог чиновников и бюрократов. Меня всегда куда-то тянуло, помню, я говорил матери: «Каждый день ходить на работу, делать одно и то же – это всё равно, что быть мертвым». И вот именно мне выпала участь стать финансовым «стражем». Смешно, правда? И все-таки я никогда не был и не стану 100%-м бухгалтером, которому сухие цифры заслонили весь мир. Надо сказать, что в нашей профессии находятся иногда такие желчные сухари, от вида которых попросту тошнит. Возможно, меня спасла от сухости частичная причастность к литературе. Широкий кругозор, презрение к мелочным людям всегда были мне присущи. И еще одно, Инусенька, ты сама, наверное, заметила, что я всегда оставался душою молод, и никогда не глядел на лес, как на будущие дрова, не видя его красоты. (Только сейчас, с позиции взрослого человека, я в состоянии оценить уникальный оптимизм, доброжелательность и юмор моего тяжело больного отца, наши совместные лыжные прогулки, беседы обо всем на свете, и никогда никакой жалобы на плохое самочувствие. – И. Г.). После этого небольшого лирического отступления можно вернуться к будням.

Инуся! Сегодня 2 марта 1967 года, завтра 3 марта, ложусь на операционный стол. Пока до свидания, доченька. Не знаю, когда опять смогу продолжать это письмо.

Сегодня 26 марта, и я опять возвращаюсь к своей тетради. Итак, позади очередная – пятая операция. «Будем продолжать жить», – сказал мне зав. отделением. Надо, конечно, еще пожить, чтобы покинуть тебя, когда ты будешь повзрослее. Дорогая Инуся, частенько, когда я думаю о твоем будущем, мне становится не по себе. Ведь ты одна-одинешенька на свете, и будем надеяться, что на твоем пути тебе встретятся добрые, отзывчивые и сердечные люди, когда меня уже не будет.

Есть очень меткая народная еврейская поговорка: «Не дай бог испытать все то, к чему человек может привыкнуть». Я часто вспоминаю эту поговорку, оглядываясь на себя в этой больничной пижаме. Разве я думал когда-то, что мне, полному жизни и огня, придется когда-либо болеть. Но человек обладает весьма необходимой способностью привыкать ко всему, иначе он готов был бы капитулировать при столкновении с малейшими трудностями, не говоря уже о большом горе.

Часто приходится удивляться, до чего много может перенести человек, это, в сущности, слабое существо. И войны, и холод, и неисчислимое количество болезней охотятся за ним, а человек не поддается, борется, и в основном побеждает.

Сегодня 24 апреля 1967 года, всего 4 дня, как я вышел из больницы, хотя мой свищ так и не зажил. Но я больше не мог оставаться в больнице. Пока ты лежишь прикован к постели, тебе деваться некуда, но когда становишься на ноги, больничная атмосфера всё больше и больше начинает на тебя действовать. Но довольно об этой скучной материи, а то ты, Инуся, можешь подумать, что твой папа был нытик.

25.08.67 г.

Давненько не брался я за перо, чтобы продолжить мое письмо к тебе. Ведь только 9 дней прошло с того дня, когда я попрощался с тобой на озере Нарочь.[1]

Чудесное место, правда? Если бы не необходимость и не болезнь, приковывающая меня к больнице в Минске, я бы охотно, уйдя на пенсию, поселился бы в таком уголке, как озеро Нарочь. Лес, голубая озерная гладь, чего больше надо было человеку?[2]

28.08.67 г.

Сегодня понедельник, начало недели. В субботу и воскресенье ты гостила у меня[3]. Одев мамин передник, ты упорно взялась за чистку кастрюль от сажи. Я не возражал… пусть вырабатывается упорство, в жизни это пригодится. Одним словом, у меня, Инуся, ты играешь роль маленькой хозяюшки. Это вполне понятно, если учесть, что взрослой хозяйки, к сожалению, нет.

3.09.67 г.

Вчера было сообщение о кончине писателя И. Г. Эренбурга. Большую и богатую впечатлениями жизнь прожил этот человек. Так понемногу уходит в заоблачный плес мое поколение. Пусть он старше меня лет на 13, но все равно надо собираться в путь. То, что Шолом-Алейхем называл «возвращением с ярмарки», ничего не поделаешь, таков закон жизни. Смерти не боюсь, иногда даже думаю о ней, как о вечном покое.

5.09.67 г.

Сегодня, Инуся, мы с тобой, правда, не долго, погуляли в парке имени Горького, посидели, полакомились мороженым. Ты растешь, моя доченька, и я любуюсь тобой. А долго ли еще я смогу это делать? Кто знает? Вот сегодня я опять увидел кровь. Но не будем ныть. Может быть, еще потянем, чтобы увидеть, как ты становишься все старше и умнее. Итак, не пищать…

6.11.67 г.

Сегодня канун 50-летия Октябрьской революции, события, безусловно, большого в жизни человечества. По этому случаю, конечно, происходят повсеместные торжества. Относясь с полным пониманием и уважением к этому событию, трудно, однако, слушать целыми днями одно и то же из уст разных ораторов. От этого слушатель не проникается чувством большего уважения, а наоборот, скука и однообразие не содействуют никоим образом этому. Все хорошо в меру, иначе результат является обратным.

Огромный прогресс Советского Союза – прежде всего результат огромного труда и жертвенности народов Союза. Всё, что достигнуто – это годы жертвенных лишений, пот и кровь миллионов людей.

Я гляжу на тебя и думаю о том, Инночка, что ты доживешь до празднования 100-летия Октября. Интересно, каким будет мир и Советский Союз, как будут жить люди в 2017 году? Представляю, как далеко уйдет оснащенное техникой человечество. Если эта тетрадь сохранится до тех пор, вспомни обо мне в тот день, доченька.[4]

10.01.68 г.

Давненько не брался за перо, чтобы написать тебе, Инуся. Скучно писать об этом, да и не хочется оставаться в твоей памяти таким вот, охающим человеком. Но что поделаешь. Вот более месяца принимал облучение, поджарили меня на славу, однако реакция после этого лечения весьма неприятная, никак не могу очухаться. Зимние каникулы, а мы с тобой почти не виделись. Всё это не столь важно, впереди лето, а к тому времени я, видать, уже уйду с работы на пенсию и смогу видеться с тобой почаще.

Итак, мы вступили в 1968 год. Неудержимо бежит время, события сменяют друг друга. Всё еще нет мира на Ближнем Востоке. Маленький Израиль в арабском море… Нелегко ему приходится. Помню, много лет назад пришлось мне увидеть в Хайфе парад арабских бойскаутов, и я тогда впервые подумал о том, как сложится совместная жизнь арабов и евреев. Правда, и на сегодняшний день еще много неосвоенной земли в арабских государствах, и нет проблемы жизненного пространства, хватит на всех, но это при условии сотрудничества и мира, а его-то и нет.

Чем всё это кончится? Да и было ли когда-нибудь тихо на земном шаре с давних пор по наши дни? К сожалению, нет. История человечества написана потом и кровью миллионов, и не знаю, изменится ли это когда-либо?

Попытаюсь завтра выползти на работу, посмотрим, что получится.

Заключение от Инессы Ганкиной

Это последняя запись в дневнике моего отца. Он не дожил до летних каникул, умер 1 апреля 1968 года. Я помню переполненное фойе Театра оперы и балета, где мой отец работал главным бухгалтером. Десятилетней рыдающей девочке решили не показывать гроб отца, и правильно сделали, ведь всю свою душу он вложил в любовь ко мне, оставив мне некое духовное завещание – свою любовь, свое жизнелюбие и стойкость, и свои воспоминания, которые вы только что прочли.

Они не предназначались для печати, но мне представляется, что в судьбе моего отца отразилась судьба целого поколения, а возможно, в ней, как в капельке воды, отразилась судьба всего еврейского народа, где великая скорбь соседствует с великой радостью, и всегда где-то на донышке чаши скорбей отражается свет далекой звезды.

[1] Это было наше последнее лето, отец, несмотря на так и не заживший свищ, ходил за грибами, удил рыбу, катал меня на лодке.

[2] Тогда, 50 лет тому назад, озеро Нарочь было полно неизъяснимой прелести, мы снимали комнату у старика, который помнил революцию 1917 года в Петрограде, разговаривал с отцом о преимуществах довоенной Польши и ругал большевиков. Отец называл его паном, как и всех остальных хозяев и хозяек в деревне, мы готовили еду на керосинке, пили парное молоко и ели угрей в местной забегаловке.

[3] С момента, как моя мать очутилась в больнице, т.е. с 6 с половиной лет, я жила в доме у сестры моей матери, а к отцу приезжала только на выходные. После смерти отца дядя и тетя оформили опекунство, а спустя пару лет усыновили меня, сменив мне фамилию и отчество. У них было двое своих уже взрослых детей, не очень хорошее здоровье, но они заботились обо мне, любили, вырастили и выучили меня на свои отнюдь не большие доходы. Когда мне исполнилось 17 лет, тетя, которую я называла мамой, выполнила отцовское завещание и отдала мне этот дневник.

[4] Возможно, мой прекраснодушный мечтатель отец мечтал о социализме с человеческим лицом, а возможно, не хотел навязывать мне свои политические взгляды. Во всяком случае, мои более взрослые двоюродные братья и сестры говорили мне впоследствии, что правду об Израиле, и вообще первые уроки самостоятельных и независимых политических убеждений, они получили в том числе и у моего отца.

Опубликовано 07.04.2018 17:37

PS.

Не забывайте, что сайт требует поддержки. Вместе мы сможем сделать многое!

ДНЕВНИК ХАИМА КАБАКА (3)

Продолжение. Первые две части здесь и здесь

Блестящая карьера

Первым делом я направился на стоянку такси, где нашел многих старых знакомых, а затем начал свою экскурсию. Очутившись в Тель-Адасе, где проживали мои знакомые из Султан-Бейлика, я прожил там несколько месяцев. К тому времени они уже превратились в крестьян, осевших на своих 100 дунамах. Работать им приходилось с утра до вечера, и моя помощь пришлась им впору. Дело в том, что в этих селениях, жители которых являлись членами конфедерации труда, был запрещен наемный труд. Все работы должны были выполняться членами семьи.

В течение нескольких месяцев я вел жизнь земледельца. Помню, как-то я поехал на телеге в Афулу, чтобы приобрести себе ботинки за деньги, вырученные от продажи кур. В широкополой шляпе я стоял у подводы, как заправский крестьянин, и продавал кур, а затем с кнутом в руке направился в лавку за ботинками. Затем я побаловался сельтерской с сиропом и встретился там с одной бывшей шомерет, которая подкатила на легковой машине вместе с каким-то кавалером. Увидев меня в таком виде, она, наверно, подумала: «Вот дурачок, он, видимо, действительно считает для себя обязательными все те глупости, которыми нас пичкали в «Гашомер Гацаир»». А я со своей стороны поглядел на нее свысока и, сплюнув, направился к своей подводе. Я ехал, помахивая своим кнутом, лошади весело бежали домой, а я беззаботно насвистывал.

И опять, доченька, приходится мне говорить о своей непоследовательности. Коль скоро я вернулся в Палестину и мне так по душе пришелся честный крестьянский труд, следовало идти по этому пути. Кстати, такая возможность была в самом этом поселке, где одно хозяйство осталось без хозяина. Или попроситься в какую-либо коммуну-кибуц, ведь во многих были мои друзья. Но вместо этого я отправился на поиски работы и вскоре стал «шомером» в колонии Мицпе. Это была небольшая деревушка, дворов этак на 15, расположенная невдалеке от шоссе на Тивериаду. Ночь за ночью я расхаживал со своей винтовкой, охраняя сон и спокойствие колонии. Было, понятно, и страшновато, особенно в темные дождливые ночи, когда мои ботинки тяжелели от налипшей желтой глины, а кругом не было видно ни зги. Получал я за свой труд 6 фунтов в месяц, и питание каждый день по очереди у хозяек. Чем не карьера?

Я уже мог давно легализовать свое пребывание в стране, и, наконец, решить: «Чего же я хочу?»

Правда, на этот раз мама очень хотела, чтобы я вернулся. И вот я опять в Варшаве.

Недолгое счастье

Прошли первые дни встречи, и я начал помогать отцу в ведении экспедиционной конторы. Но мое положение продолжало оставаться неопределенным. Правда, особенных трудностей я не испытывал, ведь я был единственным сыном и любимцем матери.

Между тем за время моих странствий три сестры мои подросли и превратились в барышень. Согласно традиции, первой следовало выходить замуж старшей, Лотке. Довольно флегматичная, но хозяйственная, она не обладала способностью вскружить голову какому-нибудь кавалеру, и моим родителям пришлось выдавать ее замуж путем сватовства. Частым гостем в нашем доме стал профессиональный сват, некто Дикштейн.

Помню этого грузного и бородатого старика с ушами, заложенными ватными тампонами. Он не спеша снимал свой шарф, разглаживал бороду, и вел с матерью долгие беседы, сопровождавшиеся смехом и шутками моих сестер. Но сие господина Дикштейна не смущало. «Эх, молодежь, молодежь, ведь я вам зла не желаю», – говорил он.

Со стороны моей матери раз-другой делались попытки устроить мою жизнь путем богатой женитьбы, но я раз и навсегда ответил, что, несмотря на всю мою неустроенность, я собой не торгую.

Жизнь шла своим чередом, в родительском доме всегда было довольно весело, собиралась молодежь. Иногда я принимал участие в этих собраниях, чаще они казались мне пустыми и неинтересными, я чувствовал себя намного старше остальных. Одним словом, я продолжал искать чего-то и бунтовать. К тому времени я начал пописывать, влечение к этому у меня было давно. Помню, лет в 18 я накатал за один вечер новеллу «Первый нокаут», которую, к моему удивлению, тут же напечатала «Спортивная газета». Я обрадовался, удивился, и даже не пошел за гонораром. Мне казалось странным, как можно получать деньги за труд, который тебе приятен.

Среди девушек, посещавших наш дом, была подруга моей самой младшей сестры Хельки, Полетта Штикгольд. Это была высокая блондинка, молчаливая и спокойная. Мало-помалу мы стали всё чаще встречаться, и ко всеобщему удивлению, поженились.

Надо прямо сказать, что ее родители были далеко не в восхищении от этого брака. С материальной точки зрения я котировался весьма низко. Кроме того, старшая сестра Полетты была возмущена, что ее сестренка выскочила замуж первой, да еще так безрассудно. Поженившись, мы поселились на даче у дяди моей жены, благо зимой она пустовала. Я не работал, а Полетта работала у отца на трикотажной фабрике, зарабатывая всего лишь 80 злотых в месяц. Одним словом, было не очень весело, но я и Полетта меньше всего обращали внимание на это. Наша любовь и привязанность не зависели от материальных условий. Я изо всех сил старался найти работу, какой-нибудь заработок. Иногда мне это удавалось, но ничего постоянного не было. К тому же я решил, что пора моей дочери Суламифи жить вместе с нами. Отношения между Полеттой и Суламифью сложились исключительно хорошо. Полетта смотрела за ней, пожалуй, лучше, чем иная родная мать.

Между тем мать моя, всегда помогавшая отцу в его нелегкой работе экспедитора, начала хворать, и я все регулярнее начал помогать отцу. Трудно еще было с квартирой, потому что жилье в новостройках стоило очень дорого, до 60 злотых за одну комнату. Но однажды нам повезло, и мы сняли квартиру на пятом этаже на площади Железной Брамы, недалеко от Саксонского сада. Мы были очень довольны, и казалось, жизнь наша начинает входить в колею.

Но это счастье длилось очень недолго.

Варшава под бомбами

В Европе становилось все тревожнее и опаснее. Бесноватый ефрейтор с усиками бешено лаял с трибуны. В Польше была проведена частичная мобилизация, и армия уже в течение нескольких месяцев стояла вдоль границы с Германией. В это лето 1939 года мать моя, а твоя бабушка серьезно занемогла – сердце. В родительской квартире пахло лекарствами, а потом мы вывезли маму на дачу под Варшаву.

К тому времени все мои сестры, а твои тетушки уже были замужние, правда, еще без потомства.

Несмотря на то, что я читал прессу, трудно было нам всем разобраться в той закулисной политической игре, которая велась где-то там, в верхах.

И так до того памятного 1 сентября 1939 года, когда над Варшавой появился первый немецкий самолет.

Дальше все покатилось с быстротой киноленты.

Едва мы успели привезти с дачи мать, как начались воздушные бомбардировки Варшавы.

Не трудно было немцам воевать с Польшей, которая по старой традиции строила свою армию на кавалерии. На парадах все эти уланы с флажками на пиках выглядели весьма красочно, но танки трудно рубить саблями. Вскоре Варшава была окружена, и я с Полеттой решили уйти из города.

К утру мы очутились километрах в тридцати от Варшавы, в местечке Кагушин. У сожженных домов лежали трупы жителей местечка. Единственным уцелевшим зданием был костел, стоявший в стороне.

Мы пошли дальше и тут же за местечком наткнулись на немецкий патруль. Нас обыскали. «Юде?» – спросил у меня верзила солдат с прыщеватой звериной мордой. «Да», – ответил я ему. «Сейчас пойдешь под пулеметы!» – сказал он мне.

Я придвинулся к нему поближе. Полетта сказала мне потом, что она сразу же поняла мое намерение. Я решил сорвать с пояса у немца гранату и вместе с ним отправиться в лучший мир.

Однако нас повели не под пулеметы, а в сторону костела, битком до отказа набитого людьми. Здесь были и евреи со свитками Торы, и ксендз, короче, все уцелевшие жители Кагушина плюс тысяча беженцев. Несмотря на высоту костела, дышать было все труднее. Немецкие офицеры, взобравшись на хоры, крутили киноаппарат, чтобы послать первые кадры в «фатерлянд». По пути из Варшавы я и Полетта натолкнулись на железнодорожный состав с экспортной тушенкой. Мы захватили с собой несколько банок и теперь разделили их между стоявшими рядом.

Никто из находившихся в костеле не знал, что, собственно, произойдет с нами дальше. Одни говорили, что костел подожгут, другие еще что-либо. Так прошла ночь, и к утру мы убедились, что немецкого караула нет и в помине. Выломав двери костела, люди рассыпались кто куда. Помню, это было воскресенье. Многие крестьяне из окрестных деревень пришли в местечко, и, о диво, на руинах домов тут же началась торговая жизнь. Кто-то продавал сигареты, кто-то еще что-то.

Между тем среди собравшихся прошел слух, что приближаются русские войска. Об этом сообщил нам какой-то возчик. Я было не поверил, но он протянул мне пачку корешков нежинской фабрики и сказал: «Кто хочет к Советам, идите в сторону Буга».

Но Варшава всё еще не была взята, и мы с Полеттой решили пробыть некоторое время в деревне. Мы отошли километров на 10 от Кагушина и поселились в сарае у одного из крестьян. Изредка в деревне появлялись немецкие кавалеристы, а в остальном все было тихо, как будто войны и не было.

Дней через 10 мы узнали, что Варшава сдалась, и мы решили вернуться, чтобы узнать о судьбе своих родных и близких.

Пешком, временами подсаживаясь на подводу, мы к утру прибыли в Варшаву, а вернее на правый берег Вислы, в Прагу. Издалека казалось, что город цел и невредим, но вскоре нашим глазам открылась горестная картина разрушения. Следовало, пожалуй, удивляться, что еще что-то уцелело. Ведь немцы более трех недель бомбили город ежедневно и обстреливали артиллерийскими снарядами. По-видимому, разрушение города старыми видами оружия требует определенного времени. На перекрестке одной из улиц мы распрощались, Полетта поспешила к своим родителям, а я направился на Францисканскую-30. С замирающим сердцем подошел я к этому дому, который один лишь остался цел в этой части улицы. У ворот я встретил соседа, который сообщил мне, что все целы и невредимы. Я поднялся на третий этаж, и вот я уже обнимаю плачущую мать.

Потом я пошел на свою квартиру, где все тоже было цело, и даже получил хлебные карточки. Уж так заведено, что пока теплится жизнь, надо питаться. На улицах полно немецких солдат. С видом победителей они расхаживают по городу, что-то покупают, а кое-где берут и так. Везде полным-полно уличных продавцов, торгующих чем попало. Люди куда-то спешат, и весь город похож на потревоженный муравейник. Через несколько дней утром я захожу к родителям, где меня застает облава, евреев гонят на работу – тушить горящий кокс. Мы шагаем почти через весь город, кое-где нас встречают насмешками. Наша колонна – радость для антисемитов. Много евреев, особенно молодежь, уходит тогда к Бугу, к Советам. Мои родители и слушать не хотят о таком варианте.

«Куда ехать, чего ехать, что мы, немцев не видали в той войне», – говорит мой отец.

На семейном совете принято решение – мне и шуринам уходить, ведь женщин, детей и стариков никто трогать не будет.

Десятки подвод, а вместе с ними и мы, тянутся на восток. Дня через два мы поздней ночью достигаем демаркационной линии, и я увидел первого советского командира. Как свободно владеющий русским, беседу веду я. Командир интересуется нашими профессиями, а потом говорит: «Идите вон туда к станции, утром будет поезд в сторону Белостока». Поезд состоит из товарных вагонов, но мы не обижаемся. Вообще, вся эта шумная, преимущественно молодежная толпа производит впечатление шумной экскурсии. Никто из нас не предполагал, что впереди долгий путь скитаний.

Временная жизнь

Вот мы и в Белостоке, городе, полном беженцев, красноармейцев и еще каких-то неопределенного вида людей. Бойко идет торговля, особенно часами. Часть товаров поступает из Варшавы. По-видимому, многие посвятили себя этому делу. Спустя несколько дней мы уезжаем в Барановичи. Как-никак, наша семья прожила там лет 5-6, все нас знают, уже в течение многих лет экспедиционная контора отца обслуживает барановичских купцов.

Я поселился у своего двоюродного брата Соломона Цейтлина. Вернее не у него, а вместе с ним у его хозяйки Мирль Наркунской. Это бойкая дамочка, у которой любая работа спорится, замужем за Наркунским. Он, грузный мужчина, припадающий на правую ногу, торгует скотом и слушается во всем свою жену. Мой двоюродный брат Соломон уже давно живет в Барановичах и работает секретарем Общества купцов. Он старый холостяк, и злые языки поговаривают, что в этом виновата его хозяйка Мирль. Во всяком случае, смотрит она за ним хорошо, и он у нее на полном пансионе.

Соломон живет в восторженном угаре. Он всегда слушал по радио Москву и придерживался левых взглядов. Теперь, когда сама Советская власть пришла к нему в Барановичи, чего же больше? Один из его друзей, без пяти минут адвокат, некий Садовский принимает горячее участие в организации местной рабочей гвардии, нечто вроде временной милиции. Он предлагает и мне вступить в ее ряды. Оружия у нас нет, но есть красные нарукавные повязки, и мы усердно выполняем всякие мелкие поручения – уличный порядок и другие местные дела.

В Барановичах тоже полно беженцев и слухов, всевозможных и разных. Из рядов рабочей гвардии меня вскоре отправляют в распоряжение формирующейся железнодорожной милиции. Я получаю наган, удостоверение инспектора АХО, и приступаю к исполнению своих обязанностей.

Начальник доротдела, капитан или майор милиции Дорофеев, показывает мне на сундук с польскими злотыми и говорит: «Это все надо израсходовать, давай, покупай!» И я начинаю покупать дома с обстановкой, мотоциклы и уже не помню, что еще. Моей работой все довольны, и я получаю повышение – становлюсь старшим инспектором. В общем, меня ожидала блестящая милицейская карьера, если бы не анкета, которую я заполнил со всей наивностью и правдивостью. Меня, конечно, освобождают от работы.

К тому времени ко мне в Барановичи приезжают Полетта и Суламифь, и мы снимаем комнату, фактически это бывший небольшой магазинчик. Кроме нас занимает место на койке мой бывший родственник, муж Марылиной сестры. Аккуратный господин, который, несмотря ни на что, продолжает со всей серьезностью и аккуратностью класть брюки под тюфяк.

Приехала также моя старшая сестра Лотка, она с мужем живет в Лиде, где ее супруг работает на обувной фабрике. Еще один мой шурин Игнаций работает бухгалтером в столовой. Второй шурин, муж Мани, уже не помню где. Одним словом, все как-то устроены, хотя все это носит какой-то временный характер. Мы переписываемся с Варшавой. Сначала письма не внушают особой тревоги, но затем становятся все более унылыми. Я и Полетта посылаем своим родителям продуктовые посылки.

Между тем в Барановичах проводится паспортизация, и все просившие право временного убежища ночью вывозятся куда-то на восток. Увозят и Игнация, моего шурина. Муж Мани был где-то в командировке и поэтому уцелел.

Как это ни странно, из Варшавы приходит человек с письмом от родителей Игнаца с просьбой, чтобы он вернулся в Варшаву. Но Игнац уже давно где-то на востоке. И поэтому с посланцем уходит муж Мани.

Я еще до сих пор не могу понять, какую же хитрую политику вели немцы по отношению к евреям, если родители Игнаца могли прислать такое письмо где-то в конце 1940 года.

Я и Полетта получаем советские паспорта, правда, с оговоркой, что они действительны только в пределах Западной Белоруссии. Но паспорта это одно, а зарабатывать на жизнь необходимо, и я устраиваюсь бухгалтером на лесопункте, расположенном в доме какого-то помещика.

Кругом запущенный сад и дом, в зале которого по воскресеньям пляшут деревенские парни и девчата. Я учитываю ежедневную вырубку. О бухгалтерии у меня нет никакого понятия. Кое-что мне объяснил мой начальник в Барановичах, в остальном руководствуюсь чутьем и логикой. Хотя я получаю немного, но нам хватает. Ведь продукты здесь в деревне дешевые. Я иногда думаю о том, что было бы, если бы помещик увидел, что творится в его доме. «Хамы» танцуют, проживает в комнатах «жид». Жить здесь летом одна благодать, работы немного, и я не спеша веду свои записи. До того дня, пока вдруг не открылась дверь, и какой-то товарищ спросил: «Где директор?» Я ответил, что понятия не имею. Вот и весь наш разговор. Однако этого было достаточно, чтобы не понравиться высокому гостю. Оказалось, что это был секретарь райкома… Меня освобождают от занимаемой должности. Я сажусь за стол и пишу письмо на имя Сталина. Я действительно не понимал, чем я не угодил тогда начальству. Через некоторое время меня вызывают к прокурору по вопросу моей жалобы. Но к этому времени мы уже переехали в Городище, где я устраиваюсь главным бухгалтером Райпромкомбината, а Полетта поступает на работу в Госбанк. Моя дочь Суламифь живет в Барановичах и учится на профессионально-технических курсах.

В начале июня 1941 года меня направили на курсы повышения квалификации в Минск. Я попрощался с Суламифью, махнул рукой Полетте, окна Госбанка выходили на площадь, где останавливались машины, и укатил.

Разве я предполагал, что никогда больше их не увижу?

Окончание следует

Опубликовано 05.04.2018 19:36

Дорогами войны / דרכי המלחמה בנאצים

Добавлены снимки и обновлены материалы 24.05.2017 08:33

***

Давид Фабрикант. Перешагнуть через страх

в Ветеранское движение Израиля 13.10.2015

«Я только раз видала рукопашный,

Раз наяву, и тысячу во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.»

Юлия Друнина

Об этом же сказал мне и участник Великой Отечественной войны Ефим Столяров. «Шансов погибнуть было достаточно. Было страшно, волосы вставали дыбом, когда ты видел невдалеке от себя эту железную махину-танк, шедшую прямо на тебя, летели снаряды, бомбы, казалось все на твою голову. Но я знал: назад не побегу!»

В школу города Харькова, где жил и учился Ефим, пришли ребята в военной форме, спросили, кто желает стать офицером. Набирали молодежь в 14-ю артиллерийскую школу, где готовили будущие офицерские кадры. Единственным из седьмого класса поднялся Столяров.

— Сынок, армия не для тебя. Ты переболел в детстве всевозможными болезнями, комиссия не допустит тебя к учебе, — сказал отец. Все же он прошел, парня приняли в военную школу. У Ефима была хорошая успеваемость, физическая подготовка. Когда он принес домой обмундирование, были слезы, вопрос: «Зачем?»

— Патриотизму меня научили отец Абрам и дядя Иосиф Пробер, — рассказывает Столяров. – Папа – участник Первой мировой войны, сражался в гренадерском полку имени фельдмаршала графа Румянцева-Задунайского, кавалер Георгиевского креста. В 1975 году вспомнили о нем, как участнике Гражданской войны и вручили медаль «За боевые заслуги». Два его брата погибли в гражданской войне. Мне говорили, что один из них был на стороне большевиков, другой – меньшевиков. Дядя Иосиф сбежал на фронт в 18 лет, бился с врагами в 1-й конной Буденного. У него было несколько грамот, одна из них подписана Ворошиловым, Буденным и Мининым.

Шла обычная учеба в артиллерийской школе. Но вскоре загремели взрывы, началась война с лютым врагом – гитлеровским фашизмом. Над нами летали немецкие самолеты, сбрасывали бомбы. Один из них оказался в одиночестве, возле него кружили четыре наших «кукурузника». Смотрим от «Юнкерса» отвалилось крыло, затем хвост. Летчики спасались на парашютах, одного отнесло близко к нам. Я с товарищем подбежали, схватили его, обезоружили, он был ранен. На нем Железный крест, воевал в Испании. Это было 3 августа 1941 года. Пистолет гитлеровца у меня забрал командир взвода. Части немецкого самолета были вскоре выставлены в Харькове на площади Дзержинского.

Артиллерийскую спецшколу отправили в Малиновку, возле Чугуева. Курсанты копали землю, рыли траншеи, потом на заводе разбирали пришедшие с фронта обгоревшие, неисправные танки. В конце сентября они выехали в Сталинград, затем в Куйбышев, оттуда в Актюбинск. Месяца два убирали урожай с полей.

— Я с товарищами постоянно писал рапорты об отправке на фронт, но нам все время отказывали. Сказали: «Вы будете кончать войну». Присвоили звание младших лейтенантов и выпустили нас, артиллеристов, лишь в октябре 1944 года. Отправили на 2-й Украинский фронт. Начался мой боевой путь в 680-й истребительной противотанковой Краснознаменной орденов Богдана Хмельницкого и Александра Невского дивизии. Конечно, положение на фронтах было намного лучшее, чем в предыдущие годы, но и на нашу долю хватило.

Ефим Столяров по дороге в действующую армию оказался в родном Харькове, забежал домой – ни одной живой души. Правда он знал, что отец был бойцом десантного отряда, воевал в составе бронепоезда № 75 имени лейтенанта Шмидта. Гораздо позже после окончания войны придет сообщение о награждении Абрама Столярова медалью «За боевые заслуги». Мать эвакуировалась, переехала в Актюбинск поближе к сыну.

Ефим взволнован, события тех лет наскакивают друг на друга, мешая порой точному времени действий, но мы вместе справляемся с этим потоком. — Часть находилась на границе Венгрии и Чехословакии. На нашу батарею надвигались две самоходки. Дана команда выкатить орудия. Стреляем, возле нас рвутся снаряды. Я справа от пушки. Снаряд разорвался рядом, погиб почти весь расчет. Не было и меня, если бы стоял позади орудия. Вижу один боец ранен в обе ноги, я к нему. У этого немолодого мужчины родом из Одессы было четверо дочек. В минуты отдыха каждый из нас делился рассказами о своей мирной жизни. Еще с одним солдатом оттащили его в сторону. Слышали только свист пуль.

— Товарищ лейтенант! Большое вам спасибо. Это у меня уже четвертое ранение, – произнес раненый.

— А самоходки прут. Прицелился к одной, но увидел, что машина запылала, ее подбил сосед справа. Переношу прицел на вторую, командую: «Огонь!», уничтожена с первого выстрела вместе с экипажем. В этом бою противник потерял восемь боевых машин.

Было положено, чтобы возле каждого орудия был офицер. Вышли мы на рекогностировку, командир взвода распределил нас по местам. Поступил приказ штурмовать немецкие позиции на высоте 387. «Кто поведет в атаку?», — спросил начальник разведполка майор Рябыкин.

— Товарищ майор, мне терять нечего – ни жены, ни детей, — откликнулся я. Взял автомат, кликнул клич и вперед. Еще раньше заметили двигающийся куст. Теперь по ходу атаки кинули в него гранату, за кустом оказался немецкий снайпер, лежал мертвый. Навстречу поднялась группа фашистов, наши солдаты открыли огонь, уничтожили их. Высота была взята. Командир полка велел писать рапорт для награждения меня орденом.

Боевые действия для Ефима закончились в Моравии у города Брно. От Праги отделяло их 140 километров. Ветеран показал копию наградного рапорта. В нем написано: «В настоящих боях за города Немецкое Правно, Гайдель, Брод, Злин Столяров проявил мужество и отвагу в борьбе с немецкими захватчиками. В районе Немецкое Правно тов. Столяров под сильным огнем противника, руководя взводом лично, вручную выкатил орудия на открытые позиции и в период артподготовки уничтожил: пулеметных точек -3, орудий прямой наводки – 1, НП на церкви – 1, рассеял и частично уничтожил до 20 солдат противника, чем обеспечил продвижение частей наступающей пехоты.

В бою 6.04.45 года в районе Гайдель лично руководил штурмовой группой автоматчиков при взятии высоты 387. В этом бою Столяров, действуя как пехотинец, проявил мужество и отвагу, шел на высоту первым, увлекая за собой свою группу. В результате стремительной атаки высота была взята, противник понес большие потери. В плен было взято пять солдат».

— Мы ликовали, радовались – Победа! 10 мая передислоцировались, но поломалась одна машина. Меня оставили возле нее. Прислали за мной немецкую автомашину. Еду по прямой дороге минут 15-20, натыкаюсь на какой-то поселок. Ратуша, на ней пулеметы, немецкие солдаты. Стал я разворачивать пушку, автомат наготове.. Ко мне подошли двое: офицер и второй в штатской одежде, как видно власовец. Он и говорит по русски, что знают о капитуляции, сопротивление бесполезно, немецкий гарнизон сдается в плен. Обрадовался, с сердца словно камень упал. Через некоторое время приехала наша часть во главе с полковником, я доложил. Оказывается попал на 4 Украинский фронт. Мне подсказали, где сейчас находится 2 Украинский, я вернулся к своим.

После Чехословакии нас перебрасывали с одного места в другое. Так оказались в Каменец-Подольске. Оказывается наш полк разыскивали, чтобы вручить награды за наши боевые заслуги в боях под Немецкой Правной. Я получил орден Красной Звезды. Вот мои грамоты от Главнокомандующего Советской Армии И. Сталина, одна из них за взятие города Злин (Готвальд).

Много теплых слов услышал о боевых товарищах Столярова. Четверо вместе с ним прошли и артиллерийскую школу, и бои за освобождение восточноевропейских стран от фашистской нечести. Вот они его друзья: Оттон Хомутовский – поляк, хотя в документах записан был русским, в мирное время он станет биологом, доктором наук, работал в институте Богомольца; Леонид Навальный – украинец, позже судья, член коллегии и Президиума Харьковского областного суда, сибиряк Борис (фамилию Ефим подзабыл); четвертый сам Ефим Столяров. Все они были награждены орденом Красной Звезды.

В 1948 году он демобилизовался, вернулся в свой родной город, закончил Харьковский юридический институт, трудился адвокатом в Кировограде, в управлении Министерства юстиции, в прокураторе Мордовской АССР. В 70 лет ушел на заслуженный отдых.

В Израиль Столяров приехал в 1995 году. И на родине предков остался он патриотом. Восемь лет работал добровольцем в ЦАХАЛе, 15 лет — в Битуах-Леуми, возглавляет ветеранскую организацию района Новей Шанан. Часто посещает своих подопечных, знает о них многое. Известный русско-израильский поэт Марк Луцкий посвятил славному бойцу Великой Отечественной войны Ефиму Столярову стихотворение «Курсанты».

Они успели на войну попасть,

А вот вернуться удалось немногим…»

Одним из счастливчиков стал Ефим Абрамович Столяров.

Сокол

***

Уинтон, Николас

Сэр Ни́колас Джордж Уи́нтон (англ. Sir Nicholas George Winton;19 мая 1909, Хампстед — 1 июля 2015^[1], Слау) — британский филантроп, накануне Второй мировой войны организовавший спасение 669 детей (преимущественно еврейского происхождения) в возрасте от двух до семнадцати лет из оккупированной немцами Чехословакии в ходе операции, получившей впоследствии название «Чешский Киндертранспорт». Николас Уинтон находил для детей приют и организовывал их вывоз в Великобританию. Пресса Соединённого Королевства окрестила Уинтона «Британским Шиндлером»^[2]. В течение 49 лет он хранил тайну спасения детей.

https://www.youtube.com/watch?v=A6FlMLyf0yk

Благодарю профессора-математика Владимира Семеновича Пясецкого из Таллина за помощь в подготовке этого материала. Например, Ефим Столяров, был другом его родителей.

***

Некоторые ранее опубликованные материалы:

День Победы 2016 / יום הניצחון 2016

К 70-летию Победы (в последнее время добавлены фото калинковичских ветеранов войны: Бердичевского А.Я., Бухмана Л.И., Бурдина Л.М, Винокура А.Ф., Гендельман В,А., Гендельмана Г.А., Голода Е.И, Гомона Э.К., Гутман С.И., Зальцман Я,М., Комиссарчика М.Я, Лившица Б.М. Лившица Е.З., Штаркера Г.Б.)

Опубликовано 09.05.2017 18:55

Б. Гольдин. ВОЙНА. ИСТОРИЯ ОДНОЙ СЕМЬИ (ч. 2)

На снимках:

1. Мамин брат капитан Петр Моисеевич Рыбак

2. Мой отец Яков Гольдин перед десантированием (первый справа)

Борис Гольдин

Из лап смерти

КАК МАМИН БРАТ СПАС МОЕГО ОТЦА

Я только раз видала рукопашный,

Раз – наяву. И сотни раз – во сне…

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

Ю. Друнина

Очень важное место в планах немецкого командования отводилось захвату в кратчайшие сроки Украины с ее огромными сырьевыми ресурсами и плодородными землями. Этим Гитлер и его клика пытались усилить экономический потенциал Германии, создать выгодный плацдарм для быстрой победы над СССР и достижения мирового господства. По плану «Барбаросса» в Украину вторглись 57 дивизий и 13 бригад группы армий «Юг». Их поддерживали 4-й воздушный флот и румынская авиация.

Против них сражались 80 дивизий Киевского и Одесского военных округов, преобразованных после начала войны в Западный, Юго-Западный и Южный фронты. Морскую границу прикрывал Черноморский флот.

Мы изучали, что представляло собой начало войны для нашей страны: грандиозное отступление войск Красной армии, быстрый захват фашистами больших территорий и большого количества военной техники, множество пленных.

– Население не могло этого понять, – рассказывали нам на уроках истории. – Люди слушали сводки Информбюро, а в районах, подвергавшихся нападению фашистской авиации, еще на себе испытывали бомбежки. И не могли не вспоминать хвастливые утверждения нашей пропаганды, что «если завтра война», то воевать мы будем «малой кровью» и «на чужой земле». Несоответствие между пропагандой и действительностью было слишком разительным.

Известно, что в планах германских спецслужб проект «Цеппелин» получил приоритетное место. Во всех концентрационных лагерях были созданы отделения и вербовочные пункты, сотрудники которых тщательно подбирали «контингент». Из числа советских военнопленных должны были отбираться тысячи добровольцев, которые после спецподготовки были бы заброшены в тыловые районы Советского Союза.

– В 1942 году количество заброшенных на советскую территорию тайных агентов абвера, – отмечается в книге профессора С. Острякова «Военные чекисты», – и других немецко-фашистских разведслужб увеличилось вдвое по сравнению с 1941 годом. В 1943 году количество переброшенных через линию фронта агентов противника возросло в полтора раза по сравнению с предыдущим годом войны.

Совет народных комиссаров СССР был вынужден принять постановление о возложении задач по охране тыла действующей Красной Армии на НКВД. Задачами войск по охране тыла были: борьба со шпионажем, диверсиями и бандитизмом, дезертирством и мародёрством, просочившихся в тыл действующей армии.

Эта проблема для меня была новой. Решил обратиться к некоторым источникам.

В работе «Советская разведка и контрразведка в годы Великой Отечественной войны» сообщается, что «разведывательные органы противника пытались собрать сведения о войсковых резервах, дислокации, вооружении, численном составе и моральном духе советских войск, о формировании в тылу новых воинских соединений, о местонахождении и производственной мощности предприятий оборонной промышленности, о наличии стратегических запасов сырья. С этой целью они резко усилили заброску вражеских агентов в тыл страны. Если в 1942 году количество вражеских агентов, заброшенных в советский тыл, возросло по сравнению с 1939 годом в 31 раз, то в 1943 году их число увеличилось соответственно в 43 раза».

Руководитель военной контрразведки Беларуси В. Надточаев дополняет: «Всего за годы войны органы военной контрразведки совместно с войсками НКВД по охране тыла обезвредили более 30 тыс. шпионов, около 3,5 тыс. диверсантов и свыше 6 тыс. террористов. Более половины из этого числа были задержаны в 1943 г.».

Tеперь я подхожу к самой сути. Почему спустя десятилетия я так тщательно изучил эти исторические факты? Догадались? Правильно, есть причина. Мой отец, дядя Нона и дядя Петя, мамины братья, воевали в составе войск НКВД по охране тыла действующей Красной Армии.

В начале июля 1942 года на одну из железнодорожных станций была произведена выброска группы диверсантов. Разделившись, они взрывали полотно железной дороги и каждый раз уходили незамеченными. Радиослужба НКВД по охране тыла смогла осуществить перехват шифровки, направленной диверсантами в свой центр. Дешифровка показала, что немцы решили эвакуировать группу, причем вывоз должен был осуществить гидросамолет с ближайшего озера.

Немедленно была организована засада из числа войск НКВД, в этой боевой группе находился и мой отец – младший лейтенант Яков Гольдин. Ранним утром из тумана появилась летающая лодка, которая благополучно приводнилась на озеро. Вскоре на берегу появились и неуловимые диверсанты. Они были вооружены. Хорошо подготовлены. Завязался бой. С нашей стороны появились раненые. Их срочно отправили в военный госпиталь, что расположился в одной из школ Луганска.

Поражение войск в мае 1942 года на Юго-Западном фронте резко изменило ситуацию. С тяжелыми боями отступали 37-я, 38-я, 9-я, 12-я, 18-я армии, борясь за каждую пядь советской земли. Случилось так, что со специальным заданием в Луганск прибыл молодой лейтенант государственной безопасности Петр Рыбак. Дело шло к отступлению, работы было много. Он встретился с начальником военного госпиталя. Стали просматривать списки раненых военнослужащих. Но что это? Он увидел фамилию младшего лейтенанта государственной безопасности Якова Гольдина.

– Так это же Яша! Полин муж.

Поинтересовался степенью сложности ранения.

– Тяжелое ранение, – ответил начальник госпиталя, – нужна срочная операция. Но у нас, к сожалению, не кому делать. Два хирурга сами лежат раненые.

15 июля 1942 года мoлодой лейтенант отбыл из Луганска. В его машине находились несколько тяжелораненных военнослужащих, которые участвовали в операции по уничтожению диверсантов, среди них был и офицер Яков Гольдин. Через три дня наши войска были вынуждены оставить город.

Замечательны поэтические строчки из стихотворения Бориса Пастернака «Нас всех друг к другу посылает Бог»:

Нас всех друг другу посылает Бог.

На горе иль на радость – неизвестно…

Пока не проживем цикличный срок,

Пока мы не ответим свой урок,

И не сдадим экзамен жизни честно.

Кто знает? Может, и так? Все может быть! Мы знаем только одно, что глава нашего семейства, мой папа, которого мы ждали всю войну, после Великой Победы вернулся домой. Вот и получается, что мамин старший брат Петя оказался настоящим Ангелом-Хранителем.

Отец вернулся с фронта

На снимках:

1. Мама – Рыбак Песя Моисеевна и папа – Гольдин Яков Григорьевич (перед войной)

2. Автор этих строк перед войной

3. Автор этих строк в годы войны в Ташкенте

Жди меня, и я вернусь,

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: – Повезло.

Не понять, не ждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

Как я выжил, будем знать

Только мы с тобой, –

Просто ты умела ждать,

Как никто другой.

Константин Симонов

Мама надеялась и ждала. Она все время помнила, что сказал папа, прощаясь на Киевском вокзале:

– Полечка, я обязательно вернусь, только жди.

Я тоже терпеливо ждал. Правда, сотни раз в день смотрел на фотографию отца и все время спрашивал себя:

– Когда закончится война? Когда я увижу папу?

Ответа не было.

И вот войне пришёл конец. Глава нашего семейства, наш папа, которого мы ждали всю войну, капитан Яков Гольдин после Великой Победы вернулся домой. Прибыл в Ташкент. Жив! Сколько радости! Сейчас я видел его таким, каким тысячу раз себе представлял: cильным, смелым, и обязательно на гимнастерке прeмного орденов и медалей. Но… была одна деталь, мне непонятная. Хорошо это подметила Агния Барто:

Я майора обнимаю,

Ничего не понимаю:

– Вы на папу не похожи!

Посмотрите – он моложе! –

Вынул я портрет из шкапа –

Посмотрите – вот мой папа!

Он смеется надо мной:

– Ах ты, Петька, мой родной!

Папа был намного старше, чем на фотографии. Я еще не очень понимал, сколько ему пришлось пережить за годы войны. Он взял меня на руки. Я был худым и маленьким. Мама гордилась своим фронтовиком. Да и вся наша родня была счастлива! Думаю, что были бы счастливы и мои будущие сестренки Маша и Гала!

Вернулся с фронта и наш Ангел-Хранитель дядя Петя. Его любящая жена Оля и маленькая Инночка всё обнимали и обнимали капитана-фронтовика.

– Из рук в руки, – шутил дядя Петя, – передаю тебе, Поленька, твоего мужественного и смелого Яшу.

Все были просто счастливы поздравить с Великой Победой и дядю Нончика, капитана-фронтовика. Его семья, ласковая Беба и чудесная малышка Софочка, как и все Рыбаки, в первые дни войны покинули кровью истекающий родной Киев. Они тоже ждали свого Нончика в Ташкенте.

Но ужастная весть ждала наших фронтовиков. Она омрачала всех. Речь шла о наших утратах.

– Нет больше Лёнечки. Долго боролись за его жизнь.Будь проклята эта война! – плакала мама. Папа стоял с опущенной головой, вытирая слезы платочком, крепко держа меня за руку. Фронтовик ждал и надеялся, что его встретят два сына. Но война распорядилась по иному. Его совсем маленький Лёнечка, который еще и белого света толком не видел, лежал в этой маленькой могиле.

Тринадцать миллионов детских жизней –

Кровавый след коричневой чумы.

Их мертвые глазёнки с укоризной

Глядят нам в душу из могильной тьмы.

А. Молчанов

– Родные мои сыночки Петенька и Нончик на другом кладбище, через дорогу, – рыдала бабушка Броха. – Папа не смог вас встретить и никогда уже больше не встретит: он умер от полного истощения. Пусть его смерть будет на совести тех, кто начал войну.

Рядом плакали два капитана-фронтовика Петр Моисеевич и Азриэль Моисеевич Рыбаки. Их отец не дождался, умер в 1943 году, так и не зная, вернутся ли его сыновья с войны.

На снимке: мамин брат Азриель Моисеевич Рыбак, его сын Михаил, его внук Александр и три правнука.

И если говорят «Победа!»,

То никогда не забывай,

Про ту войну, про кровь, про деда…

Про самый долгожданный май!

А. Панов

Много лет спустя, в газетах появилось сообщение о закрытии ташкентского старого еврейского кладбища. Пришлось мне обойти несметное количество кабинетов, собрать множество справок, прежде чем получил разрешение на перезахоронение останков моего дедушки Мойше Рыбака.

ПОЩЕЧИНА

Когда папе дали квартиру в большом жилом комплексе «Дом коммуна», все радовались этому событию, кроме меня. Странно, но на это у меня имелись свои причины. С первых же дней в Ташкенте нас, беженцев, поселили в раздевалке спортивного зала общества «Динамо». Нет- нет, не во всех раздевалках, а только в одной из ее маленьких кабинок. Там стояла подготовленная для нас кровать и столик. Я, маленький мальчик, часто по вечерам бродил по гигантскому спортивному залу. К спортивным снарядам мне запрещали близко подходить. Но были случаи, когда я запрыгивал с большим удовольствием на гимнастического коня, висел на перекладине, подходил к шведской стенке.

Кольца, лесенки, турник.

Заниматься я привык.

Подтянусь, отожмусь,

По канату заберусь.

Руки мои – цепкие!

Ноги мои – быстрые!

Тренируюсь каждый день.

Лазать, прыгать мне не лень.

Е. Мельникова

Однажды какому-то гимнасту не понравилось,что я сижу на гимнастическом коне. Он дал мне подзатыльник и добавил:

– Чтобы тебя я здесь, малой, больше не видел. Понял?

Я заплакал и ушёл в свою кабинку.

Вскоре пришла мама.

– Что случилось?

Я всё ей рассказал.

Она пошла со мной в спортивный зал.

– Покажи этого парня.

Мама подошла к нему и сказала:

– У него отец на фронте, а ты, герой, сражаешься с малышами. Не стыдно?

И тут она неожиданно размахнулась и дала гимнасту по щеке. Я обалдел: такая тихая и застенчивая и вдруг – такой герой.

Как-то мы пошли в Дом офицеров. Там шли интересные фильмы. Искали места на первом ряду. Как назло, все были заняты. Вдруг встает молодой офицер и подходит к нам.

– Вы простите меня. Там, в спортзале, я повел себя просто позорно. Вот тут мои два места, пожалуйста, садитесь.

Когда я подрос, каждый старался мне что-то показать или чему-нибудь научить. Мне это нравилось, и я все больше и больше влюблялся в наш спортзал. Теперь же мне предстояло с ним попрощаться раз и навсегда. Но что я мог сделать?

КАНДИДАТ В ПИРАТЫ?

На снимке: учительница 58 ташкентской школы Полина Соломоновна Карчева и ее первый класс. Автор этих строк слева от учительницы (1948 год)

Я учился в первом классе, но домашних заданий нам задавали прилично. Наша учительница, Полина Соломоновна Карчева, была необычная. Всю душу, как говорят, вкладывала в свое дело. Ходила она в гимнастерке с орденами. Время было послевоенное, и она гордилась боевыми заслугами. Всю войну она прошла в рядах белорусских партизан. Была строга, но справедлива. И еще. Училась в педагогическом институте.

– Я немного во дворе погуляю, а потом сделаю уроки, – сказал маме.

– Только не очень долго. Сегодня воскресенье, скоро папа придет и будем обедать.

Но обед наш не состоялся.

В Доме офицеров часто показывали американские фильмы. Я мог по сто раз смотреть фильмы про Тарзана и Читу (персонаж-шимпанзе). Я старался им подражать. Лазил по деревьям и старался прыгать с ветки на ветку. Кстати, уже в Америке с внучками мы видели, что персонаж Чита был удостоен Звезды славы на аллее Палм-Спрингс в Калифорнии.

Итак, залез на высокое, густое и ветвистое дерево. И стал прыгать, как настоящий шимпанзе, с ветки на ветку. Вдруг промахнулся, и… больше ничего не помню.

Очнулся в хирургическом отделении городской больницы. Рядом с хирургами стояли мои родители. Папа приехал прямо с работы в военной форме, уставший и взволнованный. Стоял молча и слушал. Я не понимал, о чем они говорили, только запомнил одно слово:

– Гангрена.

Это потом уже папа поведал, что врачи назвали мою проблему – нарушение кровоснабжения тканей. Такая гангрена называется ишемической. Это частая причина гангрены в мирное время. Хирурги сказали, что есть только один выход спасти жизнь мальчика – ампутация ноги.

Папа был военным и никакого отношения к медицине не имел, за исключением нахождения в госпитале после тяжелого ранения на фронте. Но Ангел-Хранитель есть Ангел- Хранитель. Древние мудрецы учат, что у каждого человека есть свой Ангел-Хранитель. И не только у каждого человека, но даже у каждого растения есть ангел, охраняющий его.

– Можно ли мне посоветоваться с главным хирургом Туркестанского военного округа? – спросил отец. Может быть, есть еще какой-нибудь метод на вооружении у фронтовых хирургов.

Папа принял эстафетную палочку Ангела-Хранителя от отважного дяди Пети.

Не знаю,что случилось дальше, но один из хирургов сказал:

– Вас понимаем, дорогой фронтовик. Мы тоже с медсанбатом прошли всю войну…

Ногу не тронули, но долго лечили. Как маленький, заново учился ходить. Но в школе на второй год не остался.

– Молодец, догнал всех, – похвалила Полина Соломоновна.

На снимке: моя учительница, бывшая директор 43 школы, бывшая белорусская партизанка Полина Соломоновна Карчева в Нью-Йорке (1999 год)

Я часто думаю, что было бы со мной, если дядя Петя не вырвал бы папу из лап смерти. Был бы я, как пират Джон Сильвер из романа Роберта Стивенсона «Остров сокровищ», с протезом вместо левой ноги, и вечно носил бы на плече попугая по кличке “Капитан Флинт”. Правда, говорят, что и на одной ноге Сильвер двигался по палубе весьма проворно.

МЕДАЛЬ ЗА ТРУД

Без тыла армия – как лошадь без овса,

Как пушки без единого снаряда.

Без тыла полководцу не помогут небеса,

А с крепким тылом ждет его награда.

На снимке: папин брат дядя Лёва (Лев Григорьевич Гольдин) с женой Идой

Война потребовала перевода народного хозяйства на военные рельсы. Особое место в ускоренном наращивании производства металла и военной продукции заняли эвакуированные заводы и прибывшие с ними специалисты: инженеры, техники, квалифицированные рабочие.

Одно время я работал в Ташкенте в редакции газеты «Фрунзевец» Туркестанского военного округа. Я часто встречался с ветеранами фронта и тыла.

– В годы войны в городе было размещено более 50 промышленных предприятий: Ростовский завод сельскохозяйственного машиностроения, Ленинградский завод текстильных машин, Сумский компрессорный завод и другиe. Работая в тылу, – рассказывали ветераны, – мы не считались со временем, силами, здоровьем, и вовсе не рассматривали это как подвиг. Мы просто считали, что выполняем свой гражданский долг перед фронтом. Мы хорошо знали, что на фронте труднее, поскольку там над бойцами постоянно висела угроза смерти.

Станки стояли прямо на снегу,

К морозной стали руки примерзали,

И задыхалась вьюга на бегу…

Но мы твердили, нет, не чудеса…

Мы просто фронту честно помогали.

КАЗАНЬ

Срочно из столицы в Казань был эвакуирован Московский авиационный завод № 22 имени С. П. Горбунова.

«Лётчики и техники работали без устали, разгружая заводской аэродром от задела самолётов Пе-2 и перегоняя их часто не облётанными. Обратно нас срочно доставляли на грузовых самолётах Ли-2, и мы снова и снова гнали машины в Поволжье… Грустную картину являл наш опустевший красавец-завод. В нём было непривычно и нестерпимо тихо и пусто, по цехам свободно могла разъезжать автомашина», – вспоминает лётчик-испытатель Алексей Туманский.

Эвакуация завода уже подходила к концу, когда над Москвой нависла реальная угроза прорыва немецко-фашистских войск. Чтобы всё, что не удалось вывезти, не досталось врагу, был разработан специальный план. Добровольцами вызвались несколько работников предприятия, которые готовы были пожертвовать своей жизнью ради блага родины: они дежурили и ждали сигнала, чтобы взорвать цеха, если неприятель подойдёт к городу.

К счастью, этого не потребовалось, Москва устояла. Однако другой тактический ход сработал: в стороне от завода были возведены заводские корпуса-обманки, и во время бомбёжки именно они больше всего пострадали, тогда как основные помещения завода почти не были затронуты.

– Зима 1941 года была очень суровой, – вспоминает директор завода Василий Окулов, – температура в отдельные дни опускалась до –50°С. Можно себе представить, чего стоило рабочим, проживавшим в отдалённых районах города, добираться на работу, тем более что единственный транспорт, трамвай, ходил очень плохо. На работу за 10–14 километров люди шли пешком, поэтому нередко случались обморожения, обострения серьёзных хронических заболеваний, массовые опоздания. Столовые работали плохо – чтобы пообедать несколько минут, в очередях приходилось стоять по несколько часов.

И откуда

Вдруг берутся силы

В час, когда

В душе черным-черно…

Если б я

Была не дочь России,

Опустила бы руки давно…

Юлия Друнина

– Моей маме был только годик, когда ее, закутанную в бабушкину шубу, привезли из Москвы в Казань, – рассказывает Галина Борисовна Гольдина-Шевченко. – Дедушка Лева со своей семьей жил в Киеве. С детства любил мастерить самолетики. Когда подрос, не на шутку увлекся авиаконструированием и мечтал только об одном: поступить в Киевский авиационный институт. Кто хочет, тот добьется. Учился только на отлично, а после окончания института его пригласили в экспериментально-конструкторское бюро. Тут еще одно важное событие: дедушка увидел одну красавицу и, как говорят, потерял покой. Виновницей была моя будущая бабушка Ида. Говорят, что на их свадьбе были все киевские друзья и было весело. Перед самой войной родилась моя мама Света. Вскоре дедушку переводят на работу в Москву на крупнейший авиационный завод № 22 имени С. П. Горбунова.

– Бабушка вспоминала о том, как им пришлось пережить эти трудные военные годы в Казани. Дедушка работал в конструкторском бюро, где фактически находился днем и ночью. Бабушка и моя маленькая мама видели его очень редко, – Галина Борисовна не могла говорить без слез.

– В ноябре 1941 года, – рассказывал нам дедушка, – завод с нашим конструкторским бюро Петлякова отправили в Казань. Для этого потребовалось 3000 вагонов. Круглые сутки на заводе безостановочно велись демонтаж и погрузка оборудования, ежедневно из Москвы в Казань уходило по восемь-десять эшелонов. Для рабочих и их семей были оборудованы товарные вагоны с печками-буржуйками, а также деревянные будки на платформах, размещённые рядом с уже погруженным оборудованием. В целом на переброску завода в Казань ушло около двух месяцев. Месяц спустя пришёл последний эшелон с оборудованием и людьми. Вскоре в воздух поднялся первый пикирующий бомбардировщик, построенный нами на казанской земле.

После Победы завод и его конструкторское бюро снова вернулись в Москву.

Мой отец был родным братом дяди Левы. Мы жили в Ташкенте. Папа с мамой, правда, очень редко, но проводили свой отпуск в столице. С собой всегда брали меня. Подросли мои сестры Маша и Гала, и они приезжали в Москву. Останавливались всегда только у дяди Левы в Тушино. Там днем и ночью постоянно стоял шум авиационных моторов. Мы не могли к нему привыкнуть. Дядя Лева любил водить нас по музеям и знакомить с картинами известных художников. После войны тетя Ида родила сына Женю – отличного мальчика. Дядя Лева от него был без ума, да и Светочке уже было нескучно. Когда она выросла, пошла по папиной дорожке. Окончила Московский авиационный институт. Катаясь на лыжах в Подмосковье, встретила выпускника Московского авиационно-технологического института Бориса Шевченко. Сыграли свадьбу. И родилась у них прелестная дочка Галочка.

Сейчас Галина Борисовна Шевченко вместе с мужем растят двоих детей. Она не успела закончить Московский педагогический институт (факультет психологии), но уже в Чикаго по этой специальности завершила учебу в университете. Получила и образование архитектора. Сейчас учится новой профессии – программиста. Одна из лучших педагогов в своем колледже. Вот об этом мечтали ее родители и особенно дедушка Лева.

На снимке: внучка моего дяди Левы Гольдина-Шевченко Галина Борисовна со своей семьей. Чикаго, США. 2015 год.

МИАСС

Великую Отечественную войну часто называют «войной моторов», в которой техника сыграла ключевую роль. Как правило, на первый план выставляется авиация и бронетехника, но ничуть не меньший вклад в дело Победы внесли и автомобилисты. Обеспечение Красной Армии автомобильным транспортом сыграло немаловажную роль в подготовке и проведении военных операций.

Миасс — город в Челябинской области, расположен у подножия Ильменских гор. 3 ноября 1941 года Госкомитетом обороны было принято решение об организации в Миассе автомоторного производства на базе эвакуированных предприятий. Сначала выпускались двигатели и коробки передач, а 8 июля 1944 года с конвейера сошёл первый уральский автомобиль ЗИС-5. Первая партия автомобилей была отправлена на фронт, на них были смонтированы знаменитые «Катюши».

Осенью 1941 года в город Миасс были эвакуированы многие крупные промышленные предприятия из Киева. В одном из поездов ехали в глубокий тыл мой дедушка Герш с бабушкой Фейгой, тетя Аня, папина сестра, с мужем и маленький Вовик Геренрот. Пятилетний малыш понимал, что все они едут на Урал, чтобы не попасть в лапы фашистов и помогать с ними бороться. Он знал, что его папа хороший инженер.

НЕМНОГО ИСТОРИИ

Теперь обратим внимание на тех, кого в в СССР не называли поименно, не называют и в Российской Федерации. Их имена (а от их обилия у юдофоба темнеет в глазах) остаются засекреченными – как порознь, так и в списках. Имею в виду тех, кто организовал переброску заводов из Европейской части Союза на Урал и в Сибирь, а также создал новые виды вооружений.

Залогом победы было оружие, пришедшее из-за Урала, потому что с ломом наперевес и с одним автоматом на отделение (как было в первые месяцы войны) даже самый отважный солдат обречен на гибель. Программа передислоцирования военных заводов являлась беспрецедентной по сей день стратегической операцией, внесшей в Победу не меньший вклад, чем доблесть солдат на фронте.

Каждый завод из европейской части Союза надо было не только перевести на новое место, а так всё организовать, чтобы он сразу начал работать. И это всё было в условиях военного времени, бомбежек железнодорожных путей и вокзалов… Неважно, сколько разбомблено и утеряно – обязано заработать любой ценой!

И кто же руководил передислоцированием за Урал оборонных заводов, которые начинали работать чуть ли не сразу после разгрузки? Почти что одни евреи. Еврейских фамилий в списках тех, кто передислокацию осуществлял, а затем руководил созданием новых вооружений и их производством, не меньше, чем при создании атомной бомбы (которую, напомним, создали Иоффе, Ландау, Фриш, Харитон, Курчатов, Зельдович, Левич, Гуревич, Франк, Халатников, Арцимович, Хайкин, Гинсбург, Тамм, Адамский, Гольданский, Шапиро, Шпинель, Семенович, Кикоин, Рабинович и т. д.).

Блогер радио «Эхо Москвы» Юрий Магаршак приводит интересные исторические факты:

Наркомом вооружений служил генерал-полковник Ванников Борис Львович (с 1939 по 1941), затем он был наркомом боеприпасов (1942–1946).

Нарком строительства СССР Гинзбург Семен Захарович (1939–1946) в годы войны руководил работой по строительству оборонных и промышленных объектов, вводом в строй эвакуированных предприятий, восстановлением народного хозяйства в освобожденных районах.

Нарком путей сообщения – Каганович Лазарь Моисеевич.

Нарком танковой промышленности – генерал-майор Зальцман Исаак Моисеевич, создатель и руководитель Танкограда, созданного в Челябинске на базе Челябинского тракторного завода, эвакуированных Кировского машиностроительного и Харьковского танкового заводов, которые после эвакуации начали выпускать более 1000 танков в месяц, обеспечив техническую базу побед под Москвой, Сталинградом на Орловско-Курской дуге…

Зам. народного комиссара авиационной промышленности, отвечавший за передислокацию предприятий на Урал и в Сибирь, – генерал-майор Сандлер Соломон Миронович.

Генерал-майор Вишневский Давид Николаевич – в годы войны зам. народного комиссара боеприпасов. Под его руководством были разработаны новые типы взрывателей для снарядов.

Зам. начальника главного управления наркомата авиационной промышленности – генерал-майор Залесский Павел Яковлевич (1940-1950 гг.).

Начальник главного Управления наркомата боеприпасов генерал-майор Землеруб Виктор Абрамович — с 1942 по 1946 гг.

Начальник управления моторостроения и топлива авиационной промышленности – генерал-лейтенант Левин Михаил Аронович (1941–1945).

Начальник главного управления наркомата вооружения – генерал-майор Носовский Наум Эммануилович (1940–1946 гг.)

И пусть от этих фамилий потемнеет в глазах у тех, кто не устает бесстыдно лгать, что «евреи воевали в Ташкенте». «Ташкентский фронт» – непотопляемый флагман антисемитизма.

Опубликовано 08.05.2017 01:59

Марк Моисеевич Шапиро. Воспоминания (окончание)

(Предыдущая часть)

Примерно в феврале 1942 года Холокост пришел и в наши края. По воскресеньям Маша иногда ходила на базар в Борзну. Как-то ранним воскресным утром она отправилась туда с двумя-тремя знакомыми женщинами. Пройдя примерно половину пути (5 км), они заметили впереди на дороге какое-то движение. Там виднелось несколько саней, выпряженные лошади, а в стороне, в поле, двигались какие-то люди и время от времени слышались выстрелы.

«Наверно, у полицаев учения, или же они охотятся на зайцев», — решили женщины и продолжали идти. Когда они подошли к стоявшим на краю дороги саням, им навстречу бросился человек с винтовкой наперевес.

— Стой! Ложись! — закричал он.

Женщины решили, что он шутит, и продолжали идти, посмеиваясь. Но человек — это был полицай — остановился в нескольких шагах от них, наставил на них винтовку и с перекошенным злобой лицом заорал:

— Ложись… твою мать!

Женщины поняли, что он не шутит. Они остановились, в нерешительности, поглядывая на снег под ногами — в самом деле, ложиться, что ли?

— А ну, давай, проходи скорей! — крикнул им полицай.

Женщины торопливо, рысцой прошли мимо него. Маша обратила внимание на его ошалелые глаза.

— Быстрей! Бегом! — подгонял их полицай.

Женщины сначала побежали, затем перешли на быстрый шаг. Рядом на обочине стояли сани с выпряженными лошадьми, на санях лежали узлы, тряпки или какая-то одежда, на дороге валялись какие-то бумаги, документы… Маша оглянулась и, видя, что полицай не смотрит в их сторону, быстро наклонилась и подняла с дороги оказавшийся у неё под ногами паспорт. Не разглядывая, сунула его за пазуху.

В Борзне на базаре только и было разговоров о том, что ночью увезли куда-то всех евреев. Их было свыше ста человек — женщин, детей, стариков. Говорили, что их увезли «на переселение». Никакого беспокойства ни у кого это не вызывало. Люди говорили об этом лишь как о несколько необычной новости.

Маша и её спутницы сразу догадались, что за «учения» полицаев они видели. Справив свои дела, они пошли обратно. К «тому» месту цепочкой тянулись любопытные. Маша и женщины тоже пошли посмотреть.

То, что они увидели, сильно потрясло Машу. Она потом много раз рассказывала об этом. Из этих рассказов у меня сложилась такая яркая картина, как будто я сам всё это видел.

… На некотором удалении от дороги кучками и поодиночке лежали трупы убитых людей. Блестели остекленелые глаза, торчали скрюченные руки, бурела на снегу замёрзшая кровь. Маша обратила внимание на старика и старуху, которые лежали, обнявшись, и между ними — двое детей, мальчик и девочка.

Наверно, в последний миг старик обнял свою старуху. Они прижали к себе внуков, и так приняли смерть. Но самое сильное впечатление на Машу произвели трупики грудничков. Несколько голеньких синих куколок лежали в одном месте на снегу. Их, очевидно, вытряхнули из пелёнок и не застрелили, а просто бросили в снег, стукнув по головёнкам прикладом, чтобы не пищали. В стороне от всех лежал труп мальчишки-подростка. Наверно, он рванулся к чернеющему на горизонте лесу, но пуля догнала его.

Да, — «чтобы убежать от пули, надо бежать очень быстро»…

Люди лежали мёртвые и безучастные. А скоты в человеческом обличье ходили среди них, переворачивали ногами ипалками, искали знакомых. Кто-то стучал палкой по голове трупа и злорадствовал:

— Га! Попойилы курочок! Попанувалы! Тэпэр мы попануемо!

Маша поняла, что утром она и её спутницы проходили здесь как раз в тот момент, когда полицаи достреливали тех, кто ещё шевелился.

Дома она рассказывала об увиденном, срываясь на нервные всхлипывания. Паспорт, который она принесла домой, был на имя женщины-еврейки. В паспорт была заложена фотография девочки лет пяти с большим бантом на голове. Все рассмотрели паспорт и фотографию и бросили их в горящую печь. На обратном пути, на том месте, где стояли сани, никаких бумаг и документов уже не было.

На другой день — это было воскресенье, то есть расстрел евреев борзенские полицаи приурочили к шабату — дед Лободён запряг в санки нашу серую кобылу, посадил в них меня и брата, чего он не делал ни до, ни после этого, и повёз нас «смотреть», как он сам сказал. Но по пути он, очевидно, раздумал, развернулся, и мы поехали домой.

Когда я ехал в санках, у меня было лишь одно чувство — мне совсем не хотелось смотреть на мертвецов. Некоторое время спустя, наблюдая за поведением деда по отношению ко мне и брату, я понял, какими чувствами руководствовался он, устроив нам поездку, будто бы на «смотрины». Слушая красочные рассказы Маши, он подумал, что за мной и Тёмой тоже скоро придут. И, чтобы не быть в ответе за укрывательство евреев, он решил свезти нас на место экзекуции и сдать полицаям, если они там будут, или, по крайней мере, показать всем, что он к этому готов.

По селу пошел слух, что меня и брата уже забрали. Несколько подростков пришли даже, чтобы убедиться в том, что это правда. Один из них зашел в хату, будто бы попить воды. Остальные остались снаружи на крыльце. Настя случайно подслушала, как тот, что заходил в хату, выйдя, разочарованно говорил дружкам:

— Говорили, что их забрали. Как же — сидят, отставив задницы!

Не думаю, что они хотели нам зла. Просто, если бы нас забрали, это было бы гораздо интереснее. Никто не сомневался в том, что нас должны забрать и убить. Все относились к этому, как к естественному событию, не испытывая к нам ни ненависти, ни сострадания.

Так же и дед Лободён. К этому времени мы ему порядком надоели. И хотя мы помогали по хозяйству, всё равно мы для него были дармоедами и нахлебниками. А теперь к этому ещё добавлялась угроза пострадать за укрывательство. Местных полицаев дед ни во что не ставил, презирал их и считал ниже своего достоинства привлекать их к решению своих проблем. Но, как мы потом узнали, для полицаев мы тоже были проблемой, которую им пришлось решать.

В первые дни после освобождения к нам зашел один из полицаев, знакомый Маше ещё с детства. Он рассказал, что накануне расстрела борзенских евреев в шаповаловскую полицию позвонили из Борзны. Велели в назначенное для ликвидации время подвезти своих евреев в указанное место. В Шаповаловке было всего четыре семьи, которые в той или иной степени имели отношение к еврейству. Три из них были местными, давно ассимилированными, которых за евреев никто не считал.

Маша с Долей и Белкой относились к той же категории. О них вопрос не стоял. Маша была своя, знакомая с детства не только пришедшему к нам полицаю. О нашей — моей и Тёминой матери, было известно, что она погибла. Кто она была по национальности, никто толком не знал. Маша говорила, что она была «белоруска из Литвы». Ей не очень верили, особенно люди, «любители пожаров», настроенные на уничтожение чего и кого угодно.

Таким образом, наиболее подходящими кандидатами для ликвидации оказались я и брат Тёма. Но, на наше счастье, среди шаповаловских полицаев не оказалось ни одного любителя пострелять в живых людей, и они сообщили в Борзну, что «приказ выполнен». По крайней мере, так говорил пришедший к нам, уже бывший, полицай.

То, что он говорил, было похоже на правду. И в Борзне, и у нас ликвидация евреев была возложена на местную полицию. В Борзне полицаи решили это дело самым зверским образом. У нас же подошли к этому более гуманно. Очевидно, была такая возможность.

Расстрелянные люди пролежали на месте экзекуции до лета. Бабы-мародёрши и из Борзны, и из Шаповаловки снимали с них одежду. К нам как-то зашла одна известная в селе дурочка и хвасталась новыми стёгаными валенками с галошами, сделанными из автомобильных камер. Производство таких галош было распространено повсеместно. Дурочка, ухмыляясь, рассказывала, как она снимала эти валенки с убитой еврейки:

— Я тягну, тягну — нияк! Прымэрзло! Достала ниж, розризала, та й зняла. Потим зашила, и ось яки гарни валянкы! И она гордо показывала свои ноги.

Мародёрством, наверно, занимались не только дурочки, но другие не хвастались награбленным «жидовским барахлом»…

Вскоре после освобождения села возле «сильрады» (сельсовета) стали вывешивать районную газету, выходившую в Борзне. Я каждый день бегал туда читать новости, главным образом, сводки Совинформбюро о положении на фронте. Однажды я прочёл в этой газете статью о том, как во время немецкой оккупации, в июне 42 года, на место расстрела «советских граждан» возле противотанкового рва пригнали группу заключённых, среди которых был и автор статьи. Их заставили закопать расстрелянных, от которых исходил ужасный запах.

Сейчас на том месте стоит памятный знак в виде надгробной пирамиды с пятиконечной звездой сверху.

И. Г. Эренбург в мемуарах «Люди, годы, жизнь», в книге 5-ой, в главе 21-ой, пишет: «Вот письмо учительницы посёлка Борзна (Черниговская область) В. С. Семёновой Я. М. Росновскому: «… 18 июня 1942 года глубокой ночью, когда все спали, пришли в еврейские дома, забрали всех 104 человека и повезли к селу Шаповаловка, где был противотанковый ров. Глубокого старика Уркина спросили перед тем, как застрелить:

«Хочешь жить, старик?».

Он ответил: «Хотел бы увидеть, чем всё это кончится». Двадцатидвухлетняя Нина Кренгауз умерла с годовалой девочкой на руках. Учительница Раиса Белая (дочь переплётчика) видела, как расстреляли её шестнадцатилетнего сына Мишу, сестру Маню с детьми (младшему было несколько месяцев), она уже не понимала ничего и только волновалась, что потеряла очки…».

Откуда у В. С. Семёновой такое хорошее знание деталей экзекуции? Неужели она присутствовала при этом? Но, я думаю, что всё это восходит к рассказам полицаев, которые производили расстрел.

Дата 18 июня 1942 года не соответствует действительности. Это я могу свидетельствовать по моим собственным воспоминаниям. Это было зимой. В июне же, наверно, пригнанные на место расстрела заключённые из Борзенской тюрьмы закапывали полуразло жившиеся, полураздетые трупы, о чём поведал в газетной заметке один из «закапывателей».

Я, конечно, ничего не знал о решении нашей судьбы, и с ужасом ждал, что за нами вот-вот придут. Я внимательно следил за поведением деда Лободёна, думая, что он ищет возможность от нас избавиться, ожидая, что за нами придут. Маша своим поведением и отношением к нам — ко мне и Тёме — всячески демонстрировала, что мы ей чужие, и она готова отдать нас на заклание, лишь бы не тронули её детей.

Она запретила нам читать, громко разговаривать, смеяться, выходить на улицу. За малейшую провинность она нещадно била нас. И Тёме, и мне довелось испытать, что значит порка на конюшне чересседельником, когда голову зажимают между ног и лупят по голой заднице этим ремнём из конской сбруи. Потом кровавые красно-синие полосы не сходили целый месяц.

Куда подевались Машины установки — нельзя бить сирот? У деда в Борзне был хороший знакомый, который в то время служил в городской управе. Иногда он бывал по делам в Шаповаловке, заходил к нам. Это был видный мужчина лет пятидесяти, выглядевший, как потомственный украинский местечковый интеллигент. Он, очевидно, был неглуп, и вёл себя просто, не демонстрируя ни свою интеллигентность, ни, тем более, национализм. Бывала у нас и его жена, под стать ему, у которой, однако, простота основывалась не на уме, а на некоторой недалёкости. Бывала и их дочь, взрослая девица, собиравшаяся, как говорили, замуж за немецкого офицера.

Этот чиновник вскоре стал бургомистром — главой администрации Борзны. Дед говорил, что он очень не хотел занимать эту должность. Но у него не было выбора. Он уже настолько увяз в службе немцам, что отказ от повышения был бы расценён, как предательство, со всеми вытекающими в условиях военного времени последствиями.

Не помню, он стал бургомистром до или после решения в Борзне «еврейского вопроса». Дед Лободён, которого беспокоил этот вопрос в собственной хате, не видя никаких сдвигов в его решении, надумал обратиться к своему знакомому чиновнику в Борзну.

Тем временем наступила весна, весна 1942 года. Мы с Тёмкой включились в обычные весенние дела. Нам это давало хоть какое-то отвлечение и оправдание нашего существования. Дед по-прежнему не замечал нас, весь поглощённый, как я думал, мыслью, как бы от нас избавиться.

Наступило лето, когда дед, наконец, собрался к своему знакомому в Борзну. Я с ужасом ждал его возвращения. Он вернулся весёлый, у него будто гора свалилась с плеч. Наверно, бургомистр успокоил его, не видя в его положении ничего опасного. Сам же он, как человек разумный, не имел ничего против евреев и лишь «выполнял приказы» немецкого начальства.

Мы с братом никогда не делились друг с другом своими внутренними переживаниями. Но, наверно, и Тёма чувствовал, что мы всем чужие, ненужные и даже опасные. Нашу работу никто не ценил. Получалось так, что нам делают одолжение, давая работать и жить.

Но за стол мы садились все вместе и ели из одной большой глиняной миски. Малых детей кормили отдельно и не всегда тем же, что и взрослых. Вообще же все взрослые были заняты своими делами. Бабушка занималась хозяйством, а остальные работали в колхозе. Тем самым мы с братом были предоставлены сами себе, жили и работали, не думая непрестанно, как нам тяжело живётся и что с нами будет. Мы были заняты порой целыми днями, но трудились не до изнеможения.

Мы смеялись над смешным, дрались, поссорившись. Мы жили среди чудесной природы Черниговщины, жили возле земли, среди растений и животных, объедались тем, что было под ногами — вишнями, чёрной смородиной, маком и проч. Мы играли с нашей молодой кобылкой, которую после выбраковки запретили использовать для езды и работы. Она проводила дни и ночи в стойле, и, наверно, скучала, поэтому охотно воспринимала наши с ней игры.

Ранней весной бабушка под «пол» — дощатый настил, на котором спала вся семья, кроме деда, посадила двух-трёх квочек — наседок. Мы с Тёмкой с нетерпением ждали, когда, наконец, вылупятся цыплята. И вот, в положенное время, послышалось: «тук-тук-тук»… Мы достали надколотое яйцо и попытались помочь цыплёнку, расширяя отверстие в яйце. Бабушка, увидев это, отругала нас, сказав, что этим мы вредим, а не помогаем цыплёнку, что он погибнет, если не вылезет из яйца самостоятельно. Вскоре «тук-тук» сменилось писком «цив-цив», и из-под ужасно озабоченной мамы-квочки появились восхитительные желтые комочки…

Оккупация продолжалась ещё полтора года. За это время умерла бабушка Евдоха, за ней, через сорок дней, Настя. В селе появился немец-комендант. Он деятельно занялся преобразованием колхоза в помещичье хозяйство. Говорили, что одним из элементов преобразования будет тщательная «зачистка» села по расовым и политическим признакам.

Через село проходило много войск. Проходили не только немцы, но были и румыны, венгры, итальянцы и даже русские — власовцы. Остановился как-то на отдых рабочий батальон венгерских евреев. Однажды был отряд русин — закарпатских украинцев. А рабочий батальон словаков, переделывавших железнодорожные пути на европейский размер, зимой 1942-43-го простоял у нас целый месяц.

Однажды немцы остановились на длительный отдых, и у нас в хате пять дней жили с десяток солдат с унтер-офицером. Спали они на земляном полу, постелив солому и накрыв её плащ-палатками. Ели свою пищу. Нас обычно не замечали. Даже с дедом Лободёном, пытавшимся говорить с ними по-немецки, не стали общаться. Вообще, это были простые малокультурные люди. Некоторые их действия вызывали отвращение. Например, они сидели за столом под иконами в трусах и пилотках (это было летом 1942 года), ели, громко испускали газы и гоготали при этом.

Никто в селе уже не ждал от немцев ничего хорошего. Совершенно явственно вырисовывалась перспектива помещичьего хозяйства во главе с помещиком-немцем. Сами немцы вызывали неприязнь и даже гадливость. Забрали и посадили в тюрьму где-то поблизости всех бывших «активистов» — тех, кто имел хоть какое-то отношение к Советской власти. Через некоторое время, ночью, их расстреляли.

Начали проявлять себя партизаны. Постепенно, по некоторым признакам стало ясно, что к нам движется фронт. Начались регулярные ночные бомбёжки Бахмача, теперь уже нашими самолётами. А в конце лета 43-го года стал слышен сплошной гул фронта, и по ночам видно было зарево на востоке… Скорей бы! Скорей!.. Может быть, фронт раздавит нас мимоходом, но, может быть, мы уцелеем…

Нас освободили в первых числах сентября 1943 года. Дней десять после освобождения на село налетали немецкие самолёты, бомбили и обстреливали нас. На пятый день, под вечер, когда «немец» улетел, у ворот нашего двора остановилась крытая полуторка. Из неё вы шел солидный офицер в очках. Я стоял над лазом в погреб, в котором мы прятались во время налётов. Тёмка ещё оставался в погребе.

— Тёмка, смотри — к нам какой-то генерал приехал! — сказал я брату.

Но в этот момент «генерал» сверкнул на меня очками, и я вдруг понял, что это — отец…

Его госпиталь был развёрнут в сорока километрах «по фронту» от Шаповаловки. В госпиталь непрерывным потоком поступали сотни раненых. Отец из армейской газеты узнал, что Шаповаловка освобождена. Он отпросился у начальства и поехал к нам, не надеясь застать нас живыми.

Ещё через две недели начала работать школа. При немцах, два года назад, меня и Тёму попросили не ходить в школу, теперь нас пригласили…Впереди были ещё почти два года войны. Но мы учились в школе, с тревогой и надеждой ждали писем от отца.

Работали, как свободные люди, и над нами не висела угроза уничтожения. Отец заехал к нам ещё на один час, когда его госпиталь снялся с места и вместе с армией устремился к Днепру. Отец оставил нам пачку книг. И я мог читать эти книги при колеблющемся свете каганца, став коленями на лавку и опершись локтями на стол.

Опубликовано 20.02.2017 22:53

Марк Моисеевич Шапиро. Воспоминания (продолжение)

Начало

Но события развивались очень быстро. Однажды днём немецкие самолёты стали бомбить Бахмач — узловую станцию в двадцати километрах от Шаповаловки. Слышны были взрывы, земля тряслась, в небо поднимался столб чёрного дыма. Впервые я ощутил жуть от чего-то жестокого, мощного и неумолимого. Бомбёжки вскоре стали регулярными. Они происходили по ночам. Немцы развешивали «паникадила» — так люди называли осветительные авиабомбы. Видны были веера трассирующих пуль, земля тряслась от взрывов, и над городом поднималось зарево пожарищ.

Я быстро привык к этим бомбёжкам. В колхозе убирали урожай, который в этом году был хорошим. Всех подлежащих призыву мужчин взяли в армию. Через село угоняли на восток табуны скота. Угнали и наш колхозный скот. Дед лишился своих волов. Когда их забирали, дед не выдержал и попросил у председателя колхоза, молодого пылкого коммуниста, оставить двух самых любимых — Валька и Валета. Председатель сунул деду в зубы ствол нагана и закричал:

— А этого ты не хочешь!?

Через село шли и шли огромные стада. Но разве они могли уйти от быстро наступавших немцев? Погонщики, считавшиеся мобилизованными, несли ответственность за скот по законам военного времени, вплоть до расстрела. Но узнав, что немцы догоняют, бросали свои стада на произвол судьбы и разбегались по домам. Всю осень нам с братом Тёмой приходилось стеречь огород от голодных, одичалых коров. Брать их, по крайней мере, открыто, не решались — это была государственная собственность, за которую можно было поплатиться.

По шляху, идущему через село с запада на восток, и по параллельной ему нашей улице, непрерывным потоком шли беженцы. Некоторые ехали на телегах, запряженных лошадьми, но большинство шли пешком. Стояло жаркое лето, но на некоторых тяжело бредущих людях были тёплые зимние пальто или шубы. Попадались стайки беспризорных мальчишек.

Местные относились к беженцам недружелюбно. В них видели сторонников Советской власти, виновных в разорении крестьян, в насильственной коллективизации, в разрушении церквей. Они воспринимались виновниками «голодомора». По этим причинам все откровенно ждали немцев, надеясь, что они вернут прежнюю доколхозную жизнь.

Проходили через село и войска. Остановилась на отдых какая-то часть, очевидно, недавно мобилизованных, ещё не вооруженных бойцов. К нам в хату зашли двое — один русский, с шинелью, но без винтовки, другой азиат, с винтовкой, которую он не выпускал из рук, но без шинели. Они говорили, что уже столкнулись с немцами и бежали от них. При этом один бросил винтовку, но сберёг шинель, другой, наоборот, бросил шинель, но сберёг винтовку. Их, наверно, присоединили к формирующейся части. Понадобилась большая и жесткая работа, чтобы быстро, на ходу, сделать боеспособных солдат из этих весьма условных бойцов.

Нашу Фанаську мобилизовали на рытьё противотанкового рва. Ров должен был пройти в пяти километрах от села, в сторону районного центра посёлка Борзна. Она и другие девчата там и ночевали.

Наступил момент, когда разрешили разобрать магазин и аптеку — приходи и бери, что хочешь. Но никто не бросился грабить. С мужицкой осторожностью государственное добро не расхватывали, опасаясь, что за это придётся отвечать. Послали на это дело мальчишек, которые крушили и ломали всё: били всё бьющееся, рассыпали сыпучее, разливали льющееся.

Точно так же эти разрушители поступили и со школой. Кто-то из соседских мальчишек сказал мне, что разгромили школьную библиотеку. Я тут же, никого не известив, побежал в центр села, где была школа-десятилетка. В школе уже никого не было. В коридоре на полу валялись разбитые приборы и истерзанные портреты учёных, писателей, политических деятелей. В классах все парты были перевёрнуты. В библиотеке полки с книгами были опрокинуты, и книги грудами лежали на полу. Какой-то мальчишка, чуть постарше меня, бродил по этим грудам, разглядывая некоторые поднятые из-под ног книги. Не найдя ничего, для себя интересного, ушел.

Я остался один. Книги давно уже были для меня огромной ценностью. Отец, несмотря на кочевой образ жизни, приобретал книги, в том числе детские. Читал их мне и брату вслух. А когда у нас появилась Маша, его чтение в свободное время лучших образцов русской и мировой литературы стали для нас любимейшим занятием. В Волковыске, окончив первый класс, я начал читать книги самостоятельно.

И вот я стоял перед грудами сокровищ. Я набрал охапку, сколько мог унести, и пошел домой. Дома Маша не ругала меня, но и не пустила на второй заход, хотя я порывался это сделать. Не все принесённые мной книги оказались интересными. Но некоторые читались мной и Тёмкой с увлечением. К сожалению, в самые тёмные времена Маша запрещала нам читать.

Судьба же остальных книг библиотеки была трагической. Немцы, проходя через село, часто останавливались на отдых и при этом занимали школьное здание. Они топили печки книгами, партами, стеллажами и проч. Но книги отсырели — началась осень с дождями, а потом зима со снегом. В помещении был сырой воздух, и книги стали плохо гореть. Их выбросили во двор. Я узнал об этом и снова пошел туда, надеясь найти хоть что-нибудь. Книги лежали разбухшими, смёрзшимися глыбами. Они были мертвы. В первых числах сентября передовая линия фронта подступила к Шаповаловке.

Вернулась с рытья окопов Фанаська. Она рассказывала, что проснувшись утром, девчата-землекопы не обнаружили военных, которые руководили работой, и отправились по домам.

В селе остановилась какая-то часть Красной Армии. Было похоже, что она собирается держать у нас оборону. В нашем вишняке расположились две пушки-сорокапятки.

Наступил день, когда немцы подошли к селу, и началось «боестолкновение». … Было серое пасмурное утро. Трещали выстрелы, слышался поющий тугой звук пролетающих пуль. Нам с братом очень хотелось сбегать в вишняк к артиллеристам и посмотреть, как они воюют, но Маша строго-настрого запретила отходить от хаты. Навестивший артиллеристов дед, вернувшись, сказал, что они просили не мешать им.

Над головой что-то провыло и грохнуло метрах в двухстах от нас на мощённом булыжником шляху. Дед сказал, что это бьёт немецкий миномёт. Сверкнуло молнией и резко сломалось в нашем вишняке — ударила одна из наших сорокапяток.

Мы с братом возбуждённо следили за перестрелкой. Страха не было. У нас всё ещё было ощущение, что мы вернёмся домой, в Волковыск, и будем рассказывать друзьям о виденной нами настоящей войне.

В середине дня всё стихло. Говорили, что немцы, натолкнувшись на сопротивление, обошли село стороной. Ночью ушли и наши. Утром начался мелкий дождь и продолжался целых два дня. В селе было безвластие — не было ни наших, ни немцев. Село будто вымерло; все тихо сидели по хатам.

К вечеру дождь перестал. Мы вдруг обратили внимание, что по шляху двигаются мотоциклы, машины…

Немцы!

Дед взял меня, и мы пошли с ним в центр села. По дороге нам стали встречаться немецкие солдаты — молодые, ладные, весёлые парни в расстёгнутых мундирах, без оружия. У всех на одной петлице мундира были две молнии — стилизованные буквы SS. Это я узнал позже. А тогда так и подумал, что это молнии. На рукавах и на фуражках — череп со скрещёнными костями.

Совсем недавно, читая мемуары генерала Гудериана, командующего немецкой танковой группой, которой в описываемое мной время была придана моторизованная дивизия СС «Дас Райх», я прочёл:

«…11 сентября [1941 года, М. Ш.]… дивизия СС «Рейх» заняла Борзну».

Борзна — это в 10-ти километрах севернее Шаповаловки. Возможно, тогда же или на следующий день, то есть 12 сентября 1941 года, была занята Шаповаловка, и встречавшиеся нам с дедом Лободёном на пути к центру села солдаты были из дивизии СС «Дас Райх».

Солдаты заходили в близлежащие к центру дворы и жестами просили разрешения нарвать яблок, в чём, разумеется, им никто не отказывал. Некоторые уже шли обратно с фуражками, полными яблок. Это были «солдаты победы». Они весело смеялись и громко переговаривались.

Мы с дедом подошли к правлению колхоза. На крыльцо вышел офицер. Дед заговорил с ним по-немецки. Тот ответил дружелюбно-заинтересованно, как турист, неожиданно услыхавший в чужой стране родную речь. Дед объяснил ему, что научился немецкому языку, будучи в плену в Германии, работая в Мангейме на «цукерфабрик» в 1916-1918-годах.

Немец буквально простонал: «О, Мангайм, Мангайм…» и даже, как будто, хотел броситься обнимать деда, но сдержался. Оказывается, Мангейм был его родным городом. Он завёл нас в помещение, где не было никакой мебели, а лишь лавки у стен, и они с дедом начали оживлённый разговор, очевидно, делясь воспоминаниями о родном Мангейме.

Я был одет по-городскому. На мне были «морская» курточка, короткие штаны, чулки, пристёгнутые резинками к лифчику, сандалии, на голове — фуражка-«капитанка».

Я присел на скамейку и смотрел на немецкого офицера с любопытством и без страха. Тогда я ещё ничего не знал о расовой политике Германии в отношении «восточных областей». Не знал я и того, что уже погиб Борис Шапиро, наш дорогой дядя Боба, что наш отец, Моисей Шапиро, командует полевым госпиталем 13-й армии, которая, огрызаясь, отходит на восток…

В какой-то момент дед указал на меня и сказал, что мой отец, его зять, военный врач, капитан, где-то воюет.

Это он перевёл мне, так же, как и ответ немца. Тот всё так же дружелюбно сказал, что он тоже капитан («гауптман»), что война скоро закончится, и мой отец вернётся домой. Он был уверен в своей скорой победе и великодушно обещал мне скорую встречу с моим отцом, его врагом.

Я не ощущал в нём врага. Деда интересовало, скоро ли он сможет получить обратно свою землю и не помешает ли этому то, что в его хате живут дети командира Красной Армии, да ещё и еврея.

Немец и на это ответил уклончиво — вот война закончится, тогда и разберёмся. Он был офицер «ваффен СС» (боевых формирований СС), и не его дело было решать земельные и национальные проблемы. Его дело было воевать.

Солдаты стали растапливать печь в комнате, не открыв заслонку трубы. Из печи повалил густой дым. Дед закашлялся и добродушно обругал солдат, очевидно, применяя при этом немецкую нецензурную лексику. Солдаты восприняли это с добродушным похохатыванием, подчинились дедовым указаниям, и печка запылала.

Офицер попросил деда принести какой-нибудь домашней еды. Дед ушел, а я остался сидеть на лавке. В комнату входили подчинённые гауптмана, он отдавал распоряжения. На меня никто не обращал внимания. Дед принёс десяток яиц и кусок сала. Гауптман велел солдатам соорудить яичницу на взявшейся откуда-то огромной сковороде. Мы с дедом скромно удалились.

После войны деда вызывали к следователю за коллаборационизм. Последствий это не имело.

Маша сразу же осудила отца за яйца и сало. Для неё немцы были враги, от которых она не ждала ничего хорошего. Она ещё не знала, как поведут себя немцы дальше. Не знала и того, что её отец, по существу, «сдал» меня немецкому офицеру-эсэсовцу, который, по счастливой случайности, оказался лишенным антисемитских предубеждений.

Вскоре в селе была сформирована административная власть. На сходе селян был формально избран староста. Им стал бывший лавочник. Его двор был третьим от нашего. На той же улице Иващенкивке, если идти от центра. Стали возвращаться домой мобилизованные в Красную Армию мужики и парни. Они не собирались воевать и при первой же возможности перебегали к немцам. Те их не задерживали и отпускали по домам.

Молодые неженатые парни пошли служить в местную полицию. Они ходили в красноармейской форме со споротыми петлицами, на головах у них были шапки-кубанки, вооружены они были русскими винтовками.

Староста — высокий старик с большой бородой и торчащими в стороны усами, являл собой образец сельского «глытая» («мироеда»). Номинально он обладал большой властью. В селе над ним не было никого. Он подчинялся начальству, которое было в райцентре, в Борзне. У него было несколько человек в управе, ему подчинялись десятка два полицейских. Старосту не любили и презирали, и за прежнее мироедство, и за пособничество немцам. К тому же где-то в окрестных лесах были партизаны — председатели колхозов, ельсоветов, партработники, а также, возможно, «окруженцы», по существу, дезертиры, отсиживавшиеся в лесах, пока где-то шла война.

Наверно, у партизан была заранее заготовленная лесная база. Пока они не проявляли активной деятельности, но изредка приходили в село за продуктами.

Староста производил впечатление неумного и недоброго человека. Похоже, он пребывал в вечном страхе. Он старался выполнять требования немцев, но и легко шел навстречу просьбам сельчан, подкреплённым хорошим «хабаром» (взяткой), что не прибавляло ему авторитета. Ему давали кусок сала, пару десятков яиц, бутылку самогона, колобок масла и т. д. За это он смотрел сквозь пальцы на производство того же самогона, на забой кабана или телёнка, что было запрещено, на пропуск очереди «в подводу» (возрождённая ямская служба для перевозки чиновников, офицеров-порученцев и проч.).

Колхозы не были распущены, работа в них шла прежним ходом, но в колхозе не было скотного двора. Остались только лошади, которые были необходимы для работы. Они были розданы по дворам. Так у нас появилась крупная серая кобыла с гнедым жеребёнком, который уже успел превратиться в кобылку-подростка. У деда Лободёна с доколхозных времён сохранились сбруя, телега, сани и выездные санки. Он всё это подремонтировал и использовал для колхозных работ и для себя. Пару раз он ездил «в подводу». Один раз отвозил в Борзну немецкого офицера, в другой раз итальянского.

Пока что за работу в колхозе платили неплохо. Выдали «подушно» зерно — по числу членов семьи. У нас было десять душ, поэтому зерна мы получили много. Так же подушно выделили делянки не выкопанного ещё картофеля, сахарной свёклы, не убранных помидоров. Картошку собрали и со своего огорода. Собрали также рожь, просо, коноплю, рапс, мак, подсолнух, огурцы, капусту, тыквы, лук, чеснок, кукурузу, фасоль, свёклу, морковь. К осени закололи огромного кабана, зимой зарезали телёнка. Хотя последнее делалось глубокой ночью, всё же Маша отнесла старосте десяток яиц и «шматок» сала.

Корова давала много молока, и, хотя часть его надо было сдавать в счёт поставок, оставалось ещё достаточно много. Куры несли яйца, петушков резали на мясо. В общем, продуктов было достаточно для сносной жизни. А ещё не утерянные доколхозные навыки позволяли вести почти натуральное хозяйство.

Поздней осенью 41 года в селе начала работать школа. Маша, не раздумывая, послала меня и Тёму учиться: меня — во второй класс, Тёму — в четвёртый, последний, — школа была четырёхлетка. Записались мы под фамилией Шапиро.

В моём классе было не более десятка учеников — мальчишек и девчонок. Учительница учила нас, разумеется, поукраински, чтению, письму, арифметике и немецкому языку. Учебников никаких не было, учительница использовала листочки, вырванные из довоенных советских учебников.

Я не успел приглядеться ни к учительнице, ни к соученикам, как учение для нас с братом закончилось. Одна из наших учительниц пришла поздним вечером к нам и сказала Маше:

— Заберите ваших хлопцев. А то при первой же проверке заберут и их, и нас.

Я не ощутил в этом первый порыв зловещего дыхания Холокоста. Но было горько и обидно, что я не могу учиться, как все.

Впрочем, другим ученикам повезло не намного больше, чем нам с братом. Через село проходили немецкие войска, они часто останавливались на ночлег, а иногда и на постой на несколько дней. Обычно они занимали дома в центре села, в том числе и школу. Занятия часто прерывались, снова возобновлялись, пока не прекратились полностью. Говорили, что до получения новых учебников. Но они так и не появились.

Это мало утешало меня. Но что было делать? Приходилось как-то оправдывать своё существование трудом в обширном хозяйстве деда Лободёна, для которого мы давно уже превратились из «дорогих гостей» в бездельников и «дармоедов». Но главным, очевидно, было то, что он боялся пострадать за то, что держит у себя в хате еврейских детей.

Маша сосредоточилась на своих детях, и мы для неё тоже оказались лишними и опасными, поскольку из-за нас могли пострадать и другие члены семьи, так сказать, заодно с нами. Чтобы не раздражать деда Лободёна, она запретила нам читать, забрала у нас книги и спрятала их где-то на чердаке. В то же время, мы должны были как можно больше трудиться в хозяйстве.

И мы трудились, понимая, что этим хоть в какой-то мере оправдываем своё существование. Мы, например, активно участвовали в изготовлении из сахарной свёклы браги, из которой гнали самогон.

Сахарную свёклу скармливали понемногу корове. Для коровы это было лакомство, и молоко получалось жирное и сладкое. Но корова давилась свёклой, поэтому свёкла шла на самогон.

… Когда брага «созрела», дед от кого-то принёс самогонный аппарат, наладил его вместе с хозяином, и «процесс пошел».

Из печной трубы там, где работал аппарат, шел характерный дымок. Когда у нас «закурилось», в хату пожаловал полицай — тщедушный юноша в серой шинели, в красноармейских сапогах, с кубанкой на голове и с винтовкой в руках. Он поздоровался, поставил винтовку в угол к вилочникам, прошел к столу и сел. Ему предложили стакан «первача». Он был в мрачном настроении и сначала отказывался от подношения. Потом всё же дал себя уговорить, выпил стакан, не поморщившись, как воду, и не закусывая.

Его «взяло», и он разговорился. Его речь сводилась к тому, что жизнь собачья. Он хотел дать понять, что служба требует от него прекратить «процесс», забрать аппарат и, может быть, даже арестовать самогонщиков. Но он ничего этого не сделает и вовсе не из-за того, что выпил стакан «первача», а потому, что он «свой», а не немецкий, и, вообще, человек, а не собака. Посидев некоторое время, полицай ушел.

Зимой мы много занимались изготовлением крупы из зерна на ножной ступе. Весной несколько дней тёрли мороженую картошку на крахмал. Несколько дней уходило на замачивание у колодца огромных бочек под капусту и другие соления. У нас проходил полный цикл обработки конопли и изготовления полотна.

Мы с Тёмкой участвовали в этом цикле. А потом щеголяли в полотняных штанах и рубахах, сшитых Машей на ручной швейной машине «Зингер». Вместо ремня мы использовали самодельную верёвку, пуговицы сами вырезали из дерева. В наши обязанности входило, в основном, вскапывание огорода лопатами, посадка и дальнейшая обработка картошки. И т. д. и т. п.

Окончание следует.

Опубликовано 17.02.2017 21:53

Марк Моисеевич Шапиро. Воспоминания (начало)

Мы трудились, понимая, что этим хоть в какой-то мере оправдываем своё существование.

Военное детство

Марк Моисеевич Шапиро окончил кораблестроительный факультет Ленинградского института инженеров водного транспорта в 1957 году. С 1960 по 2001 год работал преподавателем теоретической механики в высшем техническом учебном заведении, преобразованном в НовГУ имени Ярослава Мудрого. С 2001 года —
на пенсии.

Марк Моисеевич вспоминает:

«Мой отец, Моисей Израилевич Шапиро, и моя мать, Валентина Герасимовна Козловская, учились вместе в медицинском институте в Минске и окончили его в 1931 году.
На последнем курсе, в феврале 1931 года, у них родился сын, мой старший брат Тёма.
Свою трудовую врачебную деятельность мои родители начали в городе Турове Гомельской области.

С ноября 1931 года отец начал служить врачом в Рабочее Крестьянской Красной Армии (РККА).
Я родился в Минске 30 июля 1933 года. Отец в это время был младшим врачом 39-го Терского кавалерийского полка, стоявшего под Минском в Комаровке.
Я начал осознавать себя и окружающее примерно с начала 1937 года, когда мы жили в местечке Уречье Слуцкого района Минской области, в ста километрах южнее Минска.
Городок был в лесу, окруженный колючей проволокой, в двух километрах от Уречья. Отец имел звание «военврач 3-го ранга», соответствовавшее капитану и был старшим врачом 156-го корпусного тяжело-артиллерийского полка (КТАП). Мама работала врачом в Уреченской амбулатории. Я и брат Тёма ходили в детский сад на территории военного городка.

В декабре 1937 года маму арестовали. Она приехала в Минск из Латвии в 1927 году. Там окончила белорусскую гимназию в Двинске (Даугавпилсе), затем годичные педагогические курсы в Риге. Участвовала в белорусском национальном движении, писала стихи на белорусском языке. Некоторые из них были опубликованы в Риге
в 1926 году.
В Латвии у неё остались парализованная мать и старшая сестра-учительница, бывшая, по существу, главой семьи, поскольку отец умер в начале 20-х годов. Конечно, она
переписывалась со своими родными, с друзьями и знакомыми, оставшимися в Латвии.
В Советской стране в те времена учение в школе за границей, переписка с заграничными родственниками и знакомыми были достаточным основанием для того, чтобы человека заподозрили во враждебных намерениях по отношению
к Советской власти. За подозрением следовал арест. А чтобы подтвердить подозрения, применялись «спецсредства».

Валентину Козловскую обвинили в шпионаже в пользу латвийской разведки, заставили «признаться» в этом злодействе и «постановлением Комиссии НКВД и Генерального прокурора СССР» приговорили к расстрелу.

Приговор был приведён в исполнение 31 марта 1938 года в Минске. Мама была реабилитирована посмертно в 1960 году. Мы с Тёмой продолжали ходить в детский сад. Но скоро, сначала Тёма, а потом и я, бросили детский сад и с компанией сверстников стали вести вольную жизнь.

Осенью 1938 года у нас появилась мачеха Маша — Мария Андрияновна Орловская.

Ей было 23 года. Она родилась и выросла в селе Шаповаловка Борзенского района Черниговской области на Украине в простой крестьянской семье, которая отличалась жестокими нравами. Маша три зимы ходила в школу, и этим ограничилось её образование. Крестьянской работой она занялась очень рано. В начале 30-х годов, при коллективизации, пережила ужасы «голодомора», после чего семья Орловских (отец, мать, три дочери и сын) вступила в колхоз, а сама Маша завербовалась на стройку в Донбасс. На протяжении года работала подносчицей кирпича в Макеевке, потом за три года сменила несколько мест проживания и работы. Была уборщицей, официанткой,вышивальщицей, домработницей. Последний перед нашей встречей год работала санитаркой — по существу, уборщицей, в Уреченской амбулатории, в которой наша мама была врачом. Летом 1938 года наш полк выступил в летний лагерь на берегу Березины напротив Бобруйска. Там мы жили втроём — отец, Тёма и я, в щитовом домике, который, как писал отец брату Борису, «в дождь промокает, в ветер продувает».

Вернувшись осенью «на зимние квартиры», отец в один из тягостных октябрьских вечеров пошел в Уречье к Маше, которую давно приметил, заходя в амбулаторию к жене Вале. Взял её за руку, привёл к себе и уложил в постель. Он готов был оставить её в качестве домработницы (у нас их сменилось уже несколько). Но с Машей такой номер не прошёл. Теперь уже она за руку отвела отца в ЗАГС. И они заключили брак. Замечу, что с нашей мамой отец жил без этих формальностей. У Маши был характер тигрицы — сильной, хитрой и коварной. Отца она полюбила по-звериному. Мы же с Тёмой были для неё лишним к нему приложением. Она не пыталась стать нам матерью, воспитывать нас. Маша следила за нашим питанием, ограничиваясь простым, доступным ей меню, следила за нашей одеждой. Но в отношении свободы нашего поведения всё осталось по-прежнему. Хотя иногда у неё явно «чесались руки» применить к нам методы своего рабоче-крестьянского воспитания.

Летом 1939 года наш 156-й КТАП снова выступил в летний лагерь под Бобруйском. Мы опять поселились в щитовом домике, другом, но с теми же качествами, что и в прошлое лето. Только теперь уже с нами была Маша. И, хотя она была «на сносях», но отремонтировала крышу, заделала щели в стенах. Снаружи перед входом из кирпичей сложила плиту, на которой успешно готовила нам пищу.

21 июня 1939 года в Бобруйске Маша родила девочку, которую отец назвал Долорес. Мы звали её Долей. У Доли на одной ноге был дефект, требующий хирургического вмешательства. Эта беда и попытки излечения ребёнка во многом определили наше существование в оставшиеся до начала войны два года и привели к серьёзномуповороту в нашей судьбе.

Мы с братом в лагере проводили время на значительно расширившейся территории и в её окрестностях, на озере Кривом, на берегу Березины. Когда начинались манёвры, мы издали видели наши пушки на боевых позициях, пережили имитацию газовой атаки,как-то видели атаку целого кавалерийского полка — сверкали шашки, и земля гудела от топота сотен конских копыт.

А ещё наблюдали заключительный парад войск после окончания манёвров. Побатарейно, в пешем строю шли наши артиллеристы. Впереди шагали наши отцы.

Плохая им досталась доля, не многие вернулись с поля…

17 сентября 1939 года наш 156-й КТАП двинулся на запад — освобождать Западную Белоруссию. Остановился в 25 километрах от новой границы с Германией, в польском городе Замбрув (Замбров). Город сначала с боем был занят немцами — польская дивизия генерала Коссецкого безуспеш но попыталась противостоять танковому корпусу генерала Гудериана.

Немцы, заняв Замбров, вскоре ушли за демаркационную линию, забрав с собой всё, что можно было забрать, оставив, однако, трупы своих солдат, павших при взятии Замброва. Их могилы были напротив дома, в котором мы поселились, приехав в Замбров через месяц после прибытия туда нашего полка. На немецких могилах стояли большие свежевыструганные кресты с выжженными на них готическими буквами надписями, сверху висели немецкие боевые каски. Могил было семь. Через месяц они исчезли. Немцы приехали ночью на грузовиках, разрыли могилы и забрали своих мертвецов. Бродя по окрестностям военного городка, который был таковым и у поляков, мы с братом и несколькими мальчишками — «однополчанами» натыкались и на другие свидетельства пронёсшейся там военной грозы. Нам попадались стреляные гильзы от польских и немецких винтовок, картонные коробки из-под патронов, польские холщёвые подсумки… Кому-то посчастливилось найти польский ножевой штык. В одном месте была свалка искорёженных взрывами легковых машин — очевидно, поляки взрывали их, чтобы они не достались врагу. В лесочке неподалёку от городка мы наткнулись на кучу плотно закрытых металлических банок. Наши попытки открыть их, к счастью, не увенчались успехом. Позже мы узнали, что в банках был иприт. В Замброве мы прожили почти полтора года. В июне 1940 года отец в составе передового отряда участвовал в походе в Литву. Когда зимой этого года началась Советско-Финская война, из санчасти отца затребовали на фронт двух санитаров. Один из них вскоре погиб. Другой отморозил обе ноги, ему их ампутировали.

Младший (на полтора года) брат отца Борис Шапиро, аспирант Ленинградского технологического института имени Ленсовета, был призван в армию и участвовал в «Зимней войне» в звании лейтенанта.

В Замброве в сентябре 1940 года я начал учиться в первом классе школы, специально созданной для детей военных и служащих, присланных с востока. Тёма пошел в третий класс, первый и второй он окончил в Уречье.

В Замброве в октябре 1940 года Маша родила вторую дочь, названную Беллой.

В январе 1941 года отец был назначен бригадным врачом 9-й пулемётно-артиллерийской бригады, стоявшей в городе Соколка Белостокской области. Соколка (Сокулка), как и Замбрув, была и осталась польским городом. В сентябре 1939 года её тоже сначала заняли немцы, которые вскоре ушли в «область своих интересов».

В январе 1941 года мы в кузове полуторки, сидя на своих вещах и отчаянно замерзая (Маша с двумя дочками на руках ехала в кабине), переехали в Соколку. Но пробыли там недолго.

В марте 1941 года отца назначили дивизионным врачом 204-й моторизованной дивизии, стоявшей в Волковыске, и мы переехали туда. Снова в кузове полуторки. Но теперь мороза не было, и мы не мёрзли.

В Соколке мы с Тёмой всего два месяца проучились в школе.

В Волковыске мы, наконец, окончили — я первый, а Тёма третий класс. В Волковыске мы впервые на моей памяти поселились не в военном городке, а в городе. Но снова мы не задержались там надолго.

Отец через своего брата Бориса, демобилизовавшегося после войны с финнами и вернувшегося в Ленинград к своим аспирантским делам, договорился об операции Доли с известным тогда в Ленинграде детским хирургом-ортопедом профессором Кусликом.

От Куслика было получено приглашение, и мы засобирались в дорогу. Вопрос о скором начале войны с немцами давно уже не вызывал сомнений. Никому из военных никаких отпусков не давали. Но для отца сделали исключение — ему дали десять дней «для устройства личных дел».

И числа 15 июня 1941 года отец запер на ключ дверь нашей квартиры. Мы — я, Тёма и отец — сели в кузов полуторки, Маша с двухлетней Долей и восьмимесячной Белкой на руках — в кабину, и мы поехали на Волковысский вокзал.

Никаких вещей, кроме самых необходимых, с нами не было. Мы были одеты по-летнему, рассчитывая вернуться недельки через две. В Волковыск мы больше не вернулись… Через неделю после нашего отъезда началась война, а ещё через три дня немцы заняли Волковыск.

Мы не сразу поехали в Ленинград. Сначала мы заехали на родину Маши в село Шаповаловку Борзенского района Черниговской области. Там отец и Маша оставили меня, Тёму и Белку, а сами с Долей на следующий день поехали в Ленинград. В Ленинграде у отца, кроме брата Бориса, были ещё две тётки и дядя — сёстры и брат его матери.

В первый же день после приезда, 21 июня 1941 года, отец получил телеграмму: «Немедленно вернуться в часть». Подписана телеграмма была начальником штаба дивизии, в которой служил отец. Отец решил ехать в Волковыск на следующий день, оставив Машу и Долю на попечение родственников.

Но, как известно, «22 июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война». В Ленинграде уже в 5 часов было объявлено «угрожаемое положение».

Отец и Маша решили, что ни о какой операции Доли не может быть и речи. Они сели в поезд и вместе доехали до Гомеля. Там разделились — Маша с Долей поехали на юг, в Шаповаловку, а отец — на запад, навстречу быстро разгоравшемуся пламени войны.

Из двух ленинградских тёток одна умерла во время блокады, другая и дядя остались живы.

Брат отца, Борис, вступил добровольцем в 3-ю дивизию народного ополчения. Дивизия была послана на север, в район Олонца, и была разгромлена финнами в сентябре-октябре 1941 года. Из семи тысяч бойцов и командиров от дивизии, в конечном счёте, осталось всего триста человек. Увы, среди этих трёхсот не было лейтенанта Бориса Шапиро…

Наш отец, Моисей Шапиро, двигался к фронту сначала в товарном поезде, потом на попутных машинах и, наконец, пошел пешком по Варшавскому шоссе по направлению к Минску.

Но Минск тем временем был занят немцами. Шапиро был остановлен и направлен в штаб 4-й армии, которая отступала от западной границы. Отец получил назначение в 42-ю стрелковую дивизию на свою прежнюю должность начальника санитарной службы.

42-я дивизия в начале войны находилась в Бресте и в первые же минуты была подвергнута мощнейшим ударам немецкой артиллерии. Часть дивизии осталась в Бресте и погибла, часть ушла на восток. Теряя бойцов, пополняясь разрозненными группами, отчаянно сопротивляясь, дивизия к концу июня 1941 года, когда в ней появился Шапиро, отступала вдоль Варшавского шоссе и была в районе Рогачёва.

1 июля руководство Западного фронта было смещено. Целую группу генералов судили, приговорили к расстрелу и расстреляли. Был расстрелян и командующий 4-й армии.

4-я армия была расформирована. 28-й стрелковый корпус, в который входила 42-я дивизия, в 20-х числах июля был передан 13-й армии.

Моисей Шапиро 12-го июля был назначен начальником корпусного полевого госпиталя № 17 28-го стрелкового корпуса. После передачи корпуса 13-й армии, Шапиро был назначен начальником хирургического полевого подвижного госпиталя (ХППГ) № 2406 13-й армии.

В феврале 1942 года его назначили начальником ХППГ № 507 13-й армии. Ему было присвоено звание «подполковник медицинской службы». И с этим званием, с этим госпиталем и с этой армией отец прошел всю войну. Отступал, наступал, держал оборону, был в различных переделках и встретил Победу под Берлином, принимая огромный поток раненых.

9-го мая он расписался на стене дымящегося рейхстага. Всего за время Великой Отечественной войны госпиталем было принято 37119 больных и раненых, из них умерло 778 человек, что составляло 2%.

Маша с Долей не без приключений добрались из Гомеля до Шаповаловки и присоединились ко мне, Тёме и Белке.

Вместо предполагавшихся пары недель нам пришлось пережить там, в хате с соломенной крышей и земляным полом, четыре военных года.

Хозяину хаты, отцу Маши, Андрияну Давыдовичу Орловскому, по-уличному Лободёну, в это время было 60 лет. В молодости он воевал на японской войне, затем — на германской. В 1916 году, имея чин фельд фебеля, Георгиевский крест и будучи командиром отделения, попал в плен. Два года провёл в Германии, в городе Мангейме, работая грузчиком на сахарной фабрике. По сговору с охраной, он и его друзья-грузчики, такие же военнопленные, как и он, наладили поток сахара «налево», за что, в случае обнаружения, грозил расстрел. Но они не попались. А сахар в воюющей голодной Германии был на вес золота. Очевидно, Андриян и его товарищи были расконвоированными; за сахар они имели всё, что надо здоровому мужику — хорошую жратву, шнапс, женщин…

Но в ноябре 1919 года в Германии грянула революция. Большой международный лагерь военнопленных, в котором содержался Андриян, восстал и разбежался. Андрияну пришлось возвращаться домой.

А дома в это время шла гражданская война. Власть в Шаповаловке менялась чуть ли не каждый день. И каждая когото расстреливала, кого-то пыталась мобилизовать в свою «армию». Андриян благополучно избежал и того, и другого.

В период между войнами он женился, начал было заниматься своим хозяйством, но ударился в пьянство и дебоши. Жену Евдоху спьяну жестоко избивал, так что, когда он уходил на фронт, жена напутствовала его:

— Чтоб тебя там разорвало на куски!

Его не разорвало, а только дважды ранило. Теперь он снова начал заниматься хозяйством и снова стал пить и буянить. У него, кроме жены, были дочь Настя, родившаяся в 1912 году, и дочь Мария, зачатая перед уходом на фронт и родившаяся в 1915 году. Он бил жену смертным боем, однако, и детей ей делал. У них родились сын Иван, дочь Афанасия (Фанаська) и дочь Капитолина (Капа).

Жену Евдоху он добил до того, что повредил ей позвоночник, и она слегла, парализованная. Он бы убил её, но в это время с компанией дружков убил хорошего парня, который чем-то досадил им. За это Андриян получил 5 лет каторги.

Евдоха отлежалась, встала на ноги, но осталась горбатой на всю жизнь. Андриян вернулся домой через два года. Его будто подменили. Он перестал бражничать, избивать жену и всю свою энергию вложил в хозяйство. Было время НЭПа. На вывезенное из Германии и ещё не пропитое «сахарное» золото он стал покупать землю, скот, инвентарь.

К началу 30-х годов — к началу коллективизации — у него было 5 десятин великолепного чернозёма, участок леса, большой заливной луг перед хатой, приусадебный участок почти в гектар, на котором были огород, сад и 14 различных построек. В них размещались пара лошадей, две коровы, пара волов, овцы, свиньи, куры, гуси. Был весь необходимый инвентарь, а также прялки, ткацкий станок, большая ножная ступа для изготовления круп. Со всем этим Андриян управлялся сам со своей семьёй, что и определило его при коллективизации как середняка, а не куркуля (кулака).

Коллективизацию Андриян, как и многие его односельчане, воспринял как злую шутку, желание каких-то голодранцев и бездельников заставить его, вольного хлебопашца, работать на них.

Но Советская власть быстро дала понять, что она не шутит. Кто-то пошел по этапу в Сибирь. У других стали отнимать всё. Андриян рассказывал, как приезжали на подводах с оружием, уводили скот, забирали все запасы и инвентарь.

Когда уводили лошадей, у Андрияна перехватило горло, и он десять дней не мог говорить. Дворового цепного пса, пытавшегося отчаянным лаем защитить хозяйское добро, застрелили.

Люди всё равно не шли в колхоз, и начался голод — знаменитый «голодомор». Люди ходили опухшими от голода, падали мёртвыми на дорогах…

В конце концов, поняли, что «плетью обуха не перешибёшь», и стали записываться в колхоз, тем более что там давали зерно в счёт аванса. Затаив ненависть к Советской власти и к колхозу, Андриян с семьёй тоже записался в колхоз. Постепенно жизнь стала налаживаться.

Когда мы приехали в Шаповаловку, Андриян работал на воловне — ухаживал за шестью парами волов. Настя работала дояркой на ферме. Вышла даже в передовые и была послана на ВДНХ, откуда вернулась с серебряным знаком.

Правда, после появления на свет весной 1941 года дочки Валентины, которую родила без мужа, она стала прихварывать и не работала. Иван служил в армии на полуострове Ханко. До призыва заведовал сельским клубом. Фанаська работала в полевой бригаде. Капитолина умерла в 1939 году в 14 лет от болезни почек. Мария, как уже было сказано, завербовалась и уехала в 1933 году. Теперь она вернулась женой военного врача, капитана, с четырьмя детьми.

Жена Андрияна, мать всех его детей, Евдокия Ивановна, Евдоха, битая-перебитая, горбатая, вела домашнее хозяйство. В хозяйстве же были большой огород, корова, кабан, десятка два кур. Евдоха была совершенно неграмотна, но очень религиозна и никуда, кроме своего села, не выходила. Только один раз, ещё в девичестве, сходила пешком в Киев на богомолье. И вся она была наполнена ненавистью, которую, правда, сдерживала в себе.

Она ненавидела своего мужа, ненавидела «панов» — всех, кто не жил трудами рук своих. Ненавидела колхозы и тех, кто их создавал и разорял церкви («партейных», как она их называла). Ненавидела жидов, которые «Христа распяли», ненавидела свои вилочники (ухваты), которыми орудовала в печи, и колотила их сухоньким кулачком, если у неё что-то не получалось…

Приусадебный участок в 75 соток давал не только овощи. На нём росли также просо, конопля, рожь (пшеница или ячмень, а то и овёс), кукуруза, подсолнухи, мак. Окружали участок вязы, вербы, кусты барбариса. Было также десятка два вишнёвых деревьев, две старые груши-спасовки, много кустов чёрной смородины и десятка два недавно посаженных привитых яблонь.

Известие о начале войны принёс с работы дед. Оно не взволновало меня — я уже давно был «возле» войны и думал, что всё обойдётся так же, как с походами в Польшу, в Литву или в Финляндию.

(по книге Ради павших и живых
ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД 2012
Сборник эссе к 67-летию Великой Победы)

Опубликовано 14.02.2017 23:38

…НО ИСТИНА ДОРОЖЕ

Накануне Дня Победы предлагаем дискуссионный материал. Автор, Яков Сусленский (1929, Ананьев Одесской области – 2009, Иерусалим), – известный в своё время диссидент, председатель общества израильско-украинских связей. Этой его статье больше двадцати лет, но некоторые мысли, высказанные в ней, заслуживают внимания и сейчас, в 2016 г. (ред.).

Пришли к победе. Победили

Самих себя и свой народ.

Наум Коржавин

Оговорюсь вначале: многие воспримут мою статью как намерение влить ложку дегтя в бочку меда. Надо ли праздновать победу над фашизмом? Безусловно, надо. А над коммунизмом?.. Но почему-то человечество не торопится установить тот день, когда эта победа четко выразилась. Не потому ли, что человечество не уверено в окончательной победе над коммунизмом? Или оно верит в коммунизм с человеческим лицом? А у фашизма такого лица разве быть не может? Неужели еще кому-то не ясно, что фашизм и коммунизм – это две тоталитарные, античеловеческие, звериные идеологии и системы и, в сущности, два сапога пара?

И каким героям петь славу? Ведь понятно: герои были с обеих сторон: Отто Скорцени и Александр Матросов. И кого осуждать? Или пользоваться правилом «победителей не судят»?

Сталин любил разглагольствовать о войнах справедливых и несправедливых. А войну советского народа против фашизма назвали даже священной. А разве на ремнях немецких солдат не было написано «Gott mit uns» («С нами Бог!»)?..

Можно ли вообще говорить о справедливости во второй мировой войне? Дерутся два изверга, претендующие на мировое господство с истреблением неугодных людей и народов, а мы решаем, кто из них хуже. Ответ один: оба хуже. Или из двух зол воскурить фимиам меньшему? Меньшее ли?..

Ну а простой честной народ, он-то в чем виноват? Еще как виноват! Виноват с Великого Октября. За то, что не был народом, а стадом баранов, что дал себя одурачить крикливым демагогам, что поддался страстям – разбою, насилию, грабежу, – рьяно содействовал созданию тоталитарного режима с ГУЛАГом и всенародным бесправием. И этот режим он геройски защищал в священной войне. Вот так подвиг!

Если же не признать этой главной истины, то, выходит и немецкий народ не виноват в преступлениях нацизма. Все виноваты, кроме активных сопротивленцев режиму, но, разумеется, в разной степени. Ведь даже Геринг и гитлеровские архитекторы режима пытались на Нюрнбергском процессе взвалить всю вину на одного Гитлера, мол, они люди подчиненные, только выполняли его приказы.

Фашизм возник и развился по своим имманентным законам, но нет сомнения в том, что советский агрессивный коммунизм был стимулятором и ускорителем его развития. СССР раздувал пожар войны, а когда пламя перекинулось и на его территорию, он бросился гасить огонь. И за это ему нужно рукоплескать? На поле брани сошлись два хищника, не поделившие полюбовно мир, – Гитлер с его национал-социалистической идеологией и Сталин с интернационал-коммунистической. Будь мы не непосредственными участниками тех событий, а сторонними наблюдателями, мы б воскликнули: «Да пропадите вы оба пропадом вместе со всеми вашими сподвижниками – тыловыми крысами и фронтовыми героями!»

Не восторг, а жалость вызывают во мне эти марионеточные герои, которых бессчетно гнал на убой отец и учитель, а они, оболваненные, с его именем шли под пули с предсмертным завещанием: «Считайте меня коммунистом».

Но, может быть, следует славить не СССР – страну тоталитаризма, – а страны западной демократии: Англию, Францию, США? Но разве у них рыльце не в пуху? Не они ли сквозь пальцы смотрели на то, как до зубов вооружается Германия? Кто позволил Гитлеру проглотить Чехословакию, «воссоединиться с Австрией? Видя его Drang nach Osten – восточные устремления – они и вовсе успокоились. «Я привез вам мир», – сказал британский премьер Чемберлен после рукопожатия с Гитлером. «Гроза уходит на восток», – удовлетворенно заявил министр иностранных дел Франции Бидо (Автор ошибся: Жорж Бидо возглавлял МИД после освобождения Франции в 1944-1946 гг., а в 1938 г. выступал против Мюнхенских соглашений. – ред.). А США вообще пытались быть в стороне от европейской бойни, пока их не вразумили в Пирл Харборе, что идет не локальная война, а мировая, при которой никакая хата не бывает с краю. И к США у нас, евреев, есть веские претензии за косвенное соучастие в Катастрофе.

Трезвый Черчилль в фултонской речи предлагал заодно покончить и с коммунизмом. Но кто тогда, опьяненный победой над фашизмом, мог его понять?

В годы войны сложился противоестественный союз СССР со странами Запада. Этот союз не имел под собой однородного идеологического базиса. Это был союз обиженных Гитлером, не желавшим с кем-нибудь делить господство над миром.

Кому ж тогда петь дифирамбы? Выходит, некому.

Но я уже слышу возмущенные голоса. Уж нам-то, евреям, есть за что славить победу над фашизмом. Что было бы с нами, если бы победил фашизм? И сколько наших людей полегло в борьбе с ним! Только 200000 воинов советской армии! А сколько еще в армиях союзных стран! А сотни тысяч отличившихся героев! Да не будь нашей победы – и Израиля не было б!

Некоторые, войдя в полемический раж, договариваются даже до того, что шли в атаку на немцев с мыслью о будущем Государстве Израиль. Так ли это – Бог тому свидетель.

Но резонно ли нам, евреям, быть в авангарде победителей фашизма и трубить громче всех? Думаю, что нет. А вдруг начнут праздновать победу над коммунизмом?! Куда тогда наш срам прятать? Ох и приложили мы, евреи, ретивую руку к явлению коммунизма народу! Правда, на то и напоролись. Но это часть вторая. Так что давайте перестрахуемся с оглядкой на будущее и прозвучим октавой ниже.

После всего вышесказанного я в недоумении: праздновать ли 50-летие Победы? Или достаточно лишь отметить эту дату? Без свистопляски и славословия.

Многие страны готовятся торжественно отпраздновать День Победы. И, право, редко кто дерзнет кощунственно замахнуться на эту священную корову – представить Победу в неблагоприятном свете. Куда милее и проще порхать по листочкам и цветочкам, наслаждаясь красочной бутафорией и громкозвучием фанфар. И мне Победа мила, но истина милее.

Мысленно переношусь в 1941-45 годы. Я встретил войну 12-летним юношей в Григориополе, что на Днестре. Оставил милый городок с привычным укладом жизни. С мамой, тетей и престарелой бабушкой отправились на подводе в эвакуацию. Ехали с группой евреев из нашего города в количестве 35 человек. В Николаевской области на нас напал немецкий десант. От группы в живых остались считанные люди. Без самых необходимых вещей, без одежды мы с матерью пустились в дальний путь пешком, пройдя многие сотни километров. Мы считаем себя богоизбранными, ибо чудом переправились через Днепр у местечка Львове, где спустя несколько часов после нашего пересечения Днепра тысячи людей – военных и штатских – стали человечьим месивом под гусеницами немецких танков.

А затем голодные скитания по всей Руси великой: Донбасс, Ростов-на-Дону, Сталинград, Астрахань, Красноводск, Средняя Азия, Оренбург, Куйбышев. Тяжкий труд с ранней юности, сперва на кирпичном заводе, а позже – на авиационном в Куйбышеве.

С каким восторгом и надеждой воспринимал каждую победу Красной и союзнических армий! Первым бросался к карте, чтобы передвинуть флажок на запад с каждым отвоеванным городом; не пропускал ни одного сообщения Информбюро, зачитанного Юрием Левитаном; гордился тем, что и своим трудом на военном заводе (завод № 1 им. Сталина на станции Безымянка выпускал ИЛы-штурмовики) вношу свою лепту в победу над лютым врагом; и наконец, несомненно, боготворил Сталина, мудрому руководству которого приписывал все наши победы.

Как же быть с этой памятью? Взирать ли на нее из глубины моего тогдашнего невежества или с высоты нынешней осведомленности? Отрешиться ли от всей предыстории войны и представить себе нас в 1941 году такими безобидными херувимчиками, забыть о том, что наш бронепоезд стоял отнюдь не на запасном пути и что мы были далеко не мирные люди, которых вероломно обидели коварные немцы. Но Козьма Прутков советовал смотреть в корень. Тем более в корень зла.

Истинными героями во второй мировой войне я считаю тех самоотверженных, высоко человечных людей, которые, рискуя собой и нередко жизнью своих близких, спасали тех, кто по национальному признаку подлежал истреблению. Большей частью, как показывает статистика, это простые бесхитростные люди с чуткими сострадательными сердцами. Их никто не мобилизовал для этой цели, не посылал на фронт, не давал оружия; они не чувствовали поддержки однополчан, за ними не стояли заградительные отряды; им некуда было отступать, они были в логове врага, бесправные, беззащитные; ни одному из них не приходила мысль: «Или грудь в крестах, или голова в кустах…». Жаль, мало им почестей воздается! Вот если впереди колонны демонстрантов на парадах Победы будут идти они – люди, спасшие совесть мира – тогда еще эти парады будут иметь некоторый обоснованный смысл.

Подобные праздники проводятся не только в память о прошлом, но и для воспитания современников. Люди должны стать более человечными, иначе человечеству не выжить. И если празднование 50-летия Победы неизбежно, то надо и его использовать для обличения таких идеологических зол, как фашизм, коммунизм, национальный фанатизм, фундаментализм. Человечество должно извлекать уроки из прошлого и предотвращать опасные рецидивы. При нынешней неустроенности мира, огромном арсенале грозного смертоносного оружия массового поражения, бесхозяйственном использовании земных ресурсов, загрязненности земли по вине людей – причин для конфликтов и катастроф более чем достаточно. Чтобы обезопасить себя, человечеству надо научиться цивилизованно решать возникшие проблемы и быть бдительным по отношению к человеконенавистническим идеологиям.

Из книги Я. Сусленского «Перо мое – враг мой» (Иерусалим, 1999). С. 347-350.

***

Борислав Береза 4 мая в 10:27

Мой прадедушка Овсей и его сын, дедушка Боря, воевали во второй мировой войне. Один дошел до Берлина, а второму пришлось еще воевать в Маньчжурии. Были ранены. И один и другой вернулись домой увешенные наградами. Но ни один из них даже подумать не мог, чтобы нацепить на себя Георгиевскую ленту. Ведь в таком случае их бы арестовали, как власовцев воевавших на стороне гитлеровцев. В 2005 году кремлевские политтехнологи стали использовать Георгиевскую ленту для собственных манипуляций. То, что она была атрибутом РОА Власова их не смущало. У них были задачи, а моральные сомнения им были неведомы. Итог мы знаем. Я не использую власовско-путинскую ленту, как символ подвига воинов в борьбе с фашизмом и в память о миллионах жертв. Так делает весь цивилизованный мир. У каждой цивилизованной страны свой символ. Украина использует мак. Украина цивилизованная страна. И нам бред путинских пропогандонов не интересен. Будь украинцем! Будь цивилизованным!

***

Борислав Береза 4 мая в 10:48

Писец подкрался незаметно или питерский цирк с конями, попкорном и кока-колой.

На этот раз — цирк (с конями).

В Санкт–Петербурге 29 апреля прошла премьера циркового представления «Салют Победы!», которую посетил министр культуры Владимир Мединский. Представлению, оказывается, уже 10 лет, но раньше оно известности не снискало.

Ну и дальше — полный набор стандартной пошлости — гимнасты в военной форме водружают Знамя Победы над Рейхстагом, клоуны тролят ̶А̶б̶а̶м̶к̶у̶–̶а̶б̶и̶з̶я̶н̶к̶у̶ гиббона в форме СС, и прочий чад кутежа во мраке ада.

Звучит другая песня – «Эх, дороги». Выходит отряд после боя, бойцы в бинтах, на носилках несут тяжелораненого. Медсестра в ушанке, ватнике и огромных сапогах не по размеру поливает из шприца бойца–клоуна, который отвлекает всех от отдыха игрой на гармошке. На натянутой поперек манежа проволоке пляшут под «Клен кудрявый». В финале эквилибристка в гимнастерке и юбке садится на проволоку в шпагат. Бойцы на манеже начинают плясать и брататься. Наконец медсестра укладывает всех спать, потом под мелодию из кинофильма «Цирк» преображается в Любовь Орлову и поднимается на серебряном полумесяце под купол. Там она выполняет номер на раскачивающейся трапеции, широко разевая рот и выразительно глядя на публику под песню «Я люблю тебя, Россия».
…
Дрессировщик выводит гиббона в форме СС. Гиббон хватается за поданную ему трапецию и уже в полете теряет штаны. Круг позора завершается пробежкой по бортику манежа без штанов и с белым флагом. Собаки в форме солдат вермахта играют в футбол воздушными шариками, то и дело роняя ворота и лопая шарики. Безобразие пресекают красноармейцы, которые грузят обе команды в клетку с лозунгом «Фашизм — на свалку истории!». Клетку увозят. Вслед врагу девушки и юноши в форме Красной армии грозят кулаками.

Во что–во что, а в цирк праздник Победы еще не превращали. Ну что ж, нет предела совершенству. И все єто с попкорном и кока-колой.

https://politota.dirty.ru/tsirk-zazhigaet-ogni-1072077/

http://www.fontanka.ru/2016/04/30/064/
текст(с)Кarl Shrayber

***

По мнению российского публициста Александра Невзорова, в РФ зарождается культ войны.

В России накануне 9 мая можно быть очевидцем того, как зарождается культ войны. Такое мнение в эфире программы “Персонально ваш” на “Эхе Москвы” высказал российский публицист, журналист Александр Невзоров.
“Мне вот это все безумие, которое происходит, связанное с 9 мая, например, ужасно нравится. Действительно очень нравится, потому что ценю, что мне эпоха позволила быть очевидцем того, как зарождаются культы, как зарождается самое… Причем понятно, что ничего нового нет, это старый добрый культ войны, который каждая эпоха обвешивает своими шалабушками и своими цацками”, – заявил он.
Журналист отметил, что культ войны легко разжечь и потом довольно трудно тушить без вмешательства извне, а сейчас можно наблюдать механизмы разжигания этого культа.
“Полностью подтверждается гипотеза Каутского о том, что чем дальше событие, чем больше оно забылось, тем яростнее и жарче становится культ. Действительно, это необходимо для того, чтобы вся правда вышла бы из обращения и, скажем так, минимизировалась – тогда культ встает в полный рост. Я-то помню еще – вы-то маленькие все – а я-то помню, как этих ветеранов сгребали по всей стране, вот у кого, на его несчастье, не было глазика, ножки, ручки или чего-нибудь еще, он где-нибудь в переходах просил милостыню – сгребли, повезли на Валаам в помещения северных монастырей, устраивали там концлагеря без горячей воды, без, разумеется, телефона, без медпомощи”, – рассказал он.
Невзоров добавил, что ветеранов вывозили перед Олимпиадой и он лично застал облавы на них.
“По мере того, как события становятся дальше, и вранье на его тему становится легче, культ начинает расцветать и пухнуть. Поэтому я всем хочу сказать, что, братцы, вы действительно сейчас не суетитесь. Надо понимать, что сейчас на эти дни страна превращается в секту, в секту Победы, со всеми очевидными приметами секты как таковой”, – подчеркнул он.
По мнению публициста, древний культ войны в России немного привели в соответствие с современными реалиями, но многие вещи в нем повторяют древние события.
“Тот же самый “Бессмертный полк” – это далеко не сегодняшнее изобретение, когда предполагалось, что некие материализованные или не очень материализованные души воинов шествуют в одном строю. Это еще со времен Спарты, со времен Древнего Рима было принято”, – пояснил Невзоров.
Он добавил, что “колорадская ленточка” работает в качестве безусловного раздражителя, который вызывает определенные эмоции.
“Пытаться это переделать или пытаться каким-то образом вносить правду – нет, потому что это вот сектантство, когда я говорю о секте Победы, в которую превращается страна, оно нетерпимо к любому мнению, оно истерично, оно не желает знать правду, оно не в состоянии смириться ни с какими подробностями”, – подытожил он.
http://su.epeak.in/frame/…

Опубликовано 5 мая 2016