Tag Archives: Освенцим

Воспоминания узника Дахау и Освенцима

Вероника Прохорова / 3 мая 2017

«В воздухе висел нестерпимо душный запах паленого мяса».

В преддверии годовщины окончания Великой Отечественной войны «Сноб» публикует воспоминания Наума Хейфеца, записанные нашим берлинским корреспондентом. Хейфец, минский еврей, прошел всю систему нацистских концлагерей — от гетто до Освенцима и маршей смерти

Фото: Вероника Прохорова

Каждый год в апреле в Германии вспоминают узников нацистских концлагерей. Наум Аркадьевич Хейфец, переживший Минское гетто, где погибла вся его семья, и прошедший Освенцим, Дахау, Майданек и Натцвайлер, до сих пор не может спокойно слушать немецкую речь. Тем не менее он нашел в себе силы приехать в Дортмунд, где мы с ним и встретились. Едва я успеваю открыть рот, худощавый мужчина хрипловатым неприветливым голосом говорит, что лучше бы его оставили в покое. После долгих уговоров рассказать свою историю Наум Аркадьевич сказал:

— А вы знаете, как трещит горелое мясо? А как мы, обессиленные узники, словно кули, вываливались на землю, а затем, выпучив глаза, искали название станции — надо же знать, где мы умрем? — А затем тихо добавил: — Я расскажу свою историю, но вы не зададите мне ни одного вопроса, не попросите меня рассказать подробнее, чем я сам себе могу позволить.

До 22 июня 1941 года я жил в Минске со своей семьей: папой, мамой и двумя сестрами. Младшая сестра ходила в школу, старшая училась в университете, а ее муж работал в Ленинграде. Сестре нужно было сдать один экзамен, чтобы окончить университет и переехать к нему со своим полуторагодовалым сыном. Мне же было 18 лет, и я оканчивал вечернюю школу, работал в рекламно-художественной мастерской и встречался с любимой девушкой. Отец как раз получил путевку в Сочи на 22 июня; путь был через Москву, и он поехал 18-го, чтобы еще два дня провести в столице, навестить родственников и друзей.

22 июня, когда началась война, отца с нами не было — в противном случае наша жизнь сложилась бы иначе: он работал на железной дороге, и мы смогли бы уехать. Отцу было уже не отдыха — он тут же оформил билет, чтобы вернуться домой, но смог добраться только до Вязьмы, где пять дней ждал эвакуирующихся из Минска в надежде встретиться с нами или увидеть знакомых, которые смогли бы ему рассказать о нас. В Минск поезда уже не шли.

28 июня Минск был оккупирован немцами. Большая часть населения не успела покинуть город, потому что городские власти призывали жителей соблюдать спокойствие и порядок, не информируя о том, что немцы стремительно наступают, а сами тайно выехали в Могилев. Узнав об этом, люди пытались покинуть город, но было уже поздно: Минск окружили немецкие войска, и жителям, в том числе и нам, пришлось вернуться.

Фото: Вероника Прохорова

Запах хлеба

В 1941 году по приказу немецкого коменданта полевой комендатуры от 19 июля нам пришлось покинуть наш дом и поселиться в еврейском гетто. Если приказ не выполнялся — расстрел. Гетто занимало территорию километр на километр и состояло из 40 улиц и переулков. Жили в тесноте — по шесть-семь семей на четыре комнаты. По приказу немецких властей мы, евреи, носили желтую лату на груди и на спине.

Электричества и магазинов не было, за водой бегали к колонкам. Сестры и я были разнорабочими и иногда получали баланду или кусочек хлеба, который приносили домой и делили между всеми членами семьи. Оладьи делали из картофельных очисток, суп варили из крапивы и лебеды. Рядом работал хлебозавод, весь район пахнул хлебом, а мы каждый день потихоньку умирали с голоду.

Летом 1942 года нас отправили работать на четыре дня, и, когда нас привезли домой, то в квартире на кровати на ватном стеганом одеяле мы увидели запекшуюся лужу крови

После первого погрома (массового убийства евреев; Минское гетто пережило шесть таких погромов, все они были приурочены к советским праздникам. — Прим. ред.) 7 ноября 1941 года в Минское гетто были депортированы евреи из Германии, Австрии и Чехословакии. Некоторых поселили в двухэтажное здание на улице Сухой, где прежде жили евреи, уничтоженные во время погрома. Для евреев Западной Европы — мы их называли «гамбургскими» (первый эшелон с евреями из Западной Европы пришел из Гамбурга. — Прим. ред.) — были созданы два отдельных гетто: зондергетто №1 и зондергетто №2.

«Гамбургским» евреям, вероятно, приходилось сложнее, чем нам. Они не знали языка, не могли просить милостыню. Они не были привычны к суровым климатическим условиям. Но представители нацистского режима относились к ним лучше. Как и нас, евреев Минска, «гамбургских» использовали на черных работах, но некоторым из них удавалось получить работу полегче, например, в госпитале или в сапожной мастерской. Квалифицированных западных ремесленников ценили очень высоко, и они получали больше «льгот» в сравнении с местными специалистами. Но и они не избежали «акций» — так нацисты называли массовые убийства — их уничтожили последними, уже в октябре 1943 года.

В этом гетто я потерял всю свою семью. Первой погибла старшая сестра во время большого погрома 2 марта 1942 года. Летом этого же года нас отправили работать на четыре дня, и, когда нас привезли домой, то в квартире на кровати на ватном стеганом одеяле мы увидели запекшуюся лужу крови. Мать убили, пока нас не было, в собственной кровати. Младшую сестру и племянника тоже убили — где их могилы, я так и не узнал.

Фото: Вероника Прохорова

Чистота и цветы у проходной концлагеря

Меня же в июле 1943 года забрали из рабочего участка в лагерь СС на улице Широкой, где до войны была казарма. Через неделю нас повезли в Люблин, в концлагерь Майданек. Это был первый и последний эшелон евреев, который вывезли из Минска, остальных жителей гетто уничтожили. Белорусов же вывозили на принудительные работы, первоначально целыми семьями и в сопровождении духового оркестра, потом уже принудительно разлучали с родственниками. Их отправляли работать у бауеров (крестьян) в Германии или на заводы.

Прежде чем попасть в лагерь Майданек, мы двое суток ехали в вагоне. Стояла жара, это был уже август 1943 года. По сто человек в каждом вагоне — мы были как селедки в бочке; если упадешь, то уже не поднимешься. Один польский еврей хотел обменять золотые часы за стакан воды, но боялся выйти из эшелона. Попросил надзирателей — те взяли часы часы, а воду не принесли.

О мою спину был однажды сломан карабин

Когда нас привезли в концлагерь Майданек, то сразу построили и приказали: «Сапожники, портные и ремесленники, выходите». Я не мог причислить себя ни к одной из данных профессий: если бы им нужны были маляры, я бы пошел, так как раньше работал художником. Нас оставили в вагонах и отвезли в Будзынь — отделение лагеря Майданек под Красником. Помню проходную с фашистами и собаками. Возле нее — чистота и посажены цветы. Лагерь располагался в чистом поле, вокруг него — два ряда колючей проволоки под электрическим током. Частые вышки с фашистами и пулеметами. Справа и слева — ряды больших деревянных бараков, внутри — двухъярусные деревянные нары, на них — соломенные матрасы и подушки, бумажные сетчатые наволочки. Солома через них пролезала и колола голову.

Каждое утро мы в легкой одежде и деревянных колодках должны были идти семь километров на работу. Нас сопровождали польские полицейские, они на нас кричали, жестоко избивали, травили собаками и заставляли петь маршевые песни. Так мы работали в полях по 18 часов в день от темна до темна. О мою спину был однажды сломан карабин (короткоствольная винтовка. — Прим. ред.), было очень больно. Меня товарищи с двух сторон подхватили, так как я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Фото: Вероника Прохорова

«Мы, конечно, знали, что такое Освенцим»

Летом 1944 года, когда началось наступление на Варшаву, нас эшелонами привезли в город Радом, оттуда пешком погнали в город Томашов. Мы прошли расстояние в 200 километров за четыре дня. Нас сопровождали несколько гужевых повозок, которые подбирали тех, кто не мог одолеть 50 километров в день. Когда повозки переполнялись, были слышны автоматные очереди — и повозки снова могли подбирать тех, кто не в силах продолжать путь. В Томашове мы три дня рыли окопы, затем нас эшелонами отправили в Освенцим.

Еще за много километров до Освенцима в воздухе висел нестерпимо душный запах паленого мяса. Конечно, мы знали, что такое Освенцим, и ни один из нас не проронил ни слова: наши глаза были обращены на бжезинский лесок и пылающий огонь (в июле в Освенциме продолжалась «венгерская акция» (Ungarnaktion) — за три месяца было задушено газом и сожжено около 500 тысяч евреев. Крематориев не хватало, и в бжезинском лесу выкопали глубокую яму, чтобы в ней сжигать тела людей. Этот огонь и видел Наум Аркадьевич. — Прим. ред.).

Помню пухлый оттопыренный палец офицера, которым он указывал, кого куда

Прибыв на место, мы еще долго оставались в закрытых вагонах. Потом на соседний путь прибыл еще один эшелон. Очевидно, где-то ликвидировали гетто, а немцы разрешили брать с собой то, что на тебе, и по одному чемодану. Из вагонов вывели прилично одетых людей разного возраста и пола с шестиугольными звездами Давида, построили и прямиком отправили в газовые камеры. Затем пришли человек тридцать из зондеркоманды, в полосатых робах, вынесли чемоданы, помыли и продезинфицировали вагоны.

Когда отогнали состав, нас вывели из вагонов на перрон. Это был конец железнодорожного пути. Тупик. Впереди — ограда из колючей проволоки. Прямо по ходу за ней играл большой симфонический оркестр. Пюпитры. Дирижер, музыканты — все в полосатых концлагерных робах. Когда нас вывели на перрон, сразу отделили женщин и детей. Помню пухлый оттопыренный палец офицера, которым он указывал, кого куда, при этом сама рука была за пазухой. Отобрали также пожилых, больных и тех, кто, по их мнению, был малопригоден в качестве рабочего скота. Их построили и всех без исключения отправили в газовые камеры. Нас, мужчин, загнали обратно вагоны и отправили в Мюнхен, а на следующий день на машинах привезли в концлагерь Вайхинген, отделение базового концлагеря Натцвайлер.

«Мы теряли человечность»

В Вайхингене мы рыли колоссальный по размерам котлован, он был больше любого стадиона, глубиной в этажей пять. По слухам, немцы хотели построить там какое-то подземное сооружение, но так ли это, я не знаю — нам же не говорили, для чего мы работам. Немецкие солдаты бурили в скальном грунте отверстия глубиной метра три, закладывали туда аммонал, ровно в полдень и полночь трубили в рожок, чтобы все ушли на безопасное расстояние, и производили взрыв. Мы же должны были переносить получившиеся глыбы в вагонетки. В дождь работать было особенно тяжело, так как камни скользкие и неподъемные, а вагонетка высокая. Работали по 12 часов в две смены: неделю — с 8 утра до 8 вечера, другую неделю — с 8 вечера до 8 утра.

Затем я попал в лагерь Хеппенхайм — это другое отделение концлагеря Натцвайлер. Начальником там был эсэсовец, имел звание оберштурмбанфюрер (SS-Obersturmbannführer, подполковник. — Прим. ред.). Он любил потешаться над нами. Например, по воскресеньям мы не работали. Он подходил к проволоке (его деревянный домик находился в десяти метрах от лагеря), держа в руках полбуханки хлеба, ждал, когда соберется побольше людей — мы шли к этой булке, как голодные волки, — и бросал его через решетку. Ему доставляло удовольствие смотреть, как мы вырываем эту булку друг у друга, деремся, падаем. В этот момент мы теряли человечность, и ему это нравилось.

После взрыва все легли на пол, и я обнаружил, что у меня по затылку течет кровь. Но я не был ранен — на мне лежал незнакомый мужчина, которого убило тяжелой доской

Зимой, опять же в лагере Хеппенхайме, этот оберштурмбанфюрер строил нас: первая шеренга делает четыре шага вперед, вторая шеренга — два шага вперед, третья стоит на месте, четвертая — два шага назад. Приказывал разомкнуться на вытянутые руки, снять головные уборы — полосатые шапочки, вывернуть их наизнанку, положить на снег, снять куртки и штаны, тоже положить на снег. Деревянные колодки можно было оставить на ногах. Оберштурмбанфюрер заставлял нас делать гимнастические упражнения, чтобы мы не окоченели: бег на месте, приседания, прыжки. Так он мог продержать нас больше двух часов. Но мы замерзали — мы же были совершенно голыми, а потом надевали на себя мокрую одежду. «Сердобольному» начальнику казалось все это весьма забавным.

Весной 1945 года нас опять погрузили в эшелон и куда-то повезли. По дороге эшелон остановился из-за налета американской авиации. Охрана спряталась, но мы выйти не могли: вагоны были обнесены колючей решеткой. Американцы бомбили одно и то же место в лесу, продолжалось это достаточно долго. В небо резко пошел черный дым — высокий и густой. Одна бомба упала недалеко от железнодорожного пути, и первый вагон, который был к ней ближе всех, перевернуло набок. Мы были во втором вагоне — у него пробило крышу. После взрыва все легли на пол, и я обнаружил, что у меня по затылку течет кровь. Но я не был ранен — на мне лежал незнакомый мужчина, которого убило тяжелой доской, упавшей с потолка вагона.

Фото: Вероника Прохорова

«Транспорты» обреченных людей

После налета немцы пересчитали нас, погрузили в новый эшелон и повезли в Дахау. Не успели мы там пробыть и неделю, как 26 апреля 1945 года нас опять погрузили в вагоны — с наступлением американских войск Гиммлер приказал уничтожить газовые камеры и крематории, а трудоспособных узников эвакуировать вглубь германской территории маршами смерти. Нас погнали на минные поля в Тирольские горы — фашистам нужно было ликвидировать столько людей, что никакие крематории с этим бы не справились.

Убийцы хотели уничтожить нас как последних свидетелей их злодеяний. Но, чтобы иметь представление о масштабах преступления перед человечеством, недостаточно знать о «марше узников на Тироль». С начала войны и до последнего дня Рейха по всем оккупированным странам и в самой Германии двигались этапы обреченных людей. Работоспособные мужчины направлялись в концлагеря, где погибали от непосильного труда и голода, болезней и побоев, пожилые люди, женщины и дети уничтожались в лагерях смерти немедленно. Этих лагерей было много десятков, а этапов — тысячи.

Мы никогда не знали, в какой этап попали, куда нас везут или ведут. Но в большинстве случаев оказавшимся на месте назначения жить оставалось несколько часов. От смерти их отделяло время пешего перехода из вагона до места гибели. Не было спасения и тем, кого отбирали на работу внутри лагерей смерти. Им была уготована та же участь, что и остальным, только немного позже, иногда до прихода следующего эшелона. Свидетели нацистам были не нужны.

Бежать, спастись из этого ада было невозможно — слишком хорошо была отлажена машина смерти, почти безотказно. Однако сбои все же бывали, иначе мы, выжившие, не сидели бы перед вами.

Фото: Вероника Прохорова

Ария Каварадосси

Во время «марша смерти» мы ехали уже в открытых вагонах. На каждый вагон приходилось три эсэсовца. Нашим было лет по сорок. Мы ехали два дня, нам не разрешалось разговаривать. Услышат слово — тут же хватались за автоматы и не церемонились. Один заключенный попросил по-немецки разрешение у эсэсовцев спеть 2-ю арию Каварадосси из оперы Пуччини «Тоска». Ему разрешили, и он спел на итальянском языке. Поневоле завязалась беседа, мол, где он научился профессионально петь, откуда знает итальянский язык. Оказалось, он учился в Миланской консерватории. Даже фашисты убедились, что узник-то этот не совсем безмозглое быдло и пушечное мясо, что человек имеет образование и талант. Обстановка разрядилась, больше никто не хватался за автоматы. Они с нами заговорили.

Нас освободили 30 апреля, лагерь Дахау — на день раньше. Наш эшелон остановили у железнодорожного моста американцы. Это были наши спасители. Помню, в руки сунули пачку сигарет и плитки шоколада.

Среди нас был один подросток, который где-то стащил полмешка кур. Мы ощипали трех кур, развели огонь. Вода еще не успела закипеть, как подъехала машина Красного Креста. Нас спросили, если ли среди нас те, кто нуждается в медицинской помощи. Указали на меня. Пришлось поехать в госпиталь. Было обидно, ведь я не успел поесть курятины. Но это меня и спасло — добрая половина узников погибла после освобождения: люди наедались жирного и умирали.

«В 23:30 мы слушаем Москву»

Я попал в госпиталь — в каком городе он был, я не знаю, но помню его номер — 119. Там я первым делом спросил литературу на русском языке, ведь мы же столько лет слова русского не видели. Никаких газет или книг в госпитале не оказалось, зато 5 мая нам принесли радиоприемник — так к нему было не подойти, потому что вокруг собрались все бывшие узники со всей Европы. Мы были несколько лет оторваны от жизни, и каждый хотел что-то услышать о своей стране. Я им сказал, что в течение дня они могут слушать всё, что хотят, но в 23:30 мы слушаем Москву. С этим все согласились. Ровно в полдвенадцатого включили Москву и услышал новости на русском языке. Радость была невообразимая. Новости были о том, что взято в плен 98 немецких генералов, а также 20 тысяч беспорядочно сдавшихся в плен солдат. После того как часы пробили полночь, я ждал, что зазвучит «Интернационал», но его не было. После новостей — концерт симфонической музыки. Оказывается, гимн отменили, но я об этом не знал.

В госпитале я пробыл два месяца, потом попал в лагерь для репатриантов. Через три дня была отправка эшелона на восток, домой, в Минск, но на границе меня мобилизовали в советскую армию, в танковый полк 17-й дивизии. Родной Минск я увидел только в 1947 году. Отца своего я так и не нашел.

До войны я любил немецкий язык. У меня был патефон, и я слушал пластинки с немецкой маршевой музыкой. После войны, если по радиоприемнику или телевизору слышал немецкую речь, сразу же уходил, потому что меня всего трясло. И до сих пор трясет.

Оригинал

Опубликовано 04.05.2017 21:14

Через Освенцим на мировую сцену

Жизнь как чудо: через Освенцим на мировую сцену

Ребекка Джонс Би-би-си

19.12.2016 22 час.

Детство Зузаны Ружичковой закончилось в лагере Терезиенштадт

Зузана Ружичкова пережила три немецких концлагеря, в том числе и Освенцим. После войны она подвергалась преследованиям со стороны коммунистических властей Чехословакии. И несмотря ни на что, она стала одним из ведущих в мире клавесинистов.

“Я была слабым ребенком, но я полюбила музыку с самого раннего детства”, – говорит Зузана Ружичкова, которой в январе исполняется 90 лет.

Она родилась в Чехословакии 14 января 1927 года в обеспеченной еврейской семье. Ее детство было вполне счастливым, хотя и несколько омрачалось ее слабым здоровьем: у нее был туберкулез.

Однажды, когда она пошла на поправку, Зузана решила это отпраздновать, попросив родителей купить ей пианино и заплатить за репетитора. Врачи предписали ей отдых, но она все равно добилась своего.

Ее репетитор была настолько потрясена ее талантом, что убеждала ее поехать во Францию и учиться у лучшего на то время преподавателя клавесина.

Зузана Ружичкова с родителями

Однако в 1939 году войска нацистской Германии вторглись в Чехословакию, и Зузане так и не удалось отправиться во Францию. Три года спустя она и вся ее семья оказались в концлагере Терезиенштадт.

“Там закончилось мое детство”, – говорит она. Ее отец, бабушка и дедушка погибли в этом лагере, также как и тысячи других брошенных туда евреев.

Зузана Ружичкова говорит, что музыка спасла ее жизнь. Она помнит, как перед депортацией в Освенцим, она написала на клочке бумаги ноты “Английской сюиты №5” Баха в ми-миноре.

“Я хотела, чтобы со мной был Бах как своего рода талисман, потому что я не знала, что нас ожидает”, – говорит она.

Когда вместе с тяжело больной матерью Зузана вернулась после войны в Чехословакию, ее руки были, как она говорит, полностью изуродованы после работы в полях и на кирпичном заводе

Там ее ждал непрекращающийся ужас. Выбитый на ее руке в Освенциме номер 72389 несколько выцвел, но она до сих пор помнит его наизусть. Она также хорошо помнит, как ей было неимоверно страшно.

“Каждый день я видела газовые камеры и дым крематория. Я сих пор не могу себе простить, что по вечерам я приходила к маме и плакала, говоря: “Я хочу жить, я не хочу умирать”, – говорит она.

По словам Зузаны Ружичковой, она знала, что 6 июня 1944 года ее ждала газовая камера, но думает, что ее спасло открытие второго фронта в Нормандии, начавшееся утром этого дня.

Затем ее отправили на принудительные работы в Германию, а в 1945-м – в лагерь смерти Берген-Бельзен, где она заразилась чумой.

Ей сказали, что про музыку она может забыть. Но сама она говорит, что не могла даже представить себе жизнь без музыки, и занималась игрой на пианино по 12 часов в день, чтобы нагнать упущенное время.

“Быть экстраординарным музыкантом недостаточно, – говорит она. – Надо быть сумасшедшим. Надо чувствовать, что жить без музыки невозможно”.

Но в 1948 году к власти в Чехословакии пришли коммунисты, и следующие 40 лет в стране царил тоталитаризм.

Семья жила в двух комнатах в крохотной пражской квартире, и за ними постоянно следили власти.

Но несмотря ни на что, Зузане Ружичковой удалось стать всемирно известным клавесинистом.

Она вышла на международную арену в 1956 году, победив на Международном музыкальном конкурсе ARD в Мюнхене. Правительство Чехословакии разрешило ей выступать за границей, ибо таким образом казна получала столь нужную ей твердую валюту.

В период между 1965 и 1975 годами она стала первым в мире музыкантом, записавшим все произведения Баха для клавишных инструментов.

“Бах греет душу. В его музыке всегда чувствуется присутствие Бога, а это, само собой, помогает”, – говорит она.

Она перестала выступать в 2006 году, когда ей исполнилось 79 лет. По ее словам, ей до сих пор ужасно не хватает концертов. Тогда же скончался ее муж, композитор Виктор Калабис. “Это полностью изменило мою жизнь”, – говорит она.

Сейчас она больше не может играть на клавесине. “С моими руками все плохо, они просто не слушаются. У меня рак, и я прошла химиотерапию”, – говорит она.

К ее 90-летию в Чехии вновь выпустили все ее записи Баха. К январю также выйдет фильм о ее жизни.

Глядя в прошлое, на свое тяжелое детство и последовавшую затем блестящую карьеру, Зузана Ружичкова говорит, что ничем не гордится.

Но, смеется она, ее главное достижение – дожить до 90 лет.

Ведь выжить ей удалось буквально чудом.

Оригинал

Прислано Владимиром Пясецким из Таллинна

***

По теме:

23 февраля 2014

Умерла 110-летняя пианистка, пережившая Холокост

Семья Алисы Херц-Зоммер, которая считалась старейшим человеком, пережившим Холокост, сообщила о ее смерти в лондонской больнице. Ей было 110 лет.

Херц-Зоммер родилась в еврейской семье в Праге. Она провела два года в нацистском лагере Терезин.

Алиса Херц-Зоммер была пианисткой и преподавала музыку. В прошлом году о ее жизни был снят документальный фильм “Леди в номере 6” (“The Lady in Number 6”), он номинирован на премию “Оскар” в категории лучший документальный короткометражный фильм.

https://www.youtube.com/watch?v=cOvOpuSMS-U

Alice Herz-Sommer interviewed by Tony Robbins

https://vimeo.com/88078614

Опубликовано 19.12.2016 23:15

Эли Визель (30.09.1928 – 2.07.2016) / Elie Wiesel

Лев Симкин 3 июля 8:08 (фейсбук)

Это фото снято через пять дней после освобождения Бухенвальда. Во втором ряду седьмой слева — шестнадцатилетний Эли Визель, будущий писатель и лауреат Нобелевской премии мира. До того он прошел через Освенцим. И всю последующую жизнь, завершившуюся вчера, своими книгами свидетельствовал о Холокосте.

Правда, “холокост” — греческое слово, означающее «всесожжение», казалось ему неудачным, и он первым стал использовать другое, древнееврейское слово, «шоа», означающее катастрофу.

Хотя, конечно, нет слов, которые бы передали весь ужас происходившего. В те страшные годы, когда, как говорил Эли Визель, свидетельство о рождении автоматически становилось свидетельством о смерти.

(по материалам Википедии)

Эли Визель родился в городе Сигете в Северной Трансильвании (ныне Румыния) в религиозной еврейской семье Сары Фейг и Шломо Визеля. Имел трёх сестёр – старшие Беатрис и Хильда и младшая Ципора. Получил традиционное еврейское религиозное образование.

В 1940 году Сигет был присоединён к Венгрии и в 1944 году, под давлением нацистской Германии, в мае все евреи города, включая Визеля с сестрами и их родителей, были депортированы в концентрационный лагерь Освенцим. Его татуированным номером был “A-7713”. По прибытии в концлагерь Визель вместе с отцом был разлучён с матерью и сестрами. Сара и Ципора не выжили в заключении. Визель и Шломо были отправлены в освенцимский трудовой лагерь Моновиц. Несмотря на то, что их часто переводили из одного сектора Освенцима в другой, Визелю удалось 8 месяцев продержаться рядом с отцом. Зимой 1944/1945 года по “маршу смерти” Эли и Шломо были перегнаны из Освенцима в Бухенвальд, где всего за неделю до освобождения лагеря в апреле 1945 года Шломо умер от истощения и болезней, а также побоев, нанесённых надзирателями и другими заключёнными, которые пытались отобрать его еду. В те годы религиозные верования Эли Визеля поколебались, однако после он вернулся к ним с новой силой.

После освобождения из концлагеря Эли Визель попал в Париж, где в одном из приютов отыскал переживших депортацию Беатрис и Хильду. Позже обе эмигрировали в Северную Америку.

В 1948-1951 годах Эли учился в Сорбонне, где изучал философию, литературу и психологию, и после начал работать журналистом. Год он провёл в Индии. В 1955 году переехал в США, где в 1963 году получил гражданство.

Визель начал литературную карьеру на идише (многие годы сотрудничал с различными периодическими изданиями на этом языке), несколькими годами позже стал также публиковаться в периодических изданиях на иврите, затем перешёл главным образом на французский, а в последние годы на английский язык. Свою первую книгу “И мир молчал” на идише опубликовал в 1956 году в Аргентине. Сокращённый и адаптированный вариант на французском языке вышел в 1958 году под названием “Ночь” (англ.) с вступительным словом Франсуа Мориака и сразу же принёс автору широкую известность. Книга была переведена на 18 языков.

В 1965 году совершил поездку по Советскому Союзу с целью получить достоверные сведения о положении евреев в СССР, во время которой встретился с тысячами представителей еврейской общины. Под впечатлением от увиденного и услышанного он написал вышедшую в свет годом позже книгу “Евреи молчания”, в которой призвал международную общественность помогать евреям СССР, протестовать против политики советских властей.

Визель преподавал в Йельском, Бостонском, Джорджтаунском университетах. В 1972-1976 гг. заслуженный профессор иудейских исследований Сити-колледжа Нью-Йорка, с 1976 года заслуженный профессор гуманитарных наук Бостонского университета. В 1978-87 годах возглавлял Президентскую комиссию по Холокосту, которая учредила ежегодные дни поминовения жертв нацизма, планировала исследовательские программы и конференции. В 1980-1986 годах председатель Американского мемориального совета по Холокосту. С 1988 года Посланец мира Организации Объединенных Наций.

1 февраля 2007 года 22-летний отрицатель Холокоста Эрик Хант, представившись журналистом, избил и попытался похитить Визеля во время “Конференции по проблемам ограничения насилия в мире” в Бостоне. Через несколько недель полиция Нью-Джерси арестовала Ханта, сбежавшего с места происшествия. Визель утверждал, что ранее он получал угрозы от отрицателей Холокоста.

Стал инициатором начатой в июне 2010 года международной кампании в поддержку Михаила Ходорковского.

В 2014 году премьер-министр Израиля Биньямин Нетаниягу пытался убедить Эли Визеля баллотироваться на пост президента Израиля, однако тот отказался.

НОЧЬ

1966 год.

Перевод с французского и примечания Ольги Боровой.

Предисловие.

Ко мне часто приходят иностранные журналисты. Я боюсь этих визитов: с одной стороны, мне очень хочется выложить всё, что я думаю; с другой страшно таким образом вооружить человека, чье отношение к Франции мне неизвестно. Поэтому во время таких встреч я всегда настороже.

В то утро израильтянин, который пришел брать интервью для одной тель-авивской газеты, сразу же вызвал у меня симпатию, которую мне не пришлось долго скрывать, так как наша беседа очень скоро приняла личный характер. Я вспомнил о временах немецкой оккупации. Не всегда самое сильное воздействие оказывают на нас те события, в которых мы непосредственно участвовали. Я сказал своему молодому посетителю, что самым страшным впечатлением тех мрачных лет остались для меня вагоны с еврейскими детьми на Аустерлицком вокзале… И однако, я сам их не видел: мне рассказала об этом жена, вся еще под впечатлением пережитого ужаса. В то время мы еще ничего не знали об изобретенных нацистами методах уничтожения. Да и кто мог бы такое вообразить! Но уже эти невинные агнцы, силой оторванные от своих матерей, превосходили всё, что прежде казалось нам возможным. Думаю, что в тот день я впервые прикоснулся к тайне зла, откровение которого, вероятно, отметило конец одной эпохи и начало другой. Мечта, которую западный человек создал в XVIII веке и восхождение которой – как ему казалось – он наблюдал в 1789 году, мечта, которая до 2 августа 1914 года укрепилась благодаря развитию знания и достижениям науки, окончательно развеялась для меня при мысли об этих вагонах, переполненных детьми. А ведь я и отдаленно не представлял себе, что им предстоит заполнить газовые камеры и крематории.

Вот что я рассказал этому журналисту, добавив со вздохом: “Как часто я думаю об этих детях!” – А он ответил: “Я был одним из них”. Он был одним из них! Он видел, как его мать, любимая младшая сестренка и все родные, кроме отца, исчезли в печи, пожиравшей живых людей. Что касается отца, то мальчик вынужден был изо дня в день наблюдать его муки, агонию и затем смерть. И какую смерть! Обо всем этом рассказано в книге, поэтому я предоставляю читателям – которых, наверное, будет не меньше, чем у “Дневника Анны Франк”, – самим узнать об этом, так же как и о чуде спасения самого мальчика.

Но вот что я утверждаю: это свидетельство, пришедшее к нам после многих других и описывающее ужас, о котором, казалось бы, мы и так уже всё знаем, это свидетельство, тем не менее, совершенно особое, неповторимое, уникальное. Участь евреев Сигета – городка в Трансильвании – их ослепление перед судьбой, которой еще можно было избежать, непостижимая пассивность, с которой они сами ей отдались, глухие к предупреждениям и мольбам очевидца; он сам едва спасся от уничтожения и рассказал им о том, что видел собственными глазами, а они не хотели верить и считали его безумным… Уже всего этого наверняка хватило бы, чтобы написать повесть, которая, я думаю, стояла бы особняком.

Однако эта необычная книга поразила меня другим. Ребенок, рассказывающий нам свою историю, принадлежал к избранным Бога. С момента пробуждения своего сознания он жил только для Бога, черпая пищу в Талмуде, мечтая приобщиться к каббале, посвятить себя Вечному. Случалось ли нам когда-нибудь задумываться о таком последствии ужаса, которое, хотя и менее заметно и не так бросается в глаза рядом с другими, но для нас, людей веры, есть самое худшее? Думали ли мы о смерти Бога в душе ребенка, который внезапно открыл для себя абсолютное зло?

Попробуем понять, что происходит в душе мальчика, когда он наблюдает, как в небо поднимаются клубы черного дыма из печи, куда скоро, вслед за тысячами других, будут брошены его мать и сестренка: “Никогда мне не забыть эту первую ночь в лагере, превратившую всю мою жизнь в одну долгую ночь, запечатанную семью печатями. Никогда мне не забыть этот дым… Никогда мне не забыть эти лица детей, чьи тела на моих глазах превращались в кольца дыма на фоне безмолвного неба. Никогда мне не забыть это пламя, навсегда испепелившее мою веру. Никогда мне не забыть эту ночную тишину, навсегда лишившую меня воли к жизни. Никогда мне не забыть эти мгновения, убившие моего Бога и мою душу; эти сны, ставшие жаркой пустыней. Никогда мне не забыть этого, даже если бы я был приговорен жить вечно, как Сам Бог. Никогда”.

И тогда я понял, чем мне сразу же понравился молодой израильтянин: у него был взгляд Лазаря, уже воскрешенного из мертвых, но всё еще узника тех мрачных пределов, где он блуждал, спотыкаясь о поруганные трупы. Для него слова Ницше выражали почти физическую реальность: Бог умер; Бог любви, доброты и утешения, Бог Авраама, Исаака и Иакова на глазах этого ребенка навсегда растворился в дыму человеческого жертвоприношения, которого потребовала Раса – самый алчный из всех идолов. И сколько еще набожных евреев испытали смерть Бога в своей душе? В один страшный день – в один из многих страшных дней – мальчик присутствовал при том, как вешали (да, вешали!) другого ребенка, – как он пишет, с лицом печального ангела. – И вот кто-то позади простонал: “Где же Бог? Где Он? Да где же Он сейчас?”. И голос внутри меня ответил: “Где Он? Да вот же Он – Его повесили на этой виселице!”.

В последний день еврейского года мальчик присутствовал на торжественной молитве по случаю Рош га-Шана. Он слышит, как тысячи рабов восклицают в один голос: “Благословенно Имя Вечного!”. Еще недавно он и сам склонился бы перед Богом – и с каким восторгом, с каким трепетом, с какой любовью! Но сегодня он продолжал стоять прямо. Человек, униженный и измученный до немыслимого предела, бросает вызов слепому и глухому Божеству: “В тот день я уже ни о чем не молил. Я больше не мог жаловаться. Напротив, я чувствовал себя очень сильным. Я был обвинителем, а Бог – обвиняемым. Мои глаза открылись, и я оказался одинок, чудовищно одинок в мире – без Бога и без человека. Без любви и милосердия. Я был всего лишь пеплом, но чувствовал себя сильнее, чем этот Всемогущий, к которому моя жизнь была привязана так давно. Я стоял посреди этого собрания молящихся, наблюдая за ними как посторонний”.

А я, верующий в то, что Бог есть любовь, – что я мог ответить своему молодому собеседнику, чьи синие глаза всё еще хранили выражение ангельской печали, возникшее когда-то на лице повешенного ребенка? Что я сказал ему? Говорил ли я ему о том израильтянине, его брате, который, быть может, был на него похож, о том Распятом, чей Крест покорил мир? Сказал ли я ему, что то, что оказалось камнем преткновения для него, стало краеугольным камнем для моей веры, и что для меня связь между Крестом и человеческим страданием и есть ключ к той непроницаемой тайне, которая погубила его детскую веру? Ведь Сион восстал из крематориев и массовых захоронений. Еврейский народ возродился из миллионов своих погибших, и именно благодаря им он снова жив. Нам неизвестна цена ни одной капли крови, ни одной слезы. Всё благодать. Если Вечный – в самом деле Вечный, то последнее слово для каждого из нас остается за Ним. Вот что я должен был сказать этому еврейскому мальчику. Но я смог лишь обнять его в слезах.

Опубликовано 3 июля 2016 9:31

День Катастрофы и героизма евреев / יום השואה

Необходимость установления Мемориального дня в память о жертвах Холокоста нацизма отчётливо ощущалась евреями во всём мире. Вскоре после обретения Израилем независимости (1948) развернулась дискуссия о том, какая дата является подходящей для увековечивания памяти о Катастрофе. Были высказаны разные мнения, и эта тема стала предметом жарких политических и религиозных дискуссий.

Бен Гурион (в то время — премьер-министр и руководитель правящей партии Мапай) считал необходимым приурочить день памяти к началу восстания в Варшавском гетто. Сама дата начала восстания, 14-й день месяца нисан — канун праздника Песах, не подходит для национального траура. Бен Гурион видел в восстании Варшавского гетто ответ будущим нападкам воинствующего антисемитизма. По этой же причине он назвал этот день Йом ха-Шоа ве-ха-Гвура (День Катастрофы и героизма).

Менахем Бегин, лидер оппозиционной партии, считал наиболее подходящей датой 9 Ава — всеобщий день национальной трагедии, когда были разрушены Первый и Второй Храмы. Ультраортодоксальные раввины разделяли эту точку зрения.

Главный Раввинат Израиля и движение «Мизрахи» считали самым подходящим 10-е число месяца тевет. По их мнению, этот день поста, установленный в память о начале разрушения Иерусалима, отвечал идее дня памяти. Сегодня Главный Раввинат Израиля отмечает этот день как траурный день национального «Каддиша».

12 апреля 1951 года Кнессет принял резолюцию о провозглашении 27-го числа месяца нисан «Днём памяти Катастрофы и героизма». Это 6-й день после окончания праздника Песах и неделя перед Йом Ха-Зикарон и Днем Независимости. Близость этих дат символизирует путь еврейского народа к возрождению государства.

Премьер-министр Леви Эшколь в этот день в 1968 году впервые провёл награждение ветеранов медалью «Борец с нацизмом».

КОНСТАНТИН ПАУСТОВСКИЙ. СКАЗ О РИЖСКОМ ГЕТТО И О СОВЕСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ.

“Памяти Симы Штайнер”
Бен Галут

Павшим и живым евреям г.Косова
……………………………………………………………………………………
Год сорок первый. Осень Карпат.
Давно на востоке фронт.
Три месяца в городе немцы стоят.
И свастикой скрыт горизонт.

Расклеен приказ. И город притих.
Сегодня, и завтра, и впредь
Евреям нет места среди живых.
Евреи должны умереть.

Немцы спокойны. Эксцессов не ждут.
Ведь Juden – покорный народ.
Им приказать – и они придут,
Детей, стариков и больных принесут.
И акция “мирно” пройдет.

И вот на улицах скорбных колонн
Тяжкая поступь слышна…
Выхода нет. Из-за темных окон
Помощь к ним не пришла.

Но может быть, кто-то ребенка спасет?
Ведь вместе же столько лет!
Еврейских детей никто не берет.
Молчание – весь ответ.

И вот место акции. Вырытый ров.
С одной стороны пулемет.
С другой – уступ на двадцать шагов.
Эй, schmutzigen Juden, вперед!

Немцы спокойны. Уверенный тон.
Евреи раздеться должны,
Ведь мертвых труднее раздеть потом.
Эй! Не нарушать “тишины”!

Мужчины и женщины вместе в ряд…
Ряд голых, беспомощных тел…
И злобно овчарки на них рычат,
От ужаса белых, как мел.

Двадцать шагов на уступ, в никуда…
Всей жизни на двадцать шагов!
Кто может такое забыть и когда!
Нет в мире страшнее врагов!

У входа к уступу стоит офицер.
Он молод, подтянут и смел.
Здесь тренирует он свой глазомер,
Ценитель нагих женских тел.

– А ну-ка, девчонка, два шага вперед!
Ты мне приглянулась, ей-ей!
С тобой проведу я всю ночь напролет.
Прочь руки, паршивый еврей!

Она подошла. Встала рядом. Стоит.
Тело – белее, чем снег.
А в черных глазах ее радость горит.
Радость – одна на всех.

Своей наготы не прикрыла она.
Кивнула отцу слегка.
Взглядом измерила ров до дна…
И вверх взлетела рука!

Голову немца назад отогнув,
За волосы оттянув,
Зубами в горло вцепилась ему,
Всей грудью к мундиру прильнув!

Все замерли. Немец качаясь хрипел.
Солдаты не смели стрелять
В клубок сплетенных друг с другом тел.
Их начали разнимать.

Но крепко обняв офицера, как приз,
Она скатилась с ним в ров.
За ними солдаты прыгнули вниз,
Прямо в еврейскую кровь.

Не удалось им спасти палача.
Он умер у них на руках.
Злобно ругаясь и громко крича,
Они отгоняли свой страх.

Побоище длилось несколько дней…
Но те, кто сумел уцелеть,
Из уст в уста передали о ней,
Что с честью смогла умереть.

Этот подвиг совершила Сима Штайнер в октябре 1941 г.

День памяти Катастрофы и героизма. Мы помним.

Немецкий фильм с субтитрами на русском Аушвиц

https://www.youtube.com/watch?v=bf5Sk-_PLcc

Еще один фильм Аушвиц. Забытые доказательства

Опубликовано 4 мая 2016

Юрий Бутусов

День Героизма

Сегодня в 10 утра весь Израиль остановится на 2 минуты.

И ровно в 10 в каждом населенном пункте страшно завоют сирены воздушной тревоги.

Остановятся на всех автострадах в любом месте все машины.
Остановится общественный транспорт.
Остановятся поезда.
Остановятся велосипедисты и пешеходы.
Тот, кто ехал – выйдет, а многие люди выйдут из домов.

Сегодня Йом а-Шоа – День памяти Холокоста и Героизма, посвященный героям восстания в Варшавском гетто.

По еврейскому календарю эта дата – 27-го нисана, а это каждый год разные дни по нашему календарю и сегодня это 5 мая.

Варшавское гетто было местом, где прежде всего ломали мораль и превращали человека в покорное стадо. Евреев было мало убить – вначале немцы решили их унизить и заставить в это поверить их самих. Через гетто прошло не менее 450 тысяч человек, которых загнали как скот на крохотную территорию, где не было ни достаточно еды ни условий для выживания. В этом загоне ежедневно умирали слабые, здесь пристреливали неудачников, и отсюда регулярно вывозили на бойню тех, кто потерял надежду.

При этом большинство населения как-то привыкло к этому ужасу во время войны – ведь человек может привыкнуть ко всему. На территории гетто работали кафе и магазины, люди играли в мирную жизнь, а на улице лежали умирающие от голода. К началу восстания было убито, умерло от голода и нечеловеческих условий, было вывезено в лагеря уничтожения 400 тысяч евреев, осталось около 60 тысяч. Именно из Варшавского гетто был вывезен детский интернат, директором которого был гениальный учитель Януш Корчак – ему предлагали побег, фальшивые документы, убежище – но он отказался оставить своих детей. Все они погибли в газовых камерах лагеря смерти Треблинка.

Люди терпели и приспосабливались лишь бы выжить сегодня. Около 2,5 тысяч евреев даже служило в немцам в еврейской полиции Варшавского гетто – увы, представители многих порабощенных народов шли на службу врагу, очень многие готовы продаться за пайку и за иллюзию спасения для своей шкуры.

Самое страшное было даже не в этой чудовищной бесчеловечности немцев, а в том, что никто не сопротивлялся.

Но все изменилось 19 апреля 1943-го.

В этот день нацисты начали операцию по зачистке Варшавского гетто. Когда первые подразделения немецких солдат, которые как подобает “высшей расе” спокойно зашли в гетто их впервые встретили не склоненные головы, а пулеметные очереди, и в немецкие бронемашины полетели бутылки с зажигательной смесью.

Добровольцы создали боевую организацию, которая с помощью польских патриотов добыла оружие и боеприпасы для этого первого и последнего боя. Общее число тех, кто оказал сопротивление было невелико – по разным оценкам до 2 тысяч. Большинство из них были безоружны. У повстанцев было 30-40 пулеметов и автоматов, очень небольшой запас патронов, и несколько десятков пистолетов, которые раздобыла подпольная боевая группа, организованная бывшими офицерами польской армии.

Условия были безнадежными. Надо было спасаться, как всегда делали евреи много сот лет подряд. Ведь хорошо подготовленный противник имел полное превосходство в силах, подавляющую огневую мощь, бронетехнику. Немцы сметали любой узел сопротивления, травили газами, расстреливали из танков, сжигали огнеметами. Вступать в бой было безумием – но нашлись те, кто вступил в бой. И этот момент сопротивление получило свой смысл.

К группе бойцов начали присоединяться сотни евреев, мирные, гражданские люди, женщины, старики, дети. Если бы не начался бой, их бы наверняка построили в колонны и увели, но те, кто открыл огонь, зажгли сердца многих достоинством и готовностью сражаться – общее число бойцов составило до 2 тысяч человек. Да, большинство воевать было не готово даже в этих условиях. Но сотни людей решили дать бой, чтобы дорого заставить врага заплатить за свои жизни. Почти все бойцы подпольных боевых групп погибли – но ценой их жизни удалось спастись трем тысячам евреев, которым удалось уйти от карателей.

В боях и зачистках погибло не менее 7 тысяч человек, не менее 5 тысяч сгорели заживо под огнеметами и под завалами домов, свыше 40 тысяч вывезли в лагеря смерти. Никто не спасся среди тех, кто сдался в плен без сопротивления. Как только была проведена окончательная зачистка, немцы уничтожили и всю полицию гетто – вместе с семьями.

Вот впечатляющие строки из последнего письма повстанца Йосефа Раковера:

“У меня осталось еще три бутылки с бензином после того, как несколько десятков таких бутылок израсходованы на врагов. Это было великое мгновение в моей жизни, я смеялся. Никогда бы не подумал, что гибель людей, даже если это враги, даже если это такие враги, может так обрадовать меня. Пусть гуманисты-глупцы говорят, что им угодно. – отмщение было и всегда будет последним переживанием боя и самым большим удовлетворением для души. До сих пор я никогда не понимал с такой ясностью изречение Гмары: “Велико отмщение, заключенное меж двумя именами, как сказано: “Бог отмщений Господь”. Теперь я пойму это.

Варшавское гетто погибает с боем, с выстрелами, с борьбой, в пламени, но без воплей.

У меня есть только три бутылки, и дороги они мне, как вино для пьяницы. Когда я вылью на себя содержимое одной бутылки, я положу в нее бумагу, на которой я пишу теперь, и спрячу между кирпичами… И если когда-нибудь кто-нибудь найдет ее и прочтет, быть может, он поймет чувства еврея, одного из миллионов, который умер, покинутый Богом, в Которого он так верит. Две оставшиеся бутылки я разобью о головы нечестивцев, когда наступит мой последний миг”.

Тем, кто погиб в бою, не дано знать, что они сделали. Что это было первое восстание евреев против истребления. Что это первое восстание в европейском городе против немцев.

Те, кто погиб в бою не узнали самое главное – что в тот момент, когда они вступили в бой, они создали нацию.

Потому что легенды о былой славе, исторических сражениях, которые веками живы только в учебниках и рассказах историков и священников, это всего лишь глина, из которой можно слепить или фольклорную дудочку или свободный народ.

Но только воины обжигают глину и создают нацию – те, кто готов сражаться за свой народ. Поэты и священники оберегают границы духа, а воины оберегают границы жизни. Народ без своей державы – это душа без тела. Так и любой другой народ не имея границ не может обрести свое тело, и не умея себя защитить не способен развиваться и преумножать то, что когда-то многие века назад завоевывали предки. Свободная нация возможна только в свободном государстве – и тогда каждый, кто живет на этой земле, становится каплей крови одного организма. И эту каплю надо быть готовым уметь пролить.

Новый Израиль возродился в бою Варшавского восстания и других битв, и именно воины сумели добыли для своего народа обетованную землю. В наше время, когда Армия обороны Израиля – одна из самых эффективных в мире, израильские истребители в память о Холокосте совершили полет над концлагерем Освенцим, потому что лозунг этой армии – “Никогда больше”. Никогда больше убийств и унижений своего народа.

И потому посреди стремительного сумасшедшего мира раз в году народ Израиля останавливает время. И в эти две минуты силой своего уважения и своей памяти миллионы людей возвращают время вспять. Туда, где горстка патриотов решила вопреки всему вступить в бой, и в ту минуту с первым выстрелом был возрожден независимый Израиль.

Послушайте эту сирену:

Добавлено 5 мая 09:31

Rinat Gerber 5 мая 16:28

Я из Каунаса. Я знала про холокост с детства. Моя школа находилась напротив того самого печально известного гаража. В школе про это конечно не говорили, а дома – да, в основном папа. С какого-то возраста, очень раннего, каждый год мы ездили на 9-ый форт, где проходил митинг в память о жертвах. Почему, кстати, это называлось митингом – не знаю. Помню, что я всегда очень внимательно слушала историю про побег оттуда. Я старалась запомнить каждую деталь, где просверлили дырки, куда побежали, чтоб если что… Иногда мне снятся сны, где я почти захожу в газовую камеру. Она не выглядят как настоящие, но я знаю, что это она. Всегда просыпаюсь перед тем как…
Я очень прагматичный и даже приземленный человек, я не очень верю в нематериальное, но ЭТО правда живет во мне. Живет, сколько я себя помню, задолго до еврейских образовательных лагерей и израильских церемоний.
А с тех пор, как у меня появились дети – ЭТО стало еще страшнее. Все эти мысли, что если бы мы жили тогда, то ведь и их бы…
Что это такое, я не знаю: коллективная память, генетический страх, коллективный пост-травматический синдром, может что-то еще, – но оно есть.

***

JEDEM DAS SEINE

Транспорты, транспорты… Arbeit macht frei,
Крики, команды, овчарочий лай,
«Душ», крематорий и Judenfrei.
Печи не стынут — Arbeit macht frei.

Мы — механизмы. Даже «Прощай»
Нам не положено: Arbeit macht frei.
Пепел отличный даёт урожай:
Нас — в удобрения, им — Judenfrei.

Души бесшумно клубятся — встречай
Бог нас на небе: внизу — Judenfrei.
Ад мы прошли на земле — открывай
В рай нам ворота: wir sind hier schon frei.

Все ли на месте? По цифрам сверяй —
Мы с номерами: Arbeit macht frei.
Ordnung ist Ordnung: wir sind hier schon frei.
Тесно на небе — здесь не Judenfrei.

Как это вышло — Arbeit macht frei?
Шесть миллионов отправлены в рай.
Нашу историю о Judenfrei
Не переписывай, не забывай,
Что ни случится — не забывай,
Где бы ты ни был — не забывай,
И повторяй, повторяй, повторяй:

На райских воротах — Arbeit macht frei!
На райских воротах — Arbeit macht frei!

Леонид Шустер

“Главный художник” Мосада

КТО СПАСЁТ ОДНУ ЖИЗНЬ…

Побег из Освенцима

Ежи Белецкий был одним из тех людей, что нигде не пропадут. Ежи Белецкий был одним из тех немногих, кому удалось бежать из Освенцима. Ежи Белецкий был единственным, кто сделал это открыто, через дверь, и в компании дамы сердца. 21 июня 1944 года заключенный No 243 Ежи Белецкий и заключенная No 29558 Циля Цибульская вышли из ворот Освенцима и, не спеша, удалились в неизвестном направлении…

Ниже я просто привожу (и перевожу) отличную статью агентства The Associated Press о Ежи и Циле, опубликованную пару лет назад, с моими попутными комментариями из других источников.

Чем ближе к воротам, тем увереннее он был, что его застрелят
21-е июня 1944 года. Ежи Белецкий, переодетый офицером СС, среди бела дня ведѐт через концлагерь Освенцим свою подружку еврейку Цилю Цибульскую. Колени его подгибаются от страха, а он при этом с суровым видом твердо шагает по длинной, посыпанной гравием дорожке к пропускному пункту. Часовой хмуро смотрит в их фальшивый пропуск, затем долго, кажется, целую вечность пристально изучает обоих и, наконец, произносит волшебные слова: «Ja, danke», – и выпускает Ежи и Цилю на свободу.

Узники Освенцима мрачно шутили, что сбежать оттуда можно только через дымоход. Наша пара оказалась в числе тех немногих, кому удалось проскользнуть в боковую дверь.

Двадцатитрехлетний Ежи Белецкий был поляком, католиком, хорошо владел немецким и пользовался в лагере относительно привилегированным положением. (В статье «Ассошиэйтед пресс» не сказано, но все «старики» были на относительно привилегированном положении, а в начале-то срока над ними так еще издевались.

Ежи в своих воспоминаниях рассказывает, как в 1940-м заключенных поляков гоняли целыми днями вокруг бараков «упражняться» бегом, прыжками, вприсядку, на четвереньках и ползком, как били и заставляли петь бравые песни, как самого Ежи избили до дыры в щеке). Вот этим-то относительно привилегированным положением и воспользовался Ежи, чтобы провернуть дерзкий план спасения своей возлюбленной, обреченной на верную гибель.

«Это была большая любовь» – вспоминает ныне восьмидесятидевятилетний Белецкий в беседе у себя дома в небольшом южном городке в 55-ти милях (в 85-ти километрах) от Освенцима (городок Новы Тарг А.А.). «Мы строили планы, как мы поженимся и будем жить долго и счастливо».

Ежи попал в Освенцим в апреле 1940-го, когда немцы по ошибке арестовали его как участника сопротивления. (На самом деле он просто хотел сбежать на юг в Венгрию, и его поймали на границе – А. А.)

Ему присвоили номер 243 и отправили работать на склад, где можно было иногда подкормиться. (Не совсем так. Сперва они целыми днями «упражнялись», потом рыли канавы на строительстве дороги, потом Ежи работал механиком, где свел знакомство с немцем и в сентябре 43-го и, по блату, был определен на зернохранилище – А.А).

Через два года в Освенцим начали привозить евреев целыми поездами. Большинство из них тут же отводили в газовые камеры Биркенау, и только малую толику оставляли работать в ужасных условиях – возможность отсрочить смерть.

В сентябре 1943-го, когда Белецкого распределили на зернохранилище, и другой заключенный как раз показывал ему будущее место работы, вдруг дверь распахнулась и вошла группа девушек. «Мне показалось, что одна из них, хорошенькая и темноволосая, мне подмигнула»,- улыбаясь, вспоминает об этом Ежи. Это была Циля – ее только что распределили сюда же зашивать рваные мешки. Так зернохранилище стало местом их частых коротких свиданий, они подружились, а затем и полюбили друг друга. В своих воспоминаниях, составленных в 1983-м году для мемориала в Освенциме, Циля Цибульская пишет, что во время этих свиданий они рассказали друг другу о себе всѐ, и что «каждая встреча была для нас настоящим событием».

Цилю Цибульскую, ее родителей, двух братьев и младшую сестру привезли в Освенцим из гетто в Ломже, что на севере Польши, в январе 1943 года. Родителей и сестренку сразу же отправили в газовую камеру, а Цилю и братьев признали годными к работе. Уже к сентябрю двадцатидвухлетняя Циля Цибульская, лагерный номер 29558 на левом предплечье, осталась совсем одна.

Любовь цвела (В статье прямо так и написано,– А.А.), и Ежи принялся разрабатывать дерзкий план побега. (Он, конечно, был влюблен, потому самому бежать ему было ни к чему, он и так неплохо устроился, и дотянул бы до конца войны – как пить дать. Марш смерти он вряд ли мог предвидеть, но, думаю, что и это бы выдержал. Циля – другое дело, сколько еще она протянет в Освенциме? Да и в любом случае, ваша возлюбленная – узница концлагеря, если вас это устраивает, чего тогда стоит ваша любовь? – А.А.).

Приятель-поляк, работавший на складе униформы, добыл для Ежи полный комплект эсэсовской формы и пропуск на имя роттенфюрера Гельмута Штехлера. (В Освенциме говорили «организовал», приятеля звали Тадеуш Сроги, и заняло это у него несколько недель, а до того, он еще несколько недель не мог решиться. Кроме того, пропуска были разного цвета, цвет менялся каждые несколько дней, поэтому Ежи напечатал себе в местной типогафии разноцветных фальшивок в нескольких экземплярах (!). За свой немецкий Ежи не боялся, он хорошо говорил, а разные акценты там были у многих эсэсовцев, и он всегда мог сойти за фольксдойче – А.А.).

При помощи ластика и карандаша Ежи изменил в пропуске фамилию «Штехлер» на «Штейнер» на случай, если часовой знаком с настоящим Штехлером, и заполнил пропуск, вписав в него, что из лагеря выводится заключенная для полицейского допроса на соседней станции (в Буды – А.А.).

Кроме того, он достал немного еды, бритву для себя, ботинки и свитер для Цили. Он кратко изложил ей свой план: «Завтра за тобой придет эсэсовец и заберет на допрос. Этим эсэсовцем буду я».

На следующий день после полудня, одетый в украденную униформу, Ежи явился в помещение прачечной, куда перевели на работу Цилю (по другому источнику – в пошивочный цех – А.А.). Обливаясь холодным потом, он потребовал у немецкого надзирателя выдать ему заключенную (их было двое – капо и эсэсовка, Ежи сказал им, что он из гестапо, дал им бумажку с номером заключенной, и ему привели Цилю. До вечерней поверки оставалось четыре часа – А.А.). Он вывел ее из барака на длинную дорожку, ведущую к боковым воротам, охранявшимся сонным эсэсовцем («Heil Hitler! Oberscharführer! Eins, eins nach Budy und zurück» – А.А.) – и на свободу!.

Первые шаги на свободе
Первые шаги на свободе, страх быть застреленным еще не отпустил: «У меня болел позвоночник, я спиной чуял – вот-вот будет выстрел». Но когда он, наконец, оглянулся, часовой был по-прежнему в будке. Они перешли дорогу, до темноты укрылись подальше в полях в густом кустарнике, и вечером пустились в путь. «Идти через поля и леса было очень тяжело, я вообще не привыкла так много и быстро ходить», – вспоминает Циля в отчете для музея Освенцима, ее цитирует Ежи Белецкий в книге своих воспоминаний «Кто спасет одну жизнь…».

«Вдали от каких-либо поселений приходилось пересекать реки вброд,- пишет она.- Когда было глубоко, Юрик переносил меня на руках». Был момент, когда она больше не могла идти и попросила его оставить ее. «Юрик не слушал и только повторял: «Мы бежали вместе и вместе пойдем дальше», – пишет она, называя Ежи уменьшительно по-польски (Тут всѐ совсем просто: Ежи, он же Егор, он же Юра. Но Юрик и Юрочка, как она его называла – ведь по-русски?!) Один раз они постучались в чей-то дом, женский голос за дверью спросил по-немецки: «Herman bist du da?» – и они пустились прочь со всех ног. Другой раз посреди ночи они наткнулись на немецкий патруль. Эсэсовская форма не слишком помогла – немцы заподозрили неладное, но Ежи с Цилей опять удалось бежать. На седьмой день Ежи решил еще раз попытать удачу, подошел в поле к фермеру и обратился к нему с просьбой: «Господин, помогите мне… я прячусь тут у вас в овсе… я поляк и добрый христианин, бежал из лагеря под Вроцлавом, пробираюсь в Краков. Помогите мне, господин, пожалуйста…». Мужик был сперва слегка огорошен, но потом велел Ежи сидеть тихо до вечера и в темноте подойти к его дому. Как-то слишком легко всѐ это показалось, но через несколько часов Ежи решил, что если бы мужик донес на них в полицию, их бы уже вовсю тут искали. Наконец, поздно вечером он решился подойти к дому фермера. Оказалось, что там для него был приготовлен ужин.

Девять ночей они шли под покровом темноты, пока не добрались до дома дяди Ежи Белецкого в деревне под Краковом (его имя – Ян Маруса – А.А.). В том же доме проживала и мать Ежи, и она была вне себя от радости, увидев сына живым, пусть и изможденным после четырех лет в Освенциме. Набожная католичка, она, однако, была категорически против его женитьбы на еврейке: «Как вы будете жить? Как будете воспитывать детей?».

Цилю спрятали от нацистов на соседней ферме (старого фермера звали Черник – А.А.), а Ежи ушел в укрытие в Кракове. Они посчитали, что так у них больше шансов остаться на свободе, но это решение оказалось роковым. (Сперва они жили у Яна Марусы, потом у другого дяди Ежи, которого звали Леон Банасяк, потом поползли слухи, и Банасяк предупредил Ежи: «Птички вовсю поют, что вы сбежали из Освенцима, и что Циля – еврейка», – и тогда пара согласилась на время расстаться – А.А.). Свою последнюю ночь они провели в саду под грушевым деревом, прощаясь и обещая друг другу встретиться сразу же после войны.

В январе 1945-го, когда советская армия прокатилась сквозь Краков, Ежи Белецкий покинул укрытие и 25 миль (40 километров) шел пешком по заснеженным дорогам на ферму к Циле. Он опоздал на четыре дня, а Циля, не зная, что местность, где она пряталась, освободили на три недели раньше Кракова, отчаялась ждать. Она решила, что «Юрочка» то ли погиб, то ли забыл о ней. («Бедняжка, она так ждала, каждый день бегала на вершину холма, всѐ высматривала тебя.» – А.А.). Она села в поезд, идущий в Варшаву, надеясь отыскать там адрес своего американского дяди. В поезде она познакомилась с Давидом Захаровицем, за которого позже вышла замуж. Они отправились в Швецию, а оттуда в Нью Йорк, где с помощью цилиного дядюшки открыли ювелирное дело.

Давид Захаровиц умер в 1975 году.

Ежи Белецкий тоже завел семью и стал директором училища автомехаников. Он ничего не знал о Циле и понятия не имел, где ее искать. (в книге иерусалимского историка Катастрофы Мордехая Палдиэля «Праведники Мира» говорится, что Ежи получил письмо от родных с извещением о том, что Циля умерла в больнице в Стокгольме, а Циля в Стокгольме получила письмо из Польши о том, что Ежи сражался в партизанском отряде и не вернулся из боя. Оба письма отправила добрая тетя Черник – А.А.).

«Юрочка, это я, твоя Циля…»
В своих воспоминаниях Циля говорит о том, как все эти годы ее преследовало желание вернуться в Польшу, в родной город, и найти Юрика, если он жив. И, по чистой случайности, ее желание исполнилось. (Дальше в тексте «Ассошиэйтед пресс» ошибка, поэтому я лучше своими словами. В 1982-м году горничная-полячка рассказала Циле, что видела по польскому ТВ передачу о побеге из Освенцима, и что герой передачи – жив- здоров, и что девушку, вместе с которой он бежал, звали Циля Цибульская – А.А.)
Циля выяснила номер его телефона, и в одно прекрасное майское утро 1983-го года в квартире Белецких раздался звонок. «Я услышал не то смех, не то плач, и женский голос произнес: «Юрочка, это я, твоя Циля» – написал Ежи в своих воспоминаниях..

Циля и Юра, встреча в Польше в 1983 году
Спустя несколько недель они встретились в краковском аэропорту. Ежи принес 39 красных роз – по одной за каждый год, проведенный в разлуке. Она еще не раз приезжала к нему в Польшу, вместе они посетили мемориал в Освенциме, семью фермера, прятавшего Цилю, и другие памятные им места.

«Любовь вернулась – твердила. Циля – оставь жену, уедем вместе в Америку. Она много плакала, когда я ответил: «Смотри, у меня такие славные дети, у меня сын – разве я могу с ними так поступить?». Oна вернулась в Америку и написала ему: «Юрик, я не приеду больше». Больше они никогда не виделись, она не отвечала на его письма.

Циля Цибульская умерла в Нью-Йорке в 2002-м году.

Ежи Белецкий умер 20 октября 2011 года, когда ему было 90 лет. О побеге из Освенцима и своей трагической любви он написал, как сказано выше, книгу «Кто спасёт одну жизнь…»

В 1985-м году институт «Яд ва-Шем» в Иерусалиме присвоил Ежи Белецкому звание Праведника народов мира за спасение Цили Цибульской. Отчет о побеге и последующих событиях, хранящийся в «Яд ва-Шем», совпадает с рассказом Ежи Белецкого в беседе с корреспондентом The Associated Press.

Статья The Associated Press:
http:// www.cbsnews.com /stories /2010/07/20/ world /main 6695334.shtml
Mordecai Paldiel, «The Righteous Among The Nations»

Анастасия АЛЬПЕР

Размещено 30.10.2015

Ко Дню памяти жертв Холокоста. Материалы и фильмы

День Катастрофы и героизма евреев: истории выживших в Холокосте

https://www.youtube.com/watch?v=ZHH691NwgF4

Фильм основан на реальных событиях. Место действия – Вильнюсское Гетто (1942-1943) во время нацисткой оккупации.
Фильм рассказывает трагическую историю любви и ненависти между нацистским офицером Кителем и еврейской певицей Хайи. Из-за этой необыкновенной любви в Вильнюсском гетто создаётся театр.
Театр в Вильнюсском гетто становится опасным местом, бомбой замедленного действия…

Корабли с узниками концлагеря в Балтийском море

Так как для размещения эвакуированных узников центрального концлагеря Нойенгамме мест во вспомогательных лагерях не оказалось, член НСДАП гауляйтер Гамбурга Карл Кауфманн конфисковал корабли, на которые в Любеке погрузили более 9000 заключенных. В плотно набитых трюмах заключенные страдали от голода, жажды и болезней, многие умирали. Во время бомбардировки англичан 3 мая 1945 г., целью которой было предотвратить отступление частей немецкой армии через Балтийское море, на кораблях “Кап Аркона” и “Тильбек”, стоявших в бухте города Нойштадт, возник пожар. Почти 7000 узников сгорело в огне, утонуло или было расстреляно при попытке спастись. В живых осталось только 450 человек.

„После окончания этого мероприятия корабль, вероятно, нужно будет дезинфицировать.“- Джон Якобсен, капитан корабля “Тильбек”. Из письма в пароходство от 23.4.1945 г.

„[..] потом появились люди. То, что в Германии существовали концлагеря, мы знали. Я бы сказал, об этом знали почти все. Мы также догадывались, что это были отнюдь не дома отдыха. Но как люди там выглядели, этого мы не подозревали, это было для нас шоком. […] Мы увидели среди них людей, от которых остались только кожа да кости.“- Вальтер Фельгнер, второй помощник капитана корабля “Тильбек”. Интервью, 21.1.1983 г.

„Не было воды, туалетов, все было в нечистотах.“- Фреек Лоде, бывший заключенный из Голландии, рассказ, дата не указана.

„Мы услышали вой большого числа самолетов, и первая бомба уже полетела на наш корабль. […] За бортом корабля, в воде, царила неописуемая паника. […] Свалка и драка возникали за каждый кусок дерева или мало-мальски плавучий предмет.“- Хайнрих Мерингер, бывший немецкий заключенный, дата рассказа не известна.

„Лишь несколько недель спустя морские волны начали выносить на песчаный берег вблизи населенных пунктов Шарбойтц и Хаффкруг многочисленные тела погибших. В некоторые дни их были десятки.“- Гельмут Кархер в возрасте девяти лет стал очевидцем катастрофы кораблей. Из письма от 16.2.1980 г.

Горящий корабль “Кап Аркона” во время бомбардировки 3го мая 1945 года.

Дни памяти трагедии “Кап Арконы” в Западной и Восточной Германии

Незадолго до окончания войны, 3 мая 1945 г., в Любекской бухте около города Нойштадта британские самолеты подвергли бомбардировке корабли “Кап Аркона” и “Тильбек”. На борту кораблей находилось около 7400 узников, доставленных туда из концлагеря Нойенгамме по приказу СС. Только 450 узников осталось в живых после воздушного налета английских бомбардировщиков. Тела погибших были вынесены волнами на побережье Балтийского моря по обе стороны границы, разделившей позже оккупационные зоны Германии. По ту и другую стороны этой границы нашли свое развитие различные формы проведения памятных мероприятий, что было обусловлено в значительной степени влиянием политических систем обоих немецких государств, возникших после войны.

Дни памяти трагедии “Кап Арконы” в Восточной Германии

Тела погибших, вынесенные на побережье Балтийского моря в советской оккупационной зоне Германии, были захоронены вблизи берега. Многие из них были погребены в братских могилах на побережье около города Грос Шванзее. В 1955 г. их останки были перезахоронены в Гревесмюлене с целью создания там репрезентативного мемориала. Начиная с 1957 г. перед памятником “Кап Арконы” в Гревесмюлене ежегодно проходили траурные митинги с участием гостей из близлежащего региона, всей Восточной Германии и из-за рубежа. С 1966 г. ежегодно устраивался спортивный праздник, посвященный памяти трагедии “Кап Арконы”. Жертв этой морской катастрофы коллективно чествовали как борцов антифашистского сопротивления и использовали как средство в борьбе за признание Германской Демократической Республики западными государствами.

Дни памяти трагедии “Кап Арконы” в Западной Германии.

Тысячи тел погибших, вынесенные волнами на берег после бомбардировки кораблей, были захоронены в братских могилах. Первый траурный митинг в память этой трагедии состоялся в Нойштадте-Пельцерхакене 7 мая 1945 г. В нем приняли участие английские солдаты, бывшие узники концлагеря и жители Нойштадта. Как для Западной Германии, так и для всей Западной Европы город Нойштадт-Пельцерхакен стал центром проведения памятных мероприятий, посвященных трагедии “Кап Арконы”. В дни годовщины этой катастрофы союзы бывших узников концлагеря, муниципалитет Нойштадта и правительство федеральной земли проводят здесь памятные митинги. В первое послевоенное время эти мероприятия проходили под знаком холодной войны. Тем не менее, они имели особое значение, поскольку давали возможность, несмотря на отсутствие других мемориальных мест, почтить память всех узников концлагеря Нойенгамме.

Все материалы оригинала здесь

Размещено 16 апреля 2015

К 70-летию освобождения Освенцима

Федерация еврейских общин в Чехии не хочет видеть президента России Владимира Путина среди гостей на Форуме, посвященном 70-летию освобождения Освенцима.

В обнародованном сегодня заявлении отмечается, что, учитывая нынешнюю политическую ситуацию Федерация еврейских общин в Чехии «считает неуместным визит президента Путина на акции по случаю Дня памяти жертв Холокоста», которые должны состояться в Праге и Терезин 26-27 января 2015 года.

Федерация еврейских общин заявляет, что основанием для такого шага «реальность, что режим, который ввел и реализует Владимир Путин, не соблюдает международных соглашений, является агрессивным и оккупирует силой терр