Tag Archives: Заир Азгур

Л. Лыч. Еврейская интеллигенция и межвоенная белорусизация

От ред. Ушёл из жизни белорусский историк Леонид Михайлович Лыч (1929–2021), долгое время работавший в профильном институте Академии наук. В наследии профессора немало статей о белорусских евреях, особое внимание он уделял межвоенному периоду. О том, что историка интересовала еврейская тема, говорит и название его небольшой книги 2012 г. «Яўрэйская культура Беларусі – яе агульны духоўны набытак».

Не всё в текстах Л. Лыча было бесспорно, что видно и в предлагаемой ниже статье… Тем не менее он оставил заметный след в белорусской иудаике. Светлая память.

Л. Лыч у выставки своих произведений, подготовленной к его 85-летию. Фото Э. Двинской

* * *

В июле 1924 г. с переходом к официальной политике белорусизации в государственных и партийных органах республики появилась насущная необходимость определить свои задачи по развитию национальных меньшинств. В принятом 15 июля 1924 г. постановлении Центрального Исполнительного Комитета БССР «О практических мероприятиях по проведению национальной политики» отмечалось: «Языки национальностей, населяющих территорию БССР (белорусский, еврейский, русский, польский), являются равноправными».

В целях лучшего обслуживания еврейского населения государственными, административно-хозяйственными и иными органами этим постановлением предусматривалось, что в ряде случаев для работы в таких органах обязательным требованием является владение еврейским языком. Определение таких должностей возлагалось на окружные исполкомы. Предусматривались и конкретные сроки изучения еврейского языка служащими. Относительно народного образования в постановлении говорилось: «Изучение и преподавание во всех заведениях социального воспитания и профтехнического образования, а равно и обслуживание всех остальных культурно-просветительных потребностей населения должно вестись на их родном языке» («Собрание узаконений и распоряжений рабоче-крестьянского правительства Белорусской Советской Социалистической Республики. Мн., 1924. С. 5). Предусматривались меры по созданию на педфакультете Белорусского государственного университета специального сектора по подготовке работников для еврейских культпросветучреждений, по обеспечению еврейских хат-читален, народных домов, клубов и библиотек литературой на национальном языке.

Имея благоприятные перспективы для собственного национального развития, еврейская интеллигенция не жалела сил и энергии для их осуществления. Уже в 1924/25 учебном году в БССР было 87 еврейских школ (против 45 русских и 94 польских). Убедительным доказательством серьёзного подхода евреев к воспитанию и обучению молодого поколения могут служить следующие статистические данные: из 81 детского дома и детгородка белорусскоязычных было 32, еврейскоязычных – 28, русскоязычных – 22, польскоязычных – 5; соответственно из 40 детских садов – 11 белорусскоязычных, 21 еврейскоязычный, 6 русскоязычных, 2 польскоязычных. На то время ещё не было ни одной белорусской профессионально-технической школы, а еврейскоязычных функционировало четыре. Из общего числа учащихся таких школ белорусов было 45%, евреев – 41%, русских – 8%, поляков – 6% («Полымя». 1925. № 4. С. 119, 129, 131, 133). Первые шаги удалось сделать и для развития еврейской среднеспециальной и высшей школы: работали два педагогических техникума и еврейская секция на педфаке БГУ. Причём многие предметы читались на еврейском языке. У белорусов долгое время не было таких типов национальных учебных заведений. Учебно-воспитательный процесс в среднеспециальной и высшей школе БССР вёлся преимущественно на русском языке.

Было что позаимствовать белорусам у евреев и по части ликвидации неграмотности среди взрослых. Из общей численности школ для взрослых в 1924/25 уч. г. на еврейском языке работало 15%, на польском – 0,2%, на белорусском – 3% (Там же. № 5. С. 189).

Каждый очередной год был отмечен приобретениями и в сфере еврейской культуры. В 1927/28 уч. г. на еврейской секции педфака БГУ обучалось уже более 200 студентов («Материалы к докладу Совета Народных Комиссаров БССР Совету Народных Комиссаров СССР». Мн., 1928. С. 233). Значительно активизировалась еврейская жизнь в деятельности Института белорусской культуры. С целью исследования прошлой и современной жизни евреев при Инбелкульте в 1925 г. создаются три еврейские комиссии и две секции. Среди первых действительных членов ИБК значится в 1925 г. известный учёный-историк Самуил Хаимович Агурский. В январе того же года членом президиума ИБК был избран заведующий еврейского отдела Борис Оршанский.

Еврейская интеллигенция активно сотрудничала с созданной в ноябре 1923 г. литературной организацией писателей БССР «Маладняк». При ней была создана группа еврейских молодых литераторов. После реорганизации в ноябре 1928 г. «Маладняка» в Белорусскую ассоциацию пролетарских писателей и поэтов эта группа вошла в неё в качестве секции и издавала свой литературный альманах.

Свои национальные творческие объединения имели и еврейские архитекторы, скульпторы и художники. Из их числа можно назвать «Группу еврейских художников», в которую входили П. Кац, Ш. Коткис, Г. Резников, А. Шехтер, И. Эйдельман. А вот Абрам Бразер и Юдель Пэн не входили ни в какие профессиональные объединения. Абрама Бразера по-настоящему интересовали и белорусские мотивы: одну из своих литографических работ он посвятил выдающемуся белорусскому первопечатнику и просветителю Франциску Скорине (1926). А ещё раньше, в 1924 г., Заир Азгур создал скульптурный портрет Скорины. Год спустя Янкелем Кругером была завершена работа по написанию живописного портрета Скорины. Этот же еврейский живописец создал портреты Я. Коласа (1923) и Я. Купалы (1925-1927).

Благодаря активизации еврейской национально-культурной жизни, чему, несомненно, поспособствовала белорусизация, удалось несколько обогатить коллекцию еврейского отдела Белорусского государственного музея. Большой интерес к еврейской культурной жизни проявляла белорусская периодическая печать, в том числе и самый популярный в то время ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал «Полымя». Например, в № 3 за 1925 г. в разделе «Хроніка жыдоўскай культуры» cообщалось: «Центральное правление союза портных Беларуси с весны перешло полностью как в своём делопроизводстве, так и в выдаче массовых союзных документов на еврейский язык. Одновременно это мероприятие проводится во всех городах Беларуси, где существует отделение союза портных» («Полымя». 1925. № 3. С. 171). Здесь же давались интересные сведения о положении еврейского национального просвещения: «Из всего числа еврейских детей Беларуси свыше 47 проц. учатся на еврейском языке… Существует два еврейских рабочих университета – в Минске и Бобруйске, 4 школы для взрослых, 5 вечерних школ для молодёжи и 90 разных кружков на еврейском языке. Для массовой работы на еврейском языке в городах Беларуси приспособлены 7 клубов и 30 клубов для кустарей. Помимо того, имеется 17 смешанных клубов».

Значительным завоеванием творческой еврейской интеллигенции на заре белорусизации следует считать открытие 21 октября 1926 г. в Минске Государственного еврейского театра БССР, первыми артистами которого стали выпускники еврейского сектора Белорусской драматической студии в Москве. Уже в 1930 г. коллектив этого театра выступил со спектаклем Лопе де Вега «Овечий источник» на 1-й Всесоюзной олимпиаде национальных театров в Москве и получил высокую оценку. В этом театре до конца 20-х годов были поставлены следующие спектакли: «На покаянной цепи» И. Переца, «Праздник в Касриловке» и «Блуждающие звёзды» по Шолом-Алейхему, «Шейлок» и «Венецианский купец» У. Шекспира, «Ботвин» А. Вевьюрки, «Гоп-ля, мы живём!» Э. Толлера и др. К сожалению, в репертуаре отсутствовали пьесы белорусских авторов. Но надо отметить, что в целом еврейская интеллигенция активно поддерживала политику белорусизации. Многие из представителей научной и творческой еврейской интеллигенции отдавали свой талант и энергию белорусской идее, считали, что на ниве белорусской культуры они могут сделать больше полезного для общего дела. Такой была научная деятельность историка Самуила Хаимовича Агурского, хорошо известного среди интеллигенции Беларуси своими научными работами по истории революционного движения в Беларуси, композитора Самуила Полонского – автора песни «Вечеринка в колхозе» на слова Янки Купалы, пьесы для оркестра народных инструментов «Ярмарка», оперетты «Заречный борок» (поставлена в 1940 г.). Известны многочисленные случаи бурных протестов представителей еврейской интеллигенции БССР на запрет в марте 1927 г. польским правительством популярной и авторитетной в народе Белорусской крестьянско-рабочей громады и т. д.

Увы, белорусизация и равноправное развитие нацменьшинств не соответствовали интересам советской тоталитарной системы. Как только большевики заговорили о белорусском «нацдемократизме», сразу же всплыли на поверхность еврейский и польский «шовинизм». Нарком просвещения А. Платун во время своего выступления 1929 г. в Минске на собрании комсомольского актива заявил: «В связи с обострением классовой борьбы и белорусский, и польский нац. демократизм и шовинизм отражают настроения кулака, настроения враждебного нам класса, выступают против линии партии, против линии советской власти. И они чрезвычайно хорошо между собой уживаются. Не ссорятся между собой еврейские, польские и белорусские шовинисты и нац. демократы, а наоборот, поддерживают друг друга. Это – единый фронт, который выступает против линии партии, против линии советской власти» («Узвышша». 1930. № 2. С. 109).

Созданный фантазией идеологического аппарата большевистской партии миф о наличии в Беларуси единого антисоветского белорусско-еврейско-польского фронта развязал руки работникам репрессивного Объединённого государственного политического управления (ОГПУ) для борьбы против и «националистов», и «шовинистов». В ранг последних очень легко было попасть каждому, кто хоть немного проявил активность в деле национально-культурного возрождения независимо от национальности. В таких условиях совершенно безопасной, спокойной могла представляться жизнь лишь тех, кто отрицал своё и чужое.

Так сложилось, что в 1920-х – начале 1930-х годов в руководящем аппарате репрессивных органов Беларуси работало много евреев. По распоряжению Кремля сюда был откомандирован уроженец Глуска Г. Раппопорт для занятия должности начальника ОГПУ. Считалось, что успешно справиться с опасным для пролетарского государства т. наз. белорусским буржуазным нацдемократизмом не сможет представитель коренной нации. Вполне естественно, что, разворачивая борьбу с белорусскими «нацдемами», Г. Раппопорт в первую очередь попытался опереться на еврейскую интеллигенцию, многие представители которой занимали тогда очень прочные позиции в высоких эшелонах государственной и партийной власти. «Еврейскую карту» Г. Раппопорт разыграл весьма квалифицированно.

Идеологом политики по изобличению белорусского «нацдемократизма» был выбран хорошо известный в то время профессор Белорусского государственного университета Семён Вольфсон, еврей по национальности, уроженец Бобруйска. И надо сказать, учёный-философ очень скоро оправдал доверие большевистской партии. Уже в 1931 г. в Минске вышла его книга «Ідэолёгія і мэтодолёгія нацдэмократызму», являвшаяся первой частью первого тома задуманной идеологическим аппаратом ЦК КП(б)Б капитальной работы «“Наука” на службе нацдемовской контрреволюции». Партия очень высоко оценила написанную С. Вольфсоном книгу, потому совсем не случайно год её выхода из печати совпал с назначением этого учёного на должность директора Института философии АН БССР. Семён Вольфсон не жалел красок, чтобы умышленно обострить ситуацию в республике, развязывая тем самым соответствующим органам руки для борьбы с теми, кто захотел устраивать белорусскую жизнь по национальным меркам.

Во многом изменил своё отношение к белорусизации вышеупомянутый историк Самуил Агурский. Под огонь его острой, но совершенно несправедливой критики попали многие произведения выдающегося белорусского историка, первого президента Белорусской Академии наук Всеволода Игнатовского, особенно его книга «1863 год на Беларусі», вышедшая из печати в 1930 г. С. Агурский не был согласен с высокой оценкой В. Игнатовским руководителя восстания К. Калиновского. В отличие от автора этой книги Агурский считал восстание 1863-1864 гг. реакционным.

ЦК КП(б)Б по достоинству отблагодарил С. Агурского за его активные выступления против белорусских «нацдемов» на ниве исторической науки: в 1934 г. он назначается директором Института истории партии при ЦК КП(б)Б, позже – директором Института истории АН БССР, в 1937 г. был избран членом-корреспондентом АН БССР. Но годом позже Агурский был арестован, а в 1939 г. выслан в Казахстан.

На борьбе с белорусским «нацдемократизмом» собирался сделать себе карьеру молодой этнограф, фольклорист и историк Моисей Гринблат, который вместе со своими белорусскими коллегами Л. Бобровичем, А. Левданским, И. Шпилевским издал в 1931 г. третью часть книги «“Наука” на службе нацдемовской контрреволюции», имевшей название «Этнаграфія. Музейная справа». Не обошёл вниманием «нацдемов» М. Гринблат и в своей статье для «Зборніка програм і інструкцый па краязнаўству» (Мн., 1932, вып. 1). Он со всей категоричностью заявлял, что бывшее руководство кафедры этнографии Белорусской Академии наук и Центрального бюро краеведения являлось «нацдемовским». По мнению М. Гринблата, установка руководителей этих организаций на изучение седой древности «вытекала из капиталистически-реставраторских стремлений национал-демократизма, из звериной ненависти к диктатуре пролетариата» («Зборнік програм і інструкцый па краязнаўству». Мн., 1932. Вып. 1. С. 80). Главнейшую задачу научно-исследовательских и краеведческих учреждений в сфере фольклора он видел в изучении и сборе «всего того, что родилось в эпоху диктатуры пролетариата, всего того, что отражает героическую борьбу пролетариата и бедняцко-середняцкого крестьянства за строительство социализма» (Там же. С. 83).

Такую же линию в отношении белорусских «нацдемов» занимал Виталий Зейдель (лит. псевдоним Виталь Вольский), который в 1929 – 1930 гг. работал директором Витебского художественного техникума, позже директором Белорусского драматического государственного театра в Витебске (БДТ-2), в 1932–1936 гг. возглавлял Институт литературы и искусства АН БССР. В статье В. Вольского «О рецидивах национал-демократизма в творчестве художника Е. Минина» («Мастацтва і рэвалюцыя». 1933. № 1-2) витебский гравёр без всякого основания обвинялся в использовании атрибутов «нацдемовской» символики при создании книжного знака для Витебского краеведческого музея. К числу таких атрибутов автор статьи относил изображение средневекового рыцаря в военном убранстве. Клеветническая публикация В. Вольского имела тяжкие последствия для Е. Минина. Его не спас и отъезд в Москву – там он был арестован в 1937 г. (Уроженец Петербурга В. Ф. Вольский, 1901–1988, был немцем, а не евреем; его отца, действительного статского советника, звали Фридрих Карлович. – belisrael.)

Ещё более эффектно играли «еврейской картой» набившие руку чекисты во время массовых репрессий второй половины 1930-х годов. Зато как только основная цель была достигнута, началась жестокая расправа спецслужб Наркомата внутренних дел БССР и с теми, кто помогал им изобличать «врагов народа».

Во время разгула массовых репрессий огромные жертвы понесла и еврейская интеллигенция. В октябре 1937 г. НКВД совершил преступный акт в отношении талантливого еврейского поэта Изи Харика, уроженца Борисовщины. Всего за год до расправы ему было присвоено звание члена-корреспондента АН БССР.

Много общего с Изи Хариком было в судьбе Якова Бронштейна, хорошо известного в то время еврейского и белорусского литературоведа и критика, члена-корреспондента АН БССР, репрессированного в 1938 г. (Я. Бронштейн, как и Харик, был арестован и погиб в 1937 г. – belisrael).

С каждым годом становилось всё труднее осуществлять планы по национально-культурному развитию еврейского меньшинства. Сокращалась сетка и контингенты еврейских учебных заведений, падали тиражи еврейских книг, газет и журналов. Немало представителей творческой еврейской интеллигенции стали работать в пользу русской культуры, превратились в её носителей. Однако и в сложных условиях 1930-50-х гг. часть еврейской интеллигенции работала на ниве белорусской культуры. К их числу принадлежал и художественный руководитель Ансамбля белорусской народной песни и танца Исаак Любан.

Мой краткий исторический экскурс в 1920–30-е годы убедительно свидетельствует, что национальные меньшинства нормально могут развиваться при условии, что коренной народ чувствует себя хозяином в своей стране, ибо только тогда он в состоянии позаботиться и о других, наладить взаимопонимание и взаимную поддержку между всеми народами.

Леонид Лыч,

ведущий научный сотрудник Института истории АН Беларуси, доктор исторических наук

Перевёл с белорусского В. Р. по изданию: Беларусіка = Albaruthenica: Кн. 4: Яўрэйская культура Беларусі і яе ўзаемадзеянне з беларускай і іншымі культурамі; Вацлаў Ластоўскі – выдатны дзеяч беларускага адраджэння/Рэд. В. Рагойша, Г. Цыхун, З. Шыбека. Мінск: Навука і тэхніка, 1995. С. 95–101.

Опубликовано 18.01.2021  23:13

Портрет века (о Якове Кругере)

Портрет века

август 5, 2019

14 мая 1869 года в Минске родился мальчик, мечтавший стать художником: невозможная идея в XIX веке для человека из бедной многодетной еврейской семьи. Но Яков Кругер был счастливчиком: вопреки всему он стал самым известным портретистом города. Родившись при царе, пережил Первую мировую войну, революцию, репрессии и умер гражданином СССР, оставив после себя галерею портретов своих современников.

Настасья Костюкович

Галопом по Европам

Его звали Янкель Мордухович Кругер. Сын минского ремесленника, он окончил начальную школу хедер и служил «мальчиком на посылках» в богатой семье. Рисовать было некогда, да и нельзя. Даже родившемуся на 18 лет позже Марку Шагалу влетало за портреты: религия запрещала евреям изображать человека. Так что талант художника у парня открылся случайно: ему было 14 лет, когда срисованный со стены минской гимназии портрет Тургенева попал к директору. Было решено на благотворительные средства отправить Кругера в Рисовальную школу Николая Мурашко в Киев, где учились Серов и Малевич. А через четыре года с рекомендательным письмом 18-летний Яков (изменивший еврейское имя на немецкий манер) поступал в Императорскую Академию художеств, но талант проиграл биографии: евреям запрещено было жить в столице Российской империи.

Вместо Петербурга его приняла Варшава, где Кругер год учился у известного портретиста Леопольда Горовица, переняв его манеру: классический парадный портрет, максимальное сходство и тонкий психологизм. Следующие семь лет Яков живет в Париже, где посещает частную академию Родольфа Жюлиана. Всё это время он существует на средства состоятельной родственницы Леи Кругер, жены управляющего имением Любаньских. Благодаря ее покровительству Яков путешествует по Европе: в Германии, Англии и Бельгии неизменно посещает лучшие картинные галереи. И верит, что его мечта быть художником станет явью. В 20 лет он рисует «Автопортрет в красном берете», проводя тонкую параллель между собой и Рафаэлем, тремя веками раньше изобразившим себя в таком же берете.

Школа Кругера

Весной 1895 года Якову было 26 лет. Он вернулся в Минск после семи лет учебы за границей. У него были огромный опыт, знания и мечта: открыть школу живописи в Минске. Право на это давала петербургская Академия художеств, куда его не приняли. Надеясь, что времена изменились, он в 1897 году с множеством европейских дипломов на руках подает прошение о зачислении. Даже с протекцией именитого Ильи Репина его взяли только вольнослушателем. А получить вид на жительство в столице Кругеру удалось лишь после прошения его педагога, художника-передвижника Маковского. Написанный в это время Кругером его самый знаменитый «Автопортрет с палитрой» на дешевом крупнозернистом холсте выдает крайне ограниченные средства, а широкий мазок и яркие краски – уверенность в себе.

В 1900 году Кругер снова в Минске. Его мечта осуществится шесть лет спустя, когда в мае 1906-го в доме кондитера Франца Венгрежцкого на Петропавловской улице начнет работу частная Рисовальная школа Якова Кругера, месяц учебы в которой стоил 5 рублей — большие деньги. «В школу ко мне приходили за много километров, пешком, из местечек и деревень босые подростки с горячим желанием развивать свои способности. И сколько талантов из народа погибло, не имея почву для своих дарований! Я делал всё, что мог, чтобы помочь своим собратьям«, — писал он.

Комиссия при Городской думе нашла мастерскую Кругера «хорошо обставленной», а его самого оценила как «опытного и преданного делу руководителя». Школе была предоставлена субсидия на 300 рублей, и теперь к бесплатным занятиям допускались не менее шести человек. Вероятно, именно в их числе был Хаим Сутин из Смиловичей. Рисовальную школу Якова прошли Михаил Кикоин, Исаак Мильчин, Иван Ахремчик, Михаил Станюта, скульптор Заир Азгур.

В одном доме со школой семья художника (жена и двое детей) занимала две комнаты. Тут же была мастерская этого модного минского портретиста, в своей аристократичной европейской манере изображающего городскую знать. Благодаря его кисти можно вглядеться в лицо дореволюционного Минска начала XX века. Легендарная минская художница Пальмира Мрочковская, одна из немногих спасшихся пассажиров «Титаника», скрипач Юлиан Жуховицкий – забытые имена, исчезнувшие человеческие истории.

Стёртые лица

В начале лета 1915 года Кругер с семьей покидает Минск, спасаясь от Первой мировой войны. А когда возвращается в 1921 году, то оказывается в другой стране и другом городе. Те, кого он писал, теперь в опале. Его героем отныне должен стать труженик-простолюдин. Яков (родом из семьи ремесленников) охотно берется рисовать рабочих и крестьян, но его фирменный почерк раскрывается только в психологическом портрете интеллектуалов. Он снова пишет лица эпохи: Якуба Коласа и Янку Купалу, Всеволода Игнатовского и Владислава Голубка, Соломона Михоэлса и Изю Харика. Рисует здания костелов, церквей и синагог, которые вскоре будут стерты с карты. И не мыслит себя вне белорусского контекста: ездит в этнографические экспедиции по Беларуси, пишет Калиновского и Скорину.

Но советская власть всё больше руководит кистью Кругера. В 30-е годы начинаются репрессии, под которые попали герои его полотен: Игнатовский, Червяков, Голодед, Голубок. От старого минского портретиста, которого критикуют за буржуазность, требуют монументального изображения героев труда. Он соглашается даже на портреты Сталина и его свиты. Когда в 1934 году в минском Доме художника шла первая персональная выставка Кругера, посвященная 40-летию его творческой деятельности, на ней были выставлены 49 работ разных лет. По сути – лишь последнего десятилития, ведь нельзя же вывесить портреты старого еврея, читающего Тору, директора частной мужской гимназии Фальковича или застрелившегося на допросе в 1931-ом президента АН БССР Игнатовского…

«Последний луч»

Так назвал свой последний автопортрет Яков Кругер, лишь за четыре месяца до смерти получивший звание Заслуженного деятеля искусств БССР, став вторым после Юрия Пэна белорусским художником, отмеченным властью. В 1939 году прошла его вторая персональная выставка, а в 1940-м Кругера не стало. И лишь недавно на Военном кладбище Минска была найдена его полузаброшенная могила.

Через год после его смерти сгорела мастерская, а когда в 1941 году в Минск пришла война, уцелевшие полотна не успели вывезти. Часть работ с выставки в Витебске эвакуировали в Саратов, где всю войну они хранились в сыром бомбоубежище. В Минск работы Кругера вернулись в 1947 году благодаря стараниям директора Художественного музея Елены Аладовой. По легенде, в конце войны солдат-белорус в одном из подвалов немецкого городка нашел два холста — портрета Купалы и Коласа. Так еще две работы Кругера вернулись в Минск. До нас дошли менее 30 картин художника, творившего почти полвека: 21 холст Кругера хранится в Национальном художественном музее, еще два – в Литературном музее Янки Купалы.

Оригинал

Опубликовано 06.08.2019  20:55

В. Рубінчык. КАТЛЕТЫ & МУХІ (87)

Шалом! І папярэджанне: гэта не самая змястоўная серыя, тут будзе больш маіх асабістых мух (а можа, тараканаў…), чым катлет. Не спалохаліся? Тады – наперад.

У нашу бліскучую эпоху многія займаюцца калі не рэканструкцыяй, то рэцыклізацыяй мінулага; усё б ім «асвоіць і ператравіць» (як зухаватым рэстаўратарам ашмянскай сінагогі). Адной з галоўных рэцыклізатарак была – і застаецца – Адзіная Нобелеўская, якая дасціпна назвала сваю кнігу 2013 г. «Час сэканд хэнд».

Я не тое каб супраць самога працэсу; падабаліся, напрыклад, перадачы Леаніда Парфёнава пра падзеі і цікавосткі таго ці іншага года савецкай улады. Але ж калі кніга С. А. пачынаецца з заявы «Мы узнали историю, которую от нас скрывали…», потым агаломшвае скажонымi cловамі Леніна («Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 1000 завзятых кулаков…», 1918 – слушны варыянт гл. тут) і цытатай з Троцкага, які быццам бы адказаў у Маскве праф. Кузняцову («Вот когда я заставлю ваших матерей есть своих детей, тогда вы можете прийти и сказать: “Мы голодаем”», 1919), гэта крышачку не сведчыць пра павагу да мінуўшчыны & гістарыяграфіі. Не абяляю Троцкага; за масавы голад у Расіі 100 гадоў таму, за «харчовую дыктатуру» ён нясе адказнасць, як і ўся верхавіна бальшавікоў. Ды крыніца «яго» звышцынічных слоў больш чым ненадзейная: газета «Донские ведомости» № 268, 1919. Выдавалася ў горадзе Новачаркаску, падкантрольным белай гвардыі; ясна, ва ўмовах грамадзянскай вайны выданне служыла і прапагандным рупарам. Намёкі на канібалізм «таго боку» – нярэдкі прыём у контрпрапагандзе пачатку ХХ ст.

Зручным аб’ектам для маніпуляцыі зрабілася ў 2010-х памяць не толькі пра падзеі стогадовай даўніны, але і пра адносна блізкі гістарычны перыяд. Паказальны ў гэтым плане «фільм-сенсацыя» амерыканскай рэжысёркі беларускага паходжання Дар’і Жук, які сёлета мае намінавацца на «Оскара» ад нашай краіны. Гаворка, зразумела, пра «Хрусталь» (Crystal Swan), анансаваны так: «90-я гады. Беларусь. Час застою, працы няма». Ужо чым-чым, а «застоем» вірлівыя 1990-я гады не патыхалі.

Паглядзеў фільм 5 верасня ў суседнім кінатэатры «Аўрора», заплаціўшы 5 рублёў. Што сказаць на карысць аўтараў – знята жвава, дынамічненька… Вітальнасць кідаецца ў вочы. Першая палова («мінская») выглядае няблага; адчуваецца, што рэжысёрцы вядомае жыццё сталічнай багемы, што ў дэманстрацыю бар’ераў, з якімі сутыкнулася галоўная гераіня, укладзена шмат асабістага. Але прыгоды гераіні ў пасёлку Хрустальным – проста ўзлом мозга, хоць і прыпраўлены эстэцтвам ды жарцікамі-шмарцікамі.

Дэталі тыпу дываноў на сценах, соннага вахцёра ў правінцыйным гатэлі або савецкіх кніг у постсавецкай кватэры («Честь» лаўрэата Сталінскай прэміі Мядынскага сапраўды некалі тырчэла з усіх кутоў) перададзены праўдападобна, у цэлым жа мастацкі свет фільма не пераканаўчы… Назаву толькі асобныя нацяжкі.

Героі расплачваюцца ў Беларусі ці то расійскімі рублямі, ці то савецкімі, але дакладна не «зайчыкамі» – значыць, час дзеяння, хутчэй за ўсё, красавік 1993 года (чаму красавік? – у фінале поўнай версіі фільма, якую ў «Аўроры» не паказалі, гераіня праз акно аўтобуса глядзіць на «Чарнобыльскі шлях»). На дакуменце, які дастае Веля, увогуле мільгае 1992 год. Тады якім бокам рэйв-вечарына ў музеі Заіра Азгура? Скульптар памёр у 1995 г., музей быў створаны пазней… «Асучасніванне» ж у Беларусі падобных устаноў з савецкай сімволікай – увогуле тэндэнцыя ХХІ стагоддзя.

Дыпламаваная юрыстка з падвешаным языком і веданнем англійскай у першай палове 1990-х мела ў Мінску ўсе шансы знайсці добрую працу – «перавытворчасці» асоб з вышэйшай адукацыяй яшчэ не было, новыя фірмы раслі як грыбы, дый старым патрабаваліся спецыялісты… Але, дапусцім, яна «адкасіла» ад размеркавання і настолькі захапілася заходняй музыкай, што забыла, дзе ляжыць яе дыплом; так ці іначай, у першыя постсавецкія гады не прынята было, каб здаровая дзяўчына пасля ВНУ многа месяцаў «сядзела на шыі» ў маці. Абсурдныя і паводзіны дзяўчыны пасля згвалтавання ў пасёлку – нехта на яе месцы пайшоў бы ў міліцыю, нехта адпомсціў бы гвалтаўніку самастойна… Гераіня выбрала неверагодны, інфантыльны «трэці шлях», які не стыкуецца з яе характарам і ранейшымі паводзінамі.

Карацей, Беларусь пачатку 1990-х паказаная прыкладна з той жа доляй праўдзівасці, як Германія пачатку 1945 г. у «17 імгненнях вясны».

Што яшчэ дратуе? Фільм зроблены так, каб усім спадабацца. Лукашыстам – бо дэманструе «хаос» (нехлямяжыя гандлёвыя кропкі, выдача зарплаты прадукцыяй…), нароблены, як той казаў, «дзермакратамі». Апазіцыянерчыкам, зацыкленым на антыкамунізме – бо ёсць кадры, дзе спадчына СССР пададзена з іроніяй. Аматарам прыроды – бо ўключае ў сябе антыбраканьерскую рыторыку. Гараджанам – бо перыферыя малюецца амаль выключна як прастора дэградацыі. Вяскоўцам – таму што створаны вобраз мясцовага шэрыфа, строгага, але спагадлівага, дый паводзіны галоўнай гераіні як бы намякаюць, што «гарадскія» яшчэ горшыя. Ну і, вядома, экспертам на Захадзе мусіць спадабацца самаедства самакрытыка 38-гадовай рэжысёркі, якая да 16 год жыла тутака ды пазіцыянуе сябе як беларуска. Заходняму абывацелю таксама гарантаваныя моцныя эмоцыі ад сузірання those White Russians, у якіх «ніколі нічога не зменіцца» (С).

«Хрусталь», як той Шалтай-Балтай, сядзіць на сцяне паміж мастацтвам і агітпропам; тым не менш ягоныя рэйтынгі перавышаюць 7 з 10 (я паставіў бы 5), дый паважаная мною Таццяна Заміроўская станоўча ацаніла кінатвор. Журналістка-літаратарка слушна заўважыла, што «адстароненасць, бадай, галоўная эмоцыя “Хрусталя”», адзначыла сярод плюсоў рэжысёркі свайго пакалення яе «заходнюю, глабальную адукацыю». Аднак з наступным ужо ніяк не магу згадзіцца: «Дар’я, у адрозненне ад нас, не расла на рускім кіно, і таму змагла зняць добры, дакладны і сумленны беларускі фільм». «Маленькая Вера», «Аварыя – дачка мянта», «Брат», «Стылягі», «Левіяфан» – не сумняюся, што мінімум тры з пяці гэтых фільмаў Д. Жук бачыла. Прынамсі адсылкі да «перабудовачнага» і постсавецкага расійскага кіно раз-пораз свіцяцца скрозь «Хрусталь».

Афішкі фільмаў «Хрусталь» і «Лета»

А вось яшчэ адзін сёлетні фільм з аналагічным рэйтынгам – «Лета» Кірыла Сярэбранікава. Час дзеяння – 1981–82 гг., месца дзеяння – ленінградскі рок-клуб і наваколле. Таксама, на першы погляд, маніпуляцыя гістарычнай памяццю, бо «ўсё было не так» (С) – і Цой на сябе не падобны, і лідар «Заапарка» Майк Навуменка… Але – чапляе. Просценькі трохкутнік, дзе Майк увасабляе мінулае (мо нездарма яго, 26-27-гадовага, грае 40-гадовы Рома Звер), Віктар – будучыню, а Майкава жонка Наталля, увасабленне жаноцкасці, разрываецца паміж імі, пакуль Віктара не бярэ ў палон Марыяна. Love story аздобленa выдатнай музыкай; так, ва ўмовах, калі мала што дазволена, «музыка – усё», музыка па-над усім. Героі жывуць і рухаюцца, нібы ў зачараваным сне, што, магчыма, нават лепей ілюструе час «застою», чым спробы кіраўніцтва рок-клуба цэнзураваць тэксты Цоя. Цэнзуру, як выяўляецца, лёгка абысці, і неўзабаве пільная цётачка сама «тапырыцца» ад гурта «Кіно».

У цэлым атрымаўся мілы, палётны аповед пра «барацьбу добрага з лепшым», дзе верыш і ў вылазку Віктара на дах тралейбуса, каб спыніць яго для Наталлі, і ў боль мужа, які, стоячы пад дажджом, залівае перажыванні партвейнам, і ва ўменне эксцэнтрычнага панка праходзіць праз сцяну… І ў старую з «кватэрніка» (Лія Ахеджакава), якая схіляецца перад творчасцю маладых.

Сюжэт някідкі, дый развіваецца даволі марудна – але без лішніх слоў і жэстаў, на «японскі» манер. Назіраць за падзеямі цікава, адчування «цягучай безнадзёгі» або кан’юнктурнасці (вобраз і мелодыі Цоя пасля жніўня 1990 г. «юзаюць» усе, каму хочацца) у мяне не засталося. Пэўна, мая ацэнка сягала б 8-9 балаў з 10. Чаму не 10? Заўсёды ёсць да чаго імкнуцца.

Рэзюмуючы: і «Хрусталь», і «Лета» – фантазіі пра мінулае. Аднак «Хрусталь» – злая казка, «Лета» – добрая. Якую б я выбраў для перагляду – пытанне рытарычнае.

Яшчэ гадоў 8-12 таму я «наступаў на горла ўласнай песні» і часам падтрымліваў тых, каго не варта было – з той простай прычыны, што «свае». З узростам маю ўсё менш спадзеваў на тое, што тутэйшыя «гарбатыя» выправяцца самі. Усё больш ахвоты ацэньваць творы (ды іншыя ўчынкі) па «гамбургскім рахунку».

Меркаваў у верасні паглядзець яшчэ адзін нашумелы мастацкі фільм «Заўтра» (Next Day), зняты беларускай Юліяй Шатун за вельмі сціплыя грошы, але высока ацэнены экспертамі на кінафестывалях. Паехаў у кінатэатр «Піянер» на адзін з сеансаў (17:10), дык у 17:05 у касе ўжо не было квіткоў… Ну, хоць парадаваўся за маладую рэжысёрку, што ейны твор выклікаў такі ажыятаж 🙂 Цікава, што першую караткаметражку Ю. Шатун зняла для фестывалю яўрэйскага кіно ў 2011 г., ледзь навучыўшыся трымаць у руках камеру… Дзяўчына заінтрыгавала, дый тэма распаўсюджвання рэкламы па паштовых скрынях, закранутая ў «Заўтра», не чужая мне. Дальбог, пры першай магчымасці ліквідую прабел у сваёй кінаадукацыі.

І пра яўрэяў: яны (мы) паўсюль 🙂 50 год таму быў Іосіф Кабзон, пясняр камсамольцаў-дабравольцаў (1937–2018, хай спіць спакойна), але быў і Грынберг, інжынер па тэхніцы бяспекі перасоўнай механізаванай калоны № 1 Галоўнага ўпраўлення энергетыкі і электрыфікацыі пры Саўміне БССР, які з нагоды ўварвання ў Чэхаславакію выказаўся так: «Прыдумалі Леніна і моляцца на яго, як на д’ябла. Лезем, куды не трэба, а самі як жывем?» Смелае выказванне прыведзена ў артыкуле беларускага гісторыка Аляксандра Кур’яновіча – чытайце тут.

А вось як даказваецца на tut.by тэзіс аб тым, што ўтрыманне бардэляў – прыбытковая справа: «У 1904 г. утрымальніцы дома цярпімасці ў Гродна, Сара і Рэйза Глаз, нават здолелі за кошт уласных сродкаў пабудаваць для бардэля новую двухпавярховую камяніцу» (Таццяна Вароніч, 21.08.2018)…

Дарэчы, пра шахматную алімпіяду ў Батумі і маючы адбыцца 03.10.2018 кангрэс ФІДЭ. Мой прагноз – мужчынская зборная Беларусі апынецца ў другой дзясятцы (каля 14-га месца), жаночая стане крыху ніжэй. Права на правядзенне алімпіяды 2022 г. Мінск даб’ецца – на (сама)рэкламу беларусы не скупіліся, i нават пацярпелы ад БФШ Уладзіслаў Каташук у верасні падтрымаў амбітны праект федэрацыі. На выбарах прэзідэнта ФІДЭ пераможа «Макро», бо Аркадзь Дварковіч позна ўступіў у гульню, а пуцінская прамоцыя хутчэй яму шкодзіць, чым дапамагае. Дый не захочуць многія з дэлегатаў «трэцяга свету», асабліва мусульманскага, падпарадкоўвацца яўрэю, няхай і расійскаму… Хочаце – спрачайцеся.

І без алімпіяды Мінск – даволі шахматны горад 🙂 Здымкі са Старажоўскай і Нямігі, 2017-2018 (справа – рэклама з вітрыны)

«Вольфаў цытатнік»

«Рана ў сваім жыцці я заўважыў, што ніводная падзея ніколі ў газетах карэктна не асвятляецца, але ў Іспаніі [у час грамадзянскай вайны] я ўпершыню ўбачыў, што газетныя справаздачы не маюць аніякага дачынення да фактаў. Калі б яны проста хлусілі, то захоўвалася б прынамсі нейкая сувязь з фактамі…» (Джордж Оруэл, «Азіраючыся на вайну ў Іспаніі», 1943)

«Каму трэба дапамагаць? Дапамагаць трэба тым, хто ўносіць у публічную прастору разнастайнасць. Калі максімальна сцісла сфармуляваць тое, што ведае наша палітычная навука, яна ведае наступнае: канкурэнцыя – гэта жыццё і развіццё, манаполія – гэта інсульт і смерць» (Кацярына Шульман, 25.09.2018)

Вольф Рубінчык, г. Мінск

28.09.2018

wrubinchyk[at]gmail.com

Апублiкавана 28.09.2018  17:09

В. Рубінчык. КАТЛЕТЫ & МУХІ (86)

Шалом наноў! Некалькі слоў пра юбілеі гэтага года, расквечанага не толькі стагоддзем БНР.

Гадоў 25 цікаўлюся лёсам беларускага яўрэйства ўвогуле, дый асобных яўрэяў таксама. У 2000-х гадах – з пралазам у пачатак 2010-х – цікавіўся і шахматнай кампазіцыяй, сам сёе-тое складаў, браў удзел у конкурсах рашэнняў (праўда, без вялікіх поспехаў). Вынік – нешта ведаю пра кампазітараў, асабліва тых, каторыя былі да таго ж беларускімі яўрэямі 🙂

Сёлета дваім з іх споўнілася б 120. Гэта Майсей Нейман з Веткі і Ісак Кацэнеленбоген з Оршы. Абодва даволі рана пакінулі Беларусь, кінулі якар у Расіі; першага жыццё лупцавала менш. Майсей Барысавіч стаў доктарам навук – адным з найкруцейшых савецкіх фізікаў – і памёр сваёй смерцю ў 1967 г. Ісак Давідавіч, бухгалтар і таленавіты шахматны літаратар, загінуў на фронце ў фатальную восень 1941 г.

120 гадоў было б сёлета і пісьменніку Рыгору Кобецу (ураджэнец Украіны, частку жыцця правёў пад імем Міхаіл Сандыга). Ён вядомы найперш як асноўны сцэнарыст легендарнай стужкі кінафабрыкі «Савецкая Беларусь», а менавіта «Шукальнікаў шчасця», знятых у 1936 г. Аднак заслугоўваюць увагі і яго ранняя п’еса «Гута» (гэта не імя, а сінонім шклозавода), і адна з першых у беларускай літаратуры аповесць пра ГУЛаг «Ноеў каўчэг», напісаная ў 1960-х гадах. Пісьменнік блукаў па свеце, саветы яго арыштоўвалі і доўга трымалі ў Сібіры, але большую частку жыцця (1898–1990) яму выпала шукаць шчасця тут, у Беларусі.

Мы з жонкай былі добра знаёмыя з дачкой Р. К., пісьменніцай Аленай Кобец-Філімонавай (1932-2013), да ейнага ад’езду ў Расію пад канец 2011 г. не раз гасцявалі ў яе вялікай кватэры на Танка, 4. Апошнія гады яна змагалася за рэпутацыю свайго бацькі; на яе думку, тэатразнаўцы недаацэньвалі Кобеца, а літаратуразнаўцы скажалі факты ягонай біяграфіі. У 25-30 гадоў да ейных высілкаў я ставіўся не без іроніі (Алена Рыгораўна пісала ў розныя СМІ рэплікі і падрабязныя адказы з нагоды, як мне здавалася, малазначных публікацый), часам нават асцярожна з ёй спрачаўся. Зараз думаю – у прынцыпе, слушна сябе паводзіла, бацька ёсць бацька. Прыпамінаю, яна і з Заірам Азгурам не пабаялася судзіцца ў пачатку 1990-х за тое, што ён аднойчы далучыў Рыгора Кобеца да крымінальнага свету, мо і не наўмысна…

Аднойчы Алена Рыгораўна прачытала колькі радкоў з вершаванага беларускамоўнага твору свайго бацькі, прысвечанага эміграцыі еўрапейскіх яўрэяў у Зямлю Ізраіля. Я папрасіў урывак або ўсю паэму для публікацыі ў бюлетэні «Мы яшчэ тут!», але чамусьці не склалася. Потым я забыўся на гэты твор, і во надоечы знайшоў «Палестыну» ў даваенным часопісе «Полымя рэвалюцыі». Твор цікавы і сам па сабе, і таму, што адкрывае Кобеца з даволі нечаканага боку – як паэта (даведнік «Беларускія пісьменнікі» са спісам публікацый Р. К. нічога, аднак, не паведамляе пра «Палестыну»).

Мог бы перанабраць для belisrael.info тэкст з часопіса, калі будзе цікавасць чытачоў. А як яе змераць? Прачытаўшы гэтую серыю, напішыце мне ліст на e-mail з пазнакай «Кобец» або пакіньце адпаведны камент на FB-старонцы рэдактара сайта. Калі паступіць пяць запытаў цягам двух тыдняў – пайду насустрач, калі не – тады даруйце, шаноўныя, іншых спраў хапае.

Кніга Алены Рыгораўны пра Р. Кобеца (Мінск: Кнігазбор, 2006), якую часткова набіраў; здымкі з гэтай кнігі.

Цікавыя ўспаміны пра Кобеца пакінуў пісьменнік Гірш (Рыгор) Рэлес – аказваецца, ягоны калега-цёзка і ў рабіна служыў, і ідыш ведаў, і браў удзел у абароне яўрэйскага мястэчка ад пагрому… (праўда, наўрад ці ў 16-гадовым узросце, як пісаў Рэлес; хутчэй за ўсё, пад канец 1910-х гадоў).

Неяк сімвалічна, што ў газеце «Літаратура і мастацтва» на адной старонцы ў 1988 г. былі змешчаны паведамленні пра юбілей Кобеца і пра заснаванне Мінскага таварыства аматараў яўрэйскай культуры, пазней вядомага як МОЕК.

Знакам тым, скора МОЕКу – 30 гадоў, з чым я і віншую тых нямногіх пачынальнікаў таварыства, якія сярод нас засталіся. Якаў Гутман і Леанід Зубараў – у ЗША; у Беларусі жывуць Фелікс Хаймовіч (Баторын) і Юрый Хашчавацкі, а мастак Зіновій Марголін, здаецца, працуе ў Расіі. Усім, апрача Марголіна, за 70. Адышлі ў лепшы свет Заір Азгур, Юдзіф Арончык, Эстэр Блушчынская, Яўсей Вайнруб, Леў Гарэлік, Май Данцыг, Міхаіл Звераў, Міхась Клейнер, Абрам Жаніхоўскі, Леанід Левін, Гірш Рэлес, Майсей Свірноўскі, Арон Скір, Дзіна Харык… пра астатніх не ведаю. Дый пра сучасны МОЕК мала што ведаю, але добра, калі там збіраюцца ідышысты, калі кіраўніцтва шануе, напрыклад, творчасць Мендэле Мойхер-Сфорыма. У снежні 2017 г. на тэрыторыі мінскага яўрэйскага абшчыннага дома адбылася вечарына, прысвечаная «дзядулю» ідышнай літаратуры, з чынным удзелам Інэсы Ганкінай ды Алеся Астравуха. Актывісткі арганізацыі наведалі і Капыль, калі там 23.08.2018 адкрывалі дошку ў гонар Мендэле – на жаль, без тэксту на ідышы (рак беларусіт, іўрыт вэангліт).

Агулам, з «палітыкай памяці» не ўсё блага ў Беларусі – ёсць, ёсць станоўчыя зрухі параўнальна з пачаткам 2000-х гадоў. Вось і на Нямізе сёлета павесілі дошку з кароткім расповедам пра Халодную сінагогу ХVI cт., разбураную ў сярэдзіне 1960-х. Не прайшло і 18 гадоў з моманту абяцання… 🙂

З газеты «Авив», № 11-12, 2001; фота 20.09.2018

Можа, к 2035 г. і да вуліцы Валадарскага ва ўладаў рукі дойдуць? 🙂 🙂 Я пра Міхоэлса & БНР.

Мемарыялізацыя – справа карысная, але мяне абыходзіць тое, што можна было б і аднавіць гістарычна каштоўную сінагогу, а не проста павесіць шыльду (дарэчы, з розначытаннем у беларускай і англійскай версіях…). Зараз няма каму маліцца? Лухта; хапае ў Мінску іудзеяў; малельня на Даўмана напаўняецца і перапаўняецца, прынамсі на восеньскія святы, сам бачыў на Ём-Кіпур. А так… cтаўленне да спадчыны чымсьці нагадвае кітайшчыну. Прачытана ў артыкуле пра паўночна-заходні край Кітая, дзе пад наглядам КПК існуюць уйгуры: «Ля крамы… раней стаяў тандыр, дзе пяклі найсмачнейшыя ў горадзе праснакі. Я пазнаў месца – яго ўпрыгожылі масіўным бронзавым помнікам, які ў натуральную велічыню выяўляў і праснак, і пекара. Ля бронзавага тандыра фотаграфаваліся турысты».

* * *

Нарэшце атрымаў я з Канады фаліянт, які чакаў з ліпеня. Важыла адпраўленне амаль 1 кг, было ацэнена ў 100$, і на пошце выпала заплаціць немалы збор. Чаму так адбываецца (ганаровы член Саюза беларускіх пісьменнікаў плаціць, дасылае сваю кнігу з подпісам – не тавар! – проста члену СБП, дык атрымальнік мусіць яшчэ выкупіць сваё права культурна развівацца) – гэта пытанне не да «Белпошты», яна і так праз абсурдныя правілы за год страціла звыш 2 мільёнаў долараў. Хіба да тых, хто развёў у краіне тысячы ідэолагаў з добрым апетытам і ККД паравоза…

 

Аналізаваць твор З. Гімпелевіч тут не стану, скажу адно: прыемна, калі на цябе спасылаюцца. Гаворка пра артыкулы кшталту «Янка Купала і яўрэі» (1998–2001), «Яўрэйскія персанажы і матывы ў творчасці Уладзіміра Караткевіча» (2005).

Сёлета яшчэ адзін сюрпрыз паднёс орган адміністрацыі прэзідэнта РБ. У матэрыяле «да 100-годдзя пагранічнай службы Беларусі» ветлівы незнаёмец Сяргей Галоўка працытаваў маю кніжку 2012 г. «З гісторыі Беларусі шахматнай». Што ж, «алаверды», крыху папіяру ягоны матэрыял: ахвотныя здагадаюцца, адкуль ён узяты, і дачытаюць да канца.

Што збянтэжыла ў сеціве – допіс культуролага (культуралагіні?) Юліі Ч., пабудаваны на думцы Cяргея Даўлатава, узятай за эпіграф: маўляў, савецкія людзі за Сталіным напісалі чатыры мільёны даносаў, і праз гэта ўсе злыбеды… А цяпер у Беларусі «некаторыя вернікі», якія выступаюць супраць оперы «Саламея», крочаць шляхам тых даносчыкаў.

Я б мо і не звярнуў увагі на эмацыйны артыкул ад Ч., калі б: а) ён не быў змешчаны на «мегапапулярным» партале; б) аўтарка з навуковай ступенню ўпершыню тыражавала гістарычныя міфы. Але ж не ўпершыню… Не палюбляю, калі пафасам падмяняецца недахоп ведаў і крытычнага мыслення.

Пра маштаб і ўплыў даносаў. Летась мудра выказалася Кацярына Шульман: «пра чатыры мільёны даносаў Даўлатаў казаў на падставе невядома якіх звестак… Машына рэпрэсій у 30-я гады працавала зусім не на даносах. Больш за тое, гледзячы па архівах, іх выкарыстанне органамі НКУС не заахвочвалася, і зразумела чаму – гэта ж самадзейнасць. Машына рэпрэсій працавала паводле прынцыпу сеціва: бралі аднаго чалавека, з яго выбівалі паказанні на іншых, бралі іншых, з іх выбівалі – і г. д. Так шло пашырэнне гэтага кола, машына стварала ворагаў для самой сябе, а на наступным этапе знішчаліся ўжо арганізатары. Даносы былі, але значнай ролі не гралі». Сёлета – Ірына Прохарава: «Я ў свой час размаўляла з нябожчыкам Арсенем Рагінскім, адным са стваральнікаў “Мемарыяла”. Я яго спытала: ну вось уся краіна пісала даносы. Ён кажа: дзіўным чынам працэнт даносаў ад грамадзян быў нікчэмна малы. Таму што гэтыя пасадкі былі планавыя. Пісалі, вядома, але вось гэтыя мільёны даносаў – перабольшанне… Нават у самы страшны час уяўленні нейкія базавыя пра мараль у грамадстве былі». Каму верыць – рашайце самі. Я ў гэтым пытанні веру ўсё ж расійскім інтэлектуалкам… Тым болей што далей Ч. падганяе факты пад сваю «канцэпцыю»: «Усе пагромныя сталінскія і паслясталінскія кампаніі пачыналіся з “лістоў працоўных”: напіша якая-небудзь Лідзія Цімашук ліст пра дактароў-забойцаў – і пайшло-паехала. Напіша які-небудзь токар або пекар: “Я Пастарнака не чытаў, але асуджаю” – і пачалася вакханалія». Падобна да праўды, але зусім не праўда; каб даведацца пра прычынна-выніковыя сувязі ў 1952 і 1958 гг., курыце хаця б «вікі» (тут і тут).

Падтэкст у артыкуле Ч., на жаль, такі: вінаваты ў рэпрэсіях «народ», а не кіраўніцтва, і не варта ўвогуле «людзям нізкага звання» публічна выказваць свае несамавітыя думкі. Ясна, гэткі фанабэрлівы падыход дыскрэдытуе любую «вольную пляцоўку», на якой ужываецца. На розум адразу прыходзяць радкі стогадовай даўніны: «Поскребите либерала, / Перед вами – крепостник!»

І каб ганарліўцы/ганарліўкі псавалі жыццё толькі сабе… Дык жа самі ўсяго баяцца і іншых пужаюць: не даносчыкамі, дык інтэрнэт-тролямі. Адна такая пазбавіла работы на «Белсаце» Івана Шылу, калі ён 19.09.2018 змясціў у сваім FB-акаўнце фота з бяскрыўдным подпісам «Злева – прэзідэнт Польшчы».

На калажы справа – дасціпны адказ ад Алега Барцэвіча

Нязменная з 2009 г. дырэктарка «Белсата», перш чым выгнаць жартуна Шылу, прачытала яму проста феерычную натацыю:

Працяг тут. З іншага боку, навошта самастойны малады чалавек (валодае клінінгавай фірмай, адпачывае ў Францыі) 2 гады таму пацёгся на той тэлеканал, з якім ужо ў 2015 г. усё было зразумела?.. Увесну 2018 г. мяне запрашалі на адну белсатаўскую перадачу, абяцалі аплаціць дарогу да Вільні. Адмовіўся, і не шкадую.

«Вольфаў цытатнік»

«Асоб, зацікаўленых у захаванні “беларускай мадэлі”, многа, і супраціўляцца рэформам яны будуць апантана. Каму – крызіс, а каму “беларуская мадэль” – дойная корова… Аналаг нашай сітуацыі. На афрыканскую вёску насоўваецца ўраган. Шаман на вясковай плошчы мармыча заклёны, натоўп хорам яму падпявае. Самыя прасунутыя жыхары абмяркоўваюць, ці не варта змяніць шамана. А ўраган тым часам насоўваецца» (Аляксандр Абуховіч, 14.09.2018).

«Доўгае існаванне ў неканкурэтным асяроддзі забівае любога спецыяліста. Які б вы ні былі на ўваходзе разумны і кампетэнтны, і адукаваны, калі вы не будзеце знаходзіцца ў пастаянных канкурэтных зносінах са сваімі калегамі, то атупееце так, што вас родная мама не пазнае» (Кацярына Шульман, 18.09.2018).

«Вельмі часта сустракаецца ў свеце, што разумнікі аддаюць сябе ў рукі дурням і даюць ім сабою кіраваць» (Мендэле Мойхер-Сфорым, «Маленькі чалавечак, або Жыццяпіс багатыра Іцхака-Аўрома», 1863)

Вольф Рубінчык

wrubinchyk[at]gmail.com

21.09.2018

Апублiкавана 21.09.2018  20:25

***

Водгук
«Вылажыце Кобеца – буду ўдзячны. Але тут вось якая справа (яна не да Вас, а “ў паветра”). Неяк знайшоў на прасторах рунета цікавы сайт:  (ёсць там і сёе-тое пра шахматы: Виктор Корчной. Антишахматы, і ўспаміны пра ГУЛаг , і іўдаіка , і многае іншае). У байнэце нешта падобнае раскідана па http://knihi.com/, http://kamunikat.org/ і шмат якім яшчэ сайтам. Было б добра, калі б усё было ў адным месцы (на жаль, сам гэтаму праекту нічым, акрамя голай ідэі, не дапамагу). Магло б там і з’яўляцца сёе-тое, што знікла з кнігарняў, але, ўлічваючы складанасці з аўтарскім правам, гэтая опцыя неабавязковая» (Пётр Рэзванаў, г. Мінск, 24.09.2018).
От администратора сайта. Можно много чего сделать, но все стоит денег. В последние дни получил письмо от хостинговой компании с предупреждением: Bandwidth usage reached 75% of hosting plan capabilities. Я уже как-то доплачивал, чтоб эта норма была увеличена в 2 раза, затем еще некоторую сумму. И получается, что чем популярнее сайт, тем больше за него надо платить. Не говоря о том, что в начале года надо будет выложить немалую сумму за продление хостинга. Но народ упорно ничего не хочет знать, при том, что есть масса пользователей, для которых оказать помощь, как раз плюнуть.  Я, конечно, не бедствую, хотя приходится дополнительно напрягаться, поскольку несу немалые расходы по жизни, да и вообще у меня было много тяжелых финансовых потерь, но придумав идею сайта, который начинал как хобби, и тогда особо не задумывался, что он превратится в огромное дело, отнимающее массу времени, усилий, нервов, да и своих финансов. И до меня абсолютно не доходит почему почти все решили, что это некая халява для них. Могли бы и посетители сайта, особо из Беларуси, кому он важен, но не могут помочь, написать на эту тему материал.   24.09.2018  16:27

Д. Фабрикант. Шаги в бессмертие-I

Давид Фабрикант

ШАГИ В БЕССМЕРТИЕ

Историко-документальная повесть

(публикуется в сокращении; полный вариант вышел в 2014 г. отдельной брошюрой в Хайфе)

Пролог

Их трое, руки их крепко связаны. Они одеты легко, хотя на улице довольно холодно. Кирилл Трус смотрит по сторонам, взгляд слегка растерянный. Кого он ищет в стоящей толпе – родственников, сподвижников, которые смогли бы оказать помощь, вытащить из беды? С другой стороны шагает Володя Щербацевич, взор обращен вперёд – что будет, то будет. Посредине Маша Брускина внимательно смотрит перед собой. Возле них вооруженные люди.

– Откуда они взялись? – недоумевает Маша. – На немцев не похожи, знают немного русский язык, но они не наши, не советские люди. Кто-то сказал, что это литовцы. Откуда у них столько ненависти к нам, мирным людям? А вокруг толпа жаждущих видеть нас, скованных фашистами. Им интересно? Видно, что некоторые из них злорадствуют. Но мы ведь так хорошо жили, дружили. Неужели не понимают, что нацизм ничего хорошо не принесёт им? Наверное, и соседи мои, и товарищи тоже пришли поглазеть. Наши мамы вывозили нас в колясках и любовались, как быстро растут их дети. Мы вместе ходили в кино, дружили, пели песни, танцевали. А теперь с кем она, эта публика? Не могу больше об этом думать.

Жаль, что моей мечте – учиться в Московском государственном университете – не сбыться. Какие были чудесные юношеские годы! Семь лет я училась в еврейской школе, потом преподавание в еврейских учебных заведениях перевели на русский язык. Но мне было не сложно, я и русский хорошо знала. Однажды, когда я была в восьмом классе, пришла после занятий домой, мама потребовала: «Пляши!» В честь чего? Она показала мне пионерскую газету, где была моя фотография и небольшой к ней текст. Я и не знала, как это всё появилось в газете. Ко мне никто не подходил, ничего не спрашивал. Тогда была пионервожатой в младших классах. Наверное, завуч или классная учительница постарались. Спасибо! Отчебучила я маме какой-то весёлый танец.

Боже, что стало с Минском! Одни развалины. Всё это видела: как бомбили, как рушились здания, как горел город. А я ведь любила разжигать дома печь, а ещё с детства ходила в походы, собирала хворост и разжигала на природе костры на пионерских и туристских слётах. Как быстро промелькнуло детство. Мы сейчас идём не на прогулку – нас ведут нацисты. Отошли уже далеко от тюрьмы на улице Володарского, теперь совсем в другом районе. Приободрила бы товарищей, но слова вдруг исчезли. Мы уже минут тридцать идем. Зачем? Хотят показать народу, какие мы испуганные? Не выйдет! Все равно Красная армия вас, поганцев, раздавит. Нас никто не победит. Недолго фашистам хозяйничать в нашей стране.

* * *

Маша Брускина не только успевала в школе, но и активно участвовала в художественной самодеятельности, неплохо пела, играла в спектаклях. Вначале Маша училась в 26-й школе, жила на улице Пролетарской, затем родители переехали на Старовиленскую улицу, и девочку перевели в школу № 28.

«Как быстро дети взрослеют, – думала Лия Моисеевна Бугакова, глядя на доченьку Машу. – Совсем недавно играла в куклы, а теперь читает книги взахлёб. И растёт не по дням, а по часам, к тому же умница». Действительно, Маша Брускина покоряла всех своим старанием, знаниями. Ей и литература, и математика давались легко. Некоторые соученики приходили к ней, чтобы вместе заниматься.

В 1938 году в газете «Піянер Беларусі» было помещено фото пионервожатой Маши Брускиной (см. ниже). Под фотографией подпись: «Маша Брускина – ученица 8-го класса 28-й школы г. Минска. У нее по всем предметам только хорошие и отличные отметки».

Известный минский скульптор Заир Исаакович Азгур, двоюродный брат матери, после окончания Великой Отечественной войны вспоминал: «Да, это Маша! Когда она была маленькой, до семи лет играла в куклы, потом зачитывалась книгами. Очень нежно любила маму. Они жили вдвоём с матерью, я жил тогда на Койдановском тракте. Маша часто бывала в моём доме, приходила в мою мастерскую, которая размещалась на бывшей сельскохозяйственной выставке напротив парка Челюскинцев… Расспрашивала: «А кто этот дядя, почему ты его лепишь?» И я с удовольствием рассказывал. Тогда в мастерской стоял портрет полковника Богомолова, который участвовал вместе с Фрунзе в гражданской войне, дрался с басмачами, а в Минске был командиром танковой части. Спустя некоторое время позировал Иван Иванович Галец, летчик, он в то время стал первым генерал-майором, по-моему, стал первым руководителем ВВС. Иван Иванович рассказывал Машеньке о своих боях в испанском небе».

Маша Брускина была такой, как и большинство её сверстников – патриоткой, активисткой. Несмотря на молодость, выполняла любые поручения, участвовала в организациях, кружках. Её избрали в комитет комсомола школы № 28. Окончание школы отмечали на балу, который проходил 21 июня 1941 года. А назавтра ранним утром гитлеровские полчища напали на Советский Союз.

 Зарево минских пожаров

Вряд ли за всю историю существования нашей планеты Земля люди видели столь ужасную трагедию, как в годы Второй мировой войны, когда было загублено более шестидесяти миллионов человеческих жизней. Гибли отцы и матери, сыновья и дочери. Сегодняшнее поколение не до конца осознаёт итоги той трагедии.

В ночь с 21 на 22 июня народы страны Советов почувствовали на себе страшные удары гитлеровской военной машины. В первый же день нацисты захватили в Беларуси областные города Брест (лишь Брестская крепость сопротивлялась около месяца), Гродно. 23 июня они ворвались в города Береза, Кобрин, Пружаны, Высокое, 26-го числа вошли в Молодечно, Воложин, Радошковичи.

Минск в первый же день войны был подвергнут бомбардировке. 23 июня немецкие самолеты бомбили город 11 раз, в основном целясь в аэродром и железнодорожный вокзал. На следующий день под огонь бомбардировщиков попали электростанции, заводы, государственные и личные дома горожан. В ходе шестидневной бомбардировки было разрушено до 80 процентов жилого фонда города.

Партийное руководство республики и города Минска 24 июня бежало в Могилев, оставив на произвол судьбы миллион граждан города. При этом не забыли расстрелять политических заключенных минских тюрем. Жители города использовали любую возможность, чтобы уехать. Кое-кому удалось сесть в вагоны, но большинству населения Минска – нет.

Таким стал Минск после немецких бомбардировок

Провести организованную эвакуацию в условиях постоянной бомбежки практически было невозможно. Железнодорожный вокзал был разгромлен, многие эшелоны горели. Тысячи граждан пытались бежать из объятого пламенем Минска по Могилёвскому и Московскому шоссе, но это удалось не многим. Большая часть жителей осталась в городе, не смогли уехать Маша и её мать.

Под Минском попали в окружение две советские армии. 28 июня нацисты захватили столицу Беларуси, начали устанавливать свои порядки, принялись за расправу над мирными людьми.

15 августа в Минск прибыл Гиммлер, полюбовался разрушенными строениями города. Затем в сопровождении бригаденфюрера Небе смотрел, как расстреливают 100 евреев. Свидетели утверждают, что ему стало плохо, потерял сознание, но это не помешало в дальнейшем отдавать распоряжения об уничтожении миллионов евреев, цыган и людей других наций.

Научный сотрудник Немецкого исторического института в Варшаве Штефан Лендштедт в своей работе отмечал: «Насилие играло существенную роль в ежедневном пребывании оккупантов в Минске. …В любом случае насилие нужно было внедрить в повседневный распорядок».

Кто на виселице?

Вскоре после захвата города немцами в Минске были созданы подпольные группы. У них не было оружия, но они старались помочь советским военнослужащим, попавших в плен. Минчане видели огромные колонны наших военнопленных – их тысячами специально гнали по городу, чтобы запугать население. Многие советские воины были ранены. Большую часть военнопленных направили в район Масюковщины, там расположился так называемый «шталаг». Часть раненых загнали в здание политехнического института. Подпольщики заранее тщательно в строгой секретности прорабатывали свои операции. Первая помощь оказывалась раненым и больным. По мере возможности некоторых одевали в гражданскую одежду и выводили за пределы загороженного колючей проволокой здания.

На фото: повешенные Кирилл Трус, Маша Брускина и Володя Щербацевич.

В середине октября фашисты вышли на одну из первых подпольных организаций, арестовали её активистов. 26 октября 1941 года их повесили. Ближе к концу кровопролитной войны нашлись первые фотографии казни героев-подпольщиков. Со временем в музеях страны, в периодических изданиях появились и другие снимки тех трагических событий.

Впервые фотографию с троими повешенными писатель Константин Тренёв опубликовал в газете «Комсомольская правда» 11 августа 1944 года. Там же было указано, что на снимке запечатлена казнь через повешение неизвестных патриотов. Эти фотографии демонстрировались на Нюрнбергском процессе как пример зверского поведения нацистских преступников на оккупированных землях. Позже появились новые фотографии, в большинстве показывавшие те же случаи гибели советских патриотов.

Казнили пойманных подпольщиков в разных районах Минска: на улице Карла Маркса, в сквере напротив Дома офицеров, на улице Ворошилова (ныне Октябрьская) и на Комаровке. Их было двенадцать, а руководил подпольной группой Кирилл Иванович Трус. Лишь много позже было установлены фамилии восьми человек. Это Кирилл Трус, Владимир Щербацевич, его мать Ольга Фёдоровна Щербацевич, её брат Пётр Федорович Щербацевич, сестра Надежда Федоровна Янушкевич, Елена Островская, санитар госпиталя Леонид Зорин, Николай Кузнецов. Кто остальные четверо? По поводу казненной девушки, принявшей смерть вместе с двумя товарищами на улице Ворошилова (теперь Октябрьская) у проходной дрожжевого завода, шли горячие дискуссии. Но вначале о некоторых из тех, в ком сомнений ни у кого нет.

Кирилл Иванович Трус (иногда пишут «Трусов») – черноволосый заросший, худощавый мужчина, с глубоко сидящими глазами под густыми бровями. В годы гражданской войны его контузило, поэтому он не был призван в армию. Он трудился рабочим вагоноремонтного завода. Был женат, растил четверых детей, его большим другом была Ольга Федоровна Щербацевич. Был арестован на заводе у рабочего места. Видно, тяжело дались ему дни в фашистских застенках. Судя по взгляду, когда его вели к месту казни, он был растерян. Жена Кирилла Александра Владимировна Трус и их старшая дочь Анна (в 1941 году ей было 15 лет) опознали того.

Второй из этой тройки – Владимир (Владлен) Щербацевич, в день казни ему исполнилось 16 лет. Несмотря на юношеский возраст, был человеком самостоятельным, ему можно было доверить серьезные дела. Володя ходил по знакомым, просил одежду для военнопленных, чтобы потом можно было их переодеть и забрать из лагеря. В июле месяце Пётр Щербацевич вывел из здания института группу пленных из 12 раненых, в этот раз их переодели в немецкую форму. Дальше задачу добраться с ними до окраины города выполнял Володя. Он внимательно наблюдал за обстановкой, был разведчиком и проводником. Второй брат Ольги (матери Володи) достал грузовик, куда посадили ребят, переодетых в немецкую форму. Их довезли до деревни, где ожидал второй местный проводник, разбивший ребят на две группы. Пленников ждали в лесу. Это была одна из первых серьёзных операций подпольщиков.

Об Ольге Щербацевич сидевшая с ней в одной камере Стефанида Ермолаевна Каминская отозвалась так: «Какая она смелая женщина была – Ольга. Сколько раз ее вызывали на допрос, и всегда возвращалась вся избитая. Лежит, стонет, но как услышит, что летят самолеты, сразу встряхнется: «Вот-вот, слышите – это наши. Победа все равно будет за нами».

Иногда бежавших пленных отправляли на несколько дней, пока охрана перестанет вести поиски, в дома минчан, заранее согласовывая с ними день и время. Несколько раз беглецы ночевали и в квартире Ольги Фёдоровны, что было далеко не безопасно. Нацисты усилили охрану лагерей, патрулирование по улицам города. Однажды мама Оля, боясь за жизнь сына, отправилась вместе с ним сопровождать вывод советских военнопленных.

По рассказу Ивана Никитовича Блаженова, одного из той группы, которого через многие годы после окончания войны разыскали журналисты Лев Аркадьев и Ада Дихтярь (см. документальную повесть этих авторов «Неизвестная», опубликованную в литературном ежегоднике «Год за годом» № 1 за 1985 год), группе из госпиталя подготовили документы, и они перебрались вначале в квартиру Ольги Щербацевич. Вели их Владимир Истомин и Гребенников, назначенные комитетом медработниками лагеря. Иван Блаженов, Леонид Зорин и Борис Рудзянко остановились у Ольги, Левита и еще двух наших поместили у сестры Ольги Нади, Истомин и Гребенников – у Анны Петровны Макейчик. Женщины пытались найти выход на партизан, но не смогли; партизанское движение только зарождалось.

Парни решили перейти линию фронта, о положении на границе соприкосновения войск они знали по донесениям Совинформбюро. Им принесли топографическую карту. Договорились, что на каждом маршруте парней будет встречать связной, который поведёт их дальше до следующего этапа.

Немцы заметили их, задержали. Борис Рудзянко пытался убежать, добраться до своих родных, живших под Слуцком. Не смог, попался в лапы гестапо. У ребят нашли топографическую карту, а у Рудзянко пистолет. Группу Левита, он был помощником начальника политотдела 13-й дивизии: его и двух воинов (Блаженов считает, что они в Красной армии были майорами) расстреляли на месте, остальных посадили в тюрьму. Их и других подпольщиков выдал офицер Борис Рудзянко, которому патриоты помогли в этот раз выбраться из-за колючей проволоки.

Родился Рудзянко в 1913 году. Был призван в армию, присвоено звание лейтенанта, работал шифровальщиком, получил ранение. Когда ему готовили новый паспорт, взял фамилию Обломов. 29 сентября 1941 г. вместе с другими узниками решил выбраться из города, чтобы потом пересечь линию фронта. О партизанах особо слышно не было. В плен попадали многие, но не все становились предателями. Рудзянко сломался под пытками, к тому же его предупредили, что в Советском Союзе его не погладят по головке, показали приказ Сталина о расстреле дезертиров. Его направили обратно в госпиталь, чтобы выявил других членов подпольного комитета. Не без его содействия были казнены не только подпольщики, но и тысяча раненых красноармейцев (18 января 1942 года). После освобождения Беларуси Рудзянко будет пойман, приговорен к семи годам тюрьмы. Когда уже должны были выпустить, выяснилась его роль в гибели подпольщиков. В 1951 году Борис Рудзянко был вновь отправлен под суд и по приговору расстрелян.

Допросы пойманных подпольщиков длились целый месяц, но они держались стойко. Их избивали, над арестованными подолгу глумились. Одновременно в застенок привели Ольгу Федоровну и её сына Володю. Невозможно представить, каким пыткам в присутствии родной мамы подвергался шестнадцатилетний паренек. Выдержали оба! Досталось и сестре Ольги Надежде Фёдоровне Янушкевич: на глазах матери в окно выбросили ее грудного сыночка.

Она шла посредине

Глядя на фотографию повешенных, жена Кирилла Труса тут же узнала своего мужа, остальные оставались тайной. В 1950-е годы со снимком работала сотрудник Исторического музея, бывшая узница и подпольщица Минского гетто Сарра Хацкелевна Герина. В научном паспорте, составленном на эту фотографию, имеется следующая подпись: «Гитлеровцы ведут на казнь участников коммунистического подполья в Минске. Слева направо: Трус Гавриил Иванович, фамилия двух остальных не установлена. Снимок сделан фашистами в городе Минске в ноябре 1941 года». Подпись: Герина. Дата: 9 января 1957 года. На обратной стороне фотографии написано: «Фото из литовского военно-исторического музея, прислано для опознания. Предположительно, что на снимке казнь белорусских партизан. Минск, 26 октября, 1941 год. (И дальше) 14 лет, Володя Щербацевич, К. И. Трус, девушка неизвестна». Как видно, подпись дополнена позже.

Во втором повешенном опознали шестнадцатилетнего Володю Щербацевича, но с девушкой никак не могли определиться. Долгие годы после окончания войны особо и не старались. Да, фотографии о казни подпольщиков Минска время от времени печатались в разных периодических изданиях, они попали в Белорусский исторический музей, позже в музей Великой Отечественной войны. Но опросы населения во второй половине 1940-х годов фактически не проводились.

Наиболее достоверная версия существует с 1968 года. Поисками имени девушки с фотографии занимался Владимир Андреевич Фрейдин, работавший тогда в отделе информации только что открывшейся газеты «Вечерний Минск». Среди новых рубрик, которые ввёл заместитель редактора этой газеты Эрнст Николаевич Коляденко, была и «Снимки, вошедшие в историю». У Коляденко был снимок, как ведут на казнь троих минчан. Он и поручил Фрейдину заняться именами этих людей.

Владимир побывал в минском музее истории Великой Отечественной войны, где ему сказали, что история интересовала и корреспондента «Пионерской правды» Вячеслава Морозова. Фрейдин был знаком с ним, оказался его однокурсником. Вячеслав и подсказал, что во время его выступления по телевидению в студию позвонил Янкин, вроде бы из строительного треста общепита. Сообщает Владимир Фрейдин:

«Я долго разыскивал этого Янкина, оказалось, что это не Янкин, а Ямник. Мы с ним долго разговаривали. Потом я пошел в школу, где училась Маша Брускина. (Как видно, именно это имя назвал М. Я. Ямник. – Д. Ф.) Директор Котова сказала, что документов особых нет, но, если он хочет что-то узнать о довоенной 28-й школе, она рекомендует ему поговорить с бывшим директором школы. Дала его адрес.

Фотография у меня была с собой, мне Вера Давыдовна (работник музея) дала хорошие отпечатки. Я пришел к этому директору. Он опознал на фото бывшую ученицу Машу Брускину. Потом я встретился с Софьей Андреевной Давидович. Она мне рассказала, что до войны с матерью Брускиной работала в одном из управлений Госиздата БССР. В разговоре со мной Софья сказала, что у ее подруги Бугаковой – матери Брускиной или родственник, или хороший знакомый художник Азгур».

Фамилия скульптора Заира Исааковича Азгура знакома многим жителям Беларуси. Владимир Фрейдин навестил его, показал фотографию, спросил, кого из этой тройки он знает. Азгур внимательно рассматривал снимок, сказал, что на нём его двоюродная племянница. Они договорились встретиться еще раз в Музее Великой Отечественной войны, где продолжили беседу о девушке. Азгур вновь подтвердил, что на снимке Маша Брускина. Последний раз родственница посещала Заира Исааковича 14 июня 1941 года.

На заседании «круглого стола» в Минске (1992 г.) Владимир Фрейдин рассказал, что встречался с женой и дочерью Кирилла Труса. Они к тому времени видели фотографию повешенных и сообщили об этом в «органы» задолго до встречи с ним, но в те годы не желали предавать гласности эти сведения. Жена Кирилла Александра Владимировна опознала на снимке девушку, которая не раз бывала в их доме. Это не была приехавшая откуда-то девушка – она жила в Минске. Мать с дочерью Трусовы вспомнили, что девушку звали Мария.

В архиве имеется документ следующего содержания: «Я, гражданка Трусова Александра, подтверждаю, что на фотографии, где изображен мой муж Трусов Кирилл Александрович, девушка с фанерным щитом и подростком перед казнью. Мне известно, что девушка часто бывала у нас на квартире, приносила шрифт и какой-то сверток. Предположительно, что одежду. Муж называл ее Марией. Муж инструктировал ее, где и как прятать оружие». Далее подпись и число: 3.1.1968 г.

Опознала Машу Брускину и Вера Банк. Она её хорошо знала. Маша трудилась в лазарете, у неё была возможность выходить за пределы ограды гетто, куда согнали евреев всего Минска. Партизанка Елена Левина не раз говорила, что на фото именно Маша Брускина. Об этом в 1944 году сообщила её отцу Борису Брускину. Позже в 1990 году она написала в газету «Звязда»: «Вторично свидетельствую, что это Маша Брускина, которую я знала ещё до войны и дружила с ней».

Взволнованным было выступление Елены Григорьевны Шварцман: «Я училась с Машей в одном классе. Они жили на Пролетарской, потом поменяли квартиру, Маша перешла в 28-ю школу. Это была моя подруга, я участвовала с ней в самодеятельности, ставили «Цыгане». Она очень красиво декламировала, играла Алеко, а я молодого цыгана. Однажды, когда наша семья была в гетто, пришел мой папа и говорит маме: «Хайке! Маше гинкт!» (Хайка! Маша висит!) Мать попросила говорить потише, боясь, что я сойду с ума.

Они жили тогда где-то на Замковой, в доме вроде общежития. Когда я дошла туда и открыла дверь, ее мама танцевала перед шкафом, перед зеркалом, она тронулась. Я испугалась и убежала, ничего никому не сказала.

Помните (обращаясь к В. Фрейдину), я вам тогда сказала, что, если узнают, что она еврейка, все поиски прекратятся. Когда я пришла на митинг в музей, знакомые сказали: «Смотри, пишут: «неизвестная девушка». И мы пошли к директору музея. Он мне лично сказал: «Мы знаем, что это Маша Брускина, но на нас давили, поэтому мы и написали «неизвестная девушка»».

Свидетельства Елены Шварцман поддержала Эсфирь Герцевна Попок, жившая напротив 28-й школы. «Мы вместе с Машей учились сначала в 8-й школе, потом в 28-й. Тут возникли сомнения – все свидетели евреи. Хочу дать объяснения по этому поводу. Сторожёвский район когда-то весь был еврейским. Потом закрыли все еврейские школы. И 8-я и 28-я стали русскими. Но все ученики, которые учились в 28-й школе, были евреями, белорусов там не было.

Маша с отцом жила врозь, она изредка ездила к нему в Москву. Мы с Машей жили на одной улице, учились в одной школе. Через много лет после войны наш соученик Ямник мне рассказал, что Маша в первые месяцы оккупации Минска работала в госпитале, ходила по дворам и собирала одежду для военнопленных, которые лежали там. Потом часть из них, благодаря Маше, другим подпольщикам, смогла убежать.

Фотографий у нас не могло остаться – Минск горел. У меня даже не осталось фотографии мамы, не то что подруг, школьных товарищей. Спасался кто как мог, не до фотографий было тогда. Тут сверяться не надо с тем, кто на снимке. Это Маша!»

На заседании «круглого стола» выступил еще один знакомый Брускиной Ефим Миронович Каменкович. «Я служил в Китае, мне попалась газета, в которой была эта фотография. Я как увидел, аж вздрогнул, жене говорю: «Смотри, это же Маша Брускина!» Никакого сомнения у меня не было. В 1938 году меня избрали секретарем комитета комсомола школы. Я ее принимал в комсомол. Это была очень активная девушка, отличница. Мы гордились ею. Не скрою, что я питал чувства симпатии к этой девушке. Мы вместе отдыхали в 1939 году в пионерском лагере в Дроздах. Маша в комсомольском комитете была моей правой рукой.

Когда я приехал в Минск, был конец 1957 года, приходил к работникам музея, говорил, что знаю эту девушку. Это Маша Брускина. Здесь никаких сомнений быть не может. Я хотел бы видеть людей, которые утверждают, что она там из Червеньского района. Хотел бы их видеть, чтоб они мне в лицо посмотрели… Стыд и позор нам, минчанам, что в нашем родном Минске, где она жила, полное такое сопротивление».

С места прокричала Дина Абрамовна Хитрова (Рубина): «Мы с Машей вместе учились, вместе сидели за одной партой». На вопрос, в каком классе, ответила: «В восьмом, девятом. Это её копна волос. Конечно, она видоизмененная, что вы хотите, тюрьма, пытки и не то с человеком делают».

Окончание следует.

Опубликовано 18.09.2018  13:52

Трагедия семьи Бронштейн, подвергнутой сталинскому террору

«Я писала стихи Сталину, и не знала, что он стоит за убийством моего отца»

История семьи Бронштейн, которая прошла через жернова сталинских репрессий.

 Адарья ГУШТЫН /  /

Через Акмолинский лагерь жен изменников родины (АЛЖИР) прошли десятки супруг и близких родственниц представителей белорусской интеллигенции и номенклатуры, попавших в жернова сталинских репрессий. Оказалась в этом страшном месте и Мария Минкина — жена литературного критика Якова Бронштейна, убитого в ночь на 30 октября 1937 году, в ту кровавую ночь, когда чекисты расстреляли более ста представителей белорусской культуры и науки.

Naviny.by встретились с Инной Бронштейн — дочерью Якова Бронштейна и Марии Минкиной. Трагедия ее семьи стала для Инны Яковлевны фактически первым воспоминанием из детства.

«Самая страшная трагедия в нашей семье была у отца, — говорит Инна Бронштейн. — Он так верил в коммунизм, он жил этим! Он ведь был секретарем парторганизации Союза писателей».

Инна Яковлевна приглашает в комнату, где хранятся книги и семейный фотоархив. На полке стоит бюст ее отца, это работа Заира Азгура, который дружил с семьей Бронштейнов.

 «Каждый день сижу здесь, напротив бюста папы, и думаю: Боже мой, какая участь! Если бы на фронте, если бы немецкая пуля. А это же свои убили, до чего ужасно!»

 

«Не хочу знать, какие показания выбили из моего отца»

Яков Бронштейн родился в 1897 году в Бельске, сейчас это территория Польши. В 1919-м записался добровольцем в Красную Армию, участвовал в Гражданской войне. После демобилизации работал в газете «Орловская правда». Окончил литературный факультет Московского университета, потом учился в Коммунистической академии. С 1930 года и до ареста в 1937-м был научным работником Литинститута в Академии наук БССР, профессором в Пединституте и ответственным секретарем в Союзе писателей. В 1936 году стал членом-корреспондентом АН БССР.

По словам дочери, Яков Бронштейн с 15 лет был в революционном движении: «Он был пламенным революционером, беспредельно преданным партии».

Критики отмечают, что Бронштейн напрямую связывал литературу и политику: развитие художественной литературы, по его мнению, зависело от политического сознания автора.

«В конце 20-х литературное «доносительство» стало профессией, — пишет литературный критик Петр Васюченко. — Действовал отряд критиков, рецензии и статьи которых можно было бы приобщить к судебным делам. Делалось это достаточно профессионально, за хорошую оплату. Специальный отряд оформился в 1928 году и объявил себя Белорусской ассоциацией пролетарских писателей. Имена «профессионалов» приобрели печальную известность».

Среди них, по мнению Васюченко, был и Бронштейн.

Яков Бронштейн познакомился с Марией Минкиной в Минске, где она училась в пединституте

«Есть гипотеза, что Изи Харик, еврейский писатель и друг Бронштейна, остался в истории как персонаж с положительным знаком, а Бронштейн — с отрицательным, — отмечает публицист Вольф Рубинчик, который исследовал творчество еврейских авторов. — Действительно, есть люди, которые прямо называли Якова Бронштейна доносчиком. Но я не считаю эти источники авторитетными, поскольку их автор неоднократно ошибался. Если я собственными глазами увижу эти доносы или авторитетные свидетельства об этом, может быть, изменю свое мнение».

Вольф Рубинчик считает, что в оценке писателей 1920-1930 годов нужно исходить из того, какой реальный ущерб принесли их тексты, какие у них были мотивы (верили ли они в то, что делали), и что ожидало их самих в сталинские времена.

«Многие вопросы снимает сам факт ужасной смерти и нескольких месяцев пыток перед ней, — пишет Рубинчик. — Насчет веры, дочь Бронштейна подтверждает, что отец был преданным коммунистом. А вот что касается ущерба, оценить это непросто. Я знаком далеко не со всем литературно-критическим наследием Бронштейна. Впрочем, хотел бы я видеть человека, который прочел бы все его тексты — и на идише, и на белорусском, и на русском. Памяти, а не панегириков и не запоздавших пинков, этот человек явно заслуживает». 

Инна Яковлевна говорит, что дело своего отца не видела. «Я в КГБ не ходила, хотя могла бы это сделать и сейчас. Моя знакомая, отца которой тоже репрессировали, запрашивала его дело. Потом показывала мне, там было указано, что он и себя признает врагом народа, и своих соратников. Я не знаю, что там под пытками можно было сказать. И не хочу знать, какие показания выбили из моего отца».

Несколько фотографий в семейном архиве — всё, что осталось на память об отце. Дело своей матери Инна Яковлевна тоже не видела. Марию Минкину арестовали в 1937-м и этапом отправили в Акмолинск, в лагерь жен изменников родины. Детей увезли в интернат.

Детей разлучили сразу

«Воспоминания о детстве начинаются с того, что я оказалась одна, — говорит Инна Яковлевна. — Мне было пять лет, братику — два года. Папу, видимо, арестовали на работе. Как забирали маму, я тоже не видела, потому что была с папиным отцом. Поздно вечером к нам пришли двое в военной форме. Сказали, что папа просил меня забрать и что мы поедем все вместе в кино. Я очень обрадовалась, не понимала только, почему дедушка стоит молча в углу. В машину зашла с удовольствием, это тогда была такая необычная вещь. Дяденьки эти мне улыбались, болтали со мной. И вот мы едем-едем, я спрашиваю, почему так долго, а они уже ничего не отвечают. И тогда я расплакалась. Очень хорошо помню то чувство: вдруг какие-то чужие люди, мамы нет, папы нет, дома нет. Вот этот момент хорошо врезался в память».

Инна и Ромен в 1937 году, на обороте фото надпись «Дети здоровые и очень хорошие», семейный архив

Инну с братом привезли в дом, «полный детей». Интернат Инна Бронштейн хорошо помнит:

«Над нами стояли женщины в косынках. Я крепко держала братика за руку. Уже поняла, что-то случилось, боялась его потерять. Нас выстроили в очередь, спросили имя и фамилию. Потом какая-то женщина взяла меня за руку и сказала, что я буду в доме для больших детей, мол, здесь мало игрушек, а брата завезут в дом, где игрушек много. Дали в руки башенку, вырвали руку брата и куда-то увели. Я, конечно, горько плакала».

Родственники начали искать детей сразу после ареста матери. Сначала объехали близлежащие интернаты, потом ездили всё дальше и дальше, но безрезультатно. Задача у органов была — безвозвратно разлучить семьи.

«Старший брат Марии Яков Минкин смог попать на прием к Калинину, — говорит двоюродный брат Инны Бронштейн Александр Косарев. — У дяди был один шанс из миллиона попасть в кабинет к Калинину, чтобы изложить свою просьбу, и 999 999 шансов быть арестованным и расстрелянным за родственные связи с «изменником Родины». Войдя в кабинет, он положил на стол свою книжку ударника, книжку стахановца, другие награды и сказал, что не понимает, почему советская власть забирает детей в детдом, когда есть родственники, готовые взять их к себе. Калинин стал двигать все эти книжки указательным пальцем назад к дяде и быстро шепотом говорить: «Заберите, быстрее заберите. Приходите завтра, у вас будут адреса детей». На следующий день дядя действительно получил адреса: маленькая Инночка оказалась в Беларуси, а Ромен — в Одесской области».

Бронштейны до сих пор считают это большой удачей, ведь часто родственником не удавалось найти детей, которых силой увозили из дома.

«Трудно сказать, почему этот эпизод из жизни нашей семьи закончился именно таким образом, — говорит Александр Косарев. — Калинин не был столь добрым и отзывчивым человеком. Он подписывал все сталинские указы и законы, включая закон в день убийства Кирова, по которому судили Якова Бронштейна и тысячи других. Этот закон не допускал ни кассационного обжалования приговоров, ни подачи ходатайств о помиловании. Смертные приговоры исполнялись немедленно. Возможно, Калинин как-то предчувствовал, какая судьба ожидает его жену, она была арестована и находилась в лагерях с 1938 по 1945 год».

Екатерина Калинина отбывала свой срок в том же лагере, что и Мария Минкина, в АЛЖИРе.

«Дядю сразу исключили из партии — за то, что взял на воспитание дочь врага народа»

Детей забрали родственники Якова и Марии. Брат и сестра жили в разных городах, им долго не рассказывали правду о родителях, и до войны они ничего не знали друг о друге.

«Слава Богу, тогда были большие семьи», — говорит Инна Яковлевна. На фото — она с тетей Рахиль и дядей Марком, семейный архив

«Меня спасли святые люди. Каждое утро подхожу и целую портрет дяди и тети, — продолжает рассказ Инна Бронштейн. — Папина сестра тетя Рахиль и ее муж дядя Марк стали для меня самыми родными. О родителях мне не рассказывали. В командировке — и точка. Я, конечно, подозревала, что здесь что-то не так. Для себя придумала, что мои родители в Испании, там шла Гражданская война, и было много наших, хотя об этом никто открыто не говорил. И вот я думала, мои папа и мама борются за испанский народ, и очень этим гордилась».

Своих спасителей Инна называла сначала «дядя» и «тетя», а во время войны спросила: «Можно я буду называть вас мама и папа?»

И они разрешили. Своих детей у них не было.

Дядю Марка исключили из партии за то, что взял себе дочь врага народа. «Партбилет ему вернули только после реабилитации мамы. Он, кстати, всю жизнь был предан коммунизму», — поясняет Инна Бронштейн.

С братом удалось связаться только в войну, когда обе семьи оказались в эвакуации.

«Это был счастливейший день моей жизни! Мы смогли поговорить по телефону. Когда шла домой, все телеграфные столбы на пути обнимала».

«Твоя мама жива и готовится к радостной встрече»

Первое время заключенные в АЛЖИРе были на строгом режиме — за двойной проволокой, без права переписки. Первое письмо от мамы Инна получила уже после войны, в 1946-м.

«Мне уже сказали, что мама за колючкой. Да я и сама стала понимать, все-таки уже выросла, — говорит Инна Яковлевна. — Мама писала мне с 1946 года. Одно письмо было даже в стихах. Она не говорила, что случилось и почему. Я считала, и мне так говорили родные, что это судебная ошибка. Масштабы этой трагедии я узнала гораздо позже, в 1956 году, когда Хрущев выступил с докладом против культа личности. И тогда выяснилось, что многие мои знакомые были точно в таком положении, что и я».

Письмо из лагеря, от мамы — дочке: «Неоглядная снежная ширь, вьется легкий снежок по дорожке, Под карнизом кружит снегирь и стучит своим клювом в окошко. … Ты придумай нежнее слова, сядь на теплые детские плечи И скажи: твоя мама жива и готовится к радостной встрече».

В лагере Мария Минкина, которая до ареста писала книги по дошкольному воспитанию, пасла скот. Климат в Казахстане суровый: зимой до минус сорока, летом стоит знойная жара, и все время ветер — степь кругом. Работа тяжелая: не дай бог потерять хоть одну голову, могли расстрелять — это называлось вредительством.

«Условия в лагере были ужасными, — рассказывает Инна Бронштейн. — Мама об этом не любила вспоминать. И вообще она считала, что не это самое страшное. Трагедия была в том, что ее разлучили с детьми и что она не знает, где наш отец. Вот что приносило больше всего боли».

Во время войны работали изо всех сил, буквально падали, чтобы доказать, что они всё сделают для этой страны. «Так, как они работали, не работал никто, тем более, учитывая, как их кормили», — говорит Инна Бронштейн.

По ночам Мария Вульфовна писала стихи и вышивала. Рубашку с надписью «Светленькой Иннушке от мамы» удалось прислать родственникам.

Инна никогда эту рубашку не носила, ей разрешали на нее только смотреть — слишком дорогая память. Сейчас она хранится в Казахском музее.

«Помню по минутам возвращение мамы. Мне рассказывали, что мама очень красивая. И вот я увидела женщину изможденную, замученную. Конечно, назвать ее красивой уже было невозможно. Страшно представить, что она испытала, — говорит Инна Яковлевна. — Она вернулась в 1947-м, когда мне было 15 лет. Для меня это было очень важно. И не потому что мне было без мамы плохо. А потому что я представила, что же она пережила. С мамой мы очень быстро сошлись. С братиком было сложнее».

Младшего сына Яков Бронштейн назвал в честь Ромена Роллана, который в 1935 году приезжал в Советский союз. Маленькому Ромену не рассказывали, где его родители. И со временем он начал называть мамой свою тетю.

«Мы с мамой были заодно — нам нужно было вернуть братика маме. Думаю, их сблизило то, что Ромен любил меня, а я любила маму. И вот эта связь передалась. Мама у меня очень умная и добрая. Она не пыталась плакать и навязываться. Хотя мамочка рассказывала, что, бывало, дети не хотели переходить от своих новых родителей к вернувшимся из лагерей. Мы сумели преодолеть этот период благополучно. Нам с братиком повезло, что мы не потеряли друг друга. И что встретились с мамой. Это было чудо. Задача была разъединить семьи, чтобы родители и дети ничего не знали друг о друге. Сталин хотел превратить людей в массу — без истории, без памяти, без голоса и собственного мнения».

«Братик маму полюбил, и мы стали жить очень дружно».

После лагеря Мария Минкина не могла вернуться ни в Минск, ни в Москву — это было запрещено. Сначала жила в поселке в Калининской области. Потом перебралась в Калугу, где устроилась счетоводом в ЖЭС.

«Мама никогда не жаловалась, не давила на психику, — говорит Инна Яковлевна. — Вернуться в Минск удалось после разоблачительной речи Хрущева о преступлениях Сталина. В 1956-м были реабилитированы мои родители. Маме дали квартиру, какие-то деньги, можно было получить работу по специальности. К нам в гости часто приходили женщины, которые были с мамой в лагере. Они не любили говорить про АЛЖИР, все хотели забыть этот ужас, но помнили до конца жизни».

«Когда в НКВД сказали, что отец жив, не знала, куда деться от счастья»

В 1947 году Инна Бронштейн, которой на тот момент было 15 лет, решила выяснить судьбу своих родителей. Она записалась на прием в Главное управление НКВД.

«Волновалась, конечно, сильно. До сих пор помню, как шла по тем длинным коридорам. В кабинете меня стали расспрашивать о маме. Я все рассказала и говорю им: «У вас же есть сведения о моем отце. Скажите, он жив?» И они ответили: «Да, он жив» Когда я это услышала, не знала, куда деться от счастья. Боже мой, как я радовалась! Он жив! А на самом деле его расстреляли в 1937 году, в ту страшную ночь, когда убили больше ста деятелей культуры. Среди них был и мой отец. Почему мне солгали? Ну, а зачем им были мои слезы? Помню, пришла счастливая, папа жив. А потом всё…»

Инна Яковлевна говорит, что ее мама, пока была в лагере, тоже думала, что Яков жив. «Но потом стало понятно, его убили. Потому что переписку спустя некоторое время разрешили. И он бы сделал всё возможное, чтобы сообщить родственникам, где он и что с ним. Так что это было всё ясно».

До ХХ съезда никто эту тему не обсуждал, говорит Инна Бронштейн. «Все молчали. Когда выступил Хрущев, всё стало ясно, и посыпалось то, что люди держали в себе 20 лет. О репрессиях стали писать в газетах, говорить на радио. Это была трагедия миллионов».

Инна Яковлевна подчеркивает, что она коммунистка. И до сих пор хранит дома портрет Ленина.

«Самое прекрасное, что было в нашей истории, это революция, — говорит она. — Хотя Сталин эту революцию загубил, как и самих революционеров. Они были уничтожены, и революция как явление превратилась в свою противоположность. Я считаю, это чудовищное искажение идеи. Это самое страшное, что могло произойти с партией, но все-таки смогли тогда в 50-е годы через это пройти и вернуться к ленинской идее».

Инна Бронштейн всю жизнь работала учителем истории. Но не рассказывала своим ученикам всю правду о Сталине.

«Боялась, что дети подумают, будто мое отношение к Сталину определяется личной судьбой. Наверное, я была неправа. Но мне казалось, что если я это расскажу, они будут думать: вот у тебя отца забрали, поэтому ты такое говоришь, — говорит она. — Когда умер Сталин, я не плакала, но плакала моя мама. «Мамочка, — говорила я ей. — А ты-то что плачешь? Что хорошего он тебе сделал?» «Не в том дело, — отвечала мама. — Теперь, когда его не стало, на нас снова нападут, опять будет война. В то время Сталин для всех был символом победы и непобедимости. Люди считали: пока он есть, нас никто не тронет. Отношение к нему было совершенно религиозным».

 

Люди запуганы — были и есть

До разоблачения на ХХ съезде Инна, как и миллионы других советских граждан, не понимала, каков масштаб репрессий в стране и что за всем этим стоит лично Сталин.

В детском дневнике хранится стихотворение «Песня о Сталине». 1942 год, Инне Бронштейн 10 лет

Когда пехотинец в атаку встает
Пред грозной лавиною стали,
С ним вместе в шеренге почетной идет,
Вдыхая бесстрашие, Сталин…

Он солнца народов немеркнущий свет,
Он счастье воздвиг из развалин.
Прими же страны долгожданный привет,
Отец и учитель наш, Сталин…
Отношение изменилось после выступления Хрущева:

«Черная туча, в которой я жила, вдруг разорвалась, и я увидела свет. До этого я не понимала, что за этим стоит Сталин. Я писала ему стихи и не знала, что он стоит за убийством моего отца. Считала, он не при чем, это в НКВД допустили ошибку. И вообще, мы были так воспитаны, что самостоятельно не думали. Что написано в газете, в учебнике, то и правда».

По ее словам, страх в обществе был ужасным. «Помню, когда по радио объявили про разоблачения на ХХ съезде, я позвонила маме, сказать об этом. А она мне: «Не говори по телефону, не говори по телефону!» Вдруг завтра всё изменится и за это жизнью нужно будет отвечать? «Не говори по телефону», хотя это только что сказали по радио! Вот какой был страх!»

Самое страшное сейчас, по словам Инны Яковлевны, видеть, как некоторые пытаются оправдать действия Сталина.

«Я умираю, когда вижу людей с его портретами! Это для меня самое страшное. Даже не потому, что они прославляют Сталина. Рабство, понимаете? Ужас. 30-е годы посеяли такой страх в душах людей, что он, по-моему, даже сейчас не ушел. Он передался следующим поколениям. Страх. Собственно, это и было целью государственного террора».

 

«Хочу послать деньги на памятник в Куропатах»

Инна Бронштейн часто сидит на диване напротив бюста отца и думает о его тяжелой судьбе: «Вскоре после папы задержали его друга, еврейского поэта Изи Харика. После пыток он сошел с ума, метался по камере и кричал Far vos? (за что?) У всех был только один вопрос: за что? Они жизнь отдали за эту власть, а их обвинили в измене. Причем вышло так, что отдали жизнь в прямом смысле. Слишком большая жертва. И самое страшное — масштабы. Никто и нигде не осмелился так уничтожить собственный народ».

Письмо белорусских писателей к Сталину, многие из них были расстреляны

Инна Яковлевна была в Куропатах, куда вывезли расстрелянных поэтов. «Я слышала, там хотели построить бизнес-центр, — говорит она. — Это, конечно, кощунство, надругательство над памятью людей. Там должен быть мемориал. Хочу записать номер, куда можно послать деньги».

В Беларуси деньги на мемориал собирают всем миром, в Казахстане музей и мемориал на месте лагеря, куда сослали мать Инны Яковлевны, построило государство.

Мария Минкина прожила 90 лет. После реабилитации она смогла вернуться к научной работе, ее книги по дошкольному воспитанию до сих пор востребованы специалистами. Кстати, официально она не была расписана с Яковом Бронштейном, в то время многие коммунисты считали брак буржуазным предрассудком.

После реабилитации Марии Вольфовне полагалась компенсация — деньги и квартира. «Маму попросили предоставить свидетельство о браке. «Мы не были расписаны», — пояснила она. «Тогда вы не жена», — ответили ей. «А за что же меня посадили? Когда пришли брать меня как жену врага народа, свидетельство о браке не спрашивали». Так что пришлось еще доказывать, что мама жила с отцом, что у них были дети», — рассказала Инна Бронштейн.

Инне Яковлевне — 85, Ромену Яковлевичу — 82. Несмотря на это, иначе как «братик» она его не называет.

«Это самый близкий и родной мне человек, — поясняет она. — У него детей нет. Мой сыночек умер, когда ему было 32 года, во сне. Так что злосчастная история нашей семьи кончается. Дай бог, чтобы ничего подобного не было с вами и с вашими детьми».

Опубликовано 21.12.2017  00:12

В. Рубінчык пра Якава Бранштэйна

Некалькі слоў пра Якава Бранштэйна

(да 120-годдзя з дня яго нараджэння)

Якаў Анатолевіч Бранштэйн – так ён падаецца ў беларускіх даведніках (насамрэч, відаць, бацьку звалі не Анатолем)… Нарадзіўся будучы крытык, прафесар, член-карэспандэнт Акадэміі навук БССР 10 лістапада 1897 г. у Бельску. Цяпер гэта – Бельск-Падляскі ва Усходняй Польшчы, але спрэчная тэрыторыя належала і Прусіі (на рубяжы ХVIII-XIX cт.), і БССР (пасля 1939 г.). Доўгі час жыў у Польшчы, а калі трапіў у Расію (Арол, 1919 г.), то запісаўся ў Чырвоную Армію, ваяваў на розных франтах. Пасля дэмабілізацыі працаваў у газеце «Орловская правда».

Я. Бранштэйн на здымках розных гадоў

Мяркую, былы чырвонаармеец праявіў сябе так, што не было пытанняў, да якой партыі ён далучыцца. З 1925 г. Я. Бранштэйн меў бальшавіцкі партбілет. У тым жа годзе публіцыст, які друкаваўся з 1918 г., паступіў у Маскоўскі ўніверсітэт.

Лёгка заўважыць, што ў жыццёвым шляху Бранштэйна прасочваюцца пэўныя падабенствы з біяграфіяй Ізі Харыка. Пазней абодва прыехалі ў Менск, працавалі ў рэдкалегіі часопіса «Штэрн», уваходзілі ў ідышную секцыю Саюза пісьменнікаў БССР і атрымалі пасады ў Акадэміі навук. Бранштэйн і Харык бывалі сааўтарамі: напрыклад, у артыкуле пра яўрэйскую літаратуру Беларусі (газета «Літаратура і мастацтва», 11.04.1932; трэцім стаў Хацкель Дунец). Як успамінала Дзіна Харык, «Моцнае сяброўства звязвала Ізі Харыка з Яшам Бранштэйнам… Бранштэйн часта да нас заходзіў. Гутаркі іх былі дзелавыя, сур’ёзныя».

Такім чынам, светапогляд у Бранштэйна і Харыка наўрад ці моцна адрозніваўся, пра што сведчыў і Гірш Рэлес у сваім нарысе 1992 г. «Лёс кагорты»: «Вядучы крытык Якаў Бранштэйн паводле ідэйна-палітычных поглядаў быў блізкі да Ізі Харыка». Дый «органы» прыйшлі па літаратараў амаль адначасова (па Бранштэйна – у чэрвені, па Харыка – у верасні 1937 г.), завялі на іх падобныя справы. Абодвух расстралялі ў канцы кастрычніка 1937 г., а рэабілітавалі ў 1956 г.; іхнія жонкі былі кінуты ў турму, потым у лагер… Тым не менш выглядае, што Харык застаўся ў гісторыі беларускай літаратуры як персанаж са станоўчым знакам, а Бранштэйн – з адмоўным.

У даведніку «Беларускія пісьменнікі» Ірына Багдановіч пісала пра Бранштэйна: «Разглядаў як агульнаметадалагічныя светапоглядныя пытанні, так і творчасць асобных пісьменнікаў (Я. Купалы, Я. Коласа, А. Александровіча, М. Зарэцкага, М. Лынькова, І. Харыка і інш.). Пісаў пра ўплыў творчасці А. Пушкіна на беларускую літаратуру. У тэарэтычных канцэпцыях беспадстаўна атаясамліваў метад са светапоглядам, супрацьстаўляў рэалізм усім “антырэалістычным кірункам”. Памылкова лічыў, што ўздым мастацкай культуры непасрэдна залежыць ад уздыму палітычнай свядомасці творцы, а значыць, ад палітычнай накіраванасці мастацкай літаратуры. Прытрымліваўся характэрных для таго часу вульгарна-сацыялагічных пазіцый і ў ацэнцы беларускай дакастрычніцкай літаратуры, а таксама дзейнасці літаратурна-мастацкіх арганізацый “Маладняк”, “Узвышша”».

Нічога добрага не сказалі пра Якава Анатольевіча і іншыя беларускія літаратуразнаўцы канца ХХ – пачатку ХХІ ст. У лекцыі «Феномен літаратурнага сервілізму» Пятро Васючэнка выказаўся так: «У нетрах БелАППу аформілася структура, якая выконвала адначасова некалькі функцыяў: працягвала літаратурную палеміку, распачатую яшчэ ў часы “маладнякізму”, захапіла манаполію на літаратурную крытыку, выпрацоўвала афіцыйную “лінію” палітычнай цэнзуры, “доносительства”, а пасьля — літаратурна-крытычнага забесьпячэньня фізычнай расправы з творцамі. Імёны “прафэсіяналаў” набылі сумную вядомасьць: Л. Бэндэ, А. Кучар, І. Барашка, Я. Бранштэйн, А. Канакоцін ды іншыя».

Віктар Жыбуль у сваёй рэцэнзіі на кнігу Леаніда Маракова «Ахвяры і карнікі» напісаў: «ня памятае Менск Акопнага завулка, а гаворка йдзе ўсё пра той самы 2-гі Апанскі. І пра той самы дом № 4б. У 1-й кватэры жыў Майсей Кульбак (насамрэч у Менску ён жыў на Омскім завулку – В. Р.), а ў 2-й, празь сьценку, — Якаў Бранштэйн. Першы зь іх займаўся прозай, паэзіяй, драматургіяй, а другі правяраў пісьменьнікаў на прадмет палітычнай пільнасьці і вышукваў у іхніх творах «нацыянальна-дэмакратычныя» ўхілы. Можна ўявіць сабе, як неспакойна жылося Кульбаку з такім небясьпечным суседам». Упершыню я не згадзіўся з паэтам-архівістам, палічыў яго падыход спрошчаным… Паведаміў яму пра гэта – і атрымаў адказ: «Згодны, што ў асобе Якава Бранштэйна трэба глыбей разабрацца».

Мне здаецца, што ў ацэнцы аўтараў 1920–1930-х гадоў трэба сыходзіць з наступнага: а) якую рэальную шкоду нарабілі іхнія тэксты і/або ўчынкі; b) якія былі матывы гэтых аўтараў, а менавіта, ці верылі яны самі ў тое, што казалі/рабілі; c) што іх саміх чакала ў сталінскі час.

Наконт веры («b») – не думаю, што Рэлес памыляўся, пагатоў і дачка Якава Бранштэйна Іна пацвярджае, што бацька быў адданым камуністам. З «с» таксама ясна: многія пытанні здымае сам факт жахлівай смерці і некалькіх месяцаў катаванняў перад ёю. А вось пункт «а» раскрыць няпроста, дый знаёмы я далёка не з усёй літаратурна-крытычнай спадчынай Я. Бранштэйна (зрэшты, хацеў бы я бачыць чалавека, які прачытаў бы ўсе яго тэксты – і на ідышы, і па-беларуску, і па-руску). Тым не менш паспрабую разабрацца…

Бюст Я. Бранштэйна, створаны яго прыяцелем Заірам Азгурам. Фота адсюль.

Вядома, ужо тое, што ў другой палове 1920-х гг. Я. Б. вучыўся ў Камуністычнай акадэміі – установе Цэнтральнага выканаўчага камітэта СССР, адной з галоўных прыладаў для насаджэння аднадумства – наклала адбітак на яго дзейнасць. Ён лічыўся марксісцкім крытыкам, які хістаўся разам з лініяй партыі. Даволі іранічна, хоць і не без сімпатыі, адгукаўся пра Бранштэйна Гірш Рэлес у вышэйзгаданым нарысе: «Быў эстэтам, не пазбаўленым аналітычнага розуму. Але быў зацятым палемістам, артыкулы яго так і стракацяць палемікай. І занадта ўжо цвёрда стаяў на варце ідэйнай чысціні літаратуры. Часта даставалася ад яго яшчэ больш вядомаму крытыку Майсею Літвакову, які рэдагаваў у Маскве ўсесаюзную яўрэйскую газету «Дэр Эмес» («Праўда»)… Варта было з’явіцца крытычнаму артыкулу Літвакова, як адразу ж Бранштэйн знаходзіў, да чаго прычапіцца… Не ведаю, як Літвакоў, але Бранштэйн не крывіў душой. Ён быў верны сваім поглядам, але мог і памыліцца. Нельга сказаць, што ўсё напісанае Бранштэйнам не вытрымала часу. Многія яго выказванні і артыкулы і цяпер не страцілі значэння…»

М. Літвакоў і застаецца больш вядомым крытыкам: прынамсі ў расійскім варыянце «Вікіпедыі» пра яго артыкул ёсць, а пра Я. Бранштэйна няма. Літвакова арыштавалі ў тым самым 1937-м годзе; ці значыць, што крытыка з Менска неяк паўплывала на яго трагічны лёс? Думаю, не; дакладней, калі паўплывала, то хіба як частка агульнай атмасферы.

Ідышыст Генадзь Эстрайх у 2013 г. згадваў кур’ёзны выпадак, які здарыўся з ім у бібліятэцы ў час падрыхтоўкі чарговай кнігі: «Я замовіў некалькі работ, якія выйшлі з-пад пяра вядучых менскіх яўрэйскіх літаратурных крытыкаў і тэарэтыкаў – Якава Бранштэйна і Хацкеля Дунца, але, пачаўшы іх чытаць, неўзабаве адчуў млоснасць і галавакружэнне. Са мной такое і раней здаралася – на лекцыях па гісторыі КПСС і начартальнай геаметрыі… Карацей, я паспяшаўся закрыць гэтыя перапоўненыя марксісцкай казуістыкай працы і больш да іх не вяртаўся, а кніга мая так і засталася без главы пра Менск…»

Не здымаючы з Бранштэйна адказнасці за стварэнне ў літаратурным свеце задушлівай атмасферы 1930-х гадоў і за млоснасць Г. Эстрайха ў наш час, хацеў бы запярэчыць тым, хто бачыць у кожным артыкуле з папрокамі на адрас таго ці іншага пісьменніка «літаратурны данос» (або проста «данос»). Сёй-той сабе ўяўляе, што пасля лупцавання ў СМІ да ахвяры ў сталінскі час абавязкова выязджаў «варанок», але нават у 1937 г. так бывала не заўсёды. Напрыклад, у артыкуле А. Турэцкага ад 27.07.1937 у газеце «Рабочий» (папярэдніца цяперашняй «Советской Белоруссии») пад красамоўнай назвай «О вредительстве в педвузах БССР» выкладчыку мінскага педагагічнага інстытута Барысенку былі прысвечаны аж тры абзацы, даволі-такі пагрозлівых: «гэты выкладчык у сваіх лекцыях студэнтам абвяшчаў ворага народа, шпіёна Чарота “заснавальнікам беларускай пралетарскай паэзіі”, двурушніцкую антымастацкую паэму Александровіча “Цені на сонцы” ён выдаваў за “пярліну беларускай савецкай літаратуры”, ён ідэалізаваў БелАПП – гэтае гняздо фашысцка-трацкісцкіх дыверсантаў у савецкай літаратуры…» і г. д. Тым не менш Васіль Барысенка не адправіўся следам за Чаротам і Александровічам: ён яшчэ шмат гадоў служыў дырэктарам Інстытута літаратуры і мовы Акадэміі навук БССР (як да вайны, так і пасля).

Прыклад з Барысенкам я выбраў яшчэ і таму, што менавіта гэты дзеяч неўзабаве пасля арышту Бранштэйна напаў на яго ў газеце «ЛіМ» («Вораг пад маскай крытыка», 30.06.1937). Хто ведае, можа, і з (ня)лёгкай рукі Барысенкі ўкаранілася меркаванне аб тым, што Я. Бранштэйн нанёс беларускай літаратуры толькі шкоду?

Стыль палемікі ў Бранштэйна быў насамрэч наступальны і «бальшавіцкі» (з абвінавачваннямі, карыстаннем «зручнымі» цэтлікамі), і нездарма зборнік яго артыкулаў 1930 г. зваўся «Атака». Я ж працытую абзац з больш даступнага бранштэйнаўскага артыкула («Пытанні тэорыі і практыкі літаратурнага паходу», «Полымя рэвалюцыі», № 2, 1935): «Ва ўмовах жорсткай класавай барацьбы працякае літаратурны паход. Не выключана, што тую ці іншую чытку мастацкіх твораў класавы вораг, кулацкія агенты, нацдэмы паспрабуюць выкарыстаць у сваіх класавых антысовецкіх, контррэволюцыйных інтарэсах… (вылучана аўтарам – В. Р.) Аб’ектывісцкая… устаноўка кіраўніка чыткі можа толькі ліць ваду на млын класавага ворага і даць яму магчымасць выкарыстаць трыбуну чыткі для антысовецкай, нацыяналістычнай і кулацкай прапаганды». Так, аўтар заклікаў да пільнасці ў літаратуры, разам з сумнавядомым Жданавым ганарыўся тэндэнцыйнасцю савецкай літаратуры, дапускаў бестактоўнасці, у тым ліку на адрас Максіма Багдановіча з яго «нацыяналістычным творам пра слуцкую ткачыху» (тамсама)… Ды ўсё ж не прыкмеціў я, каб ён спрэс і ўсюды абрынаўся на калегаў па «цэху» з палітычнымі прэтэнзіямі.

Іншая справа, што ён падпісаў калектыўны зварот да Сталіна супраць падсудных у Маскве, ідэя якога, хутчэй за ўсё, была спушчана «зверху».

З газеты «Рабочий», 24.08.1936

Але, паклаўшы руку на сэрца, ці многія адмовіліся б падпісаць такі ліст, рызыкуючы ў выпадку непадпісання патрапіць назаўтра за краты? Да таго ж, на жаль, у 1936 г. арыштаваныя былі ўжо вырачаны незалежна ад кропкавай рэакцыі «на месцах» (гэта ў 1920-х грамадская думка магла яшчэ запаволіць або спыніць кола рэпрэсій…). Ізноў жа, я не апраўдваю Бранштэйна і яго таварышаў-падпісантаў, проста разважаю… запрашаючы да разваг іншых зацікаўленых асоб.

Часам Я. Б. нават спрабаваў прыцішыць напал жарсцяў: маю на ўвазе яго артыкулы«Супраць вульгарызатарства» («ЛіМ», 08.10.1932), «Аб крытыцы» («Полымя рэвалюцыі», № 6, 1935, дзе лупцаваўся небезвядомы Лукаш Бэндэ, «крытык з рэвальверам»). Крытыкаваў Бранштэйн і свайго таварыша Ізі Харыка, праўда, у адносна бяскрыўднай форме: «ранні Харык [сярэдзіны 1920-х] па-лявацку абураецца на мястэчка. Ён шле праклён “хмурым дзядам”, … агулам асуджае мястэчка на гібель» («Звязда», 17.11.1935).

Лейтматыў нарысаў Бранштэйна пра пісьменнікаў – пераадоленне апошнімі «цяжару мінулага». У сувязі з гэтым у 1935 г. ён адзначаў: «Кампазіцыйна аповесць “Салавей” зроблена як звычайная гістарычная эпапея, з моцным сюжэтным касцяком, калі не лічыць лірыка-іранічнага ўступу (гл. “спевы салаўя”, “нядзельныя званы”), які звязвае гістарычнае мінулае з сучасным». І яшчэ «Аповесць “Дрыгва” Якуба Коласа напісана пісьменнікам-рэалістам, які праўдзіва апісвае асноўную законамернасць людзей у іх руху – вось у чым сіла яго кнігі… Яго героі вельмі блізкія да герояў народных казак». Карціць згадзіцца незалежна ад ідэалагічнай падаплёкі (Я. Б. пастуляваў адыход Бядулі і Коласа ад нацдэмаўскіх поглядаў)… Або вось памысная заўвага: «Нельга абмяжоўвацца публіцыстычным пераказам твораў, зводзіць чытку літаратурных твораў і абмеркаванне іх да агульна-палітычных фраз».

Відаць, Бранштэйн быў надзелены найперш арганізацыйнымі здольнасцямі – пра гэта сведчыць доўгая, на цэлую пяцігодку, ягоная праца адказным сакратаром аргкамітэта Саюза пісьменнікаў БССР, а потым уласна Саюза (у 1932–1937 гг.). Але ж і з яго тэкстаў пра літаратуру можна вылушчыць «рацыянальнае зерне»; не быў юбіляр такім просталінейным, як яго часам малююць. Напэўна, мела рацыю «Электронная еврейская энцыклапедыя»: «цікавыя, хоць і спрэчныя, крытычныя артыкулы Бранштэйна пра творчасць І. Харыка, З. Аксельрода, А. Кушнірова, І. Фефера, Д. Бергельсона, Г. Орланда» (у мяне дайшлі рукі толькі да артыкулаў пра Харыка).

На фота з tut.by: Я. Бранштэйн і яго жонка, педагог Марыя Мінкіна (1930 або 1931 г.)

У 2007 г. у Мінскім яўрэйскім абшчынным доме адзначалася 110-годдзе Якава Бранштэйна (сустрэча «Памяць сэрца»), і я не меў бы нічога супраць аналагічнай вечарыны да 120-годдзя… Памяці – не панегірыкаў і не запозненых выспяткаў – гэты чалавек яўна заслугоўвае.

Вольф Рубінчык, г. Мінск

10.11.2017

wrubinchyk[at]gmail.com

Апублiкавана 10.11.2017  21:55

Віктар Жыбуль пра Юлія Таўбіна

ЮЛІ ТАЎБІН – ПАЭТ ВЕЧАРОВАГА ЗАДУМЕННЯ

Таленавіты паэт і перакладчык Юлі (Юдаль) Абрамавіч Таўбін пражыў кароткае, але поўнае няспынных творчых пошукаў жыццё. Нарадзіўся ён 2(15) верасня 1911 г. у горадзе Астрагожску Варонежскай губерні (цяпер Варонежская вобласць, Расія) у сям’і аптэкара. У 1921 г. пераехаў з бацькамі ў Мсціслаў, дзе вучыўся ў сямігодцы. Закончыў Мсціслаўскі педагагічны тэхнікум (1931), адукацыю працягваў на літаратурным факультэце Мінскага педінстытута, але ўсім яго планам перашкодзілі сталінскія рэпрэсіі: 25 лютага 1933 г. паэт быў арыштаваны, а 10 жніўня 1933 г. прыгавораны да двух гадоў высылкі на Урал. Жыў у Цюмені, дзе працаваў загадчыкам літаратурнай часткі мясцовага тэатра. Пасля высылкі непрацяглы час жыў у Маскве. 4 лістапада 1936 г. паўторна арыштаваны і этапаваны ў Менск, дзе 29 кастрычніка 1937 г. выязная сесія ваеннай калегіі Вярхоўнага суда СССР прысудзіла Юлія Таўбіна да вышэйшай меры пакарання. У ноч на 30 кастрычніка Ю. Таўбін у ліку 26 беларускіх літаратараў быў расстраляны ў двары турмы НКУС. Рэабілітаваны па першай справе 24 жніўня 1956 г., па другой – 29 ліпеня 1957 г.

Ю. Таўбін

Паэтычны талент Ю. Таўбіна раскрыўся яшчэ ў перыяд яго навучання ў сямігодцы – першыя яго вершы ў 1926 г. надрукаваў часопіс “Маладняк Калініншчыны” (г. Клімавічы). З таго часу малады паэт уваходзіў у Амсціслаўскую літаратурную студыю, актыўна публікаваўся ў самых розных перыядычных выданнях. Асабліва плённым для яго быў перыяд 1930–1932 гг., калі ў Ю. Таўбіна адна за другой убачылі свет 5 кніг. У першую з іх – “Агні” (1930) – увайшлі вершы 1926–1929 гг. І хоць крытыка ўспрыняла кнігу неадназначна (адна з рэцэнзій на яе мела назву “Агні, якія не гараць” [2]), сам паэт быў вельмі ўзрушаны яе з’яўленнем. З думкай пра наступныя творчыя здзяйсненні ён напісаў верш пад назвай “Мая другая кніга” (датаваны 12-13-V 1930), у якім пісаў пра сваю наступную кнігу як пра ўжо здзейснены факт: “Яна [песня – В. Ж.] ідзе за мной – / І зброя, і ратунак, / Яна – адзіны мой / Краіне пачастунак. // Я без яе – гультай, / Апошні маталыга… / Наборшчык! Набірай / Хутчэй другую кнігу” [7, с. 73–74]. Гэты верш даў назву зборніку Юлія Таўбіна “Мая другая кніга”, які, паводле аўтарскай задумы, павінен быў аб’яднаць пад адной вокладкай творы, напісаныя з восені 1929 па восень 1930 г. Аднак згаданы зборнік выйшаў пазней, чым разлічваў паэт, – у траўні 1932 г. – і насамрэч з’яўляўся ўжо не другой, а чацвёртай яго кнігай: за гэты час паспелі ўбачыць свет не запланаваныя раней зборнікі “Каб жыць, спяваць і не старэць” і “Тры паэмы” (абодва 1931), творы ў якіх аб’яднаныя паводле ідэйна-тэматычных і жанравых прынцыпаў. Асобным выданнем у Менску выйшла паэма “Таўрыда” (1932).

Вокладка кнігі “Таўрыда” (ілюстрацыі М. Аксельрода) і ўступныя радкі – прысвячэнне Заіру Азгуру.

Юлі Таўбін – прадстаўнік урбаністычнай плыні ў беларускай паэзіі 1920–1930-х гг. Сама па сабе гарадская тэма ў той час набывала папулярнасць, аднак сярод адпаведных твораў пераважалі вершы “гараджанаў у першым калене”, што адлюстроўвалі настроі і ўражанні маладых людзей, якія ўпершыню прыехалі ў горад з вёскі на навучанне альбо працу. Большасць паэтаў “маладнякоўскай” генерацыі мела сялянскае паходжанне. Жыццё ж Юлія Таўбіна з самага нараджэння было звязана з горадам і гарадской культурай, таму яго творы выяўляюць спакойнае, без залішняй экзальтаванасці і пафаснасці, але разам з тым інтымна-даверлівае стаўленне да горада. “Плошчы гожыя”, “гарадскія праспекты”, “зломлены драўляны тратуар”, “будынка даўняга фасад”, “вітрыны і афішы”, “дзёрзкія аўто” – звычайныя рэаліі для яго вершаў. І калі, напрыклад, Язэп Пушча пісаў: “Я сын дубровы круглалістай, / Я сын сялянскіх ураджаяў” [5, с. 37], “Душой сагрэты спеў / Прынёс я вам з лясоў” [5, с. 90], то Юлі Таўбін прызнаваўся ў адваротным: “Я прыйшоў ад каменных будоў, / Ад асфальтавых сцежак і троп, / Я прынёс табе шчырасць-любоў / І ў напевах – жалезны настрой. // Я прыйшоў на прасторы палос / Палюбіць і сказаць, што я сын / Родных сэрцу лясоў і бяроз, / Краявідаў імшыстых нізін” (“Панарамы лясоў і балот…”) [7, с. 27]. (Гэтыя радкі нарадзіліся ў паэта ў ліпені 1929 г. у Самацеевічах – напэўна, Юлі Таўбін гасцяваў там у свайго сябра Аркадзя Куляшова.) Атмасфера правінцыйнага горада, які добра захаваў дух старасветчыны, але паступова ўбірае ў сябе павевы новай эпохі, тонка перададзена паэтам у невялікай лірычнай паэме “Гарадок” (1929).

З восені 1929 г. ціхі невялікі Мсціслаў у вершах Ю. Таўбіна саступае месца шумнаму сталічнаму Менску. Адно з наймацнейшых уражанняў на паэта зрабіў тады запуск трамвайнай лініі. Юлі Таўбін прысвяціў гэтай падзеі верш, у якім часткова надаў вобразу трамвая шырэйшы, алегарычны сэнс: новы для Менска транспартны сродак стаў увасабленнем нацыянальнага тэхнічнага прагрэсу: “І кожны наш дзень — / гэта новы вагон, / Нясе нас у гэткія шыры, / Дзе ўсё напярэдадні сонечных дзён — / Важатыя і пасажыры” [7, с. 45]. Роднасны вобраз “цягніка гісторыі”, у якім адбылася спрэчка Кандуктара з Пасажырам, прысутнічае і ў адначасова створанай паэме Уладзіміра Дубоўкі “Штурмуйце будучыны аванпосты” (ліпень – лістапад 1929).

Аднак больш арганічным для Ю. Таўбіна як паэта-ўрбаніста з’яўляецца стварэнне малюнкаў вячэрняга гарадскога пейзажу. Змрок і сцішанасць робяцца агульным фонам, на якім абвострана ўспрымаюцца многія праявы навакольнага свету, незаўважныя ўдзень, якія паэт накрэслівае яркімі штрыхамі: “Ноч над горадам. / Зоры зялёным запалкавым ззяннем / Ціха свецяцца там — / На выбоях асенніх нябёс” (“Гарадок”) [7, с. 33]. У вершы “Вечар… У горадзе вечар… Снягі пасінелі…” (1929) паэт быццам пераводзіць позірк з блізкіх яму гарадскіх рэалій (тэлефонная сець, трансфарматарная вежа, электрычнае праменне) на “бязмежныя нябёсы”, а ў фінале верша адкрывае перспектыву на бясконцы сусвет, пасярод якога горад здаецца толькі маленькай выспачкай: “Вечар… У горадзе вечар… Над горадам месяц. / А за горадам снежны прастор” [7, с. 26]. Вялікую ўвагу паэт надае і слыхавым вобразам: усё, што чуе ў начной цішы лірычны герой (“крокі па цёмных, шырокіх панэлях”, “гукі фабрычнае песні”, шум матора) у яго ўспрыманні зліваецца ў адзіную ўрбаністычную гукавую палітру.

Вечар і ноч – улюбёны час сутак Ю. Таўбіна. Нават прызнанне ў любові роднаму краю паэт пачынае словамі: “Люблю я край, дзе вечары / Ў далёкім небе сцелюць столкі” [7, с. 14]. Ноч – гэта час судакранання з Прыгожым і Вечным – калі паэт застаецца сам-насам з кнігамі і – то ў думках, то ў сне – сустракаецца і вядзе гутарку з “паэтычнымі калегамі”, сваімі папярэднікамі, сімпатызуючы і суперажываючы ім як жывым: “Я хадзіў з сляпым спявакам / На вячоркі-пагулянкі, / З Сірано дэ Бержэракам / Быў адметным дуэлянтам. // А пад ранне, ў цемры сіняй, / Пераддосвіткавым часам – / Быў з Шэнье пад гільяцінай / І канаў з Тарквата Таса” [7, с. 50].

Адметная рыса паэзіі Юлія Таўбіна – гэта яе заглыбленасць у кніжную стыхію, што выяўляецца нават у пабудове “літаратурацэнтрычных” вобразаў, метафар і параўнанняў: “Харэі і ямбы, і пругкія дактылі / Заўсёды на варце ў мяне”, “Трамвай праляцеў, як двухстопны анапест” [7, с. 51]. Разнастайныя літаратурныя і фальклорныя алюзіі дый проста згадкі пра паэтаў розных эпох і народаў дазваляюць скласці дакладнае ўяўленне пра дыяпазон літаратурных прыхільнасцяў і зацікаўленняў Ю. Таўбіна. Характэрныя ў гэтым плане ўжо самі загалоўкі твораў (“Якубу Коласу”, “Жывому Маякоўскаму”, “Сірано дэ Бержэрак”, “Пушкін”, “За Шыллерам”, “Дужы вецер і маладзік з Гётэвае аповесці”), а таксама эпіграфы (з У. Дубоўкі, Т. Кляшторнага, І. Анненскага, С. Кірсанава, А. Пушкіна, М. Ціханава). Шэраг вершаў прысвечаны тагачасным беларускім паэтам, сябрам па пяры: З. Астапенку і А. Куляшову, С. Фаміну, У. Хадыку, заўчасна памерламу П. Трусу…

Новая эпоха “вялікага пералому”, якая прыйшла на змену НЭПу, патрабавала новых настрояў, тэм, вобразаў у літаратуры і мастацтве, і на гэтай хвалі паэт у 1931 г. напісаў верш “Мой добры, мой даўні ментар”, у якім нават развітаўся з тым, што раней было для яго дарагім, блізкім, прынцыповым, – з вечарам, які ў Ю. Таўбіна набыў персаніфікацыю і названы “даўнім ментарам” і “настаўнікам маёй хады”. Цяпер паэт мусіў жыць і тварыць ужо не паводле ўласнай інтуіцыі, што абуджалася ў вечаровай цішыні, а паводле клічу новых “шырокіх шляхоў”. У той час Ю. Таўбін больш актыўна звярнуўся да паэтычнай публіцыстыкі, прычым дамінавала ў яго міжнародна-палітычныя тэматыка, як напрыклад, у вершах “Знаёмства чатырох”, “Злучаныя Штаты”, “Праклён”, “Каляндар”.

Пісаў Юлі Таўбін і для дзяцей – прычым як адзін (“Зімовае”, “Петрык-цыганёнак”, “Пра ўдалога Янку”, “Гарыбальдзі і П’еро”), так і ў суаўтарстве з сябрамі Змітром Астапенкам (“Пра мядзведзя Самуся”, “Агацін тата”) і Аркадзем Куляшовым (“Байка пра Зайку”). У некаторых вершах маладыя паэты спрабавалі вачыма дзіцяці зірнуць на такія “дарослыя” праблемы, як, напрыклад, п’янства: “Быў у Агаты / П’яніца-тата. / Дома не начуе — / Ходзіць у піўную. / А на заводзе / Толькі працы шкодзіць. / Пасьля ночы п’янай / Не ўстае ён рана. / Гудок гудзіць, / А тата сьпіць. / Крычыць Агата: / “Уставай, тата!..” / А тата ў дванаццаць / Выходзіць на працу / З цяжкой / Галавой” [1, с. 192].

Дзякуючы творчаму тандэму Таўбіна і Астапенкі на старонках часопіса “Іскры Ільіча” ў 1929 г. з’явіўся легкадумны і гультаяваты, але здольны вучыцца на сваіх памылках персанаж – “слаўны хлопчык” Клім Качкін, які выступаў і героем, і аўтарам гумарыстычных вершаў. Пад гэтым псеўданімам сябры-паэты апублікавалі творы “Брыгада Ганкі і новыя санкі”, “Як яны рака злавілі”, “Разумны Клім” і інш. Калі ж да гэтага паэтычнага дуэту далучаўся і Аркадзь Куляшоў, творы падпісваліся псеўданімам Язэп Качкін. Тут адчуваецца відавочная іронія ў дачыненні да папулярнага ў той час расійскага камсамольскага паэта Іосіфа Уткіна (1903–1944), чые імя і прозвішча нашыя паэты дасціпна пераклалі на беларускую мову.

Мастацкім перакладам Юлі Таўбін займаўся з 1928 г. Спачатку аддаваў перавагу творам на рускай (У. Маякоўскі, А. Безыменскі, С. Анісімаў, А. Чэхаў), украінскай (Л. Скрыпнік, Г. Міхайлец, М. Чумандрын), польскай (А. Лемеш), яўрэйскай (І. Харык) мовах. Вывучыўшы ў педыінстытуце нямецкую мову, Ю. Таўбін пачаў звяртацца да творчасці Ёгана Вольфганга Гётэ і Генрыха Гайнэ. Апошні так захапіў, што беларускі паэт падрыхтаваў цэлы зборнік яго вершаў. Калі б Ю. Таўбін не быў арыштаваны і зборнік выйшаў, гэта было б першае выданне твораў Г. Гайнэ па-беларуску. Але тым перакладам было наканавана праляжаць у архіве шмат дзесяцігоддзяў, пакуль іх не знайшоў і не апублікаваў у гістарычна-літаратурным зборніку “Шляхам гадоў” (1990) Уладзімір Сакалоўскі. Як зазначыў аўтар публікацыі, “Калі большасць беларускіх перакладчыкаў страчвалі ад таго, што перайначвалі Гайнэ на свой манер, набліжаючы яе да беларускай сістэмы вершаскладання – абеларушвалі, то Таўбіна можна папракнуць толькі ў адваротным: ён так моцна набліжаецца да Гайнэ, аддаляючы яго ад беларускай паэтычнай стыхіі, што часам паэт робіцца нялёгкім для беларускага ўспрымання” [6, с. 226]. Сярод перакладзеных Ю. Таўбіным вершаў Г. Гайнэ – такія сусветна вядомыя творы, як “Лёрэляй”, “Вестка”, “Гады праходзяць, прыходзяць…”, “Нявольніцкі карабель” і інш. Вялікая заслуга Ю. Таўбіна – у тым, што ён перакладаў, арыентуючыся цалкам на нямецкі арыгінал, не стараючыся запазычваць вобразы і звароты, якія сустракаюцца ў здзейсненых раней перакладах на рускую мову.

Як бачым, творчы ўзлёт Юлія Таўбіна быў імклівым, хуткаплынным, але надзвычай плённым. Малады творца знаходзіўся ў стане пастаяннага пошуку і самаўдасканалення – мала таго, ён спяшаўся жыць і сталець, нібыта адчуваючы, што пражыць яму наканавана нядоўгі век. “Маладосць наша крыгай растала. / Палюбілі мы свет без акрас. / Рэчаісная сціплая сталасць / Спатыкае настойлівых нас” (“Сталасць”) [7, с. 76], – напісаў паэт, калі яму было ўсяго 19. У кантэксце верша, аднак, прысутнічае не лірычнае “я”, а “мы”, і ранняя сталасць выступае як калектыўная якасць, як адзнака цэлага пакалення, якому давялося жыць у неспакойны час нялёгкіх гістарычных выпрабаванняў (“Наша сталасць – ад працы і боек, / Наша сталасць – ад бацькаўскіх крат…”). Аднак ці прадчувала тагачасная моладзь, што, нягледзячы на свой шчыры працоўны энтузіязм, таксама будзе кінутая ў пякельныя жорны сталінскіх рэпрэсій? Падобна, што ў Юлія Таўбіна нейкае падсвядомае трагічнае прадчуванне ўсё ж было. У 1932 г. ён напісаў аб’ёмны верш (фактычна невялікую паэму) пад назвай “Смерць”, у якім распавёў пра сваё жаданне – “Каб адчуванне жыцця ніколі мяне не пакідала, – / Поўнае і шматкаляровае, / як вясёлкавы паўкруг” [7, с. 141]. З верша бачна, што менавіта адчуванне немінучай смерці (незалежна ад таго, хутка ці няхутка яна адбудзецца) падштурхоўвала паэта, з аднаго боку, спазнаваць усе радасці жыцця, а з іншага – паспець зрабіць паболей. “Хочацца бегчы навыперадкі з трамваямі, / Поўна думак, / вынашаных і нявынашаных” [7, с. 147].

Так атрымалася, што верш “Смерць” (“Чырвоная Беларусь”, 1932, № 17) стаў адным з апошніх твораў паэта, апублікаваных пры жыцці ў беларускай перыёдыцы. На пачатку 1933 г. Юлі Таўбін яшчэ здолеў падаць голас са старонкі “ЛіМ’а”, распавёўшы пра свае творчыя планы: «У 1933 годзе хачу дапісаць даўно пачатую вершаваную аповесць “Доктар Батурын”. Хачу напісаць некалькі вершаў, што даўно ў мяне насьпяваюць. Выйдзе кніга “Лірыка. Эпас”. Буду перакладаць ангельскіх і нямецкіх паэтаў» [4, с. 3]. Але з-за арышту паэта ягоным марам не было наканавана ўвасобіцца ў жыццё: аповесць “Доктар Батурын” (урыўкі: ЛІМ, 1932, 6 сак.) засталася няскончанай; падрыхтаваныя да выдання кнігі паэзіі “Лірыка. Эпас” і перакладаў Г. Гайнэ не ўбачылі свет. На шчасце, рукапісы дзвюх згаданых кніг захаваліся ў архіве сумнавядомага крытыка-вульгарызатара Л. Бэндэ (Беларускі дзяржаўны архіў-музей літаратуры і мастацтва, далей – БДАМЛМ; ф. 66, воп. 1, адз. зах. 1046, 1336, 1337).

Апынуўшыся ў цюменскай высылцы, Юлі Таўбін не перапыніў літаратурную дзейнасць. З твораў гэтага перыяду (паэт пісаў тады на рускай мове) да нас дайшла паэма “Михайло” (1934) пра жыццё знакамітага вучонага М. Ламаносава. Яе рукапіс (БДАМЛМ, ф. 71, воп. 3, адз. зах. 387, 388) збярог украінскі пісьменнік Нічыпар Белаконь, які адбываў высылку разам з Ю. Таўбіным. У 1960-х гг. Н. Белаконь перадаў рукапіс Станіславу Пятровічу Шушкевічу, які збіраў усю магчымую інфармацыю пра свайго сябра маладосці. Другі асобнік паэмы захаваўся ў фондзе паэтаў Максіма Лужаніна і Яўгеніі Пфляўмбаўм (БДАМЛМ, ф. 140, воп. 2, адз. зах. 259), як і яшчэ адзін твор Ю. Таўбіна ссыльнага перыяду – паэма “Осада” (адз. зах. 258), прысвечаная падзеям Грамадзянскай вайны. Тэксту папярэднічае тлумачальная запіска М. Лужаніна (1977 г.): «Праўка аўтара. Экзэмпляр быў у рэдакцыі “Октября”, вярнуўся з рэзалюцыяй А. Суркова: “Талантливо, но рыхловато”. […]. З гэтай рэччу Таўбін прыехаў у 1935 г. у Маскву з Цюмені, так паэма і засталася ў маіх паперах». Акрамя таго, у Расійскім дзяржаўным архіве літаратуры і мастацтва (г. Масква) захаваўся рукапіс верша “Помнишь сажалку с пятнами плесени…” (ф. 619, оп. 1, ед. хр. 3350), таксама дасланы ў часопіс “Октябрь”.

Юлі Таўбін (краіні справа) на высылцы ў Цюмені, 1935 г. Побач – сябры Аляксандр Кучынскі і Змітрок Паваротны.

Юлі Таўбін марыў ізноў публікавацца, што для пісьменніка з таўром “ворага народа” было вельмі праблематычна. Тым не менш, два яго рускамоўныя вершы – “Друзьям” (“Знамя”, 1936, № 5) і “Тэдди” (“Огонёк”, 1936, № 22) – у друк усё ж трапілі. Першы са згаданых твораў напісаны ад імя вандроўніка, які чуў у свеце шмат моваў і пераканаўся, што сяброўская ўсмешка больш зразумелая за ўсялякія словы; другі верш – ад імя чалавека, які сябраваў з Эрнстам Тэльманам, старшынёй камуністычнай партыі Германіі і асноўным палітычным апанентам Гітлера, а на той момант – вязнем гестапаўскай турмы. Твор прасякнуты спачуваннем да зняволенага, надзеяй на яго вызваленне. Толькі вось наўрад ці ведала рэдакцыя “Огонька” пра адну акалічнасць, якая напраўду збліжала біяграфіі беларускага паэта і нямецкага палітыка: Э. Тэльман быў схоплены гестапа 5 сакавіка 1933 г. – амаль у той самы час, калі быў арыштаваны органамі НКУС і сам Ю. Таўбін. Так што, магчыма, верш “Тэдди” з’яўляецца не проста “дзяжурнай” праявай салідарнасці з вядомым палітвязнем-антыфашыстам, а хавае ў сабе і глыбейшы падтэкст.

Невыпадковым у такім разе выглядае і зварот Ю. Таўбіна да вершаў англійскага паэта А. Хаўсмана, адзін з якіх (“Законы Бога и людей”) успрымаецца сёння як своеасаблівае “пасланне з таго свету” [3, с. 33], прадбачанне ўласнай трагічнай пагібелі, на што звярнуў у свой час увагу вядомы даследчык рэпрэсій Леанід Маракоў: “Они грозят – иди назад, / Не то – тюрьма, петля и ад. / Как не робеть мне! / Суд их скор. / Могу ль вступить в неравный спор? / Не я построил этот мир. / Я в нем блуждаю, чужд и сир. / Хоть глупые, но господа – / Они. Их сила, их права. / А нам на Марс не улететь / С тобой, душа моя… Так впредь / Смирись и следовать сумей / Законам Бога и людей…” [3, с. 33]. “Антология новой английской поэзии” (Ленинград: Гослитиздат, 1937), куды па недаглядзе цэнзуры ўвайшлі таксама пераствораныя “ворагам народа” Ю. Таўбіным вершы У. Б. Ейца, Дж. М. Сінга, Г. К. Чэстэртана, Дж. Мэйсфілда, выйшла праз 20 дзён пасля расстрэлу перакладчыка.

Юлі Таўбін застаўся ва ўспамінах сяброў і знаёмых як сардэчны чалавек з прыветлівым лагодным тварам і, акрамя таго, “чалавек надзвычай таленавіты” з “выдатнай здольнасцю да хуткага асваення замежных моў”, “цудоўны майстар беларускага верша” [8, с. 2]. І застаецца толькі здагадвацца, як бы ён мог узбагаціць беларускую культуру, калі б яго лёс не склаўся так трагічна.

Зборнічак Ю. Таўбіна (Мінск, 2017)  

P. S. Нядаўна ў серыі “Паэты планеты” выйшла кніга выбраных твораў Юлія Таўбіна, укладзеная Андрэем Хадановічам. Пад адной вокладкай выйшлі вершы, паэмы, пераклады з Г. Гайнэ. Некаторыя з гэтых твораў пасля смерці аўтара не перавыдаваліся. Ёсць і зусім эксклюзіўныя рэчы – напрыклад, два рускамоўныя вершы, дбайна пераствораныя ўкладальнікам на беларускую мову. Кніга ўпершыню была прэзентавана 1 верасня 2017 г. падчас адкрытай лекцыі А. Хадановіча пра жыццё і творчасць Ю. Таўбіна ў рамках праекта “(Не)расстраляная паэзія”.

Лекцыя А. Хадановіча, прысвечаная Ю. Таўбіну

“Маўклівая кніга” – нататнік з выявай Ю. Таўбіна (дызайн Кацярыны Пікірэні)

 

Літаратура

  1. Астапенка, З., Таўбін, Ю. Агацін тата: [Верш] / Астапенка, Таўбін // Arche. 2002. № 2.
  2. Кабакоў, Н. Агні, якія не гараць / Н. Кабакоў // Маладняк. 1931. № 6-7.
  3. Маракоў, Л. Шасцёра на фотаздымку / Л. Маракоў // Роднае слова. 1999. № 5-6.
  4. Пісьменнікі і крытыкі ў 1933 годзе: Юлі Таўбін // ЛіМ. 1933. 28 студз.
  5. Пушча, Я. Збор твораў. У 2 т. Т. 1. Вершы, паэмы, артыкулы. 1922–1930 / Я. Пушча. – Мінск: Маст. літ., 1993.
  6. Сакалоўскі, У. Невядомыя пераклады Юлія Таўбіна / У. Сакалоўскі // Шляхам гадоў: Гіст.-літ. зб. – Мінск: Маст. літ., 1990.
  7. Таўбін, Ю. Вершы / Ю. Таўбін. – Мінск: Беларусь, 1969.
  8. Шушкевіч, С. Слядамі паэта // Святло Кастрычніка (г. Мсціслаў). 1967. 28 кастр.

* * *

Віктар Жыбуль – кандыдат філалагічных навук, вядучы навуковы супрацоўнік БДАМЛМ. Яго артыкул пра Ю. Таўбіна ўпершыню з’явіўся ў мінскім часопісе “Роднае слова” (№ 9, 2011) – акурат да 100-гадовага юбілею расстралянага паэта. У 2017 г. аўтар дапоўніў свой артыкул спецыяльна для belisrael.info. Раім таксама прачытаць артыкул В. Жыбуля “Невядомы верш Юлія Таўбіна” (2016).

Мы б хацелі дадаць, што першая публікацыя Ю. Т. адбылася, найхутчэй, у часопісе “Беларускі Піонэр” (№ 4, 1925, с. 12). Нататка “Трэба падцягнуцца!” з Мсціслава была падпісана “Ю. Гаўбін (Вуч. 7 клясы)”, aле з верагоднасцю 99% гэта наш герой. Тым болей што пачыналі друкавацца ў гэтым часопісе і іншыя паэты, “народжаныя Кастрычнікам”: З. Півавараў (№ 6, 1925, с. 10, 21), В. Маракоў (№ 8, 1925, с. 11).

Апублiкавана 09.11.2017  18:33

Столичный портал – о Заире Азгуре

Пишет интернет-журнал о Минске CityDog.by. Оригинал здесь (26.10.2017).

«На художника Савицкого он собирал компромат». 7 фактов о скульпторе, чьи работы вы видите каждый день

Площади Якуба Коласа, Победы, Октябрьская, улица Комсомольская и Дом правительства – первым скульптором, оформлявшим Минск после войны, был Заир Азгур. О том, без кого Минск выглядел бы совсем иначе, рассказывают сотрудники музея-мастерской Азгура – главный хранитель Николай Пограновский и старший научный сотрудник Дмитрий Михеев.

На самом деле был Азгyром, а не Азгуром

– Да, ударение в фамилии Заирa Исааковичa ставится на втором слоге, – говорит Дмитрий. – Он родился на Витебщине в простой семье: мать – домохозяйка, папа – извозчик, который очень рано умер. У скульптора еще был брат, летчик, который всю жизнь провел в Ленинграде, и сестра, о судьбе которой нам ничего неизвестно.

Во время оккупации мать Азгура живьем закопали в землю. Сын об этом узнал уже после войны. Когда его потом спрашивали, почему он не уехал в Израиль или еще куда-нибудь, где мог бы реализоваться лучше, он говорил: «Я не могу оставить землю, в которую была зарыта моя мать».

У нас в коллекции в личных вещах есть бант, который мать повязала ему на шею, когда он ехал поступать в Витебский художественный техникум. В архивах сохранилось много снимков, где Азгур на официальных приемах с этим самым бантом.

– Действительно ли самый известный минский скульптор учился у Шагала и перенес на минские улицы что-то шагаловское?

– Во время обучения в Витебском художественном техникуме Азгур не очень увлекался тем, чем восхищались другие – Шагал, Малевич. Он был реалистом. А его настоящим учителем стал Михаил Керзин, скульптор-реалист, который приехал из Петрограда. Он переориентировал Азгура с живописи на скульптуру.

У Заира Азгура был талант к живописи. Когда его друг Рябушкин показал рисунки Заира знаменитому Юделю Пэну, тот позвал парня к себе учиться. Мы не знаем, что было бы, если бы Рябушкин этого не сделал. Художественные азы Азгуру дали мастер по дереву и гончар, и в 5 лет он уже лепил игрушки из глины. Но, может, так бы и остался в своем местечке, если б не тот Рябушкин.

Собирал компромат на Михаила Савицкого

– Лучшим другом Азгура еще с Витебска был Кузьма Чёрный. До последних дней Азгур дружил с Яном Скрыганом, близким другом был и Якуб Колас. Когда Азгур был студентом ленинградской Академии художеств, Колас мог незаметно подложить ему в пальто пару рублей. А Янку Купалу Азгур называл своим духовным учителем и ответственно относился к его советам.

Многие литераторы считали его своим другом и называли поэтом в скульптуре.

– Азгур написал несколько томов мемуаров, из которых складывается впечатление, что он имел множество друзей. А были ли у него враги?

– Имел, конечно, он и врагов, – говорит Николай Пограновский. – Их уже нет на свете, как и Азгура. Главным врагом был Михаил Андреевич Савицкий.

– Может, не врагом, а соперником?

– Нет, именно врагом. Михаил Андреевич был жесткий антисемит. И Заир Исаакович защищался как мог. На всяких торжествах, съездах у них были настоящие схватки. И не только на съездах, а и в жизни.

Азгур даже искал компромат на Савицкого, связанный с его творчеством, обвинял его в плагиате сюжетов. Надо сказать, что Михаил Андреевич Савицкий действительно не очень ломал голову: брал чей-то сюжет, вставлял в свою картину – и готово.

Вот подражания Петрову-Водкину, вот румынскому художнику, венгерскому: взял у него лицо, немного повернул, а больше в лице ничего не изменил. А вот партизанская Мадонна: просто взял произведение чешского фотохудожника, посадил нашу белорусскую женщину вместо африканской – и всё.

Была такая Клара Калинычева, художница детских книжек, она сделала вот такое оформление в своей книжке. А у Михаила Андреевича был заказ на детскую книжку из белорусского издательства, он взял изображение Калинычевой и просто перевернул. А вместо детей нарисовал лягушек.

– Откуда корни антисемитизма Савицкого?

– В некоторых произведениях знаменитого цикла «Цифры на сердце» он намеренно показывал евреев не в лучших ролях. Он говорил, что в концлагерях именно евреи были в отношениях с лагерной администрацией. Отсюда его антисемитизм.

Подписал письмо против своего учителя

– Как Азгур пережил послевоенную кампанию антисемитизма?

– Более-менее спокойно. За исключением того, что ему пришлось разрушить портрет театрального режиссера Михоэлса. А в 1994 году восстановить, – рассказывает Дмитрий.

Но послевоенное время – это не только антисемитизм, но и кампания борьбы с космополитизмом. И минские скульпторы, в том числе Азгур, в этом космополитизме обвинили своего учителя Михаила Керзина, родоначальника советской скульптуры, ректора художественного института.

Керзин вынужден был уехать в Ленинград, стал там заведующим кафедрой. Так Заир Исаакович поучаствовал в кампании. То ли пришлось ему подписать бумаги против своего учителя, то ли он намеренно это сделал – непонятно, темная история. Но все ученики выступили против своего учителя.

– Изменили ему, – подтверждает Николай Михайлович.

Переживал и из-за репрессий, и из-за сноса памятника Сталину

– Как Азгур, друг всех минских творческих людей, пережил репрессии?

– До войны Азгур жил где-то за вокзалом, в одном доме с другой семьей. И вот однажды на улицу въехал воронок. Все напряглись. Но воронок поехал в соседний дом. И Азгур с соседями так обрадовались, что всю ночь на радостях пили, – такую историю из мемуаров вспомнил Дмитрий. – Конечно, все жили в страхе тогда. Но это не помешало ему потом сделать памятник Сталину.

– А как скульптор относился к этому своему созданию?

– Любой художник как по своему ребенку плачет, когда уничтожают его работу. Есть сведения, что он наблюдал за уничтожением памятника Сталину. Появилась также легенда, будто Азгур спас пуговицу с памятника. Конечно, это только легенда.

Во-первых, эта пуговица был размером с крышку от люка, дотащить такое в мастерскую было нереально. Во-вторых, пуговица никак не могла отколоться: на крупных памятниках такие элементы отливаются сразу, вместе со всем остальным памятником.

– Естественно, он был человек своего времени, – вступает Николай Михайлович. – Когда распался Советский Союз и коммунистическая партия вместе с ним, около ЦК КПБ (нынешней администрации президента на ул. Карла Маркса) остались две огромные головы – Ленина и Маркса. Азгур не хотел, чтобы они потерялись, нанял бригаду, которая привезла эти две головы сюда, в мастерскую (для этого пришлось разобрать часть стенки). Сейчас они стоят около музейной кассы.

Оформлял площади и кладбища

– У художника обычно по два адреса: где художник живет, и где творит (и второй обычно более важный). Первая послевоенная мастерская Азгура была на улице Некрасова, в художественном комбинате, там и поныне скульптурные мастерские, – говорит Дмитрий.

– Это место среди художников почему-то называли «Мельница», – добавляет Николай Пограновский. – А квартира Азгура была над кинотеатром «Центральный». Однажды он позвонил Машерову и сказал, что больше не будет заниматься скульптурой, так как ему трудно ходить, спускаться по лестнице в доме без лифта. И Машеров распорядился, чтобы ему дали квартиру на Захарова в доме с лифтом, где он и жил до последних дней. А для мастерской государство построило ему вот это здание, в котором сейчас музей. Азгур не скрывал: всё, что сделал, собирается передать государству.

«Заир Исаакович готовил свой будущий музей. Он создавал архив, хранил письма, телеграммы, черновики выступлений. Он о себе заботился, знал себе цену и знал, что он будет человеком, знаменитым и после смерти».

Основное место работы Азгура – академические мастерские при министерстве культуры СССР на улице Некрасова. Там в настоящее время Национальный центр современных искусств. В этих мастерских учились аспиранты Академии искусств. С графиками работал Георгий Поплавский, с живописцами Михаил Савицкий (он руководил всеми мастерскими), а скульпторов обучал Заир Азгур. Самым известным учеником Азгура стал Владимир Жбанов – автор большинства минских скульптур.

– А где в Минске можно увидеть скульптуры самого Азгура?

– Это площадь Якуба Коласа, площадь Победы (восточный рельеф, ближайший к площади Коласа). Это Дзержинский на Комсомольской, летчик Грицевец на Ленина (когда-то этот памятник стоял в сквере на месте Купалы, потом его перенесли). Азгур также был руководителем бригады художников, которые оформляли Дом правительства. Сохранились его барельефы над входом в главный зал.

– А больше всего его работ там, куда люди нечасто заходят, – замечает Николай Михайлович. – На Восточном кладбище ли не каждый пятый памятник известным людям. Есть памятники и на Военном кладбище, например, генералу Чибисову. Азгур сделал вазу для праха Янки Купалы, которую должны были установить на могиле, теперь она стоит в музее Купалы.

– И, конечно, работы Азгура хранятся у нас, это 465 скульптур. Еще более десятка – в Художественном музее.

– У нас в музее стоит портрет Модеста Мусоргского, над которым Азгур работал 10 лет. И, когда закончил, попрощался: «Модест Петрович, до свидания, надеюсь, больше никогда с тобой не столкнусь». Но, конечно, 10 лет – это очень много. Обычно он работал быстро. Наваять столько может только очень искушенная рука.

Доброжелательный, но с тяжелым характером

Николай Пограновский, будучи главным хранителем Национального художественного музея, успел поработать с Заиром Азгуром. Какое впечатление оставил скульптор?

– Он был человек доброжелательный, но с характером, без характера в скульптуре не выживешь. Например, он у себя тут задумал сделать какую-то выставку и попросил из Художественного музея некоторые свои произведения, которые музей у его ранее приобрел. Ему дали 11 или 12 скульптур.

Выставка проходила несколько месяцев. А потом он не захотел нам их возвращать! Я говорю: «Заир Исаакович, нужно вернуть». А он: «Это мои скульптуры». Я говорю: «Заир Исаакович, вы деньги за эти скульптуры уже давно прогуляли-пропили, настроили дач, гаражей для своих родственников, так что верните, пожалуйста, скульптуры в музей». Он в ответ: «Я вам ничего не верну».

Конечно, теперь я могу вспомнить это как такую занятную историю. Тогда же я вынужден был написать письмо министру культуры. Министр культуры позвонил Азгуру, а он отвечает: «Я этому Пограновскому не доверяю, он, говорят, по вторникам отбивает уши и носы у моих скульптур». Ну, вы же понимаете, ни одного уха я еще не отбил, это была такая старческая отмазка.

Мы с министром культуры договорились, что больше не будем Азгура трогать, потому что ходили слухи, что он собирается всё завещать государству. Так и произошло, и музей вернул свои скульптуры без скандала и драк.

Зафиксировал в скульптуре весь ХХ век

– Талант Заира Азгура признавали в мире, – говорит Дмитрий. – У него есть международные награды: например, серебряная медаль Французской академии искусств. Памятники Азгура стоят по всему миру. Портрет Черчилля искусствоведы считают одним из лучших в иконографии британского премьер-министра… Азгур был исключительно талантливым скульптором, но родился в такой стране и в такое время…

– Я бы поостерегся говорить, что он скульптор мирового уровня, но для Беларуси он фигура знатная. Кто-то называл его приспособленцем, мол, Ленина-Сталина лепил, но были времена! Кто-то из биологов сказал, что человек тоже биологическая единица, и если он не будет мимикрировать, приспосабливаться, то просто погибнет.

Заир Исаакович хотел жить, работать и вынужден был мимикрировать. Я не могу его обвинять, не имею морального права, – рассуждает Николай Пограновский.

– Азгур обращался и к истории, он создал галерею портретов самых значимых белорусских деятелей: Калиновского, Богушевича, Гусовского, – добавляет Дмитрий.

– Что касается дальнейших сдвигов по поводу этой фигуры, то Рембрандта, например, через 300 лет стали воспринимать. Может, пройдет время, и про Азгура будут говорить, что это величайший скульптор.

«Азгур стал родоначальником белорусской скульптуры, до него в Беларуси скульптуры не было. Вместе с Керзиным, Селихановым, Глебовым, Бембелем Азгур создал здесь скульптурную школу».

Перевод с белорусского редакции belisrael.info

Дополнение от В. Рубинчика. Осенью 1993 года я начал посещать Минское объединение еврейской культуры имени Изи Харика, членом правления которого Заир Исаакович Азгур, 1908 г. р., был с момента основания (в 1988 г.). Правда, Азгура ни разу на Интернациональной, 6 не встречал – к тому времени он был уже очень слаб (умер в феврале 1995 г.). Тем не менее, этот человек в чём-то повлиял и на мою жизнь, за что я ему благодарен. В духе вот этой песни.

Конечно, если рассматривать биографию З. И. Азгура с точки зрения политолога, то вопросов к ней будет немало. Смущает уже то, что скульптор, член КПСС с 1943 г., был депутатом Верховного Совета БССР с 1947 г. и до смерти Сталина (да и много позже). И ладно бы он, «мимикрируя», пытался в те мрачные времена как-то защитить гонимых, как это делал москвич Илья Эренбург… У меня не было и нет сведений о солидарности З. А. с жертвами сталинских репрессий в конце 1940-х – начале 1950-х годов, а теперь, прочитав материал на citydog.by, вижу, что он и сам приложил руку к позорной кампании по борьбе с «космополитизмом».

В 2004 г. народный поэт Рыгор Бородулин написал об Азгуре небольшой очерк, где заметил: «Лучшие произведения будут еще долго жить», но в то же время: «У Азгура была тяга к партийным идолам». Бородулин также процитировал Василя Быкова: «Азгур родился коммунистом, а умер евреем». Как по мне, то лучше бы скульптор и жил евреем, т. е. без идолопоклонничества. Но увы, многим нашим соотечественникам, независимо от происхождения, не терпится «творить себе кумиров». Ссылки на «времена» и мнение биологов о природе человека уместны лишь отчасти…

Отдавая должное тому факту, что Заир Азгур признал в девушке, повешенной 26 октября 1941 г. у минского дрожжевого завода, свою двоюродную племянницу Машу Брускину (правда, признание произошло только в 1968 г., но лучше поздно, чем никогда), кратко расскажу еще об одном эпизоде из прошлого. Незадолго до смерти в одной из публикаций скульптор вспомнил Григория Кобеца – белорусского драматурга, которого в 1930-х годах неплохо знал (в начале 1990-х З. Азгур даже вошёл в комиссию по его творческому наследию). Обмолвился, что Кобец в гражданскую войну шёл «уголовными тропами». Дочь Григория Кобеца, писательница Елена Кобец-Филимонова, справедливо обиделась, вплоть до подачи иска в суд. Защищал скульптора его сын, известный минский адвокат Заирид Заирович Азгур. Всё же никаких документов о том, что Кобец (бывший и будённовцем, и анархистом…), имел отношение к преступному миру, представлено не было: кажется, от имени Азгура последовало опровержение. Елена Григорьевна умерла в июне 2013 г., уточнить не у кого.

Опубликовано 27.10.2017  17:54

***

Отзывы из фейсбука:

Рубинштейн Григорий Я очень хорошо знал Заира Исааковича Азгура и учился и работал у него вместе с отцом и да, скажем так, публично он дистанцировался от еврейства и не всегда, а даже редко помогал евреям. Но впервые я услышал еврейские песни от него, когда работая в мастерской он напевал тихонько эти песни себе под нос…  27 окт.  23:07

Asya Abelsky В нашей семье, я дочь художника Х.М. Лившица, Заир Азгур был почти родным. Он любил моего отца. Галина Азгур (его жена) могла просто постучать нам в окно, когда мы жили на первом этаже. Несмотря на это, отец критически относился к творчеству З.И. и не только. Высказывание Василя Быкова верно скорее символически, чем духовно.  28 окт. 02:10

***
Яков Гутман (США): “После создания в 1988 г. МОЛЕКа (Минского общества любителей еврейской культуры – ред.) правление собиралось у Заира Исааковича в мастерской. Я несколько раз приходил к нему. Наверное, Быков был прав, когда говорил, что Азгур умер евреем. У него в музее есть скульптура одного или нескольких великих евреев значимости уровня Рамбама… В 90-х годах Заир Исаакович был председателем белорусского отделения советского Фонда мира. Еврейские дети без родителей из Гомельской области оформляли документы на выезд в Израиль через Фонд мира. Без его благословения это не обошлось. Его заместитель Марат Егоров говорил, что на него, Егорова, давили, требуя оставить этот проект. Думаю, что на Заира Исааковича тоже давили”.   29 окт. 14:57
 

А. Смалянчук: Памяць пра Халакост шмат гаворыць пра беларусаў

20.01.2017 | Общество | Яўгенія Бурштын, ЕўраБеларусь

На нашай зямлі яўрэі жылі здаўна, але як вайна паўплывала на іх адносіны з беларусамі і які вобраз Халакосту захаваўся ў народнай памяці?

Гістарычная майстэрня імя Леаніда Левіна і Беларускі архіў вуснай гісторыі адкрылі ў Мінску Клуб вуснага гісторыка. Ён мае стаць пляцоўкай, дзе будуць абмяркоўвацца важныя і малавядомыя тэмы з гісторыі ХХ стагоддзя, актуальныя для сучаснага беларускага грамадства. Рэферэнт і кіраўнік адукацыйных паездак Гістарычнай майстэрні Ірына Кашталян зазначыла:

“Мы паспрабуем выбрацца з “вежы слановай косткі”, у якую мы забраліся, да грамадскасці”.

Яна паведаміла, што ў межах клубу плануецца правядзенне дыскусій, прэзентацый даследванняў, выступленні спецыялістаў з-за мяжы.

Служба інфармацыі “ЕўраБеларусі” наведала першае пасяджэнне клубу, якое было прысвечана беларускай памяці пра Халакост.

Напачатку прысутныя прагледзелі ролік аб тым, што думаюць звычайныя мінакі пра генацыд яўрэяў падчас Другой сусветнай вайны ў розных рэгіёнах Беларусі. Як паказала відэа, веды гэтыя досыць сціплыя. І гэтаму ёсць свае прычыны, якія патлумачыў доктар гістарычных навук Алесь Смалянчук. Ён пачаў з таго, што распавёў, якім чынам трагедыя Халакосту адлюстроўвалася ў беларускіх падручніках па гісторыі. Так, савецкія падручнікі 1982 года, якімі яшчэ карысталіся падчас першых гадоў незалежнасці, шмат пісалі пра ахвяр нацысцкага рэжыму. У іх якасці выступалі славяне – палякі, беларусы, украінцы, рускія і “савецкія грамадзяне”. Падручнік 1990 года ўвогуле сцвярджаў, што згодна з планам “Ост” павінна было быць знішчана 30 мільёнаў рускіх. Першае пакаленне беларускіх падручнікаў найноўшага часу распавядала пра “махавік сталінскіх рэпрэсій” і спрабавала найбольш грунтоўна паказаць трагедыю Халакосту. Аднак гэтыя падручнікі праіснавалі толькі тры-чатыры гады, у наступных падручніках 1997–2003 гадоў тэма Халакосту амаль што знікла. У 2006 годзе з’явіўся падручнік па гісторыі Беларусі для 9 класа, дзе ёсць згадкі пра трагедыю, але яны вельмі сціплыя.

“У мяне склалася ўражанне, што трагедыя Халакосту знаходзіцца ў ценю традыцыйных савецкіх міфаў пра Вялікую Айчынную вайну”, – каментуе гісторык змест ужо сучасных падручнікаў.

Не лепшая сітуацыя склалася і ў пасляваенным мастацтве. Культуролаг і мастацтвазнаўца Сяргей Харэўскі заўважае:

“Пытанне, якое дасюль нявырашанае – чаму беларускае мастацтва засталося без асэнсавання гэтай тэмы?”

Па яго словах, невялічкі адказ, які не вычэрпвае ўсёй праблемы, даў мастак Яўген Ціхановіч. Ён распавядаў, што калі па вайне была створана дзяржава Ізраіль, скульптар Заір Азгур стварыў некалькі кампазіцый, прысвечаных артысту Саламону Міхоэлсу. Але калі Міхоэлс быў забіты ў Мінску, Азгур замкнуўся ў сваёй майстэрні і разбіваў там усе свае творы, якія тычыліся яўрэйскай тэматыкі.

Аднак ёсць усё ж выключэнне – карціна з цыклу “Лічбы на сэрцы” народнага мастака Міхаіла Савіцкага, дзе ў досыць непрывабным выглядзе намаляваны чалавек з зоркай Давіда. Мастак сцвярджаў, што на ўласныя вочы бачыў у канцлагеры “яўрэяў-памагатых” нацыстаў.

Асэнсаванне тэмы Халакосту ў мастацтве ўвогуле пачалося толькі ў 1960-х, гаворыць Сяргей Харэўскі.

У літаратуры на ваенную тэму, якой так багата ў беларускай скарбонцы, яна таксама амаль не ўздымалася. Калі і былі нейкія спробы, то яны выглядалі досыць кволымі.

Па словах Алеся Смаленчука, размовы з рэспандэнтамі падчас экспедыцый паказалі, што існуе каласальная праблема ў нашым разуменні Халакосту і беларускай памяці пра яго.

Гісторык зазначае, што расповеды пра забойствы яўрэяў, сабраныя падчас экспедыцый, поўныя шкадавання. У той жа час узнікае стэрэатып пра “жыдоў-баязліўцаў”, якія амаль ніколі не ўцякалі ад распраў.

У гістарычнай памяці беларусаў захаваліся прычыны забойства яўрэйскага насельніцтва падчас вайны, якія даследчыкі ўмоўна падзялілі на некалькі груп. Згодна з першай групай адказаў, тысячы яўрэяў знішчалі праз іх “хітрасць і нежаданне працаваць”. І гэта, зазначае гісторык, прымушае скептычна ставіцца да стэрэатыпа, што беларуска-яўрэйскія адносіны заўсёды былі добрасуседскімі і шчырымі. Другая група адказаў датычыцца “асабістай помсты” Гітлера яўрэям. Ёсць і ўяўленні пра жыдоў як пра “пракляты народ”, які забіў Хрыста (такія меркаванні распаўсюджаныя ў заходніх рэгіёнах Беларусі). Іншым разам ва ўспамінах рэспандэнтаў прысутнічаў “крывавы навет” – маўляў, яўрэі разгаўляюцца крывёю. Былі меркаванні пра тое, што немцы імкнуліся да сусветнага панавання, а яўрэі былі найбольш блізкімі да немцаў, таму іх трэба было забіваць.

Нярэдка злачынствы супраць яўрэяў здзяйснялі не акупанты, а свае, аднавяскоўцы – выдавалі ці нават забівалі іх. У якасці забойцаў фігуравалі і мясцовыя партызаны. Аднак у супрацьвагу гэтаму ёсць і ўспаміны пра тое, як аднавяскоўцы ратавалі яўрэяў і дапамагалі ім.

Эксперты кажуць пра тое, што падчас вайны не было ўяўленняў пра маштабы трагедыі. Людзі верылі, што, прынамсі, з буйных гарадоў яўрэяў эвакуявалі, ніхто не думаў, што паўсюль існуюць вялізныя гета.

“У большасці рэспандэнтаў не было разумення глабальнасці катастрофы”, – канстатуе Алесь Смалянчук.

Між тым гісторык заўважае, што ў беларусаў падчас вайны адсутнічала салідарнасць: нярэдкімі былі выпадкі, калі вяскоўцы перасяляліся ў хаты забітых яўрэяў, забіралі сабе іх маёмасць.

“Гэтая памяць вельмі важная і для загінулых, і для жывых – бо яна шмат гаворыць пра нас, беларусаў”, – падсумоўвае Алесь Смалянчук.

***

Клуб вуснага гісторыка плануе збірацца штомесяц. Наступная тэма будзе прысвечана падзелу беларусаў на “ўсходнікаў” і “заходнікаў” – наколькі жывы ён цяпер.

***

Лазарь Саулович Ран (1909—1989) родился в белорусско-еврейском городке Двинске (сейчас – Даугавпилс, Латвия). С шестилетнего возраста его детство и юность проходят в Полоцке. В 1928 году Лазарь Ран едет в Витебск и поступает там, в Художественный техникум. Эта школа продолжала многие методы и традиции, заложенные в ней Марком Шагалом и Казимиром Малевичем. Сразу же после войны он возвращается в разрушенный Минск и узнает, что все его родные – жена, трое детей, мать и сестра – погибли в гетто. Именно тогда, наверное, и возник у художника этот замысел: посвятить серию работ страшной трагедии, которую пережили евреи в Минском гетто – одном из крупнейших в Европе.

Сын художника Станислав Ран:
“Первая семья моего отца погибла в гетто, сам он уцелел потому, что начало войны застало его в Москве, куда он был вызван в командировку. Это мучило его всю жизнь, заставляло испытывать подспудное чувство вины, и он постоянно мыслями возвращался к этой трагедии”.

 

 

 

 

 

Опубликовано 20.01.2017  17:10