Tag Archives: Минское гетто

Отклик из Австралии на публикацию Игоря Каноника о Минском гетто

(начало, продолжение и окончание)

Это документы военного времени, поступившие из Австралии

Наградной лист на Гобермана Евеля Давидовича к Ордену Красной Звезды

Наградной лист на Гобермана Евеля Давидовича к Ордену Отечественной войны 1-й степени

Наградной лист на Гобермана Евеля Давидовича к Ордену Отечественной войны 2-й степени

За намного меньшие подвиги давали Героев Советского Союза.   

Но конечно не еврею…  А Евель Гоберман был политрук первого танкового батальона, значит всегда впереди.

На фронте с первого дня, брал Берлин. Его командиры, командир батальона Булгаков, и командир части Константинов стали Героями Советского Союза.  

Булгаков  представил Евеля Гобермана к ордену Красного Знамени, но Константинов переделал (в наградном листе это всё видно) на орден Отечественной войны второй степени ( первой степени уже был).

Справка о ранении Гобермана Евеля Давидовича

Гоберман Евель Давидович. Фронтовое фото 1945 г. 

Гоберман Евель Давидович, 1906 года рождения, в армии с 1939 года, член партии с 1928 года, до войны был женат и имел двоих сыновей,  на фронтах Отечественной войны с первого дня, с 22 июня 1941 года.

Краткий комментарий от Игоря Каноника к документам, присланным из Австралии.

По данным ЦАМО пропал без вести в декабре 1941 года.  Евель Гоберман не знал о том,
что его жена Эстер Рувимовна с двумя сыновьями Владимиром и Феликсом успела
эвакуироваться из Белоруссии в Свердловск. Он думал, что они, как и его  родители с
сёстрами попали в гетто…
Евель Гоберман был тяжело ранен в январе 1942 года, кроме тяжелого ранения позже
было ещё два лёгких.
Будучи на должности политрука первого танкового батальона, 20 танковой бригады,
капитан Евель Гоберман очень отважно воевал, о его подвигах описано в наградных
листах. В составе 1-го Белорусского фронта 20-й танковая бригада участвовала в штурме
Берлина.
Но еще раньше, в 1944 году, к  Евелю Гоберману приехал фронтовой журналист и
писатель Илья Эренбург. Он был наслышан о подвигах и получил задание написать
статью в газету и сделать радио рассказ, который вскоре и прозвучал по Центральному
радио.
К жене Евеля  Эстер пришли соседи  и спросили не её ли это муж, про которого
рассказывали  по радио. Эстер сразу пошла в Свердловский военкомат, так они и нашли
друг друга…
В ноябре 1945 года Евель Гоберман был уволен в запас по болезни.
Евель Гоберман умер в 1979 году, похоронен на Минском Северном кладбище.
Интересно то, что сейчас правнук Евеля Гобермана приехал из
Австралии и служит в Армии Обороны Израиля (ЦАХАЛе).
Опубликовано 01.07.2020  20:10

 

 

В. Рубинчик о минской топонимике

«Великолепная двадцатка»

В газете «Авив» за 2014 г. упоминалось, что Лев Шейнкман, руководитель белорусской организации евреев – ветеранов и инвалидов войны, предложил добиваться, чтобы в Минске появилась улица имени Леонида Левина. На доме, где жил заслуженный архитектор, Л. Шейнкман предлагал повесить мемориальную доску. В том же году агентство «Интерфакс» сообщило, что за улицу Левина в Минске агитировало и руководство одной местной «политической партии» (ЛДП, чего уж там).

Скорее всего, после того, как в 2015 г. имя архитектора было присвоено минской «Исторической мастерской» (и улочке в Жлобине), этот вопрос отпал. Так или иначе, предложения ветеранов и инвалидов побудили меня составить список евреев, ушедших из жизни раньше 2014 г. и заслуживающих следа в столичной топонимике. Я сознательно ограничился двумя десятками фамилий: разумеется, их могло быть куда больше.

  1. Владимир Ботвинник (1938–2001). Многократный чемпион БССР и призёр чемпионатов СССР по боксу, чемпион СССР 1959 г., почетный мастер спорта, заслуженный тренер Беларуси. Косвенно «улица Ботвинника», посвященная именитому боксеру, стала бы и данью памяти его не менее известному однофамильцу (а возможно, и дальнему родственнику) – Михаилу Ботвиннику, многократному чемпиону мира по шахматам в 1948–1963 гг. Кстати, корни М. Ботвинника – тоже в наших краях, его отец родился в д. Кудрищино (ныне – Смолевичский район).

В. Ботвинник

  1. Абрам Бразер (1892–1942). Знаменитый график и скульптор, заслуженный деятель искусств БССР (1940), героически погибший в Минске, где жил с 1920-х годов. Во время нацистской оккупации рисовал портреты немецких офицеров, одновременно собирая информацию для подпольщиков. Более подробно о Бразере и его вкладе в искусство см. здесь.
  2. Целестин Бурстин (1888–1938). Один из основоположников математической науки в Беларуси, уничтоженный при Сталине. Далее цитирую slounik.org: «Д-р философии (1912), академик АН БССР (1931), проф. (1929). Окончил Венский университет (1911). С 1929 г. работал в БГУ, с 1931 г. директор Физико-технического института АН БССР. Научные труды по дифференциальной геометрии, дифференциальных уравнениях, алгебре. … Доказал фундаментальную теорему о вложении риманова пространства в эвклидово. Написал один из первых учебников для вузов по дифференциальной геометрии на белорусском языке». Сайт НАН РБ добавил о Бурстине: «Решил проблему Пфаффа для систем дифференциальных уравнений с частными производными, проблему Коши для этого типа уравнений».
  3. Вайнрубы. В честь двух старших братьев названа улица в Борисове, где они родились, но их слава вышла далеко за пределы родного города. Генерал-лейтенант танковых войск Матвей Вайнруб (1910–1998) останавливал наступление вермахта в Сталинграде, а после освобождения Польши стал Героем Советского Союза. Полковник танковых войск, Герой Советского Союза Евсей Вайнруб (1909–2003) защищал Беларусь в 1941 г., также прославился в Висло-Одерской операции и при взятии Берлина. Зиновий Вайнруб (1917–?) в 1941 г. отличился при обороне Украины, во время переправы через Днепр, и в других эпизодах войны. Военврач Раиса Вайнруб (1917–1984) спасла множество бойцов во время финской кампании и Великой отечественной войны.

М. и Е. Вайнрубы

  1. Макс Дворжец (1891–1942) – доктор медицинских наук, профессор, руководивший лечебным факультетом мединститута в 1937–1941 гг. Погиб в Минском гетто. Во многом благодаря М. Дворжецу, который до войны возглавлял «глазные отряды», призванные выявлять и лечить больных трахомой, эта болезнь практически исчезла в Беларуси. Между тем прежде она была настолько распространена, что даже попала в поэму Изи Харика «На чужом пиру» о Беларуси ХІХ в.: «Там слепнут глаза от трахомы».

М. Дворжец; С. Дречин

  1. Семён (Самуил) Дречин (1915–1993). Артист и балетмейстер, около 60 лет отдавший искусству, – один из основателей балета в Беларуси. Лауреат Госпремии СССР 1950 г., народный артист БССР с 1954 г. При этом Дречин не вступал в компартию.
  2. Яков Зельдович (1914–1987). Уроженец Минска, академик, трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской (1957) и Государственной премии (четырежды!). Внес существенный вклад в теорию горения, детонации и ударных волн. В 1939–41 гг. вместе с Ю. Харитоном впервые провел расчет цепной реакции деления урана. В некоторых энциклопедиях называется «российским физиком», и в Москве (2014) появилась улица Зельдовича. В Минске пока лишь установлен бюст академика возле Института физики.

Я. Зельдович; С. Зорин

  1. Семен (Шолом) Зорин (1902–1974). Уроженец Минска, до войны работал столяром, а затем, бежав из гетто, прославился как командир семейного партизанского отряда. Историк Василий Матох писал в 2008 г.: «В партизанском отряде №106 под командованием Семена Зорина находились в основном бывшие узники минского гетто. В его составе было 596 человек, из них 141 – в боевой группе. Хозяйственные группы еврейских семейных отрядов – портные, сапожники, пекари, медики, часовщики, ремонтники и др. специалисты – стали базой, обслуживавшей многие партизанские отряды». Один из членов того отряда Леонид Окунь говорил: «Семен Зорин был отличный командир, и только благодаря его уму и мужеству нас не раздавили каратели». Спасение нескольких сотен жизней – более чем весомая причина, чтобы дать улице благозвучное имя Зорина, но можно вспомнить, что минчанин проявил себя и как подрывник. Имел два ордена Отечественной Войны, орден Красной Звезды и партизанскую медаль.
  2. Юлий Иргер (1897–1941). Слово «Беларускай энцыклапедыі»: «Белорусский ученый в области хирургии. Доктор медицинских наук (1928), профессор (1934). Заслуженный деятель науки БССР (1939). С 1934 в Минском медицинском институте, с 1932 одновременно руководитель Белорусского НИИ переливания крови». Очевидно, что сделал для минчан Ю. Иргер никак не меньше, чем первый российский нарком здравоохранения Н. Семашко, удостоенный «своей» улицы в нашем городе.

 

Ю. Иргер; М. Кроль

  1. Михаил Кроль (1879–1939). По словам автора журнала «Здравоохранение» (2014), «белорусский учёный, организатор медицинского образования и медицинской печати». Родом из Минска, он получил европейское образование и успешно работал в Москве, но откликнулся на призыв белорусского правительства и в 1921 г. практически на «голом месте» создал в Минске медицинский факультет БГУ, став его первым деканом (с 1930 г. – первым ректором Белорусского медицинского института). С 1931 г. – академик, заслуженный деятель науки БССР. В 1939 г. был избран членом-корреспондентом АН СССР. В мединституте имя М. Б. Кроля увековечено, но почему бы не сделать его более известным на уровне города?
  2. Лев (Лейб) Кулик (1908–1942). Главврач минской инфекционной больницы, расположенной на территории Минского гетто (до 1941 г. работал главврачом в Барановичах и Гродно). В 1941–42 гг. пытался организовать процесс лечения больных – что по тем временам само по себе было подвигом – и в то же время изо всех сил помогал подпольщикам, за что и был казнён гитлеровцами. О его роли в минском подполье можно прочесть в книгах Гирша Смоляра, которого Л. Кулик спас от смерти. В 2008 г. в Беларуси Л. Кулик был посмертно награждён медалью, а несколько позже на здании бывшей больницы, где он работал, появилась мемориальная доска (на ул. Кальварийской, 3а – без упоминания его имени), но всего этого явно недостаточно.

Л. Кулик и здание больницы, где сейчас детская музыкальная школа (доска видна между окнами слева от входа)

  1. Моисей (Мойше) Кульбак (1896–1937). Классик еврейской литературы, один из самых популярных в мире писателей из Беларуси. Его роман «Зельменяне», где воспеты древний еврейский род и сам Минск, переиздаётся в ХХІ в. – через 80 лет после написания – и вызывает живую реакцию. Цитата из Ольги Бобковой: «Только в этом году услышала от Али С. об этом романе Кульбака. Нашла и прочитала. Счастливая. Автор заставил улыбнуться, похохотать, погрустить» (svaboda.org, 22.12.2012). Хороши и иные произведения М. К. – стихи, поэмы, пьеса «Бойтра», в 2014 г. опубликованная в журнале «Дзеяслоў» (перевод с идиша Феликса Хаймовича). Рожденный в Сморгони, Кульбак много лет жил в Минске, здесь же был арестован и расстрелян сталинцами. Реабилитирован при Хрущёве.

Сейчас, в 2020 г., я не настаиваю на том, чтобы в Минске появилась улица Мойше Кульбака. Увы, за год до своего ареста большой писатель помог «закопать» критика Хацкеля (Иехезкеля) Дунца (1897–1937). От имени Кульбака в газете «Літаратура і мастацтва» (10.09.1936) было опубликовано следующее: «Долгое время орудовал в еврейской советской литературе Дунец, и никто из писателей с него не сорвал маску. Характерно, что уже после того, как Дунца исключили из партии [1935 г.], Белгосиздат поручил ему перевод [на идиш] такой ответственной книги, как «Как закалялась сталь» Н. Островского. Понятно, что Дунец испортил эту книгу». Практические последствия это выступление имело: перевод книги Островского на идиш поручили Кульбаку. Поэтому я бы отдал предпочтение Зельманской улице (в честь героев романа)… или хотя бы Зельманскому переулку где-нибудь в районе Ляховки.

  1. Иосиф Лангбард (1882–1951). О нем написано так много, что достаточно процитировать «Википедию»: «Заслуженный деятель искусств Белорусской ССР (1934), доктор архитектуры (с 1939). Один из выдающихся зодчих Европы XX века, чье художественное наследие оказало значительное влияние на развитие современной архитектуры. Его архитектурные работы в большой степени повлияли на формирование облика Минска и являются образцами белорусского зодчества». Впрочем, добавлю: Дом правительства, Дом офицеров, Театр оперы и балета – это всё его творения. Возле театра висит курьёзная мемориальная доска, где рядом стоят фамилии архитектора Лангбарда и президента Лукашенко, в ХХІ в. отдавшего распоряжение отреставрировать здание. Можно было бы переименовать в честь зодчего идущую к театру улицу Чичерина, тем более что вклад ленинского наркома иностранных дел в жизнь Минска неочевиден, а кроме того, в столице Беларуси несколько лет назад появилась улица Чичурина (созвучие названий может привести к путанице, если уже не приводит).

И. Лангбард

  1. Осип (Иосиф) Лунц (1842–1930), терапевт, ученый, основатель в Минске системы противотуберкулезной помощи, председатель Общества минских врачей (1879–1883), инициатор первого в Беларуси детского санатория для больных туберкулёзом (1898), один из организаторов Белгосуниверситета (1921). Считается также, что Хоральная синагога – нынешний Национальный драматический театр им. Горького на ул. Володарского – построена по инициативе О. Лунца. Подробная статья о нём и его потомках – здесь.
  2. Абрам Михельсон (1902–1971). Уроженец Минска, где трагически погиб от руки пациента. А. Михельсон был учеником Ю. Иргера, тоже доктором медицинских наук и профессором. Далее уместно процитировать сайт Белорусской медицинской академии последипломного образования (belmapo.by): «В 1958 г. организовано научное общество урологов Белоруссии, председателем которого являлся до 1970 г. С 1959 по 1969 гг. — главный уролог министерства здравоохранения БССР. В 1968 г. присвоено звание Заслуженного деятеля науки БССР». Описал «симптом Михельсона», разработал уникальные методики лечения.

А. Михельсон; А. Печерский

  1. Александр Печерский (1909–1990). Уроженец Кременчуга, офицер Красной Армии, попавший в плен. Некоторое время содержался в минском «рабочем лагере» СС. А. Печерский известен во всем мире благодаря восстанию, организованном им вместе с другими узниками в лагере смерти Собибор (1943 г.). Многим из них удалось выжить после побега. Сам Печерский воевал в партизанском отряде на территории Беларуси; таким образом, имеются и формальные основания, чтобы назвать его именем столичную улицу. Кстати, улицы Печерского уже имеются не только в Кременчуге и Ростове-на-Дону, но и в израильском Цфате, где герой никогда не бывал.

Г. Пласков

  1. Григорий Пласков (1898–1972). Уроженец Минска, выдающийся военачальник. Сам маршал Жуков ходатайствовал, чтобы генерал-лейтенанту артиллерии Пласкову присвоили звание Героя Советского Союза, но не сложилось… Как писал кандидат исторических наук Борис Долготович в «Вечернем Минске»: «В январе 1919-го Григорий Пласков начал службу в артиллерии и остался верен ей в течение 45 лет… был пять раз ранен, причем один раз настолько тяжело, что не только мог, но и не должен был возвращаться на фронт. Но генерал Пласков вернулся в строй, к своим боевым друзьям, даже не дождавшись полного излечения ран».
  2. Соломон Розенталь (1890–1955). Уроженец Вильно, однако жил в Минске в конце 1900-х, в 1921–1931 гг., бывал у нас и в первой половине 1950-х гг. (похоронен в Ленинграде). Доктор медицинских наук, профессор, в своё время – один из самых авторитетных в СССР венерологов и дерматологов. Разработал множество методик лечения, которые во время войны очень пригодились при лечении раненых. Заведовал клиникой кожных болезней в БГУ, его многочисленные книги выходили и на белорусском языке. Придумал «жидкость Розенталя». «С. К. Розенталь с учениками разработал весьма эффективное лекарственное средство для лечения ран, жирной себореи и алопеции, не утратившее своего значения до настоящего времени», – писали специалисты с pharmjournal.ru в 2013 г. Прославился С. Розенталь также тем, что был первым чемпионом Беларуси по шахматам (в 1924 и 1925 гг.), хотя звание мастера спорта получил уже в Ленинграде (1934).

Л. Шапиро

  1. Лев Шапиро (1864–1932). Цитирую некролог по изданию «Новый хирургический архив» (№ 3, 1932 г.): «12 января 1932 г. в Минске умер 68 лет от роду Л.Н. Шапиро – один из основоположников хирургии в Минске. По окончании Дерптского университета он проработал два года в Москве, в лечебнице “Кни”, а затем с 1890 г. работал в Минске. Здесь он имел свою хирургическую лечебницу; пользуясь большой популярностью среди местного населения и далеко за пределами Минска, он немало способствовал популяризации хирургии в Белоруссии. С 1900 по 1914 год заведовал хирургическим отделением Минской еврейской больницы, работал хирургом во время войны… Умер Лев Наумович от сердечного поражения, внезапно, во время лечения больного, работая до самого последнего момента своей жизни». Известен Л. Шапиро и как основатель первой на территории Беларуси школы по подготовке зубных врачей (1907).
  2. Федор Шедлецкий (1924–1988). В некоторых источниках называется «первым партизаном из Минского гетто». Израильский историк д-р Ицхак Арад в книге «Они сражались за Родину: евреи Советского Союза в Великой Отечественной войне» писал о нём так: «Связь между подпольем Минского гетто и 208-м партизанским отрядом была установлена благодаря Феде Шедлецкому, появившемуся в гетто по заданию Сергеева, чтобы попросить юденрат помочь партизанскому отряду с одеждой и медикаментами. Деятель подполья Григорий Смоляр, встречавшийся с Шедлецким, обещал отправить партизанам помощь и предложил переправить к ним подпольщиков из гетто. В начале 1942 г. Шедлецкий вновь пришел в гетто с ответом от Сергеева, который согласился принимать евреев с условием, что они будут вооружены и снабжены медикаментами. Результатом этих контактов стал уход из гетто в феврале 1942 г. трёх групп общим числом 50 человек, в основном бывших военных. Шедлецкий взял на себя обязанности проводника». Уточнил сведения И. Арада в 2017 г. Феликс Хаймович – писатель, сын Бориса Хаймовича (одного из организаторов подполья в Минском гетто): «Федю Шедлецкого я знал лично, и достаточно близко: он дружил с моим отцом, а дружба эта началась в августе 1941 года в Минском гетто. Федя был связным отца. Не Сергеев направил его в гетто, а Исай Казинец направил его в лес на поиски партизан, чтобы выводить в лес людей из гетто. Казинец его связал и с Кабушкиным (Жаном), который, кстати, не один раз ночевал в доме, служившим штабом папиной подпольной группы. Немцы его искали, но им и в голову не могло придти, что партизанский бандит прячется в гетто. Так что не Сергеев вышел на Шедлецкого, а Шедлецкий на отряды Сергеева и Покровского, действовавшие вместе. В партизаны Федя перешёл вместе со всей папиной группой, которую он и Миша Рудицер (обоим было по 17 лет) и выводили в лес. Первым же партизаном из Минского гетто считали не Федю, а моего отца. В книге Смоляра “Мстители гетто”, вышедшей в издательстве “Дер эмес” в 1947 году, раздел, посвящённый моему отцу, так и назывался: “Первый партизан из Минского гетто».

Фото из книги Г. Смоляра. Справа налево: сидят А. Релькин и Ф. Шедлецкий, стоят Г. Гордон и Б. Хаймович

Фактически, начиная с осени 1941 г., Ф. Шедлецкий вместе со своими товарищами спас десятки узников гетто. В партизанском отряде он командовал разведгруппой, был награждён медалями «За Отвагу» и «Партизану Отечественной войны I степени». Возможно, влияние на дух людей имело даже большее значение, чем ратные подвиги: «Его смелость, его осознанное решение – никогда не носить жёлтую звезду на одежде, его уверенность в победе, были подобны глотку свежего воздуха» – об этом в 1994 г. рассказывал бывший узник Минского гетто Евсей Залан.

* * *

Конечно, наивно надеяться, что все названные фамилии найдут своё место на карте Минска, но тем, кто претендует на звание «общественных», а тем более политических деятелей, не помешало бы иметь такой список под рукой. Oбращения же «простых смертных» топонимическая комиссия при горисполкоме, как правило, игнорирует.

В списке – несколько врачей, и это неспроста. Считаю, что их труд недооценен в названиях столичных улиц, проспектов и переулков. Сейчас, во время эпидемии COVID-19, это ещё более очевидно, чем 5 лет назад.

Нужна в столице Беларуси и улица (проспект? площадь?) «Праведников народов мира», а лучше просто Праведников. Между прочим, готов согласиться со многими идеями, высказанными еще в 1993 г. художником Маем Данцигом в открытом письме к белорусскому правительству: тогдашний председатель объединения еврейской культуры имени Изи Харика предлагал, в частности, вернуть название «Еврейская» улице Коллекторной. «Не возвращено историческое название улице Еврейской в Минске. Этот вопрос остается нерешённым, несмотря на то, что все остальные улицы этой части города получили свои исконные названия», – говорил президент Всемирной ассоциации белорусских евреев Яков Гутман в речи перед депутатами Верховного Совета Беларуси (20.10.1994). Полный текст его выступления на белорусском можно прочесть здесь

Я бы приветствовал появление в Минске улицы Трёх Подпольщиков (Маши Брускиной, Кирилла Труса и Володи Щербацевича, публично казнённых нацистами 26 октября 1941 г. за связь с подпольем). О том, что неэтично было бы называть улицу в честь одной М. Брускиной – а такие предложения звучали – уже приходилось писать («Мы яшчэ тут!», № 32, 2007).

Кроме того, заслуживает внимания идея с улицей Владимира Высоцкого. Замечательный певец и актер (1938–1980) не раз приезжал в Беларусь, снимался у нас в кино и выступал с концертами. Его творчество до сих пор почитается самыми разными людьми, некоторые песни переводились на белорусский язык (например, Михасём Булавацким) и иврит (например, Михаилом Голдовским)… Присвоение улице его имени стало бы, между прочим, знаком покаяния за бестактность небезызвестного Пал-Изотыча, утверждавшего, что Высоцкий в Минске «потерпел фиаско», что его «обвели вокруг пальца» (см. подробнее: «Знамя юности» 23.03.1980 и здесь).

Подготовил Вольф Рубинчик,

политолог, член Союза белорусских писателей

wrubinchyk[at]gmail.com

Первая публикация – 18 мая 2015 года. Пять лет спустя вниманию читателей предлагается исправленный и дополненный вариант. Фото взяты из открытых источников.

Опубликовано 18.05.2020  19:29

*

Отклик

“Если быть объективным, в нынешней реальности шансы на свою улицу имеют только Лангбард и Зельдович” (Вадим Зеленков, краевед, г. Минск). Оказывается, В. З. (под ником “Минчанин”) обращался к властям с предложением об улице Лангбарда ещё 20 сентября 2007 г.
Сегодня, 19.05.2020, историк Иван Сацукевич, который входит в “топонимическую” комиссию при горисполкоме, ответил г-ну Зеленкову так: “Попробуем реализовать в ближайший год, главное, чтобы была новая большая улица – с этим из-за запрета на освоение ценных сельскохозяйственных земель проблемы” (пер. с бел.). Ура?
Добавлено 19.05.2020  14:14
***

Спрашивали – отвечаю

Об инициативе «улица имени Зиссера». Появилась интернет-петиция, где Ю. А. Зиссер (1960–2020) представлен так: «Меценат, общественный деятель, предприниматель, основатель портала TUT.BY, активный участник стартап-движения в стране, ментор, инвестор. Человек, не афишировавший свои подарки, но сделавший огромный вклад в сохранение и развитие белорусской культуры, национальной идеи и самоидентификации» (c 18.05.2020 она собрала почти 4000 подписей). В газете «Новы час» вижу и статью-обоснование.

Всегда радует общественная активность, которая идёт «снизу», не сопровождаясь угрозами и насилием. Бесспорно, Ю. Зиссер был заметным деятелем в Беларуси начала ХХI века, но… Вот в соседней России был принят закон, по которому «назвать улицу в честь умершего человека можно не ранее, чем через 10 лет после его смерти». Впрочем, правило не без исключений; улица Солженицына появилась в Москве уже через несколько месяцев после смерти писателя.

В законе РБ «О наименованиях географических объектов» сказано: «Географическим объектам могут присваиваться наименования в ознаменование исторических событий, а также имена лиц, имеющих заслуги перед государством и обществом». Российский «лаг» не предусмотрен; запрещается лишь прижизненное увековечение заслуженных людей в названиях географических объектов. Теоретически улица (или площадь, проезд, переулок…) могла бы получить имя Зиссера хоть завтра. Нужно ли?..

Имею основания сомневаться в том, что успешный предприниматель был велик во всех своих «ипостасях», перечисленных в петиции. Должно пройти несколько лет (возможно, пять), чтобы оценить влияние Юрия Зиссера на развитие Минска и Беларуси. Пока суд да дело, наследники долларового миллионера могли бы учредить мемориальную стипендию для молодых талантов. И/или выпустить о Ю. Зиссере книгу, благо многие вспоминают о нём.

В ближайшее время не собираюсь выступать ни «за», ни «против» предложения «назвать улицу города, чтобы быть благодарным за всё, что он сделал для страны», поддержанного, в частности, дочерью Ю. Зиссера Евгенией. Но если бы пришлось выбирать, я предпочёл бы видеть в родном городе всё-таки улицу Иосифа Лангбарда или, к примеру, Соломона Розенталя, чьи труды не забыты и спустя десятилетия после смерти авторов.

После выхода «Великолепной двадцатки» художник Андрей Дубинин напомнил о замечательном минском докторе Сергее Урванцове (1863–1937), инициаторе создания в городе «скорой помощи», не отмеченном, однако, в городской топонимике. Разумеется, я двумя руками «за» улицу (или даже проспект) Урванцова.

В. Рубинчик, г. Минск

20.05.2020

Опубликовано 20.05.2020  13:33

* * *

Уход Ю. Зиссера в мир лучший опять всколыхнул тему увековечения памяти людей, оставивших заметный след в истории города и общества.

В. Рубинчик подмечает про закон соседней Российской Федерации, что «назвать улицу в честь умершего человека можно не ранее, чем через 10 лет после его смерти». Мне на ум приходят воспоминания о смерти Папы Иоанна Павла ІІ (в то время я как раз был в Италии). Традиционно для горячих итальянцев, сразу поднялась кампания «Santo subito» – то есть требование объявить главного иерарха католического мира святым без предварительных процедур (то же случилось по смерти падре Пио, знаменитого францисканского монаха). На такие случаи католическая церковь за свою долгую историю выработала механизм – процедура рассмотрения и утверждения человека в статусе официально признанного святого может быть не ранее пяти лет после его смерти. Страсти утихают, свежесть утраты проходит, и сам человек может быть оценен в некоей исторической перспективе. Видимо, опыт сгоряча утверждённых персон не всегда проходил испытание временем.

Думаю, это применимо и в нашем случае.

В материале В. Рубинчика я выделил бы среди несомненно достойных фигур несколько моментов, отозвавшихся во мне лично. Безусловно, это улица (или переулок) Зельманцев (у автора Зельманская), также историческая Еврейская улица и улица Трёх подпольщиков.

Андрей Дубинин, г. Минск

20.05.2020  22:54

Маккаби в Минске. Встреча с былым

От belisrael.info. Предлагаемое интервью было опубликовано в израильско-американском журнале «Алеф» (№ 539, июль-август 1994) и, насколько мы знаем, не перепечатывалось. Интересная тема – состояние «еврейских дел» в 1994 г. и четверть века спустя. С гостем Минска можно соглашаться или нет, но человеком он был неглупым и авторитетным (умер в 2007 г., светлая ему память). Кроме всего, сейчас Ханука – самое время, чтобы вспомнить о Маккаби…

Вновь я посетил…

Интервью председателя израильского Общества евреев – выходцев из Белоруссии Н. МАККАБИ ответственному редактору «Алефа» А. КИЛЬШТЕЙН

– Господин Маккаби, вы вернулись из Минска, города своей юности. Еще сравнительно недавно нам, бывшим гражданам бывшего Советского Союза, казалось невероятным когда-либо снова увидеть страну исхода. Уезжая в Израиль, мы чувствовали себя навсегда отрезанными от знакомых мест, от близких и друзей. Словно улетали на другую планету…

– А теперь, возвращаясь, мы действительно попадаем на чужую планету. Особенно те, кто уехал, как я, очень давно.

– Когда это было?

– Я репатриировался в Израиль в 1957 году. Чудом вырвался…

– Первая ласточка алии.

– Тогда об алие ещё не было речи. А до того я успел вкусить все «прелести» советского режима. В 1938 году – арест за сионистскую деятельность: тюрьма, годы лагерей и сибирская ссылка. Люди старшего поколения знают, что арест в те годы в большинстве случаев означал смертный приговор. У меня хранится вырезка из газеты «Вечерний Минск», в ней опубликован список незаконно пострадавших в годы сталинских репрессий, а затем реабилитированных. В их числе названа и моя фамилия, единственного уцелевшего – остальные расстреляны.

*

Макабоцкі Хема Майсеевіч (1914, г. Сядлец, Польшча), выкладчык Мінскага гідратэхнікума. Асуджаны 14 кастрычніка 1938 г. Асобай нарадай пры НКУС СССР за контррэвалюцыйную дзейнасць да 3 гадоў ППЛ. Рэабілітаваны 27 кастрычніка 1955 г.

*

– Так что встреча с прошлым была довольно грустной?

– Встреча с прошлым – это всегда грустно, особенно если оно уже почти стёрто с лица земли. Не осталось в живых никого из моих родных, близких и друзей, да и самого прежнего Минска уже нет, сохранилось несколько полуразрушенных домов, зато рядом вырос совершенно новый современный город.

– В начале июля в Белоруссии широко отмечалось 50-летие освобождения республики от немецко-фашистских захватчиков. Вы присутствовали на этом празднике?

– Да, как председатель израильского Общества евреев – выходцев из Белоруссии я получил через посольство этой республики приглашение Верховного Совета Белоруссии принять участие в торжествах.

– Были также приглашённые из других стран?

– Конечно. Приезжали гости из США, Европы и ближнего зарубежья. Встретились бывшие братья по оружию, активисты белорусских землячеств.

Белоруссию во время Второй мировой войны справедливо называли партизанским краем. Здесь особенно организованно и самоотверженно действовали партизаны. Их дерзкие, бесстрашные операции против оккупантов в немалой степени способствовали крушению фашистской военной машины. Общеизвестно, что в партизанских отрядах Белоруссии сражалось много евреев, были даже целые боевые единицы, состоявшие почти из одних еврейских бойцов. Упоминалось ли об этом в дни праздников?

– К сожалению, нет. Я бы даже сказал, что этот факт умышленно замалчивался, как оно бывало обычно в Союзе в доперестроечные времена. Недаром говорят, что перестройка в Белоруссии ещё не началась. Более того. Выступая на торжественном заседании, председатель Совета Министров Белоруссии Кебич отдал дань представителям всех народов СССР, сражавшимся за освобождение Белоруссии. По старой, испытанной советской традиции, перечислялись: русские, украинцы, казахи, грузины и таджики – все, кроме евреев. Их словно бы и не существовало. А ведь десятки тысяч евреев-партизан полегли в болотах и лесах Белоруссии.

Выступление Кебича, его нарочитое замалчивание роли евреев в партизанской войне вызвало глубокое возмущение среди делегатов совещания из разных стран.

– Означает ли это, что Белоруссия делает поворот к государственному антисемитизму?

– В этой республике, если сравнить с Россией и Украиной, никогда не было ярко выраженного антисемитизма.

Но в настоящее время Белоруссия переживает тяжелейший экономический кризис. Коррупция проникает во все сферы общества. Подкупить можно практически не только милиционера, который намерен оштрафовать вас за превышение скорости на дороге, но и кое-кого повыше. Растёт преступность. Цены на продукты питания совершенно невероятные. Для примера: средняя месячная зарплата составляет 200 тысяч рублей, а килограмм мяса стоит 50-80 тыс., килограмм огурцов или помидоров – 30 тысяч.

На фотографии вы видите белорусские рубли. На каждом – изображение какого-нибудь животного. Самая мелкая купюра, 1 рубль, – «Зайчик» (на самом деле – 50 копеек, «белочка» – belisrael). Чем выше по своей значимости купюра, тем крупнее на ней зверь…

Здесь мы взяли иллюстрацию из интернета, т. к. в журнале 1994 г. подобная была совсем уж низкого качества.belisrael.

– То есть цены кусаются?

– Выходит, так. На все представленные здесь деньги нельзя купить даже коробок спичек… (кто-то ввёл гостя в заблуждение: «лось», находившийся в обороте с 1992 г., и летом 1994 г. был довольно крупной купюрой; во всяком случае, коробок спичек на неё купить было можно. – belisrael).

– И во всём этом виноваты евреи?

– К сожалению, на сегодняшний день у них есть причина для беспокойства…

– Вы имеете в виду избрание на пост президента Александра Лукашенко?

– Несомненно, это очень тревожный симптом.

– Что собой представляет этот человек?

– По своим взглядам и политическим амбициям он чем-то близок к Жириновскому, но у него более жёсткий и твёрдый курс. Он имеет ясную и реальную цель, а не расплывчатую и полуфантастическую программу, как у Владимира Вольфовича.

За ним пойдут.

В своей первой речи после избрания Александр Лукашенко резко клеймил виновников коррупции, экономического спада в республике. При этом он недвусмысленно дал понять, что немалая доля вины за всё происходящее лежит на евреях.

– Старая песня.

– Но всегда актуальная. Вот почему я считаю, что у евреев Белоруссии нет будущего.

Вам приходилось беседовать с некоторыми из них?

– Не раз. И большинство сегодня просто растеряно, находится на перепутье, всё чаще приходит к мысли о необходимости уехать. Однако в Израиль хотят лишь те, у кого там дети, близкие родственники.

Но многие стремятся в США или в Германию. Они опасаются трудностей абсорбции, нестабильной обстановки в стране. Иных удерживает проблема смешанных семей.

– И как на фоне всего этого выглядит еврейская жизнь? И существует ли она в настоящее время?

– Безусловно существует, хотя далеко не в такой активной форме, как хотелось бы. Её средоточием является синагога на ул. Кропоткина, 22. В будние дни едва набирается миньян, а по субботам приходят человек 20, все старики.

Есть и молодёжь, человек 10, они в основном группируются вокруг ХАБАДа во главе с равом Глузманом (Грузманом – belisrael). Всю работу с ними проводят два молодых хабадника – Шабтай и Менахем.

После молитвы организуется скромный ужин: пшённая каша и чай. В пятничный вечер – встреча субботы, звучат песни…

Официальную связь синагоги с городскими властями осуществляет рав Вольпин из США.

Еврейский центр также по временам собирает молодёжь, знакомит с Израилем, с его историей, с актуальной политической ситуацией.

Тем же заняты ещё с полдесятка еврейских организаций – среди них «Джойнт», «Сохнут» и др. К сожалению, дружеского контакта между ними нет.

Еврейскую культурную жизнь представляет также библиотека, которой заведует госпожа Харик, вдова поэта Изи Харика, расстрелянного в 1937 году.

– Сохранились ли следы Минского гетто?

– Да. Эти развалины свидетельствуют об одной из самых страшных кровавых трагедий в истории еврейского народа. Сюда свозили евреев из оккупированных стран, из захваченных нацистами городов Советского Союза.

Время от времени гитлеровцы осуществляли «акции» по планомерному уничтожению узников. Более 100 тыс. евреев погибли в Минском гетто. На месте расстрела, которое носит название «Яма», стоит памятник этим невинным жертвам.

Сюда в дни празднования 50-летней годовщины освобождения Белоруссии приходили тысячи людей, приносили цветы, произносили речи. Было решено совместными усилиями Объединения евреев – выходцев из Белоруссии и еврейских общин в Белоруссии воздвигнуть в Минске мемориал в память жертв фашистской оккупации. Начат сбор средств.

В мои планы входило также посещение еврейского кладбища, но его, как и старого Минска, больше нет (с декабря 2019 г. территория между ул. К. Цеткин и Коллекторной, где до 1970-х гг. было кладбище, называется «Еврейский мемориальный парк» – belisrael). Евреев и христиан хоронят рядом. С трудом я отыскал могилу брата. Необходимо настаивать перед властями о создании хотя бы еврейского уголка на городском кладбище.

– И с каким же настроением вернулись вы из этой поездки?

– Всё, что я видел, не произвело на меня отрадного впечатления.

Не хочу никому навязывать своего мнения, но я считаю, что силы и средства, которые тратятся на так называемые центры еврейской культуры в СНГ, не оправдывают себя.

    

   

Обложка книги Н. Маккаби «Проблеск во мраке» (Израиль, 2-е изд., 1991); некоторые иллюстрации из этой книги

Чтобы не раствориться в галуте, чтобы избежать опасности повторения прошлых трагедий, чтобы ощутить себя по-настоящему евреем, есть лишь один путь – на родину, в свой дом, в Израиль.

Опубликовано 27.12.2019  20:10

Игорь Каноник. Минское гетто глазами моего отца (3)

(окончание; начало и продолжение)

…Весь август 1943-го, оставшись один, отец продолжал ездить на торфоразработки с единственной целью, при первой возможности убежать в лес. И в первых числах сентября к евреям, работавшим с торфом, подошла молодая деревенская девушка и спросила: «Кто здесь Додик?» Предварительно она поговорила с охранником-полицаем, который проверил её аусвайс и забрал из корзинки часть продуктов, которые она несла на обмен в Минск. Отведя отца в сторону, она тихо спросила: «Как зовут твою маму?». Выяснив этот вопрос, она обьяснила отцу, что если он сможет убежать, то должен обойти глубоко по лесу немецкий пост и ждать её через два километра на опушке леса. Через два дня она будет возвращаться из Минска, но к ней он не должен подходить, а должен осторожно идти за ней по лесу.

Это была минская подпольщица, связная партизанского отряда Лидия Дмитриевна Берестовская (после замужества Кащей). Направляясь в сторону Минска, находясь на очередном задании командования партизанского отряда и увидев группу евреев из гетто, она сразу вспомнила рассказ моей бабушки Лизы, который случайно услышала в отряде. Партизаны спрашивали бабушку, откуда она, где её семья. И бабушке пришлось рассказать о том, что в гетто остался её единственный оставшийся пока в живых сын, 14-летний подросток Додик, и что он, возможно, продолжает ездить на принудительные работы по торфоразработкам в то же место, откуда она смогла убежать в начале августа.

Лидия  Дмитриевна Кащей, спасшая моего отца

Отец в тот же день выпрыгнул на ходу из машины около леса, когда они возвращались в гетто. Полицай-литовец как раз сел в кабину к водителю-немцу, так как начался сильный дождь. Другие евреи его отговаривали не прыгать, говорили, что могут убить, если заметят. Отец им ответил, что и так скоро всех убьют. Двое суток он провёл в лесу, а на третий день ждал в условленном месте. К полудню на лесной дороге появилась та же молодая партизанка. Они шли несколько дней, в основном только в тёмное время, по кустам и болотам, так как опасались идти по лесным дорогам, у отца не было никаких документов. Лида хорошо ориентировалась на местности, так как была родом из этих мест, из деревни Скураты.

Партизанский отряд находился в глубоком лесу, но всего в десяти километрах от места торфоразработок. Когда они пришли, Лида сказала отцу: «Иди вон в ту землянку, там твоя мама работает поварихой»…

Cвидетельство узника гетто Давида Каноника

16 июля 1944 года в освобождённом Минске был проведён партизанский парад. В середине июля 1944-го отец с матерью вернулись в свой дом, дом семьи Каноник, где и жили до войны, до гетто, на Червенском тракте, по улице Крупской, 25. Но дом был занят, там уже давно жили другие люди, ведь они думали, что все евреи погибли. Мать не хотела ругаться, хотя не было большой проблемой законно вернуть дом. Но она не стала этого делать, видимо, не совсем хорошие воспоминания связывали её с этим домом. Зайдя в сарай во дворе, они нашли среди кучи дров свою коробку с довоенными фотографиями семьи. Бабушка с отцом пошли жить на Грушевку, там сохранился старый дом семьи Гоберман по улице Пакгаузной, 7 (позже улица Хмелевского), в котором бабушка жила до 1925 года, до того, как вышла замуж. И как раз из эвакуации вернулась её родная младшая сестра Роза Давидовна Тройчанская (Гоберман) с дочерью Эллой и сыном Эриком. Муж Розы, Соломон Тройчанский, остался в Челябинске, так как занимал высокую руководящую должность на оборонном заводе. И они, две сестры, поделили дом на две половины, с двумя входами. Доставшуюся отцу с матерью половину дома пришлось переделывать в жилое помещение. Так как до войны она использовалась для легкой брички прадеда Давида Гобермана, отца бабушки, который работал извозчиком. Вообще, на Грушевке жило много евреев, официально работавших извозчиками на кирпичном заводе Фридмана, который находился в Тучинке.

У Давида Гобермана были два родных брата, Нохим и Янкель, которые также жили на Грушевке и были главами своих очень больших семей. Все трое были сыновьями прапрадеда Абрама Гобермана, и все родились на улице Грушевской в доме № 46.

Давид Гоберман был главой большой семьи, у них с женой Эстер были четыре дочери и два сына. В каждом поколении в семье Гоберманов рождались двойняшки.

Один сын Давида Гобермана ещё в подростковом возрасте утонул на «Сажалке», в небольшом озере, которое было прямо на нашей улице. Второй сын, Евель Гоберман (Евель и моя бабушка Лиза были двойняшки, родившиеся в 1906 году), прошёл всю войну, он был призван в армию ещё в 1939 году. В звании капитана был политруком, заместителем командира 1-го танкового батальона 20-й танковой бригады Первого Белорусского фронта. Принимал участие в освобождении Белоруссии, награждён многими орденами и медалями.

Евель Давидович Гоберман, родной брат Елизаветы Давидовны Каноник (Гоберман)

После войны Евель с женой Фирой и их трое детей, старший сын Вова, средний Феликс и младшая дочь Софа жили на нашей же улице Пакгаузной, в доме № 4. Но в середине 50-х гг. Евеля Гобермана в числе коммунистов-тридцатитысячников направили работать председателем колхоза «Советская Беларусь» Клецкого района Минской области. Будучи очень умным человеком и сильным хозяйственником, Евель Гоберман вывел этот слабый и отстающий колхоз на передовые позиции в сельском хозяйстве Белоруссии. Так он получил право ежегодно представлять достижения сельского хозяйства Белоруссии на ВДНХ в Москве, где колхозу постоянно присуждали призы и медали.

После пяти лет работы председателем колхоза Евель Гоберман вернулся в Минск и был назначен на должность директора Минской щёточной фабрики, где и работал много лет до выхода на пенсию. Евель Гоберман умер в Минске в 1979 году.

Одна из четырёх дочерей Давида Гобермана, Люба, была замужем за офицером-пограничником, Изосимом (Зусей) Шмоткиным, они жили на заставе «Домачево» под Брестом. Люба с маленькой дочерью Эсмеральдой в первый день войны успела эвакуироваться с другими жёнами офицеров. Но далеко они не смогли уехать, под Минском машину разбомбило. Местные жители выдали её немцам как еврейку и жену офицера-пограничника, и она с дочерью была расстреляна. А тот самый офицер-пограничник Изосим Шмоткин вернулся с войны в звании майора. Создав новую семью, он жил по соседству с нами на Грушевке, в доме № 48. У них с женой Идой было двое детей, старший сын Лёня и дочь Ольга, с которой я учился в одном классе в школе № 3.

Давид Гоберман с женой Эстер и ещё одной дочерью Раей попали в гетто, где и погибли. Спаслась из гетто только одна их дочь, моя бабушка Лиза, 1906 года рождения, а также младшая дочь Роза 1911 г. р., которая была со своей семьёй в эвакуации в Челябинске.

Как ни странно, но район Грушевского посёлка полностью сохранился в довоенном виде, его не бомбили. Возможно потому, что там были расквартированы немецкие солдаты- железнодорожники, обслуживавшие Минский железнодорожный узел, часть из которых работала также на вагоноремонтном заводе. Например, в нашей школе №3 (где мы учились с сестрой Лилей), а это было новое четырёхэтажное здание, построенное в 1936 году, были немецкие казармы. После войны отец также там учился, оканчивая вечернюю школу.

…После получения справки из партархива в начале апреля 1986-го, отцу оформили в Московском районном исполкоме и в военкомате все документы. В домике на Грушевке установили телефон – кстати, этот деревянный дом (см. фото 2016 г.) пока стоит на ул. Хмелевского, 7. Отца поставили на льготную очередь на квартиру по месту работы на радиозаводе. Через год предложили квартиру в центре города в старом ведомственном доме радиозавода, на улице Коммунистическая. Как потом выяснилось, в этом доме жил Освальд, убийца президента Кеннеди, в то время, когда работал на Минском радиозаводе.

Дом семьи Каноник на Грушевке, фото 2016 г.

Кроме большого гетто, в Минске было ещё одно маленькое гетто. В конце лета 1941-го немцы отобрали из большого гетто 500 специалистов редких и важных для них специальностей и вместе с их семьями переселили в это маленькое гетто 3000 человек. С ноября 1941 года туда попадали также и европейские евреи-специалисты. Это был рабочий лагерь СС на улице Широкая. Лагерь постоянно пополнялся также за счёт военнопленных евреев, которых привозили из разных мест. Так в августе 1942-го с группой военнопленных туда попал офицер Александр Аронович Печерский. Он пробыл в рабочем лагере почти год, и за месяц до уничтожения Минского гетто в сентябре 1943-го его в составе большой группы евреев специалистов с их семьями отправили в лагерь уничтожения Собибор.

Лагерь уничтожения Собибор был создан весной 1942-го в юго-восточной Польше. Уже через месяц после прибытия Печерский стал руководителем единственного успешного восстания в лагере смерти в годы Второй мировой войны. После успешного восстания, которое было 14 октября 1943 года, нацисты убили всех, кто остался в лагере, и полностью уничтожили лагерь.

Одна из самых загадочных и трагичных историй Минского гетто – малоизвестная широкой публике история о том, как в начале октября 1943-го 26 евреев из нескольких семей, живших на улице Сухой, спрятались в заранее приготовленный подвал-схрон у самого кладбища. На то время в гетто оставались последние 3000 евреев. У спрятавшихся был верный расчёт – все уже понимали, что Минскому гетто остались считанные дни.

Так и случилось, с 21 по 23 октября был последний погром, это была зачистка. Прятаться в домах, подвалах и малинах не имело смысла, так как во время последнего погрома не осталось ни одного места, куда бы не летели гранаты, а на кладбище не нужно делать зачистки и кого-то искать. Они находились там 9 месяцев, до июля 1944-го года. Понимая, что гетто уже нет, они продолжали прятаться, и только ночью могли подышать свежим воздухом и осторожно набрать воды из ближайшей колонки.

Об этих людях есть замечательный рассказ минчанина Ильи Леонова «263 дня в подземелье», а также «1111 дней на грани смерти».

Как известно, Минск освобождали танкисты сразу нескольких армий, но настоящую зачистку города делала другая воинская часть. Это были бойцы 132-го пограничного (впоследствии Минский ордена Красной Звезды) полка войск НКВД, охраны тыла действующей армии, Третьего Белорусского фронта.

4 июля 1944 года, на следующий день после освобождения, выполняя свою работу, солдаты обходили весь город. Они обнаружили 13 обессиленных, оборванных людей на еврейском кладбище, на территории бывшего гетто, выглядевших как живые мертвецы.

Узнав об этом, командир полка, герой Гражданской войны, одесский еврей, гвардии полковник Хмелюк Аркадий Захарьевич отдал распоряжение срочно отвезти всех 13 выживших в Оршу в госпиталь, так как в Минске ещё не было госпиталя. Об этом также рассказывал отец в своих воспоминаниях.

Удостоверения Давида Ефимовича Каноника – партизана и участника войны

За зачистку Минска и окрестностей, а они изловили более 400 изменников, полицаев и предателей, этот полк, единственный среди воинских формирований НКВД, получил почётное наименование «Минский».

Меня в середине 70-х призвали в армию именно в этот «Минский» полк, в/ч 7574, конвойный полк внутренних войск. Воинская часть располагалась в центре Вильнюса, и занимала помещения бывшего монастыря примыкающего к тыльной стороне костёла Петра и Павла. Во дворе воинской части стоял большой памятник.

Однажды, во время праздника Дня Победы, в актовом зале выступали престарелые офицеры-ветераны. Один из них рассказывал, как в июле 1944-го они освобождали Минск. И 4 июля, на следующий день после освобождения, на территории, где было Минское гетто, на кладбище, обнаружили 13 выживших людей. История звучала неправдоподобно, ведь было известно, что Минское гетто перестало существовать в двадцатых числах октября 1943-го.

Демобилизовавшись из армии, уже дома в Минске, я рассказал об этом отцу. И тогда отец сказал, что это были их родственники и соседи с улицы Сухой. Одним из старших в этой группе из 26 евреев был Эля (Исраэль) Гоберман, двоюродный брат матери отца, моей бабушки Лизы Каноник-Гоберман. Эля Гоберман до войны также жил на Грушевке в доме № 46 и работал извозчиком на своей бричке, всегда запряжённой его любимым конём по кличке Хавер (друг). Конь понимал все команды на идиш.

Эля и его жена Хьена выжили, они были в числе 13 спасённых. Три их дочери погибли. В декабре 1942-го в гетто заболела и умерла их младшая шестилетняя дочь Майя, 1936 года рождения. В августе 1943 года полицаи случайно задержали и увели в машины душегубки их двух старших дочерей, среднюю Соню, 1932 года и старшую Фаню, 1928 года рождения. На протяжении более двух лет жизни в гетто родителям удавалось оберегать дочерей, которые прятались в «малине», когда родители были на принудительных работах.

Отец рассказывал, что дядя Эля ещё в августе 1943-го предлагал ему присоединиться к ним и тоже спрятаться в этом подвале. Подвал подготовил знаменитый минский печник Пиня Добин, хороший знакомый Эли Гобермана. Но отец отказался, так как надеялся в самое ближайшее время убежать и искать мать, которая уже была в партизанском отряде.

После войны отец часто виделся с Гоберманами, так как три родные сестры дяди Эли, Рая, Нехама и Йоха жили со своими семьями по соседству с нами на Грушевке, в том же доме № 46. Большой дом был разделён на три отдельные квартиры. Дядя Эля и его жена Хьена прожили долгую жизнь с мечтой о Сионе, но осуществить её тогда не было возможности. Эля Гоберман умер в 1973 году, а Хьена в 1981-м.

Эля и Хьена Гоберман, фото середины 1950-х

Отца уже нет в живых. Сохранились его воспоминания о жизни в гетто, записанные в 1996 году сотрудниками фонда Стивена Спилберга, которые находятся в еврейском музее в Минске.

Майя Каноник (Майзельс), жена Давида. Фото 2019. Сегодня 18 декабря ей исполнилось 85 лет, живет в Ашдоде. С чем ее и поздравляем от имени читателей сайта. Мазаль тов! 

Дети Давида Ефимовича Каноника, Лиля и Игорь (автор этого рассказа)

Вечная память всем родственникам, погибшим в Минском гетто.

Нашему поколению остаётся только память. Память нужна не мёртвым – память нужна живым.

Хочу отметить, что я не историк, но знаю историю.

Игорь Каноник,  Хайфа

Написано в 2013–2019 гг.

*

От редактора belisrael

Спустя некоторое время рассказ будет опубликован на иврите и англ.  Приглашаем волонтеров, знающих на хорошем уровне два и более языка.

Присылайте семейные истории, материалы на др. темы и не забывайте о важности поддержки сайта.

Опубликовано 18.12.2019  00:37

Обновлено 18 декабря 10:13

Отклик

Феликс Гоберман из Австралии прислал фотографии отца и матери 1945 года.

Евель Гоберман                                                           Фира Гоберман

Добавлено 20.04.2020  16:26

xxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxx

Читайте: Отклик из Австралии на публикацию Игоря Каноника о Минском гетто

Опубликовано 01.07.2020  20:50

 

Игорь Каноник. Минское гетто глазами моего отца (2)

(продолжение; начало здесь)

В конце 1972 года городские власти начали вынашивать проект – как засыпать «Яму» и демонтировать памятник. Все уже понимали, что это место становится знаковым и антисоветским. В свою очередь евреи начали собирать подписи с петицией в горисполком не трогать памятник, кто-то предложил написать такую же петицию на английском языке. Так появились две параллельные тетради. Я видел их у нас дома на Грушевке, когда отец ходил собирать подписи у евреев. Многие боялись подписывать, отец их уговаривал.

9 мая 1973 года был большой выход на «Яму», там были уже тысячи людей.

В конце лета 1973-го КГБ узнал об этой петиции. Скорее всего потому, что отец и ещё один бывший узник гетто записались на приём к председателю горисполкома, ведь они сказали там, по какому вопросу, и оставили все свои данные. С этого момента началась слежка за отцом. В середине сентября должен был состояться прием в горисполкоме. Хорошо, что отец передал обе тетрадки знакомым евреям для собирания подписей.

В один из дней в начале сентября, вернувшись с работы, я узнал, что у нас дома был обыск, сразу стало понятно, что искали. В тот день КГБешники приехали к отцу на работу, забрали его и повезли домой. Он по специальности был токарь 6-го разряда, работал тогда на автобазе, в партии никогда не состоял. Что они могли ему сделать, проверили даже его шкафчик на работе. Все, конечно, подумали, что ищут какой-то самиздат…

Давид Каноник за работой на автобазе, 1973 г.

Приближался назначенный день 15 сентября, когда нужно было идти в горисполком. Предусмотрительный отец попросил совершенно постороннюю, знакомую рускую женщину, пронести тетрадку в здание горисполкома. Она сказала на входе, что идёт устраиваться на работу, и её пропустили. А отец пошёл без ничего, только с паспортом. К сожалению, не пришёл второй его коллега, они вместе записывались на приём. Отца приняли два заместителя, они уже знали, о чём он будет говорить, в углу кабинета сидел ещё один человек в сером костюме, но он не представился.

Беседа была больше часа, отец передал им тетрадь с петицией, полную подписей минчан, в основном узников гетто и их родственников. Он рассказал им, как был в гетто с его первого дня 20 июля 1941-го и до начала сентября 1943-го, когда ему удалось сбежать в партизанский отряд. И о том, что почти вся большая семья погибла, включая всех родственников, это 32 человека. В конце беседы они спросили, почему люди не хотят, чтобы на этом месте создали красивый парк, засыпав «Яму».

Отец понял, что всё, что он рассказывал им не интересно. Тогда он рассердился и перед уходом сказал, что если будут ломать этот памятник, то пусть его убьют прямо там. И что пройдёт много лет, не будет ни их, ни этих кабинетов, а памятник так и будет стоять в «Яме»…

…На следующий день директор автобазы сказал отцу, чтобы он работал спокойно, вопрос о его увольнении даже не стоит.

Но оставался другой вопрос, как передать вторую тетрадь с петицией на английском языке. Чтобы она дошла хотя бы до американского корреспондента в Москве. Все понимали, что нужна международная огласка, что только она может остановить это безумие.

Еврейское самосознание в СССР начало подниматься после победоносной Шестидневной войны в июне 1967 года, в которой Израиль сражался с коалицией арабских стран (Египет, Сирия, Ирак и Иордания). Эйфория после этой войны долго не проходила. Подъём был также после «самолётного дела» – попытки угона самолёта из Ленинграда 15 июня 1970 года и ареста одиннадцати человек, почти все из которых были евреями. После убийства одиннадцати израильских спортсменов на олимпиаде в Мюнхене в сентябре 1972 года. И после операции Моссада, проведённой по личному приказу премьер-министра Израиля Голды Меир с целью поимки и ликвидации всех террористов, причастных к убийству спортсменов.

С оглаской всё разрешилось. В первых числах октября 1973 года из Минска должны были уехать последние несколько семей, у которых уже были оформлены все документы. Они ехали в Москву, и там в посольстве Нидерландов должны были получить оставшиеся документы и билеты на поезд до Вены.

10 июня 1967 года СССР разорвало дипломатические отношения с Израилем. После победы Израиля в Шестидневной войне израильское посольство закрылось, и интересы Израиля представлял только консул, который принимал в посольстве Нидерландов.

Задумка была в том, чтобы уговорить одну из семей взять тетрадь с подписями в Москву и передать консулу. Так всё и получилось. После того как эта семья уехала из Москвы, московские друзья позвонили их родственникам в Минск и сообщили, что проводили их на вокзале, что всё они передали, как и было запланировано.

Буквально в эти же дни, в субботу 6 октября 1973 года, в два часа дня, в канун еврейского праздника Йом-Кипур, армии Египта и Сирии напали на позиции израильских войск по всей линии прекращения огня предыдущей Шестидневной войны 1967 года. Так началась четвёртая арабо-израильская война – Война Судного Дня.

Интересно было наблюдать такую картину, как в минском ГУМе в отделе радиотоваров на улице Ленина стояла длинная очередь из одних евреев. Все хотели купить радиоприемник «Океан» минского радиозавода – конечно, для того, чтобы слушать «вражеские голоса» и знать всю правду о войне в Израиле. Евреи были уже в курсе, какой блеф писали все советские газеты во время Шестидневной войны. Поэтому доверять советским газетам никто не собирался.

Как сейчас помню, вечером 24 октября 1973 года все евреи слушали «вражеские голоса» – такие как «Немецкая волна», «Радио Свобода», «Голос Америки». Это был последний день войны Судного Дня в Израиле. Тогда «голоса» говорили только об этом, а также читали главы из «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына. И вдруг в середине новостей говорят, что белорусские власти хотят снести памятник евреям, погибшим в Минском гетто. Первый памятник еврейским жертвам фашизма на территории всего Советского Союза, поставленный уцелевшими евреями в 1947 году. Говорили об этом несколько дней подряд, также писали в газетах в Израиле и в Западной Германии. Это была настоящая большая победа.

Сейчас можно только представить, на каких повышенных тонах разговаривал Пётр Миронович Машеров с тогдашним председателем горисполкома Ковалёвым Михаилом Васильевичем. А обида была большая – как получилось, что в разгар ярого государственного антисемитизма, который генерировался государством, простые минские евреи смогли обставить все белорусские власти? Как известно, 1973 год был расцветом эпохи застоя в СССР.

Игорь и Лена Каноник в день свадьбы 1 марта 1985 г. у памятника на «Яме»

Ещё немного об отце. Вскоре он перешёл работать на завод медицинских препаратов, долго работал там. Потом начал работать на радиозаводе. Это был филиал радиозавода по производству деревянных футляров для телевизоров и радиоприёмников, который раньше взорвался. Взрыв произошёл из-за самовозгорания пыли во время второй смены 10 марта 1972 года, в новом, только три месяца проработавшем цехе. При пятнадцати градусах мороза пожарные заливали всё водой. По официальным данным погибло 106 человек.

Отец работал на радиозаводе до выхода на пенсию в 1989 году.

Жили мои папа Каноник Давид Ефимович и мама Каноник (Майзельс) Майя Израилевна в том же доме на Грушевке, без удобств. Хотя тогда же, в декабре 1973 года, через три месяца после скандального посещения горисполкома, отца вызвали в тот же горисполком. Это уже была жилищная комиссия. Они сказали, что знают, что он узник Минского гетто, и предложили новую трёхкомнатную квартиру. Но отец отказался, сказав, что ему ничего от них не нужно. Следует отметить, что отец никогда ни у кого не просил об улучшении жилищных условий, это была их инициатива.

В середине 1980-х, работая на радиозаводе, отец разговорился с председателем заводского общества ветеранов войны. Отец сказал, что был в партизанах, но председатель общества усмехнулся и ответил, что евреи были в гетто. Тогда отец сказал, что больше двух лет был в Минском гетто и убежал в партизаны. Но на вопрос, где же твои документы участника войны и партизана Белоруссии, отцу нечего было ответить. Пришлось искать свидетелей, бывших партизан, и ехать в Оршу к командиру партизанского отряда. Командир его не вспомнил, он уже был в преклонном возрасте, но попросил отца рассказать всё, что он помнит из жизни отряда. Отец начал рассказывать, чем он занимался, что он охранял госпиталь на болотном острове, а его мать Елизавета Давидовна Каноник (Гоберман) была поварихой и работала в госпитале. Тогда командир вспомнил. Он направил отца в республиканский партархив, именно там были все архивы партизанских отрядов. И только после этого отец получил выписку из дневника партизанского отряда, в котором дотошный писарь всё записывал. В справке было ясно написано, что 5 сентября 1943 года Каноник Давид Ефимович зачислен в партизанский отряд имени Кирова, бригады имени Кирова, Минской области, а в графе, откуда прибыл, значилось: «Минское гетто».

…Первый раз, в начале августа 1943-го, отец с матерью сбежали вместе с торфоразработок по Могилёвскому шоссе, куда их ежедневно возили из гетто. Охрана была слабая – один, иногда два полицая, которые уже перестали пересчитывать евреев, сколько выезжает из гетто и сколько возвращается. Но впереди на дороге был немецкий пост, а у отца не было документов. Кроме того, почти всех мужчин и подростков заставляли снимать штаны, искали евреев. Ему пришлось вернуться обратно на торфоразработки. А мать прошла все посты, так как у неё был «аусвайс» с записью, что она живёт в деревне Шпаковщина. Она уже знала, как и где найти партизан. «Аусвайс» заранее подготовил её муж, мой дед, Каноник Ефим Яковлевич, который был связан с подпольем в гетто и погиб незадолго до этого, в начале июля 1943-го, в одной из облав на мясокомбинате. Своим «аусвайсом» он так и не успел воспользоваться.

Дедушка ещё до войны работал на мясокомбинате, там больше половины работников были евреи. Когда всех евреев согнали в гетто, немцы поняли, что мясокомбинат без евреев работать не сможет. Они отобрали всех бывших работников по документам мясокомбината и начали из гетто организованно водить их на работу.

Вообще в Минском гетто существовала возможность через юденрат (еврейский административный орган самоуправления) напроситься в любую рабочую команду. Рабочих команд было много, их ежедневно рано утром под охраной полицаев вывозили или выводили на разные работы. Это давало возможность продлить себе жизнь и кое-как питаться, так как в рабочих командах сносно кормили, и был короткий перерыв на обед. Тех же, кто оставался в гетто, никто не кормил, они заботились сами о себе.

Также почти каждый день приходилось прятаться, чтобы не угодить в душегубку во время очередной облавы. Но весной 1943-го всё изменилось. Немцы начали резко сокращать численность и так таявшего гетто, начали устраивать погромы и для рабочих команд. Например, можно было утром уехать на работу и вечером не вернуться в гетто. Иногда их после работы сразу увозили на расстрел.

Так два года дедушка с отцом в составе рабочей команды выходили из гетто на работу на мясокомбинат. Они были официально записаны в эту рабочую команду. Отец был там и в последний день в начале июля 1943-го года.

…Евреи заметили, что в середине дня к мясокомбинату полицаев приехало больше, чем обычно. Такое количество полицаев не требовалось, чтобы сопровождать евреев обратно в гетто. Дед Ефим сказал отцу, чтобы он быстро и незаметно выскользнул за территорию в районе задних складов, снял с себя латы и спокойно шёл на вокзал. Отец так и сделал, до темноты шатался на вокзале, а ближе к ночи в районе Татарских огородов пролез под колючей проволокой на территорию гетто. Придя домой, а в 1943-м они уже жили по улице Сухой, так как территория гетто постепенно сокращалась и евреев переселяли, он увидел, как мать сидит и плачет. Она уже всё знала, ей сообщили, что машины с рабочими из мясокомбината проехали через гетто, она думала, что они оба погибли. Обычно на работу и с работы на мясокомбинат все рабочие команды всегда ходили пешком в сопровождении полицаев. Но в этот последний раз всех рабочих евреев с мясокомбината после работы, чтобы сократить время, провезли через территорию гетто прямо в Тучинку и сразу расстреляли в глиняных карьерах старого кирпичного завода.

Немцы часто проезжали через территорию гетто, вьезжая через ворота на улице Немига, по улицам Республиканской и Опанского и выезжая через ворота у железной дороги.

Также в Тучинке был расстрелян младший брат деда Ефима, Нисим Каноник, 1910 года рождения, который находился в той же рабочей команде. Он, как и дед Ефим, ещё до войны работал на мясокомбинате. Нисим был призван в армию и, 23 июля, в день призыва отправлен на фронт, который продвигался в сторону Минска. После первых боёв остатки его разбитой части, отступая лесами, подошли к Минску, город был уже оккупирован. Как раз около Минска Нисим встретил своего старшего брата Хоню Каноника, 1906 года рождения, также призванного в армию 23 июля. Хоня с остатками своей воинской части уходил на восток к линии фронта. Хоня категорически отговаривал Нисима от захода в оккупированный Минск. Но Нисим не побоялся, он хорошо знал город, что помогло ему ночью пробраться к своему дому на Червенском тракте, где остались его жена Лида и двое маленьких сыновей, Яков 1936 года рождения и Виктор 1939 г. р.

Хоня Яковлевич Каноник – один из первых инкассаторов в послевоенном Минске

Это было как раз начало июля, а по всему городу уже был развешан приказ коменданта о создании с 20 июля еврейского гетто. Все евреи были обязаны переселиться в этот район в центре Минска. Нисим Каноник решил идти в гетто один, а его русская жена Лида с двумя сыновьями осталась в их доме по улице Борисовской, на Червенском тракте. Немного подправив документы, эта сильная и умная женщина пережила три года оккупации и сохранила детей.

Нисим Каноник с женой Лидой и старшим сыном Яковом. Фотография 1937 г.

На снимке 1931 г. – отец моего отца Хаим (Ефим) Каноник, 1903 г. р. Расстрелян в Тучинке в июле 1943 г. при облаве на мясокомбинате. Так была уничтожена вся рабочая команда. Отец тоже был там, но чудом спасся. 

В Минском гетто было немало смешанных семей, и жёны-нееврейки следовали в гетто за своими мужьями, взяв на себя все тяготы и лишения. Они также носили латы на своей одежде и разделили печальную судьбу всех своих еврейских родственников.

(окончание следует)

Опубликовано 17.12.2019  15:25

Игорь Каноник. Минское гетто глазами моего отца (1)

Рассказ написан в форме, где события 1941–1944 годов подчас перекликаются с событиями начала 1970-х. Это реальная и правдивая история двух семей, Каноник и Гоберман, из которых 32 человека погибли в Минском гетто. История разворачивается в двух временных плоскостях. Как ни странно, прошлое связано с настоящим непрерывной цепью событий, вытекающих одно из другого.

Рассказ был написан в 2013 году, к 70-летию уничтожения Минского гетто, подкорректирован в 2019 г. Некоторые фотографии публикуются впервые.

*

28 июня 1941 года немцы, не встретив особого сопротивления, вошли в Минск. Семья моего отца Давида Каноника до войны проживала в районе Червенского тракта по улице Крупской, это был большой район частных домов за вокзалом. Жили все вместе в своём доме: дедушка Ефим (Хаим) Яковлевич Каноник 1903 года рождения, бабушка Лиза Давидовна Каноник (девичья фамилия Гоберман) 1906 года, старшая сестра отца Люба 1926 года, мой отец Давид 1929 года и бабушка Гита, мать деда Ефима. Также в этом доме жила бабушка Эстер, родная и одинокая сестра бабушки Гиты. Двое младших детей, сестра отца Рита 1931 года рождения и брат Марат 1938 г. р., умерли перед войной от дизентерии.

Несколько дней Каноники не могли принять решение, уходить на восток или оставаться в Минске, и вышли из города только 26 июня. Многие семьи, которые ушли из Минска 23-24 июня, успели уйти далеко и перейти по мосту через реку Березина. Но семья отца прошла только 40 километров, когда прямо на колонну беженцев был сброшен немецкий десант в форме красноармейцев.

Мой отец Давид Каноник (1929-1999, умер в Израиле). Более двух лет находился в гетто; с сентября 1943 г. – в партизанах

Диверсанты сказали беженцам, чтобы все возвращались по своим домам, что впереди на реке Березина всё равно уже нет моста и возможности переправиться на противоположный берег. Мост действительно взорвали 25 июня советские воинские части при отступлении, чтобы задержать немцев на реке Березина. Поэтому многие, в том числе евреи, повернули обратно в Минск.

Ещё 24 июня верхушка руководящих работников республики и города спешно и тайно сбежала из Минска в Могилёв, не сообщив населению, что нужно уходить. Их бегство стало причиной гибели сотен тысяч людей, и в первую очередь полного уничтожения еврейского населения Минска и окрестностей, оказавшегося в Минском гетто. Это было настоящее предательство по отношению к населению города.

Почти через месяц, в середине июля, по всему городу был развешан приказ военного коменданта. Всем евреям было приказано оставить свои дома и с 20 июля переселиться в район гетто.

Мой отец и его семья попали туда и больше двух лет были узниками Минского гетто – с 20 июля 1941 года и до начала сентября 1943-го. Когда отцу удалось сбежать в партизанский отряд, в гетто оставались последние 3000 евреев. Это было за полтора месяца до последней акции уничтожения гетто. В двадцатых числах октября 1943-го Минское гетто, самое большое из двухсот еврейских гетто на территории Белоруссии, перестало существовать.

В Минске, по данным архивов и музеев Германии, погибло около 150 тысяч евреев, из них более 40 тысяч – евреи Германии, Австрии и Чехии. Иностранцы содержались в «Sonderghetto», специальном гетто внутри большого гетто. Мемориал в сквере на улице Сухой, на месте старого еврейского кладбища, на территории бывшего гетто, посвящён евреям Европы.

Единственное место, где отмечено, что через Минское гетто прошло 150 тысяч евреев, это Берлинский музей Холокоста. Даже в Википедии данные не точны.

Из 250-тысячного довоенного населения Минска более 100 тысяч составляли евреи. Ровно два года и три месяца просуществовало Минское гетто. На протяжении всего этого времени всех умерших и убитых в небольших погромах, которые проходили почти постоянно, хоронили в общих могилах-рвах на территории этого кладбища. Кладбище существовало с середины XIX века, там хоронили евреев и после войны, до начала 1950-х годов. В начале 1970-х кладбище закрыли, а в 1990 году сравняли с землёй.

Отец рассказывал, как после войны мостили булыжником улицу Коллекторную (бывшую Еврейскую) на участке между улицей Немига (во время войны называлась «Хаимштрассе») и вверх до улицы Сухая, и как прямо по могилам проложили дорогу.

*

Конвой, который вышел из Берлина 14 ноября 1941 года, был третьим по счёту конвоем европейских евреев в Минское гетто. Первым, по данным немецких архивов, был конвой-эшелон, который 10 ноября 1941 года вышел из Дюссельдорфа. Вторым был конвой из Франкфурта-на-Майне, отправленный 11 ноября 1941 года.

И сегодня, прогуливаясь по старой части Дюссельдорфа, прямо у домов, где жили евреи, можно увидеть медные квадратные таблички. Они, как и в Берлине, вмурованы в тротуар с фамилиями бывших жильцов, депортированных в Минское гетто. Позже, зимой 1941–1942 гг., было ещё много эшелонов из Гамбурга, Берлина, Бремена, Кёльна, Бонна, Дюссельдорфа, Франкфурта-на-Майне, Вены – все в Минское гетто.

Эти данные – из Берлинских музеев и архивов Германии. А в том, что касается статистики, с немцами лучше не спорить. Это в советские времена на половину уменьшали количество евреев погибших в Минском гетто. Например, на территории мемориального комплекса «Хатынь», созданного в 1969 году, была мемориальная доска-ниша в длинной стене (думаю, она и сейчас на том же месте), где перечислены несколько улиц, входивших в район Минского гетто, и написано, что там погибло 75 тысяч мирных советских граждан.

Холокост евреев на территориях бывшего Советского Союза оставался тайной на протяжении нескольких десятилетий после окончания войны. По идеологическим и политическим причинам советский режим не признавал уникальности и масштабности уничтожения евреев нацистами. Только после распада Советского Союза документация и увековечение памяти жертв Холокоста стали возможны.

…Отец рассказывал, что в гетто они жили поначалу на улице Островского, недалеко от въездных ворот со стороны улицы Немига. Почти ежедневно в гетто заезжали три огромные машины-душегубки, они останавливались возле скверика на Островского. Следовала облава на евреев – тех, кто не уехал на работы или не смог спрятаться в заранее приготовленных «малинах». «Малинами» называли тайники под полом дома, между полом и землёй, или маленькую потайную комнату, которая получалась после того, как делали дополнительную большую стену. Всех, кто попадался, полицаи ловили и загоняли в душегубки. Машины отвозили евреев в Малый Тростенец и там сжигали.

Первым комендантом в Минском гетто был майор Рихтер, он часто любил обходить гетто в сопровождении полицаев и с плёткой в руке. И не дай бог было не снять при встрече с ним головной убор, или попасться ему на глаза с плохо пришитой латой. Это были круглые жёлтые нашивки на одежде, спереди и сзади, которые должны были носить даже дети с 12 лет. Позже под жёлтыми нашивками заставляли нашивать и маленькие белые, но только на груди. На этих маленьких нашивках были написаны фамилии и номера, соответствующие номеру дома в гетто, так как все дома были пронумерованы. Это было что-то вроде прописки.

Во время очередного, самого большого, четвёртого погрома (28-31 июля 1942 г.), в котором погибло около 30 тысяч евреев, погибла старшая сестра отца Люба. Полицаи, как обычно, ходили по улицам гетто и раздавали информационные листки. Люба сказала матери, что выйдет на улицу и возьмёт листовку. Мать её отговаривала, но Люба вышла и больше её никто не видел…

Cестра отца Люба, 1926 г. р. Снимок 1939 г.

Оказалось, что так полицаи выманивали людей из домов и укрытий, где ещё оставалась возможность спрятаться.

Также во время этого погрома погибла и бабушка Эстер, родная сестра бабушки Гиты. Когда все, кто был в доме, успели спрятаться в «малине», она закрыла лаз, сверху постелила коврик и села в спальне на кровать. Вошедшим немцам и полицаям она сказала на идиш, что ничего не видит, слепая. Тогда один немец взял её под руку и медленно повёл на улицу в сторону машины-душегубки. И Эстер ушла, отводя опасность от своих родных…

28 июля, в первый день большого погрома, отец вместе с дедом Ефимом в составе рабочей команды успели рано утром выйти из гетто на работу на мясокомбинат. По дороге на работу группу евреев постоянно сопровождали несколько полицаев. Они встретили большую колонну украинских полицаев (с 10 июля 1941 года в Минске постоянно находились несколько рот 1-го украинского батальона полиции), которая прошла в сторону гетто. Вскоре после этого послышались выстрелы со стороны гетто.

В конце рабочего дня всем евреям объявили, что они не возвращаются в гетто, а остаются на ночь на работе. Точно так они провели и две последующие ночи. Погром в гетто закончился ровно в три часа дня 31 июля. Когда отец с дедом вечером вернулись в гетто, то поняли, что в живых осталась только одна мать Лиза, сестры и двух бабушек уже не было. Это был четвёртый большой, запланированный немцами погром-акция.

Лиза Каноник (Гоберман) 1906 г. р., мать моего отца. Спаслась из гетто в начале августа 1943-го. Почти год была поварихой и работала в госпитале партизанского отряда. Снимок 1946 г.

Официально известно, что в Малом Тростенце немцы уничтожили 206500 человек, больше половины из них это узники Минского гетто. Известно также, что эта цифра сильно занижена.

Выдающийся немецкий учёный-историк Ганс-Гейнрих Вильхельм в своей книге «Оперативная группа “А” полиции безопасности и СД 1941–1942» документально подтверждает и достоверно утверждает, что в 1942 году в окрестностях Минска наблюдалось 1000 еврейских транспортов (железнодорожных вагонов). Этот немецкий историк утверждает, что количество иностранных евреев, депортированных в район Минска в 1942 году, составляет, по самым скромным подсчётам, 75 тысяч человек. Большая часть этих европейских евреев, минуя Минское гетто, отправлялась прямо в лагерь уничтожения Малый Тростенец.

Но ещё раньше был третий большой погром. На территории гетто был большой песчаный карьер. И именно там в 1947 году на средства, собранные уцелевшими евреями, был поставлен один из первых на территории всего Советского Союза памятник жертвам Холокоста. Надпись на нём была сделана на идиш. Но в то время, по известным причинам, не могли написать на памятнике, что эти 5000 евреев – жертвы именно третьего погрома, устроенного на еврейский праздник Пурим 2 марта 1942 года.

Погром начался расстрелом 200 детей детского дома вместе с воспитателями и медработниками. Детский дом находился по улице Ратомская (позже Мельникайте) рядом с карьером. При расстреле детей присутствовал гауляйтер Белоруссии Вильгельм Кубе, который бросал детям конфеты. После расстрела 5000 евреев немцы в течение нескольких дней не давали засыпать карьер. Отец рассказывал, что после расстрела выпал снег, и расстрелянные евреи пролежали несколько дней, припорошенные снегом.

К сожалению, и в 2000 году при создании на этом месте Мемориала «Яма» также забыли, или не захотели указать общее количество евреев, погибших в Минском гетто.

Было ещё одно место массовых расстрелов евреев из гетто – там в основном расстреляли жертв первых двух больших погромов. Первый большой погром, приуроченный к празднику и в связи с нехваткой места для расселения европейских евреев, прошёл 7 ноября 1941 года. Немцы «любили и старались» организовывать большие погромы к советским или еврейским праздникам. Они заставили евреев построиться в колонны и пройти по центральной, Юбилейной площади гетто, как на демонстрации. Эти колонны сразу после «парада» погнали в Тучинку. Так погибли первые 12 тысяч евреев.

Второй большой погром, связанный с срочной подготовкой места для расселения европейских евреев («sonderghetto»), прошёл 20 ноября 1941 года, в котором погибло ещё 20 тысяч минских евреев. Всё это происходило в деревне Тучинка, в глиняных карьерах на территории трёх старых кирпичных заводов. Там на окраине Минска за время существования гетто было расстреляно более 30 тысяч евреев.

К большому сожалению, в послевоенные годы это место было предано забвению. Возможно, одна из причин забвения в том, что до войны рядом с Тучинкой размещалась 6-я колония НКВД. То есть там наследили и немцы и чекисты. Сегодня это территория возле улицы Харьковская, в сторону Кальварийского кладбища. Современный Тучинский сквер немного захватывает эту территорию.

У всех уцелевших узников гетто на протяжении 25 лет после войны был своеобразный психологический синдром. Они обходили стороной улицы, где находилось гетто. Никому об этом не рассказывали, да и вообще старались не трогать тему гетто. Конечно, способствовала этому послевоенная политика государства. Гонения на евреев в конце 40-х годов. Убийство Михоэлса в Минске в январе 1948-го (по Минску ходили слухи, что гибель Михоэлса – официально организованное убийство). Уничтожение еврейской культуры, 12 августа 1952 года в подвалах Лубянки были расстреляны 13 членов ЕАК – «Еврейского Антифашистского Комитета». Компания по борьбе с космополитизмом, которая приобрела антисемитские формы. Дело врачей в начале 1953-го. И государственный антисемитизм, который усилился в конце 1960-х и в 1970-е годы.

Как же удалось минским евреям увековечить память соплеменников в годы, когда о Катастрофе никто не хотел слышать?

Первый организованный выход евреев на «Яму» состоялся в День Победы 1969 года. Собралось человек пятьдесят, в основном евреи, которые жили близко от «Ямы» и их родственники. Родной брат моего отца Эдик Гоберман, 1945 года рождения, жил со своей семьёй в Заславском переулке.

Не многие минчане знают, что две первые клумбы с двух сторон от памятника сделали евреи, жившие рядом с «Ямой». Но перед круглыми клумбами были сделаны две большие клумбы в виде маген-давида, это было в первых числах мая 1969 года. Эти клумбы не простояли и суток, там даже цветы не успели посадить. Осталось загадкой, как о них узнали в КГБ, но вечером того же дня приехали четверо в серых костюмах и сразу пошли в дом к организатору этих субботников в «Яме».

Во дворе, куда вошли чекисты, стояли несколько десятков лопат и грабель. КГБешники сказали, что знают о том, что в Яме проводятся работы по расчистке территории. И тут же прозвучало в приказном тоне: «Чтобы этих ваших клумб до утра не было!»

Пришлось ночью переделывать шестиконечные клумбы в круглые. А когда 9 мая 1969 года состоялся первый выход евреев на «Яму», все увидели две круглые клумбы с цветами.

Несколько слов об организаторе этих субботников. Это был один из первых минских сионистов-подпольщиков, все его называли Фельдман, возможно, это и не было его фамилией. По рассказам бывших соседей, он был для КГБ как кость в горле. В конце 1972-го его отвезли в Москву и посадили на самолёт, улетавший в Вену, откуда он якобы улетел в Израиль. В начале 1990-х, почти через 20 лет, бывшие соседи искали его в Израиле, но найти не смогли…

Евреи, которым было что терять, в брежневское время боялись в День Победы приходить к «Яме». Я сам много раз видел, как еврейские интеллигенты шли от Юбилейной площади вниз по улице Ратомская (позже Мельникайте) мимо базара, всё время осматриваясь по сторонам. Ходили слухи, что переодетые КГБешники фотографируют людей. Но с каждым годом к «Яме» приходило всё больше евреев.

(продолжение следует)

Опубликовано 16.12.2019  19:35

Яшчэ пра габрэяў Гарадзеі (3)

Часткi 1 i 2

Пакінутыя лісты.

Захаваліся невялічкія ўспаміны аб жыцці габрэяў у часы першай сусветнай вайны. Гэтыя ўспаміны дайшлі да нас дзякуючы біскупу Рускай Праваслаўнай Царквы за мяжой, архібіскупу Буэнас-Айрэскаму і Аргенцінскаму – Апанасу (Антона) Мартосу.

Біскуп Рускай Праваслаўнай Царквы за мяжой, архібіскуп Буэнас-Айрэскі і Аргенцінскі - Апанас (Антон) Мартос.
Біскуп Рускай Праваслаўнай Царквы за мяжой, архібіскуп Буэнас-Айрэскі і Аргенцінскі – Апанас (Антон) Мартос.

Архіепіскап Апанас Мартос быў родам з Гарадзейскіх ваколіц, паходзіў з вёскі Завітая. Вось што ён піша пра жыццё часоў Першай сусветнай вайны:

“В Урочище Завитой мой отец имел свое хозяйство и благоустроенную новую усадьбу. Усадьба стояла на собственной земле, которая тянулась широкой полосой на два с половиной километра. Лес частично был вырублен собственниками Гогенлое и Вигинштейнами и продана земля Минскому Поземельному банку, который продавал ее крестьянам под пахоту. В километре от нашей усадьбы находился смоляной завод или смолярня, в котором выделывали смолу, деготь и скипидар. Везде на поле торчали огромные корчи, оставшиеся от спиленных деревьев. Рабочие выкорчевывали их, складывали в шурки и отвозили в смолярню. Помню эту смолярню и шурки. Благодаря моей дружбе с сыном хозяина смолярни Абрамом, я хорошо ознакомился со смолярней и ее изделиями. Дорога, проходившая мимо смолярни и возле нашей усадьбы, называлась Жидовской. Дорога была окаймлена деревьями и кустарниками, что придавало ей особую красоту. Усадьба моего отца находилась у перекрестка двух главных дорог: Жидовской и Лесной. К ней примыкал большой Завитанский лес, часть которого принадлежала моему отцу.  Завитанский лес тянулся на восемь километров и граничил с живописным шоссе Несвиж-Городея. Это шоссе проходило в километре от нашей усадьбы. В детстве я любил выходить на это шоссе, слушать гул телефонных проводов, считать полосатые верстовые столбы, а также смотреть на проезжавшие редкие пассажирские балагулы, вроде больших карет, про которые говорили: “Шесть жидов не воз, лишь бы конь повез.” Автомобией тогда не было. О них никто ничего не знал.  Первыми вестниками войны были беженцы из Польши и Гродненщины, которые ехали обозами по Жидовской дороге возле нашего двора в Россию. Вскоре после них, весной 1915 года начали проходить по этой же дороге на западный фронт против немцев полки за полками со своими знамёнами в чехлах, с оркестрами и музыкой.  В начале 1919 года немецкие войска ушли в Германию. К нам пришли большевики. Еврейское население торжествовало. Еврейская молодежь устраивала митинги и революционные манифестации на улицах с красными флагами. Ораторствовали до хрипоты и кому-то угрожали. Христианское население не показывалось на улицах. Оно выжидало. Торговля, находившаяся в еврейских руках, прекратилась. Не было в продаже соли, керосина, пшеничной муки, сахара, спичек и проч. Но деревенские жители приспособились к обстоятельствам: спички заменили кресивом, керосин — лучиной, мыло — лугом из золы, сахар — сахарином, кофе — дубовыми желудями, чай — липовым цветом и т.д. В городах в этом отношении было плохо… В феврале 1919 года польские легионы прогнали большевиков, которые ушли в Россию. Евреи приуныли, притихли. Началась польско-большевицкая война. В нашей местности фронт передвигался и менялся: к нам приходили или поляки или большевики-красноармейцы. Поляки конфисковали в деревнях сено и свиней, а красноармейцы — муку, хлеб и что попало. Большевицко-польская война закончилась в ноябре 1920 года, а в Риге был подписан мирный договор. Благодаря окружавшим Завитую лесам, мы сохранили свой скот и лошадей, которых прятали в лесной чаще”.

Жыдоўская дарога якую ўзгадвае Афанась Мартос, гэта кавалак дарогі які зварочвае з напрамка Нясвіж – Гарадзея ў бок мястэчка Сноў”.

Што можа пакінуць пасля сябе звычайны чалавек, якому давялося аддаць большую частку  жыцця сваёй працы?
Пакінутыя лісты, гэта невялічкі нарыс, які дапамагае ўявіць нам падзеі былога часу.

Наступны ліст быў адасланы 2 сакавіка 1941 сям’ёй Штейнрод, якая апынулася на той момант у Гарадзеі, свайму стрыечнаму дзядзьку ў Ізраіль. Як вядома, ў гэты час, сакавік 1941 г., на Беларусі яшчэ не было вайны.

Пераклад ліста сям'і Штейнрод адасланага з Гарадзеі ў Ізраіль. Старонка 1.
Пераклад ліста сям’і Штейнрод адасланага з Гарадзеі ў Ізраіль. Старонка 1.

Пераклад ліста сям'і Штейнрод адасланага з Гарадзеі ў Ізраіль. Старонка 2.

Пераклад ліста сям’і Штейнрод адасланага з Гарадзеі ў Ізраіль. Старонка 2.

Арыгінал ліста сям'і Штейнрод адасланага з Гарадзеі ў Ізраіль. Старонка 1.

Арыгінал ліста сям’і Штейнрод адасланага з Гарадзеі ў Ізраіль. Старонка 1.

Арыгінал ліста сям'і Штейнрод адасланага з Гарадзеі ў Ізраіль. Старонка 1.

Арыгінал ліста сям’і Штейнрод адасланага з Гарадзеі ў Ізраіль. Старонка 2.

Пераклад з ідыш выканаў 18 лютага 2019 г. Dr. Vladimir Levin, Director of the Center for Jewish Art, Hebrew University of Jerusalem Mount Scopus, Humanities Building, Jerusalem.

Наступны ліст напісала жанчына якая перажыла Другую Сусветную вайну. Аўтар аповеду – Марыя Гольтбюрт (Maria Goldburt), яна нарадзілася ў 1904 годзе ў Мінску, але выпадкова трапіла ў Гарадзею, шукаючы свайго сямігадовага сына.

Ліст Марыі Гольтбюрт. Старонка 1.
Ліст Марыі Гольтбюрт. Старонка 1.
Ліст Марыі Гольтбюрт. Старонка 2.
Ліст Марыі Гольтбюрт. Старонка 2.

Ліст Марыі Гольтбюрт. Старонка 3.

Ліст Марыі Гольтбюрт. Старонка 3.

Ліст Марыі Гольтбюрт. Старонка 4.

Ліст Марыі Гольтбюрт. Старонка 4.
Ліст Марыі Гольтбюрт. Старонка 5.
Ліст Марыі Гольтбюрт. Старонка 5.

Старонка 4 успамінаў Марыі Гольбюрт кранае сэрца, дазваляе задумацца аб падзеях таго часу.

Паштовыя карткі С. Майзэля з Гарадзеі ў Палестыну.
На вялікі жаль, перакладу гэтых паштовак няма.

Даслана Наталляй Апацкай

Заканчэнне будзе

Апублiкавана 23.11.2019  21:21

Гершон Трестман. Книга Небытия (2)

(начало здесь)

Конец еврейского кладбища

Стояло душное летнее утро 1929 года. Возможно, и вправду некая сила швырнула Яшку в прошлое, в водоворот памяти, которая взбунтовалась и перепуталась, проецируя в его сознание до боли реальную картину. Да нет же, такого не бывает ни в человеческой жизни, ни в человеческих снах.

Разве что Яшка приснился сам себе? А может, крысе?..

А может, это моя обезумевшая память… С каких пор я себя помню?..

Мне кажется, со времени зачатия… нет… чуть позже: с момента оргазма…

Возможно, поэтому всё, что связано со смертью, во мне вызывает неосознанный взрыв сексуальности.

*

Эта женщина возникла, будто в отрешении от себя самой. Она реагировала на события только потому, что события эти происходили как бы вне её. Она и женщиной-то, в общем, не была – так, девчонка, приятельница моей любовницы, моего юношеского любовного заблуждения. Впрочем, возможно, в любви ничего, кроме заблуждений, не бывает… Любое исключение из этого правила – ещё не проявившийся болезненный всплеск.

Женщина шла ко мне навстречу в одном халатике. Обладательница выточенного, чуть нервного живого лица и отзывчивого юного тела с чувственными, тонко выписанными пальцами на узких кистях рук, она несла себя, как драгоценную, но никому не нужную вещь. Она вышла из квартиры, полной гостей, где каждый жил своей неудавшейся участью. Там, за стеной, в атмосфере послерюмочной раскованности, все как-то разухабисто обратились друг к другу той ущербностью, которая не имела выхода в каждодневном быте. Причём ущербность эта воспринималась всем незамысловатым обществом как достоинство откровенного движения душ.

Нас потянуло друг к другу явное сознание того, что мы наперёд друг от друга свободны. Мы оказались одни на ночном кладбище, и она, устраняя мои навязчивые руки, шёпотом требовала: «Нет, ты лучше поцелуй меня!» В самой глубине поцелуев я чувствовал её изначальную отрешенность – и от возникшей ситуации, и от себя самой. Она тщилась вызвать в себе некий интерес – хотя бы в области сексуальной рассеянности, и готова была пойти в этом как угодно далеко, но у неё ничего не получалось. К неудаче своей она относилась так спокойно, будто седьмую жизнь жила, а тосковала по непрожитой первой.

Она подошла к могильной лавочке, сняла с себя платье, присела в одной комбинашке, и свои тонкие кисти положила на колени. Глаза её меня не видели, себя – не замечали. Я сказал: «Сними всё». Она столь же безучастно сделала это, и я остолбенел. Никогда – ни до, ни после – я не видел и больше не увижу такого ярого мимолетного совершенства. Воистину, она была – самое малое – нездешней, а скореe всего, неземной. Такого тела я не видел ни на полотнах мастеров, ни в мраморе. Стало быть, такая женщина художникам не попадалась. Я перестал верить своим глазам. Эта женщина распустилась, как единственный в мире, неназванный экзотический цветок на одну ночь, и к утру завяла.

Огромные ночные глаза – с одеждой они были незаметны – освещали её: от убийственной линии плеч до мизинчиков ног. Груди её наполнялись звёздным светом и как бы прислушивались к славословиям ангелов. А тончайшая талия мягким соблазнительным взрывом переходила в мерцающие бедра. Я до сих пор контужен этим взрывом. Её и вправду не на ту планету занесло – чего-то напутали в небесной канцелярии.

В сексе она не знала никаких запретов. Мельчайшие мои желания не просачивались сквозь неё незамеченными… но её ничто не трогало. В конце концов, мне показалось, что между нами ничего и не было. Я сказал ей об этом ощущении, она улыбнулась, и улыбка её походила на улыбку смерти…

*

Корни вывороченных тракторами столетних тополей и каштанов ещё дышали. Надоедливый тополиный пух оседал на кладбищенское разнотравье, фонтанчики каштановых соцветий вяли на глазах, из ободранных подкорий сочилась, застывая, клейкая кровь стволов. Недавно сквозь густоту крон сюда не мог пробиться даже мерцающий звёздный свет, а сегодня полная луна затопила зияющие провалы наскоро выпотрошенных могил, поваленные, в трещинах, каменные надмогилья, на которых в наступающих сумерках немо взывали к небу витиеватые еврейские письмена…

Советы завершали последнюю потеху, дабы покончить со всеми и сразу: сносили старое еврейское кладбище.

Погром мертвецов?

Ужели возможно умертвить мертвых, убить убитых?

Вечные кладбищенские постояльцы – сонмы ошалевших стрекоз и бабочек, комаров и муравьев, мышей и кротов, воробьёв и ворон – тоже встречали свою погибель.

Влюблённые больше не найдут здесь укромного местечка.

Уркаганы лишились «малины», где можно было обтяпать свои делишки, а то и застопорить бездарного фрайера.

Беспризорными остались еврейские духи и демоны, диббуки и черти. Лишилась пристанища и белорусская нечисть, которая за века совместного прозябания прибилась к еврейскому кладбищу: от Вавкалаки-оборотня до Дажбога – подателя богатства. Всех не перечесть…

Разоренные могилы, гнёзда, норы…

С гранитными памятниками Советы поступали по-хозяйски: часть обрабатывали в мастерских и пускали на облицовку столичных домов, а самые ценные породы камня начальство прибирало к рукам – для личных нужд.

Могильная плита разорённого кладбища в Минске

По ночам среди могил сновали бесшумные мародёры. Они возникали, словно призраки, искали серьги, выламывали из черепов золотые зубы, сдирали с костей кольца и браслеты, вытаскивали сквозь шейные позвонки старинные цепочки и колье.

Разорение кладбища началось с приказа Феликса Дзержинского построить стадион. Где же разбить социалистическое спортивное ристалище, как не на еврейском кладбище?! Каждый динамовец (будь то пограничник, участковый, охранник тюрьмы или чиновник) должен был отработать на постройке стадиона не менее ста часов…

Когда на опустошенном погосте осталась единственная могила – рабби Йехиэля Гальперина, каббалиста, автора книги «Сейдер адорот», кстати, Яшкиного прапрадеда, седобородые старцы из еврейской общины пошли на поклон к местному начальству с челобитной: не сносить святыню. Власти выслушали, но просьбе не вняли.

Ночью у могилы рабби собрался миньян. Десять бородатых мужей раскачиваясь в такт молитве, глухо распевали:

«Шма, Исраэль! Адонай Элогейну, Адонай эхад!»

Беспокойные огни свечей, отбрасывая трепетные тени на обломки памятников, вывороченные куски арматуры, беззвучно исчезали в черноте близкого небосвода.

Казалось, густой голодный воздух жаждал жертв…

*

Утром власти послали на кладбище бригаду рабочих – снести злополучную могилу и покончить, наконец, с еврейскими религиозными пережитками. На памятник лихо вскарабкался молодой комсомолец с ломом наперевес. Примерился, тюкнул раз-другой заострённым концом по каменной плите, размахнулся, и, прежде чем лом коснулся гранитной плоскости, парень вскрикнул и упал на землю. Лицо исказилось от боли, посиневшими губами он шепнул: «Нога!».

Вызвали «скорую». Врач осмотрел пострадавшего и покачал головой: с ногой более-менее всё в порядке – сломана, жаль, что клиент помер… Должно быть, покойный цадик через излишне ретивого комсомольца в милосердии своём мягко предупредил остальных, чтобы не нарушали его покоя.

В этот час Яшка, ещё молодой и беспечный, подошел к водителю «скорой»: «Не торопись, браток, уезжать, закури!»

Явился бригадир, прямо «с ковра» директора Упркомхоза, и поинтересовался нервно: «Как обстоят дела с могилой “еврейского попа”»? Разволновался, заорал на рабочих: «Сколько можно возиться с этой грёбаной могилой? Там, – ткнул пальцем вверх, – спрашивают!»

Послали другого рабочего, Петьку-верхолаза. Тот слыл ушлым работягой, обтёр о сухую траву подошвы сапог, чтобы не скользили, аккуратно поставил стремянку и полез на памятник. Стремянка, на вид достаточно прочная, неожиданно подломилась. Петька, цепляясь за воздух, взмахнул руками, упал, но, в отличие от своего предшественника, даже не вскрикнул.

Присутствующие оторопели.

«Видишь, земеля, – сказал Яшка водителю «скорой», – не зря ты задержался».

Врач склонился над Петькой, попытался нащупать пульс, вскинул глаза, и одними губами произнес: «Кранты!» Петькино тело погрузили в машину, рядом с телом комсомольца, и увезли.

Бригадира трясло. То, что рабочие пострадали – его не так уж и волновало, но ожидалась комиссия из Управления, да ещё нужно успеть подписать наряды, тем более, что маячили премиальные. А в случае же невыполнения можно было и на зону загреметь.

«Всё надо делать самому!» – то ли всхлипнул, то ли ругнулся бригадир, схватил лом, неровной походкой подобрался к ненавистному камню и что было сил шандарахнул по гранитному монолиту. Лом отскочил от памятника и плавно просквозил лихую голову бригадира.

Опять вызвали скорую. Подоспевший врач только беспомощно развёл руками, приказал погрузить в машину труп и уехал.

Ротозеи, которые всегда собираются неведомо откуда на дармовые зрелища, испуганно отошли подальше от памятника. В толпе можно было заметить фигуры вчерашних мародёров. Неужто испугались, решили вернуть покойникам их добро?

Вскоре на кладбище прибыл Сам – директор Управления. Осмотрел могилу и проворчал: «Идиоты! Ну кто же голыми руками такой памятник сносит? Пригоните технику!»

Приехал трактор. Памятник обвязали тросом, конец его приладили к буксирному крюку. Мотор взревел, трос натянулся, гусеницы забуксовали и зарылись в жирную землю.

«Идиот! – прорычал директор. – Хто ж так тянет?! Подай вперёд и с разгону взад, понял?». Тракторист подал вперёд, остановился, врубил заднюю передачу и до отказа вдавил педаль акселератора газа. Трактор – на дыбы, трос напрягся, и вдруг с треском разорвавшись, взвился и срезал голову тракториста. Трактор подскочил, медленно перевернулся, погребая под собой безголовое тело…Оцепеневшие зрители безмолвно наблюдали, как из бака вытекала солярка, смешиваясь с кровью тракториста. Секунда – и трактор взорвался.

«Скорая» уже могла не торопиться.

«Не много ли трупов для одной могилы?» – спросил Яшка у директора Управления, закуривая.

«Канай отседова, не мешай работать, – завопил директор. – Вызовите подрывника!»

Прибыл подрывник – бледный, с дрожащими руками.

«Хозяин, – зашептал он в начальственное ухо, налагая на себя кресты, – могила заклятая, не можно рушить!»

«Ты что, контра, под трибунал захотел?!»

«Хозяин, могила заклятая, не можно рушить, Бога побойся!» – лепетал подрывник.

«Я тебя, саботажник, самолично расстреляю. Ты у меня сам в эту могилу лягешь!» – Директор схватился за кобуру.

«Как скажешь, начальник, только могила всё равно заклятая, не можно рушить!»

Сапер перекрестился в последний раз, достал из своего ящика динамитные шашки, бикфордов шнур и, с трудом переставляя ватные ноги, поплелся к могиле. Директор нервно теребил кобуру.

«Козёл! Ну, кто ж так обкладывает?! – заорал он, – весь камень шашками обложи, весь!.. Вот так, сучара!»

Тут он заметил на памятнике здоровенную крысу: «А тебе что здесь надо? Кыш отседова!»

Крыса подмигнула ему кровавым глазом, повернулась задом и, обидно приподняв хвост, выпустила зловонный залп в его сторону.

Впрочем, скорее всего, это примерещилось. Где ж это видно, чтобы крысы так распоясались?!

День задался нервный. Да и жара… Жара…

Директор схватился за голову, трижды плюнул через плечо.

Сапёр тем временем дрожащими руками разматывал бикфордов шнур.

«Идиот! Ну, кто ж так ложит?! Сюды тащи его, сюды!.. Вот так. Таперича поджигай!»

Бикфордов шнур догорел до середины, зашипел и погас.

«Kто ж так поджигает?! – начальник сам готов был взорваться, – дай спички, я всю Гражданскую подрывником!..» Он схватил шнур и поджёг. Только вот в укрытие не успел…

В воздух поднялись камни, комья земли, каштановые ветки, щепа обезображенных деревьев.

Когда пыль рассеялась и на кладбище со всей округи сбежались люди, приехали «скорые» и чёрные воронки – никто не нашёл даже останков: и директор Управления, и сапёр, и даже безголовый тракторист исчезли. Но самое поразительное, что в толпе замертво попадали, прошитые осколками, ночные мародёры… Ни покаяться не успели, ни вернуть покойникам покойниково.

Только могила с вальяжно развалившейся на ней крысой в первозданном виде возвышалась над погостом. И – удивительное дело! – ни на памятнике, ни на крысе не было ни единой царапины…

Над кладбищем поднялся дымный смерч, пронесся над городом и пропал в попутном облаке. Доселе неизвестно, куда подевались сапёр, директор и тракторист, зато доподлинно известно и даже документально зарегистрировано, что на заседании Упркомхоза единогласно приняли временное решение – покрасить памятник в красный цвет и налепить табличку «Известный историк И.Ш. Гальперин». Однако воплотить в жизнь решение не удалось: во всём городе не нашлось ни одного маляра, который даже под страхом смерти согласился бы эту работу выполнить…

*

Из приказа: «12 июня с.г. БРПСО «Динамо» открывает в г. Минске стадион, являющимся крупным вкладом в дело  социалистического физкультурного строительства БССР. Для участия в этом празднике ПРИКАЗЫВАЮ:

  1. Всему личному составу сотрудников ПП, свободных от дежурства, 12.06 с.г. явиться только в соответствующей спортивной форме на стадион «Динамо» к 13 часам дня, согласно указаниям Минского Совета… п.п. ЗАМ ПП ОГПУ БССР: ШАРОВ»

*

Ближе к ночи по улице Магазинной, которая прорезала кладбище, Яшка пришел к могиле рабби, достал из чемоданчика газетку, поставил на неё бутылку водки, разложил нехитрую закуску: горбушку хлеба, луковицу, огурец, нарезанную селёдочку. Наполнил обе стопки и тихо произнёс: «Вот и до тебя Советы добрались».

Чокнулся с лафитничком предка, выпил залпом, зажмурился…

И в этот миг услыхал свыше грозный голос:

«Нарушаем!?»

Голос принадлежал человеку в форме, оперуполномоченному Герасиму Арсеньевичу Йобо. Той ночью товарищ Йобо патрулировал возле кладбища и, заметив на злосчастной могиле одинокого пьянчугу, решил незамедлительно этот факт беспорядка пресечь.

– Безобразие в общественном месте совершаем? Это Вам что, кабак? Пройдёмте в отделение, гражданин! Ваши документы!

Яшка поднял голову, всмотрелся в милицейские неподкупные глаза. Герасима Арсеньевича самого охватил неосознанный внутренний страх, и в коленях его образовалась некоторая дрожь.

«Уйди отсюда, русский человек!» – Яшка произнёс это почти беззвучно.

Герасим Арсеньевич заслонился обеими руками, попятился, споткнулся и – надо же! – упал спиной в пустую могилу. Он на удивление резво выпрыгнул из ямы, бросился бежать, но вновь споткнулся, и упал в другую могилу – уже лицом. Вряд ли бедолага осознавал, что происходило дальше. Только  выбирался из одной могилы и падал в следующую, выбирался и падал, выбирался и падал, словно совершал забег с препятствиями по будущему стадиону. В конце концов, обломанная каштановая ветка наотмашь хлестнула его по лицу, и, схватившись за раненный глаз, он завершил круг, возвращаясь к могиле рабби, где в зеркале чёрного гранита его ослепило отражение полной огненной луны. Последнее, что он запомнил: луна обратилась в кровавый крысиный глаз, глаз – в лик соблазнительной девицы, а та в чьё-то удивительно знакомое одутловатое мужское лицо… Лицо убийцы… Лицо склонилось над ним, обдало махорочным перегаром и ласково прошептало:

«Вот ты и дома, Гера! Добро пожаловать на дружеский цугундер!»

Позже выяснилось, что Герасима Арсеньевича в то злосчастное утро подобрал наряд милиции. Он бессмысленно озирался и кого-то горячо умолял: «Только не это, только не это!» Так он попал в беспамятстве в Новинки – Первую советскую трудовую колонию душевнобольных, пробыл там пару месяцев, пока утром по радио не объявили траур: по причине сердечной болезни умер председатель ОГПУ Феликс Эдмундович Дзержинский… Услыхав столь печальное известие, Герасим Арсеньевич впал в беспокойство, ибо вспомнил одутловатое лицо с махорочным перегаром, которое склонилось над ним на еврейском кладбище, это было лицо свежепреставленного Феликса Эдмундовича – его, милиционера Йобо, наиглавнейшего начальника.

В связи с тревожными симптомами пришлось Герасиму Арсеньевичу лежать под инсулиновой капельницей, да ещё перетерпеть несколько сеансов электрошоковой терапии. Он стал втайне почитывать Библию и открылся соседям по палате, что в тяжёлых снах представлял себя комиссаром, заброшенным в крысиное логово…

Однако со временем Герасим Арсеньевич пошел на поправку, а когда вернулся на службу в родные органы, говорят, даже получил повышение, правда, не сразу. И, надо сказать, ему здорово повезло: задержи его главврач лет на пятнадцать, что в те поры не было редкостью, его бы вместе с остальными больными расстреляли немцы, рядом, на пустыре возле Выгодской улицы…

*

Яшка глянул на вторую стопку и увидел, что она пуста. «Спасибо, – сказал он – уважил. Ещё по одной?»

Рядышком Яшка заметил огромную  крысу; она всунула в его стопарик мордашку, завалилась набок и, прищурившись от удовольствия, вылизывала недопитые водочные капли.

Крыса показалась ему знакомой, будто Яшка её уже видел: то ли во сне, то ли в прошлом, то ли в будущем? Крыса как крыса, только уж больно здоровая, и странно – она вызывала в Яшке вместо неприязни и брезгливости какое-то тёплое, родственное чувство.

«Что, хочешь быть третьей? – спросил Яшка. Мерзкое, конечно, существо, но на ночном кладбище любая живая душа в радость. – Что ж, подгребай!»

Яшка достал из чемоданчика коробочку с мелкими гвоздями, снял крышку, поставил перед крысой и налил туда водки: «Пей, животина!» Ну, и себе с прапрадедом, как положено.

Крыса одним махом опустошила свою посудину и застыла, просительно глядя на Яшку.

– Ну, ты, шалава, горазда водку жрать! – Яшка налил ей ещё порцию, она исчезла так же молниеносно. После третьей крыса вальяжно разлеглась, положив лапу под голову, и принялась задумчиво грызть остатки селёдочного хвоста.

– Ужели, рабби, – сказал Яшка, наливая ещё по одной, – ты не заслужил того, чтобы прах твой покоился с миром до прихода Машиаха?

Выпили ещё.

– Я никого не спас, – прошептал Яшка, – даже твою могилу. Разве может спастись тот, кто пережил своё будущее?! Спаси меня, рабби!

– От чего? – Яшке почудился тихий голос рабби, – от памяти или от того, что произошло с тобой на будущей войне?

– От боли! От боли и от страха!..

– Страх одолеешь сам, в одиночку. А боль… от боли есть только одно лекарство – время. Даже если тебе кажется, что время вместе с тобой сходит с ума. Просто время становится пророческим.

Яшке показалось, что рабби грустно улыбнулся…

Нынче на стадионе «Динамо» нет могилы рава Гальперина. Вроде она исчезла сама собой. Не найдены в архивах документы, которые бы подтвердили факт её сноса, хотя карандашный рисунок самой могилы, говорят, дожил до наших дней. Самые старые старики вряд ли помнят историю этого захоронения. Ходят слухи (только кто ж им поверит?), что кое-кто из ортодоксальных евреев видел гранитный монумент рабби Гальперина – не то в Праге на старом еврейском кладбище, не то в самом Иерусалиме на Масличной горе, не то ещё где… И на ней стоял полный лафитничек водки, а рядом возлежала подвыпившая крыса.

Но это лишь слухи.

*

Пусть в облачных слоится телесах,

обжитый мной свинцовый небосвод,

и памятник раввину в небесах

над разорённым кладбищем плывет.

 

Я жизни не познал. Я не успел.

И смерти не постиг за тридцать дней.

Я вижу, как возносятся из тел

слепые души умерших людей.

 

А им навстречу – девственно чисты –

в потоках бесконечного тепла

к земле нисходят души с высоты,

и обретают новые тела…

 

А я оторван от своих корней.

Я отовсюду будто бы исчез.

Отторгнут от кладбищенских теней,

от призраков, от праха, от небес,

 

от чертовых и ангельских пиров.

Кто мне пошлет спасительную весть

туда, где я застрял меж двух миров,

где затерялся между «там» и «здесь»?

 

Мой невозвратный, мой беззвучный глас

бессильно шепчет глупую мольбу

Тому, кто не услышал и не спас,

и выкроил нелепую судьбу.

 

Напрасно я кричу отцу: «Услышь!

Ты вновь меня зачнёшь – настанет срок!»

Но между ним и мной двойная тишь.

Он глух и нем. Я – нем и одинок.

 

Я – чуткая немая пустота.

Пространство как прозрачная броня.

Меня никто не слышит, даже та,

которой суждено родить меня.

 

Отец не слышит. Отстранён, отъят,

я заперт в одиночества острог…

Меня не слышат ни убитый брат,

ни одинокий, неубитый Бог.

Опубликовано 06.11.2019  15:10

Г. Трестман. Книга Небытия (1)

Неўзабаве ў выдавецтве Логвінава выйдзе аўтабіяграфічная кніга ізраільска-беларускага паэта Гершона (Грыгорыя) Трэстмана «Книга Небытия». На нашым сайце можна пазнаёміцца з першымі раздзеламі твора.

Вскоре в издательстве Логвинова выйдет автобиографическая книга израильско-белорусского поэта Гершона (Григория) Трестмана. На нашем сайте можно познакомиться с первыми разделами произведения.

КНИГА НЕБЫТИЯ

Памяти отца

Остановись, Яаков. Отчего

раскинул руки ты?

Я вижу Бога.

Посторонись и погоди немного.

Что Бог тебе?

Я задушу Его.

  1. ВНЕ МИРА

Смерть отца

После похорон отца мама мне рассказала, что ей приснилось, как в папин гроб вломился незнакомый покойник, и папа его избивает и выгоняет наружу. Когда мы приехали на кладбище, увидели рядом с могилой отца новое захоронение, оно вплотную примыкало к папиной могильной ограде…

Неужели и между покойниками случаются территориальные распри?..

*

Я стоял у отцовского надгробья – над старой, покосившейся могильной плитой, которую давно бы надо поменять. Почему я до сих пор этого не сделал?

Стыдно при живом сыне так содержать отцовскую могилу!

Да перед кем, собственно, стыдно? Перед родственниками?

Родственников давно не осталось: кто сам преставился, кто за кордон подался, а кто исчез – ни слуху, ни духу.

Перед собой? Вряд ли.

Перед отцом? Не всё ли ему равно?

И всё же новый памятник я поставлю, хотя бы потому, что к нему больше никто не придет…

*

Не задолжал я оградам и плитам истёртым:

что им до тех, кто обрёл здесь посмертный приют.

Я не люблю приходить на свидание к мёртвым,

ибо посмертно они не в могилах живут,

ибо библейская кровь их во мне не остынет,

ибо трясет меня их предмогильная дрожь,

ибо отец мой играет со смертью поныне:

мертвый – живёт и не ставит её ни во грош.

*

Я помню только последние похороны отца…

Других его похорон я не видел.

О других отец мне как-то обмолвился за бутылкой водки.

Я тогда был слишком юн, не особенно вникал в его душу и спросил:

– Батя, почему бы нам не выпить?

– Пенсию задерживают.

– Значит, не выпьем.

– Как это не выпьем? Выпьем! Будет что после смерти вспомнить…

Ужели существуют воспоминания после смерти?

Чьей? Своей? Чужой? Отец пошутил…

Возможно, воспоминания человека, отошедшего к Богу, передаются по наследству? Воспоминания и недосмотренные сны? Воспоминания и предсмертный страх?

Предсмертный страх вспоминают даже сами покойники…

Отец как-то рассказал мне, как во время «марафонов» (т. е. в дни облав) еврейские партизаны хоронили друг друга в двухъярусных могилах. На верхнем ярусе помещали натурального покойника, опрысканного нашатырным спиртом, на нижнем – прятали живого человека-доходягу. Немцы разрывали могилы, но увидев труп, прекращали поиски. А нашатырный спирт «отбивал» обоняние у овчарок от «живого мертвеца». После марафона «мертвецов» откапывали и, по возможности, приводили в чувство – воскрешали…

Этой хитростью удавалось спасти… счастливчиков.

Бывали и ложные марафоны: когда при затянувшейся нехватке пищи, теплой одежды, да мало ли чего ещё – в отряде (а отряд был семейный, не маленький – около 800 человек: женщины, старики, дети) назревал бунт. Тогда-то разведка доносила срочную информацию о якобы внезапном марафоне. Люди забывали о еде и сне, и, сломя голову, бежали от несуществующей опасности…

Ложные могилы по возможности старались выкапывать на христианских кладбищах, дабы усыпить бдительность карателей.

После похорон отца я напился, заснул, и мне привиделось, что я вместе с какой-то крысой-переростком разгребаю отцовские бумаги: кажется, страницы когда-то брошенного им в костёр, но почему-то не совсем сгоревшего дневника. Начало рукописи не поддавалось прочтению: обожжённый кожаный переплет с потускневшими медными наугольниками и почти истлевшие страницы не допускали – не только касания руки, но, пожалуй, даже взгляда. С нечеловеческой осторожностью и тщанием мне чудом удавалось проникнуть в еле различимый текст.

Отец писал о расстреле своей первой семьи. Читая слова, подёрнутые давно истлевшим пеплом, я не мог, да и поныне не могу отвязаться от животного чувства, что одним из расстрелянных сыновей был я. Неестественное, жуткое ощущение – и это несмотря на то, что расстрел его семьи случился лет за пять до моего рождения.

Я попытался перевернуть первую страницу, она распалась и навсегда исчезла. То же самое случилось со второй, третьей…

Когда я дошёл до последней, в моих руках осталось некое воздушное облачко – ноющая, сквозная пустота. Я окунулся в это облачко и, похоже, растворился в нём.

Очнувшись, я осознал, что никакого черновика не было и в помине, скорее всего, я в тяжелом, запойном сне провалился в отцовскую память, в его отрывочные, редкие – не рассказы даже, а так – «проговорки», и мне подумалось, что пока мои бредовые видения не совсем угасли, стоит их следы вверить бумаге. Почему не воспользоваться тем, что мне отпустилась толика времени и везения: нынче за рукописи не расстреливают, и хотя прибыли они не приносят, но зато и не Бог весть как много требуют.

Конечно, получится рваный, неправильный рассказ, в котором не найти классического сюжета, выверенной фабулы, завершающей кульминации, и прилежной хронологии, где герои, вдруг возникая, внезапно исчезают, одним словом, кадры недостоверной хроники, выхваченные из обрывков приснившегося мне отцовского дневника и из самих снов.

Сны не поддаются ни трезвому взгляду, ни опыту, ни логике. Сон – состояние, где человек лишается точки опоры. Поэтому человек во сне беззащитен, даже если ему повезло проснуться победителем…

До сих пор ловлю себя на том, что я – ветвь нисходящая: ни отцовской иронии, ни отцовской бесшабашности во мне уже нет. Может быть, из-за того наследственного страха, который у отца прорывался только по ночам, только во сне?

*

Страх передаётся по наследству,

я не знаю, до каких колен.

Рабби, милый, изыщи мне средство,

чтобы усмирить коварный ген,

чтобы слизни не ползли по телу,

не лететь в сырую пустоту,

не идти мне на свои расстрелы

перед тем, как я проснусь в поту.

*

РАССТРЕЛ В ГЕТТО

Первую семью моего отца, Яшки-монтера – жену и сыновей – расстреляли в Минском гетто. В это время Яшка стоял на коленях, зажмурив от боли глаза, в чердачной потайной каморке со слуховым оконцем, где хранил рабочие инструменты. Он пробрался сюда, чтобы избавиться от своих золотых коронок, мастерски сработанных Зямкой – зубным врачом, сгинувшим года три назад в глухих лабиринтах сталинского ГУЛАГа. Коронки не поддавались. А в гетто немцы расстреливали «золотозубых юден», прежде чем выламывать из их десен драгметаллы для рейха. Выбора не было. Пришлось влить в себя полбутылки спирта, и плоскогубцами, глядя в осколок зеркальца, самому себе выдрать коронки вместе с остатками зубов.

Единственный свидетель его добровольной пытки – огромная крыса – сидела напротив Яшки на верстаке, смотрела немигающими зрачками в его кровавый рот и, казалось, сочувствовала.

Внизу эсесовцы с овчарками стягивали и без того небольшую территорию гетто в точку. Время сжималось в непреходящее мгновение.

Лейзер Ран. «Минское гетто»

Яшка не мог никого спасти. Ни детей, ни жену. Слышались собачий лай, крики и отрывистые команды на немецком языке…

Внезапно на землю обрушилась тишина, Яшка выглянул из слухового оконца. У каменной стены застыли ещё живые люди и среди них – его жена и дети. Солдаты сдерживали овчарок на натянутых поводках. Автоматчики выстроились в ряд…

«Шпаси!»

Кто прошепелявил это слово: Яшка? Кому? Богу?

Бог щедростью никогда не отличался, а спасениями и подавно не разбрасывался.

«Шпаси!!!»

Случись чудо, он мог бы спасти только себя.

Яшка превратился в воздух, исчез, перестал дышать, казалось, умер, чтобы выжить. Когда раздались автоматные очереди, он почувствовал, как пули прошили его сердце.

Сукровица, заполнившая горло, не давала продохнуть.

Сразу после расстрела трупы побросали на грузовики и увезли.

Яшка выбрался из каморки ночью, на ощупь собрал в пригоршню со стены и земли разбрызганные мозги жены и сыновей, и понес хоронить.

Время исчезло, остались только обрывки событий.

Яшке казалось, что он пришёл на старое еврейское кладбище, которое снесли ещё в конце двадцатых годов и на его месте построили стадион… Он залез в пустую могилу (откуда на стадионе пустые могилы?), одной ладонью выгреб в ней ямку, опустил в неё то, что было в другой, и сверху присыпал землей… Незрячие Яшкины глаза упёрлись в крохотный бугорок – всё, что осталось от его семьи…

Он опять ушёл от своего расстрела…

Вдруг Яшке почудились чьи-то голоса. Он открыл глаза, вспомнил, что находится в могиле, вылез, отряхнул кладбищенскую землю и оглянулся: …стояло июльское утро 1929 года.

До расстрела его семьи оставалось около тринадцати лет…

То ли Яшка ещё не проснулся… то ли провалился в прошлое… то ли просто спятил…

Скорее всего, с ума сошло время, в которое Яшке выпало угодить. Я в своём пересказе не узнаю отца. Я знал совсем другого человека. Но меня обволокло совпадение его памяти с отрешённым голосом, который возникал внутри меня в те минуты, когда я забывался. Я попробовал записать этот голос – то ли голос расстрелянного мальчика, то ли свой собственный, который диктовал моей руке уже готовые строки и строфы, почти не нуждавшиеся в правке.

*

В ладонь с расстрельной каменной стены

мои мозги сгребает мой отец.

Я на него смотрю со стороны,

и не осознаю, что я – мертвец.

 

Расстреляны со мною мать и брат,

и на стене смешалась наша плоть,

но я уже не чувствую утрат,

и нет желанья Бога побороть.

 

Мне безразлична дрожь остывших губ,

когда по бездорожью грузовик

увозит бывший мной дырявый труп.

Я быстро к смерти собственной привык.

 

Пусть жертвенный огонь в который раз

тела сжигает лёгкие дотла…

Но память рода в этот самый час

в моём бесплотном духе проросла.

 

Смерть кости в пепел мечет: нечет чёт,

Всевышний карты мечет: в масть не в масть…

Я знаю: вновь отец меня зачнёт,

и вновь меня родит другая мать.

 

Уже ничто: не тлен, не персть, не прах,

я во вращенье круглогодовом

привычно обитаю в двух мирах:

послерасстрельном и дородовом.

 

Среди живых я пробыл восемь лет.

Потерянное тело не болит.

Моей могилы в мире этом нет,

к чему мне тяжесть надмогильных плит?

 

Нигде я похоронен и везде –

вот адрес безмогильных мертвецов.

Я, как птенец в разрушенном гнезде,

среди змеёй задушенных птенцов.

 

У мёртвых я пока что новичок.

Дня не пройдёт, и чьи-то сапоги

земли затопчут крохотный клочок,

где папа схоронил мои мозги.

 

Я от расстрельной, каменной стены

рукой отца отныне отрешён…

И я собой его наполнил сны,

я изо сна перетекаю в сон.

 

Смертельных ран моих последний след

стремится прочь из памяти моей…

Я вижу прошложизненный рассвет

и корни вековечных тополей.

Коротко об авторе (по материалам 45parallel.net и «Мы яшчэ тут!»):

Родился в 1947 году в Минске. Поэт, публицист. Печатался во всесоюзных и республиканских изданиях. Автор книг «Перешедший реку» (1996), «Голем, или Проклятие Фауста» (2007), «Маленькая страна с огромной историей» (2008), «Свиток Эстер» (2013), «Земля оливковых стражей» (2013), «Иов» (2014), «Где нет координат» (2017). Член Калифорнийской академии наук, индустрии, образования и искусств. Поселился в Израиле в 1990 году. Живёт в поселении Нокдим. Умер в 2031 году в Иерусалиме.

Опубликовано 04.11.2019  16:05

Г. Смоляр. ХАІМ! МЫ ЖЫВЫЯ!

Гірш Смоляр

ХАІМ! МЫ ЖЫВЫЯ!

(раздзел з кнігі “Менскае гета. Барацьба савецкіх габраяў-партызанаў супраць нацыстаў”, Мінск: Тэхналогія, 2002. Пераклад з ангельскай Міколы Гілевіча паводле выдання 1989 г.)

Колькі ж засталося нас, ацалелых габраяў? Гэтае пытанне мы задавалі сабе ў гета пасля кожнай антыгабрайскай акцыі нацыстаў. І калі тады, у гета, мы мусілі цалкам залежаць ад інфармацыі юдэнрата і нашых нацысцкіх “наглядчыкаў”, то цяпер мы падлічвалі свае шэрагі самі – на падставе тых звестак, што прыносілі нам, вяртаючыся з лясоў, габрайскія партызаны, а таксама габраі, пераважна жанчыны, што жылі сярод беларусаў у “рускай зоне” з “арыйскімі” дакументамі.

З Беларускага штаба партызанскага руху, які цяпер размяшчаўся ў Менску, мы атрымалі паведамленне, што 16 ліпеня 1944 года ў Менску на тэрыторыі іпадрома адбудзецца вялікі ўрачысты мітынг у гонар вызвалення сталіцы ад нацысцкіх захопнікаў, а потым пачнецца парад з удзелам 30000 партызанаў. Партызанскія брыгады й атрады нашага цэнтра не былі ўлучаныя ў спіс удзельнікаў. Прычыны: мы мусілі заставацца ў поўнай боегатоўнасці на месцах, каб не дазволіць разбітым войскам ворага замаскавацца ў пушчы і перагрупавацца. Мы мусілі быць падтрымкай савецкіх войскаў, якія актыўна наступалі на ворага.

Тым не меней Стаўбцоўскаму міжраённаму партызанскаму цэнтру прапаноўвалася паслаць на парад двух партызанаў – прадстаўнікоў брыгад і атрадаў, якія падпарадкоўваліся цэнтру. Гэтымі двума сталі малады беларускі пісьменнік Янка Брыль (служыў у польскай марской пяхоце, удзельнічаў у баях з нацыстамі на Балтыйскім моры, а пасля быў сувязным партызанскай брыгады імя Жукава) і Яфім Сталярэвіч (г. зн. сам Г. Смоляр – belisrael)…

Па дарозе ў Беларускі штаб партызанскага руху я намерыўся зноў, як і тры гады таму, калі Гітлер толькі-толькі напаў на Беларусь, прайсціся па вуліцы Маскоўскай, паглядзець, ці ацалеў будынак, які колісь служыў прытулкам кіраўнікам камуністычнага падполля Заходняй Беларусі. І зноў, як і тры гады таму, Маскоўская сустрэла мяне гурбамі зваленага камення, хіба толькі з той розніцай, што цяпер гэта былі ўжо не гурбы, а гіганцкія крушні, сапраўдныя ўзгоркі. На момант я прыпыніўся каля “дома падпольшчыкаў” і – паспяшаўся ў штаб.

Там нас вельмі гасцінна прынялі, сказалі нават, што парад мы будзем назіраць з трыбуны, дзе адмыслова для нас ужо адвялі два месцы. Начальнік аддзела кадраў штаба Раманаў, якога я ведаў з Беластока, вітаў мяне, быццам родны брат пасля доўгага-доўгага расстання. Аднак радасць гэтая імгненна знікла, калі я запытаў яго, ці не мог бы хто-колечы з ягонага аддзела даць мне дакладныя лічбы наконт колькасці габраяў, удзельнікаў беларускага партызанскага руху, па кожным раёне і ў прыватнасці – па сталіцы. Насупіўшыся, ён адказаў: “Мы не вядзем статыстыкі па нацыянальнай прыкмеце…”

Гэта была чыстая хлусня. У справаздачы, агучанай пазней Беларускім штабам, нацыянальная прыкмета фігуравала – ва ўсіх, акрамя габраяў. Габрайскіх жа партызанаў “упіхнулі” ў шэраг зусім нязначных па колькасці нацыянальных партызанскіх групаў з агульным найменнем: ІНШЫЯ…

У тыя дні Менск нагадваў адзін велічэзны партызанскі лагер. На кожным кроку сустракаліся ўзброеныя людзі ў самым розным адзенні, пачынаючы ад дзівакаватай сялянска-гарадской вопраткі і заканчваючы нямецкай вайсковай формай – яе забіралі ў палонных немцаў, але ва ўсіх быў неадлучны партызанскі сімвал – вузенькая чырвоная стужка на шапцы. У самым цэнтры сталіцы, сярод руінаў, “пасвіліся”, паскубваючы пустазелле, партызанскія коні. Высока ў чыстае летняе неба ўздымаўся дым партызанскіх вогнішчаў. А ў вялікіх закуродымленых катлах, што віселі над вогнішчамі на рагалінах, кіпела, сквірчэла, духмянілася партызанская ежа. У той дзень Менск сапраўды стаў для партызанаў вялікім партызанскім лесам. І мы з Янкам Брылём таксама, падпарадкоўваючыся лясным звычаям, прыселі каля адной з такіх партызанскіх “кухняў” у кампаніі зусім незнаёмых людзей, слухалі розныя гісторыі ды запускалі час ад часу ў агульны кацёл з тушанкай лыжкі; лыжка, паводле партызанскіх няпісаных законаў, у кожнага свая, заўсёды павінна была быць пры сабе…

Хоць на парад прыйшло меней за адну дзясятую ад усіх 370000 партызанаў, якія змагаліся на Беларусі ў 1100 фармаваннях, усё ж такі гэта было ні з чым не параўнанае відовішча: якую ж магутную сілу мы прадстаўлялі! Менавіта гэтае войска нязломных і нястомных народных помснікаў да канца 1943 года ўзяло пад кантроль блізу 60 працэнтаў усёй тэрыторыі Беларусі, у дваццаці раёнах усталяваўшы поўную партызанскую ўладу. Менавіта яны, беларускія партызаны, разгарнулі знакамітую “рэйкавую вайну”, пазбавіўшы немцаў дапамогі з тылу ў гэткі крытычны для іх перыяд наступлення савецкіх войскаў. За адну толькі ноч 3 жніўня 1943 года ўзляцелі ў паветра больш за 42 тысячы рэек, у выніку чаго былі цалкам разбураныя чыгункавыя камунікацыі, якія выкарыстоўвалі немцы для падвозу сваіх рэзервовых войскаў, цяжкога ўзбраення і боепрыпасаў на паўночна-ўсходні фронт.

А праз год, 20 чэрвеня 1944 года, за два тыдні да пачатку наступальнай аперацыі “Багратыён”, ізноў былі падарваныя дзясяткі тысячаў рэек; у тую ноч мы нават наладзілі ім “праводзіны”, афарбаваўшы неба ў самыя розныя колеры – колеры трасавальных куляў з нашых аўтаматаў. Тады былі выведзеныя з строю стратэгічна важныя для ворага чыгункавыя лініі Менск – Ворша, Полацк – Маладзечна, Глыбокае – Вільня і, бадай, асабліва важная Менск – Бранск.

(У адной з лекцыяў прафесар Ясафат Гаркаві выказаў меркаванне, што калі б гэтыя шматлікія тысячы партызанаў былі больш навучаныя прафесійна ваяваць, то яны былі б рэгулярным войскам. Я дазволю сабе не пагадзіцца з паважаным прафесарам. Рэгулярнае войска не змагло б дэмаралізаваць і падарваць адміністрацыйную ўладу ў тыле акупантаў, паралізаваць іхныя камунікацыі і забяспечыць генеральны штаб штодзённай інфармацыяй пра кожны рух ворага. Той жа міжраённы партызанскі цэнтр, дзе мне давялося працаваць, з дапамогай сваёй інфармацыйна-выведкавай “сеткі” мог выдаваць і выдаваў штодзённыя справаздачы пра сітуацыю ў нацысцкай адміністрацыі і войску. І гэта не кажучы ўжо пра вялікую значнасць партызанскага руху як маральна-палітычнага факттару ў падахвочванні мірнага насельніцтва акупаваных тэрыторый да супраціву ворагу.)

Аднак жа вернемся ў Менск, на партызанскі парад 16 ліпеня 1944 года…

Пазнаёміўшы Янку Брыля (пазней ягоныя партызанскія творы прынясуць яму шырокую вядомасць таленавітага пісьменніка) з сваімі старымі таварышамі, беларускімі літаратарамі Максімам Танкам, Піліпам Пестракам ды іншымі, я намерыўся прагуляцца адзін па ўскраінных раёнах Менска, дзе паўсталі тысячы часовых халупінаў. Тут пасяліліся і многія габраі, якіх я ведаў па гета і лесе.

Дабраўшыся туды, я сустрэў шмат знаёмцаў: мы абдымаліся, і нам не патрэбныя былі словы, іх проста б не хапіла, каб выказаць нашую радасць ад усведамлення таго, што мы ацалелі, што ўсё-такі “перажылі ворага”, што нарэшце вярнуліся ў зруйнаваны, але ж гэткі да болю родны горад.

З Навумам Фельдманам, які таксама – як камісар буйнога партызанскага атрада – апынуўся ў гэты дзень у сталіцы, я наогул не змог гаварыць, настолькі перапаўнялі мяне пачуцці… “Давай счакаем, калі скончыцца парад, тады й пагутарым, – прапанаваў ён, – а зараз…” А зараз мы, ацалелыя гетаўцы, надумалі наведаць магілы нашых родных, сяброў і знаёмых, каб яшчэ раз схіліць галовы перад іхнай трагедыяй, каб яшчэ раз аддаць даніну іхнай памяці, каб яшчэ раз праліць пякучую горкую слязу…

Моўчкі хадзілі мы па выпаленых гетаўскіх вуліцах – нямых сведках дзікунскага забойства ні ў чым невінаватых людзей. І ўсё, літаральна ўсё яшчэ так яскрава нагадвала доўгія дні і ночы задротавага калясмертніцтва: будынак юдэнрата з выбітымі дзвярыма і вокнамі; біржа працы і Юбілейная плошча з паваленымі, нібы пасля шалёнага ўрагану, дрэвамі; габрайскія могілкі з незасыпанымі або толькі з большага прысыпанымі магіламі, дзе нават яшчэ бачныя былі парэшткі замардаваных людзей; жудаснае, ажно дрыжыкі прабягалі па скуры, месца (хоць нідзе не было і знаку, што гэта за месца), дзе нацысты закатавалі 5000 габраяў пад час Пурыма 1942 года; нарэшце, гетаўская больніца, дзе ўнутры “спачывала” мая верная “маліна” ў кацельні…

Будынак былой больніцы на вул. Кальварыйскай, 3а, і мемарыяльная дошка на ім (усталявана ў 2010 г.). Фота з netzulim.org

Па дарозе назад мы з Фельдманам дамовіліся сустрэцца пасля парада і абмеркаваць: што далей?

…Ніхто з нас дагэтуль ніколі не бачыў такога парада, як гэты: брыгада за брыгадай, атрад за атрадам, людзі напалову ў цывільным і напалову ў форме, з зброяй і без яе, з серыйнымі вінтоўкамі і адмысловымі партызанскімі “вынаходкамі ручной работы” – бясконцая чалавечая плынь…

Стоячы на трыбуне, я пільна ўглядаўся ў шэрагі, шукаючы вачыма каго-колечы з знаёмых габраяў. Нярэдка я знаходзіў іх, а найчасцей людзі самі мяне пазнавалі і тады шчасліва махалі мне знізу, бы гукаючы: “Мы тут, мы жывыя!..”

У нейкі момант я не стрымаўся і крыкнуў сам: “Хаім!”

Гэта быў адзін з першых гетаўскіх партызанаў і мой добры сябра па Менскім гета – Хаім Александровіч.

Як толькі я крыкнуў “Хаім!”, прысутныя на трыбуне: і ўсыпаныя медалямі генералы, і ўрадавыя кіраўнікі, і нават сам начальнік Цэнтральнага штаба партызанскага руху Панцеляймон Панамарэнка – усе ўтаропіліся ў мяне. Хто – у здзіўленні, хто – не хаваючы злосці, а хто – скрывіўшыся ў саркастычнай грымасе… Панамарэнка літаральна працяў мяне сваім падазроным калючым поглядам. Як сталася пазней, ён так і не забыў і не дараваў мне той нястрымны радасны вокліч.

* * *

Цалкам кнігу «Менскае гета» можна знайсці тут

Чытайце таксама нядаўняе інтэрв’ю з сынам Гірша Смоляра Аляксандрам (па-руску)

Апублiкавана 03.07.2019  20:54