Уже пять лет, как с нами нет Василия Васильевича Смыслова. Этой осенью в издательстве “Андрей Ельков” выходит книга Г.Сосонко о седьмом чемпионе мира. В тексте, который мы предлагаем вашему вниманию, вы увидите и фотографии из личного архива автора, многие из которых публикуются впервые.

Позвонил ему 9 марта 2003 года. «Сегодня, Василий Васильевич, – юбилей».
«Какой еще юбилей?»
«Сегодня Фишеру шестьдесят лет исполняется …»
«Да что вы, а ведь я его еще мальчиком помню. Как время-то летит… Вот Фишеру шестьдесят уже. Фишер… Читали мне, читали его высказывания. Он безумен, конечно. Безумен в своих идеях… Но вот попросили давеча ему книгу подписать: очень ему понравилась моя книженция. Подписал, конечно.

А знаете, совпадение какое: у нас сегодня утром в гостях дама одна была, подруга Надежды Андреевны, и спросила – правда ли, что Фишер самый гениальный игрок за всю историю шахмат? А я ей так сказал: правда, конечно, да только кроме него тоже были самые гениальные…
А между прочим, сегодня не только у Фишера круглая дата. Сегодня и Прощеное воскресенье! И надо всем друг у друга прощения просить. Так что вы уж простите меня, Геннадий Борисович, если я что-то не то сказал или сделал…»
«Простите и вы меня, Василий Васильевич…»
* * *

Впервые я увидел Смыслова на Кировских Островах в Ленинграде. Помню какой-то шахматный праздник, сеанс одновременной игры, элегантного высокого мужчину, неторопливо передвигавшегося от столика к столику, зрителей, плотным кольцом окруживших играющих, устремленные на сеансера взоры: сам Смыслов!  Было это в 1956 году, в доисторические еще времена.

Двадцать лет спустя мы сыграли первую партию на межзональном турнире в Биле. В Сан Паулу в 1978 году, когда я близко сошелся с ним, было Смыслову пятьдесят семь, и я не помышлял, что когда-нибудь буду писать о нем: нас просто связала душевная близость и мне всегда казалось, что разница в возрасте между нами меньше, чем разница лет.

Виделись мы бессчетное число раз: в Швейцарии, Франции, Англии, Аргентине, Югославии. И, конечно, в Голландии и России. В Москве у него дома и на даче, у меня – в Амстердаме. За несколько дней до того как он отправился в больницу, откуда уже не вернулся, мы говорили по телефону.

В частных беседах Смыслов был куда интереснее, чем в интервью. Мысли, подспудно присутствовавшие всегда: как посмотрит начальство? Не отразится ли это на выезде? Что подумают? – сковывали его. Он скрывался за общепринятыми формулировками и постоянно держал себя под контролем. Поэтому все интервью с ним, даже последнего периода, когда он позволял себе больше, чем в советские времена, кажутся мне пресными.

У нас выработался особый, шутливый тон разговора, который мы могли поддерживать длительное время. Со стороны могло создаться впечатление, что два великовозрастных студента продолжают пикировку, начатую много лет назад, хотя на самом деле нередко речь шла о вещах нешуточных, порой и трагических.

Несмотря на внешне несерьезный тон разговоров, я никогда не воспринимал Смыслова с комической стороны; тем более не делаю этого сейчас. Это было бы большой несправедливостью, а для меня, кроме того, и неблагодарностью.

Его монологи были так интересны, что я начал ловить себя на мысли: этого бы не забыть, а это – не должно пропасть для шахматной истории. Вспомнив Горация, утверждавшего, что на будущее полагаться нельзя, начиная с определенного момента я стал записывать его рассказы.

Здесь и там я привожу, казалось бы, маловажные факты, но как в работе детектива всякая мелочь помогает проникнуть в суть дела, так и мне представляется, что некоторые из такого рода записей способны лучше раскрыть облик Смыслова, чем перечисление в который раз его достижений и побед.

Думаю, он сам понимал смысл моих расспросов и к некоторым из них готовился, формулируя мысль четко и недвусмысленно. Сказал однажды: «Много вещей, Г., надо записывать. Вообще, это полезно очень – вести дневник, ведь из памяти исчезают детали, да и крупные события расплывчатые очертания принимают. Не говоря о том, что мы сами не очень-то и любим хранить кое-какие воспоминания в нашей памяти…»

Распуская пряжу наших диалогов, я вполне осознанно решил сохранить корявость, присущую почти любому разговорному общению, убрав разве здесь и там относящиеся ко мне комплиментарные слова. Чтобы не пострадало смысловое содержание, я оставил их только в считанных случаях, но это совсем не значит, что эти слова забыты.

Я осмелился взять его речь в кавычки: монологи Смыслова не пересказаны мною, а воспроизведены слово в слово. Некоторые из них, записанные на магнитофонную пленку, сохранили живые интонации его московского говора с «што», «канешно», «Масква», «п-а-анравился». Он говорил: «третьего дня» «нынче», «давеча» «всё от лукавого», «бес попутал», «надо было козьей ножкой», «суета сует». Часто повторял максиму, произнося ее то по-французски, то по-русски: fait ce que dois, advienne que pourra – делай что должно, и будь что будет.

Однажды рассказал ему о Крылове, не оставившем ни одной биографической строчки, а в присланную для корректуры биографию для словаря даже не заглянул: пусть пишут, что хотят… Комментировал: «Вот- вот. Надо делать, что тебе предназначено, а записчики найдутся…»

Как и у большинства людей, почти всё, прочитанное им, относилось к детскому и юношескому возрасту, но сохранилось в памяти навсегда, и он часто и с удовольствием цитировал русских классиков. Любил вставить в речь не только пословицу, поговорку, но и двустишие из Пушкина, Грибоедова, Некрасова, Майкова, врезавшиеся в память слова Гоголя, Островского.

Спросил его однажды: «Василий Васильевич, вы Гоголя когда в последний раз читали? Лет шестьдесят тому?» «Шестьдесят? А все семьдесят не хотите, а то и с гаком…»

Общаясь с ним, я замечал, что стилизуюсь под его манеру разговора и употребляю его словечки. «Ну что, Г., вчера всё к партии готовились, на прогулку не вышли? – спрашивал меня, расстроенного после проигрыша. – Но и вас не обошла участь сия…»

«Да уж, – слышал я собственный голос. – Звезды, верно, на небосводе не были расположены благоприятственно. Надо было, видать, козьей ножкой…»

Не выиграв у Карпова с лишней фигурой и утром выйдя со Смысловым на прогулку, спросил: «Что я вчера неправильно сделал, В.В.,? Что? Только не отвечайте, что звезды неблагоприятно были расположены. И что я должен теперь делать?» Поправляя очки, заметил: «Что делать спрашиваете? Отвечу – забыть! И как можно скорее! Вот что делать! А то сегодня вообще играть не сможете. Забыть!»

Видя нас постоянно вместе, коллега-гроссмейстер спросил меня как-то: «Откровенен ли с тобой до конца Василий Васильевич?»

Кто может ответить на такой вопрос? Откровенен он был, конечно, только со своей женой, Надеждой Андреевной, Надюшей, Надин, но это было не откровение, а что-то другое: можно ли быть откровенным с собственной рукой?  Она была частью его, и когда я говорил с ним по телефону, на заднем плане всё время звучал ее голос, бывший отображением его собственных рефлексов, даже скорее чем мыслей.

И куда бы ни приезжал В.В., войдя в гостиничный номер, первым делом доставал из чемодана и ставил на столик рядом с кроватью фотографию молодой улыбающейся Нади.

Он говорил мне вещи, которые обычно не говорят другим. И не только потому, что это был я. Просто всё сошлось: здесь не надо было держать ухо востро, когда говоришь с соотечественниками. Не надо было мучиться, коверкая английские или немецкие слова. К тому же опыт человека, прожившего почти три десятилетия в той же самой стране, делал само собой разумеющимся многое, чего не мог понять ни один иностранец. И наконец: человек того же цеха, той же профессии, интересы которого к тому же никоим образом не пересекаются с его собственными. Немало!

Были ли мы дружны? Если принять за определение истинной дружбы умение выслушивать, скорее чем рассказывать самому – без сомнения. Нам удалось занять идеальное расстояние в отношениях: встречаясь на турнирах и Олимпиадах (много реже приватно), регулярно, когда это стало возможным, разговаривая по телефону, мы создали атмосферу доверительную, и в это же время далекую от панибратства. Да и возможно ли было такое? Никто на моей памяти не называл его Вася; да и то – когда он выиграл у Ботвинника и стал чемпионом мира, было Василию Васильевичу только тридцать шесть.

Памятью обладал замечательной, хоть и воскликнул однажды, когда я начал теребить его, расспрашивая о старых временах: «Ой, Г., не будите во мне воспоминаний… Что было, то было и быльем поросло. Ничего не помню! Это мне благодать такая дана – забывать. Но удивительный феномен (фенóмен – как говорил всегда он сам): то, что надо было бы забыть, то и помнишь больше всего…»

Он постоянно и страстно увлекался чем-нибудь. В конце сороковых, начале пятидесятых годов это было столоверчение, спиритизм, которым, по его словам, занималось немало людей из высших эшелонов власти. Со многими был знаком лично, называл и фамилии.
Уже при мне был у него период, когда он только и говорил о свете в конце тоннеля и почти все свои речи начинал словами – а вот в книге «Ляйф авте ляйф» сказано…

Потом увлекался какими-то деревянным идолами, раскрашенными божками. Этот период начался у него после посещения Исландии в 1977 году, длился не очень долго и кончился тем, что в одночасье, разочаровавшись, он выкинул всё с глаз долой, из сердца вон.

Сказал однажды: «А вообще, я полагаю, что шахматы обладают каким-то мистическим свойством. Не уверен, что они из Индии к нам попали, а не атлантами завезены, жителями Атлантиды. Было это семь тысяч лет назад, я изучал эти вопросы досконально, тогда духи были еще, кентавры, потом люди с таким коричневым цветом кожи. Они вероятно из космоса к нам пришли…»

Застал я и период его увлечения НЛО, таинственными явлениями, инопланетянами, время от времени посещающими Землю. На турнире в Тилбурге в 1979 году, когда он в который раз начал говорить о летающих тарелках, Олег Романишин позволил себе какое-то ироническое замечание, и Смыслов не на шутку рассердился.

После поездки на Филиппины, насмотревшись как местные хилеры без всякой анестезии удаляют опухоли, был под сильным впечатлением увиденного, но потом прошел и этот период.

В июле 1999 года в его речах появился новый мотив: «Знаете, Г., что за даты близятся? Да вот именно! Нострадамусовы! А ведь Нострадамус многое правильно предсказал… Вот например…»

Рассуждал о деталях конца мира, приводя мне, сомневающемуся, решающий аргумент: я сам по телевизору слышал. Но как только все указанные сроки прошли, сошло на нет и это увлечение.
* * *

Всё победила религия. Такое случается нередко, особенно в годы, когда последний причал становится виден отчетливо. Утверждал, правда, что верующим был с молодых лет. Проверить это невозможно, но когда я познакомился с ним, носил крест на золотой цепочке, а во время прогулок, если представлялась возможность, всегда заходил в церковь, ставил свечку, крестился на иконы.

Знатоком Библии он не был,  но играет ли это какую-либо роль? Ведь для веры не нужны знания, и настоящая вера не имеет сомнений.

Он знал о моем равнодушии к религии, и когда я задавал вопросы, болезненные для каждого верующего, он сдвигал брови, и я слышал в его голосе интонации: правильный ответ на вопрос – что делал Бог до сотворения мира? – Занимался сооружением ада для задавателей такого рода вопросов!

Однажды, начитавшись на ночь Шестова, спросил его: разве Писание может выдержать очную ставку с самоочевидными истинами?

Насупился: «Вы, Г., всяких книжников, фарисеев да садуккеев читаете, а вместо этого полезнее было бы в церковь сходить, или хотя бы в синагогу».

Его увещевания действовали на меня так же мало, как рассказы о  появлении Девы Марии в Лурдской пещере или о превращении воды в вино. Но он благоволил ко мне и позволял высказывать взгляды, несозвучные с его собственными, при условии, что я не делаю этого очень часто и вопросы ставлю не слишком остро. Но когда я старался не перечить ему и проявлял смирение, он не мог не чувствовать, что это смирение Агриппы, согласившимся с апостолом Павлом: ты меня почти убедил.

Я стал избегать религигозных тем, поняв, что в споре убедить нельзя, а обидеть нетрудно. Тем более собеседника, слушающего не аргументы логики и рассудка, а обладающего верой, которая идет от сердца и потому не нуждается в доказательствах.

Как и все верующие, он считал земное бытие не более как переходом к вечному. Не знаю, каким виделся ему рай, если удастся, «на проскоке» (одно из любимых выражений!) очутиться там. Наверное, представлялся  местом, наполненным божественным пением, музыкой Баха, игрой в шахматы, прогулками по дивной природе, неторопливой беседой с друзьями.

Вспоминал: «В 77-м году был я секундантом Спасского на его матче с Гортом, и пригласили нас на прием в советское посольство. Дело было в Рейкьявике. Не помню уж о чем разговор зашел, но Борис Васильевич сказал так иронично советскому послу: а Василий Васильевич у нас в боженьку верует… Посол и особенно жена его так прямо и взвились – что-за чепуха! Прямо-таки мракобесие, поповщина, а у меня спрашивают: «Правда?» А я говорю: «Правда. Всё правда…»

Перед тем, как записывать в Голландии первую в жизни пластинку, волновался очень. Утром пошел в церковь, долго молился, а вернувшись из студии в Хилверсуме, где всё прошло отлично, сказал: «Не поверите, Г., подмигнула мне Мать Мария, давай мол, не робей, всё будет хорошо. Так знаете ли – у меня от сердца аж отлегло…»

В Элисте августом 1998 года я разговаривал с Майей Чибурданидзе и ее духовным наставником. Прощаясь, отец Рафаил, крупный черноволосый мужчина лет шестидесяти в рясе, спросил испытующе: «Ежели предал лучший друг, и друг простил предавшего на смертном одре – будет ли он прощен?»

На следующий день увидел в Москве Смыслова, которому и переадресовал вопрос отца Рафаила. Тот долго не раздумывал: «На том свете разберутся!» К этому ответу он прибегал не раз, когда речь шла не только о религиозных проблемах, но и о вопросах каждодневной жизни.

В 1982 году я побывал в Ленинграде. Хотя был у меня уже голландский паспорт, мне настоятельно рекомендовали не делать этого: стояли чугунные советские времена, и последствия такого визита были непредсказуемы.

Игнорировав обязательную для пассажиров круизного судна программу с экскурсиями и посещением музеев, я следовал своей собственной. За несколько часов до отплытия теплохода, не удержавшись, заглянул в Чигоринский клуб.

«Двери-то какие обшарпанные, когда ремонт делать будем?.. Видите: иностранец пришел…» – сказал, войдя в знакомые с детства стены. История обросла подробностями. Потом рассказывали, что Сосонко, тайком приехав в Ленинград, обещал выделить десять тысяч долларов на ремонт клуба.

«Слышал, слышал, Г., про ваш набег, – говорил Смыслов, когда мы месяц спустя встретились на турнире в Тилбурге. – На проскок пошел? Совсем голову потерял?» – улыбаясь, по-отечески выговаривал мне.

Играли мы в пятом туре, все наши партии раньше кончились вничью, какие и без игры. Смыслов пассивно разыграл дебют, и с каждым ходом мое преимущество увеличивалось. Когда позиция черных стала совсем проигранной, он, приподнявшись на стуле, протянул руку и торжественно произнес: «Радуйтесь, Г., но не гордитесь. Я не могу играть против своих друзей!»

Ворчал и дулся на меня весь следующий день: «Этот? Да он родного отца за пятьсот долларов прирежет, а не то что десять тысяч кому-нибудь пожертвует. Жди от него…» Но потом всё вошло в привычную колею: каждодневные прогулки по окрестностям небольшой деревушки под Тилбургом, где жили участники турнира, и длинные-длинные разговоры обо всем.

Эту партию Смыслов не забыл и через два года в том же Тилбурге взял реванш. Играл он с большим воодушевлением, и я вспомнил Таля, заметившего, как «ввинчивает» в таких случаях фигуры в доску Василий Васильевич.

Однажды рассказал ему о модной теории: чтобы добиться успеха в какой-либо деятельности, надо посвятить работе десять тысяч часов. «Десять тысяч часов, говорите? Не знаю, не знаю… Но я шахматами занимался в детстве много, очень много.  Не считал, конечно, но мог просидеть за доской часов восемь, а то и дольше.

Алехин, Капабланка, Тарраш, Нимцович. У отца в библиотеке примерно сотня шахматных книг в наличии было, вот их все и изучил. Может это звучит нескромно, но когда я читал книги эти, было у меня чувство, что всё это мне уже знакомо. В шахматах мне не нужен был никакой Карузо, чтобы давать советы. А Тарраша вы, кстати, читали? Это потом Тарраш у нас в немилость впал, у нас ведь многие в немилость впадали, вот и Тарраш впал, а так «Современная шахматная партия» – книга отличная. Очень доступно излагал всё Тарраш. Не читали? Очень советую, никогда не поздно…

А первый турнир сыграл я в 35-м году в летнем павильоне Парка Горького, было мне четырнадцать лет… А так – родитель мой меня дома выдерживал. Поначалу без ладьи играл, а потом дядя мой Кирилл Осипович, шахматист второй категории, со мной матч сыграл и получил я от него книгу Алехина «Мои лучшие партии». И надписал дядя Кирилл – “Победителю в матче, будущему чемпиону мира Васе Смыслову. 29 мая 1928 года”. Книга эта до сих пор у меня хранится…»
* * *

В нем, как во многих русских людях, было заметно с одной стороны – преклонение перед иностранным, восхищение качеством, обслуживанием в ресторане, сервисом, вообще отношениями между людьми, с другой – ироническим, порой и презрительным подтруниванием над всем этим.

Чувства, на первый взгляд противоположные, а на самом деле очень легко уживающиеся друг с другом. Они имели (имеют) место в России в разные исторические времена, нередко и с перекосом в ту или иную сторону.

Легко объяснимый синдром покупок был у всех, приезжавших из Советского Союза, но у Смыслова был рецидив этого синдрома: обмен только что купленной вещи. После осмотра обновки, когда и всестороннего обсуждения ее с коллегами, на следующий день торжественно нес покупку в магазин для обмена или возврата денег.

Не знаю, когда у него проявился этот синдром, но в середине семидесятых годов это был уже застарелый недуг, не поддающийся лечению. Думаю, что когда в первый раз обмен безболезненно удался, ему захотелось сладострастно испытывать это ощущение всё чаще и чаще, а потом уже и всегда. Как алкоголик, утверждающий, что может расстаться с пагубным пристрастием в любой момент, он не считал это болезнью, стараясь припомнить случаи окончательной покупки, или попросту утверждая, что может легко обойтись без обмена.

«Давайте, Г., погуляем, но прежде в магазин зайдем, купим кофточку Надежде Андреевне. А потом уж отправимся, куда скажете», – предлагал В.В. перед традиционной прогулкой перед туром. «Нет уж, вы сами, В.В., покупайте, я на улице подожду, а завтра пойдем с вами менять…» Смеялся.

В другой раз обменивали блузку, уже обмененную днем раньше, но в конце концов не показавшуюся ему из-за слишком вольного покроя.

«Вам действительно нравится, Г.? – спрашивал В.В. с той же интонацией как и сутки назад, при покупке только что обмененной кофточки. И вздыхая, добавлял: «Знаете, однажды играл я в Швейцарии и выбрал для Надежды Андреевны кофточку. Так она ее в пух и прах раскритиковала. И так получилось, что через два месяца секундировал я Спасскому в Женеве, когда он с Портишем играл. Зашел в универмаг, глаза прямо разбежались, и можете себе представить, Г., из всех фасонов и расцветок выбрал ту же самую кофточку, что в прошлый раз…»

Войдя однажды в большой магазин на торговой улице Амстердама и увидев платья и блузки различных фасонов и расцветок, комментировал: «А ситцы те французские, собачьей кровью крашены…»

«В.В., а почему говорят – в Москве теперь всё есть, а все-таки здесь покупают? – спрашивал у него в начале перестроечных времен. – В чем здесь штука такая?»

«А помните, Г., еще у Островского сказано – вам какого винца налить? – лакей спрашивает. Французского? Высшего качества? Это нам недолго. Наклеечку переменить и дело с концом. Всё поняли, Г.?»
* * *

На шансы ветерана в борьбе за первенство мира «наверху» смотрели скептически. Перед полуфинальным матчем с Золтаном Рибли (1983) он отправился на прием к председателю Спорткомитета Марату Грамову.

«В вашем возрасте, Василий Васильевич, – без обиняков сказал Грамов, – надо не за мировое первенство бороться, а думать о кое чем другом…»

Но несмотря на годы, сохранялись у него еще честолюбие, энергия и хладнокровие, необходимые для борьбы. Готовился к матчу как никогда и победил заслуженно, разгромив Рибли. Матч этот игрался в Лондоне одновременно с матчем молодого Каспарова с Корчным, за которым и следила главным образом публика и пресса. Я тоже приехал на тот матч, но частенько виделся и со Смысловым.

Потчевал однажды в гостиничном номере печеньем, привезенным из Москвы: «Попробуйте песочного, Г.,. Песочные Надюше особенно удались… Вы таких во всем Лондоне не найдете. Попробуйте, попробуйте… Какие вам там еще тирамису у итальянцев…»

Матч Смыслов – Рибли, Лондон, 1983

В последней партии согласился на ничью с лишней фигурой. «Почему?» – спросил у него. «Мне тот же вопрос, Г., и Гарри задал. Но Гарик ведь у нас еще человек молодой, горячий, но вы-то понимаете, что поступил я в соответствии с традициями.  Ну что я буду добивать Золтана, ежели ничья мне победу в матче приносит…»

Верил, что судьбой предназначено ему выиграть и у Каспарова, выйти на Карпова и снова сражаться за чемпионский титул. Не понимал, какую грозную силу представлял уже тогда Гарри Каспаров. Не говоря уже о дебютном репертуаре обоих – с трехлинейкой Мосина против танка!

Финальный претендентский матч. Вильнюс 1984. Часы включает Владас Микенас.

Вспоминал потом: «Когда я с Каспаровым в Вильнюсе играл, аудитория болельщиков-музыкантов четко разделилась: артисты оперного театра с Норейкой во главе – за меня были, а гастролировавшие там эстрадники, в том числе и Алла Пугачева, моего соперника поддерживали, он ведь младше меня на сорок лет…»

С коллегами по чемпионскому званию

Пять чемпионов мира. Москва 1990

Магнус Карлсен только что получил в подарок книги седьмого чемпиона мира. Москва 2004

Сказал как-то: «Когда за звание чемпиона мира борешься, надо постоянно быть готовым к военным действиям. Постоянно. А когда я чемпионское звание в 57-м году завоевал, появилось чувство, будто против меня весь остальной мир восстал. Я – против всего мира. Не способствовало это ни спокойной жизни, ни комфортному состоянию души. Можеть быть поэтому в матч-реванше Ботвиннику уступил, а не только потому, что болел во время матча. А может, потому и болел, что дискомфорт внутренний чувствовал… Ведь когда я матч-реванш Ботвиннику проиграл, всему народу объявили, что новый чемпион мира зазнался, плохо подготовился, в шапкозакидательство впал, вы ж знаете, как это у нас делается. А на самом деле болел я, и сильно болел, и не одну партию с температурой играл, после матча у меня даже воспаление легких обнаружили…»

Но слова «проиграл» обычно избегал бессознательно (или сознательно?). Говорил обычно: «В матч-реванше с Ботвинником меня постигла немилость судьбы».

Или: «В партии с Ботвинником в Гронингене в 1946 году впервые опробовал новую систему в Грюнфельде, но хотя разочарование пришлось пережить тогда, уже с Эйве в 48-м году в претендентах удалось победу одержать и моим именем система та названа».

Чемпионской ментальностью обладал с юных лет. Верил в себя, в судьбу, в собственное предназначение. Однажды сказал скептически:
«Дважды кряду победить в турнире претендентов? Пожалуй, ему это не удастся…»
«А вы то сами, Василий Васильевич? Вы то?!»
«Так то ж я!»

А когда в 1935 году Алехин проиграл матч Эйве, Смыслову было четырнадцать. Школьный товарищ спросил его: «Вася, хотел бы ты быть Алехиным?» – «Побежденным – нет!» – ответил подросток.

Только что закончилась последняя партия матча Ботвинник – Смыслов (1957). Чемпион мира с женой в толпе болельщиков. «Когда мы вышли из концертного зала имени Чайковского движение на Садовом кольце было остановлено…»
* * *

20.3.1998. «Знаете, В.В., мне тут книгу прислали о знаменитых шахматистах-евреях, в Израиле изданную. Там и вы помянуты…»

Засмеялся: «Ну это они мне польстили так, Г., просто польстили. Помню, говорили что-то об этом… Но нет, не думаю… – и снова после паузы: – Да-а-а, польстили мне, однако…»

Через несколько лет этот вопрос всплыл снова. «…мама моя еврейка была?..» Долгая пауза. «Да нет, пожалуй, не была… Хотя Рохлин и говорил что-то об этом, да и другие. Не знаю, не знаю… Нет, не думаю всё же, что была… Конечно, ежели вглубь идти, всё что угодно можно обнаружить. Да и то скорее по другой линии, по отцовской. Мне тут из Петербурга привезли отцовский диплом об окончании Технологического института. Так оказывается, был мой батюшка Иосифович, а не Осипович. Отец мой в 43-м году умер, а матушка пережила его почти на сорок лет, она с моим старшим братом жила. Но знаете, если копать, так и до Ивана Грозного можно дойти… Меня ведь всюду принимали с одинаковым почетом, хоть в Израиле, хоть в арабских странах. Я вообще на вопросы национальности очень спокойно смотрю. Вот звонили мне как-то из Еврейской Энциклопедии, составляли они список известных евреев. Тот же вопрос задали. Так я им так же и ответил: был вроде кто-то, но точно сказать не могу… А те: если вы сами точно не знаете, не можем включить вас в список. Так что мне, в отличие от Михаила Моисеевича, здесь гордиться особо нечем. Но знаете, Г., меня это и не занимало никогда…»

Оставим в покое и мы национальность седьмого чемпиона мира. Не в этом дело. И не в том, что Борис Васильевич Спасский говорил порой при совместном анализе – ах, Василéвич, Василéвич, умная еврейская голова. И не в том, что в последние годы выглядел он как библейский пророк, сошедший с картины Рембрандта.

Россия, его Россия была для него единственной родиной, и был он глубоко русским человеком. Латинская пословица «ubi bene ibi patria» и ее русский эквивалент – «где кисель, там и сел» – сказаны не о нем.

Говорил: «Перед поездкой за границу волнуешься, живешь этим, дни считаешь, а окажешься где-нибудь, так уже через недельку домой хочется, на природу, рыбку половить… А что Борис Васильевич давеча сказал о двух пушках, у меня на даче стоящих и в сторону Кремля нацеленных, то вы сами, Г., знаете – дряни у нас немало разнообразной, но как там у поэта сказано… – снял очки, протер стекла – “и хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать, но ближе к милому пределу мне всё б хотелось почивать”».

В 1977 году играли в турнире в Бразилии. Гуляя по Сан-Паулу, частенько доходили до «ливрарии» – магазине русской книги, но внутрь Смыслов заходить побаивался – не ровен час, кто увидит. Пока я рылся в книгах, ожидал меня на скамейке в скверике.

Перед выходным днем дал ему солженицинский «Архипелаг Гулаг». Утром сидел смурной в лобби гостиницы, ожидая работников торгового представительства, чтобы вместе отправиться в какой-то магазин за кожевенной продукцией.

«Ой, Г., что вы со мной наделали… Я до пяти не спал, всё читал, читал. Вспомнил то время… Верно, всё верно описывает Солженицын. Отец ведь мой тоже Технологический институт в Петербурге окончил. И сокурсников его в тридцатых годах арестовывали в Москве и в Питере. Он меня старался оберегать от всего, но я уже не маленький был, пусть всего и не понимал, но кое о чем догадывался…»
И, закрывая глаза, прикладывал руки ко лбу.

«Вот они… Идут… Идут, злодеи», – Смыслов уже заметил входящих через дверь-вертушку похожих друг на друга людей среднего возраста с короткими прическами. «Здравствуйте, здравствуйте, – поднялся им навстречу В.В. – Рад вас видеть! – А где же Никанор Иванович? Не получилось? Обида какая…»

Размещено 26 июня 2015, 19:19