(продолжение; начало, 2-я ч. )

Возвращение в Киев

После утомительной поездки, продолжавшейся неделю, мы вернулись в разрушенный город и не нашли никого из многочисленной родни. Наша квартира на Ярославской улице тоже более не существовала, поскольку этот трехсотквартирный дом во время войны  был  перестроен  и  теперь  в  нем  была  фабрика;  кстати, и «йешива‐мастерская» папы и дедушки находилась до прихода немцев в подвале этого огромного здания. Мы получили квартиру в подвале другого дома на той же улице, с отхожим местом во дворе. Она была намного ниже уровня тротуара, и поэтому весь «пейзаж», открывавшийся из окон, составляли только сновавшие в обе стороны ноги прохожих. Я тогда спросила:

– Папа! Неужели это все, что я буду помнить из моего детства, – только эти мелькающие ноги? Они как будто топчут меня…

Он ответил мне словами, ставшими для меня уроком на всю жизнь:

– Мы с тобой смотрим в это окно из одной и той же комнаты, из нашего подвала. Но ты видишь только ноги – а я вижу звезды. И они мне светят…

Сейчас, через много лет, когда я думаю над этими словами папы, я понимаю: он, конечно же, был прав: свет всегда есть, но чтобы  его увидеть, надо сначала поискать и найти его в себе. Если он есть внутри тебя, в твоей душе – найдешь его везде. А если нет – не найдешь нигде. Ибо свет этот – свет истинной веры.

И сколько же мудрости в том, что папа говорил именно о звездах: ведь галут, изгнание – это ночь, а ночью светят звезды, и их мы должны увидеть из нашего окна. И как ни слаб их свет, он помогает нашему народу дожить до рассвета, до Геулы – Избавления, до восхода солнца.

И так было с нами всегда: у одних был свет даже в самой кромешной тьме изгнания, а другие бродили во тьме под ярким солнцем. Так было еще в Египте, во время девятой, предпоследней казни: то, что было тьмой для египтян, было светом для сынов Израиля – светом веры! То, что было казнью для язычников‐египтян, было испытанием для сынов Израиля; без него они не могли быть выведены из Египта. Действительно, мы знаем, что евреи, лишенные этого света веры, не вышли из Египта и погибли там во мраке.

Такое испытание в том или ином виде множество раз повторялось в нашей истории, и нам остается лишь спросить: свет, который видят праведники, – не частица ли он того самого света, который спрятал для них Всевышний в начале творения, чтобы он ярко за‐ сиял им в будущем мире?

Два окна в той квартире оказались без стекол; одно мы застеклили, а второе, из‐за нехватки денег, забили досками. А тому, что квартира была подвальная, папа был даже рад: благодаря такому расположению она была хоть как‐то защищена от любопытных и охочих до чужих тайн глаз, прежде всего – от глаз агентов госбезопасности.

¨Я хоронил девушку, которую звали Лиза Майзлик¨

В начале зимы 1950 года в киевской синагоге оказался еврей из Воронежа, ему нужно было пройти операцию в одной из здешних больниц. Как и всякий еврей, соблюдающий традиции и приехавший из другого города, он был направлен в «гостиницу» реб Лейбы, где можно было получить кашерный обед; после госпитализации он тоже должен был получать еду из нашего дома.

Мама приняла его, как и всех, кто оказывался у нас, очень приветливо и угостила завтраком. В ходе обычной в таких случаях беседы он услышал, что наша фамилия – Майзлик (в синагоге его послали просто «к ребу Лейбе», не называя фамилии). Он спро‐ сил:

– Приходилась ли вам родственницей девушка, которую звали Лиза Майзлик?

Папа и мама побледнели. В комнате воцарилось тяжелое молчание.

– Что с Лизой Майзлик? – с этими словами я вступила в разговор, пока родители продолжали сидеть, ошеломленные и онемевшие.

– Она погибла. Я сделал все, чтобы достойно похоронить эту чудесную девушку. Во время войны я был мобилизован. Моя часть воевала под Воронежем; там шли тяжелые бои. Зимой сорок второго – сорок третьего года у нас появилась санитарка Лиза Майзлик из Киева; ее батальон был разбит, и большинство бойцов его пали в боях. Девушка эта была настоящим ангелом; она оказывала помощь раненым под градом пуль и снарядов. Однажды бомба попала прямо в бункер, в котором мы укрывались. Многие бойцы были убиты или ранены. Я лежал между убитыми – и тут появился этот ангел, Лиза. Она начала вытаскивать раненых на себе. Я кричал ей, чтобы она ушла в укрытие, – бомбежка еще продолжалась, – но она делала свое дело. И как раз в то время, когда она перевязывала одного из бойцов, рядом с ней взорвался снаряд. Она была убита… Когда обстрел закончился, мы вместе с еще одним солдатом‐евреем похоронили ее в окопе.

Напряжение, воцарившееся в комнате, казалось, можно было пощупать руками. Родители плакали и никак не могли успокоиться.

– Может быть, вы припомните точно, в какой день это случилось? – вновь спросила я.

– Конечно, помню! Помню так, будто все произошло только что перед моими глазами: это было в сорок третьем году, в Пост Эстер.

Оправдание приговора Небесного суда

Мама вспомнила страшный сон, который видела в Самарканде в ночь Поста Эстер в том году. Она обратила взгляд вверх и произнесла так, как может говорить только религиозная еврейка:

– «Он – твердыня; дела Его справедливы и все пути Его праведны; Бог верен, и нет у Него несправедливости!..»(4)

И через минуту добавила:

– Благодарю Тебя за последнюю милость, которую Ты оказал нашей дочери, – за то, что она удостоилась захоронения…

Папа в ответ на ее слова тоже оправдал суд Всевышнего:

– Да будет имя Господа благословенно!

Вскоре после нашего возвращения в Киев мы получили из Наркомата обороны следующее лаконичное сообщение: «Ваша дочь,

______________________________________________________________________________________

4 «Дварим» (в русской традиции – «Второзаконие»), 32:4.

Лиза Майзлик, пала смертью храбрых, защищая наше Отечество». Без всяких деталей, без даты гибели и места захоронения… Это все, что осталось у нас от моей сестры, которая была такой способной и умной… И хотя наша надежда на то, что она жива, была очень слабой, официальное сообщение о ее гибели стало тяжелым ударом для родителей после того, как они потеряли в Бабьем Яру шестерых сыновей.

Государство назначило родителям маленькую пенсию, около пятидесяти рублей в месяц, как потерявшим детей на фронте. Мама называла эту пенсию «шхитэ гелт» («деньги за шхиту(5)»).

Папа осваивает новую профессию

В коммунистической стране, согласно господствующей в ней идеологии, должны быть обеспечены благосостояние трудящихся масс и всеобщее равенство. Но, вопреки этому, в ней крайне редко можно было встретить семью, в которой зарплата хоть как‐то по‐ крывала бы элементарные потребности, тем более – пенсия или иное государственное пособие. Ясно, что мы не могли жить на гроши, назначенные за погибшую Лифшу.

Папа освоил профессию мастера по обновлению и починке матрасов. Она оказалась не слишком чистой и не слишком легкой, но зато сделала его независимым от милостей других людей и от капризов начальства, а также позволила оставаться самостоятельным и не бояться, что его будут заставлять нарушать субботу.

На первые заработанные деньги он купил огнеупорные кирпичи и построил в одном из углов квартиры печь для выпечки мацы.

С дровами у папы проблем не было, главным был для него вопрос о том, где взять пшеницу. При советской власти крестьянин не распоряжается тем, что выращивает в поте лица. Все принадлежит государству или колхозам и кооперативам, контролируе‐ мым тем же государством, и горе тому, кто попадется на краже и незаконном сбыте их продукции! В какие‐то годы это каралось смертной казнью, а в более поздние наказание было смягчено: до «всего лишь» десяти лет заключения и принудительных работ. Достать пшеницу было делом чрезвычайно сложным и опасным.

________________________________________________________________________________

5 Шхита – ритуальный убой.

Два мешка ¨береженой¨ пшеницы

Папа совершил предварительный «ознакомительный тур» по окрестным деревням, чтобы решить, в какой деревне и у кого наиболее безопасно купить пшеницу в обход закона. Профессия мастера по шитью и обновлению матрасов служила ему хорошим прикрытием.

Ему удалось завести дружбу с одним колхозником, которому он обновил соломенные матрасы. И вот одним ясным летним днем мы с папой отправились в деревню, примерно в десяти километрах от Киева, и наблюдали, как была сжата пшеница – столько, чтобы из нее можно было получить килограммов сто сухого зерна; она только сейчас созрела и еще не была смочена дождем. Обмолотили и провеяли ее тоже под нашим наблюдением; в итоге у нас в руках были два мешка «береженой пшеницы(6)» – около центнера. С перевозкой драгоценного груза нам помог один еврей, владелец автомашины, который благополучно доставил нам те мешки, хитро замаскировав их; вдобавок к своей доле в исполнении важной заповеди он потом получил еще десять круглых листов «береженой по высшему разряду» мацы для седера.

Теперь перед нами встала новая проблема: как уберечь пшеницу от закисания в нашем пропитанном сыростью подвале? И вновь пришла нам на выручку «еврейская голова», неистощимая в изобретательности.

Мама сшила из тряпок матерчатые мешочки. Мы наполнили их пшеницей, а я раскрасила их яркими красками. Под потолком натянули проволоку, развесили на ней разноцветные мешочки, из которых составились симметричные узоры, и получился красочный и впечатляющий «декоративный потолок». Воздух обдувал мешочки, и не было опасности, что зерно «зацветет»; кроме того, любопытствующие прохожие, среди которых наверняка есть осведомители, заглядывая с улицы в наши окна, не могли бы догадаться, чем эти мешочки наполнены. А у наших нееврейских соседей, заходивших к нам, «декоративный потолок» не вызывал никаких подозрений, они лишь восхищались его красотой.

6 Пшеница высшей категории пригодности, из которой готовится маца шмура – особо кашерная маца, которую едят во время пасхального седера. Зерно для это‐ го находится под особым наблюдением с момента его сбора.

Выпечка ¨береженой мацы¨

Принято начинать подготовку к празднику Песах и изучать его законы за тридцать дней до него, но мы приступали к этой работе за шестьдесят дней (о пшенице, как рассказывалось выше, мы позаботились гораздо раньше). Назавтра после праздника Ту би‐ шват – Нового года деревьев, за два месяца до Песаха – начиналась работа по переборке пшеницы. Мы перебирали ее зернышко за зернышком, выискивая между ними щербатые и набухшие, в которых уже могло начаться закисание. Так мы работали все вечера (кроме субботних, конечно) в течение трех недель. Папа говорил:

– Заповедь о маце такова, что чем больше человек старается исполнить ее самым лучшим и тщательным образом, тем больше ему помогают с Небес уберечься от квасного, запрещенного в Песах даже в самом малом количестве.

На следующий день после праздника Пурим, с окончанием переборки зерна, мы поехали в ту деревню под Киевом, разыскали колхозника, работавшего на мельнице, и заплатили ему за соответствующую подготовку жерновов, чтобы ими можно было молоть зерна для мацы на Песах.

Счастливые, вернулись мы с нашим сокровищем – самой кашерной мукой для Песаха, какая только может быть.

Выпечка мацы растянулась на целый день. Моя обязанность заключалась в прокалывании дырочек в тесте с помощью особой скалки. Мне очень нравилась эта работа.

Конечно же, вся выпеченная нами маца была предназначена не только для нас – у нас были постоянные «клиенты» из числа религиозных евреев, и каждый из них получил какое‐то ее количество.

Обычная норма для семьи составляла девять листов; для больших семей она увеличивалась до восемнадцати.

¨Где христианская кровь, которую вы добавляете в мацу?¨

Однажды, выпекая мацу, мы забыли закрыть дверь, и к нам без стука вошла моя школьная подруга, жившая в том же доме. Мы были в замешательстве и не знали, как реагировать на ее приход. В те годы детей следовало опасаться больше всего, ибо с самого раннего возраста взрослые твердили им, что настоящий герой – тот, кто проявляет бдительность и доносит на родных и соседей. После нескольких мгновений растерянности я спросила незваную гостью:

– Ирочка, что ты ищешь?

– Я пришла посмотреть, как вы добавляете нашу христианскую кровь в вашу мацу! – не смутившись, ответила она.

Я, конечно же, знала о слепой и фанатичной ненависти по отношению к нам, евреям, – но не верила, что она может доходить до такого. Ведь эти страшные слова я услышала не от какой‐нибудь недалекой деревенской девочки, а от человека из интеллигентной семьи – ее отец был знаменитым ученым‐физиком, мать – врачом, а бабушка – известной художницей! То, что ребенок из такой среды может говорить подобные глупости, такие страшные, дышавшие ненавистью слова, потрясло меня до глубины души.

И тогда я сказала себе, что споры и дискуссии здесь бесполезны, как и попытки убедить ее в чем‐то «на одной ноге». Я сказала ей:

– Ирочка, приходи сегодня вечером, и я покажу тебе что‐то такое, что ты и сама запомнишь, и внукам своим будешь рассказывать – могут или не могут евреи добавлять кровь в мацу.

Она пришла вечером. Мама в это время пекла «богатую» мацу, замешанную на яйцах вместо воды; мы всегда делали небольшое количество такой мацы. Ирочка с любопытством наблюдала, как мама замешивает тесто.

Я предложила ей сесть, угостила стаканом чая и сказала ей:

– Ты знаешь, Ирочка, как трудно в это время года достать яйца. На улице еще холодно, куры несутся плохо, и яйца очень дороги. Но посмотри, как мама, разбивая каждое яйцо, тщательно разглядывает и проверяет, нет ли в нем самой малой капельки крови! И если она находит такую каплю – яйцо выбрасывается, несмотря на весь ущерб! И как ты, умная и развитая девочка, глядя на это, можешь подумать, что мы добавляем человеческую кровь в мацу – ведь даже яйцо, свежее и дорогое, мы выбрасываем, найдя в нем даже капельку крови, которую едва можно разглядеть? Как вы можете выдвигать такие обвинения, ведь наша вера категорически запрещает употребление крови в пищу!

Ее молчание дало мне повод подумать, что мне все‐таки удалось убедить ее.

В дни праздника Песах эта Ирочка пришла нас навестить. Я угостила ее яблоками, орехами и мацой. Она с аппетитом ела яблоки и орехи – но к маце не притронулась. Я сказала ей:

– Ведь ты же видела собственными глазами, как мы пекли эту мацу и что мы в нее клали! Почему же ты не хочешь ее попробовать?

– Я действительно верю всему, что ты говорила, и все видела, но даже кусочка вашей мацы не смогу проглотить. Ведь с той минуты, когда я стала понимать, о чем говорят вокруг меня, я только и слышала, что евреи добавляют в мацу христианскую кровь! Теперь меня всю жизнь будет тошнить при одном ее виде…

Только после этого случая я ощутила в полной мере, насколько в сердцах народов мира укоренилась ненависть к евреям. Она не нуждается ни в каких рациональных доводах и оправданиях, ибо ее питают многовековые темные страсти и древние поверья. Это – извечная и глубочайшая ненависть Эсава к Яакову, старая, как сами эти народы, пустившая корни с того времени, когда братья боролись друг с другом в утробе их матери Ривки. Никакие дискуссии и уговоры не в силах эти корни подрубить.

В России и на Украине всегда были популярны всякого рода выдумки о евреях, даже самые фантастические. Опровергать их было бессмысленно, и нам оставалось лишь одно: хранить свою уникальность и черпать силы в вере в Бога и в скорое освобождение.

Папа всегда говорил, что слово «йеѓуди» – «еврей» – начинается и кончается на букву «йуд», самую маленькую в алфавите, похожую на запятую. И мы сами тоже похожи на нее: подобно ей, наш маленький народ всегда останется самим собой.

Праздник надежды

В течение всего времени нашего пребывания в этой «долине скорби», в Советском Союзе, мы отмечали еврейские праздники и другие памятные даты, и это вселяло в нас силы и надежду. Но именно Песах, называемый еще «праздником свободы», придавал нам уверенность в том, что и мы, как наши далекие предки, сможем выйти когда‐нибудь из тьмы на свет, из порабощения на свободу. Потому‐то мы и начинали подготовку к нему еще в начале зимы, и все связанное с ним было для нас особенно важным. Сразу после праздника Суккот евреи начинали откармливать гусей, чтобы пользоваться в Песах гусиным жиром, называемым «грибэнэс»; он был для них вместо подсолнечного масла, запрещенного к употреблению в эти дни. Клетка с гусями стояла в нашей квартире у входной двери, и мы ухаживали за ними всю зиму. Вино, которое мы готовили сами, хранилось для седера и для кидуша в течение всего года. По субботам папа делал вечером кидуш над вином, утром – над водкой, а Ѓавдалу(7) – над пивом.

В шестнадцатилетнем возрасте я закончила среднюю школу, а также вечерние бухгалтерские курсы, и сразу же была принята на работу на текстильную фабрику. Первую свою зарплату я получила в начале декабря.

– Что бы ты хотела купить с первой получки: пару туфель или кашерные продукты на Песах? – спросила меня мама.

– Продукты на Песах, – ответила я, хотя много лет мечтала о новых теплых туфлях. «Я так долго ждала этих туфель, – подумала я,

– подожду еще год!»

___________________________________________________________________________________

7 Ѓавдала – ритуал отделения субботы от будней.

¨В следующем году – в Иерусалиме!¨

Однажды, незадолго до Песаха, ко мне подошел на улице какой‐ то молодой человек еврейской внешности и сказал:

– Я вижу по тебе, что ты – еврейка из семьи, соблюдающей традиции. Я тоже еврей и помню седер у моей бабушки, хотя я был тогда еще совсем маленьким. Мне очень хочется провести седер в религиозной семье. Не можешь ли ты помочь мне найти такую семью?

Молодой человек показался мне серьезным и искренним. Я привела его домой и представила родителям. Папа без колебаний пригласил его к нам на седер.

Когда юноша ушел, мама засомневалась, не доносчик ли он, цель которого – узнать, кто будет у нас в гостях. Ведь все это могло обернуться и для нас, и для них большой бедой. Однако папа был спокоен. Он сказал:

– Никогда не откажу еврею, который просит дать ему возможность сидеть за еврейским столом в ночь седера и исполнить заповедь есть мацу! И поскольку ночь эта, как сказано в Торе, «ночь охраняемая», – Всевышний, несомненно, убережет и защитит нас от всех неприятностей.

Вечером этот молодой человек пришел к нам, одетый по‐ праздничному. Папа усадил его рядом с собой. Гость не знал иврита, и папа терпеливо переводил ему, слово за словом, весь рассказ об исходе из Египта.

Мы, хозяева и гости, сидели за столом, на котором лежала маца, и проводили седер по всем его законам до глубокой ночи: папа рассказывал об Исходе, мы пели песни, выражавшие нашу надежду на окончательное освобождение. Кульминацией вечера были слова «В этом году – рабы, а в будущем году – свободные люди». Я видела лицо моего отца преобразившимся. Он смотрел куда‐то вдаль с такой сосредоточенностью, что, казалось, вот‐вот полетит на крыльях орлов в город наших устремлений – в святой Иерусалим. Я вспомнила тогда слова пророка: «Народ, идущий во мраке, еще увидит великий свет…»(8). Этот свет, озарявший нас, когда мы сидели вокруг стола в подвале, был особенно ярким в непроглядной тьме, окружавшей нас, и давал нам новые силы, чтобы устоять в ежедневных тяжелых испытаниях, выпавших на нашу долю.

Молодой человек выглядел очень счастливым и взволнованным. Он расстался с нами, потрясенный до глубины души, и все время твердил слова признательности за то, что мы дали ему возможность еще раз испытать забытые с детства яркие переживания.

В 1960 году мы получили письмо из Лондона. Автор писал, что он – тот самый молодой человек, который был у нас на седере столько‐то лет назад; он вновь благодарил нас за сердечный и теплый прием. Он сообщил, что его мама умерла в России, а ему самому удалось вырваться из этой страны. Теперь он живет в Англии. «Я постоянно вспоминаю незабываемые переживания той ночи в вашем доме, – писал он. – И вашего отца, который переводил мне, слово за словом, рассказ об исходе из Египта. Все это глубоко запечатлелось в моем сердце. Сколько самоотверженности требовалось от вашей семьи, чтобы принимать в своем доме чужого, незнакомого человека – в те годы, в Советском Союзе! И я хочу сообщить вам, что под влиянием всего услышанного мной в ту чудесную ночь я приблизился к вере отцов и сейчас готовлюсь жениться на религиозной девушке, чтобы построить настоящий еврейский дом – такой, какой я увидел у вас в Киеве! Еще раз – спасибо за все!»

Очень жаль, что он не написал свой адрес, а только подписался:

«Матвей». Тогда, в Песах, когда папа спросил его о его еврейском имени, он ответил, что помнит, как мама называла его «Меирке»…

_________________________________________________________________________________

8 «Йешаяѓу» (в русской традиции – «Книга пророка Исаии»), 9:1.

Семь лет моих ¨субботних войн¨

После того, как мы немного обустроились в нашем подвале и жизнь более или менее вошла в колею, мы оказались перед лицом проблемы, которую нужно было решать безотлагательно.

К первому сентября, то есть к началу учебного года, мне уже было девять лет, а я еще не переступала порог школы, что само по себе являлось в СССР серьезным нарушением. Еще в Самарканде я должна была начать ходить в школу, но анархия военного времени позволяла уклониться от этого. Теперь же уклонение могло иметь серьезнейшие последствия: власти могли объявить родителей не‐ способными дать своей дочери должное воспитание и поместить меня в детский дом – ведь в «стране победившего социализма» дети принадлежат не своим родителям, а государству.

Когда мы еще были в Самарканде, папа обучил меня читать и писать на святом языке, а также русскому языку и счету. За субботней трапезой он зачастую зачитывал нам страницу‐другую из книг по еврейскому закону – «Кицур шульхан арух»(9) или «Хаей‐ адам»(10), обычно что‐нибудь из законов субботы. Он постоянно укреплял во мне осознание того, что соблюдение субботы является одной из важнейших основ нашей веры. Ведь тем, что еврей соблюдает субботу, он изо дня в день и из недели в неделю укореняет в себе веру в то, что «…шесть дней творил Господь небеса и землю, а в седьмой день прекратил работу и сотворил покой»(11). И даже когда еврей просто считает дни недели, он перечисляет их в определенном порядке соответственно их близости к субботнему дню: сегодня – первый день, считая от субботы, затем второй и так далее. И никакие дни недели не имеют в святом языке собственных названий, кроме нее, – в отличие от того, что мы видим в языках других народов. Это основополагающее воспитание, данное мне отцом, вместе с рассказами и притчами мамы, почерпнутыми ею из книги «Цэна у‐рэна», оставили глубокий след в моем сердце.

Понятно, что проблема посещения школы в субботу, связанная с необходимостью учиться и писать в этот день, очень беспокоила меня – ведь по закону писать в субботу запрещено. Я то и дело спрашивала папу:

– Сентябрь приближается – как же быть с субботой?

Папа был доволен моими вопросами; мое беспокойство о субботе радовало его. Он отвечал в шутливом тоне:

– Как видно, ты из маловеров! Чем думать, что будет, лучше проникнуться верой, что до первого сентября придет царь Машиах, которого мы ждем каждый день, – и тебе не придется никуда идти в субботу!

____________________________________________________________________________

9 «Кицур шульхан арух» – кодекс основных законов Устной Торы.

10 «Хаей‐Адам» – книга р. Авраѓама Данцига, представляющая собой изложение законов, наиболее актуальных в повседневной еврейской жизни.

11 «Шмот» (в русской традиции – «Исход»), 31:17.

Начало занятий в школе

Но вот наступило первое сентября, а Машиах все еще не пришел. Ясным утром улицы Киева были заполнены оживленными и радостными детьми, бодро шагавшими в школу. И среди них всех шла я – печальная и озабоченная. Событие, которое для других детей было праздничным и радостным, для меня, еврейской девочки из подвала на Ярославской улице, стало первым шагом на длинном пути, полном испытаний и унижений. Новобранцем, брошенным прежде времени в бой, чувствовала я себя в то не столь прекрасное для меня утро…

Помню себя в школьном дворе с ранцем за спиной, а в нем – бутерброд и письменные принадлежности. Стоя напротив моих пожилых родителей, которые тоже вовсе не выглядят счастливыми, я в очередной раз задаю вопрос:

– Как же мне писать в субботу? Может быть, делать это левой рукой или каким‐нибудь другим необычным способом?

Папа стоял в задумчивости, заметно смущенный. Сказать мне, чтобы я не писала в субботу? А что если учительница спросит, почему я не пишу, – и я, маленькая девочка, не выдержу и скажу, что это запретил мне папа, – тогда его арестуют, а меня отправят в детдом! Разрешить мне писать в субботу… но разве он в состоянии даже выговорить это? Неужели еврей Йеѓуда‐Лейб Майзлик, всю свою жизнь жертвовавший собой ради соблюдения субботы, может прямо сказать своей дочери: нарушай ее?

Помолчав, он сказал:

Ученица. В тревожных раздумьях: что будет в субботу?

– Слушай, Батэле… Ты стояла у горы Синай точно так же, как и я, и слышала, как Всевышний дает Израилю десять заповедей, одна из которых – «Помни о субботнем дне, чтобы освящать его»(12). Мои обязанности – это и твои обязанности; то, что я слышал у горы Синай, слышала и ты. Поступай по своему разумению – и Он поможет тебе!

Несколько горячих поцелуев родителей были мне прощальным напутствием в тот час, когда я вышла на длинную дорогу испытаний в тот будний день, 1 сентября 1945 года.

Подошла первая суббота. Ночью я не смыкала глаз, все думала: что будет завтра? Удастся ли первая хитрость – рассказ о том, как я порезала себе палец, пытаясь починить карандаш?

И вот я возвращаюсь в полдень домой; папа и мама с нетерпением ждут меня. Лицо мое, должно быть, светилось от радости, потому что они сразу догадались, что из первого сражения с силами зла я вышла победительницей, – и были счастливы.

Мои субботние уловки

Но как только папа закончил Ѓавдалу и очередная суббота уступила место будням, все та же мысль вновь принялась сверлить мой мозг: что будет через неделю? Какой новый фокус придумать?

Я, всегда державшая витую свечу во время Ѓавдалы, смочила кончики пальцев в остатках вина, в которых гасила свечу, – это вино, согласно Кабале, обладает особыми свойствами, помогая нам в самых разных ситуациях. Но, в отличие от большинства евреев, вытирающих смоченные пальцы о карманы, чтобы они наполнялись деньгами, я прикоснулась пальцами ко лбу – в надежде, что это поможет мне найти новую уловку, чтобы мне не пришлось нарушать следующую субботу. Так ничего и не придумав, я решила остаться дома в следующий день предписанного нам покоя.

___________________________________________________________________________

12 «Шмот», 20:8.

Сегодня, когда все кошмары и страхи остались в далеком прошлом, я вспоминаю ту нашу жизнь без боли и горечи, но в те дни все мы были в большой опасности и очень нервничали. Папа записал меня в класс, где учительницей была нееврейка, ничего не знающая о наших обычаях. Ведь против учительницы‐еврейки не помогли бы никакие хитрости и трюки, она сразу бы все поняла. Папа всегда предупреждал меня, что я должна стараться быть лучшей ученицей в классе, обязана добиться любви и расположения учительницы, чтобы та прощала меня и не очень резко реагировала, когда я буду вынуждена вести себя не как все.

Одна из часто применявшихся мною уловок была связана с моим слабым горлом, из‐за чего я часто заболевала ангиной. Если же я видела, что суббота приближается, а я здорова и врач не освободит меня от уроков, я снимала обувь, чулки и прыгала босая по снегу, пока горло не начинало болеть. Все шло очень хорошо, пока я действительно не заработала хроническую болезнь горла. Мне пришлось перенести две операции. До того у меня был очень красивый голос, а после них он огрубел и стал обыкновенным, как у всех. Я плакала, а папа сказал:

– Не плачь, Батэле: Бог дал – Бог взял! Быть может, Он просто снял с тебя нелегкое испытание: тебя заставляли бы участвовать в концертах, петь перед мужчинами… И вообще – знай, что за все способности, данные Богом, надо платить, обращая их на служение Ему. Хватит с тебя и того, что у тебя есть.

Когда истощались все хитрости, я просто оставалась дома, готовая понести наказание за беспричинный прогул. Пряталась под кроватью, и мама маскировала меня там матрасами и тряпками. Дело в том, что из школы, как правило, посылали учениц на дом к отсутствующей – узнать, что случилось. Когда они приходили, мама изображала на лице гнев: как посмела Батья прогулять уроки?!

– и обещала наказать меня как следует за такую наглость.

Не раз случалось, что я, не дойдя нескольких метров до школьных ворот, вдруг падала, поскользнувшись, в самую грязь. Меня отпускали домой отмыться и почиститься, сочувствовали моему горю, но пока я приводила себя в порядок, звенел последний зво‐ нок.

Увы, на протяжении большей части зимы грязи не было, землю покрывал белый сверкающий снег, на котором, падая, не запачкаешься. И тогда не оставалось ничего другого, как пустить в ход бритву, которая режет пальцы вместо карандаша…

Экзамен в Йом Кипур

Однажды экзамен в школе должен был состояться в Йом‐Кипур. Что мне было делать? Не прийти? Об этом не могло быть и речи: тогда пропадет весь учебный год и я останусь еще на год в том же классе! Когда пришел инспектор и раздал нам экзаменационные листы, я пригляделась к нему, и он показался мне более или менее человечным. Я сказала ему, что не могу писать ответы, поскольку сегодня еврейский праздник – Йом‐Кипур, День искупления, самый святой день в году, который соблюдают все евреи, но я могу ответить на вопросы устно. Он не согласился. И в конце экзамена, когда я подала ему чистый лист, он поставил мне двойку вместо пятерок, которые я обычно получала.

Я набралась храбрости и сказала ему:

– Это – самая высокая оценка из всех, которые я когда‐либо получала на экзаменах! Ведь я не нарушила наш закон.

Инспектор этот был атеистом, но, как видно, не антисемитом. После моих слов он взял ручку и исправил мою отметку на пятерку.

Чудо – мне сломали руку…

Это случилось, когда мне было пятнадцать лет. Запас моих уловок и хитростей стал иссякать, и тогда со мной произошло то, что для кого‐то другого было бы печальным происшествием, а для меня стало чудом, несущим передышку и облегчение. Какой‐то ху‐ лиган напал на меня на улице, я упала и сломала правую руку, и на нее наложили гипс на шесть недель. То, что я скажу, может показаться странным, но за все годы моей школьной жизни, с девяти до шестнадцати лет, эти недели стали для меня самым спокойным и счастливым временем. У меня, правда, были сильные боли в руке – но мой мозг, который шесть лет тяжело работал, изыскивая к каждой субботе все новые и новые уловки, вдруг получил передышку на полтора месяца! Только тогда я почувствовала, как хорошо быть свободной от забот, связанных с необходимостью непрерывно придумывать и изобретать отговорки. Тот, кто не пережил это, не в состоянии понять и оценить испытанное мной облегчение. Если бы тот хулиган узнал, какое добро он сделал «жи‐ довке», напав на нее, он кусал бы себе локти…

Последнее испытание

Проучившись семь лет в школе, дававшей неполное среднее образование, я должна была в июне 1952 года закончить ее.

Чтобы получить аттестат, нужно было сдать несколько экзаменов; без них ни на какую более или менее приличную работу не принимали. И поскольку я хотела поступить на бухгалтерские курсы, мне нужны были хорошие оценки – прежде всего, по математике. И тут случилось то, чего я всегда боялась: экзамен по математике должен был состояться в субботу. Я была полна решимости не писать даже ценой провала выпускных экзаменов. Непрерывная череда испытаний, в которых мне пришлось выстоять за семь лет школьной жизни, дала мне такую закалку, что я была готова на любую жертву, даже самую тяжелую, лишь бы не нарушить субботу. «Разве можно потерпеть поражение в самом конце, после того, как я уже прошла такой длинный путь? Со мной такого не будет!» – сказала я себе.

Я пришла в школу в субботу с перевязанной, подвешенной на бинтах рукой. Пришло время экзамена, и учительница математики раздала листы с вопросами всем ученицам. Я подошла к ней и стала говорить извиняющимся голосом, что прошу разрешения ответить на вопросы устно, поскольку не могу писать правой рукой. Учительница отказалась. Я вернулась на свое место и не участвовала в экзамене. Но хотя из моих глаз лились слезы, я была в мире с собой, готовая отвечать за все последствия своего поступка.

Тут в класс вошел директор школы. Увидев меня плачущей, он подошел ко мне и спросил, в чем дело. Я показала ему перевязанную руку и попросила разрешения сдать экзамен устно.

Как видно, я чем‐то вызвала его расположение; он сел возле меня, проэкзаменовал по вопросам из экзаменационного листа и поставил пятерку.

Экзамен выдержан

Этот случай был последним в семилетней череде тяжких битв, из которых я вышла победительницей – вопреки всему. Вышла с окрепшей верой, так и не нарушив святость субботы. На всем этом длинном нелегком пути я постоянно убеждалась в справедливости широко известных слов: «Больше, чем народ Израиля хранил субботу, суббота хранила народ Израиля».

Первый этап моей борьбы за соблюдение субботних законов в самой безбожной из стран рассеяния был завершен. Я повзрослела, и мне предстояли новые испытания – продолжая учиться и одновременно зарабатывая на жизнь, по‐прежнему отстаивать свое право соблюдать заповеди Торы.

Ясно, что мне надо было овладеть профессией, позволяющей работать самостоятельно и не нарушать субботу. Еще во время учебы в неполной средней школе я дополнительно занималась вечерами на годичных бухгалтерских курсах и получила там диплом, а после седьмого класса записалась в вечернюю среднюю школу для получения аттестата зрелости.

Теперь я была совершенно самостоятельной, мне выдали паспорт, что открывало путь для поступления на работу. Вскоре я получила место на текстильной фабрике, работавшей в непрерывном режиме, двадцать четыре часа в сутки, что позволяло относительно свободно выбирать себе рабочую смену, чтобы не пришлось работать в субботу. День мой был напряженным: я работала восемь часов, на полной ставке, а вечерами училась в вечерней школе. Несмотря на физические нагрузки, связанные с таким распорядком дня, это было для меня сплошным удовольствием по сравнению с муками беспрерывной, нескончаемой войны за соблюдение субботы, которую я вела до того. Замечу только, что не всегда все было так легко и просто: иногда, когда я просила кого‐то из коллег поменяться со мной сменой, он не соглашался, и приходилось договариваться с ним, что он отработает за меня в субботу восемь часов, а я за него в другие дни – шестнадцать…

Дом на Ярославской улице 

Район еврейского базара.    Дмитриевская улица (недалеко от Ярославской).

Фото  1930‐40 годов.

Киев – столица Украины, крупный город, административный и культурный центр со множеством государственных, общественных учреждений и хорошо оборудованных, по советским понятиям, больниц. Многие евреи приезжали в Киев для устройства своих дел. Были среди них и такие, кто все еще соблюдал кашрут и другие заповеди; они сталкивались с проблемой кашерной еды – особенно те, кому предстояла госпитализация.

¨Гостиница¨ реба Лейбы

Многим из них служил пристанищем наш подвал на Ярославской. Там их ждала не только тарелка кашерного супа. Гость слышал у нас слова Торы – комментарии мудрецов на тему недельной главы или агадические(13) истории из Талмуда. Человек, попавший в беду, мог открыть то, что было у него на сердце, и получить добрый совет. Дом наш был всегда открыт, и всякого, кто переступал порог, встречали приветливо, не проверяя, кто он такой. Никто из них ни разу не сказал: тесно мне в «гостинице» у реб Лейбы. Верно, что условия, ожидавшие гостей нашего дома, не соответствовали общепринятым понятиям о комфорте, – но всем, что мы имели, делились от всего сердца. Папа часто повторял:

– Чтобы хорошо принять гостя, нужно прежде всего иметь место в сердце, а не в доме.

А мама говорила:

– Без гостей одиноко, с гостями хлопотно – но это большая мицва! А что еврей не готов делать ради мицвы?

Вот почему гостям было просторно и удобно в нашем подвале – при том, что прежде чем войти в него, нужно было спуститься с улицы на семнадцать ступенек. Мы расстилали матрасы, набитые соломой, и на них укладывались наши усталые гости, для которых теплота и приветливость, с которыми их встречали здесь, были

________________________________________________________________________________

13 Агада – часть Устной Торы, входящая в Талмуд и включающая в себя притчи и легенды.

важнее любых гостиничных удобств. Папа говорил им в шутку, обыгрывая то, что этим людям придется спать на полу:

– Не забудьте сказать перед сном благословение «…борэ при ѓа‐ адама»(14), – и люди засыпали с улыбкой.

Спокойный, размеренный ритм их дыхания тоже красноречиво свидетельствовал о сладости их сна. И по утрам они вставали бод‐ рыми, будто выспались в роскошных кроватях.

Здесь нужно отметить, что приглашение в свой дом чужого человека в качестве гостя более чем на одни сутки без сообщения об этом в милицию вообще было серьезным нарушением закона. Сам гость должен был представить точное и исчерпывающее объ‐ яснение цели своего пребывания в чужом городе. Те же инструкции обязывали каждого снимающего у кого‐нибудь комнату на время отпуска представить справку с места работы; она предъявлялась в милицию вместе с паспортом.

Из этого можно понять, как рисковали мои родители, принимая у себя всех желающих. Это вполне могло кончиться для них арестом.

Наши гости

Рассказами о частых гостях нашего дома и замечательными историями, которые мы от них слышали, я могла бы заполнить целый том. Здесь я поделюсь воспоминаниями лишь о некоторых из них.

Нашим постоянным домочадцем был еврей по имени реб Йоэль, который попал к нам из маленького местечка. Во время войны он потерял жену и пятерых детей и остался совершенно один. Власти не разрешили ему переехать в другой город, и он должен был оставаться в том, в котором жил до войны, поскольку всякий желающий сменить место жительства, даже в пределах то‐ го же города, должен был получить в милиции официальное раз‐ решение на прописку в новом месте. Что делать одинокому еврею

________________________________________________________________________

14 «…Борэ при ѓа‐адама» – «…Творящий плод земли»; это благословение на са‐ мом деле произносят перед тем, как есть овощи.

в своем местечке без жены, без семьи, без синагоги? На свой страх и риск он перебрался в Киев. Останавливался реб Йоэль то у нас, то у резника реб Хаима Эйдельмана; переходил из синагоги в синагогу, скитался с места на место.

Реб Йоэль

Его беспокоило положение, в котором он находился, без настоящего и будущего; этот че‐ ловек метался между инстанциями бездушной и жестокой советской бюрократической машины в тщетных попытках получить право на постоянное жительство в Киеве. Больше всего он боялся, что может тяжело заболеть и, поскольку у него нет права жить в городе, его не положат в больницу. Что тогда он будет делать? Валяться, как собака, на улице?

Он в отчаянии говорил:

– Мне уже безразлично, что я живу как бродячий пес, – это моя судьба, и так суждено мне из‐за моих грехов. Но умереть, как собака, околеть, как брошенное животное, – с этим я не могу примириться. И это мучает меня днем и ночью!

У реб Йоэля был свой уголок в нашем доме. Он давно примирился со своей судьбой, и на его измученном лице иногда даже появлялась улыбка. Однако всякий раз, когда задевалась та волнующая и беспокоящая его тема, он погружался в уныние. Мама утешала его, говоря, что такому страдальцу, как он, наверняка уготовано почетное место в будущем мире, но и в том, в котором мы живем сейчас, Всевышний, питающий все Его творения и заботящийся о всех их потребностях, не оставит его в час болезни и нужды.

Четвертого июня 1967 года, за день до Шестидневной войны в Израиле, реб Йоэль пришел к нам и позавтракал утром, как обычно. Он сообщил маме, что едет в Гомель на могилы своих близких, поскольку завтра йорцайт(15) его отца. Мама дала ему немного денег и еды в дорогу. Он приехал в Гомель перед молитвой Минха(16), вошел в местную синагогу, помолился в ней Минху и Маарив, сказал кадиш за отца, как положено в йорцайт, и остался ночевать у одного из прихожан. Ночью ему стало плохо, и он умер. Местные евреи похоронили его рядом с отцом. Так реб Йоэль удостоился все же достойно встретить смерть и быть погребенным как еврей.

У другой нашей постоянной гостьи, которую все называли «Люба ди блинде», то есть «слепая Люба», тоже была тяжелая судьба: она ослепла, заболев глаукомой, а ее единственная дочь умерла молодой. «Люба ди блинде» тщательно соблюдала заповеди, тогда как ее муж был против этого. Потеряв зрение, она стала бояться, что он будет кормить ее некашерной едой – так, что она об этом даже не узнает. Она решила для себя не прикасаться ни к чему сваренному в их доме и приходила к нам подкрепиться тарелкой горячего супа.

Особое место занимала в нашем доме уважаемая женщина по имени Рехеле Тверская, из семейства адморов(17) из дома Тверских. Ее называли «ди Макаровер ребецн» (то есть «рабанит из Макарова»). Она проводила у нас больше времени в течение дня, чем в своем собственном доме. В более поздние времена мы с помощью ее разветвленной семьи в Израиле и в Соединенных Штатах добились для нее разрешения на выезд из СССР в Израиль.

Несмотря на бедность и невзгоды, она всегда была довольна своей участью и жизнерадостна; улыбка не сходила с ее измученного лица. Она прожила несколько лет в Иерусалиме и умерла во время танца, исполняя заповедь веселить невесту, на свадьбе одного из представителей семейства адмора из дома Тверских.

________________________________________________________________________________

15 Йорцайт – годовщина смерти человека по еврейскому календарю.

16 Минха – послеполуденная молитва, Маарив – вечерняя, Шахарит – утренняя –

три обязательные ежедневные еврейские молитвы.

17 Адмор – аббревиатура слов адонену, морену ве‐рабену – «наш господин, учитель и наставник» – титул хасидских духовных лидеров.

Эйдельманы

Выше я уже упоминала резника реб Хаима Эйдельмана, у которого часто гостил реб Йоэль. Этот праведник резал кур и гусей для религиозных евреев всего Киева и области.

Как могло случиться, что советские власти допускали забой птицы по всем правилам еврейского закона? Возможно, в данном случае экономические соображения перевесили идеологические: была острая нужда в пухе и перьях для изготовления знаменитых очень теплых одеял.

Реб Хаим был не только резником, но и моэлем(18), но, в отличие от забоя птицы, обрезать младенцев ему приходилось подпольно с риском попасть на нары.

В течение долгих лет реб Хаим Эйдельман был единственным моэлем в Киеве и окрестностях. Однажды, когда он должен был делать брит‐милу сыну одного из наших родственников и все ждали его и волновались, поскольку он опаздывал, вдруг зазвонил телефон. Моэль звонил из уличного телефона‐автомата; он сообщил, что был вызван в КГБ и там его предупредили, что если он посмеет еще раз сделать обрезание ребенку, то ему «отрежут голову».

С того дня он прекратил делать обрезание до своего отъезда в Израиль. А тот мальчик позднее тоже уехал в Израиль с родителями, и ему в семилетнем возрасте сделали обрезание в городе Бней‐Брак.

Дом реб Хаима Эйдельмана и его жены Голды был на другом конце Киева. Можно сказать, что ту же роль, которую играл наш дом на южном конце города, играл дом реб Хаима Эйдельмана и его жены Голды на севере: он был местом приема гостей и убежищем для евреев, искавших теплый угол, где они смогут получить кашерную еду.

________________________________________________________________________________

18 Моэль – специалист, делающий операцию брит‐мила – обрезание.

После беседы в КГБ реб Хаим решил уехать в Израиль. В 1969 году они с женой и двумя сыновьями приехали туда, поселились в Бней‐Браке и удостоились увидеть своих внуков, шагающих с высоко поднятой головой, ни от кого не прячась, в хедер – учить Тору.

Реб Хаим Эйдельман умер в 1973 году.

Эпопея Марты Волах

Здесь я предоставлю слово одной из наших гостей, Марте Волах, живущей ныне в Тель‐Авиве. Она приехала в Израиль со своей сестрой Фаней в январе 1972 года и позднее вышла здесь замуж.

*   *   *

Нужны дни и ночи, чтобы рассказать, что мы пережили в Советском Союзе, что было с нами во время войны и после нее, и о чуде нашего спасения благодаря этой замечательной семье!

Мой отец родился в Польше и в возрасте двадцати лет эмигрировал в Штутгарт, в Германию. Моя мама, родившаяся в Латвии, эмигрировала туда в это же время; они встретились. Эмигранты из Восточной Европы составляли там свое особое, закрытое сообщество; коренные немецкие евреи держались в стороне от них. Папа не хотел принимать немецкое гражданство и остался с польским; позднее это спасло его от отправки в концлагерь. В 1938 году все польские граждане, находившиеся в Германии, были высланы в Польшу, и мы оказались у наших родных во Львове, по‐немецки – Лемберге.

Когда в сентябре 1939 года началась война и Польша была разделена согласно «пакту Молотова – Риббентропа», Львов оказался под советской оккупацией; так мы были спасены от уничтожения нацистами.

В одну из ночей явились советские солдаты и депортировали евреев, остававшихся во Львове, на Урал, вглубь территории России. После вторжения Германии в Советский Союз в июне 1941 года многие предприятия были эвакуированы из областей, которым угрожала оккупация, на восток; Урал стал важным центром военной промышленности. Все иностранные граждане были депортированы оттуда в южные районы страны. Нас – маму, меня и мою старшую сестру Фаню – выслали в глухую рыбацкую деревню в Ка‐ захстан, на берег Каспийского моря.

Это была отсталая и неразвитая окраина империи с самыми примитивными условиями жизни. Нам было очень тяжело. Большинство мужчин там были мобилизованы в армию; всю работу делали женщины. Место было отдаленное и пустынное. Население жило в основном рыбной ловлей; для нас же здесь был настоящий ад. В 1944 году в деревне разразилась эпидемия тифа; папа заболел и умер.

Нас стали убеждать принять советское гражданство и остаться там постоянными жителями; мы же с нетерпением ждали, когда сможем, наконец, оставить это проклятое место и вернуться в наш дом в Штутгарте, и не соглашались отказываться от польского гражданства.

После окончания войны советские власти сообщили, что всем польским гражданам будет разрешено вернуться на родину. Это называлось «репатриация» и было воплощением нашей мечты – оставить место, в котором мы так страдали и где умер отец. Но мама заболела – и мы не смогли уехать…

В начале 1947 года нас известили, что репатриация закончена, и люди, до сих пор не вернувшиеся в Польшу, потеряли право на это. Нам вновь предложили получить советское гражданство и статус постоянных жителей.

Мы были чрезвычайно расстроены и чувствовали себя беспомощными. Мама решила всей семьей ехать в Москву, в польское консульство, чтобы добиться продления права на возвращение в Польшу.

– Я готова умереть в дороге – лишь бы только вырваться из этого проклятого места, – говорила она.

Председатель колхоза в этой деревне очень хотел избавиться от нас: мы были для него лишь обузой. Он даже дал маме немного денег на дорогу. Мы приехали в Москву, пришли в польское консульство, объяснили, что из‐за маминой болезни упустили время и не смогли воспользоваться правом вернуться в Польшу, а теперь просим консула, чтобы он добился для нас продления этого права. Консул отнесся к нам очень сочувственно и обещал помочь.

Когда на следующее утро мы пришли, он уже ждал нас с документами и разрешением на въезд в Польшу. Консул дал маме немного денег, позаботился о билетах на поезд и даже сам проводил нас на вокзал. Дело в том, что в то время на железных дорогах царил большой беспорядок из‐за разрушений, вызванных войной; места в поездах в первую очередь захватывали военные и представители власти, а простым гражданам приходилось ждать на вокзалах днями, а иногда и неделями. Он посадил нас в международный вагон, предназначенный для выезжающих за границу; вагон этот был занят в основном дипломатами и высокопоставленными чиновниками. Мы там очень выделялись среди всех своим несчастным видом и бедной одеждой. На нас смотрели с удивлением: что, мол, делают эти нищие в таком избранном обществе?

Мы были в хорошем настроении; было ощущение, что мы – на пути к свободе, что вскоре вернемся в свой дом, в Штутгарт, и начнем новую жизнь. Один из дипломатов, сидевший рядом с нами в купе, проникся к нам симпатией; услышав о наших злоключениях, он выразил готовность помочь нам. Этот добрый человек попросил, чтобы мы показали ему наши бумаги. Проверив их, он сказал, что ему очень жаль разочаровывать нас, но у нас нет главного требуемого документа. Польский консул действительно сделал нам визу для въезда в Польшу – но нет разрешения на выезд из СССР, без которого мы не сможем пересечь границу.

Он объяснил, что в нашем положении ехать до пограничного пункта в Бресте означало застрять там без денег и без жилья. Наш поезд приближался к Киеву, и, по его словам, лучше нам сойти там и обратиться в НКВД с просьбой оформить необходимое раз‐ решение.

Мы прибыли в Киев в полдень, сошли с поезда и направились в приемную НКВД. Там мы получили не только категорический отказ, но и предписание немедленно вернуться на прежнее место жительства: нам как беженцам и иностранным подданным запрещено пребывание в столичном городе Киеве…

Тем временем стемнело. Мы были в полном отчаянии. Все для нас перевернулось… Совсем недавно мы были так счастливы, надеясь вскоре оказаться в Польше и затем – в Германии, и вдруг оказались на улице, голодные и изможденные, предоставленные собственной горькой судьбе… Представьте себе: три несчастные еврейские женщины на улице, в не слишком гостеприимном к ним украинском окружении – откуда придет к ним помощь? Еще немного – и мы умрем от голода и холода…

– Дети, – сказала мама, – давайте поищем местных евреев. Они наверняка сжалятся над нами и приютят нас.

Как же ищут евреев в городе, населенном миллионами неевреев? Она стала спрашивать у прохожих: –

Где здесь синагога?

– По улице Щековицкая, двадцать девять, – ответили ей.

Потом мы узнали, что эта синагога начала действовать в освобо‐денном от немцев Киеве в 1944 году явочным порядком; она была официально зарегистрирована в 1945 году, в рамках смягчившейся по случаю войны политики властей. Уже тогда на праздники в ней собиралось для молитвы до трех тысяч человек. К 1948 году синагога была отремонтирована на средства, собранные среди верующих.

Мы вошли в здание во время Минхи и сели втроем на заднюю скамью у двери. Люди смотрели на нас с удивлением. Когда после молитвы Маарив все собрались выходить, мама встала на ступенях перед арон ѓа‐кодеш и, срываясь на рыдания, закричала на идиш:

– Все евреи – братья! Евреи! Перед вами стоит несчастная вдова с двумя сиротами. Помогите нам! Нам некуда приклонить голову! Помогите и спастите нас!

Присутствующие смотрели друг на друга в большом смущении и старались потихоньку уйти, один за другим. Эти люди не были бесчувственными и жестокосердными, но они боялись принимать чужих, незнакомых людей без ведома и разрешения властей. Тем более что незнакомцы говорили с немецким акцентом, и тех, кто их приютит, могли обвинить в помощи немецким шпионам. Когда мама увидела, что синагога вот‐вот опустеет, она обернулась к арон ѓа‐кодеш, отчаянным движением откинула занавес, открыла дверцы и закричала, захлебываясь плачем:

– Владыка мира! Никто не хочет нам помочь! Ты обязан спасти нас!

Когда все ушли, к маме подошел один еврей и сказал:

– Не волнуйтесь. Пойдемте со мной, ко мне. Переночуйте у нас, а завтра, с Божьей помощью, все уладится.

Мы пошли с ним. Этот человек привел нас в свою квартиру в подвале. Дверь открылась, и нам навстречу вышла невысокая плотная женщина, встретившая нас сердечной улыбкой. Она была типичной «а идише маме», с покрытой головой, как принято у замужних евреек. Рядом с ней стояла маленькая девочка лет десяти с милым личиком и двумя длинными косичками на плечах. Хозяин рассказал своей жене Бейле о том, что случилось в синагоге, и она тут же откликнулась:

– Конечно, конечно! Хорошо, что ты привел их к нам! Входите, располагайтесь.

Она разогрела кастрюлю борща и буквально оживила нас, ведь мы уже несколько недель не ели горячую пищу.

– Переночуйте пока, а утром посмотрим, – сказала хозяйка, когда мы насытились.

Впервые за долгое время мы ощутили вблизи этой чудесной женщины тепло домашнего очага…

На полу были постелены матрасы, набитые соломой, на которых мы, смертельно уставшие, моментально уснули. Теплота, с которой нас приняла эта замечательная семья, согревала нас много лет. Я могла бы целыми днями рассказывать о том, что сделали для нас эти люди…

Через несколько дней я поехала в Москву, в Министерство иностранных дел, и после многих усилий мы получили временное разрешение на пребывание в Киеве в течение шести месяцев; потом оно было продлено еще на такой же срок.

В течение целого года мы оставались в этой семье, греясь в тепле настоящего еврейского дома. Мог ли бы кто‐нибудь описать, какими были там субботы, наполненные святостью и любовью, – в этом подвале, волшебным образом вмещавшем всех приходящих!

Посередине комнаты стоял длинный стол, по двум сторонам его – скамьи. Сидевшие на них гости пришли послушать кидуш и попробовать немного чолнта(19), такого вкусного, каким он бывает только в настоящих еврейских домах, и почувствовать дух идишкайта – истинно еврейского образа жизни. В углу была печь из красных кирпичей, оттуда доносился запах еврейских блюд. Все гости были людьми, соблюдавшими заповеди и оживлявшими здесь свои души, жаждавшие хоть немного чего‐то еврейского. Особенно интересно было смотреть на хозяина дома, как он сидит во главе стола, – красивый еврей с длинной черной, начинающей седеть бородой; он выглядел для меня как наш праотец Авраѓам, вводящий в свой шатер ангелов… Он рассказывал что‐то из Мидраша(20) или еврейской истории, связывая это с комментариями на темы недельной главы Пятикнижия. Каждый, кто был там, жадно впитывал каждое его слово, а некоторые дополняли – тем, что прочли сами или помнили из отцовского дома. Но самым вол‐ нующим был момент, когда приходила очередь маленькой девочки Батэле сказать что‐то по недельной главе, и она на своем милом идиш, с широко открытыми глазами, начинала говорить, приводя всех в восторг, потому что нет на свете ничего более прекрасного и радующего, чем слушать, как еврейская девочка с детской непосредственностью пересказывает вечные сюжеты Торы. Представьте себе, чем занимаются все ее сверстницы: играют, шалят, капризничают. А этот ребенок сидит среди взрослых и делает все, чтобы они ощутили радость субботы! В синагоге она была своего рода достопримечательностью для иностранцев, которые с удивлением обнаруживали в этой пропащей атеистической России маленькую девочку, которая приходит в синагогу молиться и как взрослая отвечает звонким голосом: «Амен!». Разве не известно всем, что в России только старики еще соблюдают традиции, а молодое поколение уже отдалилось от веры совершенно, – и вдруг здесь сидит малышка и молится… невозможно поверить! Я уверена, что это было самое волнующее переживание, о котором иностранцы рассказывали по возвращении домой!

____________________________________________________________________________

19 Чолнт – горячее мясное субботнее блюдо.

20 Мидраш – часть Устной Торы, свод толкований к Танаху и комментариев мудрецов.

По истечении двенадцати месяцев нашей жизни в Киеве мы получили извещение о том, что разрешение на пребывание в городе нам больше не продлят и мы должны немедленно уехать из него. Мы перебрались в Житомир, который находится в ста пятидесяти километрах от Киева, и получили маленькую квартиру на окраине. Мы с Фаней работали домработницами у евреев, которые сжалились над нами: как иностранные граждане мы не могли получить нормальную, официальную работу.

В это время Фанино здоровье пошатнулось настолько, что она не могла выходить из дома, и все наши доходы составляли мои заработки на случайных работах в еврейских домах. Мы буквально голодали, не имея хлеба, – и вновь приходит нам на помощь семей‐ ство Майзлик! Они, не считаясь с затратами, покупали для нас сахар и другие необходимые продукты, и я ездила за ними в Киев; без этого мы бы просто умерли с голоду. Конечно же, материальная сторона помощи, которую они нам оказывали, была крайне важна для нас, однако гораздо существенней лично для меня было другое: когда открывалась дверь, в которую я стучала, и на пороге появлялась хозяйка дома, меня буквально затопляли исходившие от нее волны любви и тепла, дававшие мне силы на долгое время вперед. Войдя в их дом, я сразу же попадала в ее объятия; она говорила:

– Марточка! Когда, наконец, я увижу немного счастья у тебя и у Фанечки?

Я, уронив голову на ее плечо, орошала его слезами, а она утешала меня добрыми и мудрыми словами.

В 1948 году мама заболела, и ее не принимали в больницу, поскольку она иностранка. Мы были вынуждены отказаться, наконец, от польского гражданства и получить советские паспорта. Фаня уже была совершенно нетрудоспособна, а я устроилась на фабрику музыкальных инструментов настройщицей пианино. Зарплата была крошечная, и ее хватало лишь на самые неотложные нужды.

И еще один эпизод врезался мне в память на всю жизнь. Маленькая одиннадцатилетняя Батья с сияющим лицом вбежала в дом с новым кожаным поясом в руках. Она надела его поверх школьной формы и закружилась перед нами в веселом танце. «Батэле, откуда у тебя такой пояс?» – спросила ее мама. «Мамочка, я два месяца экономила на бубликах и собирала деньги, чтобы купить этот замечательный поясок. Посмотри: он подходит к любому платью!» – ответила девочка. Я вздохнула и отошла в сторону, сказав: «Как я была бы счастлива, если бы и у меня был такой красивый пояс!» Недолго думая, Батья сняла с себя пояс и надела его на меня, сказав: «Он твой». «Нет‐ нет, ни за что!» – закричала  я  и  стала  снимать его.

«Марта, я тебя очень прошу, – возразила Батья, – возьми его – ведь я дарю его тебе от всего сердца!» Расплакавшись, мы  обе бросились в обьятия друг к другу. Такие подарки помнят до самой смерти…в  1959 году, мама умерла, пролежав долгое время парализованной. И вновь именно дочь Бейлы, Батья, стала добрым ангелом, посланным с Небес, чтобы помочь мне и Фане добиться разрешения на выезд из СССР в Израиль. Только там я обрела наконец покой – и только благодаря тем людям, тому, что они для нас сделали. Я могла бы рассказывать эту историю еще и еще, без конца – прекраснейшую историю моей жизни, в которой настоящие герои, члены семьи Майзлик, сыграли такую важную роль.

Через  много  лет, Я и Марта (с подаренным ей поясом)

Мама и Марта. Встреча в Иерусалиме через много лет

¨Малый Храм¨

Высокая репутация и известность «постоялого двора» реб Лейбы и Бейлы Майзлик сделали наш дом своего рода «малым Храмом(21)», в котором пребывала Шхина(22). Он располагался поблизости от синагоги и был островом святости в море безбожия. По‐ жилые люди, жаждавшие идишкайта и изголодавшиеся по слову Торы, шли пешком несколько километров, при любой погоде, в дождь и снег, чтобы добраться в субботу в синагогу на общественную молитву. После нее они приходили к нам на трапезу. Мама вынимала из печи, стоявшей в углу комнаты, большую кастрюлю

_________________________________________________________________________________________

21 «“…Буду Я им малым Храмом…” [“Йехезкель” (в русской традиции – “Книга пророка Иезекииля”, 11:16]. Сказал раби Ицхак: “Это – синагоги и академии для изучения Торы в Вавилоне…”» (Вавилонский Талмуд, «Мегила», 29а).

22 Шхина – присутствие Бога в мире.

чолнта, но гости не только наслаждались настоящими еврейскими кушаньями, но и – что не менее важно – утоляли духовную жажду словами Торы, звучавшими за нашим столом.

Они оставались у нас до вечера и учили Тору, а я, съежившись в углу, ловила каждое слово. Только по истечении субботы, после

Наши постоянные гости

Ѓавдалы, эти люди разъезжались по домам общественным транспортом. Такая учеба, из субботы в субботу, заменяла для меня семинар, в котором сегодня обучаются девочки из религиозных семей. Из нее я черпала свой духовный багаж; воспоминания и впе‐ чатления тех времен свежи в моей душе до сегодняшнего дня. Было принято, что каждый из присутствующих делится с остальными своими открытиями на темы недельной главы Торы, – я тоже была в числе тех, на кого распространялась эта обязанность. Отмечу, что не помню такой субботы, когда читали бы «Биркат‐ѓа‐ мазон»(23) не в миньяне(24).

Этот «еврейский субботний постоялый двор» существовал долгие годы, причем родители мои и не помышляли о том, чтобы брать деньги с «постояльцев» или требовать у них что‐либо взамен. Могут спросить: как мы могли нести такое бремя? Все наши доходы складывались тогда из скудного папиного заработка – он, напомню, занимался починкой и обновлением матрасов – и маленькой пенсии за Лифшу, так что мы жили очень скромно: ведь в СССР, даже получая приличную зарплату, трудно было свести концы с концами. Но мы никогда не спрашивали себя, что у нас есть и чего нет. Наша дверь всегда была открыта – и в субботу, и в будни. При этом ни мы сами, ни наши гости не оставались в нашем доме голодными – еще одно чудо из череды тех, которые происходили с нами.

Чолт с особым вкусом

А теперь расскажу, из чего готовилась большая кастрюля чолнта, которого хватало на всех наших гостей из субботы в субботу в тот трудный послевоенный период. Продукты нам предоставляли для него… уличные мусорные баки. Я обходила их и возвращалась до‐ мой с картошкой, морковью, луком. Как могло быть, что в стране, страдавшей от недостатка продовольствия, люди выбрасывали овощи в мусор? Дело в том, что в течение практически всей зимы из‐за сильных холодов города почти не снабжались свежими овощами, так что многие семьи выращивали их на загородных участках и запасали для себя осенью впрок. Но из‐за того, что в городе у людей не было погребов, а о холодильниках тогда никто и не слышал, немало продуктов быстро портилось, и их выбрасывали. Я собирала их, а дома мы с мамой перебирали овощи, выискивая то, что еще годилось в пищу, а негодное я несла на рынок и продавала

______________________________________________________________________________________________

23 Биркат‐ѓа‐мазон – молитва после трапезы, во время которой ели хлеб.

24 Миньян – собрание из десяти и более взрослых мужчин для коллективной мо‐ литвы.

на корм домашним животным. Один раз меня даже арестовала милиция, и я сидела в отделении возле рынка: в СССР закон запрещал детям до шестнадцати лет заниматься торговлей. Кто‐то из знакомых увидел меня там, в отделении, через стеклянную дверь, и сообщил маме; она прибежала и со слезами и мольбами уговорила милиционеров отпустить меня. С тех пор, увидев при‐ ближавшегося стража порядка, я пряталась под прилавком.

Чолнт у мамы получался таким удачным, что люди говорили: как видно, Всевышний придал продуктам, из которых он изготовлен, свойства мана(25), и каждый, кто его ест, ощущает тот вкус, который ему по душе.

Зрелище того, как маленькая еврейская девочка собирает испорченные овощи из мусорных баков, привлекало уличных мальчишек, а ее беззащитность подстрекала их насмехаться и издеваться над ней. Не раз бывало, что когда я наклонялась над мусорным баком, меня осыпали картофельной шелухой, а то и забрасывали камнями под гогот прохожих…

Цена заповеди

Всякий раз, вернувшись домой с заплаканными глазами, униженная и расстроенная, я говорила маме, что больше не могу, не в состоянии переносить все это. Мама успокаивала меня и уговаривала не бросать такое важное доброе дело. Она говорила ласково:

– Батэле! Если ты не пойдешь собирать овощи – что будут есть в субботу эти несчастные старики? Для большинства из них это единственная порция горячей еды на всю неделю – в течение всей здешней зимы, промораживающей человека до самых костей! Одни из них живут в маленьких комнатах коммунальных квартир с общей кухней, а другие – вместе со своими детьми, не соблюдающими кашрут. Что такое твой стыд или объедки, которые в тебя бросают, по сравнению с великой мицвой – согреть сердца и души этих несчастных?

____________________________________________________________________________________________

25 Ман (в русской традиции – «манна небесная») – белая крупа, выпадавшая с неба для евреев во время их сорокалетних странствий по пустыне, в которой каждый ощущал вкус блюд, которые он любил.

Однажды, увидев, что я все еще не приняла к сердцу ее слова, она сказала:

– С тех пор, как разрушен Храм и у нас нет жертвенника, его заменяет наш обеденный стол. Наши трапезы за этим столом и слова Торы, которые мы говорим во время них, – это и есть наши жертвы. А теперь представь себе: если бы Всевышний приказал тебе сейчас: «Батья, принеси Мне жертву – только не из отборной муки, а из картошки и морковки», – а у тебя нет ни картошки, ни морковки, ни денег купить их, – разве ты не побежала бы изо всех сил собирать их всюду, где только найдешь, не обращая внимания на издевательства? Что такое твой стыд в сравнении с жертвой, которую ты возносишь Ему? Ты ведь помнишь слова мудрецов, которые так часто повторяет твой отец: «Одна заповедь, исполненная в страданиях, дороже ста, исполненных без страданий!»

Эти мамины слова произвели на меня такое впечатление, что с того дня я отправлялась на обход мусорных баков с радостью в душе.

Конечно же, при всей радости от исполнения заповеди собирания картошки по киевским мусорным бакам, я была счастлива, когда этого больше уже не требовалось. Со временем папа стал неплохо зарабатывать, его работа по починке матрасов была в Киеве наконец‐то востребованной. Увеличили родителям и пенсию за Лифшу, и мы уже могли покупать основные продукты для себя и гостей в достаточном количестве. Нам было еще далеко до того, чтобы считаться состоятельными, но жить стало намного легче.

Мама, бывало, говорила:

– Когда меня спросят на небесном суде, какие добрые дела я делала в этом мире, я попрошу, чтобы принесли наш стол, – и он расскажет обо всем…

Мицва остается навсегда

Вернувшись домой после напряженного восьмичасового рабочего дня и вечерней учебы, я получала свой ужин – тарелку горячего супа и несколько кусков хлеба. Но временами вместо этого мама ставила для меня на стол лишь стакан чая с бутербродом: это означало, что суп «перехватил» у меня сегодня кто‐то из неожиданно заглянувших к нам гостей.

В этих случаях я не выказывала никакого неудовольствия и разочарования, хотя полностью голод и не утолила. Тем, кто чувствовал себя в такой ситуации неловко, был папа; он садился рядом и говорил мне:

– Батэле! Наслаждение едой продолжается всего‐то три‐четыре секунды – пока пища находится во рту. Дальше уже нет разницы между самыми большими деликатесами и хлебом с чаем. Но если тарелкой своего супа ты насытила голодного гостя, ты исполнила заповедь, которая достигает небес и останется с тобой навеки. А главная награда за нее ждет тебя в будущем мире. Так подумай: какую же хорошую и выгодную сделку ты заключила с Всевышним!

Эти слова согревали меня и дарили мне ощущение счастья – ни‐ какое из земных удовольствий не могло с ним сравниться…

104

Продолжение следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 05.01.2020  21:51