Tag Archives: Илья Эренбург

К 70-ЛЕТИЮ “ДЕЛА ВРАЧЕЙ”

Пишет Николай Подосокорский (philologist)

2021-12-16 06:59:00

Юрий Манн: “У нас уменье «лгать за отечество» считается неотъемлемой чертой патриотизма”

Литературовед Юрий Манн (род. 1929) о последних месяцах правления Сталина: “Осенью 1952 г. достиг кульминации некий процесс – возникло «дело врачей» (в ноябре арестовали последнего, как сегодня сказали бы, «фигуранта» по этому делу, а в январе следующего года «Правда» поместила официальное сообщение). Впрочем, кульминацией это можно назвать весьма условно: чувствовалось, что за «разоблачением убийц в белых халатах» должны последовать события еще более неутешительные.

А начиналось все постепенно, примерно с 1943 г., когда стало неприличным произносить само слово «еврей». Ю.Д. Левин, известный ученый, сотрудник ИРЛИ, в прошлом участник войны, рассказывал мне о заметке во фронтовой газете, где говорилось примерно следующее. Взвод такой-то являет собою пример сталинской дружбы народов; плечом к плечу здесь сражаются русский Петров, украинец Карабутенко, татарин Алимов, грузин Гогоберидзе, армянин Давтян и член партии Левин. Позже пошли в ход эвфемизмы «космополит», «сионист» и т. д. (с наступлением эпохи полетов в космос остряки шутили: космополит – это заместитель космонавта по политчасти). Но в то время тем, кого касались эти эвфемизмы, было не до шуток, а если и шутили, то весьма грустно. Помню, мама принесла от какой-то своей приятельницы анекдот: «Один еврей спрашивает другого: “Как поживаешь?” – “Как картошка – если зимой не съедят, то весной посадят”».

Впрочем, сажать начали, не дожидаясь весны; вслед за врачами-«убийцами» в разных краях нашего необъятного государства взяли некое количество менее известных людей. Так, в Череповце арестовали аптекаря с соответствующей фамилией Аптекман. Его обвинили в том, что он прививает советским людям рак. В Череповце жил мой родной дядя Леонид Яковлевич Дунаевский, главный врач тамошнего военного госпиталя; позднее он рассказывал, как его вызвали к начальнику районного отдела госбезопасности полковнику Семечкину. «Вхожу в кабинет, там только секретарша; подождите, говорит, полковник Семечкин сейчас к вам выйдет». Откуда выйдет? – думаю: в комнате нет других дверей, только массивный шкаф типа платяного. Вдруг открываются дверцы этого шкафа, и появляется полковник Семечкин… (Я вначале думал, что этот вид конспирации придумал провинциальный чекист, но недавно я прочел в воспоминаниях одного бывшего диссидента, как его вели по коридору управления КГБ в Москве – по сторонам ни одной двери, только шкафы, а в них-то и находились соответствующие двери.)

Полковник Семечкин спросил моего дядю, что он может сказать по поводу того, что аптекарь Аптекман прививал советским людям рак. «Думаю, что ему обязательно присудят Нобелевскую премию». – «С чего вы это взяли?» – «С того, что если он это делал, то, значит, открыл причину рака, а за это обещана Нобелевская премия». Полковник Семечкин сказал, что обдумает это заявление. Слава Богу, что он не завершил процесс обдумывания до того времени, как умер Сталин и врачей-«убийц» оправдали.

От «дела врачей» протянули нить к Еврейскому антифашистскому комитету и к Соломону Михоэлсу, великому актеру, руководителю Еврейского театра. Когда январе 1948 г. известили о смерти Михоэлса (о том, что его убили в Минске, естественно, не сказали), я отправился на Малую Бронную, к зданию театра. Очередь была длинная, издали слышалась грустная мелодия: на заборе напротив входа в театр пристроился скрипач – совсем как шагаловский «скрипач на крыше». Но доступ к гробу прекратили раньше времени, сказали: приходите завтра. А на другой день я пришел – двери оказались уже плотно закрытыми. Позднее мне довелось побывать в квартире Михоэлса и встретиться с его вдовой. В 1960 г. вышла книга: Михоэлс С.М. Статьи. Беседы. Речи / Сост. К. Рудницкий. Это издание должно было засвидетельствовать возвращение великого актера в советскую культуру, и мы, в отделе критики журнала «Советская литература (на иностранных языках)», решили поместить рецензию какого-нибудь очень авторитетного автора. Рецензию написал Ираклий Андроников. А потом мне передали, что меня хочет видеть вдова актера А.П. Потоцкая-Михоэлс.

Пришли мы вместе с Ольгой Грудцовой, ее знакомой. Квартира маленькая, скромная, причем Потоцкая объяснила, что долгое время это была коммуналка, вместе с Михоэлсами проживал еще какой-то шофер, пока не удалось выхлопотать комнату и отселить его. Хозяйка показывала альбом фотографий, сделанных во время поездки Михоэлса в Америку, а потом предложила его любимое блюдо: селедку, картошку в мундире и по стопке водки… Но вернусь к событиям более ранним.

В эти смутные, предгрозовые дни каплей утешения показались слова Ильи Эренбурга. Было ли это выступление по радио или статья в газете, я уже не помню; но он, между прочим, сказал: «Предатели бывают у каждого народа». По меркам нормальной жизни не очень-то смелое заявление, к тому же не совсем точное (врачи – предатели?), но в наших условиях это показалось верхом отваги и вызовом властям. Эренбургу приписывали и другие оппозиционные поступки, тем более что было известно: Сталин в последние годы жизни и его преемники недолюбливали Эренбурга.

Я был на панихиде Эренбурга в Центральном доме литераторов в сентябре 1967 г., когда представитель французской делегации над гробом писателя вспомнил изречение одного своего соотечественника: «Гражданин должен умереть за отечество, но лгать за него он не обязан». Весь зал зааплодировал: ведь у нас уменье «лгать за отечество» считается неотъемлемой чертой патриотизма… Сознавал ли я в разгар «дела врачей» всю глубину готовящейся разверзнуться бездны? Что-то чувствовал, но сознавал – едва ли. Люди постарше понимали больше.

Буквально в последних числах февраля 1953 г. я попал в больницу Склифосовского по случаю неудачного спуска на лыжах с высокой горы. В приемном отделении в ванне, предназначенной для санитарной обработки вновь поступающих, сидел старик ярко выраженного еврейского типа. Теребя седую бороду и поглядывая на меня, он повторял одну и ту же фразу: «Что с нами будет, что с нами будет…» Я не чувствовал за собою никакой вины, кроме того, понимал, что я человек маленький, и все же, когда я возвращался из школы рабочей молодежи домой (это было обычно в одиннадцать-полдвенадцатого вечера), меня почему-то преследовало одно и то же видение: перед парадным моего дома стоит черный ворон – явно поджидает меня…

Совсем недавно по ТВ один историк говорил, что предстоящее выселение из Москвы всех евреев, уже составленные по домоуправлениям списки – это все миф. Не знаю, не знаю. Но отчетливо помню, как наша соседка по коммунальной квартире и ответственная съемщица Т.Ф. Покровская начинала день с того, что обзванивала знакомых по телефону (телефон был общий и висел в коридоре) и с радостным придыханием сообщала, что очень скоро в Москве освободится «много-много» квартир… В моей семье к пониманию происходящего раньше всех пришла мама. Еще до «дела врачей», когда по всем газетам пошли антисемитские фельетоны, после одного такого фельетона мама схватила портрет Сталина, вырезанный мною из какого-то журнала, разорвала его в клочья и сказала: «Чтобы я эту сапожнецкую рожу больше не видела!» С тех пор она иначе не называла Сталина, как Сапожнецкий или Сапожнецкая рожа, имея в виду социальное происхождение вождя.

Мой отец и я к этому времени тоже не питали особой симпатии к Сталину, но все же приходили на ум мысли: а вдруг он не все знает, а вдруг после него станет еще хуже. Самые тревожные опасения связывали, между прочим, не с Берией, а с Маленковым и Хрущевым: было хорошо видно, как они оба поднимались все выше и выше: Маленков на XIX съезде партии делал отчетный доклад, с которым обычно выступал Сталин, а Хрущев был переведен из Киева в Москву на должность первого секретаря MК КПСС, так что все страшные события и известия в столице (говорили, например, что сионисты готовятся взорвать ЗИС-завод имени Сталина, для чего роют подземный ход к заводу чуть ли не от Малой Бронной, где находился Еврейский театр!) проходили при нем, связывались с его именем.

И все же, повторю снова, редко кто представлял себе весь размах готовящихся злодеяний. Что это – наивность? прекраснодушие? Нет, дело обстояло сложнее. Тут уместно вспомнить и о 37-м годе. Для поколений, пришедших позже, дело представлялось примерно так: да, пострадали многие невинные, была масса «перегибов» и жестокости, но был, наверное, и действительный повод для свершившегося. То, что все возникло на пустом месте и что количество жертв исчисляется миллионами, – такое просто не вмещалось в нормальную человеческую голову. Лишь потом стало очевидно, что, говоря словами поэта, «невозможное возможно»…

Что же касается «дела врачей», то оно созревало постепенно, на подготовленной, вернее подготавливаемой, почве. Я помню случаи, когда за сокрытие национальности (известно какой) исключали из комсомола или из партии, как за утаивание судимости или опасной для общества заразной болезни. Потом, в более светлые времена «оттепели», да и позже, национальность, бывало, тоже скрывали, но из других, гуманных, соображений (я не оговорился – именно гуманных!) – чтобы оградить человека от неприятностей. Со мной такое происходило по крайней мере дважды.

В начале 70-х годов декан факультета журналистики МГУ Я. Засурский и доцент Л. Татаринова пригласили меня (за что я им очень благодарен) читать спецкурс на условиях почасовой оплаты. Через год или два меня попросили зайти в отдел кадров и проверить, не изменилось ли что в моем личном деле: адрес, телефон и т. д. «Адрес и телефон, – говорю, – не изменились, а вот национальность записана неправильно: я не русский, а еврей». – «Это не имеет значения, – ответила кадровичка, – у нас все нации равны».

Значительно позже в ИМЛИ меня определили членом участковой комиссии по выборам в местные Советы. Случайно мне на глаза попался направляемый в райком список комиссии – там против моей фамилии значилось: русский. Я попросил исправить, на что секретарша заметила: «Это не имеет значения, у нас все нации равны». Дела далекого прошлого… Сегодня (насколько я могу судить) государственной линии антисемитизма у нас нет. Но что касается отдельных товарищей, порою весьма известных, поручиться не могу.

…Несколько месяцев назад на заседании Комитета по проведению 200-летия со дня рождения Гоголя, проходившем под председательством министра культуры A.C. Соколова, кто-то справа от меня с пафосом произнес: «Юбилей этот надо провести так, чтобы не было идеологических диверсий!» Выступая вслед за ним, я, между прочим, заметил: «Сегодня я услышал выражение, которое не слышал лет 20 или 30. Как мне кажется, последней “идеологической диверсией” была публикация на Западе “Доктора Живаго” Пастернака». После заседания ко мне подошел строгого вида мужчина: «Об опасности идеологических диверсий сказал я. И это так же верно, как то, что я Савелий Ямщиков». После небольшой паузы он прибавил: «И вообще лучшим подарком к юбилею было бы издание “Тараса Бульбы” тиражом в 150 миллионов экземпляров, с тем чтобы каждый россиянин знал, что надо делать».

Я вспомнил, что население России, как недавно объявили, составляет 140 миллионов; значит, еще 10 миллионов – с учетом демографического взрыва или же чтобы некоторым вручить по два экземпляра… «Зачем переводить столько бумаги, – сказал я, – достаточно напечатать одну главу, где запорожцы бросают <…> …» Но Савелий Ямщиков, не дослушав моей реплики, повернулся спиной. Поскольку в своем выступлении он упомянул имя Сарабьянова, я в тот вечер позвонил ему: «Что представляет собою Ямщиков?» – «Это талантливый художник-реставратор, заслуженный человек», – был ответ. Я рассказал о нашем обмене репликами. «Не обращай внимания, – заметил Сарабьянов, – у него в последнее время несколько поехала крыша…» Возможно, возможно. Но уже не имея в виду конкретно господина Ямщикова, должен заметить, что я не знаю ни одного случая, чтобы у кого-нибудь поехала крыша в сторону дружбы и братства народов. Если уж поедет, то непременно в известном направлении”.

Цит. по книге: Манн Ю.В. «Память-счастье, как и память-боль…»: Воспоминания, документы, письма. – М.: РГГУ, 2011.

                                                                                                                                                 Источник
PS. Ю. Манн умер 4 февраля 2022 г.
Опубликовано 09.01.2023  21:27

Один против мирового сионизма

От belisrael. Недавно передовые круги мирового сионизма отметили столетний юбилей И. М. Шевцова (09.09.1920 – 17.01.2013). Кто таков? Почитайте Олега Кашина, узнаете…

В гостях у Ивана Шевцова, создателя «Тли»

I

В советских литературных энциклопедиях о нем писали не на букву «Ш» (Шевцов), а на букву «П» (пасквиль), потому что членом Союза писателей он стал только на шестидесятом году жизни, после девяти напечатанных романов. Самый известный – «Тля» – был опубликован лишь однажды, в издательстве «Советская Россия» (в 2003 году вышло второе издание) и почитался за эталонный пасквиль.

Книга о борьбе русских художников-реалистов с евреями-формалистами была написана в 1949 году, в разгар борьбы с космополитизмом, но, очевидно, будучи даже для тех времен слишком жесткой, вышла только пятнадцать лет спустя.

– «Тля» – это мой первый роман, – рассказывает Шевцов. – Его должны были выпустить сразу же, в сорок девятом, я уже подписал договор и с издательством «Молодая гвардия», и с журналом «Нева», получил авансы и там, и там, но неожиданно поменялась идеологическая обстановка, и мне пришлось положить рукопись в стол. Там она и лежала до самого шестьдесят третьего года.

Через несколько часов после знаменитого хрущевского «пидарасы!» Шевцову позвонил его друг скульптор Евгений Вучетич: «Приезжай! Тут такое происходит!» Шевцов поехал к другу. Вучетич часто вызванивал его по самым разным вопросам: мог, например, среди ночи потребовать срочно приехать, чтобы посмотреть свежим взглядом на очередную работу. Но здесь был другой случай: в мастерской скульптора собрались художники, воодушевленные поведением первого секретаря ЦК. Они тоже не любили абстракционистов, и у них в тот день был праздник.

– Вучетич сказал мне: «Ваня, у тебя же была рукопись на эту тему. Давай срочно ее издавать!» Я вернулся домой, сдул пыль с «Тли» и повез ее в «Советскую Россию». Там был новый директор – работник ЦК, очень хороший человек. Он подписал со мной договор, и книга тут же, в пожарном порядке, ушла в печать.

В первые дни после выхода романа в центральной печати вышло 14 разгромных рецензий на «Тлю». Шевцов был уволен из журнала «Москва», в котором занимал должность заместителя главного редактора, новой работы не нашел, издательства разорвали уже подписанные договоры. После «Тли» карьера успешного советского журналиста Шевцова закончилась. В 44 года он остался военным пенсионером с 84 рублями пенсии и без каких бы то ни было перспектив в жизни.

II

Началась же карьера, когда Шевцову было 15 лет. В городе Шклове комсомолец Ваня Шевцов писал для местной газеты «Прамень комунізма» небольшие заметки. Заметки редакции нравились, и однажды Ваня получил из редакции письмо с предложением стать литсотрудником «Праменя».

– Я как раз только что закончил семилетку, было лето, и я прямо босиком пришел в редакцию. Газета была белорусская, а редакция у нее – полностью еврейская. Редактор на меня так брезгливо смотрит и говорит: «Молодой человек, это мы не вам письмо писали, а вашему отцу». Я отвечаю: «Нет у меня отца, умер, когда мне год был». Похмыкали, но на работу взяли, хотя я честно предупредил, что смогу работать только до сентября, а потом поеду в Оршу поступать в техникум. И, действительно, уехал, проучился в техникуме два года, а потом произошел скандал.

В общежитии техникума стояли солдатские деревянные кровати, в кроватях гнездились кровожадные клопы. Однажды ночью Ваню укусил клоп, юноша вскочил, попытался клопа поймать, но насекомое убежало вверх по стене. Иван встал на кровати ногами, потянулся за клопом – кровать не выдержала и начала разваливаться. Чтобы не упасть, Иван ухватился за стену, а на стене висел портрет Карла Маркса. Иван упал на пол с половинкой портрета в руках. На следующий день однокашник Шевцова, некто Макович, сообщил о происшествии в записке директору техникума.

– Он писал, что я порвал портрет из антисемитских побуждений и что я однажды обозвал его, Маковича, жидом. Называл я его жидом или нет, я не помню, но портрет-то я точно случайно порвал. Но меня за это отчислили.

У Шевцова был друг, фамилия друга была Ежов. Именно Ежов предложил Ивану поехать в Минск искать правду. Поехали вместе. Пошли в республиканский Наркомпрос, секретарша наркома спросила Ежова, не родственник ли он Николаю Ивановичу («Разве это имеет значение?» – важно ответил Ежов) и попросила подождать. Пока ждали, бродили по коридорам дома правительства БССР. В том же здании несколько кабинетов занимала редакция республиканской газеты «Звязда», зашли и туда. Там разговор о родственниках повторился практически дословно, и редактор сказал, что тема несправедливого наказания «Звязду» занимает давно, и газета готова немедленно отправить в Оршу своего корреспондента, который разберется и напишет всё как есть. Действительно, через два дня в «Звязде» вышла статья «Как понимают бдительность в Орше», а Шевцов приказом наркома просвещения БССР был восстановлен в техникуме.

– Но возвращаться туда я уже не захотел, – рассказывает Шевцов. – Хотелось служить родной стране, и я поехал в Саратов поступать в бронетанковое училище.

На собеседовании перед экзаменами капитан-очкарик, рассматривая щуплого юношу, задумчиво произнес: «Танк – тяжелая штука. Одни гусеницы чего стоят. А вы такой слабенький». Шевцов парировал: «Суворов тоже был не богатырь. Вы бы и его не приняли?» – «Наверное, не принял бы», – согласился офицер и вдруг спросил: «А почему бы вам не поступить в пограничное училище? Это недалеко отсюда».

– А я просто не знал, что в Саратове учат на пограничников. Знал бы – не задумываясь пошел.

III

В погранучилище Шевцов учился два года. Не доучился, потому что на третьем курсе ему, как и еще нескольким десяткам отличников, досрочно присвоили лейтенантское звание и отправили воевать с Финляндией. На финском фронте лейтенант Шевцов провел всю войну, а 13 апреля 1940 года, когда Финляндия и СССР заключили мирный договор, Ивана назначили начальником погранзаставы на Карельском перешейке – в том самом городе Териоки, в котором Отто Куусинен несколькими месяцами раньше провозгласил Финляндию народной республикой. Прослужил там два месяца, потом перевели на Днестр – на старую советско-румынскую границу (нынешняя граница Молдовы и Приднестровья). Это было накануне предъявления Советским Союзом ультиматума Румынии о передаче Бессарабии. Вместе с 79-м погранотрядом Шевцов форсировал Днестр и вышел к Дунаю. Там и остался – на берегу Дуная была создана новая погранзастава, начальником которой сделали Шевцова.

В апреле 1941 года лейтенант Шевцов оказался под арестом. Случилось это так: он проводил учебно-боевую тревогу и забыл предупредить о ней соседние заставы. Когда на заставе Шевцова началась стрельба (никто же не знал, что стреляют холостыми), все решили, что началась война, по тревоге были подняты стоявшая на границе Чапаевская дивизия, а также Дунайская флотилия и 20 погранзастав. Начальник погранотряда присудил Шевцову за такое хулиганство 5 суток домашнего ареста, но поскольку Шевцов и жил на заставе, то командовать своими бойцами он не перестал даже арестованным. А поскольку инцидент с учебной тревогой вскрыл недостатки в согласованности действий разных родов войск, то после ареста Шевцова назначили заместителем начальника местной комендатуры по боевой подготовке. В подчинении 20-летнего офицера оказалась уже не одна застава, а целых пять.

На одной из них он и встретил 22 июня 1941 года. Первую атаку немцев пограничники Шевцова отбили. Двое немецких солдат были убиты и сброшены в Дунай, с нашей стороны жертв не было.

Продержались неделю – не Брестская крепость, конечно, но все равно достойно. Потом вместе с остальными частями отступали до Тулы, потом – четыре года в действующей армии, в разведке. Шевцов был готов рассказывать про войну, но я перебил, потому что про литературу в его случае интереснее.

IV

Как уже было сказано, газетчиком Шевцов был еще в ранней юности. Во время войны писал очерки для фронтовых газет, а через несколько месяцев после Победы написал письмо в «Красную звезду».

– Захотелось высказаться о «неприкасаемых» в советской литературе, прежде всего – о Суркове и об Эренбурге, которые, как я считал и считаю, занимали в обществе положение гораздо более высокое, чем позволяли их литературные заслуги.

Письмо опубликовали, а подполковника Шевцова пригласили в Москву – работать в «Красной звезде». В 1948 году он стал спецкором главной военной газеты, одним из четырех. Работал до 1951 года.

– А потом меня вызвали в ЦК партии и говорят: «Нам не хватает журналистов-международников, и есть мнение, что вы справитесь с этой работой». Я говорю: «Нет, спасибо, я хочу до полковника дослужиться, чтобы у меня нормальная пенсия была». Мне говорят: «Понятно», – и через два дня в редакцию приходит бумага: рекомендовать подполковника Шевцова собкором «Известий» в Софии с сохранением в рядах Вооруженных сил СССР. Подписано: Сталин, Маленков, Суслов.

Шевцов проработал в Болгарии пять лет. Писал не только о стране пребывания, но и обо всех балканских делах: о Греции, об Албании и, конечно, о Югославии…

– Мне звонят из «Известий» и говорят: «Слушай, Шевцов, ты каждый день по триста строк передаешь. Молодец, что стараешься, но мы не можем делать вид, что Балканы – это центр мира. Если хочется много писать, пиши в другие газеты и журналы, мы не против». И я писал: и в «Огонек», и в «Октябрь», и еще куда-то. Тогда же полковника мне дали.

Когда Хрущев помирился с Тито, софийский корпункт «Известий» был просто ликвидирован; впрочем, вряд ли полковник Шевцов, останься он на Балканах, смог бы писать о титовской Югославии хвалебные статьи.

Вернуться в «Красную звезду» он не смог – спецкоровская ставка была уже занята. Позвали в газету «Советский флот» заместителем главного редактора. Это была генеральская должность, но Шевцов сказал, что редактор из него никакой, и он хочет быть только спецкором. В маленькой военно-морской газете бывший спецкор «Красной звезды» и международник «Известий» сразу же стал самым уважаемым сотрудником, но вскоре закрыли и «Советский флот». Шевцова снова вызвали в ЦК и предложили новую работу.

– Мне сказали: «Редколлегия журнала „Москва“ не справилась с обязанностями, мы их всех разогнали к чертовой матери и вот вам, товарищ Шевцов, партийное задание – рекомендуем вас на должность заместителя главного редактора». Я не очень хотел туда идти, считал себя газетчиком, но Союз писателей сразу давал своим сотрудникам квартиры, а мне было уже сорок лет, и мы с женой жили в ее комнате в коммуналке. Согласился.

V

Военная пресса в конце пятидесятых – это все-таки была периферия. Толстые литературные журналы – мейнстрим. Неудивительно, что в первые же месяцы после нового назначения Шевцов оказался в центре серьезного скандала. Все началось, впрочем, с Вучетича.

– Однажды мы сидели у него в мастерской, и он мне говорит: слушай, Иван, что происходит? Мы, реалисты, чувствуем себя ненужными. Отовсюду прет формализм, еврейское засилье. Давай напишем письмо коллективное в ЦК партии. Ты напишешь, я подпишу, еще кто-нибудь подпишет – товарищи в ЦК озаботятся. Я написал письмо, принес его Вучетичу, он оставил его в мастерской на столе. И с этого стола его и утащил помощник Вучетича Шейман, такой ужасный прохиндей. Отнес своему другу в «Известия», тот отдал Аджубею, Аджубей отнес в ЦК Поспелову, у которого настоящая фамилия была – Фойгельсон.

Петр Поспелов был кандидатом в члены президиума ЦК, его непосредственной начальницей была Екатерина Фурцева, член президиума. К ней и вызвали Ивана Шевцова.

– Вызвали не только меня, но и Софронова, Кочетова, Грибачева (Анатолий Софронов, Всеволод Кочетов и Николай Грибачев – советские писатели-охранители, главные редакторы «Огонька», «Октября» и «Советского Союза» соответственно – О.К.) – мы не пересекались, с каждым разговаривали отдельно. Аджубей почему-то решил, что за письмом стоят они, хотя они даже подписывать его отказались, потому что боялись за свои журналы. И вот я захожу в кабинет к Фурцевой, там сидит Поспелов, весь красный. Екатерина Алексеевна стала меня расспрашивать про «Москву», про писательские дела, Поспелов не выдержал и перебивает: «Надо переходить к главному. Что за письмо в ЦК вы написали?» Я отвечаю: «Разве я посылал в ЦК какое-нибудь письмо?» Поспелову ответить нечего, и он начинает: «Вот, вы хотите поссорить партию с народом». Я собрался спросить, с каким именно народом, но тут Фурцева вмешалась: все нормально, работайте. Встреча окончена.

VI

Настоящий покровитель в ЦК у Шевцова появился, впрочем, именно после «Тли»: как раз тогда, когда писателя отовсюду уволили и его имя шесть лет ни разу не упоминалось в печати. Покровителя звали Дмитрий Полянский – тогда он был членом Политбюро ЦК КПСС.

– Да не покровитель, просто друг. Он сам позвонил мне после разгромных рецензий на «Тлю», пригласил к себе в Кремль (он был первым заместителем Председателя Совета министров, и кабинет у него был в Кремле). Я приехал, он обнял меня и говорит: «Великолепный роман вы написали». Подружились мы. Я стал бывать у него в Кремле дважды в неделю – просто разговаривали, спорили. Он говорит мне: «Только в одном ты, Иван, неправ. Тля – она и есть тля. Партия дунет на нее, и она рассыплется». А я ему отвечаю: «Э, нет, брат. Это они первыми дунут, и вы рассыплетесь, а не они». Потом Брежнев (не в последнюю очередь из-за дружбы со мной) Полянского вначале перевел в министры сельского хозяйства, затем отправил послом в Японию, а после в Норвегию, а потом и вовсе – на пенсию в шестьдесят с чем-то лет. Встретились мы, когда он из Осло вернулся, и говорит мне Полянский: «Ну что, Иван, прав ты был: тля победила».

Даже будучи членом Политбюро, Полянский был не настолько влиятелен, чтобы оградить своего друга Шевцова от свалившихся на него после «Тли» проблем. Единственное, чем он помог – договориться с Воениздатом и «Московским рабочим» о публикации двух новых романов Шевцова (это 1970 год – через шесть лет после «Тли»). В Воениздате в набор ушли «Любовь и ненависть», история об офицере-подводнике, конфликтующем с интеллигентами-космополитами, в «Мосрабе» – «Во имя отца и сына», семейная сага о династии литейщиков с металлургического завода (фраза «Каждому светят свои звезды» – о шестиконечных снежинках, разделявших стихотворения в журнале «Юность», – из этого романа). Обе публикации готовились в почти конспиративной обстановке.

– Я упросил директора Воениздата Александра Ивановича Копытина задержать сдачу «Любви и ненависти» в типографию, чтобы роман вышел день в день с «Отцом и сыном». Он ворчал по поводу того, что издательство терпит убытки, но я объяснил, что для меня это очень важно, ведь если один роман выйдет раньше, то поднимется шум, и второму выйти мои доброжелатели просто не дадут.

«Любовь и ненависть» Шевцов вначале хотел отдать в «Октябрь» Всеволоду Кочетову, но тот сказал ему: «Понимаешь, если роман выйдет в журнале, издательства его уже не возьмут, так что решай сам». Шевцов при этом уверен, что все дело было в романе самого Кочетова «Чего же ты хочешь?», который по тематике был близок «Любви и ненависти» и мог отвлечь читателей от кочетовского произведения.

– С Кочетовым у меня были хорошие отношения, но дружбы не было. Да и откуда ей взяться – ведь у него жена была еврейка.

VII

Заявлениям и рекомендациям о приеме Ивана Шевцова в Союз писателей нет счета, но каждый раз московская организация СП СССР отказывала романисту в приеме: вначале Валентин Катаев поставил ультиматум – мол, если примут Шевцова, из Союза выйду я, потом то же повторил Александр Борщаговский, потом – знаменитый правдист Юрий Жуков.

– На очередном собрании Жуков говорит: Шевцова принимать нельзя, он Анну Самойловну Берзер (известный в те годы литературный критик и редактор – О.К.) из «Москвы» уволил за то, что она еврейка. Я возмутился: Что значит: за то, что она еврейка? За то, что не работала ни хрена, не умела просто. Уволил. А потом Твардовский взял ее в «Новый мир» секретаршей, поставил ее подпись под двумя статьями, и ее за эти статьи приняли в Союз. А меня за девять романов не приняли!

В 1974 году по ВВС в выпуске новостей передали: «Писатель-антисемит Шевцов строит под Москвой Анти-Переделкино». Действительно, в начале семидесятых на гонорары, полученные после двух последних романов, Шевцов построил дачу под Загорском (нынешний Сергиев Посад) в поселке Семхоз, за ним потянулись его друзья-писатели: Анатолий Иванов, Петр Проскурин, Ефим Пермитин, Аркадий Первенцев и другие. Получилось действительно что-то вроде патриотического Переделкина. Председателем кооператива избрали Шевцова – единственного из дачников, у кого не было писательского членского билета.

О Петре Проскурине, авторе «Судьбы», Шевцов говорит с особенным уважением (но и с сочувствием).

– Он был очень хороший человек. Но у него была жена еврейка, и она постоянно с ним всюду ходила, ни на минуту не оставляла одного. Только за месяц до смерти он позвонил мне, сказал: «Хочу прийти к тебе один, без жены». И так мы с ним хорошо поговорили, очень откровенно, обо всем. Хороший был человек.

VIII

Антисемитом себя Иван Шевцов не считает (и, наверное, прав: у настоящего антисемита, как известно, обязательно есть друзья-евреи, которыми он гордится, а у Шевцова друзей-евреев нет и никогда не было; он даже с Вучетичем поссорился, когда узнал, что у него мать еврейка) и, по советской традиции, называет себя борцом с сионизмом. Я спросил, почему так парадоксально вышло – официальная советская идеология относилась к сионизму как, может быть, к главной враждебной идеологии, при этом самый последовательный антисионист СССР был чуть ли не диссидентом, отличаясь от обычных диссидентов только тем, что на его стороне не было мирового общественного мнения, дипломатов, журналистов, радиоголосов. Может быть, Шевцов не понял моего вопроса, но ответил он так:

– Я не был врагом советской власти. Я и в ЦК ходил – как коммунист. Например, когда Миша Алексеев бл..данул и напечатал в «Москве» (Михаил Алексеев был главным редактором журнала «Москва» в 1971-1988 годах, – О.К.) стихотворение Липкина «Союз И», в котором писал, что евреи для человечества – то же самое, что союз «и» для языка, я пришел в идеологический отдел и пожаловался на Мишу. Разве диссидент пойдет жаловаться в ЦК?

История прозвучала странно: мнеказалось, что Алексеев был хоть и меньшим, чем Шевцов, но все-таки охранителем, то есть, помимо прочего, «немного антисемитом». Что «Союз И» опубликовал именно он, для меня стало новостью.

– А чему вы удивляетесь? – смеется Шевцов. – Кочетов об Алексееве правильно сказал: «Он хороший парень, но если бы он оказался на оккупированной территории, немцы сделали бы его бургомистром».

С Алексеевым Шевцов дружил до выхода «Тли», потом перестал, и, хотя автор «Ивушки неплакучей» был зятем шевцовского друга художника Судакова, ссоре это не помешало. Не простил Шевцов и другого своего старого товарища Анатолия Софронова, у которого в «Огоньке» вышла чья-то злая статья о Шевцове, и Софронов потом врал Ивану Михайловичу, что не видел этой статьи до выхода журнала, потому что куда-то уезжал.

Леонид Леонов, которому очень понравилась «Тля» и который, как говорит Шевцов, если бы не был таким трусом, сам написал бы что-то в этом роде, после «Тли» Шевцова избегал, только за несколько лет до смерти однажды позвонил и сказал, что Шевцов ему приснился: в бурке, с саблей и на коне. Но к Леонову-писателю Шевцов относится не очень хорошо: считает, что у Леонида Максимовича была только одна стоящая вещь – «Русский лес», а остальное – заслуга Горького, сумевшего в свое время пропиарить молодого автора.

IX

Зато именно после «Тли» Шевцов подружился с митрополитом Волоколамским и Юрьевским Питиримом, который в последние годы жизни часто бывал у него дома и был большим поклонником творчества Шевцова.

– Нехорошо, может быть, этим хвастаться, но когда Питирим умирал, он прижимал к груди мою книгу «В борьбе с дьяволом», – говорит писатель.

«В борьбе с дьяволом» – изданный с благословения митрополита Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычева) сборник: c романом «Остров дьявола» о секретной лаборатории по производству ядов (в которой под началом сионистов работают бывшие нацистские офицеры) и очерками «Соколы» о друзьях (от Вучетича до бывшего министра печати Миронова). Пытаюсь пошутить: спрашиваю, не в этом ли издательстве выходила «Майн кампф». Шевцов серьезно отвечает:

– Нет, не в этом. Я бы никогда не стал печататься в одном издательстве с Гитлером.

X

В 1997 году Шевцов – уже к тому времени вдовец – ездил в Тамбов на юбилейную конференцию, посвященную уроженцу Тамбова Сергею Сергееву-Ценскому, биографом которого (книга «Орел смотрит на солнце») он был. Из командировки Иван Михайлович, тогда 77-летний, вернулся с новой женой – дочерью тамбовского профессора, организовывавшего конференцию. Сейчас ей что-то около сорока, совсем молодая. Шевцов наполовину парализован (уже год как не ходит, не работает, правая рука не может писать), передвигается в инвалидном кресле. Мы разговариваем, а Лариса слушает и, смущаясь (очевидно, представляет, что можно написать по итогам такого разговора), просит мужа быть сдержаннее и не зацикливаться на евреях. В каком-то из тогдашних романов Шевцова (я читал их; это уже какой-то запредельный трэш: «- Вы слышали? В Нью-Йорке неизвестным убита Татьяна Дьяченко. – Собаке собачья смерть!») герой, семидесятилетний художник, женится на юной красавице. Красавица рассказывает подругам о своем муже, подруги ахают: мол, неужели можно жить со стариком, – и она отвечает: «О да, у него такая шелковистая кожа». Вспоминаю этот эпизод, мне делается очень неловко, и я, меняя тему, спрашиваю Шевцова, какой он видит Россию своей мечты, на что она больше похожа: на СССР или, скажем, на допетровскую бородатую Русь.

Шевцов заметно теряется: – Для меня СССР и православная Русь – это одно и то же. Я православный, но я и коммунист, хотя цену и Хрущеву, и Брежневу знаю. Что говорить, если у Брежнева в Политбюро русские жены были только у Кириленко и у Долгих. Россия моей мечты… Знаете, я хочу, чтобы у нее был президент-патриот. Чтобы говорил, как Путин, но при этом и делал то, что говорит. Или чтобы как Зюганов, но только без зюгановских недостатков, которых у настоящего Зюганова слишком много.

Уточняю: то есть президентская республика? Шевцов кивает: – Да, президентская. Как у Лукашенко.

Я тоже киваю. Вижу, что России-мечты у Шевцова нет.

XI

В гостиной у Шевцовых стоит гипсовый бюст Ивана Михайловича. Спрашиваю: Вучетич? – Нет, Боря Едунов. Имя Бориса Едунова мне знакомо: у этого скульптора были хорошие отношения с властями моего родного города, и его работ у меня на родине много. Наиболее знаменита композиция «Мать-Россия» – женщина с гербом РСФСР в правой руке держит левую руку на уровне пояса, выставив вперед указательный палец, и если посмотреть сбоку, кажется, что это памятник гермафродиту. Рассказываю об этом Шевцову, и он, чтобы тоже что-то интересное рассказать напоследок, говорит: – А Сережа Бондарчук очень хотел поставить «Тлю». Говорил, что это просто готовый киносценарий, и получится очень хорошее кино. Ему не дали, конечно. Но нашей дружбе это не помешало.

Я хочу спросить, общается ли Иван Шевцов с Федором Бондарчуком, но не спрашиваю… Пожимаю парализованную правую руку, желаю здоровья.

XII

Я не понимаю, как мне относиться к этому человеку. Считать его престарелым упырем проще всего, но это совершенно не то. Пацан, который босиком пришел в районную газету, фронтовик (пусть даже он врет, что служил в разведке и на самом деле был заградотрядовцем, я бы этому не удивился), жертва действительно чудовищной травли (а те, кого травят, у меня всегда вызывают сочувствие). И прожив вот такую жизнь, никогда, очевидно, не прогибаясь, он задолго до своего нынешнего физического состояния превратился чёрт знает во что. В маньяка, помешанного на женах-еврейках и прочих щупальцах мирового сионизма.

Конечно, Иван Шевцов – классический Иван-дурак, и, пожалуй, его простодушие важнее его маниакальности. В девятнадцатом году он мог стать прекрасным рабселькором или даже знаменитым пролетарским писателем – чтобы через два десятка лет удобрить собой колымские мерзлые почвы. Но он опоздал, и шансов у него уже не было – ни на Колыму, ни на успех. Когда система отстроила себя сама, невежество, легитимированное на словах, на деле порождало сплошные неудобства. Иван-дурак не вписывался ни в суровый позднесталинский режим, ни в либеральный хрущевский, ни в унылый брежневский просто потому, что он, Иванушка, органически чужд любой системе. Тля действительно победила, и даже перестала ощущать себя тлей. Шевцов же постоянно напоминал ей об этом – но не как обличитель, а как зеркало. Вероятно, потому его инстинктивно сторонились даже соратники. Иван-дурак – самый одинокий, самый неприкаянный, самый отринутый русский герой. Поэтому, наверное, и самый любимый.

Источник (2007, с незначительными сокращениями)

Читайте также: Олег Кашин. Умер, но дожил (2013)

Опубликовано 23.11.2020  21:21

«Довелось мне побывать намедни в Израиле…» (cлучай В. Астафьева)

13 ОКТЯБРЯ 2020

Антисемитизм и упадок русской деревенской прозы

«АСТАФЬЕВ» — ГЛАВА ИЗ НОВОЙ КНИГИ МАКСИМА Д. ШРАЕРА

текст: Максим Д. Шраер

Detailed_pictureПисатель Виктор Астафьев (в центре) во время прогулки по родному селу Овсянка. Красноярский край, 1994© Владимир Медведев / ТАСС

 

Кольта публикует фрагмент главы из новой книги американского писателя и литературоведа Максима Д. Шраера, которая выходит в Петербурге в издательстве Academic Studies Press (серия «Современная западная русистика»). В книге подробно анализируется творческий путь ведущих представителей русской деревенской прозы — Виктора Астафьева, Василия Белова и Валентина Распутина — в контексте сформировавшейся в СССР идеологии государственного антисемитизма.

Текст публикуется в авторской редакции.

В январе 1986 года в журнале «Октябрь» появился короткий роман Виктор Астафьева «Печальный детектив», рисующий ужасающую картину провинциальной советской жизни середины 1980-х годов. В этом романе еврейский вопрос вовсе не находился в центре внимания Астафьева. И тем не менее писатель не смог обойтись без выпадов в адрес евреев. Главный герой романа, милиционер и литератор Сошнин, решил

…пополнить образование и затесался на заочное отделение местного пединститута, с уклоном на немецкую литературу, и маялся вместе с десятком местных еврейчат, сравнивая переводы Лермонтова с гениальными первоисточниками, то и дело натыкаясь на искомое, то есть на разночтения, — Михаил Юрьевич, по мнению вейских мыслителей, шибко портил немецкую культуру.

В мае 1986 года Астафьев опубликовал в журнале «Наш современник» — тогдашнем флагмане русско-советского почвенничества — рассказ «Ловля пескарей в Грузии». В августе 1986 года Астафьев получил письмо от Натана Эйдельмана — писателя, историка русской культуры конца XVIII и начала XIX веков. Еврей по происхождению, Эйдельман был далек не только от еврейской тематики в своем творчестве, но и от еврейского движения в СССР и проблем эмиграции и отказа, особенно остро стоявших перед советскими евреями в 1970–1980-е годы. Непосредственным поводом для обращения Эйдельмана к Астафьеву послужил рассказ «Ловля пескарей в Грузии», в котором объектом ксенофобского издевательства стали не евреи, а грузины и сама Грузия. Возражения Эйдельмана высказаны не с позиции еврейского самоотражения, а с более абстрактной точки зрения советского либерального интеллигента, считающего отвратительным любое проявление расовых предрассудков — будь то по отношению к грузинам, евреям или казахам. Первое письмо содержало в себе предупреждение: опускаясь до нетерпимости и ксенофобии, Астафьев предает свой талант. Процитируем слова Эйдельмана:

А если всерьез, то Вам, Виктор Петрович, замечу, как читатель, как специалист по русской истории: Вы (да и не Вы один!) нарушаете, вернее, очень хотите нарушить, да не всегда удается — собственный дар мешает оспорить — главный закон российской мысли и российской словесности. Закон, завещанный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужасном, прежде всего, до всех сторонних объяснений, винить себя, брать на себя; помнить, что нельзя освободить народ внешне более, чем он свободен изнутри (любимое Львом Толстым изречение Герцена). <…> Иной взгляд — самоубийство для художника, ибо обрекает его на злое бесплодие.

В октябре 1986 года Астафьев ответил Эйдельману грубым и прямолинейным письмом. В отличие от первого письма Эйдельмана, которое можно цитировать выборочно по причине его дискурсивной стройности и продуманности, ответ Астафьева воспринимается как неструктурированный и местами бесконтрольный поток речи, произнесенный в припадке ненависти к Чужому. Цитировать лишь отдельные пассажи — значит снизить то чудовищное впечатление, которое производит весь текст Астафьева. Тем не менее процитируем на выбор два отрывка. Вот выдержка из первой половины ответа Астафьева Эйдельману:

Нынче летом умерла под Загорском тетушка моей жены, бывшая нам вместо матери, и перед смертью сказала мне, услышав о комедии, разыгранной грузинами на съезде: «Не отвечай на зло злом, оно и не прибавится»… Последую ее совету и на Ваше черное письмо, переполненное не просто злом, а перекипевшим гноем еврейского высокоинтеллектуального высокомерия (Вашего привычного уже «трунения»), не отвечу злом, хотя мог бы, кстати, привести цитаты и в первую голову из Стасова, насчет клопа, укус которого не смертелен, но….

А вот концовка ответа Астафьева:

Пожелаю Вам того же, чего пожелала дочь нашего последнего царя, стихи которой были вложены в Евангелие: «Господь! Прости нашим врагам, Господь! Прими и их в объятия». И она, и сестры ее, и братец обезножевший окончательно в ссылке, и отец с матерью расстреляны, кстати, евреями и латышами, которых возглавлял отпетый, махровый сионист Юрковский (sic; имеется в виду революционер, большевик Я.М. Юровский, комендант Ипатьевского дома, руководивший расстрелом царской семьи в июле 1918 года. — М.Д.Ш.). Так что Вам, в минуты утешения души, стоит подумать и над тем, что в лагерях вы находились и за преступления Юрковского и иже с ним, маялись по велению «Высшего судии», а не по развязности одного Ежова. Как видите, мы, русские, еще не потеряли памяти и мы все еще народ Большой, и нас все еще мало убить, но надо и повалить. Засим кланяюсь. И просвети Вашу душу всемилостивейший Бог!

© Academic Studies Press

 

Сам Астафьев вспоминал в интервью, данном им французско-русскому журналисту Дмитрию Савицкому для газеты «Либерасьон» в 1988 году: «И я ему, очень не мудря, сел и от ручки, я даже не печатал на машинке, потому что сам не печатаю, — жена, за десять минут написал это письмо. Что там есть, как, но я ему дал просто между глаз. Если бы был он рядом, я бы ему кулаком дал, вот». Эйдельман написал Астафьеву второе, заключительное письмо, и их трехчастная переписка вскоре стала, по выражению русско-американского писателя Владимира Соловьева, «бестселлером [позднего] советского самиздата». А уже по прошествии более десяти лет, комментируя свое состояние в тот момент, когда «эпопею грузинскую внезапно сменила не менее подлая напасть — еврейская», и одновременно стилизуясь под неотесанного мужика (каким он не был), Астафьев писал:

Будь я в себе и при себе, не хворай, на пределе находясь, скорее всего Эйдельману не ответил бы или ответил, сосчитав хотя бы до ста, а я, впав в неистовство, со всей-то сибирской несдержанностью, с детдомовской удалью хрясь ему оплеуху в морду в виде писули страницы на полторы со всей непосредственностью провинциального простака, с несдержанностью в выраженьях человека.

Вербальная оплеуха еврею-интеллигенту Эйдельману отсылает к физической оплеухе еврейке-учительнице Софье Вениаминовне в «Последнем поклоне» (1968–1988; 1989) Астафьева. Даже больше, чем нутряная, накопившаяся злость и обида, в ответе Астафьева Эйдельману поражает полнейшее отсутствие самостоятельного мышления по еврейскому вопросу. Истерические обвинения Астафьева в адрес евреев можно свести к трем основных пунктам. Астафьев называет евреев врагами русского «национального возрождения»; согласно Астафьеву, евреи контролируют русскую культуру и относятся к русским с надменностью и презрением. Астафьев заявляет, что евреи разрушили православие и русскую монархию и виновны в убийстве «последнего царя». Наконец, Астафьев утверждает, что проблемы, с которыми евреи столкнулись в послевоенные советские годы, были следствием их собственных преступлений перед Россией, и за них, согласно Астафьеву, евреи теперь расплачиваются.

В шовинистическом угаре Астафьев выборочно воспроизводит общие места из западных и русских антисемитских идей, своего рода примитивную выжимку из «Протоколов сионских мудрецов» (антисемитская фальсификация), «Майн Кампф» Гитлера, «Русофобии» Шафаревича и официальной советской «антисионистской» риторики против иудаизма и государства Израиль. В вышеупомянутом интервью с Савицким Астафьев представил письмо Эйдельмана именно как еврейский заговор против русских писателей, говорил о «привычк<е> этой нации соваться в любую дырку, затычкой быть везде», а в сентябре 1988 Астафьев писал критику Владимиру Лакшину: «Я не жаловался тебе на то, что после оскорбительного, провокационного, жидовского письма Эйдельмана самые гнусные анонимки шли через “Знамя” и под его девизом, и ты уже там работал». Позднее Астафьев назовет Эйдельмана «опытным интриганом, глубоко ненавидящим сегодняшних русских писателей оттого, что вынужден был пастись возле трупов русских выдающихся литераторов…». Комментируя свою позицию, озвученную уже в ответе Эйдельману, Астафьев проявил неспособность понять существо еврейского вопроса:

…они [т.е. евреи] же ведь думают, что это уж они, так сказать, пупы мира, вот если, значит, о нас говорят что-то, значит, это ничего, разрешается. А у нас ведь нету никаких таких резервов. Для них весь мир вроде, так сказать, они, где плохо — переедут где лучше. Нам некуда, нам все время, где плохо, там и живем, так сказать.

Астафьев признал, что Эйдельман «взбунтил какую-то во мне <…> ноту зла, вот я этим не горжусь и не приветствую, вот. Но антисемитом б[ó]льшим он меня сделал».

Вернувшись к военной теме в прозе постсоветского периода, Астафьев не смог избежать предсказуемо негативной и стереотипической трактовки еврейских персонажей. В неоконченном романе «Прокляты и убиты» (1992; 1994) действует офицер СМЕРШа, полуеврей Лев Соломонович Скорик (который в середине романа «ученически аккуратно» осеняет себя крестом), а также «полуармянин-полуеврей» Васконян и «полуеврей-полурусский» Боярчик. В поздний автобиографический роман «Так хочется жить» (1995) Астафьев вводит карикатурную фигуру «бывшего начальника финансового отдела гвардейской стрелковой дивизии Гринберга Моисея Борисовича, возглавлявшего в госпитале агитационную комиссию», а также фигуру Карла Арнольдовича Альбаца, который «выдавал себя за немца, хотя намешано в нем было кровей с десяток». В конце романа, завершающегося в ранние 1990-е годы, постаревший герой-пикаро Николай (Коляша) Хахалин выпивает с Гринбергом. Они пьют водку «Горбачев», и между ними возникает такой разговор, который Астафьев снабжает авторским комментарием:

— Нам от коммунистов, фашистов деваться некуда, но тебе, Моисей Борисович, детям твоим и внукам можно в Израиль податься.

Гринберг, видно, много уж думал над данным вопросом, потому и ответил без промедления, резко:

— Где он, тот Израиль? И шо я там потерял? Я <…> на этой земле произошел на свет и в ней покоиться буду. Дети ж и внуки пусть сами решают свои задачи. Хватит-таки, что их за нас все время уверху решали…

Где-то, что-то они еще добавляли. Гринберг Моисей Борисович был менее, чем Николай Иванович, разрушен, может, по еврейской натуре хитрил, не допивал до дна, но товарища по войне не бросил, доставил домой.

В интервью и письмах начала лиминальных 1990-х годов Астафьев делал заявления паллиативно-примирительного характера, выдержанные в духе христианского экуменического гуманизма. Он высказывался против русского фашизма, отмежевался от русских красно-коричневых, вышел из редакции журнала «Наш современник» в 1990-м году, а также из Союза писателей России, объединившего национал-патриотов после раскола бывшего Союза писателей СССР. Тем самым Астафьев внешне провел черту между собой и активистами ультранационального русского движения. Вспоминая о расколе 1990–1992 годов в послесловии к рассказу «Ловля пескарей в Грузии», Астафьев напишет в 1997 году:

Преемник Викулова на редакторском посту, верный сын любимой партии товарищ Куняев… <…> Красно-коричневые и товарищ Куняев вместе с литературными коридорными проходимцами вроде Проханова и Бондаренко восприняли расстрел Белого дома как счастливый подарок — отныне можно все — гибель сотен миллионов людей в лагерях, в бездарно проведенных войнах, коллективизации, индустриализации, преобразованиях, на стройках коммунизма, в межнациональных конфликтах списать на Белый дом и на нонешний режим, да на «дерьмократов», как красно-коричневые и фашисты всех мастей называют наступившее безвременье и нынешних властителей, хотя я считаю, что безвременье тоже время, а руководители страны, как и прежде, достойны своего народа, как и он достоин их. <…> Говорил ему [Белову] и всем его сверстникам повторяю, что я старше их на целую войну, значит на сто лет, и мне не пристало опускаться до них. Но мое молчание Белов и иже с ними, в том числе и товарищ Куняев, вроде бы считают малодушием и трусостью — заигрались в одни ворота фашиствующие молодчики. Надоело.

После такой отповеди громкоговорителям русского ультрапатриотизма даже пишущего эти строки начинает тянуть на апологетику. Неудивительно, что в современных спорах о наследии русской деревенской прозы Астафьев стоит особняком, воспринимается как некий прозревший русский Эдип (продолжая аллегорику романа «Царь-рыба»?) постсоветского времени. Отдавая должное таланту Астафьева — и стремясь обелить его в период резкой поляризации российского общества, — «благодарная» интеллигенция наградила его премией «Триумф» за 1994 год и Пушкинской премией фонда Альфреда Тепфера за 1997 год. Но если Астафьев и был более сдержан в публичных заявлениях постсоветского времени, то в поздних письмах и записях дневникового характера он оставался верен предрассудкам юности и зрелого возраста. «Но довелось мне, Саша, читать присланную из Петербурга повесть, конечно же, с претенциозным, конечно же, с выверченным названием, которые горазды давать интеллигентно себя понимающие евреи», — писал он в 1995 году критику Александру Михайлову о книге прозаика Михаила Черкасского.

Астафьев даже в поздние годы видит в русскоязычных писателях еврейского происхождения — будь они даже близкие к христианству евреи, и независимо от их стиля и мировоззрения — прежде всего чужаков. «Вот я читаю в “Звезде” Юза Алешковского прозу и Иосифа Бродского так называемую поэзию и вижу, что гениям среди нас делать нечего, мы у края жизни, морали, и вот пришли певцы и проповедники этого края, осквернители слова, надругатели добра, люди вялой, барахольной мысли и злобного пера», — писал Астафьев красноярскому коллеге в 1992 году. Апологеты Астафьева хватаются за редкие случаи, когда писатель положительно отзывается о советском писателе-фронтовике еврейского происхождения (Григорий Бакланов) или же прибегает к риторике грубо-уравнительных оценок. В апреле 1967 года в письме критику Александру Макарову, с мнением которого он особенно считался, Астафьев писал: «А мне ни за кого не хочется. Писателей я делю только на хороших и плохих, а не на евреев и русских. Еврей [Эммануил] Казакевич мне куда как ближе, нежели ублюдок литературный Семен Бабаевский, хотя он и русский (Бабаевский украинец по национальности. — М.Ш.)». Такого рода свидетельства кое-что поясняют, но, увы, мало что меняют. На каждую каплю положительного, высказанного Астафьевым о евреях, приходится поток отрицательного. И это происходит по поводу и без повода, в контексте всевозможных эстетических и нравственных оценок. Астафьева к еврейским темам притягивает некий ужасающий магнетизм. Так, под конец жизни вспоминая о трениях с коллегами из «Нашего современника», он c презрением пишет о пьесах Михаила Шатрова (настоящая фамилия Маршак): «Мне этот Шатров и его бесконечная полемическая лениниана, этакое бойкое словопрение жидо-чуваша с врагами, скрывающегося под псевдонимом…». Из наследия Астафьева не вычеркнуть ни антисемитских литературных образов, ни сочащихся ксенофобией дискурсивных заявлений. И художественные достижения писателя, и его предрассудки принадлежат истории русской литературы XX столетия.

Вот выдержка из письма Астафьева неизвестному адресату (1990 год): «Я дважды был на встрече ветеранов дивизии, в Киеве и Ленинграде, и дал себе закаину — на них больше не ездить, ибо ничего, кроме раздражения, они не вызывали. <…> Масса откуда-то взявшихся евреев-молодцов, баб, которые землю пупом рыли, спасая раненых. Все герои, все “опалены” огнем!» Летом 1994 года Астафьев отправил Юрию Нагибину письмо, которое затрагивает широкий спектр еврейских тем и вопросов. Выбор адресата вряд ли случаен. Сын расстрелянного отца — русского дворянина Кирилла Нагибина — и русской матери, Нагибин был усыновлен евреем Марком Левенталем, носил отчество «Маркович» и только в зрелом возрасте узнал, что его биологический отец не был евреем. 10 июня 1994 года Астафьев пишет Нагибину:

Первый раз начинал я писать тебе, когда прочел твой рассказ в «Книжном обозрении», что-то об антисемитизме, об хороших евреях и плохих русских. Евреи любят говорить и повторять: «Если взять в процентном отношении…», так вот, если взять в процентном отношении, у евреев в пять, а может в десять раз орденов в войну получено больше по сравнению с русскими, но это не значит, что они храбрее нас, их погубили и погибло в огне и говне войны пять миллионов <sic>. Нас, с учетом послевоенного мира, раз в пять или десять больше, но вот этим миром оплакиваются эти пять миллионов, и та нация признается страдавшей и страдающей. А у нас что же, у нас вся Россия — погост, вся нация растоптана, так что же, если одного человека погубят — это убийство, а сотни миллионов — это уже статистика. И я вижу и ощущаю, что мы, русские, становимся все более и более статистами истории. Что же касается качеств наших, то, опять же в процентном отношении, среди русских и евреев порядочного и дряни будет поровну, и заискивать ни перед кем, тем более перед евреями, нельзя. Они как нынешние дворняги: чем их больше гладишь и кормишь, да заискиваешь перед ними, тем больше желания испытывают укусить тебя. <…> Довелось мне побывать намедни в Израиле и встречаться с толпой еврейских писателей…

Нагибина не стало 17 июня 1994 года, письмо Астафьева он не успел прочесть.

В связи с процитированным выше письмом Астафьева Нагибину, я бы хотел коснуться еще одного свидетельства об отношении к еврейскому вопросу в творчестве Астафьева. Этот случай почему-то остался в стороне от критических споров. С первых произведений о войне и до самых последних Астафьев избегает любых упоминаний о еврейском военном героизме. Можно ли ожидать исторической аутентичности от творческого воображения Астафьева-писателя? По-видимому, нет, нельзя.

Но почему же Астафьев — участник войны, Астафьев — свидетель и художник, глубоко чувствующий страдания русских людей, настолько равнодушен к еврейским страданиям? Более того, почему писатель, взявший установку на изображение горькой правды о войне, сказавший правду об убийственной жестокости Сталина и высшего командования РКА, отказавшийся от нормативно-героического пафоса, присущего большей части военной прозы советского времени, — почему этот писатель так избирательно слеп к истории своей страны? В романе «Так хочется жить», написанном и опубликованном уже после снятия негласного государственного табу на обсуждение Шоа (Холокоста) и геноцида еврейского населения СССР на оккупированных территориях, Николай Хахалин, авторский представитель Астафьева, попадает в освобожденный Львов. Будто обозначая предел, через который он не готов переступить, Астафьев пишет:

Собранный с миру по камешку и черепичке, [Львов] был и мадьярским, и еврейским, и польским, и украинским, еще и чешским городом, составленным из многих стареньких, зябких городков, невесть откуда и зачем сбежавшихся вместе, невесть какой народ и какую нацию приютивший.

Здесь и далее в сценах, происходящих в 1944–1945 годах на «Украине без евреев» (выражение Василия Гроссмана из эссе 1943 года, целиком опубликованного в СССР в переводе на идиш, но не в русском оригинале), поражает молчание о Шоа и геноциде еврейского народа. Вслед за Астафьевым, Хахалин проходит по местам, где дотла уничтожена еврейская жизнь — в тексте упоминаются Каменец-Подольск, Винница, места массового уничтожения десятков тысяч евреев нацистами и местными народоубийцами, и даже само слово «местечко» фигурирует в украинских главах астафьевского романа. Но ни сам Хахалин, ни его создатель не находят в себе эмоций и слов для сострадания евреям. Если Астафьев и его герои вспоминают о костях, которыми усеяна земля в освобождаемой Украине, то это или кости солдат, советских и немецких, или, порой, трупы местного населения, но только еврейских костей и еврейских трупов нет в рассказанном Астафьевым о войне.

Тут, мне кажется, дело не в плохой осведомленности Астафьева, и даже не в сермяжном руссоцентризме его воззрений на историю. Дело скорее в постоянной раздраженности Астафьева еврейским счастьем и еврейским несчастьем. Как бы то ни было, это чудовищное молчание Астафьева, это равнодушие даже хуже того общенародного отношения к еврейским непоправимым потерям, которое Илья Эренбург назвал «чужим горем» в новомирском цикле 1945 года. Продолжающееся молчание Астафьева и его героев — молчание свидетеля и равнодушие художника — более всего созвучно антиисторической советской доктрине, согласно которой еврейские страдания систематически замалчивались, а еврейская память уничтожалась. В контексте споров о русском антисемитизме именно последнее обстоятельство заставляет меня заключить, что Виктор Астафьев остается не только писателем с рекордно высоким числом антисемитских выпадов, но и типичным порождением советской истории и идеологии.

Оригинал

Опубликовано 14.10.2020  16:54

Отклик из Австралии на публикацию Игоря Каноника о Минском гетто

(начало, продолжение и окончание)

Это документы военного времени, поступившие из Австралии

Наградной лист на Гобермана Евеля Давидовича к Ордену Красной Звезды

Наградной лист на Гобермана Евеля Давидовича к Ордену Отечественной войны 1-й степени

Наградной лист на Гобермана Евеля Давидовича к Ордену Отечественной войны 2-й степени

За намного меньшие подвиги давали Героев Советского Союза.   

Но конечно не еврею…  А Евель Гоберман был политрук первого танкового батальона, значит всегда впереди.

На фронте с первого дня, брал Берлин. Его командиры, командир батальона Булгаков, и командир части Константинов стали Героями Советского Союза.  

Булгаков  представил Евеля Гобермана к ордену Красного Знамени, но Константинов переделал (в наградном листе это всё видно) на орден Отечественной войны второй степени ( первой степени уже был).

Справка о ранении Гобермана Евеля Давидовича

Гоберман Евель Давидович. Фронтовое фото 1945 г. 

Гоберман Евель Давидович, 1906 года рождения, в армии с 1939 года, член партии с 1928 года, до войны был женат и имел двоих сыновей,  на фронтах Отечественной войны с первого дня, с 22 июня 1941 года.

Краткий комментарий от Игоря Каноника к документам, присланным из Австралии.

По данным ЦАМО пропал без вести в декабре 1941 года.  Евель Гоберман не знал о том,
что его жена Эстер Рувимовна с двумя сыновьями Владимиром и Феликсом успела
эвакуироваться из Белоруссии в Свердловск. Он думал, что они, как и его  родители с
сёстрами попали в гетто…
Евель Гоберман был тяжело ранен в январе 1942 года, кроме тяжелого ранения позже
было ещё два лёгких.
Будучи на должности политрука первого танкового батальона, 20 танковой бригады,
капитан Евель Гоберман очень отважно воевал, о его подвигах описано в наградных
листах. В составе 1-го Белорусского фронта 20-й танковая бригада участвовала в штурме
Берлина.
Но еще раньше, в 1944 году, к  Евелю Гоберману приехал фронтовой журналист и
писатель Илья Эренбург. Он был наслышан о подвигах и получил задание написать
статью в газету и сделать радио рассказ, который вскоре и прозвучал по Центральному
радио.
К жене Евеля  Эстер пришли соседи  и спросили не её ли это муж, про которого
рассказывали  по радио. Эстер сразу пошла в Свердловский военкомат, так они и нашли
друг друга…
В ноябре 1945 года Евель Гоберман был уволен в запас по болезни.
Евель Гоберман умер в 1979 году, похоронен на Минском Северном кладбище.
Интересно то, что сейчас правнук Евеля Гобермана приехал из
Австралии и служит в Армии Обороны Израиля (ЦАХАЛе).
Опубликовано 01.07.2020  20:10

 

 

Можно ли верить советским газетам?

Вольф Рубинчик. Привет! Сегодняшняя тема не самая насущная, ведь СССР распался почти 30 лет назад (правда, есть мнение, что он живёт в головах значительной части постсоветских людей). Ты предложил тему в связи с воспоминаниями А. З. Капенгута, озаглавленными «Я с детства знал, что газеты могут лгать»?

Юрий Тепер. Не только поэтому, но действительно, прочитанное у А. К. подтолкнуло к разговору о явлении… Не собираюсь с кем-то спорить, кому-то что-то доказывать. Мы с тобой старые «глотатели газет», я старше по возрасту и стажу копания в подшивках. Особенно активно я их перелопачивал в 1990-е годы, когда Национальная библиотека находилась недалеко от Дома офицеров. Газетный отдел и его хранилище размещались в одном месте, можно было заказывать десятки подшивок. Иногда меня пускали в хранилище и я сам их выносил в читальный зал, а затем внимательно изучал.

В. Р. У меня схожая ситуация. Тот зал у главного входа в библиотеку посещало на рубеже веков, кажется, больше читателей, чем ныне; встречал там даже знаменитого спортивного комментатора Владимира Новицкого.

Главный вход 🙂

Ю. Т. Помню высказывание работницы газетного отдела: «Газеты – это настоящая история». Сейчас в Национальной библиотеке бываю редко, но интерес к старой периодике сохранился.

В. Р. Ну, «всяк кулик своё болото хвалит»; архивистка, наверное, сказала бы то же самое об архивных документах. А может, зря мы тратили время? Ведь «газеты лгут»…

Ю. Т. Я не уподобляюсь моему дедушке Аркадию Турецкому, о котором недавно рассказывал (он-то сильно верил пропаганде). Сам могу посмеяться над советскими СМИ. И расскажу анекдот, слышанный в студенческие годы.

В. Р. Давай!

Ю. Т. Сидят на том свете Александр Македонский, Гитлер и Наполеон. Смотрят парад на Красной площади, а Наполеон ещё листает газету «Правда». Проходят советские десантники. А. М.: «Здорово. Мне бы таких, я бы весь мир завоевал». Гитлер: «Ерунда. Разве мои ребята из «Эдельвейса» были хуже?» Едут стратегические ракеты. Македонский: «Фантастика. С ними бы я точно весь мир завоевал». Гитлер: «Мои «тигры» и «пантеры» были не хуже». Наполеон: «Ребята, не о том говорите. Мне бы советскую прессу, я бы власть во всём мире и завоевал, и удержал».

В. Р. Убедительно… Кстати, Буонапарте на самом деле немалое внимание уделял прессе, и вроде бы даже заявил: «Я больше боюсь трёх газет, чем ста тысяч штыков». Жаль, редко ты анекдоты рассказываешь; они сейчас, вопреки твоему тёзке Дракохрусту, в цене… Но ближе к делу.

Ю. Т. Советские газеты всеми силами обслуживали власть. Если правда их не устраивала, она замалчивалась или искажалась. Если искажать ситуацию не было нужды, то появлялась более-менее адекватная фактам информация с ложными комментариями или без них. Парадоксально, но именно такая правдивая информация иногда не вызывала доверия у читателей.

В. Р. Да, вспомним хотя бы вести о гонениях на евреев в странах, контролируемых нацистами, перед 1941 годом… Многие в Беларуси и Украине не верили…

Ю. Т. Я могу привести в качестве примера информацию о мировом экономическом кризисе 1920-30-х годов. Жители СССР зачастую не доверяли сообщениям о массовой безработице, голоде, нищете на Западе – об этом кое-что есть в мемуарах Ф. П. Богатырчука. Мне очень нравится стихотворение (или песня) А. Галича «Мы не хуже Горация», где есть такие строки:

Бродит Кривда с полосы на полосу,

Делится с соседкой-кривдой опытом…

Но одно место я бы изменил.

В. Р. Гм, поистине: «Еврей, который всем доволен, – покойник или инвалид» (С)… И что предлагаешь?

Ю. Т. «Делится с соседкой-правдой опытом». Согласись, для нашей темы очень даже подходит.

В. Р. Да уж… Полуправда – лучший друг «продвинутых» советских газетчиков, и не только советских.

Ю. Т. Продолжим. Проще всего вслед за профессором Преображенским из «Собачьего сердца» сказать: «Не читайте советских газет». Только ведь их всё равно читали и пытались что-то высмотреть между строк…

В. Р. …И сам Альберт Зиновьевич не брезговал публикациями в советских изданиях.

Ю. Т. Если рассматривать газеты как исторический источник, то без них не обойтись. Хочу взять для примера процесс захвата Чехословакии в 1938-39 годах.

В. Р. Почему тебя заинтересовала именно эта история?

Ю. Т. Из-за недостатка в учебниках сведений о втором этапе капитуляции перед Гитлером. С первым мне всё было достаточно ясно: о мюнхенском соглашении-«сговоре» (сентябрь 1938 г.) в СССР писали немало. Но о том, что в марте 1939 г. немцы вошли в Прагу, упоминали без подробностей. Как же Прага сдалась? Ведь в то время чешское правительство старалось не раздражать Германию. Но Гитлеру не нужна была большая страна, даже покорная ему. Было спровоцировано выступление словацких националистов за отделение от Чехии, Прага начала его утихомиривать, Германия вмешалась и потребовала признать независимость Словакии… В результате Гитлер въехал в Прагу как хозяин бывшей Чехословакии.

В. Р. Догадываюсь, почему советские историографы после войны старались лишний раз не упоминать о словацком сепаратизме и капитуляции Праги – чтобы не «сыпать соль на раны» дружественным чехам и словакам, не будить лихо, пока тихо (впрочем, фигуры умолчания не помогли; в начале 1990-х Чехословакия всё равно распалась надвое).

Ю. Т. Так или иначе, всю информацию о событиях начала 1939 г. я почерпнул из газет. Может, в книгах она и была, и даже где-то более подробно, но рассказанное в тогдашних советских газетах меня устраивало; полагаю, в них вряд ли были сильно искажены факты.

В. Р. А я из «Правды» конца 1939 г. узнал о поздравлении, отправленном Гитлером Сталину по случаю 60-летия, и о благодарности второго первому… Также – о «Финляндской демократической республике», проекте Кремля на первом этапе войны СССР с Финляндией, который вскоре тихо испарился (во всяком случае, в школьных учебниках о ФДР не писали).

Ю. Т. Ещё я уточнил для себя вопрос об обстоятельствах вхождения прибалтийских государств в состав СССР летом 1940 г. Здесь вероятность искажений была большей, но основные моменты для меня прояснились благодаря газетам того времени.

В. Р. Наверное, просматривая материалы 1940 года, ты хотел узнать о чемпионате СССР по шахматам?

Ю. Т. Да, это мой любимый турнир, прекрасно отражённый в «Известиях». А подшивки 1939 года смотрел, когда искал материалы о тренировочном турнире «Москва-Ленинград». Точнее, сперва я прочёл о турнире, мало отражённом в литературе, и затем уж решил узнать о «политике». Оправдываться за это не стану – шахматная история была у меня на первом месте.

В. Р. Сейчас иначе?

Ю. Т. У религиозного еврея на первом месте должна стоять Тора. Хотя… разбираюсь в ней меньше, чем в шахматах и истории.

В. Р. Ещё что-нибудь из «политических» событий ты изучал по газетам?

Ю. Т. В памяти отложился процесс Шварцбарда (убийцы Петлюры), устроенный в 1927 г. Что удивило больше всего – практически полное отсутствие цензуры при публикации стенографического отчёта. Это можно понять – о советской власти и коммунистическом движении на процессе речь не шла. В качестве аргументов защиты говорилось о службе Шварцбарда во время I мировой войны во французской армии, о его французском патриотизме. В СССР в то время это была не заслуга – нельзя сказать, что в 1920-е годы очень уж любили Францию (больше сочувствовали Германии). Вспоминаю прикольные стихи В. Маяковского:

У буржуя,

у француза,

Пуд-кулак,

колодезь-пузо –

сыт не будешь немцем голым,

тянет их

и к нашим горлам.

Это было написано чуть раньше, в середине 1920-х. Забавно, что пропагандистские стишата сочетались у Поэта с длительным проживанием в Париже и с известной строкой: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва».

В. Р. «Чисто бизнес, ничего личного»?

Ю. Т. Похоже, что так. Возвращаясь к газетной теме: видимо, плюсы разоблачения петлюровцев и вообще «врагов большевизма» перевесили конъюнктурные соображения.

В. Р. К тому же в 1920-е годы советская цензура ещё не заматерела. В центральных изданиях не боялись печатать материалы внутрипартийных дискуссий, иногда называя вещи своими именами (признавали наличие разных взглядов на развитие страны, «оппозиции» и т. п.). А ты что скажешь об отражении внутриполитической жизни СССР в газетах?

Ю. Т. Начну со стихотворения Бориса Слуцкого, как раз посвящённого этой теме, но там не о 1920-х, а о первых месяцах 1953 года. Отрывок:

Шёл к газетной будке поскорее,

Чтобы фельетоны про евреев

Медленно и вдумчиво прочесть.

Разве нас пургою остановишь?

Что бураны и метели все,

Если трижды имя Рабинович

На одной сияет полосе?

Ещё читал воспоминания какого-то американца о том, как во время Великой Отечественной советские люди (особенно в начальный период войны) по доступной им газетной информации пытались определить реальное положение дел на фронте. Если прежде упоминалось какое-то направление, а затем переставало упоминаться, значит, город заняли немцы.

В. Р. Роль печати в войну – тема необъятная. На ум приходят воспоминания Давида Ортенберга и Ильи Эренбурга… а вот Гавриил Вересов мемуаров о своей службе военным корреспондентом (точнее, литсотрудником газеты-«дивизионки»), судя по всему, не оставил – очень жаль.

Ю. Т. Ортенберга и Эренбурга читал – тема, действительно, обширная, а у нас не докторская диссертация. Я бы сослался на чемпионат Москвы (конец 1941 года), выигранный Исааком Мазелем. Поначалу, в конце ноября, турнир освещался очень подробно: видимо, ставилась задача показать, что после октябрьской паники в Москве продолжается более-менее нормальная жизнь. В декабре, когда началось контрнаступление, шахматная информация потеряла важность и стала появляться всё реже. Сообщения об итогах турнира (окончился уже в январе 1942 г.) я в газетах того времени так и не нашёл.

В. Р. Может, плохо искал?

Ю. Т. Может быть… Но я очень старался – жаждал узнать, как оценивались итоги, что говорилось об игре участников.

В. Р. А о единственном «военном» чемпионате СССР 1944 г. читал?

Ю. Т. Конечно. Дублировать С. Воронкова не собираюсь, но был один интересный момент, который я бы уточнил.

В. Р. Просим-просим!

Ю. Т. Не надо оваций. Просто у А. Котова в его книге «В шутку и всерьёз» (1965) упоминалась его, Котова, партия первого тура с одним мастером. Соперник долго думал уже в дебюте, быстро попал в цейтнот и проиграл. Фамилия мастера не называлась; я подумал, что это мог быть тот самый Г. Вересов. Газета подтвердила мою правоту.

В. Р. Кстати, о чемпионате Москвы 1941/42… Небезынтересно было наблюдать, как в начале апреля 2020 г., на подъёме эпидемии COVID-19, минское издание, недавно именовавшее себя «Советская Белоруссия», старалось делать вид, что «всё под контролем». В частности, его «дочерняя фирма», газета «Рэспубліка», 10.04.2020 употребила «верное средство, свой излюбленный ход» (С) – вспомнила о шахматах: «В просторном зале Школы шахмат ФИДЕ, где идут занятия, атмосфера шикарная…» Но довольно об этом. Газеты конца 1940-х и более поздних времён ты тоже изучал?

Ю. Т. Естественно. Одно время я пытался понять, как СССР относился к созданию Израиля и войне за Независимость. Сейчас это общеизвестно, а в 1980-е почти никто здесь ничего не знал.

В. Р. Ты очень удивился, выяснив, что государство помог создать Сталин?

Ю. Т. Прямо об этом не говорилось. Было понятно, что поначалу Израиль рассматривался как потенциальный союзник. До конца войны за Независимость тон советской прессы если и менялся, то незначительно.

В. Р. А что скажешь об известной статье Ильи Эренбурга в «Правде» (сентябрь 1948 г.) – Израиль, мол, не для советских евреев?

Ю. Т. Ясно, что писал это Эренбург по указке «сверху», но содержание статьи в чём-то было продиктовано и его личными убеждениями.

В. Р. Ева Берар уточняет: «Статья не ставила под сомнение ни легитимности еврейского государства, ни справедливости его борьбы против арабских отрядов». Но, по её мнению, Эренбург посеял сомнение среди евреев как раз тогда, когда нужна была солидарность… А о «борьбе с космополитами» много ли ты узнал благодаря печати?

Ю. Т. Смотрел «Известия» за 1948–49 гг., «Советский спорт» за все годы до смерти Сталина. В спортивной газете ничего не нашёл, в «Известиях» раз или два наткнулся на обсуждение проблемы. Похоже, «Известия» в этом плане недорабатывали. Видимо, надо было расширять период поиска и брать другие газеты. Меня эта тема не сильно интересовала.

В. Р. Ну, я кое-что видел… В том числе и такие «перлы», как демагогическое выступление студентов БГУ против преподавателя Барага («Убрать с дороги космополитов!» в газете «Сталинская молодёжь», 23.03.1949; воспроизведено здесь). Тебя, наверно, больше волновали события в Израиле и вокруг него?

Ю. Т. То, что касалось 1960–70-х – уже не особо. А вот мой приятель Миша Каган говорил мне, что внимательно просматривал подшивки советских газет за время Войны Судного дня…

В. Р. И многое ли можно было из них узнать? Только то, что Израиль – главный враг, а его армия – передовой отряд международного сионизма?

Ю. Т. Не скажи. Факты подавались, по-моему, довольно точно. Но характерен был тон статей и его эволюция. Миша отмечал следующие этапы:

1) Блестящее наступление и разгром сионистского агрессора, полная поддержка «войны возмездия»;

2) Упорные бои; арабы продолжают владеть инициативой;

3) Бои уже на обоих берегах Суэцкого канала (здесь начинает меняться тон; звучит призыв к ООН вмешаться и сделать всё для предотвращения кровопролития);

4) Израиль побеждает, угрожая захватить Дамаск (требование к Израилю немедленно прекратить наступление);

5) Прекращение военных действий.

Не уверен, что всё правильно передал, но суть событий ясна.

В. Р. Неплохая аналитика. Твой друг осенью 1973 г. учился в школе?

Ю. Т. Да, мы с ним одного возраста… Я родился в 1958-м. Но излагал свой взгляд на события Каган позже, во второй половине 1970-х, когда мы играли в студенческих соревнованиях.

В. Р. Где он теперь?

Ю. Т. В 1991 г. Миша уехал в Израиль, связи, увы, прервались…

Хотел бы резюмировать вышесказанное: советские газеты – важный и интересный источник информации для исследователей и просто любопытных читателей. В архивах я не работал. Не уверен, что там всегда есть более полная информация, особенно, когда дело касается шахмат. В любом случае газеты и прочие официальные издания сбрасывать со счетов нельзя. У меня всё.

В. Р. & Ю. Т.

В. Р. Спасибо за беседу. Могу добавить, что зачастую опирался на старые газеты, но назвал бы их скорее «аттрактором», отправным пунктом для исследователей. В принципе, и в советское время всем – прежде всего самим газетчикам – было ясно, что газета может ошибаться или искажать информацию. Уже тогда была в ходу фраза «Газета – не энциклопедия», которая применима, пожалуй, ко всем СМИ, советским и несоветским.

Энциклопедии и архивные документы тоже следует оценивать критически (смотри, к примеру, сколько ерунды о Минске до сих пор фигурирует в «Электронной еврейской энциклопедии», где есть научные редакторы и проч.). Что до свидетельств очевидцев… Я побаиваюсь людей, намеренных «только тебе и только сейчас» выложить о событиях полувековой давности «самую истинную истину», но в таких случаях многое зависит от нарратора, его (её) репутации. Честному человеку верится легче… Вообще, по-моему, исследователь истории должен быть в чём-то «следователем» – владеть основами психологии, дабы понимать мотивы, стоявшие за теми или иными поступками (из поступков же и складываются события). И, разумеется, думать своей головой.

Минск, март-апрель 2020 г.

Опубликовано 13.04.2020 19:38

Отклик

Поскольку ваша беседа выпала на 90-летие самоубийства Маяковского, да и вообще неровно я к нему дышу, я не мог не заметить обсуждение его отношения к Германии и Франции. Сказать, что «бизнеса» совсем не было, наверное, сложно. Но и в Штатах Владимир Владимирыч писал, что «у советских собственная гордость…», и в Париже, что «эх, к такому платью бы да еще бы… голову», ну и в Германии и Берлине Маяковский тоже бывал, что не мешало ему писать стихи с надеждами на успех Гамбургского восстания 1923 года. Так что у Маяковского в этом смысле была вполне «интернациональная» позиция. По крайней мере, в своих отчетах о поездках для публики, он представлял их как инспекцию от имени будущего хозяина – победившего пролетариата («Разговорчики с Эйфелевой башней», в принципе, тоже об этом). Процитированные в беседе стихи вполне «рифмуются» с прозаической зарисовкой Маяковского о том, как, во исполнение Версальского договора, французы уничтожали немецкие самолёты (в свою очередь, «рифмующуюся» с «Балладой о перепроизводстве кофе»). А «тянет их и к нашим горлам» – это обычное мироощущение «осажденной крепости» (см. «военную опасность 1927 года», на которую Маяковский тоже отозвался стихами).

Можно было бы поспорить о том, где у Владимир Владимирыча проходит граница между стихами и стишатами, – но это во многом вопрос вкуса…

А насчёт газет я целиком согласен: если делать «поправку на ветер», то они – очень полезный источник.

Пётр Резванов, г. Минск  14.04.2020  15:00

 

 

Игорь Каноник. Минское гетто глазами моего отца (3)

(окончание; начало и продолжение)

…Весь август 1943-го, оставшись один, отец продолжал ездить на торфоразработки с единственной целью, при первой возможности убежать в лес. И в первых числах сентября к евреям, работавшим с торфом, подошла молодая деревенская девушка и спросила: «Кто здесь Додик?» Предварительно она поговорила с охранником-полицаем, который проверил её аусвайс и забрал из корзинки часть продуктов, которые она несла на обмен в Минск. Отведя отца в сторону, она тихо спросила: «Как зовут твою маму?». Выяснив этот вопрос, она обьяснила отцу, что если он сможет убежать, то должен обойти глубоко по лесу немецкий пост и ждать её через два километра на опушке леса. Через два дня она будет возвращаться из Минска, но к ней он не должен подходить, а должен осторожно идти за ней по лесу.

Это была минская подпольщица, связная партизанского отряда Лидия Дмитриевна Берестовская (после замужества Кащей). Направляясь в сторону Минска, находясь на очередном задании командования партизанского отряда и увидев группу евреев из гетто, она сразу вспомнила рассказ моей бабушки Лизы, который случайно услышала в отряде. Партизаны спрашивали бабушку, откуда она, где её семья. И бабушке пришлось рассказать о том, что в гетто остался её единственный оставшийся пока в живых сын, 14-летний подросток Додик, и что он, возможно, продолжает ездить на принудительные работы по торфоразработкам в то же место, откуда она смогла убежать в начале августа.

Лидия  Дмитриевна Кащей, спасшая моего отца

Отец в тот же день выпрыгнул на ходу из машины около леса, когда они возвращались в гетто. Полицай-литовец как раз сел в кабину к водителю-немцу, так как начался сильный дождь. Другие евреи его отговаривали не прыгать, говорили, что могут убить, если заметят. Отец им ответил, что и так скоро всех убьют. Двое суток он провёл в лесу, а на третий день ждал в условленном месте. К полудню на лесной дороге появилась та же молодая партизанка. Они шли несколько дней, в основном только в тёмное время, по кустам и болотам, так как опасались идти по лесным дорогам, у отца не было никаких документов. Лида хорошо ориентировалась на местности, так как была родом из этих мест, из деревни Скураты.

Партизанский отряд находился в глубоком лесу, но всего в десяти километрах от места торфоразработок. Когда они пришли, Лида сказала отцу: «Иди вон в ту землянку, там твоя мама работает поварихой»…

Cвидетельство узника гетто Давида Каноника

16 июля 1944 года в освобождённом Минске был проведён партизанский парад. В середине июля 1944-го отец с матерью вернулись в свой дом, дом семьи Каноник, где и жили до войны, до гетто, на Червенском тракте, по улице Крупской, 25. Но дом был занят, там уже давно жили другие люди, ведь они думали, что все евреи погибли. Мать не хотела ругаться, хотя не было большой проблемой законно вернуть дом. Но она не стала этого делать, видимо, не совсем хорошие воспоминания связывали её с этим домом. Зайдя в сарай во дворе, они нашли среди кучи дров свою коробку с довоенными фотографиями семьи. Бабушка с отцом пошли жить на Грушевку, там сохранился старый дом семьи Гоберман по улице Пакгаузной, 7 (позже улица Хмелевского), в котором бабушка жила до 1925 года, до того, как вышла замуж. И как раз из эвакуации вернулась её родная младшая сестра Роза Давидовна Тройчанская (Гоберман) с дочерью Эллой и сыном Эриком. Муж Розы, Соломон Тройчанский, остался в Челябинске, так как занимал высокую руководящую должность на оборонном заводе. И они, две сестры, поделили дом на две половины, с двумя входами. Доставшуюся отцу с матерью половину дома пришлось переделывать в жилое помещение. Так как до войны она использовалась для легкой брички прадеда Давида Гобермана, отца бабушки, который работал извозчиком. Вообще, на Грушевке жило много евреев, официально работавших извозчиками на кирпичном заводе Фридмана, который находился в Тучинке.

У Давида Гобермана были два родных брата, Нохим и Янкель, которые также жили на Грушевке и были главами своих очень больших семей. Все трое были сыновьями прапрадеда Абрама Гобермана, и все родились на улице Грушевской в доме № 46.

Давид Гоберман был главой большой семьи, у них с женой Эстер были четыре дочери и два сына. В каждом поколении в семье Гоберманов рождались двойняшки.

Один сын Давида Гобермана ещё в подростковом возрасте утонул на «Сажалке», в небольшом озере, которое было прямо на нашей улице. Второй сын, Евель Гоберман (Евель и моя бабушка Лиза были двойняшки, родившиеся в 1906 году), прошёл всю войну, он был призван в армию ещё в 1939 году. В звании капитана был политруком, заместителем командира 1-го танкового батальона 20-й танковой бригады Первого Белорусского фронта. Принимал участие в освобождении Белоруссии, награждён многими орденами и медалями.

Евель Давидович Гоберман, родной брат Елизаветы Давидовны Каноник (Гоберман)

После войны Евель с женой Фирой и их трое детей, старший сын Вова, средний Феликс и младшая дочь Софа жили на нашей же улице Пакгаузной, в доме № 4. Но в середине 50-х гг. Евеля Гобермана в числе коммунистов-тридцатитысячников направили работать председателем колхоза «Советская Беларусь» Клецкого района Минской области. Будучи очень умным человеком и сильным хозяйственником, Евель Гоберман вывел этот слабый и отстающий колхоз на передовые позиции в сельском хозяйстве Белоруссии. Так он получил право ежегодно представлять достижения сельского хозяйства Белоруссии на ВДНХ в Москве, где колхозу постоянно присуждали призы и медали.

После пяти лет работы председателем колхоза Евель Гоберман вернулся в Минск и был назначен на должность директора Минской щёточной фабрики, где и работал много лет до выхода на пенсию. Евель Гоберман умер в Минске в 1979 году.

Одна из четырёх дочерей Давида Гобермана, Люба, была замужем за офицером-пограничником, Изосимом (Зусей) Шмоткиным, они жили на заставе «Домачево» под Брестом. Люба с маленькой дочерью Эсмеральдой в первый день войны успела эвакуироваться с другими жёнами офицеров. Но далеко они не смогли уехать, под Минском машину разбомбило. Местные жители выдали её немцам как еврейку и жену офицера-пограничника, и она с дочерью была расстреляна. А тот самый офицер-пограничник Изосим Шмоткин вернулся с войны в звании майора. Создав новую семью, он жил по соседству с нами на Грушевке, в доме № 48. У них с женой Идой было двое детей, старший сын Лёня и дочь Ольга, с которой я учился в одном классе в школе № 3.

Давид Гоберман с женой Эстер и ещё одной дочерью Раей попали в гетто, где и погибли. Спаслась из гетто только одна их дочь, моя бабушка Лиза, 1906 года рождения, а также младшая дочь Роза 1911 г. р., которая была со своей семьёй в эвакуации в Челябинске.

Как ни странно, но район Грушевского посёлка полностью сохранился в довоенном виде, его не бомбили. Возможно потому, что там были расквартированы немецкие солдаты- железнодорожники, обслуживавшие Минский железнодорожный узел, часть из которых работала также на вагоноремонтном заводе. Например, в нашей школе №3 (где мы учились с сестрой Лилей), а это было новое четырёхэтажное здание, построенное в 1936 году, были немецкие казармы. После войны отец также там учился, оканчивая вечернюю школу.

…После получения справки из партархива в начале апреля 1986-го, отцу оформили в Московском районном исполкоме и в военкомате все документы. В домике на Грушевке установили телефон – кстати, этот деревянный дом (см. фото 2016 г.) пока стоит на ул. Хмелевского, 7. Отца поставили на льготную очередь на квартиру по месту работы на радиозаводе. Через год предложили квартиру в центре города в старом ведомственном доме радиозавода, на улице Коммунистическая. Как потом выяснилось, в этом доме жил Освальд, убийца президента Кеннеди, в то время, когда работал на Минском радиозаводе.

Дом семьи Каноник на Грушевке, фото 2016 г.

Кроме большого гетто, в Минске было ещё одно маленькое гетто. В конце лета 1941-го немцы отобрали из большого гетто 500 специалистов редких и важных для них специальностей и вместе с их семьями переселили в это маленькое гетто 3000 человек. С ноября 1941 года туда попадали также и европейские евреи-специалисты. Это был рабочий лагерь СС на улице Широкая. Лагерь постоянно пополнялся также за счёт военнопленных евреев, которых привозили из разных мест. Так в августе 1942-го с группой военнопленных туда попал офицер Александр Аронович Печерский. Он пробыл в рабочем лагере почти год, и за месяц до уничтожения Минского гетто в сентябре 1943-го его в составе большой группы евреев специалистов с их семьями отправили в лагерь уничтожения Собибор.

Лагерь уничтожения Собибор был создан весной 1942-го в юго-восточной Польше. Уже через месяц после прибытия Печерский стал руководителем единственного успешного восстания в лагере смерти в годы Второй мировой войны. После успешного восстания, которое было 14 октября 1943 года, нацисты убили всех, кто остался в лагере, и полностью уничтожили лагерь.

Одна из самых загадочных и трагичных историй Минского гетто – малоизвестная широкой публике история о том, как в начале октября 1943-го 26 евреев из нескольких семей, живших на улице Сухой, спрятались в заранее приготовленный подвал-схрон у самого кладбища. На то время в гетто оставались последние 3000 евреев. У спрятавшихся был верный расчёт – все уже понимали, что Минскому гетто остались считанные дни.

Так и случилось, с 21 по 23 октября был последний погром, это была зачистка. Прятаться в домах, подвалах и малинах не имело смысла, так как во время последнего погрома не осталось ни одного места, куда бы не летели гранаты, а на кладбище не нужно делать зачистки и кого-то искать. Они находились там 9 месяцев, до июля 1944-го года. Понимая, что гетто уже нет, они продолжали прятаться, и только ночью могли подышать свежим воздухом и осторожно набрать воды из ближайшей колонки.

Об этих людях есть замечательный рассказ минчанина Ильи Леонова «263 дня в подземелье», а также «1111 дней на грани смерти».

Как известно, Минск освобождали танкисты сразу нескольких армий, но настоящую зачистку города делала другая воинская часть. Это были бойцы 132-го пограничного (впоследствии Минский ордена Красной Звезды) полка войск НКВД, охраны тыла действующей армии, Третьего Белорусского фронта.

4 июля 1944 года, на следующий день после освобождения, выполняя свою работу, солдаты обходили весь город. Они обнаружили 13 обессиленных, оборванных людей на еврейском кладбище, на территории бывшего гетто, выглядевших как живые мертвецы.

Узнав об этом, командир полка, герой Гражданской войны, одесский еврей, гвардии полковник Хмелюк Аркадий Захарьевич отдал распоряжение срочно отвезти всех 13 выживших в Оршу в госпиталь, так как в Минске ещё не было госпиталя. Об этом также рассказывал отец в своих воспоминаниях.

Удостоверения Давида Ефимовича Каноника – партизана и участника войны

За зачистку Минска и окрестностей, а они изловили более 400 изменников, полицаев и предателей, этот полк, единственный среди воинских формирований НКВД, получил почётное наименование «Минский».

Меня в середине 70-х призвали в армию именно в этот «Минский» полк, в/ч 7574, конвойный полк внутренних войск. Воинская часть располагалась в центре Вильнюса, и занимала помещения бывшего монастыря примыкающего к тыльной стороне костёла Петра и Павла. Во дворе воинской части стоял большой памятник.

Однажды, во время праздника Дня Победы, в актовом зале выступали престарелые офицеры-ветераны. Один из них рассказывал, как в июле 1944-го они освобождали Минск. И 4 июля, на следующий день после освобождения, на территории, где было Минское гетто, на кладбище, обнаружили 13 выживших людей. История звучала неправдоподобно, ведь было известно, что Минское гетто перестало существовать в двадцатых числах октября 1943-го.

Демобилизовавшись из армии, уже дома в Минске, я рассказал об этом отцу. И тогда отец сказал, что это были их родственники и соседи с улицы Сухой. Одним из старших в этой группе из 26 евреев был Эля (Исраэль) Гоберман, двоюродный брат матери отца, моей бабушки Лизы Каноник-Гоберман. Эля Гоберман до войны также жил на Грушевке в доме № 46 и работал извозчиком на своей бричке, всегда запряжённой его любимым конём по кличке Хавер (друг). Конь понимал все команды на идиш.

Эля и его жена Хьена выжили, они были в числе 13 спасённых. Три их дочери погибли. В декабре 1942-го в гетто заболела и умерла их младшая шестилетняя дочь Майя, 1936 года рождения. В августе 1943 года полицаи случайно задержали и увели в машины душегубки их двух старших дочерей, среднюю Соню, 1932 года и старшую Фаню, 1928 года рождения. На протяжении более двух лет жизни в гетто родителям удавалось оберегать дочерей, которые прятались в «малине», когда родители были на принудительных работах.

Отец рассказывал, что дядя Эля ещё в августе 1943-го предлагал ему присоединиться к ним и тоже спрятаться в этом подвале. Подвал подготовил знаменитый минский печник Пиня Добин, хороший знакомый Эли Гобермана. Но отец отказался, так как надеялся в самое ближайшее время убежать и искать мать, которая уже была в партизанском отряде.

После войны отец часто виделся с Гоберманами, так как три родные сестры дяди Эли, Рая, Нехама и Йоха жили со своими семьями по соседству с нами на Грушевке, в том же доме № 46. Большой дом был разделён на три отдельные квартиры. Дядя Эля и его жена Хьена прожили долгую жизнь с мечтой о Сионе, но осуществить её тогда не было возможности. Эля Гоберман умер в 1973 году, а Хьена в 1981-м.

Эля и Хьена Гоберман, фото середины 1950-х

Отца уже нет в живых. Сохранились его воспоминания о жизни в гетто, записанные в 1996 году сотрудниками фонда Стивена Спилберга, которые находятся в еврейском музее в Минске.

Майя Каноник (Майзельс), жена Давида. Фото 2019. Сегодня 18 декабря ей исполнилось 85 лет, живет в Ашдоде. С чем ее и поздравляем от имени читателей сайта. Мазаль тов! 

Дети Давида Ефимовича Каноника, Лиля и Игорь (автор этого рассказа)

Вечная память всем родственникам, погибшим в Минском гетто.

Нашему поколению остаётся только память. Память нужна не мёртвым – память нужна живым.

Хочу отметить, что я не историк, но знаю историю.

Игорь Каноник,  Хайфа

Написано в 2013–2019 гг.

*

От редактора belisrael

Спустя некоторое время рассказ будет опубликован на иврите и англ.  Приглашаем волонтеров, знающих на хорошем уровне два и более языка.

Присылайте семейные истории, материалы на др. темы и не забывайте о важности поддержки сайта.

Опубликовано 18.12.2019  00:37

Обновлено 18 декабря 10:13

Отклик

Феликс Гоберман из Австралии прислал фотографии отца и матери 1945 года.

Евель Гоберман                                                           Фира Гоберман

Добавлено 20.04.2020  16:26

xxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxx

Читайте: Отклик из Австралии на публикацию Игоря Каноника о Минском гетто

Опубликовано 01.07.2020  20:50

 

«Вы нам русачков, русачков давайте!»

Почему выявление евреев стало наиважнейшей проблемой в послевоенном СССР

13:17 07 июля 2019            Леонид Млечин журналист, историк

___________________________________________________________________________________________________

Иосиф Сталин. Фото: wikimedia.org

В день, когда Сталин отмечал свое семидесятилетие, 21 декабря 1949 года, ленинградская писательница Вера Панова сделала ему подарок. Преподнесла свой роман «Спутники» с автографом: «Человеку всеобъемлющего сердца и высшей справедливости, указавшему мне смысл моей жизни и цель моего труда, — Иосифу Виссарионовичу Сталину — с безграничным уважением».

Сталин книгу прочитал. Кое-что нашло отклик. Например, он подчеркнул слова автора: «Еще двух недель не прошло, как началась война, а казалось, что она длится годы». И на полях написал: «Да».

Вождь прилежно дочитал книгу до последней страницы. Ознакомился и с выходными данными: «Отпечатано с матриц под наблюдением майора Заводчикова В.П. Технический редактор Коновалова Е.К. Корректор Тепер М.С.».

Нерусскую фамилию корректора подчеркнул. Произвел несложные арифметические расчеты. И на полях написал 1/3. Надо понимать, сделал для себя вывод: в книжном деле одна треть — евреи. Это был конец 1949 года, который начался масштабной пропагандистской кампанией, которую расценили как антисемитскую.

Фото из архива автора

Массовые чистки

До войны антисемитизм не поощрялся. Он вспыхнул в военные годы.

Ответственный редактор «Красной звезды» генерал Давид Ортенберг вспоминал, как начальник главного политуправления Красной армии приказал:

— Подписывать газету будете фамилией «Вадимов».

Это вождь не захотел, чтобы «Красную звезду» подписывал еврей, объяснил:

— Не надо дразнить Гитлера…

Антисемитизм был сердцевиной немецкой пропаганды, которая твердила: «Германия ведет войну против евреев, так зачем же вам защищать евреев, которые вас угнетают?»

И было решено сделать евреев менее заметными. Редко какое указание исполнялось партийными чиновниками с таким энтузиазмом!

Начальник управления пропаганды и агитации ЦК Георгий Александров доложил в политбюро о необходимости очистить культуру от евреев: «В искусстве преобладают нерусские люди (преимущественно евреи)».

Осенью 1943 года знаменитую актрису Фаину Раневскую не утвердили на одну из ролей в фильме «Иван Грозный», потому что «семитские черты у Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах».

Сменивший в 1947 году Александрова на посту руководителя агитпропа ЦК Михаил Суслов, секретарь ЦК и будущий член политбюро, начал чистку средств массовой информации от евреев, методично проверяя одну редакцию за другой. Дальше намечалась чистка творческих союзов, учреждений культуры, учебных и научных заведений.

Руководитель отдела науки ЦК Юрий Жданов, сын члена политбюро и зять Сталина, бил тревогу:

«Среди теоретиков физиков и физико-химиков сложилась монопольная группа: Ландау, Леонтович, Фрумкин, Френкель, Гинзбург, Лифшиц, Гринберг, Франк, Компанеец и другие. Все теоретические отделы физических и физико-химических институтов укомплектованы сторонниками этой группы, представителями еврейской национальности. Например, в школу академика Ландау входят одиннадцать докторов наук; все они евреи и беспартийные… Лаборатории, в которых ведутся работы по специальной тематике, возглавляются на восемьдесят процентов евреями».

Перечисленные младшим Ждановым ученые принесли советской науке мировую славу и сыграли важную роль в создании ракетно-ядерного оружия. Однако руководитель отдела науки ЦК не только не испытывал благодарности к людям, столь много сделавшим для родины, но и требовал проведения чисток по расовому признаку. В ЦК составили таблицу: кто в Академии наук еврей, выделив академиков, членкоров, докторов и кандидатов наук.

Юрий Жданов. Фото: wikimedia.org

Академик Игорь Тамм, будущий лауреат Нобелевской премии по физике, представил список талантливой молодежи генералу Николаю Павлову, заместителю начальника Первого главного управления при Совете министров (первый главк занимался созданием ядерного оружия).

Генерал Павлов окончил институт общественного питания и прежде возглавлял Саратовское управление НКВД. Он недовольно сказал академику Тамму:

— Что же тут у вас одни евреи! Вы нам русачков, русачков давайте!

Зять-еврей опасен

Все министерства получили указание ежегодно представлять в аппарат ЦК отчеты о кадровой работе с обязательным указанием национальности ответственных работников. Даже самым далеким от политики стало ясно, что ЦК интересует только количество евреев и хороший отчет — тот, который свидетельствует об избавлении от работников-евреев на сколько-нибудь заметных должностях.

Аппарат ЦК составлял специальные таблицы, которые показывали, как стремительно сокращается количество евреев в руководящих кадрах союзных и республиканских ведомств.

Выявлением евреев — наиважнейшая проблема для пережившей войну страны! — лично занимались высшие руководители государства.

4 июля 1950 года министр госбезопасности генерал Виктор Абакумов отправил записку второму человеку в партии — члену политбюро и секретарю ЦК Георгию Маленкову:

«В клинике лечебного питания Академии медицинских наук СССР создалась атмосфера семейственности и групповщины. По этой причине из 43 должностей руководящих и научных работников клиники 36 занимают лица еврейской национальности».

Георгий Маленков свою дочь Волю выдал замуж за Владимира Шамберга, сына старого друга и сослуживца. Когда начались гонения на евреев, Маленков позаботился о том, чтобы брак дочери с молодым Шамбергом был молниеносно расторгнут.

Владимир Шамберг рассказывал, как он вернулся домой, и горничная передала ему конверт с запиской от Воли. Жена сообщала мужу, что они должны расстаться. Он пытался найти ее и поговорить, но она не захотела. В полной растерянности он ушел к родителям. 12 января 1949 года начальник личной охраны Маленкова отвез его в суд, оформил развод, забрал паспорт и выдал новый — без следов регистрации брака с дочкой Маленкова. Любовь и дружба ничто, когда речь идет о карьере и о расположении вождя.

Внутренний враг найден

Понятие «холодная война» с течением времени утратило свой пугающий смысл. Но ведь это было время, когда обе стороны психологически уже вступили в войну горячую. И Сталину нужно было настроить людей на подготовку к войне, обозначить внешнего врага и связать его с врагом внутренним.

Накануне массового террора неизменно формируют большую группу врагов — тогда не нужно доказывать вину каждого. Кулаки, вредители, троцкисты… Теперь — евреи. Это сразу поднимало заговор на мировой уровень. Ведь за евреями, объясняли пропагандисты, стоят Израиль и Соединенные Штаты.

Подлинная причина преследования советских евреев, столь неожиданного для страны, разгромившей нацистскую Германию, жестокого убийства художественного руководителя Государственного еврейского театра Соломона Михоэлса, процесса над членами Еврейского антифашистского комитета, ареста «врачей-убийц» состоит в том, что Сталин решил объявить евреев американскими шпионами.

Вячеслав Малышев, заместитель председателя Совета министров по машиностроению, записал слова вождя, сказанные им в узком кругу, — на заседании президиума ЦК 1 декабря 1952 года:

— Любой еврей — националист, это агент американской разведки. Евреи-националисты считают, что их нацию спасли США. Они считают себя обязанными американцам. Среди врачей много евреев-националистов.

На совещаниях армейских политработников объяснялось, что следующая война будет с Соединенными Штатами. А в Америке тон задают евреи, значит, советские евреи — «пятая колонна», будущие предатели.

Они уже и сейчас шпионят на американцев или занимаются подрывной работой… Подготовку к большой войне следует начать с уничтожения внутреннего врага. Это сплотит народ.

10 апреля 1951 года министр госбезопасности Абакумов обратился к Сталину с предложением снять с должности и убрать из Москвы Героя Советского Союза генерала Николая Осликовского (и обеспечить за ним «тщательное наблюдение»):

«Нас беспокоит то обстоятельство, что, являясь начальником Высшей офицерской кавалерийской школы, Осликовский участвует в подготовке лошади для принимающего парад на Красной площади. Поскольку ряд лиц из числа еврейских националистов, которые были близко связаны с Осликовским и вели с ним антисоветские разговоры, — арестован, то как бы он не сделал какой-нибудь пакости».

Генерал Осликовский был буквально влюблен в вождя. И его заподозрили в намерении совершить террористический акт против Сталина! С помощью лошади? Но в той атмосфере послание Абакумова не показалось безумным.

Давняя ненависть? Паранойя?

Историки пытаются понять: зачем вообще все это понадобилось Сталину? Что это было — крайнее выражение давней ненависти к евреям? Паранойей?

Профессор Владимир Наумов, разбиравший сталинские документы, рассказывал:

— Один из обвиняемых по делу «врачей-вредителей» профессор медицины Этингер в юности учился в гимназии в Витебске. Многие его соученики тоже стали врачами. Сталин потребовал принести ему список выпускников витебской гимназии и сам пометил, кого допросить, а кого сразу арестовать…

В те годы Сталин приглашал к себе следователей МГБ и объяснял, что и как надо делать. Сам придумывал, какие вопросы должны задавать следователи своим жертвам на допросах. Сам решал, кого и когда арестовать, в какой тюрьме держать. И естественно, определял приговор.

Илья Эренбург. Фото: wikipedia.org

Писатель Илья Эренбург, столько сделавший для победы, задавался вопросом:

«Я впоследствии ломал себе голову, пытаясь понять, почему Сталин обрушился на евреев. Я.З. Суриц мне как-то рассказывал, что еще в 1935 году, когда он был нашим послом в Германии, он докладывал Сталину о политике нацистов и среди прочего рассказывал о разгуле антисемитизма.

Сталин вдруг его спросил:

— Скажите, а немецкие евреи действительно настроены антинационально?

Мне кажется, что Сталин верил в круговую поруку людей одного происхождения; он ведь, расправляясь с «врагами народа», не щадил их родных.

Да что говорить о семьях; когда по его приказу выселяли из родных мест целые народы, то брали решительно всех, включая партийных руководителей, членов правительства, Героев Советского Союза.

В таком случае следует предположить, что он обрушился на евреев, считая их опасными: все евреи связаны одним происхождением, а несколько миллионов из них живут в Америке».

Письмо профессора Белкина

Сформировалась когорта профессиональных антисемитов — выгодное дело! От евреев избавлялись как от конкурентов. После подметных писем и открыто антисемитских выступлений освобождались места и должности. «Выявляли» и тех, у кого был небольшой процент еврейской крови, и тех, кто был женат на еврейках.

Многолетний глава Союза композиторов СССР Тихон Хренников рассказывал мне, как по этой причине он каждый день находил в почтовом ящике мерзкие письма: «Тиша-лопух, Тиша попал под влияние евреев, Тиша спасает евреев».

Рафаил Белкин. Фото: wikipedia.org

Профессор Р. Белкин обратился к Сталину с письмом. Он предлагал отказаться от паспортного определения национальности, обращал внимание на то, что живущие в России евреи уже ничем не отличаются от русских:

«Ассимиляция евреев, особенно интеллигенции, настолько глубока, что нередко подростки еврейского происхождения узнают, что они не русские, только при получении паспорта… Они воспитаны на советской русской культуре. Они не отличаются по условиям своего быта от коренного населения. Они считают себя русскими людьми, отличаясь от последних лишь паспортными данными. Изменился и психический склад, исчезли и некоторые остатки национального характера, свойственного евреям в прошлом. Не пришло ли время ликвидировать искусственное паспортное обособление русских людей еврейского происхождения от русского народа?”

Помощник вождя Александр Поскребышев переадресовал письмо секретарю ЦК Маленкову. Тот велел своему аппарату подготовить ответ. Отдел экономических и исторических наук и вузов ЦК партии заказал справки в Институте языкознания и Институте философии Академии наук СССР.

Институт языкознания доложил в ЦК, что «русская нация не может включать в свой состав лиц иной национальной принадлежности». За исключением тех, кто «обрусел и давно утратил в результате смешанных браков связи со своей прежней национальностью».

Институт философии отчитал профессора Белкина: «Вы совершенно неправильно считаете искусственным отличие евреев от русского народа. Русский народ является ведущей нацией среди всех наций СССР. Товарищ Сталин назвал русский народ выдающимся народом. Евреи имеют не только «паспортное» отличие от русских».

Иначе говоря, все решает кровь, раса… Судьба человека полностью определяется его биологией, кровью… Разделение народов на более и менее достойных быстро приобрело расовый характер. Эти настроения подтачивали единство государства. В союзных и автономных республиках внимательно следили за тем, что происходит в Москве. Если одним можно прославлять величие своего народа, своего языка и своей культуры, то и другие не отстанут. Откровенный национализм в конце концов погубит Советский Союз.

Это было лишь начало

Оперативники и следователи Министерства госбезопасности уверились в изначальной вине евреев, в их природной склонности к совершению преступлений, в готовности предать Родину.

Процесс по делу Еврейского антифашистского комитета был процессом над людьми, которых объединяло только одно: они были евреями. Им ставили в вину то, что они писали на родном языке, хранили старые книги на идиш и иврите, просили сохранить школы с преподаванием на еврейском языке. Малограмотный следователь, увидев, что писатель Абрам Коган правит ошибки в тексте собственного допроса, избил его: знает, подлец, русский язык, а пишет на еврейском!

Следствию нужно было что-нибудь серьезное — подготовка покушения на Сталина, шпионаж, диверсии, а эти люди, даже когда их били, ничего такого придумать не могли. Они играли в театре, писали стихи, лечили больных… 13 из 15 обвиняемых расстреляли.

Одно дело закончилось, а уже затевалось новое. 13 марта 1952 года следственная часть по особо важным делам МГБ постановила начать следствие по делу двухсот тринадцати человек, на которых были получены показания в ходе следствия по делу Еврейского антифашистского комитета.

Помощник начальника следственной части по особо важным делам подполковник Павел Гришаев распорядился взять в разработку «активного еврейского националиста и американского шпиона», а в реальности — замечательного писателя-фронтовика Василия Гроссмана. В тот же список вошли театральный режиссер Александр Таиров, поэты и прозаики Самуил Маршак, Борис Слуцкий, Илья Эренбург…

Но самой страшной стала всесоюзная кампания по выявлению «убийц в белых халатах».

Дело сразу приобрело антисемитский характер, поскольку большинство арестованных медиков были евреи. Страну охватила настоящая истерия.

«В стране стремительно нарастала волна антисемитизма, — вспоминал полковник Георгий Санников, который тогда служил в Министерстве госбезопасности Украины. — В киевском городском транспорте в это же утро было зафиксировано несколько случаев физической расправы над евреями. Несколько человек с выраженными семитскими чертами выбросили на ходу пассажиры трамвая… В самом густонаселенном евреями районе города Киева — Подоле — произошли два еврейских погрома».

И это было лишь начало. 16 января 1953 года секретарь парткома № 1 МГБ СССР Сергей Аставин (в войну секретарь обкома комсомола, а в будущем посол в Исландии и на Кипре) доложил секретарю ЦК Маленкову:

«Коммунисты и сотрудники оперативных управлений и отделов МГБ СССР отмечают совершенно правильную суровую критику в адрес органов государственной безопасности, которые вовремя не вскрыли террористической организации среди врачей. Высказывалось мнение о том, что в органах МГБ работает еще немало лиц еврейской национальности, на которых имеются серьезные компрометирующие материалы, однако они переводятся с места на место, а вопрос об увольнении их из органов не решается».

Отпущенных на свободу — арестовать!

После смерти Сталина арестованных врачей выпустили. Инициативу проявил ставший министром внутренних дел Лаврентий Берия. Им двигало не стремление восстановить справедливость и освободить невинных. Ему нужно было другое — убрать тех, кого он не любил. И создать себе репутацию народного заступника. Товарищи это понимали и поспешили от него избавиться.

После ареста Берии собрали партийный актив МВД. Во всех управлениях и отделах министерства провели партийные собрания. Чекисты единодушно клеймили недавнего начальника. Но вовсе не за пытки и расстрелы невинных людей!

Напротив, требовали возобновить «дело врачей» и другие остановленные Берией оперативные и следственные дела. Арестовать тех, кого отпустили на свободу после смерти Сталина. В Главном управлении контрразведки говорили, что «вражеская деятельность врачей доказана, и вносили предложение — просить руководство министерства пересмотреть решение об их освобождении».

Жаловались на заместителя начальника 5-го Управления генерал-майора Бориса Трофимова. Чем же вызвал недовольство недавний заместитель начальника ГУЛАГа?

«При рассмотрении дел на еврейских националистов пытался их вражеские действия оправдать какой-то общей обстановкой, якобы созданной в стране. Малограмотный человек, отстал от чекистской работы. Будучи на явке с агентом, заявил ему, что в СССР якобы существует режим притеснения евреев».

Один из следователей 1-го Главного управления обратился в ЦК:

«В передовой «Правды» указано, что Михоэлс оклеветан. На самом деле это не так. На него имелись серьезные агентурные и следственные материалы, свидетельствующие о его вражеской деятельности против Советского государства. Отдел по обслуживанию медицины сокращен до отделения не более десяти человек на весь Советский Союз. Таким же путем сокращен отдел по разработке еврейских буржуазных националистов. Да и вообще проводилась линия, будто бы евреи не ведут вражеской работы».

Аппарат не сомневался, что страна вернется к сталинским временам. Многолетняя антисемитская кампания не пропала втуне.

Оригинал

Опубликовано 07.07.2019  23:04

Интервью с д-ром Дианой Думитру

Д-р Диана Думитру: прямых доказательств планируемой Сталиным депортации евреев пока нет

Лидеры Еврейского антифашистского комитета

В чем причины послевоенного антисемитизма в СССР, как боролись с космополитизмом на местах и оправдана ли версия о депортации евреев на Дальний Восток в 1953-м — об этом и многом другом в интервью с приглашенным лектором магистерской программы по иудаике НаУКМА, доцентом Кишиневского государственного педуниверситета, д-ром Дианой Думитру.

— В еврейской среде существует миф об отсутствии антисемитизма в 1930-е годы. Насколько он имеет под собой основания?

— Евреи, чья молодость пришлась на эти годы, вспоминали о том, как без проблем поступали в университеты, получали Сталинскую стипендию, работали в разных учреждениях и т.п. Безусловно, эти воспоминания не беспочвенны, но говорить об атмосфере победившего интернационализма не приходится.

Источники свидетельствуют, что антисемитизм никуда не исчез, просто государство жестко пресекало его проявления. Я как-то наткнулась на донесение ОГПУ конца 1920-х годов — два работника одесского морга с ностальгией вспоминают о погроме 1905 года в Киеве, как подчеркивает агент, смакуя детали. Мол, вышли бы сейчас порезать жидов, но… времена не те. В то же самое время государство пыталось бороться с укоренившимися антисемитскими стереотипами и культивировать позитивный имидж евреев среди населения. Вследствие этих усилий советские евреи стали постепенно восприниматься как «нормальные» советские граждане. После двух десятилетий советской власти для нового поколения национальный вопрос был глубоко периферийным.

Витрина магазина с портретами и бюстами советских вождей, Одесса, 1930-е

— Как можно охарактеризовать советскую информационную политику в годы Холокоста? Сознательное замалчивание Катастрофы из страха перед нацистской пропагандой, навязывавшей стереотип «жидокоммуны»? 

— Последние исследования, например, Карела Беркхоффа опровергают миф о том, что в советской прессе не было информации о преступлениях против евреев. Информация была — ясная, недвусмысленная, в центральных газетах, причем именно об уничтожении евреев, а не абстрактного мирного населения. Так, например, в августе 1941 года «Правда» и «Известия» опубликовали выступление Соломона Михоэлса, где он открыто заявил, что Гитлер намеревается уничтожить весь еврейский народ. В сентябре 1943-го Эренбург писал в «Красной Звезде», что в Минске собрали евреев из разных стран, и все они были убиты, а в апреле 1944 года «Правда» отмечала, что не осталось евреев в Киеве, Праге, Варшаве и Амстердаме. В декабре 1944-го та же «Правда» сообщила цифру уничтоженных евреев в Европе — 6 миллионов.

Безусловно, советская власть была уязвима, особенно на новых советских территориях — на Западной Украине, в Бессарабии и Прибалтике многие местные жители ставили знак равенства между евреями и большевиками. Понимая всю сложность ситуации, режим старался не акцентировать внимание на «еврейском вопросе» в годы войны. В то же самое время советские евреи внимательно следили за официальным дискурсом и болезненно реагировали на любые попытки обойти вниманием еврейскую идентичность — как героев, так и жертв. Сложно сказать, насколько преуспела нацистская пропаганда в разжигании антисемитизма, но ей точно удалось вернуть «еврейский вопрос» на повестку дня. Даже у советских людей, не считавшихся антисемитами, появилось возможное объяснение тех или иных проблем.

При этом после войны власть весьма серьезно относилась к проявлениям антисемитизма — я знаю десяток дел в Молдове, которые окончились приговорами за разговоры о том, что «в нашей республике хорошо живется только евреям и коммунистам». Такие откровения плохо заканчивались и в 1948-м, и в 1950 году — даже когда сами евреи находились под ударом Москвы.

— Известно, что в конце 1945 года зафиксирован рост антисемитизма в самых разных странах Европы — во Франции и Германии, Польше и СССР. Каковы были его причины в Советском Союзе, особенно на новых территориях, аннексированных в 1939 — 40 годах? 

— В Молдавии, например, антисемитизм был двух сортов — традиционный довоенный и новый — советского образца. Дело в том, что советизация повлекла за собой приток новых кадров, большинство из которых не были молдаванами. Причин тому множество — сомнения в лояльности местного населения, плохое владение русским языком, да и в целом уровень неграмотности среди молдаван (в 1930-м году он составлял 61%). Неудивительно, что на лидерских позициях оказывается много евреев — как местных, так и приезжих. Пошли разговоры о том, что советская власть — это власть еврейская.

Кишинев, 1940

Начался поток антисемитских писем, в одном из них — Сталину — аноним прямо жалуется на национальную политику, превратившую Молдавию в республику с «еврейским засильем».  Судя по всему, это писал интеллектуал, поскольку он упоминал, что на молдавскую пьесу обычно не набирается и десяти зрителей, но если идет «еврейский» спектакль, нет в Кишиневе зала, который мог бы вместить всех желающих.

Обвиняли всех подряд, например, целый поток писем был направлен против первого секретаря ЦК Молдавии Коваля, женатого на еврейке. В доносах отмечали, что Софья Коваль себя «царицей чувствует и евреев насаждает, где ни посмотри, засели евреи и домой везут все своей царице». Жаловались, что евреи ходят «в изысканных шелках, шерсти, модных туфлях («они победили»), а молдаване — оборванные, босиком, голодными» — вот, мол, она советская (читай — еврейская) справедливость. Все это продолжалось до тех пор, пока в Москве ясно дали понять — все связи жены Коваля и вся ее подноготная проверены и перепроверены — дальнейшие обращения рассматриваться не будут.

После 1948 года в СССР появляется антисемитизм политический, вызванный провозглашением государства Израиль. Встреча, которую устроили Голде Меир 50 000 евреев в московской синагоге, стала для Сталина шоком — он осознал, что евреи могут иметь альтернативную лояльность. Это сравнимо с гневом ревнивого супруга, который ни с кем не хочет делить свою жену. Кроме того, в контексте холодной войны и присоединения Израиля к Западному блоку, у вождя и его окружения развивается шпиономания и политическое недоверие к евреям — через этот фильтр они видят мир.

— И на это накладывается бытовой антисемитизм широких масс…

— Неприязненное отношение к евреям имело разные корни. Например, одна из главных проблем послевоенных лет — жилищная. Поэтому, когда выжившие евреи возвращались в свои квартиры, они вполне могли услышать от новых хозяев, мол, жаль вас не всех убили… С одной стороны, сказалось влияние нацистской пропаганды — люди перестали стесняться антисемитизма, с другой — они готовы были наброситься на любого, кто покусился бы на «их» жилище, будь-то еврей, русский, украинец или молдаванин.

Я видела документ, где заместитель министра здравоохранения МССР по фамилии Гехтман просит освободить его от занимаемой должности из-за неадекватности жилищных условий — чиновник проживал в маленькой комнате без ванны с двумя детьми и 70-летней матерью. Что уж говорить о рядовых горожанах…

1944 год. Ветеран-еврей пишет Сталину с фронта, как офицеры СМЕРШ пытались выкинуть его жену с детьми из их квартиры. Те кричали, что женщина взяла этих жидят из детдома, чтобы получить льготы на большую семью. И попутно обвинили ее в получении ордена Красной Звезды через постель. Думаете, они верили в эту чушь? Нет, разумеется. Просто пригодного жилья оставалось очень мало, и в борьбе за него все средства были хороши.

Разрушенный центр Киева, 1944

— Как власть реагировала на такие эксцессы?

— По-разному. Я читала  дела, открытые за хулиганские выходки. Но видела и документ Агитпропа, обобщающий суть вопроса. Да, в нем признается, что антиеврейские настроения усилились из-за влияния нацистской пропаганды в годы войны, но также подчеркнуто, что евреи после Катастрофы склонны к преувеличению антисемитизма. Власть думает, что проблема не столь ужасна, как представляют ее себе евреи.

Ясно, что в эти годы обстановка накаляется до предела. В бывшем архиве КПСС есть справка о вызове одного еврея в ЦК из-за разговоров о попустительстве антисемитизму. Он пришел, подтвердил, что проблема существует, и объявил, что если власть не изменит к ней отношение, он… покончит с собой.

— Осенью 1945-го в Киеве из-за конфликта на жилищной почве едва не начался еврейский погром…

— Да, это типичный случай, когда уцелевшие евреи вернулись в свою квартиру, занятую другой семьей. Не очень типично, что по требованию прежних хозяев украинскую семью заставили съехать, после чего один из ее членов — красноармеец (находившийся дома в кратковременном отпуске) — напился и избил с другом подвернувшегося под руку лейтенанта НКГБ Розенштейна. Тот не стерпел обиды, отправился домой, где переоделся в форму, взял свой «ТТ», после чего вернулся к дому обидчиков и уложил обоих мужчин. Трибунал приговорил лейтенанта к расстрелу, но погромные настроения уже захлестнули Киев. Во время похоронной процессии несколько проходящих мимо евреев были избиты.

В этой связи интересно письмо четырех ветеранов — киевских евреев — Сталину, Берии и главному редактору «Правды» Поспелову. Тон письма очень резкий, авторы прямо обвиняют украинские власти в потворстве антисемитизму и сравнивают их позицию с курсом, «исходившим ранее из канцелярии Геббельса, достойными преемниками которого оказались ЦК КП(б)У и СНК УССР». Более того, подписанты грозят, что еврейский народ «использует все возможности для того, чтобы защищать свои права, вплоть до обращения в международный трибунал».

Письмо не анонимное и демонстрирует, что людей, так обращающихся к Сталину, сложно чем-то запугать — это евреи новой закалки.

Вообще, война ослабила вожжи не только для антисемитов. Типичный пример. В ночь с 9 на 10 мая 1945 года в Москве скончался глава Совинформбюро, заведующий отделом международной информации ЦК ВКП(б) Алексей Щербаков. Редакции крупнейших газет отправили своих собкоров для освещения похорон. Несколько журналистов-евреев из Всесоюзного радиокомитета отказались — я видела эту внутреннюю переписку — один прямо заявил, что покойный был антисемитом, двое сослались на слабые нервы. Им объявили выговор из-за отказа выполнить задание.

Похороны Алексея Щербакова

— В 1948 году в стране развернулась так называемая борьба с космополитизмом. Это в принципе еврейская история или евреи просто оказались козлами отпущения в борьбе с низкопоклонством перед Западом?  

— Это хороший вопрос, на который историки отвечают по-разному. Изучая документы, я вижу, сколь туманными были указания из центра, поэтому начальники на местах пытались угадать, о чем это вообще и с кем конкретно предстоит бороться. Многие решили, что евреи по всем параметрам подходят под определение космополитов, другие, более осторожные, старались избегать открытых антисемитских акцентов.

Мы до сих пор не знаем точно, чего власть хотела достичь, ясно лишь, что ее раздражало  сравнение с Западом не в пользу СССР. Ей было неприятно, что миллионы советских людей в годы войны увидели своими глазами высокий жизненный уровень на Западе, и она пытается уничтожить эти настроения на корню.

— Тогда почему кампания приобрела еврейский оттенок, а не эстонский или литовский, ведь в этих новых республиках сравнения с тем, как было «до того, как», просто напрашивались? 

— Как раз на новых территориях — и не только в Прибалтике — боролись с ностальгией по предыдущим режимам. И людей сажали, когда они вспоминали, что при поляках/румынах или независимом правительстве Эстонии или Литвы было лучше. Так, еврей из Бессарабии Саул Голдштейн получил свои 10 лет за разговоры о том, что «при румынах жилось лучше,  чем в СССР… здесь даже врачи и инженеры ходят без пальто и в парусиновых туфлях при 20-градусном морозе». Этот сравнительный анализ дорого ему обошелся.

Что касается еврейского оттенка, то он не случаен. Если мы изучим социальный профиль людей с высшим образованием, например в Бессарабии, то очень многие среди них окажутся евреями. Многие местные врачи учились в Италии, Франции и Бельгии — просто потому, что в Румынии 1930-х еврей не мог беспрепятственно получить медицинское образование. Они владели несколькими иностранными языками, прожили несколько лет на Западе и увидели другой мир — их можно было назвать космополитами в прямом смысле этого слова, в то время как подавляющее большинство молдаван на эту роль не тянули.

Беспачпортный бродяга, «Крокодил», 1949   «Следы преступлений» (раскрыта террористическая группа врачей-вредителей), 1953

— Понятно, что в массовом сознании многие евреи воспринимались как не вполне советские люди, но уничтожение еврейской интеллигенции началось с верхушки ЕАК — насквозь советской и преданной Сталину. Что это было — паранойя стареющего диктатора или прагматичный шаг в духе Больших процессов, когда Сталин четко понимал, кого он уничтожает и зачем?

— Возможно, лидеры ЕАК допустили стратегическую ошибку, решив сохранить влияние  Комитета и после войны. Они полагали, что станут выразителями интересов советского еврейства, не понимая, что нужда в них уже отпала.

Более того, они просят вывести ЕАК из подчинения Агитпропа, чтобы напрямую подчиняться ЦК, передают через Полину Жемчужину письмо с критикой Биробиджанского проекта и совершают другие политические шаги, которые через несколько лет получат опасную окраску. Член ЦК ВКП(б) и один из лидеров ЕАК Соломон Лозовский пытается объяснить важность Комитета, имеющего связи с большинством зарубежных глав правительств и мировой финансовой и деловой элитой. В апреле 1945-го это звучит неплохо, но в конце 1948-го это равносильно признанию в преступлении. Весь прошлый опыт ЕАК, включая многомесячное путешествие Михоэлса по США и Канаде, выглядит теперь обвинительным приговором.

Ицик Фефер и Соломон Михоэлс с актером Эдди Кантором, Голливуд, 1943

— Последний период жизни Сталина — «дело врачей». Это иррациональный шаг престарелого вождя или он вел некую игру, цели которой нам неизвестны? 

— Возможно, Сталину, обуреваемому своими фобиями, не понравился совет своего врача Виноградова «отдохнуть». Он мог воспринять это как призыв отправиться на покой, удалиться от государственных дел и увидел во врачах инструмент по отстранению его от власти. Рассуждая о том, верил ли он в заговор, мы вступаем на очень зыбкую почву допущений — нормальному человеку сложно увидеть в этом смысл.

— Насколько правдоподобно выглядит версия о планируемой депортации евреев?   

— Пока нет прямых доказательств, мы рассматриваем это как слухи и отражение общественной атмосферы. Евреи были парализованы страхом — это факт, но рассказы о том, что кто-то видел вагоны, стоящие на запасном пути, и т.п. — это не документ.

Что касается настроений, то они вполне укладываются в логику той эпохи. Буквально в том же году, уже после смерти Сталина, Берия стал продвигать в Латвии политику коренизации в стиле 1920-х годов — был дан приказ о замене русских латышами на руководящих постах — и сразу поползли слухи о предстоящей депортации всех русских из Латвии! Советские люди так воспринимали реальность — они знали, что депортация — один из методов коллективного наказания, поэтому были к ней готовы.

Так что депортация евреев на Дальний Восток — один из возможных сценариев, который, тем не менее, пока не нашел подтверждения. Но время преподносит сюрпризы. В конце концов, Советский Союз долгое время открещивался и от пакта Молотова — Риббентропа, и от трагедии Катыни, но соответствующие документы были найдены…

Беседовал Михаил Гольд

Газета “Хадашот” (Киев), № 2, 2019 См. здесь 

Опубликовано 20.02.2019  13:33

В. Рубінчык. КАТЛЕТЫ & МУХІ (73)

Шалом! І сёння – каліва ўласных назіранняў, думак… Праўда, у краіне Тутэйшыі мудраваць непамысна, а часам нават і шкодна для здароўя, асабліва асобам «ніжніх чыноў». Як завяшчаў нейкі Пятрусь Вялікі (не блытаць з расійскім імператарам), ім трэба мець выгляд «зухаваты і прыдуркаваты, каб начальства не засмучаць».

Асобныя тутэйшыя 5 мая разам з нетутэйшымі адсвяткавалі 200-годдзе Карла Гіршавіча Маркса, які ўжо зрабіўся чалавекам-міфам, не горай за Пятра І. Але спадчына яго жыве, няхай у скажоным ператвораным выглядзе. Крыху здзівілі вострыя нападкі на К. Г. Маркса з боку тутэйшага лібертарыянца, «вядомага эканаміста» Яраслава Р.: «Калі б ён жыў і прапагандаваў свае погляды сёння, яго б пасадзілі за краты за заклікі да гвалту і экстрэмізму, а facebook, напэўна, заблакаваў бы яго старонку». Ну, з такой «антырэкламай», дзе фэйспалмбук – ледзь не маральны аўтарытэт, і рэкламы не трэба 🙂 А яшчэ гэтая грэбліва-галаслоўная заўвага пра памерлага ў 2009 г. лаўрэата Нобелеўскай прэміі па эканоміцы: «Пол Самуэльсан… сімпатызаваў марксізму праз свой заганны Economics».

Можна спрачацца, наколькі глыбока тав. Маркс разумеў чалавечую прыроду. Мяркую, што сёе-тое ў ёй юбіляр такі цяміў, і не зусім утапічнымі былі мары пра набліжэнне бяскласавага грамадства; прынамсі яны мабілізавалі дзясяткі мільёнаў людзей на дзясяткі гадоў уперад (у тым ліку і ў Палестыне ды Ізраілі, дарэчы). Яго дыягназ «адчужэнне», пастаўлены ў 1840-х адносінам работнікаў да сваёй працы пад капіталізмам, мае вагу і цяпер.

Мне, чалавеку з дыпломам палітолага, асабліва каштоўнай здаецца марксава праца пачатку 1850-х «Васямнаццатае брумера Луі Банапарта». Дзякуючы ёй нямала можна даведацца пра сітуацыю 1994 года ў адной усходнееўрапейскай краіне…

І яшчэ я заўважыў, што «правыя радыкалы» апошнім часам актывізаваліся ў Беларусі. Амаль не саромеючыся, вешаюць на нязгодных цэтлікі тыпу «левакі», «леваліберальная навалач»: карацей, хто не з намі, той супраць нас. Лукашэнка ім таксама не даспадобы (на словах), бо захоўвае рудыменты савецкай эпохі, хоць па сутнасці з’яўляецца правым палітыкам, апалагетам дзяржаўнага капіталізму. Што мы тут маем, ЗАТ «Беларусь» ці карпарацыю Belarus Ltd., не так істотна: галоўнае, у 2010-х гадах канстытуцыйны артыкул пра «сацыяльную дзяржаву» ўспрымаецца ўжо як нясмешны жарт… Аднак асобныя прасунутыя блогеры тужаць па сапраўднай дыктатуры, каб не цацкацца з «рукой Масквы» і рэшткамі «бясплатнага сыру» для «народцу».

Не тое каб я захапляўся сучаснымі беларускімі левымі, але яны аб’ектыўна патрэбныя як процівага свавольствам тутэйшых чыноўнікаў і прадпрымальнікаў (ад палітыкі і не). Да таго ж некаторым з гэтых левых, выглядае, блізкая мова ідыш. Гэтыя карцінкi апублікаваў Аляксей Кудрыцкі перад стагоддзем БССР: мілата 🙂

А так – дапраўды крэатыўна – віншавала з Першамаем сваіх чытачоў менскае ідышнае выданне:

«Акцябер», 01.05.1927. Яўрэі, кітайцы – браты навек!

Між іншага, наезды «рэспектабельнай правай газеты» (С) на Сяргей Спарыша, які на дэманстрацыі 1 мая 2018 г. нёс плакат з «некарэктным» надпісам, прымусілі мяне больш пільна прыгледзецца да гэтага чалавека – дакладней, да яго медыявобраза.

С. Спарыш з плакатам – неўзабаве актывіста затрымаюць і аштрафуюць.

Мікалай Статкевіч эпічна пракаментаваў затрыманне паплечніка: «”Наша ніва” і “праваахоўнікі” чамусьці аднадушна вырашылі, што вусаты певень – гэта той, каго яны называюць “кіраўніком дзяржавы”… Але ж гэта толькі здагадка, магчымыя і іншыя версіі. Напрыклад, ёсць такая парода курэй – “араўкана”. Яны з пышнымі вусамі, бясхвостыя і нясуць блакітныя яйкі. Можа, мае калегі мелі на ўвазе іх? А то завядуць беларускія птушкафермы гэтую “араўкану”, а потым Расія адмовіцца купляць іх блакітныя яйкі. Каб не абвінавацілі ў прапагандзе гамасексуалізму. Мы ж так расійскі рынак страцім. Тады плакат з заклікам “пасылаць вусатага пеўня” з’яўляецца патрыятычным і скіраваным на захаванне беларускага птушкаводства».

Палітыкам з гучнымі пасадамі тыпу «старшыня аргкамітэта» і «генеральны сакратар» гэткае блазенства-трыкстэрства не дужа пасуе. З іншага боку, а што застаецца загнаным у кут? Займацца перформансамі, дэманстраваць сваё пачуццё гумару… Не мне асуджаць Статкевіча са Спарышам, пагатоў апошні цікавіцца не толькі птаствам. Ягоны запіс ад 19.04.2018:

Сёння самай правільнай блізкаўсходняй краіне, Ізраілю, спаўняецца 70 гадоў. Карыстаючыся нагодай, хачу падзяліцца з фрэндамі двума рэцэптамі. (…) Як падняць эканоміку Беларусі? Адзін з самых рэалістычных сцэнарыяў – дзяржаўная праграма вяртання яўрэяў. Мэта – давесці долю яўрэяў хаця б да 10 працэнтаў.

Яўрэі з ЗША або Ізраіля наўрад ці прыедуць у заўважнай колькасці, хіба што хасіды. Таму трэба будзе звярнуць асаблівую ўвагу на яўрэяў з Афрыкі. Нічога, што чорныя, падыйдуць.

З такімі сацыял-дэмакратамі насамрэч хочацца мець справу 🙂 Блізкае мне і ранейшае спарышава назіранне (чалавек яшчэ год таму працаваў на заводзе колавых цягачоў):

Пасля працяглага перапынку зноў шчыльна пакамунікаваў з пралетарыятам… заводскі пралетарыят у масе мае больш якасны чалавечы матэрыял, чым нашая інтэлігенцыя і розная там грамадзянская супольнасць. У сярэднестатыстычнага зваршчыка або слесара больш мазгоў, чым у сярэднестатыстычнага інтэлігента.

Тав. Спарыш літаральна «гарэў на рабоце» (кажа, у той дзень cпецадзенне не выдалі…)

Ну, а 70 гадоў дзяржаве Ізраіль споўніцца ўсё ж 14 мая. Да дзяржавы – у адрозненне ад краіны – маю змяшаныя пачуцці, але цуд ужо ў тым, што яна была створана ды існуе дагэтуль, на злосць вядома каму…

У 1988 г. я яшчэ мала ведаў пра Ізраіль, а ў 2008 г. было не да адзначэння памятных дат… Таму кропка адліку для мяне – 1998 г., калі святкаваўся «сапраўдны» юбілей. У тым годзе я шэсць тыдняў уважліва прыглядаўся да краіны, летась – тры. Пісаў пра некаторыя дэталі візітаў, хочацца праверыць свае ўражанні пры дапамозе статыстыкі.

20 год таму ў Ізраілі жыло 6 мільёнаў чалавек, зараз – звыш 8,5 мільёнаў. Калі абстрагавацца ад экалагічных і транспартных цяжкасцей, гэта дзяржаве ў плюс.

Валавы ўнутраны прадукт вырас, калі верыць Сусветнаму банку, амаль у 3 разы (1998 г. – 116 млрд USD, 2016 г. – 318). Зрэшты, Беларусь дэманстравала ў гэты час нават хутчэйшы рост ВУП, дарма што 100 мільярдаў для нас – пакуль завоблачная мара. Кітайская ж эканоміка вырасла ў 11 разоў…

Важна і тое, што сярэдняя працягласць жыцця ў Ізраілі марудна, але павялічвалася. 1998 г. – 78,15 гадоў, 2016 г. – 82,4. Для параўнання, у Беларусі: 68,4 і 73,83.

Здаецца, афіцыйны Ізраіль стаў больш актыўным ды прагматычным на міжнароднай арэне – у прыватнасці, і ў дачыненнях з Беларуссю. Калі ў канцы 1990-х дыпламаты не надта ведалі, як паводзіцца з тутэйшым урадам і бізнэсам, то ў 2017–2018 гг. вымалёўваецца пэўная стратэгія: «на першым месцы ў нас цяпер эканоміка, а не культура». Добра гэта ці не, вызначыць пакуль цяжкавата (чым правінавацілася вялікая і магутная ізраільская культура?), але, як кажуць шахматысты, нават кепскі план лепей, чым ніякага… Пэўных поспехаў у гаспадарчых справах ізраільцы дабіліся: во зараз паводле ізраільскай франшызы ў Мінску адкрыецца першая кавярня «Cofix». Пасол збіраецца «стварыць на зямлі Беларусі аграпрамысловы парк з ізраільскімі тэхналогіямі», але сельская гаспадарка тут, асабліва ў Віцебскім раёне, – куды больш рызыкоўная сфера, чым гандаль кавай. Ну, не будзем пра сумнае.

Інтэрнэт-выданне «Бэсэдэр?» падрыхтавала да юбілею жарцік: «У Ізраілі прыпынена распрацоўка штучнага інтэлекта, бо натуральны дзяваць няма куды». Не тое каб суперсмешна, затое патрыятычна.

Малюнак В. Вазнюка

Беларусы ж плануюць павіншаваць ізраільцаў з юбілеем праз… яўрэйскія песні. Надоечы былы «песняровец» Аляксандр Віслаўскі запісаў альбом «Толькі б яўрэі былі…», адсылаючы да назову рыгор-барадулінскай «кнігі павагі і сяброўства» 2011 г. Прэм’ера праграмы ў Іерусаліме адбудзецца 17.05.2018. Папраўдзе, набор з дзевяці песень – той выпадак, калі задумка лепшая за выкананне. Чамусьці ён нагадаў мне спробу звярнуцца да ізраільцаў на іўрыцка-ідышна-рускай трасянцы, зробленую агенцтвам «Белінформ» у 1992 г. Маю на ўвазе гэтую газетку:

Як бы ні было, радуе, што яўрэйская тэма ўкаранілася ў сучаснай белкультуры. Сёлета блогер Яўген Аснарэўскі прадставіў карту «Яўрэйская Гародня», з якой можна ладзіць экскурсіі або проста шпацыраваць па старажытным горадзе. Ён выбраў 16 самых важных аб’ектаў – амаль усе яны даступныя для агляду за пару гадзін.

Нешта цікавае намячаецца ў Гомелі 13.05.2018 – прэс-тур «Шляхамі Лазіка Ройтшванеца» з экскурсіяй, прэс-канферэнцыяй і выступам Гомельскага ансамбля яўрэйскай музыкі пад кіраўніцтвам Сямёна Клейнера. Асобныя цытаты з сатырычнага твору Ільі Эрэнбурга перакладзены на беларускую… Аднак тур па адным горадзе – гэтага замала! Наколькі помню (чытаў «Бурлівае жыццё…» ў 1990-х), беднага Лазіка пасля Гомеля закінула ў Расію, потым у Палестыну…

Асцярожна стаўлюся да навуковых работ патрыярха беларускай гістарыяграфіі Леаніда Лыча – на мой густ, яны занадта ідэалагізаваныя. Але серыя нарысаў «Акупацыя», што публікуецца ў «Народнай волі», гісторыку ўдалася, мо таму, што ён ажыўляе сваё дзяцінства ў родным мястэчку… Урывак з публікацыі 04.05.2018:

У Магільным пра лёс яго яўрэйскага насельніцтва ўсур’ёз загаварылі адразу ж пасля таго, як даведаліся пра першыя поспехі войскаў Вермахта і адступленне Чырвонай Арміі. Прадстаўнікі гэтага старажытнага народа, як засведчана ў літаратурных крыніцах, пасяліліся ў дадзенай мясцовасці прыкладна ў ХVІ стагоддзі. З тубыльскім насельніцтвам жылі ў згодзе, і таму ніхто не жадаў, каб яўрэі сталі ахвярай нямецкага акупацыйнага рэжыму. А так думаць мелася дастаткова падстаў, пра што добра паклапаціліся дэпартаваныя з Польшчы ў Магільнае яўрэі. Проста жахліва было чуць пра перанесеныя імі ад немцаў здзекі. У самага любімага намі, дзецьмі, дзядзькі Элі (ён беспамылкова вызначаў прозвішча кожнага з нас і імя бацькоў) у першыя ж дні вайны сталася штосьці няладнае з псіхікай. Ён перастаў выходзіць на вуліцу, сустракацца, весці размовы з людзьмі і, са слоў яўрэяў, толькі крычаў праз фортачку, што нам прыйшоў канец. Як на тую бяду, гэтае горкай прадказанне праз пэўны час спраўдзілася, прычым для ўсёй магільнянскай абшчыны яўрэяў, бо ніхто з іх не падаўся ў эвакуацыю.

* * *

9 мая з сям’ёй схадзіў на мінскую «Яму». Гэтым разам людзей сабралося пад тысячу, імпрэза пачалася амаль без спазнення, прамовы былі збольшага кароткія і змястоўныя, малітва чыталася з веданнем справы… Рабін Мардэхай Райхінштэйн паведаміў, між іншага, што дзень 9 мая 1945 г. (26 іяра) унесены яго аўтарытэтнымі калегамі ў каляндар іудзейскіх святаў. Не абышлося як без мінуты маўчання пад метраном, так і без выканання пад баян бадзёрай ідышнай песні «Lomir ale inejnem» (тут пастараўся Дзмітрый Капілаў, сын Аркадзя). Адсутнасць сярод прамоўцаў беларускіх чыноўнікаў не зашкодзіла cлухачам, хутчэй пайшла на карысць. Слушным ходам, па-мойму, быў і запуск у неба галубоў з адмыслова дастаўленай скрыні. 29.04.2018 у Красным, пасля мемарыяльнага мітынгу з нагоды 75-й гадавіны ліквідацыі Красненскага гета, дзеці выпускалі балонікі – таксама відовішчна. А напярэдадні мітынгу ў школе Краснага адбылася цёплая сустрэча з былым вязнем гета, жыхаром Петах-Тыквы Шымонам Грынгаўзам.

Вольф Рубінчык, г. Мінск

11.05.2018

wrubinchyk[at]gmail.com

Апублiкавана 11.05.2018  16:00

***

Siarhiej Sparyš 11 мая в 22:59

Спасибо этой респектабельной газете за “наезды”, точнее за пиар. Приятно, когда такое в меру читаемое издание так предсказуемо реагирует и делает точно то, что тебе нужно ?

Илья Леонов. Страшные страницы жизни (1)

Автобиографическая повесть. 

 Дом, в котором автор родился и прожил часть своей жизни, находился на Юбилейной площади в Минске. За время своей «жизни» на этой площади дом был свидетелем многих событий, от голода 1891-1892 годов и до его сноса в 1962 году. Самые страшные события, которые пережил дом, были годы фашистской оккупации. Он «видел» разрушения и пожары  города. Оказавшись в самом центре Минского гетто дом был свидетелем всех ужасов и зверств фашизма. По рассказам очевидцев, бывших узников гетто, и на основании других источников, описаны отдельные события, которые «видел» и «слышал» мой дом на протяжении его пребывания на Юбилейной площади.      

В книге описаны отдельные станицы жизни автора. Приводятся  достопримечательности города-героя  Минска,  которыми гордится автор.

УДК 

                                                                               ББК 

   ISBN                                               © И. Г. Леонов, 2018

 СОДЕРЖАНИЕ

  1. Пролог…………………………………………3
  1. Жизнь без детства………………………….7
  1. Дом на Юбилейной площади……………29
  1. 263 дня   в подземелье…………………..46
  1. Жизнь в послевоенном Минске…………63
  1. Мои университеты…………………………73
  1. Линкор Новороссийск …………………….81
  1. Гауптвахта ………………………………….84
  1. Вольф Мессинг …………………………….85
  1. Эпилог……………………………………….86

1. ПРОЛОГ

Прошло более семидесяти лет как начали греметь залпы Второй мировой войны. В некоторой степени, в соответствии с Пактом Молотова-Риббентропа от 23 август 1939 года, СССР вступил в войну в 1939 году на стороне Германии, т.е.  со дня подписания этого документа. Вот почему, за неделю до нападения гитлеровской Германии на СССР правительство своим сообщением ТАСС от 14 июня 1941года,  дезинформировало население в части приближения войны. В этом сообщении утверждалось, что «по данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерениях Германии порвать пакт и предпринять нападение на Советский Союз, лишены всякой почвы …». Депеша ТАСС не только  дезориентировало население страны, но и притупило его бдительность. Эта была огромная ошибка нашего правительства. Высшему эшелону власти СССР было хорошо известно об отношении Гитлера к евреям. Так, в 1939 г. Гитлер и Риббентроп направили письмо советскому правительству и в нем указывалось, что их шокирует руководитель министерства иностранных дел еврей Максим Литвинов. Поэтому, в переговорах и подписание знаменитого, трагического, печального, исторического и нечеловеческого  договора между СССР и гитлеровской Германией. принял участие Молотов.  Их информировали о всегерманском еврейском погроме, который немецкие фашисты устроили  9 ноября 1938 г. В этом погроме, только за одну ночь были разрушены и сожжены 267 синагог, 7,5 тысячи предприятий, магазинов и лавок, принадлежащих евреям, а число погибших было более 90 человек. Они знали о злодеяниях и еврейских гетто, которые устраивали на захваченых территориях Чехословакии и Польше нацисты. На одно из совещаний, которое проходило в Линках, на даче Сталина в 1939 г был приглашен специальный корреспондент газеты «Известия» в Париже писатель Илья Эренбург. В своем выступлении он охарактеризовал гитлеровский фашизм. В конце выступления он сказал: «В скором времени гитлеровская Германия развяжет неслыханную войну, и вы убедитесь, что фашизм – хуже людоедов». После этого выступления Сталин сказал: «Не надо нагнетать обстановку. Не так страшен серый волк. Великий русский народ нельзя поставить на колени».

Информация о насилиях и злодеяниях фашистов, и в частности, к коммунистам, евреям и цыганам, по непонятным причинам не доводилась до советского народа. Информационный голод населения был кому-то на руку. Вот почему при неожиданном вторжении гитлеровцев на территорию Белоруссии, на произвол судьбы было брошено  все население республики.

В истории разных стран, в том числе и СССР, имеются много событий и эпизодов, о которых страны не любят вспоминать. Но забыть об этом не дают люди, судьбы которых были сломаны, искалечены и изуродованы, а в ряде случаях, и истреблены разного рода несправедливостью.

Просчеты и дезинформация населения о неуклонном соблюдении условий советско-германского пакта о ненападении нанесли не только большой вред, но стоили миллионы  жизней. Только в Белоруссии, как известно, погибло около 3 000 000 гражданского населения, т.е. треть довоенного населения.

Нападение фашистской Германии 22 июня 1941 стало для народа СССР Великой Отечественной войной.  Не смотря на то, что над Брестом, уже  рано утром гремели залпы войны, простые жители Минска узнали о начале войны только по выступлению Молотова по радио в первой половине дня. Он, напряженным голосом, сказал: «Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…..» Над Минском, как и над всем народом СССР, повисло это страшное  слово ВОЙНА.

 Сегодня все дети войны, это люди преклонного возраста, которые стали взрослыми уже в детском возрасте. В годы войны они прошли не только через бедность, холод, голод, но они потеряли свое детство, юность и здоровье. Многие из них потеряли родителей, родных и близких, а вместо букварей,  учебников и школьных парт они нищенствовали и бродяжничали. Глядя на все что творилось  вокруг,  и постоянно находясь среди горя, боли и страха, дети научились переносить все тяготы и лишения. Они, как и взрослые, научились терпеть все невзгоды и перестали плакать.

  Великая  отечественная война – величайшая трагедия нашего Отечества. Это страшная, особая страница, а точнее период, в истории каждой семьи. Эта война была самой кровавой и самой разрушительной войной. Этот период стал черной  дырой в  жизни  каждого пережившего эту Великую Отечественную войну.

Война на территории Беларуси длилась дольше, чем на территории других европейских стран. Поэтому не  является случайностью, что число погибших и самые большие материальные потери среди стран Европы понесла наша Белая Русь.  В течение очень короткого времени после оккупации Минска, гитлеровцы установили в городе жестокий оккупационный режим. Ими были  созданы фашистские лагеря смерти на улице   Широкой (ныне Куйбышева), по Логойскому тракту (ныне Я.Колоса), в пригородах Минска — Дроздах и Масюковщине, в деревне Тростенец. Лица еврейской национальности были согнаны в особый лагерь смерти – гетто.

  История возникновения гетто имеет большую историю.  В 1084 г. евреи германского города Шпейера направили правящему монарху петицию, в которой  просили  устроить гетто, т .е выделить участок для поселения евреев. Только в 1412 г., по ходатайству евреев, гетто были утверждены законом во всей Португалии. Возведение стен гетто в Вероне и Мантуе столетиями праздновалось во время ежегодных еврейских праздников Пурим. Гетто в России и Польше были существенной составной частью талмудистской организации, и любая попытка отменять их немедленно была бы объявлена «преследованием». В 1555 году Папа Римский Павел IV узаконил гетто специальным  документом, в котором утверждалось, что евреи должны жить отдельно от христиан, в гетто.

  Когда по распоряжению Муссолини в начале 30-х годов прошлого столетия было уничтожено римское гетто, еврейская печать оплакивала это событие в следующих словах: «Исчез один из самых замечательных памятников еврейской жизни. Там, где лишь несколько месяцев назад бился пульс активной еврейской жизни, остались только немногие полуразрушенные здания, как последняя память об исчезнувшем гетто. Оно пало жертвой фашистской любви к красоте, и по приказу Муссолини гетто было стерто с лица земли».  Еврейские гетто это были территории, где счастливо жили евреи,  занимались различными ремёслами, соблюдали свои традиции и вероисповедование,   развивали свою культуру, влюблялись и создавали семьи, рожали детей и довольно много, как правило, не менее пяти. Они отмечали все праздники и ходили друг к другу в гости.

 Гитлеровский фашизм изуродовал содержание гетто. Они огораживали колючей проволокой жилые кварталы и сгоняли туда евреев для их уничтожения. Эти концентрационные еврейские лагеря смерти стали они называть гетто.

За колючей проволокой концлагерей находилось более  200 000 белорусских граждан.  Так только  в Минском гетто, жертвами стали порядка 100 000 белорусских евреев.

 Только на территории Белоруссии было создано около 70 гетто. За колючей проволокой гетто,  концлагерей и других принудительных местах, люди подвергались ужасным пыткам и издевательствам, в которых было уничтожено около 800 000 евреев

  В первые дни войны в восточные районы СССР было эвакуировано более 1 500 000 гражданского населения Беларуси.  Среди эвакуированных в восточные районы СССР была и моя семья – отец, мать, два брата, сестра и я. На начало войны я был в возрасте семи с половиной  лет, и мое детство пришлось на годы Великой отечественной войны.

  Пройдут года, десятилетия, но то, что творили гитлеровские фашистские изверги, садисты и деспоты люди не забудут никогда. Они на это не имеют права. Все памятники жертвам фашизма должны служить предупреждением для всех настоящих и будущих поколений.

 

 2. ЖИЗНЬ БЕЗ ДЕТСТВА

  В  1940 году из-за того, что мне на первое сентября не было еще семи лет,  меня не приняли в первый класс. Уже в начале лета 1941 года я, как и все дети, которые      собираются идти в школу, как  раньше, так  и сейчас, ожидал это событие со счастливой  гордостью. Меня должны были записать в новую школу. Школа была уже построена и находиласьточно напротив нашего дома, внутри квартала, за  одноэтажными домами. Эти дома отделяли двор школы от улицы Республиканской, по которой двигался транспорт и трамваи. Ныне это улица Романовская Слобода, В школе уже шли отделочные работы, и она должна была принять своих учеников 1 сентября 1941 года.    Но, увы, судьба распорядилась принципиально по-другому. В первом классе мне не суждено было учиться. Я начал учиться в школе только через три года в 1944 году. И  произошло это не в новой школе и не в Минске, а на расстоянии более четырех тысяч километров, в Новосибирске.

 22 июня 1941 г минчане готовились к большому гулянью, открытию большого, вновь созданного в Минске искусственного водохранилища – Комсомольского озера.  В канун этой даты я просил своего старшего брата Мишу, что бы  он взял меня с собой на открытие. Он не очень хотел меня брать, но папа ему это поручил, и ему ничего не оставалось делать,  как согласиться. К большому сожалению, этому событию не суждено было состояться.  22 июня 1941 г,  а более точное время  22 июня в 3 часа 30 минут главные силы Вермахта напали на Советский Союз.  Уже после этого, в 5:30 утра посол Германии в СССР В. Шуленбург явился к Народному комиссару иностранных дел СССР В. М. Молотову  и сделал заявление, содержание которого сводилось к тому, что советское правительство проводило подрывную политику в отношении Германии в оккупированных ею странах, направленную против Германии, и «сосредоточило на германской границе все свои войска в полной боевой готовности». Заявление заканчивалось следующими словами: «Фюрер поэтому приказал германским вооружённым силам противостоять этой угрозе всеми имеющимися в их распоряжении средствами». Эта черная дата явилась началом длительных военных действий фашистской Германии против СССР, началом  больших человеческих жертв,  сильных  разрушений городов и сожжений деревень.

  Первые тревожные и совсем необычные для мирного населения Минска признаки войны появились уже  22 июня, в воскресенье  вечером.  Многие минчане увидели на своих улицах беженцев.  На Площадь Свободы,  где находилась военная  комендатура,  стали прибывать грузовые и легковые автомашины с женщинами и детьми. Люди в основном были без вещей. Это прибывали первые беженцы в Минск, семьи военнослужащих с военных гарнизонов, которые находились западнее Минска.   Прибывающие беженцы располагались прямо в сквере на Площади Свободы, некоторых посылали к Дому  Красной Армии, ныне Дома офицеров и они располагались там в сквере. Была сформирована городская комиссия по организации помощи беженцам,  этим беженцам выдавалась какая-то материальная помощь. Здесь же был открыт пересыльный пункт.

Вечером того же дня по улицам Минска курсировали машины и из них всем жителям приказывали вечером и ночью не включать в квартирах свет и всем сделать маскировку на окнах.

В понедельник, 23 июня, в городе началась мобилизация населения. Многие минчане, не ожидая повесток, добровольно приходили в военкоматы. На предприятиях, в учреждениях, учебных заведениях, при домоуправлениях были созданы группы самозащиты.  Утром 23 июня была объявлена первая воздушная тревога. Все радиопередачи прекратились, и на протяжении всего дня из громкоговорителей, больших конусных динамиков, которые была закреплены на уличных столбах,   раздавалась только одна фраза: “Городу Минску дан сигнал воздушной тревоги”.  Несмотря на такое строгое предупреждение, в первой половине дня над городом налетов немецкой авиации не было. Первые немецкие бомбардировщики появились над Минском в полдень 23 июня, они бомбили товарную станцию (ныне район Железнодорожной улицы) и аэродром (бывший аэропорт Минск-1). На аэродроме не было зенитного прикрытия, поэтому большое количество самолётов было уничтожено прямо на земле, практически полностью сгорели склады с авиационным горючим.

В первые дни войны правительство республики не организовало эвакуацию минчан. Более того: «Штаб Западного фронта, правительство республики, руководство переехали в г. Могилев. В ночь с 24 на 25 июня 1941 г. ЦК КПБ(б) и правительство оставили Минск. Эвакуация населения и материальных ценностей не состоялась…» (Из книги «Минское антифашистское подполье», Мн.: Беларусь, 1995.) Город остался без руководства, был брошен на произволе судьбы: минчане самостоятельно, кто как мог, покидали город. Многие из тех, кто покинул город 23-го и ранним утром 24 июня, смогли спастись от фашистской чумы.

 Вечером, 23 июня, наш папа договорился с одним соседом о необходимости на время бомбежки покинуть город. Поэтому с вечера мама начала готовить нас  к походу.  Все считали, что бомбежка прекратится через два-три дня и жизнь продолжится, как и раньше. Поэтому было решено брать с собой в дорогу только самое необходимое. Этим самым необходимым был ограниченный запас продуктов питания, имевшиеся деньги (достаточно скромные),  документы, некоторая одежка и подстилки.

Рано утром, 24 июня,  в городе была объявлена воздушная тревога. Вскоре послышался своеобразный прерывистый гул самолетов. Этот гул все усиливался и усиливался, и через  некоторое время над домом пролетело большое количество самолетов, а вскоре послышались взрывы.

           Глядеть на город  Минск с высоты  Юбилейной площади было не только горестно, но и очень страшно. Куда не взглянешь, везде виднелись пожары, слышались раскаты взрывов, дым, гарь и пыль закрывали небо. Тушить пожары, видимо, было некому и нечем. Город горел, дома разрушались и погибали. То, что пришлось видеть и слышать в этот день, а это взрывы, пожары, черное небо над головой, разбитый и перевернутый трамвай, разрушенные  дома, большое количество раненых и убитых, весь этот кошмар сопровождает меня всю жизнь. Даже сейчас, когда я слышу только сильный раскат грома, не видя молнии, мне становится как-то некомфортно, и где-то в ячейках памяти идет сравнение с бомбежкой в далеком детстве.

В перерывах между воздушными тревогами по радио объявляли, чтобы жители покидали город.

Наша семья: отец, мать и четверо детей и соседская семья:  муж, жена и трое детей отправились в путь в направление железнодорожного вокзала.

Уходя из города, по дороге мы встречали таких же,  как и мы, беженцев. Люди шли кто  навстречу нам, кто в сторону от нашего направления. Не доходя  до вокзала,  какие-то люди не пустили нас идти далее к вокзалу, а  направили в сторону дороги на  Могилев.       С воздуха нас сопровождали немецкие  самолеты, а  на  земле  – канонады взрывов и пожары.  Мы шли мимо горящих домов.

 

 Фото 1.  Вот  точно так  же, мы    беженцы, уходили  из Минска. (Фотография заимствована из Сборника  «Дети войны» Вестник К.  Интернет)

        Очень хорошо помню, как проходили мимо только что разрушенного дома, возле которого были убитые. Предпринимать какие либо действия по отношению к убитым, находящиеся по близости люди с повязками, не рекомендовали, и указывали нам     скорее покидать город.

Подойдя к деревне Будилово, это ныне где-то в районе пересечения улицы Ванеева и Партизанского проспекта, нас встретил военный патруль и направил лесом в сторону железной дороги, сказав, что там формируются поезд для беженцев. По дороге мы  встречали машины с военными и пешие отряды военных, которые направлялись в город.

 Поздно вечером, замученные, уставшие, голодные, добрались до железной дороги. Это было где-то в районе Уручья. Дальше идти не было сил.  В лесу решили передохнуть.  Мгновенно все уснули. Рано утром, с рассветом, в июне это было часа в четыре утра, двинусь дальше искать где формируется поезд для беженцев. Шли мы лесом, вдоль железной дороги. Только к полудню  25 июня мы  добрели до поезда. Это было в районе   железнодорожной станции Колодищи. В общей сложности, мы прошли около 30-35   километров.

 После некоторых формальностей  нас посадили в поезд, который  состоял из сплошных товарных двухосных вагонов. Вагонов в поезде было очень много. В каждый вагон поселяли человек по 30-40. В вагоне были с двух сторон сделаны трехъярусные полки. Доски полок были необтесанные, прямо из-под пилы. Нашей семье досталось по два места на трех полках. В каждый вагон были выделены по два ведра и два больших чайника. Одного из пассажиров вагона назначили старшим по вагону. Ведра и чайники на  станциях, где имелся участок  с надписью  КИПЯТОК,  наполнялись холодной и горячей водой.

На фото 2 представлен наш «пассажирский» вагон.  В таком товарном вагоне – «теплушке» мы покидали Минск. Во время войны множество таких двухосных грузовых вагонов было переоборудовано под перевозку людей.

       Импровизированные пассажирские вагоны назывались “теплушками”. Название связано с установкой в них печки. Двухосные вагоны, производства двадцатых-тридцатых годов, широко использовались во время войны для перевозки боеприпасов и военных,    эвакуации людей и имущества. Только за второе полугодие 1941 года такими вагонами были перевезены 291-я стрелковая дивизия, более полутора миллионов человек пополнения, а объемы эвакуации составили 1,5 миллиона вагонов или 30 тысяч поездов. Эти вагоны спасли огромнейшее количество жизней беженцев. Можно также утверждать, что благодаря этим вагонам и была победа Советского народа в Великой  Отечественной войне.

 

Несколько слов о своих родителях и моей семье.

    Мой папа Леонов Геннадий Михайлович родился в 1902 году в Сморгони.  В семье было пятеро детей, при этом две старшие сестры и два брата от другого отца, который умер.  Когда моему папе исполнилось 12 лет,  умер и его отец. После смерти отца, закончив три  класса,  он начал работать, и был  несколько лет подмастерьем   у  кожевника, который занимался выделкой кож. Когда ему исполнилось 15 лет, он поехал  в Минск.  В городе он устроился работать на кожевенном заводе, на котором проработал  до 18 лет и его забрали в Красную Армию. Служил он на флоте, в Кронштадте. В конце 1924 года он демобилизовался и возвратился  в Минск. После демобилизации папа работал на стройках кровельщиком

Наша мама, Рольник Рася Мовшевна, родилась в 1907 году  в городе Минске. Ее отец, вторично женился на ее маме, нашей бабушке, в возрасте 40 лет. Маму, единственную дочь у родителей, жизнь не баловала.  Уже в 15 лет она стала круглой сиротой и без средств существования. Ее мать умерла, когда ей шел 12-ый  год, а через 4 года умер отец. Единственным ее доходом были кое-какие средства, которые ей выплачивал кузнец, арендуя кузницу отца.  Кузница в те времена находилась во дворе нашего дома.

Родители поженились  в 1925 году. Через год родился мой старший брат Миша. Еще через полтора года, в конце 1927-го, родился второй брат Борис. В 1929 году наша семья пополнилась девочкой – моей сестрой Неллой. А  в 1933 году родился автор этих строк. Мама и все  дети родились в доме на Юбилейной. Вот в таком составе: отец, мать и четверо детей нас застала война.

Наша мама, очень тихая и добрая женщина, прожив от роду 34 года в Минске, ни разу в жизни не только не  пользовалась железной дорогой, но даже не была в вагоне поезда.    Знакомство с железной дорогой у нее  прошло не при очень благоприятных условиях,   при эвакуации  из родного города. Она впервые в жизни во второй половине дня 25 июня 1941 года села в вагон поезда. Раздался долгий осипший, словно очень усталый, гудок паровоза, резкий толчок и наш поезд начал свой долгий путь куда – то на восток. Мы покидали наш родной Минск. Никто из «пассажиров» не знал куда едем, и на какое время мы уезжаем. Поезд достаточно часто останавливался и в основном не на железнодорожных станциях, а среди леса или поля. По «почерку» торможения поезда, мы в дальнейшем узнавали и причину остановки. Если осуществлялось резкое торможение, в результате которого «пассажиры» даже падали, не удержавшись, то это значило, что будет объявлена воздушная тревога. Как только останавливался поезд, кто-то из руководства поезда, используя самодельный рупор в виде конусообразной металлической трубы, кричал: «Воздушная тревога. Всем покинуть вагоны». Этот сигнал произносился три-четыре раза. Следует отметить, что двери в этих вагонах открываются и закрываются только с внешней стороны. Поэтому, по  сигналу «Воздушная тревога», кто-то с внешней стороны открывал двери нашего вагона и все покидали вагон. Дети и некоторые взрослые просто выпрыгивали из вагонов. Для пожилых людей, а их было достаточно много, а также  для женщин  с детьми на руках, выйти из вагона было достаточно сложная проблема. В вагон можно было попасть по ступенькам лесенки, которую вешали на направляющие, по которым двигалась дверь. Самая нижняя ступенька этой лесенки соответствует уровню посадочных вокзальных платформ. Так как наш поезд останавливался в основном в непредсказуемых местах, то нижняя ступенька лесенки оказывалась довольно высоко от земли, на расстоянии 70-80 см, и чтобы пользоваться ею, необходимо была особая сноровка, которой не обладали многие  «пассажиры». В связи с этим, кто-то из взрослых всегда стоял у дверей и оказывал помощь, как при посадке, так и при выходе из вагона. Как только покидали вагон, все   убегали на расстоянии  80-100 метров от железной дороги и ложились  на землю.    Рекомендовано было ложиться в ямки, бороздки или другие защитные места. Через   некоторое время после объявления тревоги наплывал гул моторов, и появлялись  немецкие «стервятники». Они пролетали над поездом достаточно низко, чуть ли ни на бреющем полете, у них хорошо были видны фашистские кресты на бортах самолетов. Самолеты сбрасывали бомбы и обстреливали из пулеметов людей, бежавших от поезда.  Вспышки взрывов были видны спереди и сзади и по сторонам нашего поезда.  Среди пассажиров нашего поезда появлялись первые убитые и раненые. В одном из таких налетов, когда люди убегали от поезда, пуля настигла одного мужчину из нашего вагона. Когда воздушная тревога закончилась, его раненного принесли в вагон. К сожалению, в вагоне не было ни одного медицинского работника. У одной женщины в сумочке был йод. Обработав йодом его пулевое ранение, перевязали чем-то рану. Этот мужчина все время стонал, и особенно это хорошо было слышно ночью. Так как наш поезд в основном останавливался на полустанках и в чистом поле,  где  не было медицинского пункта, то нормальную медицинскую помощь ему не оказывали и его состояние ухудшалось.  Только на третий день поезд остановился на какой – то большой железнодорожной станции и тут же  пригласили в вагон врача с медпункта станции. Осмотрев нашего раненого мужчину, врач сказала, что ему необходима срочная хирургическая помощь. Нам показалось, что из-за него задержали наш поезд на этой станции. Через некоторое время к вагону подъехала санитарная машина его на носилках перенесли в машину. Вместе с ним сошли с вагона его жена и две маленькие девочки.

Бывали случаи, когда кто-то садился не в свой вагон или отставал от поезда.  Такой случай произошел в соседнем вагоне. Одна восьмилетняя девочка, звали ее Мая, отстала от поезда.  Ее мама на протяжении всего времени, сколько мы были в пути, рыдая  и плача, бежала вдоль поезда на всех остановках и кричала: «Мая, Маечка, где ты, где ты, где ты?». Этот крик, убитой горем женщины, кажется, звучит во мне и сегодня.

Мама по приезду в Минск, встретила эту женщину, они, когда то учились в одном классе.  Та ей рассказала, что все время, находясь в эвакуации, писала в разные места, но либо не было ответов, либо ответы были не утешительные. Приехав в Минск в 1945 году, она продолжала искать свою дочь. Только в 1946 году организация Красного Креста ее осчастливила. Ее дочь отстала от поезда. Всю войну, вплоть, до 1946 года, когда они встретились, эта девочка провела в детском доме.

После того, как фашистские самолеты улетали, воздушная тревога отменялась.      Воздушные тревоги длились порядка 30-40 минут, а иногда и более часа. После отмены воздушной тревоги на посадку отводилось очень мало времени, после чего поезд тут же   отправлялся.

В процессе движения нашего поезда остановок было достаточно много не только из-за налетов немецких самолетов. Много раз наш поезд останавливали, пропуская вперед другие поезда. Был и такой случай длительной остановки нашего поезда. То ли наш поезд бомбили, то ли другой, но к счастью в поезд бомба не попала, а разрушен был  железнодорожный путь. Мы тогда простояли добрые полдня. Когда наш поезд проезжал  этот отремонтированный участок, по сторонам дороги еще стояли военные ремонтники дороги.

Ехали мы из  Минска достаточно долго. Наконец, от нашего поезда отцепили часть вагонов, в том числе и наш вагон. Это было на станции Атяшево, Мордовской АССР.  Здесь всех высадили из вагонов и привели в какую-то школу. В этой школе нас  разместили по классам. Кроме нашей семьи, в классе, где  нас разместили, было еще четыре семьи. В одном углу были составлены парты в несколько этажей. Жители этого класса из этих парт сделали импровизированные четыре комнаты, при этом парты для нас были и столами и стульями. Здесь, в Атяшево, наконец, нас накормили. Все время, что находились в поезде, мы в принципе голодали, в лучшем случае в течение дня съедали пару кусочков хлеба с горячей водой. В школе мы пробыли около 10 дней. Часть семей, которые проживали с нами в школе, были расквартированы. Но нам, к сожалению, не повезло, и мы вынуждены были ехать дальше в тыл.

Нас снова посадили на поезд, состоящий из таких же теплушек, и мы поехали дальше. И вот снова та же  проголодь, и тот самый кипяток на станциях. Единственным отличием нашего теперешнего путешествия в неизвестном направлении было то, что наш поезд не преследовали немецкие самолеты и не объявляли воздушные тревоги. Это было радостным и утешительным моментом в тяжелой дороге. Вместе с тем, мы ехали достаточно долго, так как наш поезд часто останавливали, пропуская вперед различные товарные поезда.

И вот наш поезд остановился. От поезда отценили пять вагонов, в том числе и наш. Мы приехали  в город Харабали, что в Астраханской области. Нам предложили покинуть вагон – это  была наша конечная станция.

Всех приезжих стали распределять по квартирам. Нам, вместе с нашей минской соседкой, выделили две комнаты в двухкомнатной квартире. Комнаты были относительные небольшие, порядка 16-18 м2. Вход в каждую комнату был с большой кухни. Своеобразной особенностью квартиры было и то, что каждая комната отапливалась, обособлено, т.е. собственной печью

Папа и мама вскоре устроилась работать на консервный завод. Нам стали выдавать   карточки на продукты. Положительным для семьи было и то, что на заводе, где они работали,  их там в обед кормили, но выносить за пределы завода ничего не разрешалось.

В сентябре месяце в Харабали нас настигло первое расставание. Папа, проработав на заводе две недели, был призван в Красную Армию, и тут же был направлен на фронт в район Туапсе.

Через месяц  получили от него стандартное фронтовое письмо – треугольник.

 Мы неустроенные, четверо детей, на чужбине остались с мамой, и без главы семьи. Наша мама до начала войны не работала, была домохозяйка, растила и воспитывала детей. Можно себе представить ее моральное и психологическое состояние. Большую моральную помощь ей оказали наши соседи, с которыми мы вместе неразлучно двигались из Минска.  У них главу семьи не призвали в армию, так как ему шел пятьдесят девятый  год, и в таком возрасте мужчин в армию не брали.

Вокруг города Харабали были поля бахчи, на которых росли помидоры, дыни и арбузы.  Мои братья, а им было 15 и 14 лет, уговорили колхозного бригадира разрешить им   работать на уборке арбузов. За работу с ними расчитывались арбузами и помидорами. Это нас очень спасало от голода. Однако этот уборочный период длился не очень долго. Устроиться на постоянную работу братья из-за возраста не могли. На консервный завод, где работала мама, приезжих в таком возрасте не брали, а в колхозах вскоре закончился рабочий сезон. Кроме того, работать в колхозе было не выгодно, так как колхозники не получали  продуктовые карточки.

Карточная система снабжения, была  введена  в самом начале войны. Она обеспечивала городское население кое – какими продуктами питания. Паек, который получали по карточкам,  был,  мягко говоря, очень и очень скромным. Так, на неработающего человека полагалось 200 г хлеба в день, работающие, как правило, получали от 600 до 800 г  в день. Именно этим объясняется тот факт, что большинство подростков в эвакуации стремились устроиться на работу. Несмотря на этот скромный паек, мы жили в проголодь, но все же он не позволял умереть с голоду.

Конец 1-й части

Опубликовано 09.02.2018  02:11