Tag Archives: полицаи

Важная записка Мариуса Бранзбурга

1 сентября 2019 г. 10:00 “Родина” Текст: Артем Рудницкий

Май 1941-го. Предостережение из Варшавы

Хранящийся в архиве МИД РФ поразительный документ о неминуемой и близкой войне, переданный из Берлина советским полпредом, публикуется впервые

___________________________________________________________________________________________________

Весной 1941 г. становилось все более очевидным: завершается недолгий период советско-германской дружбы, начатый 23 августа 1939 года пактом о ненападении, Третий рейх активно готовился к агрессии против СССР. Информация об этом поступала в советские загранучреждения из самых различных источников, включая советское полномочное представительство в Берлине.

Постпредство Советского Союза в Германии.

Полпредство сообщает…

В результате Большого террора полпредство (как и вся советская дипломатия) понесло тяжелые потери. В ноябре 1940 г. на пост полпреда заступил В.Г. Деканозов, который не был профессиональным дипломатом. Прежде он занимал высокие посты в органах госбезопасности, входил в ближайшее окружение Л.П. Берии и был причастен к осуществлению репрессий. В то же время, находясь в Берлине, новый глава дипломатического представительства во многом трезво оценивал ситуацию, отдавая себе отчет в угрозе, надвигавшейся на Советский Союз. Это, в частности, отмечалось российским исследователем архивистом В.В. Соколовым¹.

Задача, стоявшая перед полпредом, осложнялась позицией И.В. Сталина, убежденного, что война начнется не раньше 1942 г., и не желавшего принимать сообщения вразрез этому мнению. Тем не менее полпред регулярно направлял в Центр тревожные сообщения о приближавшейся катастрофе. Приведем лишь одну короткую цитату из пространного письма Народному комиссару иностранных дел В.М. Молотову от 4 июня 1941 г.:

“Немцы по-прежнему продолжают идеологическую и фактическую подготовку войны против СССР”².

Но гораздо менее известный даже специалистам документ Деканозов отправил в Москву еще в мае 1941 г. По просьбе полпредства проживавший в Варшаве советский гражданин Мариус (Мариуш) Леопольдович Бранзбург подготовил записку о ситуации в польской столице, занятой нацистами. Читать ее тяжело – наблюдения автора страшны, прогнозы однозначны: город живет близкой войной…

Кто он, Мариус Бранзбург?

На улице Варшавы. Сентябрь 1941 г.

От адвоката до бухгалтера

По замечанию полпреда, это был человек “неопределенной профессии”: адвокат, но окончил консерваторию и работал бухгалтером.

В довоенной варшавской адресной книге и справочниках, изданных в годы оккупации, упоминается Мариуш Бранзбург, родившийся 20 октября 1897 г. и являвшийся директором пуговичной фабрики. Мог ли он быть тем самым смельчаком, который поддерживал контакты с полпредством и к тому же имел советское гражданство? Как говорится, чего только на свете не бывает. Не исключено, что оккупационные власти директором фабрики назначили немца, а Мариуша оставили бухгалтером.

Что касается советского гражданства, то в 1920-1930-е г. его нередко принимали бывшие подданные Российской империи, не слишком довольные жизнью на чужбине. Тем более что Мариуш, по всей видимости, был евреем, к которым в довоенной Польше отношение было, мягко говоря, не самое благожелательное; особенно учитывая заигрывания официальной Варшавы с гитлеровцами.

Солдаты СС обыскивают еврейских рабочих во дворе фабрики Германа Брауэра. Варшава. 1941 г.

В краткий период сближения Москвы и Берлина после заключения договора о ненападении (23 августа 1939 г.) советский паспорт предоставлял Бранзбургу определенные преимущества, элементы правовой защищенности, но с началом гитлеровской агрессии против СССР это обстоятельство наверняка стало отягчающим.

Сохранился послевоенный документ 1947 г. с перечнем “всех граждан союзных государств и других иностранцев, немецких евреев и лиц без гражданства, утративших место жительства”. Из этого документа можно заключить, что в период с 7 января по 30 апреля 1944 г. Бранзбург находился в концлагере в Вюльцбурге или работал на производстве по обработке мрамора в Вайсенбурге.

Какой была его дальнейшая участь? Может быть, публикация “Родины” позволит получить на это ответ…

Записка Бранзбурга – яркое историческое свидетельство, “непричесанное” описание жизни крупного европейского города, разрушенного, униженного и разграбленного последователями нацистской расовой теории. Бранзбург показал себя внимательным наблюдателем и аналитиком, зафиксировавшим существенные детали разворачивавшихся событий.

Изложенные им факты говорили за себя. У любого, прочитавшего документ, вывод напрашивался единственный: Германия завершает подготовку войны против СССР.

15 страниц обжигающей правды

Записка Бранзбурга весьма объемна (15 печатных страниц), но читается на одном дыхании. В ней нет ничего необязательного, лишнего. Все сжато, четко, ёмко. Кажущаяся бесстрастность изложения только усиливает эмоциональный эффект. Документ воспринимается как суровое предупреждение – и о неминуемом нападении гитлеровцев на СССР, и обо всех “прелестях” будущего оккупационного режима на советской территории.

Мы не знаем, сам ли Бранзбург передавал рукопись советскому дипломату или разведчику либо через знакомых в Варшаве, Берлине, другом городе. Но риск был огромным. Сотрудник полпредства отделался бы в худшем случае статусом persona non grata и высылкой из Германии. А вот другого участника передачи отправили бы без разговоров в гестапо.

Судя по всему, изначально Бранзбург писал от руки, а в нашем распоряжении имеется текст, перепечатанный машинисткой или другим сотрудником полпредства. Делаем эту оговорку, учитывая, что текст пестрит ошибками, которые профессиональная машинистка вряд ли бы допустила. Возможно, принимая во внимание секретность документа, его перепечатывал заведующий шифровальным отделом или его подчиненный – не слишком грамотный или старательный. Но эти огрехи, конечно, не заслоняют стратегической важности документа, оказавшегося в распоряжении полпредства за считаные недели до начала войны.

Направляя записку в Москву, Деканозов не захотел снабдить ее комментариями и оценками (короткая преамбула не в счет). Не решился напрямую напоминать об угрозе германской агрессии? Понадеялся, что в Центре сами поймут, что к чему? Ведь казалось, одного этого свидетельства должно быть достаточно, чтобы забить тревогу, окончательно забыть о “дружбе” с фюрером и бросить все силы на подготовку к отражению врага…

Документ Бранзбурга разметили лишь руководству НКИД: В.М. Молотову, первому заместителю наркома иностранных дел А.Я. Вышинскому и заместителю наркома иностранных дел С.А. Лозовскому. Показал ли его нарком Сталину? Маловероятно. Зачем навлекать на себя гнев “Хозяина”, который всех предупреждавших о нападении Германии записывал в ряды дезинформаторов, а значит, неблагонадежных.

Так или иначе, прозвучавшее предупреждение не услышали. Не первый и не последний раз в предвоенные месяцы. Записка Мариуса Бранзбурга вошла в Историю как часть нашего прошлого, которое, дай бог, не повторится. И как напоминание о людях, которые пытались предотвратить катастрофу лета 1941 г.

Ранее не публиковавшийся документ хранится в Архиве внешней политики Российской Федерации МИД России и предлагается вниманию читателей “Родины” с незначительными сокращениями³.

Записка Бранзбурга с пометкой от Деканозова.

Варшава в апреле 1941 года

Записка Мариуса Бранзбурга, переданная в Москву советским полпредством*

N 388 Секретно

26 мая 1941 г. От т. Деканозова

Настоящая записка составлена по н/предложению одним из проживающих в Варшаве советских граждан Мариусом Леопольдовичем БРАНЗБУРГ. Бранзбург – лицо неопределенной профессии: он – адвокат, окончил консерваторию, а сейчас работает бухгалтером. Живет вне гетто. В гетто проживают родители его жены.

Приводим его записку так, как она написана автором.

Паника

Полуразрушенная Варшава представляет собой довольно удивительное зрелище, несмотря на то, что в военных условиях огромные транспорты солдат, автомобилей, пушек, летчиков и низко летающих самолетов никого не должны удивлять. Слухи ползут по городу, населением овладела паника, и люди, которые еще не забыли ужасов бомбардировки в сентябре 1939 г., опять начинают волноваться.

А тут, как гром среди ясного неба, распоряжения помощника Варшавского губернатора о проведении затемнения и приготовлении бомбоубежищ, начиная с 9 мая. Спешно заклеивают окна черной бумагой, в погребах ставят стулья и лавки, на крышах приготовлены лопаты и песок. Паника овладевает всеми слоями населения, ибо войска идут без перерыва, днем и ночью, за Вислу, на восток и на юг, на Малкинию⁴ и Перемышль. Грохочут танки, проходит моторизованная артиллерия, через мосты и специальные улицы, которые предназначены только для движения войск. Все в один голос заявляют, что немцы готовятся напасть на Советский Союз, оторвать Украину (до Владикавказа) и Белоруссию до границ Московской области.

Немецкие “украинцы и белорусы” организуются, хвастаются, что уже в кармане заготовлены назначения на разные посты в разных городах, которые “будут быстро завоеваны” немцами (здесь и далее выделено “Родиной”). “Вир геен геген Иран”⁵ смеются немецкие солдаты штоструппен⁶. “Вир верден айне Мустер-Гетто ин Москау махен”⁷, говорят со злобой вчерашние поляки, а сегодня уже вольксдейтшеры⁸, занимающиеся грабежом и спекуляциями.

Хотя ходить по городу можно до 11 час. вечера, люди с наступлением темноты прячутся в нетопленные квартиры, где при тусклом электрическом освещении шепотом обмениваются впечатлениями и… ждут новые бомбардировки.

Советские граждане находятся на “подозрении”. Телефоны обслушиваются⁹ и прерываются, некоторых приглашают в одно немилое учреждение, у других делают обыски.

Желающие выехать в Советский Союз находятся на особом учете и поэтому боятся переписываться с совучреждениями в Германии и писать своим родственникам в СССР.

Целые деревни выселяются и занимаются войсками, строящими казармы, посадочные площадки, площадки для зенитных орудий; половина дач под Варшавой занята войсками; в самом городе из частных домов выселяются квартиронаниматели и школы заселяются военными отрядами. Таким образом, войско не живет в казармах и бараках, а вместе с гражданским населением, чтобы не создавать так называемых “военных объектов”.

Ездить по Генеральной губернии¹⁰, в особенности на юг или на восток, без разрешения полиции нельзя. Поэтому купцы совсем в Варшаву не приезжают и не привозят продукты.

Продукты, которые ввозятся по проселочным дорогам крестьянами или “мешочниками” реквизируются по дороге воинскими частями, улучшающими таким образом свое пропитание.

Молодежь из школ вывозится на работы в Германию, интеллигенция арестовывается в массовых облавах или по проскрипционным спискам и высылается в Аушвиц, где сидит уже 7 тыс. человек (многие уже сожжены в крематориях).

Ежедневно в польской газете, издаваемой немцами, можно найти с десяток объявлений о смерти (без похорон), из которых по их стилю можно сразу понять, что эти люди или были уничтожены или замучены в Аушвице или Матхаузене под Веной.

Все больше и больше женщин в трауре, на их желтых измученных лицах написана вся история немецкой оккупации.

И только огромные толпища подвыпивших солдат и проституток в несметном количестве свидетельствуют о том, кому в бывшей Польше хорошо.

Панический страх и панический ужас – вот общее настроение психически и физически мальтретированных¹¹ людей – туземцев, белых, негров¹².

Экономическое положение

Все сырье и все орудия производства находятся на учете в соответствующих немецких административно-хозяйственных учреждениях. Существуют только те производства, которые могут работать на армию или производить “эрзац” предметы первой необходимости. В связи с этим наблюдается огромная безработица, в особенности среди работников умственного труда, которые берутся за торговлю, возят на велосипедных повозках пассажиров и т.д. <….>

…заработки, в особенности у многосемейных рабочих, позволяют вести только полуголодное существование, так как в связи с дезорганизацией довоза¹³ цены на продукты питания возросли до неслыханных размеров. Такие продукты, как масло, сало, мясо, являются уже предметами роскоши, совершенно недоступными для рабочего; в последнее время даже хлеб и картофель тоже делаются предметами роскоши.

Чаю и кофе (настоящего) в продаже вообще нет, и население изготовляет себе эти продукты из ячменя и сушеной моркови. <….>

Нужно заметить, что немецкое управление сельским хозяйством большое внимание обращает на рационализацию хозяйства, но делается это не в интересах самого крестьянства, а своих собственных, т.е. чтобы как можно больше продуктов из такого имения получить на нужды армии и огромной армии всяких чиновников и привилегированных немецких организаций.

Индивидуальные хозяйства поддерживаются только в районах Люблинском, Радомском, Краковском, т.е. в местностях, граничащих с Советским Союзом и населенных украинцами и русинами, а также горцами из Прикарпатской Руси.

Эти наспех приготовленные “украинцы” должны быть использованы в качестве наступающей гражданской армии. Им привозятся свиньи из Дании, коровы из Дании и Голландии, их снабжают с/х орудиями, семенами на началах широкого кредита и с/х кооперации.

Польское же крестьянство ничего не получает, несет все тяготы налогов и обслуживания живым инвентарем и, естественно, хиреет, чахнет и гибнет, тем более что крестьянская молодежь почти целиком сидит или в лагерях военнопленных или на тяжелых работах внутри Германии.

Католическая церковь преследуется, но зато православная автокефальная церковь лелеется, осыпается золотом, костелы переделываются в церкви, а все для того, чтобы украинское население могло сказать, какие ж, мол, немцы хороший народ и какой антибольшевистский.

Достаточно заметить, что наряду с польской полицией организована полиция украинская, пользующаяся такими же привилегиями и пайком, как и немецкая. Даже охрана производств рекрутируется из украинцев, сплошь да рядом организуются украинские и белорусские комитеты, члены которых пользуются такими же правами, как и немцы, т.е. работают в администрации немецкой и руководят производствами в качестве комиссаров (недвижимости), предприятиями, крупными имениями и т.д. Ничего удивительного, что неустойчивый элемент во всех слоях населения… старается записаться в украинцы. “Цыпленки тоже хочут жить”.

Таким образом, экономика целой Генеральной губернии подчинена исключительно целям войны и содержанию херренвольке¹⁴, а также внешнеполитическим целеустремлениям, направленным против интересов рабочего класса и крестьянства в целом и в конечном итоге или даже одновременно против интересов Советского Союза.

Настроения населения города

Все население в целом ненавидит немецкую оккупацию и всеми силами старается распоряжения властей саботировать и вредить, где только можно. По рассказам различных людей в самой Варшаве 32 нелегальных антинемецких газеты, издаваемых во многих тысячах экземпляров и печатаемых в типографиях. Газеты эти молниеносно распространяются просто романтическим путем: их можно внезапно найти у себя в кармане, на письменном столе, в магазинах, в учреждениях и т.д.

Немецкие власти борются с этим беспощадно – за распространение газет и прокламаций пойманные расстреливаются без суда, тем не менее, газетки эти печатаются и распространяются. <….>

Ненависть к немцам так велика, что не задумываясь над политическими результатами и послевоенным государственным устройством, люди мечтают о поражении и уничтожении Германии, которая по общему мнению несет человечеству нужду, рабство и унижение, в особенности если принять во внимание, что к завоеванным народам немцы подходят с решением аусробен¹⁵.

Трудно поэтому еще теперь судить, на чьей стороне симпатии народа Генеральной губернии и в какие социологические определенные рамки надлежало бы эти симпатии уложить. Но одно можно с уверенностью сказать: слово “немец” в психике польского народа есть и останется одиозным и расправа при случае будет исключительно кровавая: это утверждают представители всех слоев и классов.

Газета “Новый курьер Варшавски”. 1941 г.

Единственная газета “Новый курьер Варшавски”, издающаяся также Абтайлунг пропагандой¹⁶, ничего кроме восхваления немцев и унижения поляков и издевательства над евреями не содержит. Зато можно завязать знакомство с людьми обоего пола через посредство этой уважаемой газеты в целях, не оставляющих никакого сомнения. Так что моральные устои семьи, брака и вообще чистоты нравов, о которых столько отдельно немецкая пресса пишет, совершенно в Генеральной губернии не культивируются. Совершенно наоборот, публичные дома организуются массами, и телефоны их помещены даже в телефонной книжке.

Отсюда понятно, на каком моральном уровне очутилось польское общество, которое вырождается духовно, а также и физически, потому что не имеет права заниматься спортом и умирает с голоду. <….>

Полицейский регулировщик в гетто. Варшава. Польская открытка. 1941 г.

Евреи и гетто

Уже в начале прошлого года начали в пролетах некоторых улиц возводить кирпичные стены, посыпанные сверху битым стеклом, чтобы инфекция, распространенная евреями, не перелезала через стену.

Затем, в ноябре 1940 г., вышло вдруг распоряжение, чтобы все евреи (до 3 поколения), т.е. если в семье хоть один из супругов был еврей, должны переселиться в специально назначенный район, состоящий из нескольких десятков улиц, наполненных полуразрушенными домами. Поляки же из этого района должны были переселиться в еврейские освобожденные квартиры, причем поляки имели право забрать свое имущество, евреи же не имели права забрать даже подушки. Месяц продолжалось это переселение, месяц продолжался грабеж (грабеж еврейского имущества, движимого, и продуктов питания), продолжался все время без перерыва. Можно было наблюдать раздирающие душу сцены, когда сцены Кишиневского погрома бледнели перед зверством и издевательством господ из СС и фольксдойче, награбивших от евреев все до последней рубашки и хлеба включительно, причем не делалась разница между беднейшим и богатым населением.

Затем из окрестных местечек выгнали всех остававшихся евреев, часто без одежды, на лютый мороз и согнали всех в Варшаву, в этот район, деликатно называемый “еврейским кварталом”. Таким образом, на протяжении нескольких десятков полуразрушенных улиц ютится 600 тыс. человек. <….>

Еврейское гетто в Варшаве. 1941 г.

Нужно знать, что еврейское население живет в исключительной нищете и тяжелых квартирных условиях. В грязных, запущенных квартирах, в полуразрушенных домах, с испорченными водопроводами и канализацией, при выбитых стеклах ютится иногда несколько десятков человек; люди не моются, потому что мыла нет, и евреям его вообще не выдают. Поэтому и парикмахерские не бреют и не стригут, нет белья, нечем стирать. Нет одежды, нет обуви, еврейская масса выглядит по внешности ужасно, – оборванные, грязные, безумные люди, голодные и глубоко несчастные. <….>

Почти каждый день в 2 часа приезжают автомобили гестапо в гетто, так как главная тюрьма гестапо, знаменитый “Павяк”, находится в гетто и туда приводят арестованных гестапо. И вот эти молодчики, служащие СД (зихерхейтдинст¹⁷), одетые в специальную форму, серые пиджаки и шапки… проезжая через Кармелицкую улицу, выскакивая из автомобилей, бросаются как дикие звери на проходящих евреев и избивают их до смерти. После такого их проезда на мостовой (после битвы) всегда остается несколько трупов убитых евреев, независимо от возраста (была даже однажды 14-летняя девочка). Поэтому на прилежащих к Павяку улицах в 2 часа дня совершенно пусто. Это не мешает всем, носящим форму, пробираться в гетто без пропуска, и обходя одну квартиру за другой, грабить что попало, преимущественно ценности, применяя дикие пытки для несговорчивых.

Немецкие войска входят в Варшаву. Сентябрь 1939 г.

Но самая презренная пытка – это Арбайтслагерь, лагерь работы. Весной этого года было схвачено на улице или призвано Советом старших¹⁸ около 30 тыс. евреев и выслано для регулирования Вислы и строительства стратегических дорог. Для этих лагерей создана специальная охрана из украинцев. И вот эти несчастные люди, работая по 12 час. в день по пояс в воде, не имеют где жить и спать, потому что только минимальное их количество может жить в бараках (их мало). Масса же валяется на земле, без одеял и одежды, и гибнет, таким образом, от холода и голода, так как в лучшем случае получает 30 гр. хлеба в день и один раз суп-воду.

В гетто рассказывают, что ежедневно привозят трупы евреев, замученных украинской охраной, и что эти трупы лежат в погребах гмины¹⁹ и ждут освидетельствования прокуратурой для установления причин смерти.

Нетрудно себе вообразить, в каком кошмарном душевном состоянии живет голодное и оборванное, измученное еврейское население, за колючей проволокой, население в 20 веке поставленное вне закона.

И если в этом отношении ничего не переменится, сотни тысяч людей нужно считать приговоренными к смерти. <….>

Варшавское гетто. Мальчик помогает мужчине, которому стало плохо. 1941 г.

Дети до 12 лет, не обязанные носить отличительную повязку, предпочитают пробраться из гетто в польский квартал за картофелем. И вот можно наблюдать сцену, когда перед воротами в гетто собираются сотни оборванных “безработных”, навьюченных мешками с картошкой, носящих под платьем солонину (сало в пластах) и ждущих отвлечения внимания вахмайстера²⁰, чтобы проскочить обратно в гетто с ценным грузом. В большинстве случаев польские полицейские с помощью резиновых палок, которыми они нещадно избивают детей, отбирают эту картошку, чтобы потом ее оптом и по “специальной” цене в то же гетто продать.

В гетто живут 26 советских граждан, которые или по семейным обстоятельствам, или же по обстоятельствам работы вынуждены в этом гетто пребывать. Они находятся в очень затруднительном положении, хотя и могли бы жить вне гетто – по немецким правилам, так как иностранцы имею право независимо от своей национальности жить вне гетто.

Эти совграждане, имея специальные продуктовые карточки как иностранцы, должны выходить за продуктами в немецкий квартал (фюр Майне); их неохотно выпускают, а еще более неохотно впускают обратно с продуктами, и время от времени эти продукты, как слышно, ретивый вахмайстер отбирает.

^{1. В.В. Соколов. Секретная миссия В.Г. Деканозова в Урумчи (Синьцзян) // Новая и новейшая история, 2011. N 3. С. 176.}
^{2. АВПРФ. Ф. 06, ОП. 3, П. 18, Д. 12. Л. 97.

3. Там же. Л. 36-50.

4. Малкиния-Гурна, город в Польше, к северо-востоку от Варшавы.

5. Не вполне ясно, почему немецкие солдаты заявляли, будто они наступают на Иран (Wir gehen Iran, “Мы идем на Иран”. Или так шутили фрицы, чтобы не раскрыть своих истинных планов, или имеет место ошибка при перепечатывании текста.

6. Stotruppen, штурмовые, ударные части (нем.).

7. Wir werden eine Muster-Ghetto in Moskau mhen. Мы устроим в Москве образцовое гетто (нем.).

8. Т.е. этнические немцы, volksdeutsche, “фольксдойче” (нем.)

9. Так в тексте.

10. Принят термин “генерал-губернаторство”.

11. От maltreatement (англ.), “жестокое обращение”. То есть людей, подвергавшихся жестокому обращению.

12. Так в тексте.

13. Поставок.

14. Господствующий народ, herrenvolke (нем.).

15. Ограбление (ausrauben, нем.).

16. Управление пропаганды.

17. Sicherheitsdienst (нем.).

18. Т.е. старейшин.

19. Гмина – административная единица в Польше.

20. То же, что “вахмистр” (от нем. Wachtmeister).}

* В отдельных случая в текст была внесена стилистическая, орфографическая и пунктуационная правка

Опубликовано 01.09.2019 21:35

Д. Фабрикант. Шаги в бессмертие-II

(окончание; начало здесь)

Маша Брускина – непризнанная героиня

В первый же день оккупации Минска Маша увидела, как вели пленных, среди которых были и раненные в голову, ноги, руки. Тут же приняла решение помогать искалеченным войной людям. Им, наверное, нужны бинты, йод, медикаменты. Маша стала заходить в знакомые квартиры. Затем добралась до лагеря военнопленных, охране заявила, что она медсестра. Её пропустили. Раненые были благодарны незнакомой девушке за перевязки, за лекарства, за заботу о них.

Вскоре она познакомилась с Кириллом Трусом, приходила к нему домой. Он посоветовал ей быть более осторожной, попросил добыть фотоаппарат для изготовления фальшивых документов советским воинам. Требовалась и гражданская одежда для них. Знала Маша, что очень помогает в подпольной работе семья Щербацевич, и вскоре они вместе занялись благим делом. Она сумела через кого-то из знакомых найти фотоаппарат. Работы у них было много: подыскивали конспиративные квартиры, адреса которых вручали убегающим солдатам и офицерам, добывали паспорта или бланки, материалы для фотографий: химические реактивы, бумагу. Есть сведения, что за июль-август группа Кирилла Труса вывела за пределы лагеря 48 человек. В этом была заслуга и Маши Брускиной.

В лазарете Маша считалась одной из ключевых фигур добровольных помощников, подпольщиков, но об этом никто не должен был знать. Кроме того, с помощью Кирилла Труса печатались сводки Информбюро, и она распространяла их в городе и лагере военнопленных.

Свидетельство Софьи Андреевны Давидович, к которой приходила Маша Брускина: «…она спросила, нельзя ли найти где-нибудь мужскую одежду – всё, что попадется: пиджаки, брюки, рубашки. Я, конечно, поняла, что и это ей нужно для тех, кто находился в госпитале. С тех пор она ко мне постоянно заходила, обычно утром. Каждый раз к её приходу у меня уже что-нибудь было приготовлено. Я и мои друзья аккуратно, как можно более компактно, заворачивали одежду в свёртки или тряпки, и она всё уносила».

Далее С. Давидович рассказывает, что ездила в деревню, чтобы достать для Маши фотоаппарат. Ее знакомые купили перед войной «ФЭД», они и отдали его. Маша нашла дело и для своей матери, та готовила перевязочные материалы. Софья Андреевна подтверждает, что девушка высветлила перекисью водорода волосы, совсем не походила на еврейку, обязанную жить в гетто. Могла свободно ходить по городу. Маша говорила ей, что в госпитале есть человек, к которому все обращаются «товарищ командир». Она часто вспоминала его: «Володя сказал», «отдала Володе», многие пленные называли его майором. Маша в последний приход ко мне рассказала, что Володя предложил ей исчезнуть из госпиталя, боялся за её жизнь, сам он собирался бежать с очередной группой пленников. Офицер напутствовал ее: «Держись и борись. Твои пиджаки и документы – это то же, что и оружие. Будь счастлива, Машенька». Он обещал после окончания войны найти её.

«Мать Маши пугал независимый и, как ей казалось, преувеличенно гордый вид дочери. По вечерам она встречала ее и однажды пришла в ужас, увидев Машу под руку с каким-то пареньком в штатском и белой повязкой полицейской службы на рукаве. Маша успокоила её, как видно, он подстраховывал девушку. Ее забрали из дому, пришли двое в штатском и повели. Мне пришлось быть свидетелем казни», – говорила Давидович. О тех страшных днях она после окончания войны не раз рассказывала школьникам Минска.

Посмотрите, как под конвоем шагает Маша Брускина. Идёт гордо, подняв голову, смотрит вперёд широко открытыми глазами. Понимает – её ждет смерть, от неё никуда не убежишь. Её истязали, морили голодом, били по всем частям тела, но Маша никого не выдала. Она ведь комсомолка. Немцы, литовцы снимали фотоаппаратами ужасные кадры, даже предсмертные агонии повешенных их не смутили. Маша не хотела их видеть, она повернула голову в другую сторону. Нацисты согнали многих минчан. Кто-то смотрел на казнь безразлично, кто-то с любопытством, иные понимали, что жизнь круто меняется.

Мать, узнав, что Маша арестована, стала у тюрьмы, умоляла отпустить дочь. Маша передала ей записку, в которой просила переслать ей лучшее её платье, самую красивую кофточку и носки, так как хочет выйти в хорошем виде. «Дорогая мамочка! Больше всего меня терзает мысль, что я тебе доставила огромное беспокойство. Со мною ничего плохого не произошло. Прости», – писала она. В этом наряде: зелёном платье, светлой кофточке и шла она к виселице. Их вели по городу под усиленным конвоем 2-го литовского полицейского батальона, командовал им Антанас Импулявичюс.

…В 2008 году неизвестная девушка, повешенная в 1941 году, была официально признана Машей Брускиной. На барельефе вместо «неизвестная» появилась её имя и фамилия. Но некоторым историкам Беларуси, видимо, не нравится, что воздан почёт еврейке Маше. Они и высказывают свои сомнения: а может быть, это не она, может быть, совсем другая, вот ведь есть претендентки. Они не согласны с письменными и устными доказательствами более двух десятков свидетелей, знавших хорошо Машу Брускину.

К Лене Левиной в 1944 году случайно попало письмо отца Маши Брускиной Бориса Давыдовича, который интересовался судьбой жены и его дочери Маши. Она тут же ответила ему. «Я работаю у председателя городского Совета и просматривала письма. Вдруг на одном увидела фамилию «Брускин». Прочла Ваше письмо, так как Машеньку Брускину я очень хорошо знала еще до войны. Могу Вам сообщить, что Ваша дочь погибла как героиня… Ваша дочь в 41 году, перед октябрьскими праздниками, повешена за то, что переодевала красноармейцев и выпускала их на волю из госпиталя, а также за связь с «лесными бандитами». С Машей и Вашей женой я жила в гетто вместе. Ваша жена сошла с ума и 7 ноября сорок первого года в первый погром была убита. Мои родные тоже погибли там, а я бежала в партизанский отряд в 1942 году. О смерти Маши я знаю всё подробно, но сейчас описать никак не могу. С приветом, Лена». Обратите внимание: письмо написано 14 сентября 1944 года, ещё не было уточнено ни одно из имён, принявших смерть в тот роковой день, даже Кирилла Труса.

А вот ещё одно свидетельство, от минчанки Александры Лисовской. В конце октября 1941 года она проходила мимо дрожжевого завода, видела, как ноги повешенной целовала женщина из гетто. У неё сползла шаль, а на спине желтая латка. Она называла казнённую «доченькой», «Мусенькой».

Власти Беларуси долгое время не могли мириться с тем, что девушка, идущая на смерть, героиня страны, оказалась неподходящей национальности – еврейкой. На совещании 1992 года прозвучало высказывание старшего научного сотрудника истории Академии наук БССР Гуленко: «Инициатива поиска вашего музея, поиска истины в этом вопросе совпадает с активностью еврейских исследователей, я имею в виду публикации 60-х годов».

Подобное повторилось, когда научный редактор «Электронной еврейской энциклопедии» Абрам Торпусман, в связи со снятием с фотографий в минском Музее Великой отечественной войны фамилий троих казнённых 26 октября 1941 года, послал письмо президенту государства Беларусь Александру Лукашенко. В ответе от заместителя министра культуры В. М.Черника была попытка обосновать, почему имя Маши Брускиной зачеркнули. Он написал: «…после выхода в свет в 1961 г. 2-го тома «Истории Великой Отечественной войны», в которой был помещён один из снимков, появилась первая версия имени казнённой девушки. Жительница города Жданова (ныне Мариуполь, Украина) Н. К. Шарлан и её мать опознали на фотографии свою дочь и сестру Тамару Кондратьевну Горобец – делопроизводителя штаба одной из воинских частей, пропавшую без вести в 1941 году. Представленные родственниками Т. Горобец довоенные фотографии, снимки казни неизвестной девушки прошли экспертизу в Минске, в научно-техническом отделе МВД БССР. В результате было установлено совпадение по шести признакам. (Идет перечисление.) Некоторые различия были лишь в форме бровей и высоте подбородка, что не позволило эксперту однозначно ответить на запрос в отношении Т. Горобец».

И дальше не менее странные объяснения заместителя министра: «…неожиданно пришли к однозначному выводу». Это о журналистах, что занимались историей неизвестной девушки, потративших на поиски свидетелей не один год. Упрекают журналистов, собиравших в конце шестидесятых материалы, встречавшихся со свидетелями, в том, что Машу Брускину на фото опознали только через 20 лет, но ведь гораздо раньше, чем в 1968 г., были заявления в государственные и общественные органы. В то же время сообщение об опознании повешенной в Минске как Саши Линевич принимается как правдоподобная версия даже через 60 лет со дня гибели. На конференции 1992 года прозвучала реплика Гуленко, что в газете «Правда» было опубликовано фото, найденное в солдатском медальоне. Откликнулись на это 24 мамы из разных мест проживания и сказали, что это их сын. Но это намного позже, в 84-85 году. Лет через пятьдесят найдутся еще претенденты.

Владимир Фрейдин, Лев Аркадьев, Ада Дихтярь провели большую работу, потратили немало времени для установления имени девушки, повешенной в октябре 1941 года, провели опрос, причем вначале каждый самостоятельно. Но почему вдруг власти решили склониться к версии о том, что среди трёх повешенных была Александра Васильевна Линевич? Дело совсем не в сходстве фотографий. На нашей Земле найдётся немало людей, чьи лица почти идентичны. Главное, что личность Маши Брускиной была подтверждена отцом, двоюродным братом матери, многим знавшими ее до войны, бывшие с ней в гетто, помогавшие ей в выполнении заданий. Вот откуда нужно исходить при доказательствах о том, кого нацисты повесили.

Еще в 1971 году Ирина Ивановна Пронько сообщала, что до войны ходили во Дворец пионеров в драматический кружок с Машей Брускиной. В нем занимались полтора-два года, она хорошо помнит, что казненную девушку звали Машей. Особенно Маша похожа на повешенную, на первой фотографии, где троих ведут на казнь, и четвертой, где Маша в кадре крупным планом в петле на виселице.

И Софья Андреевна Давидович, член КПСС с 1929 года, свидетельствовала, что девушка, изображенная на фотографии – это Маша Брускина. Она увидела ее на странице книги «Великая Отечественная война Советского Союза 1941-1945» 1967 года издания и на странице 225 учебника истории для 10-х классов, изданных в 1968 году в Минске. Софья Андреевна трудилась вместе с мамой Маши Лией Моисеевной, которая работала в одном из управлений Госиздата БССР. Часто видела девушку в годы оккупации города. Вещи мать передавала дочери в ее присутствии.

Лия Бугакова и Борис Брускин – родители Маши

«Прошло чуть более месяца, Маша пришла ко мне. Она очень повзрослела, даже внешне …От Люси я уже знала, что ее дочь устроилась работать в госпиталь для военнопленных, поэтому не удивилась, когда Маша спросила: «Тётя Соня, есть ли у вас какие-нибудь лекарства? Может быть, хоть марганцовка? В госпитале ничего нет. Раны у бойцов гноятся, а промыть нечем». Я обещала ей достать лекарства и достала».

24 февраля 2008 года Минский горисполком принял решение № 424, в котором, в частности, сказано, что в целях увековечивания памяти Минского антифашистского подполья Марии Борисовны Брускиной городской исполнительный Комитет решил внести изменения в текст мемориальной доски, установленной на доме № 14 по улице Октябрьской. Новый памятный знак появился 1 июля 2008 года у проходной дрожжевого завода. Уверен, что на решение горисполкома повлияли все показания людей, знавших Машу Брускину, учившиеся с ней, её отца.

В 1965 году Кирилл Трус и Владимир Щербацевич были посмертно награждены орденом Отечественной войны I степени, а Машу Брускину родина-мать забыла наградить. Но её помнят в демократическом мире. В 1997 году Мемориальный музей Холокоста Нью-Йорка присудил Маше Брускиной Медаль сопротивления. Помнят о ней и бывшие жители Советского Союза, живущие ныне в Израиле.

Инициатором создания памятника и улицы имени Маши Брускиной стали Лина Торпусман, у которой было немало публикаций о Маше Брускиной и других еврейских участниках Великой Отечественной войны, и председатель Всеизраильского Союза ветеранов – борцов против нацизма Лев Овсищер, ныне покойный. Они объявили сбор средств на создание памятника, приложили максимум усилий по созданию и установлению монумента в честь Маши Брускиной и других женщин-евреек, сражавшихся с ненавистным врагом – немецким нацизмом, но незаслуженно забытых. Деньги собирали в разных городах Израиля, присылали и из Америки.

Памятник установлен в молодёжной деревне Кфар-Ярок 7 мая 2006 года. На его открытие пришли депутаты Кнессета Юрий Штерн, Марина Солодкина, бывшие узники Минского гетто Абрам Рубенчик, Ефим Гольдин, Моше Цимкинд, Аня Гуревич, Давид Таубкин, бывший полковник Советской армии Лев Овсищер, скульптор, автор памятника Йоэль Шмуклер, инициатор создания этого памятника Лина Торпусман, многие другие видные гости.

Одна из улиц столицы Израиля Иерусалима в районе Писгат-Зеэв была названа в честь Маши Брускиной. Такое имя улица получила в конце октября 2007 года в день 66-летия казни минских подпольщиков. 23 октября 2011 года Ада Дихтярь выступала в музее еврейского наследия и Холокоста в Мемориальной синагоге на Поклонной горе. Она сообщила, что Дженни Станимфф-Редлинг написала либретто для героического мюзикла, посвященного Марии Брускиной. Это музыкальное произведение звучало на театральных площадях Нью-Йорка.

«Наконец-то свершилось – Маше Брускиной вернули имя», – сказала журналистка. Не могла она знать, что через несколько лет белорусские историки вновь попытаются обличить писавших на данную тему и свидетелей во лжи.

Невозможно не рассказать, какую «благодарность» получили авторы-журналисты после их публикаций. На Владимира Фрейдина в конце 1960-х годов так надавили, что он слёг, обещал больше не касаться этой темы. Аде Дихтярь на следующий день после передачи сообщили, что радиокомитет «Юность» не нуждается в её услугах. Льва Аркадьева изгнали из газеты «Труд».

Нужно сказать, что не зря «крылатый» памятник в Кфар-Яроке (см. фото) установлен и в честь других женщин, о которых в Советском Союзе, а затем во вновь образовавшихся странах не желали вспоминать.

Жизнь, отданная людям

Скажите, как не удивляться? Молодые люди жертвовали своими жизнями ради страны, в которой жили, ради идеалов, о которых говорили учителя, толковали на пионерских сборах, на комсомольских собраниях, писали в газетах. Эти девушки мужественно боролись с нацизмом и погибли, но их решили забыть, вычеркнуть из истории Великой Отечественной войны, из истории страны.

Судьбу Маши Брускиной разделила её знакомая Соня Идельсон. О ней говорят значительно меньше, а ведь она была повешена на территории сквера возле площади Свободы в тот же роковой день 26 октября 1941 года. Вот вам ещё одна из «неизвестных» жертв нацизма.

Соня родилась в 1919 году, жила в Минске. После окончания школы № 5 поступила в Минский медицинский институт, успела сдать экзамены за четвёртый курс. Соня прекрасно играла в шахматы. К 1941 году у неё было немало научных публикаций в медицинском журнале по хирургии. Часть из них написаны в соавторстве с профессором Голубом. После войны он напишет восторженный отзыв-письмо о своей студентке.

С первых дней оккупации Минска Соня стала приходить в госпиталь для военнопленных, выполняла любые работы в качестве медсестры, санитарки. С её мнением считался и находившийся в плену врач Красной армии. Она давала больным лекарства, приносила их из дому. Отец Сони, Эйхонон, работал провизором в аптеке, сумел своевременно припрятать некоторые медикаменты.

Дом Идельсон был разрушен в первые же дни войны. Они перебрались в квартиру хороших знакомых по фамилии Банк. Здесь Соня и познакомилась с Машей Брускиной – стали жить в одном доме. Когда евреев Минска изолировали в гетто, она добилась, чтобы ей разрешили навещать раненых пленников. Ей выдали «аусвайс» – пропуск. Она до самого ареста помогала воинам не только лечением, но и добывала для них все необходимое к побегу за пределы города.

Журналист Григорий Розинский (Цви Раз) многое сделал для розыска данных о героях Минского подполья, в том числе и о Соне Идельсон. Он вышел на её двоюродного брата, жившего в Хайфе, беседовал с ним.

Еще одна недооцененная подпольщица первых месяцев пребывания немцев в Минске, одногодка Маши Брускиной – Маша Синельникова. Они даже внешне похожи. Родилась она в городе Черикове на Могилёвщине в 1924 году. Девушка, как описывает её израильская журналистка Лина Торпусман, была красивой, высокой, стройной. Первая в своем городе прыгнула на парашюте с вышки, отлично стреляла. Скорее всего, была членом Осоавиахима. Маша была разносторонней девушкой и до войны успела поступить в Московский институт иностранных языков.

Советский Союз атаковали гитлеровские войска. Ушли воевать с врагом ее отец Велвл и старший брат Абрам. Отец погиб в боях под Старой Руссой, брат сражался в парашютно-десантных войсках, тоже был убит. В это трудное время Маша Синельникова оказалась в Москве, где её увидела тётя Хана. От неё узнала, что её мать с маленькими двумя детьми собирается эвакуироваться. Но Маша ни за что не хотела с ними ехать. «Если все уедут, кто будет защищать Москву?» – ответила она тете. Куда же деваться энергичной, смелой семнадцатилетней Маше Синельниковой? Она пошла в горком комсомола, в военкомат, добиваясь призыва в Красную армию, в боевые части. Машу направили в спецшколу радистов-разведчиков.

Синельникова прекрасно владела немецким языком, служила в разведке 43-й армии. Лина Торпусман приводит воспоминания начальника штаба данной армии Ф. Ф. Масленникова: «В самый тяжёлый период боев под Москвой по заданию Военного совета 43-й армии в октябре 1941-го – январе 1942 года Мария Синельникова неоднократно переходила линию фронта, собирая в тылу противника ценные разведданные».

Сколько раз она пересекала линию фронта, история умалчивает. Но об итогах её работы можно судить по написанному в книге Героя Советского Союза летчика-бомбардировщика Константина Фомича Михаленко: «Поставили нам задачу – уничтожить крупный штаб немецкого войскового соединения в деревушке под Медынью. Были указаны даже дома, занятые штабными офицерами и службами. До этого подобных заданий нам получать не приходилось. Вылет был совершён, указанные дома уничтожены… Вскоре пришло сообщение из штаба 43-й об успешном выполнении задания с перечислением количества убитых солдат, офицеров и даже двух генералов. Это сообщение вызвало у нас удивление – как могло командование армии так быстро установить результаты боевого налёта? П. Ш. Шиошвили, бывший начальник разведки 43-й армии, сообщил, что с октября 1941 года по январь 1942 года Маша Синельникова была в тылу врага по направлению Малоярославец – Тарутино – Медынь – Калуга. Она своими точными сведениями помогала нашей авиации и артиллерии наносить безошибочные удары по войскам противника. Он вспомнил, как по её данным авиация разбомбила штаб соединения фашистских войск в районе города Медынь. Вот, оказывается, кто сообщал в штаб 43-й армии такие точные сведения». (Михаленко К. Ф. Служу небу. Минск, 1973, стр. 25-26).

Есть ещё одна запись воспоминаний Шиошвили: «Маша бесстрашно работала в тылу противника, несмотря на молодость, выполняла чрезвычайные задания».

Шёл январь 1942 года. Командование направило Машу Синельникову и Надежду Ивановну Пронину с новым заданием в тыл врага. В этот раз от них никаких сведений не поступило. Судьба девушек прояснилась лишь через 25 лет. Родственник Маши, Николай Маркович Синельников, добился в 1966 году, чтобы фотографии двух разведчиц показали по телевидению. Отозвались жители деревни Корчажкино. Они заявили, что этих девушек казнили в январе 1942 года. Но и тогда её имени было уготовлено испытание. При подготовке документов на представление их к званию Героя Советского Союза выяснилось, что звали Синельникову Мира Вульфовна. Тут и подсуетился упомянутый Шиошвили, который счёл, что Синельникова могла быть предателем, работающим и поныне на радиостанции Израиля или США. То он её хвалил за важную работу разведчицы, то стал наговаривать на неё.

Имя Маши Синельниковой было указано на памятнике у братской могилы павших воинов, но после выступления Шиошвили убрано. Только благодаря усилиям Машиной тёти, которой пришлось ехать в Калугу к областным властям, имя героини восстановили.

Была встреча близких родных Маши Синельниковой и жителей села Корчажкино, где погибла она и её подруга. Одна из них, Елизавета Ивановна Глухова, вспоминала, как в январе 1942 года увидела на санях двух мёртвых девушек. Особенно ей запомнилась одна с косами. «Такая красивая, большая, и коса, как венок, вокруг головы. …И улыбалась она, улыбка необыкновенная».

Разведчиц схватили 17 января. Вначале они находились в доме Мельникович, затем перевели в дом, где жила Наталья Павлова… Там разведчиц допрашивали. Наташа подсматривала в щёлку, потом сообщила: «Никогда не забуду, как били ту девушку с косами. Немцы и пряжкой и выспятками (каблуками сапог). Она упадёт, да как вскочит, и всё ему по-немецки что-то говорит. Да что она немка, что ли? А другая девушка в углу сидит и плачет. В деревне шёл слух, что их арестовали в стогу сена, где они прятались. При них нашли рацию. У Маши рука была обвязана белым шарфиком. Она ее отморозила, когда в морозную ночь пришлось долго ползти по снегу к месту ночлега – стогу сена».

Затем пойманных разведчиц отправили в штаб к офицерам. Страшные крики девчат были слышны всю ночь, на большом расстоянии от места допроса. Утром вывели истерзанных девушек. Маша сопротивлялась до последнего, улыбалась в лицо врагам. Их расстреляли у стога сена. На следующий день в деревню пришли советские части. Феодосия, бригадир, запрягла лошадь в сани, и на повозке привезла тела девушек к центру. Хоронили их, со слов Елизаветы Глуховой, всей деревней на взгорке возле школы.

Машу Синельникову и Надю Пронину связывала дружба, они были ровесницами. Надя до войны работала на электромеханическом заводе. В поселке Полотняный завод, что близ Корчажкино, на могиле, где похоронены Маша и Надя, высечены их имена. Студенты Московского института иностранных языков установили на месте расстрела девушек мемориальную доску. В вестибюле института стоит скульптура Маши Синельниковой, её имя золотыми буквами высечено на Доске славы.

* * *

Три девушки, три еврейки, отдавшие жизни в борьбе с немецким нацизмом за свободу своей родины. Двоим было 17 лет, третьей 23. Почему же в своё время СССР, а позже Россия, Беларусь не желали вспоминать их? Да и сейчас не жалуют. Они за свои мужественные деяния даже медалей не удостоены. Подскажите, кто из двенадцати повешенных в Минске 26 октября, кроме Кирилла Труса и Владимира Щербацевича, был награждён. А ведь они кое-что сделали для победы над нацизмом. Подвиги трёх девушек – маленькие кусочки истории Великой Отечественной войны, истории Советского Союза, не забывайте этого. Мы, бывшие жители СССР, всегда будем помнить Машу Брускину, Соню Идельсон, Машу Синельникову.

В процессе работы над документально-историческим очерком были использованы публикации следующих авторов: историков, журналистов, общественных деятелей:

Владимир Фрейдин

Лев Аркадьев

Ада Дихтярь

Эммануил Иоффе

Ян Топоровский

Яков Басин

Михаил Нордштейн

Лев Овсищер

Абрам Торпусман

Лина Торпусман

Григорий Розинский

Давид Таубкин

Огромное спасибо за их труды. Выражаю особую признательность Моше Шпицбургу, редактору журнала «Голос инвалида войны», за помощь в подборе публикаций, рукописей, эпистолярных и архивных документов, рекомендаций о трактовке некоторых фактов при работе над историко-документальной повестью.

ПОСЛЕСЛОВИЕ ОТ АВТОРА

Нужно, чтобы люди мира знали и ценили тех, кто отдал жизнь в борьбе с нацистами. Нельзя мириться с «мышиной вознёй» вокруг таких имен, как Маша Брускина, давать повод антисемитам, которые раньше жонглировали «ташкентским фронтом», утверждали, что евреи плохие солдаты, а победили, как писали на еврейских могилах, советские люди.

Двое героев, шагавших рядом с Машей, Кирилл Трус и Владимир Щербацевич, были награждены посмертно орденами Великой Отечественной войны II степени. Но почему до сих пор не награждена Маша Брускина? Такая же проблема с разведчицей Машей Синельниковой. Её и подругу Надежду Пронину при выполнении задания в тылу врага немцы схватили и расстреляли. Обе остались без наград. Эти вопросы необходимо ставить перед правительством России, правопреемницы Советского Союза, и правительством Беларуси.

Следующая важная тема: издание моей брошюры на других языках. По интернету я переслал «Шаги бессмертия в «Яд Вашем», но через некоторое время ответили, что издавать брошюру «Яд Вашем» не намерен. Быть может, русскоязычные работники, коим было дано представить ее перед высшим начальством, не акцентировали внимание на том, что Машу Брускину не хотели признавать более шестидесяти лет, что героиня не получила даже медали?

Было бы хорошо выпустить повесть на иврите, на английском. Отправить энное количество экземпляров в библиотеки, школы, в Германию, США, другие страны. Я издал её небольшим тиражом на русском языке, но все экземпляры разошлись по родственникам, знакомым, ветеранам. Если «Яд Вашем» не в состоянии перевести и издать небольшую брошюру, то, может быть, найдётся спонсор. Надеюсь.

Опубликовано 21.09.2018 06:56

Д. Фабрикант. Шаги в бессмертие-I

Давид Фабрикант

ШАГИ В БЕССМЕРТИЕ

Историко-документальная повесть

(публикуется в сокращении; полный вариант вышел в 2014 г. отдельной брошюрой в Хайфе)

Пролог

Их трое, руки их крепко связаны. Они одеты легко, хотя на улице довольно холодно. Кирилл Трус смотрит по сторонам, взгляд слегка растерянный. Кого он ищет в стоящей толпе – родственников, сподвижников, которые смогли бы оказать помощь, вытащить из беды? С другой стороны шагает Володя Щербацевич, взор обращен вперёд – что будет, то будет. Посредине Маша Брускина внимательно смотрит перед собой. Возле них вооруженные люди.

– Откуда они взялись? – недоумевает Маша. – На немцев не похожи, знают немного русский язык, но они не наши, не советские люди. Кто-то сказал, что это литовцы. Откуда у них столько ненависти к нам, мирным людям? А вокруг толпа жаждущих видеть нас, скованных фашистами. Им интересно? Видно, что некоторые из них злорадствуют. Но мы ведь так хорошо жили, дружили. Неужели не понимают, что нацизм ничего хорошо не принесёт им? Наверное, и соседи мои, и товарищи тоже пришли поглазеть. Наши мамы вывозили нас в колясках и любовались, как быстро растут их дети. Мы вместе ходили в кино, дружили, пели песни, танцевали. А теперь с кем она, эта публика? Не могу больше об этом думать.

Жаль, что моей мечте – учиться в Московском государственном университете – не сбыться. Какие были чудесные юношеские годы! Семь лет я училась в еврейской школе, потом преподавание в еврейских учебных заведениях перевели на русский язык. Но мне было не сложно, я и русский хорошо знала. Однажды, когда я была в восьмом классе, пришла после занятий домой, мама потребовала: «Пляши!» В честь чего? Она показала мне пионерскую газету, где была моя фотография и небольшой к ней текст. Я и не знала, как это всё появилось в газете. Ко мне никто не подходил, ничего не спрашивал. Тогда была пионервожатой в младших классах. Наверное, завуч или классная учительница постарались. Спасибо! Отчебучила я маме какой-то весёлый танец.

Боже, что стало с Минском! Одни развалины. Всё это видела: как бомбили, как рушились здания, как горел город. А я ведь любила разжигать дома печь, а ещё с детства ходила в походы, собирала хворост и разжигала на природе костры на пионерских и туристских слётах. Как быстро промелькнуло детство. Мы сейчас идём не на прогулку – нас ведут нацисты. Отошли уже далеко от тюрьмы на улице Володарского, теперь совсем в другом районе. Приободрила бы товарищей, но слова вдруг исчезли. Мы уже минут тридцать идем. Зачем? Хотят показать народу, какие мы испуганные? Не выйдет! Все равно Красная армия вас, поганцев, раздавит. Нас никто не победит. Недолго фашистам хозяйничать в нашей стране.

* * *

Маша Брускина не только успевала в школе, но и активно участвовала в художественной самодеятельности, неплохо пела, играла в спектаклях. Вначале Маша училась в 26-й школе, жила на улице Пролетарской, затем родители переехали на Старовиленскую улицу, и девочку перевели в школу № 28.

«Как быстро дети взрослеют, – думала Лия Моисеевна Бугакова, глядя на доченьку Машу. – Совсем недавно играла в куклы, а теперь читает книги взахлёб. И растёт не по дням, а по часам, к тому же умница». Действительно, Маша Брускина покоряла всех своим старанием, знаниями. Ей и литература, и математика давались легко. Некоторые соученики приходили к ней, чтобы вместе заниматься.

В 1938 году в газете «Піянер Беларусі» было помещено фото пионервожатой Маши Брускиной (см. ниже). Под фотографией подпись: «Маша Брускина – ученица 8-го класса 28-й школы г. Минска. У нее по всем предметам только хорошие и отличные отметки».

Известный минский скульптор Заир Исаакович Азгур, двоюродный брат матери, после окончания Великой Отечественной войны вспоминал: «Да, это Маша! Когда она была маленькой, до семи лет играла в куклы, потом зачитывалась книгами. Очень нежно любила маму. Они жили вдвоём с матерью, я жил тогда на Койдановском тракте. Маша часто бывала в моём доме, приходила в мою мастерскую, которая размещалась на бывшей сельскохозяйственной выставке напротив парка Челюскинцев… Расспрашивала: «А кто этот дядя, почему ты его лепишь?» И я с удовольствием рассказывал. Тогда в мастерской стоял портрет полковника Богомолова, который участвовал вместе с Фрунзе в гражданской войне, дрался с басмачами, а в Минске был командиром танковой части. Спустя некоторое время позировал Иван Иванович Галец, летчик, он в то время стал первым генерал-майором, по-моему, стал первым руководителем ВВС. Иван Иванович рассказывал Машеньке о своих боях в испанском небе».

Маша Брускина была такой, как и большинство её сверстников – патриоткой, активисткой. Несмотря на молодость, выполняла любые поручения, участвовала в организациях, кружках. Её избрали в комитет комсомола школы № 28. Окончание школы отмечали на балу, который проходил 21 июня 1941 года. А назавтра ранним утром гитлеровские полчища напали на Советский Союз.

Зарево минских пожаров

Вряд ли за всю историю существования нашей планеты Земля люди видели столь ужасную трагедию, как в годы Второй мировой войны, когда было загублено более шестидесяти миллионов человеческих жизней. Гибли отцы и матери, сыновья и дочери. Сегодняшнее поколение не до конца осознаёт итоги той трагедии.

В ночь с 21 на 22 июня народы страны Советов почувствовали на себе страшные удары гитлеровской военной машины. В первый же день нацисты захватили в Беларуси областные города Брест (лишь Брестская крепость сопротивлялась около месяца), Гродно. 23 июня они ворвались в города Береза, Кобрин, Пружаны, Высокое, 26-го числа вошли в Молодечно, Воложин, Радошковичи.

Минск в первый же день войны был подвергнут бомбардировке. 23 июня немецкие самолеты бомбили город 11 раз, в основном целясь в аэродром и железнодорожный вокзал. На следующий день под огонь бомбардировщиков попали электростанции, заводы, государственные и личные дома горожан. В ходе шестидневной бомбардировки было разрушено до 80 процентов жилого фонда города.

Партийное руководство республики и города Минска 24 июня бежало в Могилев, оставив на произвол судьбы миллион граждан города. При этом не забыли расстрелять политических заключенных минских тюрем. Жители города использовали любую возможность, чтобы уехать. Кое-кому удалось сесть в вагоны, но большинству населения Минска – нет.

Таким стал Минск после немецких бомбардировок

Провести организованную эвакуацию в условиях постоянной бомбежки практически было невозможно. Железнодорожный вокзал был разгромлен, многие эшелоны горели. Тысячи граждан пытались бежать из объятого пламенем Минска по Могилёвскому и Московскому шоссе, но это удалось не многим. Большая часть жителей осталась в городе, не смогли уехать Маша и её мать.

Под Минском попали в окружение две советские армии. 28 июня нацисты захватили столицу Беларуси, начали устанавливать свои порядки, принялись за расправу над мирными людьми.

15 августа в Минск прибыл Гиммлер, полюбовался разрушенными строениями города. Затем в сопровождении бригаденфюрера Небе смотрел, как расстреливают 100 евреев. Свидетели утверждают, что ему стало плохо, потерял сознание, но это не помешало в дальнейшем отдавать распоряжения об уничтожении миллионов евреев, цыган и людей других наций.

Научный сотрудник Немецкого исторического института в Варшаве Штефан Лендштедт в своей работе отмечал: «Насилие играло существенную роль в ежедневном пребывании оккупантов в Минске. …В любом случае насилие нужно было внедрить в повседневный распорядок».

Кто на виселице?

Вскоре после захвата города немцами в Минске были созданы подпольные группы. У них не было оружия, но они старались помочь советским военнослужащим, попавших в плен. Минчане видели огромные колонны наших военнопленных – их тысячами специально гнали по городу, чтобы запугать население. Многие советские воины были ранены. Большую часть военнопленных направили в район Масюковщины, там расположился так называемый «шталаг». Часть раненых загнали в здание политехнического института. Подпольщики заранее тщательно в строгой секретности прорабатывали свои операции. Первая помощь оказывалась раненым и больным. По мере возможности некоторых одевали в гражданскую одежду и выводили за пределы загороженного колючей проволокой здания.

На фото: повешенные Кирилл Трус, Маша Брускина и Володя Щербацевич.

В середине октября фашисты вышли на одну из первых подпольных организаций, арестовали её активистов. 26 октября 1941 года их повесили. Ближе к концу кровопролитной войны нашлись первые фотографии казни героев-подпольщиков. Со временем в музеях страны, в периодических изданиях появились и другие снимки тех трагических событий.

Впервые фотографию с троими повешенными писатель Константин Тренёв опубликовал в газете «Комсомольская правда» 11 августа 1944 года. Там же было указано, что на снимке запечатлена казнь через повешение неизвестных патриотов. Эти фотографии демонстрировались на Нюрнбергском процессе как пример зверского поведения нацистских преступников на оккупированных землях. Позже появились новые фотографии, в большинстве показывавшие те же случаи гибели советских патриотов.

Казнили пойманных подпольщиков в разных районах Минска: на улице Карла Маркса, в сквере напротив Дома офицеров, на улице Ворошилова (ныне Октябрьская) и на Комаровке. Их было двенадцать, а руководил подпольной группой Кирилл Иванович Трус. Лишь много позже было установлены фамилии восьми человек. Это Кирилл Трус, Владимир Щербацевич, его мать Ольга Фёдоровна Щербацевич, её брат Пётр Федорович Щербацевич, сестра Надежда Федоровна Янушкевич, Елена Островская, санитар госпиталя Леонид Зорин, Николай Кузнецов. Кто остальные четверо? По поводу казненной девушки, принявшей смерть вместе с двумя товарищами на улице Ворошилова (теперь Октябрьская) у проходной дрожжевого завода, шли горячие дискуссии. Но вначале о некоторых из тех, в ком сомнений ни у кого нет.

Кирилл Иванович Трус (иногда пишут «Трусов») – черноволосый заросший, худощавый мужчина, с глубоко сидящими глазами под густыми бровями. В годы гражданской войны его контузило, поэтому он не был призван в армию. Он трудился рабочим вагоноремонтного завода. Был женат, растил четверых детей, его большим другом была Ольга Федоровна Щербацевич. Был арестован на заводе у рабочего места. Видно, тяжело дались ему дни в фашистских застенках. Судя по взгляду, когда его вели к месту казни, он был растерян. Жена Кирилла Александра Владимировна Трус и их старшая дочь Анна (в 1941 году ей было 15 лет) опознали того.

Второй из этой тройки – Владимир (Владлен) Щербацевич, в день казни ему исполнилось 16 лет. Несмотря на юношеский возраст, был человеком самостоятельным, ему можно было доверить серьезные дела. Володя ходил по знакомым, просил одежду для военнопленных, чтобы потом можно было их переодеть и забрать из лагеря. В июле месяце Пётр Щербацевич вывел из здания института группу пленных из 12 раненых, в этот раз их переодели в немецкую форму. Дальше задачу добраться с ними до окраины города выполнял Володя. Он внимательно наблюдал за обстановкой, был разведчиком и проводником. Второй брат Ольги (матери Володи) достал грузовик, куда посадили ребят, переодетых в немецкую форму. Их довезли до деревни, где ожидал второй местный проводник, разбивший ребят на две группы. Пленников ждали в лесу. Это была одна из первых серьёзных операций подпольщиков.

Об Ольге Щербацевич сидевшая с ней в одной камере Стефанида Ермолаевна Каминская отозвалась так: «Какая она смелая женщина была – Ольга. Сколько раз ее вызывали на допрос, и всегда возвращалась вся избитая. Лежит, стонет, но как услышит, что летят самолеты, сразу встряхнется: «Вот-вот, слышите – это наши. Победа все равно будет за нами».

Иногда бежавших пленных отправляли на несколько дней, пока охрана перестанет вести поиски, в дома минчан, заранее согласовывая с ними день и время. Несколько раз беглецы ночевали и в квартире Ольги Фёдоровны, что было далеко не безопасно. Нацисты усилили охрану лагерей, патрулирование по улицам города. Однажды мама Оля, боясь за жизнь сына, отправилась вместе с ним сопровождать вывод советских военнопленных.

По рассказу Ивана Никитовича Блаженова, одного из той группы, которого через многие годы после окончания войны разыскали журналисты Лев Аркадьев и Ада Дихтярь (см. документальную повесть этих авторов «Неизвестная», опубликованную в литературном ежегоднике «Год за годом» № 1 за 1985 год), группе из госпиталя подготовили документы, и они перебрались вначале в квартиру Ольги Щербацевич. Вели их Владимир Истомин и Гребенников, назначенные комитетом медработниками лагеря. Иван Блаженов, Леонид Зорин и Борис Рудзянко остановились у Ольги, Левита и еще двух наших поместили у сестры Ольги Нади, Истомин и Гребенников – у Анны Петровны Макейчик. Женщины пытались найти выход на партизан, но не смогли; партизанское движение только зарождалось.

Парни решили перейти линию фронта, о положении на границе соприкосновения войск они знали по донесениям Совинформбюро. Им принесли топографическую карту. Договорились, что на каждом маршруте парней будет встречать связной, который поведёт их дальше до следующего этапа.

Немцы заметили их, задержали. Борис Рудзянко пытался убежать, добраться до своих родных, живших под Слуцком. Не смог, попался в лапы гестапо. У ребят нашли топографическую карту, а у Рудзянко пистолет. Группу Левита, он был помощником начальника политотдела 13-й дивизии: его и двух воинов (Блаженов считает, что они в Красной армии были майорами) расстреляли на месте, остальных посадили в тюрьму. Их и других подпольщиков выдал офицер Борис Рудзянко, которому патриоты помогли в этот раз выбраться из-за колючей проволоки.

Родился Рудзянко в 1913 году. Был призван в армию, присвоено звание лейтенанта, работал шифровальщиком, получил ранение. Когда ему готовили новый паспорт, взял фамилию Обломов. 29 сентября 1941 г. вместе с другими узниками решил выбраться из города, чтобы потом пересечь линию фронта. О партизанах особо слышно не было. В плен попадали многие, но не все становились предателями. Рудзянко сломался под пытками, к тому же его предупредили, что в Советском Союзе его не погладят по головке, показали приказ Сталина о расстреле дезертиров. Его направили обратно в госпиталь, чтобы выявил других членов подпольного комитета. Не без его содействия были казнены не только подпольщики, но и тысяча раненых красноармейцев (18 января 1942 года). После освобождения Беларуси Рудзянко будет пойман, приговорен к семи годам тюрьмы. Когда уже должны были выпустить, выяснилась его роль в гибели подпольщиков. В 1951 году Борис Рудзянко был вновь отправлен под суд и по приговору расстрелян.

Допросы пойманных подпольщиков длились целый месяц, но они держались стойко. Их избивали, над арестованными подолгу глумились. Одновременно в застенок привели Ольгу Федоровну и её сына Володю. Невозможно представить, каким пыткам в присутствии родной мамы подвергался шестнадцатилетний паренек. Выдержали оба! Досталось и сестре Ольги Надежде Фёдоровне Янушкевич: на глазах матери в окно выбросили ее грудного сыночка.

Она шла посредине

Глядя на фотографию повешенных, жена Кирилла Труса тут же узнала своего мужа, остальные оставались тайной. В 1950-е годы со снимком работала сотрудник Исторического музея, бывшая узница и подпольщица Минского гетто Сарра Хацкелевна Герина. В научном паспорте, составленном на эту фотографию, имеется следующая подпись: «Гитлеровцы ведут на казнь участников коммунистического подполья в Минске. Слева направо: Трус Гавриил Иванович, фамилия двух остальных не установлена. Снимок сделан фашистами в городе Минске в ноябре 1941 года». Подпись: Герина. Дата: 9 января 1957 года. На обратной стороне фотографии написано: «Фото из литовского военно-исторического музея, прислано для опознания. Предположительно, что на снимке казнь белорусских партизан. Минск, 26 октября, 1941 год. (И дальше) 14 лет, Володя Щербацевич, К. И. Трус, девушка неизвестна». Как видно, подпись дополнена позже.

Во втором повешенном опознали шестнадцатилетнего Володю Щербацевича, но с девушкой никак не могли определиться. Долгие годы после окончания войны особо и не старались. Да, фотографии о казни подпольщиков Минска время от времени печатались в разных периодических изданиях, они попали в Белорусский исторический музей, позже в музей Великой Отечественной войны. Но опросы населения во второй половине 1940-х годов фактически не проводились.

Наиболее достоверная версия существует с 1968 года. Поисками имени девушки с фотографии занимался Владимир Андреевич Фрейдин, работавший тогда в отделе информации только что открывшейся газеты «Вечерний Минск». Среди новых рубрик, которые ввёл заместитель редактора этой газеты Эрнст Николаевич Коляденко, была и «Снимки, вошедшие в историю». У Коляденко был снимок, как ведут на казнь троих минчан. Он и поручил Фрейдину заняться именами этих людей.

Владимир побывал в минском музее истории Великой Отечественной войны, где ему сказали, что история интересовала и корреспондента «Пионерской правды» Вячеслава Морозова. Фрейдин был знаком с ним, оказался его однокурсником. Вячеслав и подсказал, что во время его выступления по телевидению в студию позвонил Янкин, вроде бы из строительного треста общепита. Сообщает Владимир Фрейдин:

«Я долго разыскивал этого Янкина, оказалось, что это не Янкин, а Ямник. Мы с ним долго разговаривали. Потом я пошел в школу, где училась Маша Брускина. (Как видно, именно это имя назвал М. Я. Ямник. – Д. Ф.) Директор Котова сказала, что документов особых нет, но, если он хочет что-то узнать о довоенной 28-й школе, она рекомендует ему поговорить с бывшим директором школы. Дала его адрес.

Фотография у меня была с собой, мне Вера Давыдовна (работник музея) дала хорошие отпечатки. Я пришел к этому директору. Он опознал на фото бывшую ученицу Машу Брускину. Потом я встретился с Софьей Андреевной Давидович. Она мне рассказала, что до войны с матерью Брускиной работала в одном из управлений Госиздата БССР. В разговоре со мной Софья сказала, что у ее подруги Бугаковой – матери Брускиной или родственник, или хороший знакомый художник Азгур».

Фамилия скульптора Заира Исааковича Азгура знакома многим жителям Беларуси. Владимир Фрейдин навестил его, показал фотографию, спросил, кого из этой тройки он знает. Азгур внимательно рассматривал снимок, сказал, что на нём его двоюродная племянница. Они договорились встретиться еще раз в Музее Великой Отечественной войны, где продолжили беседу о девушке. Азгур вновь подтвердил, что на снимке Маша Брускина. Последний раз родственница посещала Заира Исааковича 14 июня 1941 года.

На заседании «круглого стола» в Минске (1992 г.) Владимир Фрейдин рассказал, что встречался с женой и дочерью Кирилла Труса. Они к тому времени видели фотографию повешенных и сообщили об этом в «органы» задолго до встречи с ним, но в те годы не желали предавать гласности эти сведения. Жена Кирилла Александра Владимировна опознала на снимке девушку, которая не раз бывала в их доме. Это не была приехавшая откуда-то девушка – она жила в Минске. Мать с дочерью Трусовы вспомнили, что девушку звали Мария.

В архиве имеется документ следующего содержания: «Я, гражданка Трусова Александра, подтверждаю, что на фотографии, где изображен мой муж Трусов Кирилл Александрович, девушка с фанерным щитом и подростком перед казнью. Мне известно, что девушка часто бывала у нас на квартире, приносила шрифт и какой-то сверток. Предположительно, что одежду. Муж называл ее Марией. Муж инструктировал ее, где и как прятать оружие». Далее подпись и число: 3.1.1968 г.

Опознала Машу Брускину и Вера Банк. Она её хорошо знала. Маша трудилась в лазарете, у неё была возможность выходить за пределы ограды гетто, куда согнали евреев всего Минска. Партизанка Елена Левина не раз говорила, что на фото именно Маша Брускина. Об этом в 1944 году сообщила её отцу Борису Брускину. Позже в 1990 году она написала в газету «Звязда»: «Вторично свидетельствую, что это Маша Брускина, которую я знала ещё до войны и дружила с ней».

Взволнованным было выступление Елены Григорьевны Шварцман: «Я училась с Машей в одном классе. Они жили на Пролетарской, потом поменяли квартиру, Маша перешла в 28-ю школу. Это была моя подруга, я участвовала с ней в самодеятельности, ставили «Цыгане». Она очень красиво декламировала, играла Алеко, а я молодого цыгана. Однажды, когда наша семья была в гетто, пришел мой папа и говорит маме: «Хайке! Маше гинкт!» (Хайка! Маша висит!) Мать попросила говорить потише, боясь, что я сойду с ума.

Они жили тогда где-то на Замковой, в доме вроде общежития. Когда я дошла туда и открыла дверь, ее мама танцевала перед шкафом, перед зеркалом, она тронулась. Я испугалась и убежала, ничего никому не сказала.

Помните (обращаясь к В. Фрейдину), я вам тогда сказала, что, если узнают, что она еврейка, все поиски прекратятся. Когда я пришла на митинг в музей, знакомые сказали: «Смотри, пишут: «неизвестная девушка». И мы пошли к директору музея. Он мне лично сказал: «Мы знаем, что это Маша Брускина, но на нас давили, поэтому мы и написали «неизвестная девушка»».

Свидетельства Елены Шварцман поддержала Эсфирь Герцевна Попок, жившая напротив 28-й школы. «Мы вместе с Машей учились сначала в 8-й школе, потом в 28-й. Тут возникли сомнения – все свидетели евреи. Хочу дать объяснения по этому поводу. Сторожёвский район когда-то весь был еврейским. Потом закрыли все еврейские школы. И 8-я и 28-я стали русскими. Но все ученики, которые учились в 28-й школе, были евреями, белорусов там не было.

Маша с отцом жила врозь, она изредка ездила к нему в Москву. Мы с Машей жили на одной улице, учились в одной школе. Через много лет после войны наш соученик Ямник мне рассказал, что Маша в первые месяцы оккупации Минска работала в госпитале, ходила по дворам и собирала одежду для военнопленных, которые лежали там. Потом часть из них, благодаря Маше, другим подпольщикам, смогла убежать.

Фотографий у нас не могло остаться – Минск горел. У меня даже не осталось фотографии мамы, не то что подруг, школьных товарищей. Спасался кто как мог, не до фотографий было тогда. Тут сверяться не надо с тем, кто на снимке. Это Маша!»

На заседании «круглого стола» выступил еще один знакомый Брускиной Ефим Миронович Каменкович. «Я служил в Китае, мне попалась газета, в которой была эта фотография. Я как увидел, аж вздрогнул, жене говорю: «Смотри, это же Маша Брускина!» Никакого сомнения у меня не было. В 1938 году меня избрали секретарем комитета комсомола школы. Я ее принимал в комсомол. Это была очень активная девушка, отличница. Мы гордились ею. Не скрою, что я питал чувства симпатии к этой девушке. Мы вместе отдыхали в 1939 году в пионерском лагере в Дроздах. Маша в комсомольском комитете была моей правой рукой.

Когда я приехал в Минск, был конец 1957 года, приходил к работникам музея, говорил, что знаю эту девушку. Это Маша Брускина. Здесь никаких сомнений быть не может. Я хотел бы видеть людей, которые утверждают, что она там из Червеньского района. Хотел бы их видеть, чтоб они мне в лицо посмотрели… Стыд и позор нам, минчанам, что в нашем родном Минске, где она жила, полное такое сопротивление».

С места прокричала Дина Абрамовна Хитрова (Рубина): «Мы с Машей вместе учились, вместе сидели за одной партой». На вопрос, в каком классе, ответила: «В восьмом, девятом. Это её копна волос. Конечно, она видоизмененная, что вы хотите, тюрьма, пытки и не то с человеком делают».

Окончание следует.

Опубликовано 18.09.2018 13:52

І. Мельнікаў пра яўрэяў Ішкалдзі / Dr. Melnikau on Jews of Ishkaldz

(перевод на русский см. внизу)

Ігар Мельнікаў

Трагедыя Леі з Ішкалдзі

ПОВЯЗЬ ЧАСОЎ 13-12-2017 (cайт газеты «Новы час»)

Падчас Другой сусветнай вайны шмат каму з жыхароў Беларусі давялося рабіць цяжкі выбар: ратаваць габрэяў і выракаць сваіх блізкіх на небяспеку знішчэння нацыстамі ці маўкліва назіраць за тым, як нацысты і іх памагатыя забіваюць учорашніх суседзяў. Гэта гісторыя адбылася ў 1942 годзе ў заходнебеларускай Ішкалдзі.

Паліцаі / Полицаи

За польскім часам

Да вайны мястэчка Ішкалдзь было заможным і прыгожым. Уваходзіла яно ў склад Паланечкаўскай гміны (Баранавіцкі павет Навагрудскага ваяводства) Другой Рэчы Паспалітай. У пачатку 1930-х гадоў польскія ўлады распарадзіліся пракласці тут брукаванку. Звязана гэта было яшчэ і з тым, што ў Ішкалдзі знаходзіўся вялікі кірмаш. Дарэчы, рынкавая плошча засталася тут і сёння, хаця яна ўжо зусім не нагадвае былы рэгіянальны гандлёвы цэнтр.

Усё змянілася з пачаткам Другой сусветнай вайны. У выніку «вызвольнага паходу Чырвонай Арміі ў Заходнюю Беларусь» Ішкалдзь апынулася ў складзе БССР.

Рынкавая плошча ў Ішкалдзі / Рыночная площадь в Ишколди

«Я памятаю 17 верасня 1939 года. Мы тады ў школу пайшлі. Настаўніца (памятаю, прозвішча яе — Сікорская) пачула гук самалёта і загадала нам усім хавацца. Думала, што гэта немцы ляцяць Баранавічы бамбіць, а гэта савецкі самалёт на Захад праляцеў. Чырвонаармейцы з’явіліся хутка. Усё спявалі пра тое, як добра жывецца ў СССР. Бачаць, а людзі з касцёлу ідуць — добра апранутыя, у ботах «факстротах». Дык кажуць, тут усе паны. А якія мы паны? Такія ж сяляне, як і гэтыя з БССР, проста працаваць умелі і гаспадарамі былі. Арыштоўваць палякаў сталі, хто пры той уладзе нейкія пасады меў. Але і сялян чаплялі, у кулакі запісвалі», — распавядае жыхарка Ішкалдзі Ганна Жырко.

Хутка вайна зноў завітала ў мястэчка — і чарговыя трагедыі абрынуліся на галаву мясцовых жыхароў.

Паліцаі / Полицаи

Расстрэл

«У 1942 годзе сюды на конях прыехалі паліцэйскія ў суправаджэнні нямецкага афіцэра. Нас паклікалі, а мы ж малыя былі тады. Далі нам гэтых коней, каб мы іх па хлявах развялі. Сагналі ўсіх мясцовых на рынкавую плошчу і загадалі: «Калі знойдзем нешта ваеннае, нават вопратку, не кажучы пра зброю, расстраляем. Усё прыносьце і здавайце». І тут жа пайшлі за габрэямі. У нас тут няшмат габрэяў да вайны жыло. Дзве сям’і. Яны краму трымалі. Добрыя людзі былі. Там была дзяўчына Лея. Маладая, гадоў за дваццаць. Калі яе маці зразумела, навошта прыехалі паліцаі, пачала прасіць мясцовых жыхароў, каб схавалі дачку. Але тыя баяліся: немцы ж тады ўсіх расстраляюць. І вось бачым, вядуць іх, а мужчына, адзін з іх, на сябе маток калючага дроту нясе. Габрэі тады думалі, што іх павязуць у вёску Вольна, бо там быў пастарунак паліцыі», — узгадвае жыхар Ішкалдзі Жыгімонт Абрамовіч.

Жыгімонт Абрамовіч паказвае месца расстрэлу габрэяў / Жигимонт Абрамович показывает место расстрела евреев

Паліцаі знайшлі двух мясцовых жыхароў, загадалі ім узяць рыдлёўкі і павялі на ўскраіну Ішкалдзі, каб тыя капалі магілы для ахвяр. Адзін з паліцаяў быў мясцовы, з суседняй вёскі. Ён і канваяваў небаракаў да месца кары.

Па гэтай дарозе вялі на расстрэл габрэяў / По этой дороге вели на расстрел евреев

Калона дайшла да ўскрайку Ішкалдзі, і за старымі могілкамі канвойныя і іх ахвяры павярнулі налева. Каты загадалі ахвярам распранацца. Габрэі пачалі плакаць, крычаць.

«Да нас людзі ў хату беглі, каб паглядзець, куды габрэяў гоняць, бо паліцаі казалі, што на Паланечку. Сярод ахвяр былі Хана, яе дачка Лея, добрая такая дзяўчына была, чорненькая, Вура, яе бацька, а таксама Ента, Ласка і Мірка — іх сваякі. У Енты было два сыны, Файбель і Евель. Высокія хлопцы, моцныя, яны яшчэ да вайны кудысьці паехалі. Магчыма, у ЗША», — расказвае Ганна Жырко.

Брукаванка ў Ішкалдзі / Мощёная камнем дорога в Ишколди

«Мы, дзеці, чалавек дванаццаць, пабеглі паглядзець, куды ж гэтых няшчасных павялі. Адзін «паліцман» усё на нас крычаў: куды вы, і вас пастраляюць. Тым часам габрэяў завялі за вёску, загадалі залезці ў магілу, а паліцаі насупраць сталі. Наперадзе стаў нямецкі афіцэр і нешта зачытаў, а потым загадаў страляць. Паліцэйскія з аўтаматаў расстралялі людзей. Пасля гэтага ахвяры яшчэ варушыліся, але афіцэр загадаў закапаць магілу. Мясцовыя жыхары, што прыйшлі з рыдлёўкамі, адмовіліся: казалі, людзі ж яшчэ жывыя. А паліцай ім: «Жадаеце побач ляжаць, зараз мы і вас тут пакладзем». Кроў там паўсюль была, зямлёй цяжка было прыкрыць. Што тычыцца паліцаяў, то там розныя былі. Некаторых немцы мабілізавалі сілай, а шмат хто сам ішоў. Вунь там хата раскіданая, дык ён сам пайшоў. «Паліцманы» па навакольных вёсках часта ездзілі, партызан шукалі. Але ж у нас, акрамя партызан і паліцаяў, яшчэ трэцяя сіла была — «куфэрнікі». Прыходзілі ўначы, ламіліся ў хаты: «Мы партызаны, адчыняй». І забіралі ўсё. Бацька, нябожчык, як з касцёла прыходзіў, то здымаў касцюм, боты-факстроты і трымаў побач з вакном. Як хто грукаў у хату ноччу, адразу выкідаў усё на вуліцу, каб не забралі», — успамінае Жыгімонт Абрамовіч.

Партызан / Партизан

«Яму габрэям капаў Зуй і яшчэ адзін мясцовы жыхар. Паліцаі іх пагналі туды. Дык Зуй, калі зразумеў, навошта капае роў, страціў прытомнасць», — кажа Ганна Жырко. Дарэчы, брат жанчыны таксама служыў у паліцыі, ці службе «Самааховы», як яе называлі немцы. З-за гэтага сям’я хлопца вельмі баялася, што савецкія партызаны іх спаляць разам з хатай. «Маці хадзіла, прасіла немцаў, каб Янэка нашага не прызначалі на антыпартызанскія акцыі, каб ён проста быў у пастарунку ў Вольне. І немцы пайшлі ёй насустрач. Брат нават партызанам дапамагаў, аддаваў ім патроны, што немцы давалі. Але калі Саветы прыйшлі, то яму тую службу ўзгадалі. Далі 10 гадоў за супрацу з ворагам, і сядзеў брат у Комі ССР, а калі вызваліўся, то з’ехаў у Польшчу і там памёр. Дарэчы, у Ішкалдзі быў адзін, што пайшоў добраахвотна ў паліцыю. Звалі яго Альфрэд Лашчэўскі. Ён у канцы вайны збег з немцамі на Захад. Пасля вайны ў Ішкалдзь прыязджалі нейкія габрэі. Здаецца, з ЗША. Я ім паказвала гэтую магілу. Можа, гэта былі сваякі тых хлопцаў, што з’ехалі за мяжу», — расказвае Ганна Жырко.

Ахвяры антыпартызанскай акцыі / Жертвы антипартизанской акции

Злачынствы і пакаранне

У кнізе «Памяць. Баранавіцкі раён» змешчаны спіс ахвяр нацысцкіх акупантаў. Узгадваюцца там і габрэйскія сем’і з Ішкалдзі: Лея Гулько(віч), нарадзілася ў 1919 годзе; Вера (Вура) Гульковіч, нарадзіўся ў 1887 годзе; Хана Гульковіч, нарадзілася ў 1893 годзе; Ента Жук (1885); Ласка Жук (1914); Мірка Жук (1917). Менавіта гэтыя людзі былі расстраляныя ў 1942 годзе мясцовымі паліцэйскімі пад камандаваннем нямецкага афіцэра. На месцы, дзе знайшлі свой апошні прытулак жыхары Ішкалдзі, сёння няма ні помніку, ні мемарыяльнага знака.

Антыпартызанскі плакат / Антипартизанский плакат

Цяжка сказаць, ці былі пакараныя непасрэдныя выканаўцы гэтага злачынства. У снежні 1967 года ў Мінску ў Клубе імя Дзяржынскага адбыўся судовы працэс над чарговай групай памагатых нацыстаў, якія прымалі ўдзел у злачынствах супраць мясцовага насельніцтва Беларусі ў гады Другой сусветнай вайны. На лаве падсудных тады аказалася больш за 10 калабарантаў, якія выконвалі розныя абавязкі ў Шталагу №337 у Баранавічах.

Невядомая габрэйская дзяўчына з Баранавічаў, 1930-я гады / Неизвестная еврейская девушка из Барановичей, 1930-е гг.

Частка гэтых людзей служыла ў паліцыі ў Баранавіцкай акрузе. Магчыма, нехта з іх «адзначыўся» і ў Ішкалдзі. Не выключана, што вінаватыя ў расстрэле дзвюх габрэйскіх сем’яў у Ішкалдзі праходзілі па следчай справе № 35075, якую вяло Упраўлення МДБ БССР у адносінах да былых жаўнераў 57-га ўкраінскага шума-батальёна. Знаходзячыся на тэрыторыі Беларусі ў мястэчку Гарадзішча, камандаванне гэтай часткі набірала ў свае шэрагі рэкрутаў з мясцовага насельніцтва. Нехта з гэтых людзей удзельнічаў у засадах на партызан, іншыя арыштоўвалі і канваявалі мясцовае насельніцтва.

Паліцаі / Полицаи

У выніку большасць з былых паліцаяў атрымала па 10 гадоў папраўча-працоўных лагераў. У пасляваенны перыяд органы КДБ Брэсцкай вобласці пакаралі больш за 700 асоб, якія падчас нацысцкай акупацыі Беларусі са зброяй у руках супрацоўнічалі з нацыстамі на тэрыторыі Брэстчыны.

Што ж тычыцца трагедыі яўрэйскіх сямей, забітых у Ішкалдзі ў 1942 годзе, то спадзяюся, што на месцы іх гібелі будзе ўсталяваны памятны знак, а гэтая гісторыя дапоўніць жудасны летапіс Халакосту, які нацысты ажыццяўлялі на беларускай зямлі ў гады Другой сусветнай.

Фота з асабістага архіва Ігара Мельнікава / Фото из личного архива Игоря Мельникова

***

Перевод с белорусского (от belisrael.info; при перепечатке просьба ссылаться на сайт):

Игорь Мельников

Трагедия Леи из Ишколди

Во время Второй мировой войны многим жителям Беларуси довелось делать трудный выбор: спасать евреев и обрекать своих близких на опасность уничтожения нацистами, или молча наблюдать за тем, как нацисты и их приспешники убивают вчерашних соседей. Эта история случилась в 1942 году в западнобелорусской Ишколди.

Под Польшей

До войны местечко Ишколдь было зажиточным и красивым. Входило оно в состав Полонечковской гмины (Барановичский уезд Новогрудского воеводства) Второй Речи Посполитой. В начале 1930-х гг. польские власти распорядились замостить дорогу камнем. Связано это было еще и с тем, что в Ишколди проводилась большая ярмарка. Кстати, рыночная площадь осталась здесь поныне, хотя она уже совсем не напоминает о бывшем региональном торговом центре.

Всё изменилось с началом Второй мировой войны. В результате «освободительного похода Красной Армии в Западную Беларусь» Ишколдь оказалась в составе БССР.

«Я помню 17 сентября 1939 года. Мы тогда в школу пошли. Учительница (помню, фамилия ее – Сикорская) услышала звук самолета и приказала нам всем прятаться. Думала, что это немцы летят Барановичи бомбить, а это советский самолет на Запад пролетел. Красноармейцы появились скоро. Всё пели о том, как хорошо живётся в СССР. Видят, а люди из костела идут – хорошо одетые, в сапогах-«фокстротах». И говорят, что все здесь «паны». А какие мы паны? Такие же крестьяне, как и те из БССР, просто работать умели и хозяевами были. Арестовывать поляков стали, кто при той власти какие-то должности имел. Но и крестьян донимали, в кулаки записывали», – рассказывает жительница Ишколди Анна Жирко.

Вскоре война снова заглянула в местечко – и очередные трагедии обрушились на головы местных жителей.

Расстрел

«В 1942 году сюда на конях приехали полицейские в сопровождении немецкого офицера. Нас позвали, а мы же маленькие были тогда. Дали нам этих коней, чтобы мы их по хлевам развели. Согнали всех местных на рыночную площадь и приказали: «Если найдем что-нибудь военное, даже одежду, расстреляем. Всё приносите и сдавайте». И тут же пошли за евреями. У нас тут немного евреев до войны жило. Две семьи. Они держали лавку. Хорошие люди были. Там была девушка Лея. Молодая, лет за двадцать. Когда ее мать поняла, зачем приехали полицаи, стала просить местных жителей, чтобы спрятали дочь. Но те боялись: немцы же тогда всех расстреляют. И вот видим, ведут их, а мужчина, один из них, на себе моток колючей проволоки несет. Евреи тогда думали, что их повезут в деревню Вольно, ведь там был полицейский участок», – вспоминает житель Ишколди Жигимонт Абрамович.

Полицаи нашли двух местных жителей, приказали им взять лопаты и повели на окраину Ишколди, чтобы те копали могилы для жертв. Один из полицаев был местным, из соседней деревни. Он и конвоировал бедолаг к месту казни.

Колонна дошла до окраины Ишколди, и за старым кладбищем конвоиры и их жертвы повернули налево. Палачи приказали жертвам раздеваться. Евреи начали плакать, кричать.

«К нам люди в хату бежали посмотреть куда евреев гонят, потому что полицаи говорили, что в Полонечку. Среди жертвы были Хана, ее дочка Лея, хорошая такая девушка была, черненькая, Вура, ее отец, а также Ента, Ласка и Мирка – их родственники. У Енты было двое сыновей, Файвель и Евель. Высокие парни, крепкие, они еще до войны куда-то уехали. Возможно, в США», – рассказывает Анна Жирко.

«Мы, дети, человек двенадцать, побежали посмотреть, куда же этих несчастных повели. Один «полицман» всё на нас кричал: куда вы, и вас постреляют. Тем временем евреев увели за деревню, приказали залезть в могилу, а полицаи напротив стояли. Впереди стоял немецкий офицер и что-то зачитал, а потом приказал стрелять. Полицейские из автоматов расстреляли людей. После этого жертвы еще шевелились, но офицер приказал закопать могилу. Местные жители, которые пришли с лопатами, отказались: говорили, люди еще живые. А полицай им: «Желаете рядом лежать? Сейчас мы и вас здесь положим». Кровь там повсюду была, землей трудно было прикрыть. Что касается полицаев, то там разные были. Некоторых немцы мобилизовали насильно, а многие сами шли. Вон там хата разоренная, так он сам пошёл. «Полицманы» по соседним деревням часто ездили, партизан искали. Но у нас, кроме партизан и полицаев, еще третья сила была – «куферники» («барахольщики»). Приходили ночью, ломились в хаты: «Мы партизаны, открывай». И забирали всё. Отец, покойник, как из костела приходил, то снимал костюм, сапоги-«фокстроты» и держал у окна. Когда кто-нибудь стучался в дом ночью, то сразу выбрасывал всё на улицу, чтобы не забрали», – вспоминает Жигимонт Абрамович.

«Яму евреям копал Зуй и еще один местный житель. Полицаи их погнали туда, так Зуй, когда понял, зачем копает ров, потерял сознание», – говорит Анна Жирко. Кстати, брат женщины тоже служил в полиции, или службе «самообороны», как ее называли немцы. Из-за этого семья парня очень боялась, что советские партизаны их сожгут вместе с хатой. «Мать ходила, просила немцев, чтобы Янека нашего не назначали на антипартизанские акции, чтобы он просто был в участке в Вольно. И немцы пошли ей навстречу. Брат даже партизанам помогал, отдавал им патроны, что немцы выдавали. Но когда Советы пришли, то ему ту службу припомнили. Дали 10 лет за сотрудничество с врагом, и сидел брат в Коми ССР, а когда освободился, то уехал в Польшу и там умер. Кстати, в Ишколди был один, который пошел добровольно в полицию. Звали его Альфред Лащевский. Он в конце войны убежал с немцами на Запад. После войны в Ишколдь приезжали какие-то евреи. Кажется, из США. Я им показывала эту могилу. Может, это были родственники тех парней, что уехали за границу», – рассказывает Анна Жирко.

Преступления и наказание

В книге «Памяць. Баранавіцкі раён» помещен список жертв нацистских оккупантов. Упоминаются там и еврейские семьи из Ишколди: Лея Гулько(вич), родилась в 1919 г.; Вера (Вура) Гулькович, р. в 1887 г.; Хана Гулькович, р. в 1893 г.; Ента Жук (1885), Ласка Жук (1914), Мирка Жук (1917). Именно эти люди были расстреляны в 1942 году местными полицейскими под командованием немецкого офицера. На месте, где нашли свой последний приют жители Ишколди, сегодня нет ни памятника, ни мемориального знака.

Трудно сказать, были ли наказаны непосредственные исполнители этого преступления. В декабре 1967 года в Минске в клубе им. Дзержинского состоялся судебный процесс над очередной группой приспешников нацистов, которые участвовали в преступлениях против местного населения Беларуси в годы Второй мировой войны. На скамье подсудимых тогда оказалось более 10 коллаборантов, которые исполняли разные обязанности в шталаге № 337 в Барановичах.

Часть этих людей служила в полиции в Барановичском округе. Возможно, кто-то из них «отличился» и в Ишколди. Не исключено, что виновные в расстреле двух еврейских семей проходили по следственному делу № 35075, которое вело управление МГБ БССР в отношении бывших бойцов 57-го украинского батальона шума (вспомогательной полиции). Находясь на территории Беларуси в местечке Городище, командование этой части набирало в ряды батальона рекрутов из местного населения. Кто-то из этих людей участвовал в засадах на партизан, другие арестовывали и конвоировали местное население.

В результате большинство бывших полицаев получило по 10 лет исправительно-трудовых лагерей. В послевоенный период органы КГБ Брестской области наказали более 700 человек, которые во время нацистской оккупации Беларуси с оружием в руках сотрудничали с нацистами на территории Брестчины.

Что же касается трагедии еврейских семей, убитых в Ишколди в 1942 году, то надеюсь, что на месте их гибели будет установлен памятный знак, а эта история дополнит жуткую летопись Холокоста, который нацисты устроили на белорусской земле в годы Второй мировой.

Опубликовано 13.12.2017 20:09

Ко Дню памяти жертв Холокоста. НЕРУССКОЕ ПОЛЕ.

Валерий Зеленогорский, фейсбук, 27 января 2015

Кремски не спит ночью, днем он дремлет, и только когда приходит его дочь, кормить и давать лекарства, он просыпается.
Ему 90 лет, и он устал жить на этом свете, особенно здесь, в Германии, куда его привезли дети в 92-м году из Гомеля, где он жил всегда, кроме тех лет, когда был на войне и в лагерях. Его ранили под Харьковом, и он попал в плен. Потом уже были лагеря, немецкие и советские, а теперь он опять в Германии.
Он уже пять лет не выходит на улицу, и только балкон в доме, где до него жили американские военные, стал его средой обитания. Он сидит в кресле на балконе, и перед ним поле, огромное поле, которое за год меняет цвет от белого до разноцветного; сначала оно долго белое, а потом оно зеленеет, а потом оно краснеет от садовой земляники, потом оно становится малиновым, и добрые немецкие бауры разрешают собирать на поле малину.
Кремски никогда не ест эту малину, никогда, потому что он работал в войну у этих добрых людей и наелся еще тогда их добротой.
У него в доме нет пяти мешков для раздельного сбора мусора: немцы прекрасно всё сортируют, людей в печи, детские ботиночки отдельно, волосы отдельно, кожу на абажуры. Он в лагере сортировал горы теплой еще одежды, оставшейся от людей, которые сгорели.
Он помнит сладкий дым, падавший черными хлопьями. Он не делал операцию на своей ноге в Германии, не хотел пользоваться опытом немецких врачей… Он сидит на балконе и пытается понять, почему он, победитель в прошлой войне, отсидевший в концлагерях, — не сумел обеспечить нормальную жизнь своим детям и внукам на родине.
Почему он должен на старости лет жить на земле убийц своей семьи и радоваться тому, что они живут с чувством вины за преступление своего народа, всего народа, который с удовольствием во всем участвовал.
Раньше его возили в супермаркет в центр городка, где они жили, и чудесные старушки и не менее чудесные дедушки с нескрываемым страхом смотрели на его номер на руке. Не номер телефона для старика, который может заблудиться, а номер узника в лагере, где его не успели сжечь. Он заметил, что они никогда не берут продукты, которые он трогал своей оцифрованной рукой.
Да, была ужасная война, говорят они, мы и не знали о чудовищных вещах, но французские сыры и польские колбаски были прелестны, и чулки, и духи, и сумки, и мало ли что присылали Фридрихи и Гансы с фронтов этой ужасной войны.
Ночью Кремски сидит на балконе, рядом столик, он курит. Ему тысячу раз говорили, что надо бросить. Но он столько потерял за свою жизнь, что теперь бросать ему уже ничего не надо.
Двадцать восемь душ в гомельском гетто остались в яме навсегда, их убили соседи, которые вместе жили, учились, одалживали соль и спички. А потом самые ловкие из них надели белые повязки и стали убивать своих соседей, под руководством доблестных немцев, а за это убийцам дали растащить имущество убитых, но только после эффективных менеджеров из хозяйственных служб вермахта и СС.
Кремски видел свой буфет и швейную машинку у своего прежнего соседа, который потом сидел в советском лагере вместе ним. В советском лагере соседу дали 25, а Кремски — 10, они жили в соседних бараках и вышли вместе в 1956 году.
На балконе он сидит до утра, на малиновом поле тихо, но скоро добрые бауры откроют ворота, и веселые еврейские дети из Шяуляя, Риги, Бишкека и Гомеля пойдут есть малину. А пока только прожекторы шарят по полю, и что-то далекое встает в памяти Кремски.
Вот ему кажется, что сейчас завоют сирены и собаки, и он опять встанет в строй и побежит сортировать, сортировать, сортировать: детские рубашечки туда, башмачки налево, сандалики направо, евреи направо и налево, дети отдельно, старики отдельно, бабушки отдельно. Орднунг.
У него три медали, остальные послевоенные побрякушки он не признает, он и военные не сильно жалует: три медали не вернут ему бабушку Цилю, Осю, трехмесячную Хаечку, он помнит каждого, ему хватит своих убитых. А тех, кто до сих пор пересчитывает убитых, сомневаясь, было их 6 миллионов или меньше, он не слышит, нет таких совершенных калькуляторов, считающих души, да упокоятся они с миром.
В Союзе он не носил медали, да и здесь, в Германии, он их ни разу не надевал. Демонстрировать немцам свои награды ему противно: зачем, разве эта демонстрация даст остыть его боли и ненависти.
Он не желает мести, ему просто ужасно жить рядом с людьми, предки которых виноваты в том, что он уже давно мертвец.
Сегодня к нему приходил внук, он работает в госпитале для стариков, он им моет задницы, массирует ноги, перекладывает, кормит и всё такое.
Они любят его, Гришу, он добрый. Особенно его любит дедушка Вилли, безногий ветеран люфтваффе, он обожает Гришу и дарит ему из своей пенсии каждый месяц денежку. А дедушка Ганс, награжденный двумя железными крестами, подарил Грише свой старый мотоцикл, Гриша — байкер и гордится раритетом.
Кремски слушает своего внука, еле сдерживая свою ненависть к стране, где он доживает свой век, и только ночью он, сидя на балконе, позволяет себе не сдерживать себя.
Когда он умрет, он желает, чтобы его сожгли. Это, правда, не по еврейскому закону, но ему кажется, что его пепел соединится с пеплом его семьи, и он ее опять обретет.

Помещено на сайте 27 января 2015

Каган Джек, Коэн Дов

Из книги “Холокост и сопротивление на родине Адама Мицкевича”

Глава 1

Новогрудок – город, в котором я родился

Новогрудок расположен в ста сорока километрах к югу от Вильнюса (Вильно), современной столицы Литвы, и в ста пятидесяти километрах к западу от Минска, столицы Белоруссии. Город, по всей вероятности, был основан в XI веке Ярославом Мудрым, князем Киевской Руси, как крепость для защиты русской границы от нападений кочевых племён и тевтонских рыцарей. С военной точки зрения место было выбрано удачно. Крепость была построена на возвышенности, господствующей над окрестностями и главными дорогами. Массивные стены, башни, глубокие рвы и подъёмные мосты делали её почти неприступной. В трудные времена крепость служила убежищем для местных жителей.

Значение Новогрудка возросло во время правления литовских князей в XV веке. К тому времени его население составляло около двенадцати тысяч человек, город превратился в важный культурный центр. Во времена правления литовских князей здесь регулярно собирался Трибунал (верховный суд), здесь проводились королевские свадьбы, марши победы и собрания знати. Жителям Новогрудка были предоставлены торговые и налоговые привилегии.

Первые сведения о евреях, живших в Новогрудке, относятся к XV веку. Вероятно, большинство из них переселились туда из Польши и России. К началу XX века семьдесят процентов жителей города составляли евреи, в основном это были ремесленники и торговцы.

В независимой Польше, созданной после Первой мировой войны, Новогрудок стал столицей воеводства. Выбор пал на него из-за славного прошлого и редкой красоты, хотя он не был ни торговым центром, ни самым большим городом в округе.

Великий польский поэт Адам Мицкевич, который родился в Новогрудке, отразил красоту этого города и его окрестностей в своей поэме «Пан Тадеуш». Он жил в эмиграции в Париже, и его прекрасные стихи пронизаны тоской по родному городу. Он писал, что только вдали от него можно по-настоящему оценить его очарование. Мицкевич, хорошо знавший евреев Новогрудка, восхищался ими и восхвалял их достоинства: их учёность, семейные ценности и верность. Он был знаком в Новогрудке с многими талантливыми евреями. Одного из них – цимбалиста Янкеля Мицкевич описал в своей поэме «Пан Тадеуш». Янкель был мастером, его музыка глубоко проникала в сердца слушателей.

В Новогрудке были свои музыканты, хор и канторы – профессионалы и любители – знатоки Священного Писания, хасиды, известные своими песнопениями, оркестр пожарной команды, детский хор. Еврейская община Новогрудка гордилась своими писателями, мыслителями и всемирно известными раввинами, своими культурными и общественными учреждениями и особой атмосферой в общине. Простые люди, ремесленники и владельцы магазинов, которые зачастую были весьма бедны, порой даже голодали, делали всё возможное, чтобы дать детям образование – еврейское образование, проникнутое идеями сионизма, ощущением исторической родины в Палестине и дававшее знание иврита. Евреи Новогрудка, несмотря на свою бедность, смогли создать десятки культурных, финансовых и общественных организаций, которые содействовали обогащению их духовной жизни.

Вскоре после Первой мировой войны и декларации Бальфура, когда сионистское движение начало приобретать влияние в еврейской диаспоре и началась третья алия, в Новогрудке открылась школа «Тарбут» имени Х.-Н. Бялика. Школьная программа была похожа на программу школ в Палестине, и все предметы во всех классах преподавались на иврите. Для школы были характерны позитивная образовательная атмосфера, еврейское самосознание и сионистские идеалы. Большинство её выпускников в конечном счёте отправились в Палестину и приняли участие в осуществлении общенациональной идеи заселения её и создания еврейского государства.

Было ещё и несколько других еврейских школ, в том числе частные хедеры, или начальные школы, в которых меламеды – учителя-наставники молодёжи – обучали детей младшего возраста.

Еврейские дети в Новогрудке ходили также в польские начальные и средние школы. Все дети ходили в ту или иную школу. Евреи Новогрудка считали, что давая образование своим детям, они обеспечивают будущее нации.

Новогрудок славился своими синагогами. Среди них – Большая синагога, уникальная по своей архитектурной композиции, внутри украшенная изящной резьбой. Были и синагоги поменьше, каждая обслуживала ремесленников определённой профессии.

Под наблюдением общественного комитета существовал сиротский приют, который обеспечивал своих воспитанников всем необходимым. В этот приют принимали всех сирот-евреев. При нём действовала профессиональная школа. Когда дети в приюте подрастали, они посещали эту школу, где их обучали профессии и готовили к будущей жизни. Общественный комитет устраивал каждого ученика в мастерскую профессионала-ремесленника, где тот мог овладеть профессией и подготовиться к самостоятельной работе.

В доме для престарелых заботились о стариках, которые не могли оставаться в своих семьях. В еврейской больнице лечили еврейское население Новогрудка. Больница была хорошо оснащена. Врачи были евреями. Особенно заботливо лечили бедных евреев. Существовала своя родильная палата. В эту больницу, известную высоким профессионализмом её работников и их добротой, обращались нуждающиеся пациенты со всех окрестностей.

Все сионистские движения и партии имели действующие отделения в Новогрудке. Самым значительным среди молодёжных движений было «Хашомер Хацаир», которое вело просветительную деятельность во всех школах города. Членов движения «Гехалуц» в специальных лагерях обучали сельскохозяйственным навыкам и готовили к алие в Палестину. Члены всех сионистских молодёжных движений обязательно изучали иврит.

Был ряд других еврейских учреждений. Выходила еженедельная еврейская газета, которая писала обо всём, что происходило в жизни еврейской общины.

В муниципальной библиотеке дважды в неделю можно было брать книги на иврите, идише, польском и русском языках. В спортивном клубе «Маккаби» в хорошо оснащённом зале проводились гимнастические занятия. Там также тренировались различные спортивные команды. У клуба был свой стадион, где проводились футбольные и волейбольные матчи и спортивные соревнования. Футбольная команда «Маккаби» выиграла много матчей у еврейских и польских команд из соседних городов. Любительский театр ставил пьесы, в основном на идише и изредка – на иврите, которые собирали полные залы восторженной публики.

На протяжении пятисот с лишним лет в Новогрудке жили многие поколения евреев. Среди них – знатоки Торы, простые люди, рабочие, люди высокой морали. Евреи Новогрудка способствовали развитию города во всех сферах.

Холокост уничтожил эту замечательную еврейскую общину. Лишь несколько сотен из шести тысяч евреев Новогрудка остались в живых, сумев избежать рук нацистских убийц. Многие из них присоединились к партизанам и героически сражались против немцев и их пособников. Евреи Новогрудка проявили исключительный героизм, среди них те из тысячи двухсот евреев партизанского отряда Бельского, которые взяли в руки оружие, чтобы отомстить за смерть своих соплеменников. Большинство из оставшихся в живых переселились в Израиль. Там они создали Организацию новогрудских евреев, чтобы помнить и никогда не забывать преступления нацистов и ужасы Холокоста, чтобы увековечить нашу выдающуюся общину и тех, кого мы любили и кто погиб: наши семьи, родителей, братьев и сестёр.

Глава 2

Наша семья

Семья моего отца

Мой дедушка со стороны отца, Лейзер Каган, был шорником. Он был отличным мастером. К нему приезжали отовсюду, чтобы заказать упряжь и сёдла для своих лошадей. Местные крестьяне знали и уважали его.

У Лейзера и его жены Иделе было пятеро детей. Три сына – Моше (мой отец), Ицхак и Янкель – и две дочери – Хайка и Цвия-Белла.

Мой дядя Ицхак умер молодым от тифа. Тётя Хайка вышла замуж за Нотку Сухарского, жестянщика-лудильщика. У них было трое детей: старшая дочь Шейндел, сын Сролик и младшая Иделе, умершая в возрасте трех лет.

Другая тётя Цвия-Белла вышла замуж за Калмана Сендеровского и переехала в город Дятлово в тридцати километрах от Новогрудка. У них был один сын, Лейзер, мой двоюродный брат, который сейчас живёт в Израиле. Тётя умерла при рождении Лейзера или вскоре после этого. Лейзер вырос в нашем доме в Новогрудке.

После смерти моего дедушки Лейзера семейным бизнесом управляли два брата – мой отец Моше и Янкель. Отец был опытным мастером. Сёдла и упряжь, которые он делал, были высшего качества. Отец мог починить часы или швейную машинку, сшить вручную футбольный мяч, связать что угодно. Он мог сделать почти всё. Он был спокойным и добрым, хорошим мужем и чудесным семьянином. Его более образованный брат Янкель не был мастеровым человеком, зато был талантливым бизнесменом.

С годами они открыли новые магазины, где продавались различные изделия из кожи, упряжь, ботинки и сапоги. Потом братья открыли ещё одну мастерскую, в которой делали ботинки и сандалии, в частности обувь на каучуковой подошве, пользовавшуюся большим спросом в то время. Партнёрство братьев было очень успешным, а их бизнес процветал и рос, несмотря на трудные времена, политическую нестабильность, Первую мировую войну и часто сменяющие друг друга режимы.

Семья моей матери

Я никогда не знал дедушку со стороны моей матери, Берла Гуревича, он умер до моего рождения. Бабушка говорила мне, что он был учителем.

Моя бабушка, Хана Гитель Гуревич, вела хозяйство в Кореличах, маленьком городке в двадцати одном километре от Новогрудка. Я очень хорошо помню бабушкин дом, потому что каждый год приезжал туда на летние каникулы. Деревянный сельский дом стоял на берегу реки, был большой огород, в котором росли, в основном, огурцы. Урожай отправляли на рынок в Новогрудок, и это было прибавкой к доходу семьи.

У бабушки было четверо детей: три дочери – Шошка (моя мать), Двора и Малка и сын, Иосеф.

Мой дядя, Йосеф Гуревич, женился на Брейне Фейгель Лондон из семьи известных раввинов и знатоков Торы. Они жили в Кореличах, и у них было три дочери – Рахель, Нахама и Хася. У Брейны Фейгель жил в Англии брат – Шлёма Хаим Лондон, очень уважаемый и очень богатый торговец мехами.

В 1937 году богатый дядя Шлёма приехал в Кореличи и забрал племянницу, тринадцатилетнюю Рахель, с собой в Лондон. Рахель оставила семью, получила образование в Англии и позже вышла в Лондоне замуж за Сэма Кёнигсберга. Там она и её семья живут и сегодня.

Дядя Йосеф Гуревич, его жена и их дочери Нахама и Хася погибли в Холокосте.

Младшая сестра моей матери Малка вышла замуж за Хаима Капушевского из Корелич, и у них было двое сыновей – Береле и Нохим. Они тоже все погибли в Холокосте.

Наша семья

Я не много знаю о том времени, когда мой отец и его брат были неженаты.

Отец, вероятно, познакомился с моей матерью, Шошкой Гуревич, с помощью свахи. Мама была высокой и красивой. Добрая, нежная, спокойная и честная, она прекрасно вела хозяйство, очень гордилась своим домом и пользовалась большим авторитетом. Она была замечательной женой и преданной матерью.

Младший брат моего отца Янкель был прекрасный молодым человеком. У мамы возник план: устроить брак Янкеля и своей младшей сестры Дворы. Это было нелегко, но в конце концов они поженились. Так братья Каганы, Моше и Янкель, женились на сестрах, Шошке и Дворе.

Обе семьи жили вместе в большом бабушкином доме, который спустя несколько лет они перестроили и расширили. И вместе вели семейный бизнес.

Как уже говорилось, сестра отца, Хайка, вышла замуж за Нотку Сухарского, жестянщика, а другая его сестра, Цвия-Белла, вышла замуж за Калмана Сендеровского и переехала жить к мужу, в Дятлово.

Наш дом был прекрасным примером спокойствия, любви и дружбы. Хотя в нём жили две семьи, я не помню ни одного скандала, ссоры или даже слова неудовольствия. Единение и преданность, царившие в доме, были удивительными. С годами в обеих семьях родились дети, и обо всех детях одинаково заботились, любили, всем давали образование.

Бизнесом занимались вместе и доход делили честно. Когда я сегодня думаю о таком согласии, всё кажется слишком хорошим, чтобы быть правдой. Как такое необычное сотрудничество столь идеально продолжалось многие годы? Частично это объясняется тем, что два брата были женаты на двух сестрах. Но братья и сестры могут иногда спорить или не соглашаться. Но не в нашей семье. В этом партнёрстве не было зависти. Каждый вносил свой вклад в общее дело.

Наш дом

Я родился 5 мая 1922 года вскоре после окончания Первой мировой войны. Меня назвали Берлом (Довом) в честь дедушки со стороны мамы, Берла Гуревича (мир его праху).

Первым ребёнком Янкеля и Дворы была Нахама, родившаяся, я думаю, в 1926 году. В 1929-м родился их сын Идель, и назвали его в честь бабушки Иделе. Это мой двоюродный брат Идель (теперь его зовут Джек) Каган, соавтор этой книги, который живёт в Лондоне и женат на Барбаре Стейнфельд.

Наш большой деревянный дом с черепичной крышей стоял на улице Рацело посреди еврейского района в центре Новогрудка. (Вдоль улицы Рацело расположена усадьба Мицкевичей, которая раньше принадлежала великому поэту.) Этот бедный район располагался в овраге. Деревянные дома стояли очень тесно и были разбросаны бессистемно. В основном там жили большие семьи бедных ремесленников. Нашу семью и семью тёти Хайки Сухарской считали богатыми и уважали не только на улице Рацело, но и во всём Новогрудке.

Моя тётя Хайка жила со своей семьёй неподалёку, тоже на улице Рацело. У них был деревянный дом. Со временем дядя Нотка сделал пристройку из красного кирпича, в которой разместилась наша фабрика по производству туфель и сандалий. У тёти был маленький сад, в центре которого росла старая яблоня. В саду также росли кусты крыжовника, из зелёных, очень сочных ягод которого варили восхитительный джем. А ещё была малина и красивые клумбы. Сад тёти Хайки стал местом отдыха. Под деревом стоял стол и несколько скамеек, а летними вечерами и по субботам семья собиралась там, чтобы выпить чаю или кофе и поговорить о последних новостях, об экономике и политике, о зловещих слухах, доносившихся из Германии.

В городе Сухарских считали респектабельными и богатыми. Нотка был прекрасным жестянщиком. На рынке он держал мастерскую и хорошо зарабатывал. Ему помогала тётя Хайка – она чинила зонтики. Она была доброй, трудолюбивой, кроткой женщиной. Их открытый дом собирал много друзей. Нотка Сухарский был общественным деятелем, членом благотворительных организаций и профсоюзов.

Мать горячо любила детей, Шейндел и Сролика, а строгий и требовательный отец поддерживал дисциплину. Хайка и её дети, Шейндел и Сролик, погибли в Холокосте. (О гибели Шейндл рассказано в главе 3 части второй.)

Нотка выжил и воевал вместе с партизанами Бельского. Он вернулся в Новогрудок после войны там и умер.

Глава 3

Время до прихода немцев

К концу 1930-х годов в Польше усилился антисемитизм. Поляки, особенно молодёжь и студенты университетов, находились под влиянием теорий германских нацистов. Появились «эндеки», которые выступали за активные антисемитские меры: бойкот еврейской торговли, ограничение приёма евреев в университеты, запрет для евреев на работу в общественных учреждениях. Правительство начало ограничивать гражданские права евреев и притеснять их. К концу 1938 года нападения на евреев, избиения и даже погромы стали обычным явлением. Помню, как в Новогрудке накануне Песаха в 1939 году распространился слух о том, что поляки планируют погром в праздничную ночь. И в самом деле, в город прибыло множество молодых поляков в форменной одежде. Они выкрикивали антисемитские лозунги и угрожали евреям смертью. Крестьяне из соседних деревень в ожидании грабежей приехали в Новогрудок, прихватив с собой большие мешки. Евреев охватил ужас. В тот вечер мы не праздновали канун Песаха. Женщины и дети нашей семьи и семьи дяди Нотки спрятались в подвале, а мужчины приготовились защищаться железными прутьями, топорами и вилами. Но погрома не было. Помешала местная полиция. Ходили слухи, что начальнику полиции дали большую взятку и это сработало.

Нам было совершенно ясно, что плохо вооружённая польская армия не сможет защитить страну в случае войны, которую мы уже считали неизбежной. Наш страх перед немцами стал реаль ным. Слухи о том, как нацисты повсюду поступали с евреями, вызывали страх, но нам некуда было бежать.

В августе 1939 года СССР и Германия подписали договор о ненападении, а в начале сентября разразилась Вторая мировая война. Немецкие бронетанковые дивизии уничтожали всё на своём пути, а польские города были разрушены немецкой авиацией. Польская армия отступила и оставила фронт открытым. Поляки сражались храбро, но самоубийственные атаки польской кавалерии не могли противостоять немецким танкам.

Советско-германский договор, подписанный министрами иностранных дел Молотовым и Риббентропом, разделил территорию Польши между её двумя могущественными соседями. Западные районы Белоруссии и Украины, которые принадлежали Польше, теперь стали частью Советского Союза. Наступающие немецкие армии остановились на восточной границе этих территорий, проходившей по Бугу. Красная Армия заняла этот регион, и Новогрудок перешёл под власть Советов. Евреи Новогрудка радовались. Русская власть была, конечно, лучше немецкой, несмотря на мрачные предчувствия, которые ощущали, главным образом, богатые еврейские семьи.

Евреи, особенно молодёжь и дети, толпились на улицах, восхищаясь войсками Красной Армии, их оружием, танками и бронемашинами. Батальоны казаков, кавалерия и пехота целыми днями шли через город. Все это произвело на нас сильное впечатление. Советские власти велели горожанам продолжать свою обычную жизнь, открыть магазины, мастерские и предписали в точности выполнять все приказы. Мы открыли свои магазины, которые были полны обуви и изделий из кожи, и заработали много денег. Был настоящий бум. Толпы покупателей, в основном русские солдаты, скупили почти всё. Они даже не пытались сбить цену и платили рублями (по курсу – один рубль за один польский злотый). Спрос был таким огромным, что мы подняли цены, но покупатели продолжали идти. В течение нескольких недель магазины были опустошены, но источника для пополнения запаса не было. Дома у нас были мешки, полные денег, но вскоре мы поняли, что их ценность падает. Опасаясь трудных времён, семья решила спрятать часть хорошей кожи и подмёток, которые пользовались огромным спросом.

Было несколько арестов, в основном среди высокопоставленных польских чиновников и офицеров полиции, а в октябре 1939 года советские власти национализировали все магазины, склады, банки, большие здания и т. д. Большинство евреев остались без источника существования. Позже власти создали кооперативные фабрики и мастерские, на работу в которые принимали специалистов. Платили мало, но наша семья ни в чём не нуждалась. Время от времени мы тайно продавали что-нибудь из припрятанных товаров и покупали необходимое, в основном продукты питания. Мой отец и дядя Янкель работали в кооперативной кожевенной мастерской и это их вполне устраивало. Мы оставались в своём большом доме, и жизнь шла как обычно. Время от времени нам приказывали предоставить несколько комнат советским чиновникам, в нашем доме жил офицер Красной Армии, но это было вполне терпимо. Мы были рады, что война и её ужасы остались позади. Мы привыкали к власти и были в меру счастливы.

Меня приняли в девятый класс русской средней школы, и в июне 1941 года я закончил десятый класс и получил аттестат зрелости.

Через некоторое время Советы начали «сортировать» население. Нам велели заполнить анкеты и получить советские удостоверения личности. У многих евреев в этом документе стоял штамп: «Статья 11», и вначале мы не знали, что это значит. Как выяснилось позже, это означало: нелояльный элемент, бывший богатый торговец или чиновник высокого ранга при польском режиме. У тех, кого отметили таким образом, появились плохие предчувствия. В документах нашей семьи не было штампа «Статья 11», и в то время мы были этому рады. Моего двоюродного брата Лейзера Сендеровского, когда началась война, призвали в польскую армию, и он сражался против немецких захватчиков. Во время стремительного отступления польской армии Лейзер попал в плен, потом он убежал, пересёк границу и, к нашей радости, вернулся в Новогрудок. В Новогрудке Лейзер начал работать на новую власть, став заведующим кожевенной мастерской. За хорошую работу его наградили путёвкой в санаторий, расположенный в Минской области. Это случилось за несколько дней до начала войны между СССР и Германией.

Тёмные тучи быстро приближались к нашему краю. Постоянно ходили слухи о том, что Германия готова напасть на Советский Союз. Мы верили в великую Красную Армию, верили советской пропаганде о её мощи. И, тем не менее, нам было страшно, ведь немцы одержали много побед и прошли через многие европейские страны, включая Францию. Казалось, что немцев просто нельзя остановить. Даже укрепления, которые считались неприступными, такие как французская оборонительная линия Мажино, не смогли их удержать. Немецкие войска просто обошли укрепления, ворвались на территорию нейтральных стран и завоевали их без объявления войны.

Еврейские беженцы, прибывавшие в Новогрудок из Польши, Чехословакии и других оккупированных немцами стран, рассказывали о злодеяниях немцев: арестах, концентрационных лагерях, казнях и резне. Мы слушали эти рассказы, но отказывались верить. Ужасные истории казались просто неправдоподобными. Мы продолжали жить, обманывая себя и считая невозможным, чтобы такие зверства были одобрены и осуществлены властями. Немцев считали цивилизованной нацией. Многие помнили немецкую армию времён Первой мировой войны, и она не вызывала особого ужаса. Еврейский народ много страдал на протяжении своей долгой истории и научился приспосабливаться и выживать.

В мае 1941 года, примерно за полтора месяца до нападения немцев, советские власти объявили, что беженцы, которые хотят вернуться в оккупированную немцами часть Польши, должны зарегистрироваться и готовиться к отъезду. Некоторые зарегистрировались, и позже русские собрали их вместе и выслали в Сибирь. Сам факт, что некоторые беженцы хотели вернуться, свидетельствовал, что рассказы о немецких зверствах в отношении евреев казались многим преувеличеными.

На протяжении июня 1941 года русские проводили аресты в Новогрудке. Большей частью арестовывали евреев, у которых в Удостоверениях личности была страшная «11-я статья». У этих людей отбирали всю собственность и депортировали в Сибирь вместе с семьями как нежелательный и непроизводительный элемент. Им разрешалось взять только десять килограммов багажа на человека. Мы сочувствовали членам нашей общины. Но позже оказалось, что советская власть оказала этим людям «услугу» и спасла их от смерти и ужасов Холокоста. Большинство из них пережили войну.

Утром 22 июня 1941 года мы услышали, что немецкие самолёты бомбят русские города и что немецкие дивизии перешли границу во многих местах. По радио мы услышали как Молотов, советский нарком иностранных дел, сказал, что Красная Армия ведет непрерывные бои с фашистскими захватчиками, и выразил уверенность, что в конце концов она победит.

Евреи Новогрудка были взволнованы и напуганы. Мы пытались убедить себя, что Красная Армия непобедима и немцы никогда не дойдут до нашего города. С каждым часом наши сомнения и опасения росли. Ходили слухи, что государственные учреждения в городе получили приказ подготовиться к эвакуации, что там жгли документы и готовили транспорт. Мы не хотели верить, но на следующее утро были вынуждены посмотреть действительности в лицо. Солдаты Красной Армии неорганизованно, небольшими группами и по одному, шли через город на восток, к бывшей границе между Польшей и СССР. Большинство из них выглядели измождёнными и испуганными. Многие были без оружия. Их рассказы ужасали: они вышли из настоящего ада, там всё было в огне, потери исчислялись тысячами. Линии фронта не существовало, немцы безжалостно подавляли всякое сопротивление и наступали.

Город охватила паника. Стало ясно, что советская власть уходит. Евреи искали совета, пытаясь решить, что делать. Им предстоял трудный выбор. Единственной возможностью было бежать в СССР, но это было нелегко. По слухам, самая большая опасность угрожала молодым людям, им нужно было спасаться. Многие из новогрудских молодых людей, особенно холостяки и те, кто работал на советскую власть, покинули город пешком или на велосипедах, направляясь на восток к старой границе. Для мужей и отцов проблема была сложнее. Большинство из них решили остаться со своими семьями и вынести всё, что будет. Мы слышали о зверствах и концентрационных лагерях, но ничего не знали о массовых убийствах и уничтожении евреев. Итак, большинство новогрудских евреев остались в городе и ждали. Для тех, кто пытался бежать, стало сюрпризом то, что русские военные не разрешают им пересечь старую границу с Советским Союзом. Они получили приказ отказывать во въезде всем, кто был гражданином Польши до 1 сентября 1939 года, и отправлять их домой. Многие из тех, кто убежал, были вынуждены вернуться в Новогрудок. Они рассказывали ужасные истории о немецких бомбежках, немецких диверсантах и парашютистах, тысячах жертв, о человеческих телах, лежащих вдоль дорог, и о полном хаосе и смятении отступающей Красной Армии. Целыми дивизиями советские солдаты сдавались вместе с оружием и боеприпасами. Немецкая армия быстро наступала, продвигаясь к крупнейшим городам и центрам СССР. Нас охватил страх.

Одно было ясно: наши мужчины не собирались бежать и оставлять свои семьи. Я, как и мои школьные друзья, решил бежать. На третий день войны домашние помогли мне собраться. Я уже приготовил подходящую одежду, запас продуктов и деньги, намереваясь ехать на велосипеде к границе через Кореличи, где жили моя бабушка и дядя, затем в Турец, Мир и Столбцы, которые находились на старой границе, в пятидесяти километрах от Новогрудка. Но к тому времени многие молодые люди уже вернулись назад и сообщили, что граница накрепко закрыта, а красноармейцы стреляют в любого, кто пытается её пересечь. Так я остался со своей семьёй. Позже я узнал, что многие из тех, кто добрался до границы и был решительно настроен не возвращаться, смогли перейти через неё несколькими днями позже. Границу просто оставили, охрана уехала. Многие из тех, кто ушёл через границу вглубь России, пережили войну.

Во вторник, 24 июня, Новогрудок бомбили. Немецкие самолёты сбросили несколько бомб, которые повредили ряд зданий, несколько человек погибли. Разрушений было мало. Наш дом остался невредимым. В тот вторник количество отступающих красноармейцев всё увеличивалось. Стало ясно, что фронта уже нет и скоро придут немцы. Несколько дней спустя из города уехали чиновники, милиция и пожарные. Группы гражданской охраны, созданные добровольцами, поддерживали в какой-то степени порядок и не допускали грабежей и воровства. Крестьяне из ближайших деревень приехали в город, надеясь на лёгкую поживу. Грабители вломились в несколько складов с одеждой и продовольствием, но всё ещё боялись проходивших русских солдат. Солдаты, и правда, пристрелили несколько грабителей, и их трупы служили предостережением другим. Днём в субботу, 28 июня, в небе снова появились немецкие самолёты.

После сильной бомбёжки город, в котором многие дома были деревянные, заполыхал огнём и затянулся дымом. Самолёты с жутким воем летали над самой землей, забрасывая всё бомбами и поливая огнём из пулемётов. Сотни людей были убиты во время этого налёта, большинство из них – евреи, которые жили в центре города.

Когда начался воздушный налёт, мы спрятались в каменном подвале нашей обувной фабрики. Бомба разрушила здание, но, к счастью, подвал остался цел. Мы выбрались через окно и побежали в направлении Пересеки, пригорода Новогрудка. Весь город был в огне. Христианка по фамилии Новаковская, которую мы знали на Пересеке, разрешила нам переждать пожар в своём амбаре. Наша семья спряталась там вместе с Сухарскими и ещё несколькими еврейскими семьями.

В тот вечер мы молились, многие плакали и причитали. Мы стояли и смотрели на горящий город, и сердца наши наполнились страхом и горем. На следующий день отец, дядя Янкель и я пошли к нашему дому. Он превратился в золу Мы потеряли всё своё имущество. У нас осталась только одежда, которая была на нас, и несколько десятков золотых монет, каждая по десять старых русских рублей, – дядя взял их с собой. Мы благодарили Бога за то, что вся наша семья осталась жива.

Увидев, как несколько человек выносили продукты со склада, мы тоже взяли мешок сахара и два мешка сухарей и принесли эти драгоценные продукты семье. В амбаре Новаковской мы оставались ещё несколько дней.

Сгорели многие районы Новогрудка, в том числе еврейский квартал в центре города. Мы пошли искать жилье и решили поселиться в доме Делятицких возле пожарной станции. Де- лятицкие были депортированы за несколько дней до того, как напали немцы. При польской власти они были богатыми и имели хорошие связи. Мы поселились в доме Делятицких: наша семья, Сухарские, наши друзья Сосновские и два неженатых брата Канторовичи. Там мы нашли кое-какую посуду и одежду и начали обустраиваться. 2 июля прошёл слух, что на следующий день в город войдут немцы. Группы молодых польских и белорусских молодчиков собрались вместе и организовали милицию, которая сразу же начала изводить евреев, угрожать им и унижать их. Рано утром 3 июля всем евреям-мужчинам, мне в том числе, приказали начать расчистку завалов на улицах и готовить город к приходу немецких войск.

Первыми, по Слонимской улице, въехали в город немецкие патрули на мотоциклах. За ними следовали танки. Преследование евреев началось в первый же день. Приказ, вышедший на следующий день, лишил евреев основных прав: им не разрешали ходить по тротуару, заставляли носить нашитый на спине и на груди жёлтый круг, который потом приказали заменить звездой Давида. Беда пришла.

Добавлено на сайт 28 января 2015