Tag Archives: Юлий Эдельштейн

Наама Иссахар и отказники 80-х – заложники советской власти

Давайте поговорим о неприятном.

Наама Иссахар – это символ. В первую очередь счастливого незнания алией 90-х (и тем более 2000-х) истории начала своей дороги в Израиль. И судеб отказников – тогдашних заложников советской власти, жизнью и смертью которых эта власть торговала, используя выезд советских евреев в своих целях. Как сейчас торгуют Наамой.

Но тогда, в 80-х, не надо было отслеживать и ловить израильтянку с израильским и американским гражданствами. У торговцев людьми был свой товар. Лучший, и более ходовой – евреи-отказники, больные раком. Они ценились выше – за них боролись активнее, и набивали им цену. А с другой стороны, на внутреннем рынке, они отбивали охоту уезжать у содержавшихся в зоне соцлагеря остальных неблагонадежных. Именно это и были цели советской власти – и выторговать себе что-то у Запада, и держать своих советско-подданных в постоянном страхе. Чтобы даже и не мечтали о вероломном бегстве из социалистического рая.

В конце 1986 – в начале 1987 гг. весь боровшийся за выезд отказников мир был потрясен цепочкой трагедий – кульминаций этого советского варварства. Первой была Инна Мейман – многолетняя отказница, больная раком, которой отказывали в выезде даже на лечение. За нее боролись все, включая американский сенат – и в итоге ее выпустили, но так, чтобы надежды у нее уже не было. Она умерла в больнице в Вашингтоне через 3 недели после приезда, едва начав курс лечения. Ее 76-летнему мужу, естественно, не дали приехать на похороны.

Затем был Михаил Ширман. Это была еще более изощренная история. Ширман уехал в Израиль в 1980-м, и через пару лет у него нашли рак. Его могла спасти только пересадка костного мозга от его сестры, Инессы Флеровой. Но ее отказались выпустить. Дожидались до начала 1987-го, и когда Ширман был уже в безнадежном состоянии, только тогда выпустили. Он умер у нее на руках, уже будучи не в состоянии принять донорскую пересадку. Хотя после проверок в Хадассе Флерова оказалась идеальным донором… Вот, неча уезжать с советской родины. На-ко, выкуси.

Но шедевром издевательства над отказниками – больными раком – стала судьба ленинградца Юрия Шпейзмана. Он имел несчастье не только захотеть уехать в Израиль к своей дочери, но и заболеть лейкемией. Его додержали до состояния, когда в марте 1987 г. он получил инфаркт прямо в ОВИРе, где ему сообщили об очередном отказе по причине … отсутствия его новой фотографии в прошении о выезде. А вы говорите, наркотики! Через пару недель, когда он был в больнице, ему сообщили о разрешении на выезд. После того, как за его спасение были подняты на борьбу все. Сенат США, правительства Европы и целая коалиция еврейских организаций. Совки милостиво позволили Шпейзманам выехать, но на пересадке в Вене, за 4 часа до встречи с дочкой и внуками, которых он никогда не видел, Юра умер от нового инфаркта…

Были, конечно, и более прозаические решения. Просто не дать выехать, и дать больному умереть в СССР. Что даже гуманно – на руках у своей семьи. Но это было все же банально. Поэтому были и такие, кого снимали с самолета уже с визами в Израиль и без советского гражданства, и отправляли обратно в родную коммуналку. Без, повторим, гражданства, возможности работать и лечиться. Чтоб было интереснее. Тем, кто боролся потом за их спасение, и чтобы были более уступчивы…

Потому что это всегда у них вопрос цены. Можно у пиндосов так что-нить выторговать, по совсем другой теме. Перед встречей в верхах, например. Выпустишь так десяток отказников – и глядишь, американским империалистам и не попросить чего-то неподходящего. А если еще подкатить козырного узника Сиона – как, например, Юлия Эдельштейна (тоже взятого за «хранение наркотиков») – так ваще вся касса наша!
Так что вопрос этого гоп-стопа – всегда по высоте ставок и серьезности бизнеса. И нам стоит тяжелая задача и освободить девчонку, и чтобы аппетит во время игры не разыгрался. Мораль на нашей стороне – но она же нас и обременяет. Поэтому пожелаем всем, кто спасает Нааму – настойчивости и удачи. А ей самой – терпения и мужества. Она там за нас, за всех, кто тут. Держись, Наама!

Михаил Лобовиков

Источник: Facebook 

 

***

 

Михаэль Бейзер
 
Первый день свободы 
Каждый переживает посвоему, покидая место, в котором он родился и вырос.Обычно это
боль. Одна ленинградка, отправляясь в Штаты, оставила мне четверостишье из “Юноны и Авось”.
 
“Этот город в мурашках запруды,
 
Это Адмиралтейство и Биржу 
 
я уже никогда не забуду,
 
и уже никогда не увижу“.
Совсем иначе уезжал я Семь с половиной лет бесперспективной, изматывающейжизни в
отказе – неужели не хватит? На фотокопии “Евреев Петербурга, которую Алик Френкель
изготовил и принес подписать, я торжествующе начертал
“Алик, друг мой, как я рад,
 
Покидая Ленинград.
 
 Я уж сыт по горло им.
 
Мне пора в Иерусалим”.
 
Стишок был незатейливый, но точно отражал моё тогдашнее настроение. Потом
я возвращался в этот город не раз, пережил в нем еще много радостей и гадостей;
связь не прервалась, как тогда казалось, навсегда. Вот и сейчас я пишу эти строки
 
с билетами в кармане; надо показать сыновьям могилы предков. 
   Утром 10 мая 1987 года, в аэропорту “Пулково”заполняя таможенную декларацию,
я услышал: “Мишадай списать“. Это был Юрий Шпейзман. В свои пятьдесят пять он
 
уже несколько лет страдал от лимфосаркомы и недавно перенес инфаркт. Мне 37летнему
Юра казался пожилым человеком. Во время таможенного досмотра от него потребовали
вскрыть коробочки тфилин. Шпейзман спокойно заметил: “Вы можете открыть их сами,
но они перестанут быть кошерными, и я не смогу ими больше пользоваться”.
Таможенник отступил. Впрочем, за это напускное спокойствие Юре пришлось заплатить
сразу после досмотра, с ним случился сердечный приступ. С трудом допросились
врача,который делал Юре внутривенное вливания прямо в зале ожидания, в то
время, как я сторожил их ручную кладь. Наконец синева на его лице отступила,
Юра снова заулыбался, и сам понес свою сумку к самолету, успев перед этим 
переговорить с подошедшей безошибочно именно к нему швейцарской еврейкой,

бывшей узницей гитлеровского концлагеря.

    В самолете мы сидели рядом, он в середине, по другую руку его жена Нелли Липович
Шпейзман, учительница иврита со стажем. Они с Юрой знали друг друга с детства,
учились в одном классе. Их не пускали в Израиль десять лет, к единственной дочери, у
которой тем временем родились свои дети, ни разу невидавшие дедушку и бабушку.
Лечиться в Израиль его тоже не отпускали. Дали разрешения в последний момент, 
получив безнадежное заключение врачей, отпустили, чтобы “сионистская пропаганда” не
 
смогла использовать его смерть в отказе в “антисоветских целях”. Юра отдал мне свою 
некошерную аэрофлотовскую порцию курятины, а сам прочел Шехияну: благодарение
Богу за то, что мы дожилинаконец, добрались, дотянули до этого счастливого мгновения.
 – Юра, неужели это свобода? Ведь столько раз казалось, что этот миг никогда не наступит.
 – Не говори так. Я всегда верил, что Всевышний не допустит такой несправедливости.
Иначе бы я и не дожил. А как же Он допустил Шоа?
 
У трапа самолета в Вене нас ждали: “Израильтяне направо, американцы налево”. Все
двинулись налево. Остались только Шпейзманы, семья Клюзнеров из четырех человек и
я. В аэропорту нас, скорее именно Шпейзманов, встречали активистки борьбы за
советских евреевЖеня Интратор из Канады и Рут Блох из Швейцарии. Рут сразу
предложила организовать санитарный самолет для переправки Юры в Израиль под
медицинским надзором. Но Юра отказался от самолета, как он отказался и от услуг
наземной медицинской помощи. Представители “Натива“, назвавшиеся представителями
Сохнута, Дов Шперлинг и Ицик Авербух, по инструкции, опасаясь террористовнаспех
загрузили нас в машинутранзит. Мы не поняли причины такой торопливости, не могли
взять в толк, почему нам не дают посидеть в баре аэропорта с этими замечательными
 
женщинами, проделавшими такой длинный путьНас привезли в съемную квартиру
 
в центре города, где мы должны были находиться до вечернего рейса в ТельАвив.
Советская пресса писала, что евреев, направляющихся в Израиль, запирают в Вене,
чтобы они не передумали и не сбежали в Америку. Не знаю, как поступали с другими, но с
нами ничего такого не произошло. Дов и Ицик показали нам холодильник, где были 
какието продукты на перекус (я запомнил бананы), дали нам карту и ключ от квартиры, а
также номер телефона, по которому их можно было найти“если что”. Сказали: “Хотите  –
отдыхайте, а нет  – можете идти смотреть Вену”.
Юра отказался прилечь и настоял на том, чтобы пойти со всеми гулять по городу. Он
даже скаламбурил, на ходу глотая таблетки: “Этот воздух мне полезен.А прежде, вместо
воздуха Вены, меня только кололи в вены, чего было явно недостаточно”.
 
Пока буду жить, буду помнить, как он упал на центральной площаде города, под деревом,
между памятниками Марии Терезии и Францу Иосифу, ближе к последнему. Стояло
теплое весеннее воскресенье, часов пять после полудня. По площади прогуливались
нарядные венцы. А мы с Нелей стояли над упавшим товарищем, неожиданно ставшим
 
мертвым телом. Рядом Клюзнеры, их младший сын в истерикеих собака лает на труп. Что
делать, мы не знали. У нас при себе не было никаких документов, мы их сдали
“сохнутчикам” из Натива“. Местных денег тоже не было, не поменяли, пожалели.
 
Наверное, “скорую” мы могли бы вызвать и без денег…если бы умели пользоваться
телефоном-автоматомПонемецки никто из нас не говорил. Неля могла изъясняться
только на иврите, поанглийски – только я и старший сын Клюзнера. Вам случалось
оказаться наединес трупом в чужом городе, без знания местного языка, без денег и
документов в карманеСо мной это было в первый раз. И неоткуда было ждать
особого сочувствия. Слова: “Израиль”, “отказ”, “советские евреи” не звучали
 
в стране, где выбрали президентом бывшего нацистского преступника Курта Вальдхайма.
Они, чистая публика, смотрели на нас, как на кочевниковцыган, и обходили стороной.
Разве труп не мог быть результатом внутренних разборок между этими дикарями?
 
Это был тяжелый деньКлюзнеры отправились пешком обратно в квартиру,чтобы оттуда
связаться с Довом и ИцикомКтото из прохожих вызал полицию. Я остался успокаивать
Нелю, потом ждать вместе с ней полицейских и амбуланс.
Искуственнон дыхание и электрошок не помогли, Юра не ожил. Врач скорой помощи

отвел меня в сторону: “Скажите вдове, что мы все хотели бы такой смерти”.

Надо было еще пройти допрос в полиции, где, находясь в состоянии стресса, я забыл
почти все английские словаНадо было еще попросить, чтобы труп не вскрывали (что
обычно делают, когда человек умирает вне больницы), посколку покойник был
верующим. Потом нас нашли Дов и Ицик, и все както устроилось. А назавтра там, в
Ленинграде печальная весть оглушит юриных друзей. Саша Шейнин, тогдашний
подпольный моэль, вспоминаетПомню, как он позвонил и позвал на прощальный
“лэхаим”, а я ответил ему: 
“Спасибо, да стоит ли? С Бй помощью, через две недели встретимся  в Иерусалиме!”…
А на завтра прибежал Раши и рухнул головой на стол: “Всё! Всё! Всё! Юры нет!”
 
За первым шоком последуют гневные письма отказников во власть и демонстрация
на Исаакиевской площади с плакатом: “Позор убийцам Юрия Шпейзмана!” А пока
 
мы, оставшиеся, снова собрались на квартире. Авербух, бывший одессит, некрупный, но
крепко сбитый мужик, сказал: “Я участвовал в трех войнах, привык цинично относиться к
смерти. Случай же с Юрой могу объяснить только мистически. Ведь и Моше тоже не
вошел в ЭрецИсраэль“.  Я подумал, что Юре еще повезло – умер свободным.
Свою свободу он обрел в борьбе – организовывал массовое размножение еврейского
самиздатаВ аэропорту нам пришлось пройти сквозь строй солдат с автоматами
на изготовку. В то утро израильская авиация провела рейд по палестинским лагерям в
Ливане, и поэтому меры безопасности в Вене усилили. Вооруженные солдаты, немецкая
речь, собаки – чтото не похоже на свободу. Мне вспомнилось, как утром, при входе в
здание аэропорта какойто человек отделился от толпы встречавших, бросился ко мне:
“Вы направляетесь в Израиль. Не езжайте тудаТам очень плохо. Я там жил, я знаю, Ни в
коем случае не делайте этой глупости!” Я не нашел ничего лучшего, как попросить его
предъявить документы, после чего наш “спаситель” бесследно пропал.
 
Самолет ЭльАль летел ночью. Для меня это была третья бессонная ночь подряд.
Попросил виски. Стюрдесса принесла его вместе с газетой “Едиот ахронот”, которую я
тупо вертел в руках. Еда показалась очень вкусной. Наконец, из темноты выступил
израильский берег, весь в огнях. Садимся, приехали. У трапа ко мне подошел человек. “Я
из министерства иностранных дел. Мы для Вас очень много сделали”, – сказал он. Это был
Эли Валк, чиновник из Натива, сам бывший рижский активист. “Что же именно они для
меня сделали?”
А впереди я уже видел наглых репортеров, в упор, со вспышками снимавших Нелю, 
рыдающую на шее своей дочери. Внизу меня ждали бывшая жена Таня и наш сын Саша.

Саше было три года, когда они уехали, мы не виделись больше семи лет. Ему разрешили

подняться в зал приема репатриантов, побыть с папой, пока нам оформляли документы.
Моя регистрация прошла очень быстро. Мартин Гилберт накануне обо всем позаботился.
“Иерусалим, центр абсорбции “Бейт-Канада“, – и вот я держу в руках свой первый
израильский документ – теудат оле. Уже светло, мы едем в Иерусалим по горному
ущелью, заросшему кипарисамиВ утренних новостях сообщают о смерти Юры. Сын
 
шепчет мне на ухо: “Папа, я тебя люблю”. На русском языке он не умеет сказать
красноречивее.

 

Опубликовано 18.10.2019  20:37

***

«Русские пытались и постоянно продолжают пытаться арестовывать израильских граждан», — заявил в интервью «Исраэль Хайом» дипломат Цви Маген, в прошлом возглавлявший израильские дипломатические миссии в Москве и в Киеве.
Израильский дипломат назвал Нааму Иссахар «заложницей, разменной монетой для любых будущих обменов», и сказал, что Израиль уже сделал все, что можно, для ее освобождения, — «теперь остается только ждать». По прогнозу Цви Магена, Россия не станет растягивать надолго сознательно спровоцированный ею кризис и освободит Нааму в ближайшие «дни, недели или даже месяцы».
Бывший посол в Москве говорит, что «теплые отношения» с Россией — лишь видимость, на самом деле отношения «напряженные», и Москва не упускает случая чем-то «оскорбить» Израиль. Он напомнил лишь о недавнем эпизоде, когда Путин заставил прилетевшего в Сочи Нетанияху ждать аудиенции три часа, — но в тот же ряд можно поставить и искусственно раздутый Москвой скандал из-за сбитого сирийскими ПВО российского самолета, и постоянные намеки президента РФ на доминирование «русских» в Израиле — при встречах с Нетанияху Путин озвучивает сильно завышенные оценки численности репатриантов из бывшего СССР, а недавно и вовсе назвал Израиль «русскоязычным государством».
Биньямин Нетанияху пытается использовать свою «личную дружбу» с президентами США и России как доказательство своей незаменимости на посту премьер-министра «в наше тревожное время». Однако в кризисных ситуациях, которые, по словам Цви Магена, постоянно провоцирует Россия, эта «личная дружба» выглядит бесполезной. Подтвердив получение просьб президента и премьер-министра Израиля об освобождении Наамы Иссахар, Кремль не счел нужным дать ответ на эти просьбы.
Добавлено 19.10.2019  14:08

Вспоминает Натан Вершубский

Узник Сиона Натан Вершубский: адвокат Виктор Медведчук подставил меня в 1985-м

Один из последних узников совести в СССР, осужденный за «кражу» книг из синагоги на Подоле, автор рассказов, получивший известность под псевдонимом Абраша Лукьяновский, раввин Натан (Носон) Вершубский выступил по приглашению главного раввина Киева и Украины Якова Дова Блайха на месте «преступления» — в Главной синагоге Киева. О соблюдении шабата в советском вузе, стукачах в кипах и операх в погонах, аресте и следствии, подставе от адвоката — Виктора Медведчука — и вмешательстве в судьбу узника Маргарет Тэтчер — в эксклюзивном интервью для «Хадашот».

— Рав Носон, как мальчик из московской интеллигентной семьи (отец — журналист, мама — инженер) стал «религиозным мракобесом»?

— Мои светские друзья о таких, как я, обычно говорят: «ударился в религию», почему-то считая, что к вере приходят лишь в поисках выхода из сложной жизненной ситуации. Но у меня было счастливое детство — я просто хотел исправить историческую несправедливость, восстановить прерванную еще отцами и дедами связь.

— И деды — в широком смысле этого слова — стремления не оценили? 

— В семье шла война по этому поводу. В свое время папа ушел на фронт добровольцем, обманув военкомат и приписав себе четыре месяца, которых ему не хватало до 16-ти. Оказался на передовой, дошел до Берлина, где его — уже 18-летнего — призвали на срочную службу. Бабушка написала Ворошилову — не помогло, еще три года отслужил в Германии.

Когда вернулся — вся грудь в орденах — мог поступать куда угодно, — ветеранов принимали без экзаменов. Выбрал филфак, мечтая стать журналистом, — и таки стал им. Но потом запретил нам — своим детям — идти по гуманитарной стезе. Я, впрочем, математику всегда любил, учился в физматшколе при МГУ, побеждал на олимпиадах по физике и математике, поступил в Московский институт инженеров транспорта (МИИТ).

Мы спорили ночи напролет, отец был агностиком и убежденным коммунистом, но ничего не мог поделать с моей убежденностью и отчасти сам был в этом виноват — он с младых ногтей приучал меня к самостоятельности. Я с очень раннего возраста ездил в транспорте, папа учил меня всему — от правил выживания зимой в лесу до выбора друзей. И теперь не мог меня переспорить, когда я сам выбрал этот путь.

В кругу семьи, нач. 1970-х В 16 лет

— Одно дело — внутреннее сопротивление, синагога по праздникам, самиздат по ночам и иврит по самоучителю, и другое — практическое соблюдение заповедей. Как это совмещалось с учебой в советском вузе?  

— Непросто. Поскольку перед каждой субботой я должен был брать больничный в поликлинике МИИТ, то разработал свой метод имитации гипертонического криза. Простое самовнушение.

— И всегда по субботам?

— Старался, конечно, варьировать — иногда приходил в четверг. Это выручило меня, когда, в начале 1980-х, нависла угроза исключения из института, и я сыграл на опережение, взяв академический отпуск по состоянию здоровья.

— А за что исключить-то хотели?

— По совокупности. Во-первых, было известно, что я хожу в синагогу. Во-вторых, активно вербовал аудиторию для друга — Илюши Когана, который готовил прекрасные лекции по иудаизму для начинающих. Я приводил ему десятки людей — стояли в коридоре, стульев не хватало, и об этом тоже знали.

Был еще один грех. Я обнаружил кладезь еврейской литературы в Московской исторической библиотеке, куда пускали лишь историков и студентов профильных факультетов. И, благодаря ходатайству с кафедры общественных наук, стал завсегдатаем — для конспирации брал полдюжины книг, среди них лишь одну на еврейскую тему. Потом через ту же кафедру получил доступ в спецхран, где были и Еврейская энциклопедия, и «История евреев» Греца, и множество дореволюционных изданий. Полгода я оттуда не вылезал, пока в ректорат не пришло письмо от директора библиотеки со списком всех заказанных мной еврейских книг — именно еврейских, а не взятых для отвода глаз. Это был скандал. Исключали за гораздо меньшее.

— Как реагировали сокурсники, преподаватели?

— Некоторые приятно удивили. Помню, предстоял экзамен по высшей математике — «вышке», которого все боялись как огня. Преподаватель Григорий Иванович Макаренко — украинец из-под Полтавы по прозвищу Паче Чаяния. Захожу в аудиторию, Макаренко поднимает голову: «Дверь заприте, будь ласка…». И продолжает: «Вызвал меня вчера проректор Носарев. Знакомы с ним? Вижу — знакомы… Так вот велел мне поставить вам двойку. Я порядочный человек — делать этого не буду. Давайте зачетку, ставлю четыре. Позовите следующего, будь ласка…».

Гебэшника Носарева я знал прекрасно, у него был зуб на меня еще с тех пор, как этот чекист, по прозвищу Мюллер, увидел меня с магендавидом на шее. Но Макаренко оказался человеком каких один на миллион.

Профессор Григорий Макаренко

Ошибался я и в отношении нашего комсорга Сени, которого обходил за километр. В критической ситуации, когда меня хотели выгнать из института, этот парень с классической еврейской внешностью и фамилией встал и заявил, что комсомольская организация знает Вершубского только с хорошей стороны и не будет ходатайствовать об исключении. Я узнал об этом спустя много лет и был поражен…

— Вы — коренной москвич, но сели за «кражу книг» из синагоги на Подоле. Что привело в Киев в феврале 1985-го?   

— Начнем с того, что и мой дед-сапожник, и бабушка — киевляне, переехавшие в Москву в 1925-м. А я в Украине по еврейским делам бывал довольно часто. Мы в Москве были в те годы счастливчиками — нам было у кого учиться — во-первых, оставались еще старики, во-вторых, раз в две недели приезжали иностранцы. Была налажена целая система — люди из Лондона или  Манчестера, Нью-Йорка или Балтимора давали уроки иудаизма, привозили книги, тфилин, кошерный сыр, в конце концов. Дальше Москвы они редко выбирались, поэтому я и мои друзья чувствовали, что должны делиться этими знаниями. Тем более, что, будучи студентом МИИТ, я имел право на бесплатный проезд. Одни ездили в Прибалтику, другие — в Питер, а я выбрал украинское направление.

Да и невесту я нашел тоже в Киеве. Спустя год после свадьбы Марина была на девятом месяце беременности — и мы решили навестить ее родителей, живших на Сырце, — это была последняя возможность до родов. К тому же родители жены тоже начинали соблюдать, и им требовалась наша помощь. Так что я использовал отгулы, заработанные на овощной базе, и мы приехали.

Первым делом надо было поставить хупу тестю и теще, которые были женаты 25 лет. Для этого нужен миньян, а где собрать в Киеве десять соблюдающих евреев? Старики на подпольную хупу не пойдут — боятся. Значит, надо объехать всех сионистов, отказников, учителей иврита — тем и занимался.

— И где же вас взяли?

— Прямо у калитки синагоги. Только я вышел, два молодца, стоявшие у белой «Волги» с гэбэшными номерами, подхватили меня под руки и привезли на Владимирскую, 33. А потом целый день думали, что мне пришить. Идеи были разные. Грозились провести обыск в московской квартире и найти антисоветскую литературу. Я честно признался, что всю антисоветскую литературу из дома давно вывез. «А мы найдем», — услышал в ответ.

Здание КГБ УССР на Владимирской, 33

Как раз шла череда посадок — каждый месяц брали кого-то из религиозных евреев. Одного — это было в Самарканде — посадили за то, что он якобы избил председателя религиозной общины чайником по голове. На самом деле он преподавал детям традицию — это, действительно, было серьезно. У другого при обыске нашли пистолет «Вальтер» и патроны к нему — нашли сразу, видно знали, где искать, в отличие от хозяина, видевшего пистолет первый раз в жизни. К третьему — нынешнему спикеру Кнессета  Юлию Эдельштейну — пришли с обыском и, обнаружив благовония для авдалы, арестовали за хранение наркотиков. Пожилого киевлянина-еврея арестовали за избиение шести милиционеров в каком-то провинциальном городе, если не ошибаюсь, Новоград-Волынском, куда он приехал на могилу тестя. На что уж мне обижаться?

— Вы понимали, что этим может кончиться, были готовы к тому, что придется сесть?

— Абсолютно нет. Отец предупреждал: «Посадят», но я ему не верил. А верил в два мифа, рухнувших в момент ареста. Первый миф — сажают, мол, крупную рыбу, а я мелочь — с иностранными корреспондентами не встречаюсь, пресс-конференций не даю, петиций не подписываю, просто изучаю и преподаю Тору. Второй миф — о том, что людей запугивают, прежде чем взять, вызывают в ГБ, предупреждают о последствиях и т.д. Так тоже бывало, но не в моем случае.

— Насколько я понимаю, кто-то должен был дать на вас ложные показания, и их дали…  

— Именно так. Сейчас при входе в синагогу мы видим мраморные доски с именами спонсоров, а тогда красовалась одна крупная надпись — НАШ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Председателем был в те годы Мейше Пикман. Еще в Москве Липа Мешорер — сам в прошлом киевлянин, зная о том, что я езжу в Киев, предупреждал:  «Мейше — мусор еще с довоенных времен, у него руки по локоть в крови».

Впрочем, с Пикманом я не общался, а говорил с его замом — Мильманом. И когда в ГБ решили судить меня за кражу книг из синагоги, они просто привезли этих двух джентльменов и в соседнем кабинете при открытых дверях диктовали им текст заявления — я это слышал. Они написали все, что им велели: мол, я спрашивал, можно ли взять книги, они ответили, что нет, а я все равно их вынес. Надо понимать, что тогда во всех синагогах Советского Союза чердаки и подвалы были завалены старыми еврейскими книгами, свезенными детьми и внуками соблюдавших евреев — дома они были не нужны, эти буквы никто уже не помнил. В синагоге на Подоле они просто лежали на скамейках, на полу, на подоконниках — их ели крысы и на них гадили голуби — Мильман меня просил, забирай, что тебе нужно.

Cинагога на Подоле. В центре – председатель общины Пикман, справа – заместитель Мильман

Но если нужно посадить, то благовония превращаются в наркотики, под книжным шкафом находят «Вальтер», а пенсионер-еврей, как Шварценеггер, дубасит шестерых милиционеров. В моем случае четыре книги, найденные в сумке, оказываются украденными из киевской синагоги.

В суде (меня уже обрили, а до ареста я был с бородой) я спрашиваю Пикмана: «Вы меня помните, это я к вам подходил?»

— Да!

— А я был с бородой или без?

— Как в протоколе написано, так и есть.

— И все же, ответьте на мой вопрос.

— Я отказываюсь отвечать!

И судья удовлетворяет его отказ ответить. А мы с ним даже не знакомы, я говорил только с Мильманом, который не явился в суд по болезни…

— Вы простили этих людей?

— Даже не знаю, уместно ли говорить о прощении… На этих несчастных стариков было жалко смотреть — я не считал их врагами. Они стали лишь инструментом, не будь их — меня бы все равно посадили.

Я был сегодня в том суде — сейчас это Подольский районный суд на улице Хорива. А тогда уже после процесса какой-то сокамерник-урка, знавший на идише больше слов, чем я, сказал, что в этом зале судили Бейлиса… Хотя Википедия это не подтверждает.

— Адвокатом по вашему делу был очень известный ныне в Украине человек Виктор Медведчук. Какое он производил впечатление?  

— Мои родственники, разумеется, искали адвоката. Но все, к кому они обращались, узнав, что дело находится под контролем КГБ, наотрез отказывались меня защищать. Бабушка моей жены — в прошлом член Верховного суда УССР — сохранила связи в этой среде, но и ей отказывали. Отец нашел в Москве хорошего и смелого адвоката, который готов был взяться за мое дело, но честно предупредил, что ему просто не дадут доехать до Киева — вплоть до того, что поезд сойдет с рельс.

Пока кто-то не подсказал, мол, есть в Киеве один адвокат — сам капитан КГБ, но за такие дела берется. В результате, обратились к Медведчуку. Ни на что, он, разумеется, повлиять не мог, да и адвокат был никакой. Я сам, сидя в камере, штудировал УК СССР — и этим зарабатывал — за дневную пайку сахара составлял прошения зэкам, жалобы прокурору по надзору, требования о пересмотре дела и т.д. Точно так же я сам подготовил вопросы к экспертам по моему делу, оценившим «украденные» книги в 700 рублей, хотя они не могли прочесть, что там написано.

Ул. Хорива, 1980-е годы. Фото: starkiev.com

Медведчук не задал экспертам ни одного вопроса. Правда, каждый раз, приходя ко мне в Лукьяновскую тюрьму, он проносил в кармане рубашки кошерную шоколадку, упаковочку кошерного сыра и письмо от жены — хотя делать это был не обязан, в СИЗО письма запрещены.  Ничего мы с ним во время этих встреч не обсуждали — он ждал, пока я съем шоколадку, чтобы забрать обертку, и напишу ответное письмо  жене.

Впрочем, одну подлость он таки совершил. Несмотря на все его уговоры, я отказывался  признавать вину. А он настаивал — признаете вину — я подам на помилование. Уже в суде, когда я сидел в подвале в клетке для подсудимого в перерыве между заседаниями, Медведчук передал мне, мол, отец считает, что я должен признать вину. Контактов с отцом у меня не было, он вообще с трудом попал в зал заседаний. Когда зал открыли в 9 утра, все места уже были полностью заняты студентами юрфака. Открытый судебный процесс, на который в реальности никого не пускают. Папа предъявил паспорт — судят моего сына. Тогда одного студента отозвали, и мой отец занял его место.

В тот день Медведчук и передал мне просьбу отца. Поэтому, когда заседание возобновилось, я заявил о частичном признании вины. Уже после освобождения, услышав об этой истории, отец сделал большие глаза: «Я вообще никогда с твоим Медведчуком не разговаривал. И никогда бы не указывал, что тебе признавать, а что нет». Эту подлость я адвокату не простил. А в остальном он был просто почтальоном, приносившим мне шоколадки и письма от жены — в ходе следствия я съел две шоколадки и два ломтика сыра.

 Вначале прокурор требовал восьми лет лишения свободы, что за хищение четырех книг — даже очень ценных — все-таки перебор. И вдруг, на следующем заседании он с той же убежденностью просит всего два года. Что произошло? 

— В ГБ меня с самого начала склоняли к сотрудничеству. Когда только привезли на Владимирскую, то в обмен на согласие стучать вообще предлагали отпустить без протокола. После передачи дела в суд обещали два года (и освобождение через год) за подпись под документом о сотрудничестве. Откажешься — получишь свои восемь лет и выйдешь инвалидом… А у меня сын родился во время следствия. Я, тем не менее, отказался.

Все в руках Всевышнего. Через два года людей, предлагавших мне стучать, уже не было в живых, они — два опера и их начальник — погибли в ходе крушения теплохода «Адмирал Нахимов». А еще через пять лет не стало и той страны, безопасность которой они так рьяно от меня защищали.

С первенцем на руках Постер с требованием освобождения узника Сиона Вершубского, сер. 1980-х 

Существовало два способа борьбы за освобождение политзаключенных. Шумный: демонстрации, петиции, пикеты, воззвания — я просил обойтись без этого. И был путь тихой дипломатии. Он и сработал, правда, цепочка вышла достаточно длинной. Некий американский еврей-бизнесмен, летевший транзитом через Москву, узнал от друзей о моем деле, позвонил своему раввину в Балтимор, тот дернул кого-то еще — в результате раввин Манчестера встретился с главным раввином Великобритании лордом Якобовицем, который на приеме у королевы передал премьер-министру Маргарет Тэтчер список из восьми религиозных евреев, арестованных в последнее время в СССР. Я шел под седьмым номером.

Через какое-то время Тэтчер на встрече с Горбачевым передала ему этот список — никого не выпустили, но участь всех была значительно смягчена. Много лет спустя, листая свое дело, я обнаружил письмо от Генерального прокурора СССР Рекункова в Киев с указанием требовать в деле Вершубского двух лет лишения свободы, а не восьми. Соответственно, на следующее утро прокурор озвучил вказивку, а в политических процессах судья в точности удовлетворял требование прокуратуры. Как судили уголовников? Если статья предполагала от года до трех, и это первая ходка — давали два года. С политическими это не работало. Ни характеристика (а у меня, как ни странно, была хорошая характеристика с места работы), ни новорожденный ребенок ни на что не повлияли, хотя Медведчук пытался делать на это упор.

— Как вам сиделось?

— Я был мальчик-одуванчик из интеллигентной семьи, и вдруг — бац. Урки, блатные — статья-то уголовная. Дела тогда помечали — красная полоса в одну сторону — «склонен к побегу» (так называемый склонник), полоса в другую сторону — дело на контроле КГБ. Таких людей старались не держать в одной камере, постоянно переводили, в оперчасти боялись разлагающего влияния на других зэков. Поэтому, хотя по правилам я должен был сидеть с первоходами, в следственной тюрьме соседствовал с кем угодно — и с ворами в законе, и даже один день со смертником.

— Удалось сохранить себя?

— Я видел многих сломавшихся людей — это трудно понять тем, кто не сидел. И пришел к выводу, что эти два года в тюрьме помогли мне не сломаться и после освобождения.  Крамольная мысль иногда закрадывается — отправь эти гэбэшники меня в 1985-м не в Лукьяновскую тюрьму, а в израильскую иешиву — учить Талмуд — это не стало бы столь хорошей школой. Тюремный опыт дал мне сильную закалку. В книге я пишу о двух вещах, позволивших не сломаться. Во-первых, письма с воли. Люди, получавшие много писем, реже ломались. Как и люди религиозные. Те, кто имел связь со своими и связь со Своим. Когда человек чувствует, что он здесь не просто так, что Всевышний ведет его. В самые тяжелые моменты я думал, что оказался здесь по воле Всевышнего, и он знает, сколько я смогу вынести. Так и оказалось…

Беседовал Михаил Гольд

«Хадашот»,  №5, май 2019, ияр 5779        

Опубликовано 23.05.2019  15:58

Беседа с писателем Давидом Шульманом – ч. 2-я (на белорусском)

ГУТАРКА З ДАВІДАМ ШУЛЬМАНАМ

(заканчэнне, пачатак тут).

  1. Барысаў, ідыш, продкі, кампартыя…

У Вас многія творы пра Барысаў, Ваша юнацтва…

– Натуральна – кожны літаратар піша пра сябе і тое, што перажыў.

Калі прыязджаеце ў Беларусь, то Барысаў штораз наведваеце?

– Вядома, там жа пахаваны бацька, дзед з бабуляй, цётка… Учора я там быў, прывёў магілы ў парадак. Гэта галоўнае, дзеля чаго я прыязджаю сюды: наведаць бацьку, «адчытацца» перад ім. Маці ж пахавана ў Эйлаце. Сем гадоў таму…

У Барысаве засталіся яшчэ родзічы?

– Нікога. Некалькі чалавек ёсць знаёмых… Летась была прэзентацыя ў барысаўскім доме-музеі Каладзеева маёй кніжкі «З вялікай літары Б.», дарэчы, там пра маю былую суседку. Вялікая літара «Б» – гэта Беларусь, Барысаў, Берагавая… і Бенянсон Блюма Беркаўна.

Дзе зараз сябе лепей адчуваеце – у Барысаве ці ў Эйлаце?

– У Эйлаце. Мне і Мінск цяпер бліжэй, чым Барысаў. А Барысава мне малавата: пасля Эйлата – такая правінцыя з нізкім небам… Хаця горад і вялікі, ехалі ўчора доўга на машыне па вуліцы Гагарына, мясціны знаёмыя. Але гэта ўжо не маё. Маё – мінулае, а пра сённяшні Барысаў я не змог бы напісаць. Штораз, калі наведваю яго, дзіўлюся, як я тут жыў… Гэта ўжо не той горад.

За беларускімі навінамі сочыце?

– Кожны раз, як вяртаюся з работы, гляджу ў аўтобусе. Маю доступ у інтэрнэт праз тэлефон. Праглядаю некалькі недзяржаўных сайтаў, яны больш цікавыя, разняволеныя… Мяне не цікавіць афіцыёз – ні беларускі, ні расейскі. Я не гляджу расейскае тэлебачанне, усе гэтыя шоў пра лідэраў, байкі пра палітыку… Мне цікавейшае жыццё звычайнага чалавека.

– Ізраільскай палітыкай, пэўна, таксама ніколі не цікавіліся?

– Чаму, нейкі час нават сам займаўся палітыкай у Ізраілі. Гэта было ў першыя гады, калі мы прыехалі: стваралася партыя на чале са Шчаранскім («Ісраэль ба-алія»), дык я быў у горадзе лідэрам… Гады два. Мяне ў той час віншавалі з днём народзінаў вядомыя палітыкі, зараз адзін з іх – старшыня Кнэсету (Юлій Эдэльштэйн). Маю шмат фотак, дзе зняты з ім, са Шчаранскім, з іншымі… Я ўдзельнічаў у з’ездах, ездзіў на іх з Эйлата. Але зразумеў: палітыкай павінны займацца людзі, для якіх гэта сэнс жыцця. У мяне ж было проста жаданне дапамагчы расейскамоўнай абшчыне ўзняцца, пісаў у мясцовыя выданні пра гэта. А потым шкада стала часу… Мне лягчэй сесці, напісаць кнігу.

– Вы ж былі і старшынёй аб’яднання выхадцаў з Беларусі ў Эйлаце?

– Быў гадоў 8-10, а цяпер суполка распалася… Прымаў дэлегацыі з Беларусі. З Мінска прыязджалі – два чалавекі, чатыры, шэсць… Я іх сустракаў, паказваў горад. Звычайна гэта былі чыноўнікі, якія займалі добрыя пасады. Дарэчы, мы пасябравалі, сябруем дагэтуль з некаторымі. Мяне і сям’ю сястры не цікавяць пасады – яны былі ў нас, прыязджалі як чыноўнікі, але сустракаліся як звычайныя людзі. Мяне цікавіць, які ён побач са мной, а не на працы.

У суполку ўваходзіла чалавек 80. Мы ўздымалі чарку… Адзначалі яўрэйскія святы з беларускім прысмакам… Размаўлялі пра Беларусь, хто адкуль, хто чым займаецца. Збіраліся звычайна ў якой-небудзь рэстарацыі… Мелі патрэбу ў «абшчэнні».

– Як жа суполка распалася?

– Сама сабой. Людзі сталі жыць лепей, але шмат часу працаваць, іх ужо цягнула дахаты, больш часу пабыць са сваёй сям’ёй…

– Калі цяпер захоча прыехаць госць з Беларусі, які пра Вас не ведае, як яму знайсці «ізраільскіх беларусаў» у Эйлаце?

– Трэба зайсці ў сеціва, там ёсць адрасы кіраўніцтва… Калі трэба, мы прымем. Займаюся гэтым ужо не як лідэр, а як ватык, чалавек, які даўно жыве ў Ізраілі. 25 год прамільгнулі хутка, як, зрэшты, хутка праходзіць усё жыццё.

– Вы адчуваеце сябе часткай Ізраіля?

– Канешне.

– І прэзентацыі Вашых кніг у Ізраілі адбываліся?

– Былі. Але не на Іерусалімскім кніжным кірмашы – гэта далёка. Эйлат ад Іерусаліма – мінімум 4 гадзіны язды. У мясцовых установах, у кнігарні былі сустрэчы…

– Каго чытаеце з ізраільскіх пісьменнікаў?

– Меіра Шалева – у цудоўных перакладах.

– У перакладах нешта губляецца… Вы маглі б і на іўрыце?

– Можа, і губляецца, але Шалева перакладаюць шмат гадоў, вядомыя перакладчыкі… У арыгінале я магу не зразумець усіх нюансаў. Цяжкавата ўсё ж – на іўрыце я магу невялікае апавяданне прачытаць, ну а раманы… Не ў мае гады!

– А што б вы параілі ў Шалева?

– Усё, што тут даступна.

– Падазраю, што Этгара Керэта на беларускую больш перакладалі…

– Так, бо ў яго пераважна кароткія апавяданні. Ён – іншы пісьменнік, не зусім мой, а вось Шалеў – мой пісьменнік. І ў яго шмат раманаў, амаль усе звязаны з Расіяй, Беларуссю, Украінай…

– Апошнім часам культурныя сувязі, выглядае, мацнеюць: прыязджалі Ёнатан Барг, той жа Керэт… Відавочна, з дапамогай пасольства Ізраіля. Вас запрашалі?

– Не.

– А хацелі б, каб Вас пасольства запрасіла?

– Звычайна на маіх прэзентацыях прысутнічаюць людзі з пасольства. Мінулым разам, дый раней, былі адказныя за культуру, я дарыў ім кніжкі свае… Але пакуль, напэўна, я не такі вядомы. Можа, справа і ў тым, што яны зацікаўлены прадстаўляць тут карэнных ізраільцян.

Дык і Вы ўжо, бадай, «карэнны» – 25 год у Ізраілі. Што прапанавалі б для публікацыі ў інтэрнэце з новай кнігі «Особое женское состояние»? Можа, кароткія дыялогі?

– Там ёсць і эратычныя…

259 260

– Мы ж не цэнзурны орган! А ці прадаюцца зараз вашы кнігі ў Беларусі?

– Патрошкі, «а бісэлэ».

– Мая настаўніца Пніна Мелер любіць паўтараць: «а бісэлэ, а бісэлэ – вэрт а фулэ шысэлэ!» У кнігах Вашых многа слоў і выразаў на ідышы – як з гэтай мовай у аўтара?

– Разумею амаль усё. Ужываю мову на працы – ёсць там некалькі чалавек, з якімі я размаўляю на ідышы. Гэта не выхадцы з нашых краёў – з Румыніі…

– То бок ідыш яшчэ даволі папулярны ў Ізраілі… Ці не «яшчэ», а «ўжо»?

– Так, «ужо»… З кожным годам становіцца больш папулярным. Пасля шматгадовага занядбання многія зноў пачалі размаўляць на ім, ладзяцца курсы…

– А ў Вас ідыш ад маці? «Мамэ-лошн»?

– Ад бацькоў. У нас гаварылі дома, так што і я, і сястра вывучылі мову. Размаўляем мы зараз няшмат, але калі трэба, каб ніхто не «паняў», то мы з сястрой гутарым на ідышы! Ні дзеці, ні яе муж нічога не разумеюць… Або калі па тэлефоне трэба нешта сказаць, каб не падслухалі…

– У Барысаве Вашага юнацтва былі месцы, дзе размаўлялі на ідышы?

– Паўсюдна! Усе размаўлялі, не баяліся. На вуліцах ішлі, у парках сядзелі, размаўлялі. Праўда, у аўтобусах – не. Тыя, з кім я жыў побач, прыходзілі да нас, да бацькоў, размаўлялі… Гэта былі людзі, якія нарадзіліся яшчэ ў 20-я, 30-я гады, у якіх ідыш быў карэнны, мова, з якой яны нарадзіліся. А вось большая частка пасляваеннага пакалення – ужо не гаварыла.

– У Вас ідыш такі застаўся…

– Правільна, таму што побач былі дзед з бабуляй, суседзі… Мы круціліся ў гэтай атмасферы ідышскай. Бацькі выпісвалі часопіс «Савеціш Геймланд», чыталі. Я нават прывёз тры нумары ў Ізраіль, яны ляжаць у маёй кладоўцы.

– Дзед з бабуляй – яны з Барысава?

– Не, дзядуля са Свіслачы, гэта Магілёўская вобласць, Асіповіцкі раён, пад Бабруйскам. Бабуля – з Лапіч.

Якое жыццё яны пражылі?

– Вельмі кахалі адно аднаго. Дзядуля быў сплаўшчыкам – такая габрэйская спецыяльнасць. А бабуля дома, займалася дзецьмі. Раней-та жанчыны не працавалі.

А бацька мой – з Бабра, маці – са Свіслачы. Бацька ваяваў у фінскую, вызваляў Заходнюю Беларусь у 39-м годзе. Усё на зборы яго цягалі. Казаў: «Толькі валасы адрастуць – зноў на зборы!» Так ён папаў на фінскую, а потым – на Вялікую айчынную. Медалі яго ў мяне, я цішком вывез, тады цяжка было вывозіць узнагароды…

Сам я не служыў у арміі, але быў на зборах – 4 месяцы. Але я іх добра адбыў – сакратаром партыйнай арганізацыі гэтай часці. Партыйны чалавек… Уступіў у КПСС у 1970 г. – да 100-годдзя нараджэння Леніна.

– Верылі ў ідэі ці кар’еру хацелі зрабіць?

– Не тое што кар’еру, а быў заідэалагізаваны, як усё грамадства.

– То бок усё-такі верылі?

– Мне здавалася, што з партыяй можна лепей зрабіць… Вядома, расчараваўся. Хутка? Не, не вельмі. Жыў звычайным жыццём… Калі ад’язджалі мы, выходзіў з партыі, дык парторг сказаў: «ты не хадзі на сход, каб табе не было непрыемна, давай сюды білет».

– У 1991-м было яшчэ так строга? Ужо ж нібы развальвалася ўсё…

– Я ж выязджаў з Савецкага Саюза. Развальвалася, але была партыйная арганізацыя, яшчэ людзі карміліся з КПСС. Здаў я білет, інакш мяне не выпусцілі б…

– Вы ж і бізнэсам у СССР займаліся?

– Так, меў кааператыў, ён называўся «Время», гэта быў шоў-бізнэс у Барысаве… Тое, што апісаў у кнігах, – усё праўда.

Ад’ехаў – усё скончылася. Нейкі час я хацеў у Ізраілі бізнэс прадоўжыць, але потым падумаў, што мне будзе цяжка, іўрыта яшчэ не было…

– Што б Вы пажадалі нашым чытачам?

– Каб прыйшлі на прэзентацыю 27 чэрвеня ў Мінску!

– Добра, а як наконт больш глабальных зычэнняў?

– Я чалавек не глабальны, хутчэй «лакальны». Што называецца, «не чапайце мяне – і я вас чапаць не буду».

– Усё ж нямала ведаеце, бачыліШто можна зрабіць, каб наш свет стаў лепшым?

– Кожны хай займаецца сваёй справай, добра робіць гэтую справу, думае пра сваіх, дбае ў першую чаргу пра сваю сям’ю. Больш увагі сваім родным, таму што ўсё мінае, яны зыходзяць, і тады адчуваеш сябе вельмі кепска.

– А менавіта ў Беларусі – што можна змяніць?

– Я зацікаўлены, каб людзі жылі добра, каб у іх усё было…

– І «мірнага неба над галавой»?

– Якраз мне здаецца, што не трэба грамадзян палохаць канфліктамі, што вакол ворагі: маўляў, яны вінаваты, што чагосьці не хапае… Ворагі наўкол толькі ў Ізраілі, і гэта дужа непрыемна, але тым не менш мы жывем, працуем…

– Вы прыязджаеце ў Беларусь з 1994 г. – нешта змянілася да лепшага?

– Ну, вядома, новыя будынкі з’явіліся прыгожыя. Потым, мне здаецца, людзі сталі больш упэўненыя ў сабе.

– Але вы не хацелі б тут жыць…

– Не, я ўжо проста не змагу. Я чалавек вольны, незалежны.

– У Беларусі не зусім вольна?

– Не хацеў бы ўлазіць у гэтыя праблемы. Але Алексіевіч мудра выказалася наконт дыктатуры… У яе быў добры настаўнік – Алесь Адамовіч. Не заўсёды я з ёй згодзен, але кожны мае права на памылкі, на іншы пункт гледжання.

– Пасля таго, як Святлане Аляксандраўне прысудзілі Нобеля, у Ізраілі сталі лепей ведаць пра Беларусь?

– Так, лепей. Я прыйшоў на работу, а мне кажуць: «Твая ўзяла прэмію». Да таго ж яна прыязджала ў Ізраіль пасля гэтага, я чытаў інтэрв’ю з Алексіевіч у нашай газеце.

* * *

У Лявона Баршчэўскага, які год таму ўзяў слова падчас прэзентацыі кнігі Давіда Шульмана, творчасць Давіда выклікала асацыяцыі са Змітраком Бядулем ды Ісакам Бабелем. На мой густ, Д. Шульман усё ж бліжэй да Бядулі: сентыментальнасцю, самавызначэннем «габрэйскі беларус», практычнасцю ў асабістых справах ды некаторай наіўнасцю ў грамадскіх… У нечым яго няхітрыя гісторыі нагадваюць творы Эфраіма Севелы. Шкада, што ў літаратуры Ізраіля мой суразмоўца, носьбіт беларускай мовы і культуры, застаецца адзінцом. Пакуль?

Падрыхтаваў Вольф Рубінчык для belisrael.info

Мінск, 22.06.2016.

Апублiкавана 23 чэрвеня 2016  11:17

Водгук ад нашага пастаяннага мінскага чытача Алеся Рэзнікава (24.06.2016):

Упершыню пазнаёміўся з Давідам Шульманам на прэзeнтацыі 11 чэрвеня 2013 г. у Кнігарні логвінаЎ. Ён прэзентаваў кнігі прозы “Баскетболистка з улицы Жданова” і “Дзе ўзяць крыху шчасця”. Прыйшоў крыху раней, нават трошку паразмаўлялі, як быццам бы даўно былі знаёмыя. На прэзентацыі былі пісьменнікі Уладзімір Арлоў і Уладзімір Някляеў. Атмасфера была вельмі цёплая і хатняя. Кніжкі я набыў і даваў пачытаць розным людзям. Расказы філасофска-іранічныя з элементамі лёгкага эратызму. Разам з тым ёсць грамадзянская пазіцыя і любоў як да Беларусі, Барысава, так і да Ізраіля і Эйлата… Другі раз быў на прэзентацыі 17 чэрвеня 2015 г., Давід Шульман мяне адразу пазнаў. Я падзяліўся уражаннямі з маёй паездкі ў Ізраіль (быў у каталіцкай пілігрымцы ў верасні 2013 г., нават 2 дні былі ў Эйлаце – праўда, не ведаў, што пісьменнік таксама там жыве). Набыў кніжку “З вялікай літары Б”, прачытаў, потым падарыў Адзе Эльеўне Райчонак. Дзякуй за ўвагу. Алесь.

Президент Украины в Кнессете. Petro Poroshenko in the Knesset

До 30-й мин. речи на иврите Юлия Эдельштейна, Биньямина Нетаниягу и Ицхака Герцога.  

Until the 30th minute speech in Hebrew, Yuli Edelstein, Benjamin Netanyahu and Yitzhak Herzog. Next on the Ukrainian President of Ukraine.

Israeli Prime Minister Benjamin Netanyahu met with Ukrainian President Petro Poroshenko.

Размещено 23 декабря 2015