Tag Archives: евреи и арабы

«Тянет белорусский якорь». Беседа с Павлом Костюкевичем (1)

Встреча состоялась в конце лета 2019 г., возле дома-музея І съезда РСДРП – того самого, где когда-то обосновались граф Чапский & инопланетяне (наша «зона 51»!). День был душный, вокруг блуждали призраки. Мы долго сидели на лавочке с видом на Свислочь, и я всё ждал, что из воздуха сотчётся прозрачная фигура, а затем к нам подойдёт некто криворотый…

Не подошёл – зато и под трамвай никто не попал. Однако одного нашего товарища из Союза белорусских писателей в тот знойный день всё же не стало: именно, сказочника Петра Васильевича Васюченко, светлая ему память.

Непосредственным поводом для интервью явилось недавнее 40-летие П. С. Костюкевича. Я настраивался «просто» поговорить с Павлом, да не вышло: человек он непростой, многогранный. Биография моего собеседника в чём-то характерна для нашего поколения («ласточек в стрессе», как говаривал сам П. К. в 2007 г.), но не без особенностей. Взгляды творческой личности и отца двоих сыновей как минимум заслуживают внимания, даром что нередко хотелось спорить с ними… Впрочем, судите сами, до чего мы доигрались.

Справа налево: Павел Костюкевич и Вольф Рубинчик (март 2015 г.; фото Вики Тренас, lit-bel.org)

В. Р.

* * *

– Паша, как тебя представить?

– Писатель, переводчик, с 2011 г. – арт-директор книжного магазина «Ў» (сейчас, летом 2021 г., уже не арт-директор. – ред.)

 

– До книжного ты работал журналистом в Минске, ещё раньше – 11 лет жил в Израиле… А в каких городах?

– Когда приехал в 1997 г., жил в Кфар-Сабе, потом в Тель-Авиве (точней, в Рамат-Авиве, где все общежития студенческие), потом переехал в Иерусалим на 5 лет, потом в Рамат-Ган…

– Перечисли свои занятия в Израиле – хотя бы «для истории».

– Официант, продавец, охранник, штрейкбрехер…

– ?

– Фактически это была охрана штрейкбрехеров. Когда все уборщики мусора бастовали, нас наняли защищать тех, кто всё-таки вышел работать. Это примерно 1998 год. Мы ездили за мусорщиками на машинах, ждали, пока они разгрузятся… И вот я сидел за книжкой на заднем сиденье, учил иврит. На каком-то этапе прочёл слова «авода шхора» («чёрная работа») и спросил нашего охранника-израильтянина, что они означают. Он ответил: «Чёрная работа – то, чем мы сейчас занимаемся».

– Насколько знаю, в Израиле ты хотел проведать больного деда, думал вернуться, но вернулся далеко не сразу. Была же существенная причина для невозврата?

– Тогда, в конце 1990-х, были совсем дешёвые квартиры в Минске. Думал заработать денег, купить квартиру. Казалось реальным заработать на неё, повкалывав год. Потом решил поучиться… Причём не было ощущения, что образование – это важно. Где-то в 1998-м поступил в колледж при Тель-Авивском университете.

– Наверно, не без трудностей? Ивритом владел ещё не в совершенстве?

– Да, он тяжело давался. В университете ещё учил год-полтора… Совмещал с английским, языком всех наших учебников. Английский у меня был, возможно, лучший в школе, но худший в нашей университетской группе. За год-два как-то освоился. Всего учился пять лет, а в течение года (2003-2004 гг.) проходил курс копирайтинга. Это уже больше прикладная, не академическая учёба.

– Но основная твоя специальность – психолог?

– «Поведенческие науки»: антропология, психология и социология. По-английски называется «behavioral science», и мне кажется, что это была придумка колледжа, где я учился (на самом деле термин зародился в Северной Америке 1950-х гг. – В. Р.). Я такого больше не встречал, и когда начинаю объяснять, что-то писать о себе, все говорят: «А-а, ты бихевиорист!», хоть это другое.

– Ты же ещё опекал детей из непростых семей?

– Да, в рамках программы «Перах» («Цветок»): если хочешь получить плату за учёбу на полгода, то два раза в неделю посещаешь детей из трудных семей. Два мальчика было: один – узбек-узбек, не еврей… Есть такая школа – гимназия «Бялик», когда-то очень важная для сионистского движения, а теперь, поскольку она находится у центральной автостанции («тахана мерказит») Тель-Авива, там учатся в основном дети гастарбайтеров. Там, думаю, половина учеников-неевреев, которые не получат гражданство. Тем не менее государство о них заботится, обучает, а «трудных» детей подтягивает, что мне очень понравилось. Так вот, отец этого мальчика-узбека продавал на соседней улице «Красных фонарей» краденые джинсы, или какие-то лохмотья, я часто его там видел. Имя мальчика Тимур, но все его называли «Тимор», на ивритский лад. Ему было тяжело: у отца его родной язык русский, у матери узбекский. Иврит знал слабо, учился плохо, и вот его взяли «на баланс»… Семья была такая… стрёмная; отец всё делал свой плов, потом говорил мне: «Пойдём, выпьем! Дети – не так важно, как наш разговор». Но Тимур соображал, и с ним было интересно.

А потом в Яффо был мальчик из «марокканцев», интегрированный, израильский. С ним уже было проще. Мы с ним играли в футбол, а спустя несколько месяцев его мама мне говорит: «Мы тебя взяли, чтобы ты его подтянул по учёбе! В футбол он и так хорошо играет…» Но учиться мы с ним не стали: я решил, что мы с ним будем играть во всякие игры. Научил его играть в «пстрички» (он старательно произносил это слово) и в «дамкес», то есть шашки. А в нарды он сам меня учил.

Программу курирует министерство образования, раз в два месяца им надо приносить отчёт…

– И что ты писал в отчёте?

– Правду. Задача ставилась такая: чтобы у мальчика (или девочки) появился какой-то друг. Есть градация: преподаватели, родители, ровесники… а тут появляется человек, немного корректирующий твоё поведение, четвёртая сила какая-то. Мне это очень нравилось, ощущать себя «четвёртой силой». Правда, никто не скрывал, что мы работаем за деньги, ради учёбы. Это всё честно говорилось ребятам.

Интересная программа «Перах» – она из того, что создаёт разницу между «третьим миром» и развитой страной. Не помешало бы иметь подобную программу и в Беларуси.

Был у меня ещё один мальчик с церебральным параличом. Я увидел, как живут в Израиле люди с ограниченными возможностями, какие у них есть почти не ограниченные возможности реабилитации. Конечно, многое от родителей зависит… Понимаю, почему Анна Хитрик с ребёнком уехала в Израиль.

– Но ведь у её ребёнка не ДЦП, а аутизм…

– Всё равно, детей подтягивают.

– Где жил тот мальчик с параличом?

– В Тель-Авиве, район Яд-Элиягу. Тоже пробовали с ним в футбол играть… Но он упал, разбил подбородок. Не сильно, но крови было много. Ничего, всё зажило.

Вспоминаю программу с благодарностью, oна дала мне какой-то стержень, взрослость. Потому что болтался, не зная, куда идти (студент-недоросль…), а так – несёшь ответственность за детей.

– Неужели работа охранником не закаляла характер?

– Ну, нам говорили, что на этой работе опасность велика (из-за интифады). Но к работе охранником я более иронично отношусь. Раздавали оружие почти что всем, оно не было знаком «мужественности».

– Ты и коврами торговал…

– Да, в торговом центре, и довольно трудная была публика – узбеки, арабы… Самые переборчивые покупатели. Как раз поступили пластиковые ковры бельгийские, которые теперь у нас в каждой квартире, и надо было рассказать, объяснить, что время натуральных ковров ушло, а есть товар в 10 раз дешевле. Благо тогда иврит у меня был уже нормальный.

В торговом центре было ощущение восточного рынка, когда стоишь среди ковров, к тебе подходят смуглые люди, ещё и одетые малость ориентально…

– По-моему, ты человек адаптивный, быстро приспосабливаешься к любой ситуации.

– Тянет белорусский якорь… Белорусы адаптируются лучше, чем россияне, но значительно медленнее, чем украинцы, а тем более итальянцы.

– И вот этот якорь тебя тянул-тянул, да и вытянул назад, в Беларусь?

– В Израиле я адаптировался, просто были другие неразрешимые вопросы, которые не мог в своей голове закрыть. Подумал, что попытаться можно в Беларуси, не отсекая для себя и Израиль.

– А когда тебя потянуло в Беларусь?

– Думаю, что тогда, когда отучился. Увидел, что снова вхожу в круг охраны, некачественной работы… Диплом мой университетский половинчатый, только B. A. (бакалавр), на M. A. (магистра) идти не хватало баллов.

– И примерно тогда ты начал писать для «Нашай Нівы». Помню твою летнюю юмореску 2004 г. «Отдых – это…» (явная пародия на эссе 1990 г. «Независимость – это…» Владимира Орлова). «Хороший юмор… Не знаем, откуда этот автор взялся», – говорил мне в редакции «НН» Андрей Дынько.

– Это первое моё произведение на белорусском. Я был впечатлён Эфраимом Кишоном, и хотелось, чтобы каждая-каждая фраза звучала смешно. Может быть, сейчас это воспринимается как «жванеччина».

– Или «кишонщина»?

– Пусть так. Благодаря Кишону я начал знакомство с израильской литературой. До знакомства на меня влиял стереотип, что всё интересное – у англосаксов, и если переводить, то что-то американское, или в крайнем случае немецкое, французское. То, что под рукой, очень часто не замечается. В Беларуси то же самое: мало кто интересуется чешской, польской литературой: «Ай, что нам могут сказать поляки?»

Я чувствовал, что иврит уже знаю лучше английского, жил им. И вот довольно случайно перевёл один рассказ, другой… Может, и потому, что было трудно переводить с английского.

– И что первое ты перевёл из Кишона?

– «Ну, а сам ты как?», «А ключи у Рудого». Потом познакомился с парнем – преподавателем на курсах, где изучал рекламу. Мы с ним разговорились (хорошо в работе охранником то, что у тебя есть время на долгие разговоры), и он мне сказал: «Вот, новое слово, автор мирового уровня – не знаю, как ты его не замечаешь… Этгар Керет». И началось… Переведёшь рассказ – хочется ещё (бесконечная радость коротких рассказов). Перевёл, отправил в «Нашу Ніву» – просто не знал, куда ещё. Газету я читал в интернете, знал этот бренд с 1990-х. Сайт «Радыё Свабода» ещё читал. А «НН» распечатывал, тратил колледжные страницы (тогда была бесплатная распечатка, это ранние годы интернета). Мог распечатать целую газету и ехать из Тель-Авива в Иерусалим. Как раз за час езды всю газету прочитаешь…

– Печатался только текст?

– Было требование колледжа – распечатывать без картинок, т.к. иначе много чернил уходило. Это были аккурат последние годы дубовцовской «НН» – 1999-й, 2000-й. Классное было чтиво для автобуса…

– Уже тогда читал Кишона на иврите?

– Нет, тогда, вместе со значительной частью выходцев из СНГ, был ещё подвержен хвори: не замечать израильскую культуру.

– Сколько тебе лет понадобилось, чтобы войти в эту культуру?

– Думаю, 4-5.

– А из белорусских писателей кто на тебя влиял?

– Поколение, которое пришло в 1980-х: Владимир Орлов, Игорь Бобков, Валентин Акудович. Из старших уважал Владимира Короткевича, Вячеслава Адамчика, Кузьму Чорного. Особенно Чорного: прочитаешь абзац его прозы, и настолько увлекаешься стилем, что уже и неважно, о чем там написано…

– На белорусский хотелось переводить с иврита, потому что никто этого до тебя не делал?

– Наверно. Ну, это связано с моим национальным чувством в Израиле: ощущал себя белорусом, надо было доказать…

– А кем чувствуешь себя НЕ в Израиле?

– В зависимости от ситуации. Больше я склонен к тому, о чём говорит Адам Глобус: в каждой стране чувствуешь себя по-разному. Иногда, когда бывают на тебя нападки антисемитские, ясно, что чувствуешь себя евреем. Их много, идентичностей, которые во мне борются… В Израиле ощущал себя не то что русским, но русскоязычным. Особенно когда замечания делали, что ты неправильно говоришь на иврите, или указывали: «Говорите на иврите», когда ты с другом или с кем-то по-русски разговаривал. Подобные замечания вызывали обратную реакцию.

– Профессор Мальдис, когда в газете «Голас Радзімы» писал о презентации сборника твоих переводов (кажется, в 2007 г.), специально подчеркнул, что Павел Костюкевич – всего на четверть еврей, а вообще-то «наш человек»…

– Видимо, это важно для беларусов, чтобы были «наши евреи», «наши премьер-министры в Израиле». Идёт процесс нациестроительства… Чем объяснить успех Кульбака в Беларуси? Тем, что он «наш». Рядом с ним было множество отличных писателей, тот же Ицхак-Лейбуш Перец.

– Может, дело в том, что Мойше Кульбак более современен, а не только в том, что «наш»?

– Происхождение тоже важно. И мне кажется, что Кульбак просто бежал за своей культурой: где она пульсировала, туда он ехал: в Берлин, Вильно… Узнал о Минске – раз, поехал туда. Достаточно был безрассудный, не без идеализма.

– А ты себя идеалистом или романтиком считаешь?

– Стараюсь быть реалистом.

– 11 лет взрослой жизни ты прожил в Израиле, 11 – в Беларуси. Где планируешь быть следующие 11?

– Тут не всё зависит от человека. Я не атеист, верю в Высшую силу.

– Что ж, давай о белорусском периоде творчества великого писателя… Вернулся ты в Минск-2008 – знал, чем будешь заниматься?

– Не знал. Было ощущение, что возвращаешься в страну с более низким экономическим уровнем (тот же «Перах» трудно себе представить в Беларуси). Конечно, это по голове бьёт, влияет на самооценку – как будто ты делаешь шаг назад. Многие по этой причине и не возвращаются… Кто-то едет в Беларусь, так как завязан на бизнесе. Странные люди – возвращенцы из Израиля. В Минске нет их «землячества» (или я о нём не знаю).

– Может, вернулся потому, что здесь начали выходить твои книги? Надеялся сделать себе имя?

– Ну да, надеялся…

– Ты же имел намерение заниматься ещё и рекламой? Получилось?

– Можно сказать, что получилось. Просто это были социальные проекты…

– Пожалуйста, подробнее. Как писателя тебя всё же знают, а как рекламиста – не все.

– И слава Богу! Это не та вещь, которую надо подписывать постоянно… Меня удивляет, когда на цеслеровской майке («Нет смертной казни!») подписано, что логотип принадлежит Цеслеру. По-моему, это неправильно, чуток неадекватно. Ну, ходят люди в моих майках со слоганом «Не хочу жениться, а хочу учиться» с Евфросиньей Полоцкой… Мультик «Будзьмы» о «неистовом народе» (2011) стал частью кампании, появились соответствующие маечки. К cозданию мультика я не имею отношения, но моей идеей было растянуть его на цитаты. И сейчас бывают разные заказы…

– Значит, книжный не даёт достаточного дохода? Или так: хочется большего?

 

Вход в книжный магазин «Ў» (ул. Короля, 22); Павел на новом рабочем месте. «Вот это фрукт, его едят»… Начало августа 2019 г.

– Это же гуманитарная сфера, тут никто особо не рассчитывает на высокие заработки. В университете, когда мы шли на «поведенческие науки», в первый год пришёл профессор, который нам сказал: «Я профессор, доктор социологии. У меня низкий заработок. Никогда не идите на социологию или психологию, если вы это не любите! Бросайте всё, идите на менеджмент!» Видели глаза, что выбирали… Гуманитарная сфера отрезана от ресурсов, и надо с этим смириться, приспособиться.

– Но сначала ты пошёл в «Нашу Ніву». Там были деньги (не путать со свободой)…

– Да, Дынько ухватился за меня: «Идёмте, Павел, к нам!» Я к тому времени только месяц жил в Беларуси, имел выбор из двух вариантов работы, выбрал «НН». Два года отработал, затем как-то расстались. У них обыкновение – корреспондентов менять.

– А сколько тогда, когда тебя наняли (осенью 2008 года), было журналистов в «Ніве»? Два?

– Помню, что было два фотографа, а журналистов… Пять или шесть.

– Сейчас их сайт читаешь?

– Давно не открывал, и не из-за ненависти, а наоборот, от любви. Всё нравится, просто последние 15 лет – одни и те же комментарии. Это и по белорусской службе радио «Свобода» видно. Их материалы оказывают такое воздействие… терапевтическое, особенно прогнозы, которые повторяются из года в год. И я решил – зачем? Это слегка мешает мне быть реалистом, жыть в реальном мире.

– Какое же издание из белорусских (или белорусскоязычных) ближе к реальности?

– Нет таких. Ну, это искривление из-за режима: какой режим, такая пресса – что провластная, что оппозиционная. Ясно, что и там, и там есть хорошие материалы, хорошие журналисты, но всё сливается в поток пропаганды… Разочаровался я в СМИ; хочется, чтобы была какая-то культурническая газета. Да, был сайт «Будзьма»: лет 5 назад было модно такие культурнические порталы делать. И всё-таки в Беларуси динамики не хватает. Должна быть и политика, и культура, и кухня – всё сразу, комплексно. Например, израильское издание «Едиот Ахронот» читаю с удовольствием, потому что ты прочёл новость о политике, сплетни, рецензию на новую книгу – и всё это под одним знаком… Приложения культурные очень люблю.

– Зорко следишь за израильскими новостями?

– Да, слежу. Выборы бесконечные – это мой любимый спорт, олимпиада еврейского народа… Очень понравился этот ход – что весной [2019 г.] назначили вторые парламентские выборы за год. Такой «взгляд со стороны» у меня появился здесь – приятно стало смотреть на Израиль, израильскую культуру. Думаю, такое же наслаждение получают европейские профессора, изучающие белорусскую культуру. С расстояния всё в Беларуси выглядит очень занимательно. Вот так и Израиль: когда ты на расстоянии, когда тебя не режут арабы ножичками на улице Яффо, приобретаешь снисходительность, олимпийский покой.

– А у тебя случались стычки с арабами?

– Конечно – с так называемыми израильскими арабами. Между прочим, вспомнил один случай. Мы работали в «Макдональдсе», начальница была израильтянка и сказала арабам: «Говорите на иврите!» (Она не любила и разговоры по-русски.) А там как раз была смена арабская. Они все пробили карточки рабочие, вылогинились, ушли с работы – солидарно, как одна смена. Это мне понравилось; мы, русскоязычные, на такое бы не отважились.

Я ходил по тем улицам, где устраивались теракты в Иерусалиме. Что, конечно, оставляло свои впечатления.

– Но ведь те теракты устраивали не израильские арабы?

– Не вижу разницы. Вряд ли какой-нибудь араб в Израил называет себя «израильским». Их идентичность обычно такова: араб, палестинец, и, может быть, на третьем месте – гражданин государства Израиль. Ассимиляция есть, но линия разлома существует, нет смысла это отрицать. С Палестиной надо что-то делать, потому что разлом очень чувствуется…

– И что ты, как неравнодушный гражданин Израиля, предложил бы?

– Отделяться нужно. Да уже всё и поделено, все живут своей жизнью.

– Разве твой гуманитарный бэкграунд не подсказывает, что надо учиться жить вместе, договариваться?

– С арабами это просто невозможно. Говорю прежде всего о секторе Газа и Западном береге реки Иордан. Из Газы уже вывели всех евреев, а на Западном берегу есть еврейские поселения среди арабских, и неясно, что с этим делать.

– Что, если будет так: отделишься от тех арабов, а жители Галилеи или Яффо затребуют анклавы внутри Израиля?

– Ну, надо какое-то окончательное соглашение заключить!

– А на Ближнем Востоке такие бывают?

– Трудно сказать, но, по-моему, сейчас самые благоприятные условия: все арабы объединились против Ирана, «зла № 1»…

Беседовал Вольф Рубинчик

(окончание следует)

Авторский перевод с белорусского, оригинал здесь

Опубликовано 20.08.2021  21:20

Хен Цимбалиста, «король ритма»

Хен Цимбалиста: «Я лишь ретранслятор между Всевышним и публикой»

Хен Цимбалиста

Известный израильский перкуссионист, директор международного фестиваля ударных TamTam, «король ритма» Хен Цимбалиста выступал с лучшими коллективами мира, и уже второй раз приезжает в Украину — недавно в Национальной филармонии прошел его большой концерт с Киевским камерным оркестром. Мы говорим с Хеном о восприятии музыки в разных странах, украинской публике, любимом инструменте маэстро — африканской маримбе, и социальной составляющей его творчества.

— Хен, откуда такая «говорящая» музыкальная фамилия?

— Среди моих предков (наша семья — родом из Польши) были люди, игравшие на цимбалах — традиционном инструменте клезмеров, так что ларчик просто открывается.

Правда, из более или менее близких родственников музыкантом стал только Ефрем Цимбалист — очень известный американский скрипач и композитор, в середине прошлого века возглавлявший Curtis Institute of Music в Филадельфии — одну из самых престижных консерваторий мира. Кстати, сын Ефрема был звездой Голливуда и даже получил «Золотой глобус» в 1959-м.

Что касается нашей ветви семьи, то отец приехал в Палестину незадолго до начала Второй мировой, владел в Израиле заводом металлических изделий, а мама была очень известным скульптором — ее творения стоят в Лондоне, Будапеште, Венеции и, разумеется, в Израиле. И именно мама сделала из меня музыканта.

— В детстве, наверняка, начинали со скрипки? У родителей были предубеждения к ударным?

— А вот и нет, на скрипку меня не отдали, хотя я до сих пор надеюсь научиться играть на виолончели. Вы, конечно, знаете израильскую шутку о том, что если у сходящего с трапа самолета репатрианта из бывшего СССР нет в руках скрипки или виолончели, он, без сомнения, пианист.

На самом деле, я начинал с… флейты — на этом настояла мама. Так прошло два года, в течение которых приходилось урывать время для барабанов. Потом настал черед пианино, но, поумнев, я заключил с мамой сделку — ударные (это был ксилофон) теперь «официально» сочетались с основным инструментом.

В 14 лет у меня появился педагог из Израильской филармонии, по настоянию которого пришлось перейти на более легкие инструменты — для игры с оркестром. В 16 я впервые выступал с Израильским филармоническим — как раз шла Первая Ливанская война, и всех ударников и перкуссионистов призвали в ЦАХАЛ.

И тут Зубину Мете (выдающийся дирижер, пожизненный руководитель Израильского филармонического оркестра, — М.Г.) срочно понадобился кто-то, играющий на треугольнике. Он позвонил — говорит, приезжай завтра к 8 утра. Первой скрипкой был тогда выдающийся виолончелист Хаим Тауб — никогда не забуду, как я волновался, хотя надо было всего-то раз ударить по треугольнику…

Израильский филармонический оркестр во главе с Зубином Метой

Педагог видел мое будущее в коллективе — поэтому три года я отыграл в армейском оркестре, потом два года в филармонии и… уехал в США, твердо решив стать солистом.

Там меня тоже отговаривали — тебе 23, поиграй с оркестром, быть солистом — дорогое удовольствие, на что будешь жить? Я сказал: если придется туго — пойду на завод к отцу, но хочу стать солистом. Учитель внимательно посмотрел, закрыл со вздохом ноты с симфонией Бетховена, открыл Баха — вперед!

Вернувшись три года спустя в Израиль, я получил приглашение от Филармонического оркестра — меня ждал треугольник. Пришлось извиниться и отказаться, за что они по сей день на меня немного сердятся.

Когда ты солист — это совершенно иная ментальность, не сводимая к «лучше» или «хуже», — просто другой образ музыкального мышления.

— Как воспринимают музыку в разных странах? Чем, например, украинская публика отличается от немецкой, британской или американской? 

— Я люблю разную публику, где бы ни выступал — в Анголе или Китае, в Израиле или Украине. Но, безусловно, иногда приходится приложить больше усилий, чтобы задеть нечто в душе зрителя. Так, например, происходит в Китае. Непросто играть в Германии и Дании. Более того, в Израиле выступать в Тель-Авиве сложнее, чем в Беэр-Шеве, а в Иерусалиме ты вообще должен вертеться ужом.

Составляя программу, я, в первую очередь, думаю об аудитории. Лично мне близко все, что исполняется в рамках концерта — не могу сказать, что предпочитаю Бетховена Баху, Юсупова Левитасу или Шломо Грониха Мати Каспи. Но надо учитывать восприятие зала, чтобы достучаться до сердец.

Крайне важен порядок исполнения. Я бы сравнил это с трапезой. Во Франции вы начинаете с фруктов, переходите к закускам, потом следует главное блюдо — такова традиция. В ресторанчике в Яффо вам подают все сразу — хумус, фалафель, питу — это другая ментальность.

Вспоминаю свой первый приезд в Украину, когда играл с замечательным оркестром «Киевские виртуозы» — у вас очень интеллигентная и в то же время довольно открытая публика. При этом, что интересно, до зрелой аудитории проще достучаться, чем до студентов Национальной консерватории, для которых я днями провел мастер-класс. Они застегнуты на все пуговицы. Я — простой парень с Ближнего Востока — пытался объяснить этим молодым людям, что если они видят свое будущее в этой сфере, необходимо снять психологический  блок. Они обязаны коммуницировать, демонстрировать эмоции — это их работа.

Классическая маримба

Но в целом я спокоен за киевскую публику и рад разделить с ней свои чувства. Я получил от Всевышнего ценный подарок — умение доставлять людям радость, и я здесь именно для этого, будучи всего лишь ретранслятором между Ним и аудиторией.

Это взаимообмен — чем больше отдашь, тем больше к тебе вернется. Когда концерт действительно удался, чувствую себя опустошенным до кончиков пальцев. Но это возможно лишь при Его поддержке.

— Как бы вы определили жанр, в котором выступаете? Бах и Вивальди — это, безусловно, классика, но отход от академичности — намеренный ход, с целью привлечь слушателей, которых сложно назвать завсегдатаями симфонических концертов?

— Я делаю это не ради привлечения публики, а поскольку верю в этот подход. Бах и Вивальди — это барокко, потом идут Элгар и Барток, создавая некую структуру, в том числе, хронологическую. Я словно пытаюсь испечь хороший торт, который всегда многослоен.

Начинаем с Баха — композитора, писавшего для Бога, — своего единственного босса. От Баха — Богу прямо в уши. В Бахе есть все — современная классика, джаз, кубинская музыка — вы можете исполнять его произведения множеством способов. От уроженца Тюрингии переходим к англичанину-романтику Элгару, а от него к Бартоку, который многое взял от напевающих рыночных торговцев, от соседки, вывешивающей белье, умело введя это в симфонические концерты. Бела Барток для меня — блестящий властитель ритма. Итак, мы побывали в Германии с Бахом, в Англии с Элгаром и в Венгрии с Бартоком — отличный микс для первого отделения, оставляющий послевкусие в антракте.

Между тем, это подготовило нас ко второму отделению, где звучат бразильские песни, аргентинское танго, Астор Пьяцолло, израильский фолк.

Все эти очень разные элементы концерта связаны между собой. Всегда надо учитывать контекст. Киев, зима на улице. Публика интеллигентная, но слегка закрытая — и у меня есть план, как ее расшевелить.

— Вы играете на сорока ударных инструментах, любимый из которых — африканская маримба. Почему именно он?

— Мой любимый инструмент — это аудитория. Маримбу я люблю за ее исключительную сложность и мелодичность. Все, что я могу — играть на маримбе и дирижировать, но дирижировать — слишком просто (улыбается).

— Современная израильская серьезная музыка — это явление мирового масштаба или удел знатоков?

— Как и во времена Баха, современная музыка бывает хорошей и не очень. Моя задача, опираясь на опыт и интуицию, представить публике лучшее из лучшего. Мой топ израильских композиторов — Менахем Визинберг, Биньямин Юсупов, Евгений (Юджин) Левитас — эти люди знают меня лично, и знают мои заскоки.

Биньямин Юсупов Шломо Гроних

Нельзя не вспомнить о Шломо Гронихе — эстрадном певце, композиторе и пианисте — недавно он играл в моей программе с иерусалимским симфоническим оркестром. Играл Моцарта на пианино, несмотря на свою известность как поп-музыкант. Это было wow, потому что мы вытянули его из зоны комфорта.

— А что знаете об украинских музыкантах?

— Здесь много замечательных профессионалов. Часто, когда люди вынуждены выживать, они становятся лучше. В мире достаточно благополучных стран, культура которых постепенно увядает, и они начинают импортировать таланты. И вдруг ты видишь как, например, из Боснии приезжают потрясающие композиторы.

Мне сложно понять, как выжил Шостакович, но его боль и страдания отразились в величайшей музыке. Не уверен, что кто-нибудь в Швейцарии на это способен.

— Музыка для вас — это только музыка или некая миссия? В одном из интервью вы заявили, что мечтаете играть в оркестрах Дамаска и Бейрута.

— Это, безусловно, миссия. Кроме того, что я дирижирую Иерусалимским симфоническим, оркестром Ришон ле-Циона, «Симфониеттой — Беэр-Шева», я много времени отдаю Оркестру без границ, состоящему из еврейских и арабских музыкантов.
Четыре года мы существуем, выступаем на фестивалях, и это очень важный опыт. Я убежден, что музыка — одно из лучших средств на пути к миру. Отчасти это верно для спорта, но спорт — всегда соревнование. В музыке же нет победителей и проигравших — все в выигрыше — и музыканты, и публика.

Концертмейстером нашего первого фестиваля был музыкант из Восточного Иерусалима, а рядом с ним играла скрипачка-еврейка из Тель-Авива — очень разные люди, даже внешне. На второй день фестиваля я заметил на парковке роскошный «Мерседес» с иорданскими номерами. Оказалось, что дядя нашего концертмейстера живет в Аммане — он специально приехал посмотреть, как племянник играет рядом с еврейкой-израильтянкой. Этот человек обнял меня, выразил свое восхищение и сказал, что я непременно должен отыграть эту программу в Аммане.
Да, я хочу приехать в Амман, в Дамаск и Бейрут и верю, что можно научиться жить вместе. Чем больше мы воюем, тем больше теряем. Жизнь в Израиле непроста для всех сторон конфликта. Два раза в неделю люди спускаются в убежище в Ашкелоне, и то же самое приходится проделывать в Газе.

Я не верю, что это неразрешимая проблема. Мой отец свободно говорил по-арабски, у него были сотрудники из Газы, Дженина и Шхема — в те времена, когда им разрешали работать в Израиле. Одно время им запретили ночевать на территории завода, так они спали у нас дома, в моей кровати — я как раз учился в Штатах. Родители вместе с ними готовили ужин. Потом палестинцам запретили самим приезжать на работу, и отец забирал их от КПП Эрез на границе с Газой. А когда и это стало невозможно, он продолжал ездить к КПП и привозил им деньги. Многие израильтяне так поступали.

Папы не стало полгода назад, и по сей день каждую пятницу мне звонит Джамаль из Газы — он плохо говорит на иврите, но делится со мной по-арабски — я любил твоего отца, моя жена плачет, соседи спрашивают, что случилось, ты сам-то как? Он из Газы интересуется, не нужна ли мне помощь! У этой медали две стороны, и я уверен, что ситуация не безнадежна.

Беседовал Михаил Гольд

Источник: газета “Хадашот” (Киев), № 1, январь 2020, тевет 5780

Опубликовано 23.01.2020  20:58

Жанна Чайка. Как мы собирались и приехали в Израиль (II)

(окончание; начало здесь)

Часть 3

Двери самолета открылись. «Всё, прилетели, – сообщила проводница, – всем собираться к выходу». И мы с ручной кладью идём, вот и трап. Внизу на земле несколько человек с транспарантом: «Добро пожаловать».

Ноги замерли на месте, жар сорокоградусный буквально обрушился на нас. А мы в тёплых одежках, я в турецком свитере тёплом. «Вэй, дышать нечем, мы кэн ныт хопн а утым», а позади на нас напирают другие. И в этот момент пролетело в мозгу: «Откуда приехали, там уже ничего нет, а что ждёт нас здесь, в этой чужой незнакомой стране?»

Я думаю, примерно, у всех были такие мысли, потому что выходившие из самолета враз притихли и перепуганно озирались, словно искали что-то.

Муж сестры ехидно усмехался и бурчал в спину, послушали вас, зачем, что нас здесь ждёт? Я молчала, хоть душа была, конечно, в пятках.

Нас провели в большой зал регистрации. И так получилось, что по списку мы были последние. Все прошло вроде нормально, если не считать, что маме изменили имя и вместо Фени она стала Фаня. Служащая, немного говорившая на идиш, сказала: «Ви ир от гэзын аза нумын Фэни, сы ду Фаня». Мама ответила: «Зол зайн Фаня» (пусть будет…). Я начала доказывать, но безрезультатно.

С конвертами, в которых были новые документы и чеки на «корзины», мы вышли в зал, где остались только наши баулы.

Посмотрели, посчитали, одного не хватает. Вместо него какая-то грязная торбочка. Оказывается, весь багаж всех пассажиров скинули в зале, люди разбирали, и нашу одну сумку увели. «Ищите», – сказал кто-то из сотрудников. Где, кого? «С кем вы летели?» В общем, настроение слегка подпортилось.

Подходит к нам водитель, который должен нас везти к месту назначения, то есть к дочке дяди Изи. Мы подаём конверт с адресом, садимся в микроавтобус и едем. По обе стороны дороги выжженные жёлтые поля, какой-то странный для нас пейзаж.

Зять смеётся: «Это что, Узбекистан?» Молчу, разглядываю.

Дорога казалась бесконечной. Наконец, Ашкелон. Водитель спрашивает нас на английском: «Где эта улица, где этот дом?» Вот письмо – ОК. Он кружит по улицам Ашкелона и час ищет этот дом, не находит и говорит: «Я повезу вас назад». Вэй, куда?

Я стала сама смотреть на указатели и говорю: «Вот написана эта улица, что на конверте». Он останавливается и идёт искать. Все на нервах, дети устали, да мы все тоже полуживые. Наконец, он возвращается, нашёл. Ну, слава Богу. Он выгружает нас возле дома и уезжает.

Начинаем всё поднимать на четвёртый этаж без лифта, вся лестница в нашем багаже. Звоню в дверь. Открывает дочь дяди Изи, смотрит на меня, разинув рот. Я сую ей письмо, передачу, ждём.

Она или не знала, или сделала вид: «Заходите…». Я говорю: «Твой папа сказал, ты сняла нам квартиру». Она молчит, потом: «Да, да, завтра».

Вползаем в поисках, где бы сесть. На нас смотрят, как на привидение, муж Фаишки, его родители. Оказывается, никто ни сном, ни духом. Но чёрный хлеб и сало принимается на ура.

Я негромко говорю ей в сторонке: «Можно душ, что-то деткам, чай и место, где положить их спать. Мы не хотим стеснять, мы хотим в квартиру свою». – «Завтра» – «Гит».

Пока попили чай, муж Фаишки кинул нам в салоне на пол матрасы и какие-то простыни. Мы были бесконечно рады, т. к. завтра нас ждала съёмная квартира.

Назавтра я достаю халаты, мы же должны идти в банки и в разные учреждения, на что Фаишка говорит: «Это для дома, вы что?» И даёт нам шорты.

Мы выходим в пекло, на улицу. Идём полтора часа по сумасшедшей жаре. Я спрашиваю: «Почему пешком? Нет автобуса?» – «Есть, но дорого, 2 с половиной шекеля». – «А что с квартирой?» – «Сейчас к соседу иду». – «Зачем?» – «Он советовал, это его знакомые».

В общем и вторую ночь мы спим там же на матрасах. На третий день хозяйка говорит в пять утра: «Хотите поработать? Я еду на арбузы». Мы не знали, что это, но она сказала, что в конце дня дают наличку за работу 50 шекелей, а квартиру мы посмотрим завтра.

Ын хулым! Она никакую квартиру нам не сняла и после работы повела нас к маклеру. Таких убитых квартир и домов я никогда прежде не видала. И вообще без мебели, без плиты и холодильника.

Это было вечером, а в 6 утра мы поехали на арбузы. Никогда не забуду бесконечное поле арбузов в сорок пять градусов жары. Но мы как-то выдержали несколько дней, работали и получали наличку, которую тут же тратили, т. к. хозяйка не могла нас кормить. Она вела нас сразу после работы в магазин, набирала тележку всего, мы платили, вечером это всё куда-то девалось, мы даже стеснялись особо и брать что-то.

Это был её звёздный час.

Через четыре дня мы сняли квартиру на год, с её помощью, и отдали всё, что получили, всю «корзину» за год. ВПЕРЕД! Двенадцать тысяч шекелей!

«Так все делают», – уверяла она.

Потом нам рассказал её же муж, что она с этой сделки имела свой процент. С обеих сторон. И от хозяина квартиры, и от нас…

Квартира была большая, чистая, меблированная, на первом этаже и с видом на море. Мы обрадовались. Наконец-то можно было отдохнуть и разложить вещи.

Мы любовались морем из окна, а через три дня нас обворовали. Хорошо, что ничего особо ценного не было в тех сумочках. Полиция приехала, ничего не нашла, мы вышли и ходили вокруг дома. Через пару домов нашли свои документы и сумки – конечно, без денег. Но пропали копейки, а все украшения и деньги были у меня хорошо спрятаны. Это всё произошло в первую неделю в Израиле.

Я стала узнавать у Фаишки и её подруг, у соседей, как с работой, потому что на бахче работать точно не могла. Оказалось, с работой никак. Профессора подметают улицу, на работу по уходу за стариками тоже не устроиться, только по протекции.

Муж сестры уже не смеялся, а в один день сказал: «Я еду домой». Но остался, уговорили.

Надо было стать на учёт в лишкат таасука, бюро занятости. Утром, перед открытием, я пришла пораньше и наслушалась разговоров о работе, об условиях, об отношении к олимам, о самих олимах, и когда подошла моя очередь к служащей, уже была немного в курсе.

Принимала русскоязычная: «Покажите документы, расскажите о себе». Вынимаю трудовую книжку, дипломы и другие документы, она даже не смотрит и говорит: «Я научный сотрудник из Ленинграда, музейный работник, здесь пашу за гроши».

Я молчу. Она: «Забудьте, кем вы были ТАМ, ЗДЕСЬ ВЫ НИКТО!»

Часть 4

Я всегда работала. Сначала бухгалтером, потом старшим бухгалтером, потом главбухом, всё время, вплоть до приезда в Израиль. Поэтому для меня было дико встать утром и никуда не идти. Не работать.

Раз в неделю я приходила в лишку, центр занятости. Людей всегда было просто немерено. К каждой пкиде (служащей) огромные очереди. Люди нервно ждали, что скажет сегодня пкида, куда пошлёт или не пошлёт. Если не находилось для вас работы весь месяц, то битуах леуми (отдел социальной помощи) давал пособие, «автахат ахнаса».

Ещё мы получали квартирные от банка на съём квартиры, это уже во второй год в Израиле и дальше, если не купил свою квартиру. А первый год – «корзина», и кому повезло, работа.

Я ненавидела лишку. Толпы людей, духота, обычно очередь начиналась с улицы. Работы, даже «никакие», мгновенно разметались. Для мужчин это были в лучшем случае заводы, для женщин – уборка.

Однажды нам с сестрой повезло – мы получили направление на работу в теплицу. Я обрадовалась: «В теплицу с цветами, я так люблю цветы, это так здорово!» Отказаться от работы нельзя было, иначе забирали пособие и ты оставался без денег. А тут так повезло!

По дороге, пока мы ехали в теплицу, я разглядывала всё вокруг в чудесном настроении. Приехали.

Это была частная теплица, в которой работали мужчины-тайцы, арабы и несколько русских женщин. Представьте огромный зал, металлический пол, длинные столы вдоль стен, температура в помещении очень низкая, так надо для цветов, и мы стояли в тёплых кофтах, а кто работал подольше, те в фуфайках. Это помещение для сортировки.

С восьми утра начинаем работать, арабы вывозят огромную гору цветов, которые нужно сортировать. Работать нужно быстро и осторожно, чтоб не поколоть всё, что можно. У роз, как известно, есть шипы.

Розы были мелкие, розовые и жёлтые. И пахли специфически. У нас во дворе росла чайная роза с чудесным ароматом, эти же пахли какой-то химией (потом я поняла, почему). С 11 утра до пол-двенадцатого был перерыв. Пока мы выходили поесть, тайцы убирали горы листьев и бракованных цветов, остававшихся после сортировки.

Когда мы первый раз вышли во двор обедать, было очень душно на улице. Мы поискали тень и нашли какой-то маленький караванчик. Обрадовались и развернули свои бутерброды. Минут через 5 в караванчик вошло несколько арабов, они смотрели на нас как-то странно. Мы не поняли, в чём дело, но быстренько поели и вышли. Арабы не ели, пока мы не ушли.

После обеда к нам подошёл хозяин и сказал, чтоб мы больше туда не ходили кушать, это место, где едят арабы, они там старожилы, сами себе построили укрытие, а мы можем и на улице. На что я возмутилась и сказала, что сильно жарко. Хозяин ответил: «Зэ ма еш» (это то, что есть). Нравится, не нравится, делайте, как сказано.

После обеда хозяин нас послал в теплицу. Я подумала: «Ну, наконец, я увижу цветы, которые красиво растут, цветут».

В теплице было плюс 45 и ужасно воняло чем-то так, что дышать было невозможно. Мы начали кашлять, тогда тайцы дали нам марлевые повязки, которые помогали, как мёртвому припарки. Глаза слезились, нос забивал противный запах. Оказывается, пока мы там были в теплице, сверху с крыши тайцы поливали растения раствором воды с химикатами. Распыляли. И естественно, это всё летело нам на головы. Этим и пахли розы.

Через несколько часов нас вновь отправили сортировать цветы в зал. К нам сзади подошел араб. Потом мы узнали, что он там, как бригадир. Он расспрашивал нас, откуда мы, вкидывал пару русских слов в разговор, а в итоге выдал, мол, чего вы сюда приперлись, мы здесь жили до вас, эта наша земля, едьте назад. В общем, в таком духе. Мы с сестрой начали объяснять. О еврействе, идиш и т.д. Это было похоже на пинг-понг. Он нам, мы ему.

Там ещё работали кроме нас три русские женщины, и мы обратили внимание, что тех женщин он не трогал, а только морочил голову нам. Потом мы заметили, что те женщины как то переглядываются с арабами, хохочут. Когда мы услыхали, что арабы спрашивают их о цене… Нам стало не по себе и страшно. Реально. А женщины смеялись, видимо, это было у них в порядке вещей.

После смены нам разрешили взять по букетику цветов, а женщины, подружки арабов, набрали огромные охапки. В автобусе по дороге домой, вечером, они хвалились, что продают эти цветы.

На этой работе мы проработали полтора месяца, пока меня не скрутил радикулит и я сильно простыла. И нас уволили. Зарплату нам не доплатили, с огромными усилиями позже мы забрали свои заработанные деньги.

После выздоровления я опять пришла в лишку, но никакой работы для меня не было. Я просила, показывала трудовую книжку, обьясняла, что хочу работать по специальности. Обещали курсы, а пока их не было, нас послали в ульпан, учить иврит.

Так мы начали учить иврит…

* * *

Хочу немного рассказать о себе

Я родом из Украины, с Киевщины. Выросла в еврейской семье.

Мои мама и папа учились в еврейской школе, они таращане, читали и писали на идиш, и у нас дома говорили на идиш.

Папа Йосиф Гуральник, его два брата Муся и Люсик и дедушка с бабушкой, родители папы Женя Гуральник и Мотя Гуральник

Папа и его два брата, Муся старший и Люсик младший, папа Йосиф посредине

Родители папы и его семья были по тем временам люди грамотные, детей выучили. Семья была состоятельная и очень многочисленная. Родители мамы говорили только на идиш и совсем немного на русском.

Мама папы, моя бабушка Женя Гуральник с сестрой Соней

В детстве мне не досталась любовь бабушек. Папина мама Шэйндл (Женя) умерла за 4 месяца до моего рождения, мамина мама Соня умерла, когда я была совсем маленькая.

Зато мой дедушка Герш-Лейб Срулевич Векслер или Гершл, как его все называли, отец мамы, был со мной до 18 лет. Очень весёлый, умный, сообразительный еврей, религиозный. Его мама была учительница и от неё дед выучил много всего интересного на идиш.

Еще маленькой я часто видела, как он молился. Он одевал а толыс и садился на маленький стульчик. В руках у него была толстая потрёпанная книга. Я как-то спросила: «Деда, вус ди тист?» во время его молитвы. Он приложился палец к губам и показал мне: «Не говори». После молитвы деда сказал: «Майн кынд, их об гэдовнт, мы тур ныт рэдн, вэн мы довнт» (нельзя разговаривать, когда молятся).

Деда, так я его называла, много рассказывал разных историй и очень любил меня. Я была старшая внучка. От него я услыхала множество поговорок на идиш, стихи, песни.

 

Мальчик в грузинском костюме и военный в пилотке – мой папа Йосиф Гуральник

Мой папа Йосиф Гуральник любил читать книги на идиш нам с сестрой, вслух. Он доставал по блату еврейские журналы, прятал их под пальто и приносил нам домой. Никогда не забуду, как он любил петь (он был запевалой в армии). Обожал все еврейское, был патриотом, верил в иудаизм, гэвын штарк а латышэр мэнч. Когда папы и деда не стало, я продолжала с мамой разговаривать аф идиш.

Мой папа мечтал приехать в Израиль, но у него не вышло. В начале 90-х годов я с семьёй приехала в Израиль и думала, что здесь все говорят на идиш. Оказалось, его почти никто не знает.

Вот уже 10 лет нет моей красавицы-мамы. Феничка, а фэйгэлэ её называли. И разговаривать по большому счёту мне не с кем на идиш. Я учу детей и внуков тому, что знаю.

Пишу с детства, сколько себя помню. Поэзия, проза. На русском, украинском. Печаталась, издавалась, люблю Слово и очень его уважаю. Всегда хотела писать на идиш.

Я понимаю, что мой идиш разговорный и далёк от совершенства, т.к. я не знаю грамматики, но то, что я пишу, исходит из моей души. У меня есть литературные страницы в Сети, в интернете, но там нельзя выставлять произведения на идиш.

На снимке справа старший брат папы, Муся, пропал без вести на войне. Далее жена старшего брата Ита с дочкой Аллой, дед Мотя, бабушка Женя. Сзади папа и младший брат Люсик. Алла живет в Филадельфии, ей 80 лет и у нее три сына

Я (Жанна Гуральник) и моя меньшая сестра Майя Гуральник 

Родственники в Америке, но, к сожалению, не знаю их имен и что написано там на обороте. Папа говорил, что пришло из Филадельфии

Родной брат моей мамы Фени Гуральник, Мойшэ Векслер, с женой Зиной и сыном Сашей. К сожалению, он уже умер, Саша живет в США

Я на прогулке в Ашкелоне, середина ноября 2019

Я вас люблю, от всего сердца, мои дорогие сестры и братья, идн. Представляю, как бы радовались мои близкие, если бы узнали, что я пишу на идиш. В память о них, моих любимых, замечательных, незабвенных, я пишу и буду писать на этом чудесном языке, любимом мною с рождения! Я плачу, и это слезы радости, что я могу говорить на момы лушн и сы ду мыт вымын! Зайт мир гэзынт ын штарк, майнэ тайерэ хавэрым! А гройсэр а шэйнэр данк!

Жанна Чайка (Гуральник), Белая Церковь – Ашкелон

От редактора belisrael

Присылайте семейные истории, др. материалы.

Опубликовано 02.12.2019 13:44

Гутарка з Паўлам Касцюкевічам (1)

Сустрэча адбылася напрыканцы лета, каля дома-музея І з’езда РСДРП – таго самага, дзе некалі атабарыліся іншапланетнікі (наша «зона 51»!). Дзень быў задушлівы, навокал блукалі здані. Мы доўга сядзелі на лавачцы з відам на Свіслач, і я чакаў, што з паветра сатчэцца празрыстая постаць, а потым да нас падыйдзе чалавек з крывым ротам… Не падышоў – затое і пад трамвай ніхто не папаў. Аднак аднаго нашага таварыша з Саюза беларускіх пісьменнікаў у той спякотны дзень усё ж не стала: менавіта, казачніка Пятра Васільевіча Васючэнкі, светлая яму памяць.

Тут адна з лекцый Васючэнкі-літаратуразнаўцы

Непасрэднай нагодай для інтэрв’ю сталася нядаўняе 40-годдзе П. С. Касцюкевіча. Я настройваўся «проста» пагаварыць з Паўлам, ды не пацэліў: чалавек ён няпросты, шматвымерны. Біяграфія майго суразмоўцы ў нечым характэрная для нашага пакалення («ластавак у стрэсе», як казаў сам П. К. у 2007 г.), але мае свае адметнасці. Погляды творчага чалавека й бацькі дваіх сыноў як мінімум заслугоўваюць увагі, хоць почасту карцела спрачацца з імі… Зрэшты, мяркуйце самі, да чаго мы дагуляліся.

Злева направа: Вольф Рубінчык і Павел Касцюкевіч (сакавік 2015 г.; фота В. Трэнас з lit-bel.org)

В. Р.

* * *

– Паша, як цябе прадставіць?

– Пісьменнік, перакладчык, з 2011 г. – арт-дырэктар кнігарні «Ў».

– Да кнігарні ты працаваў журналістам у Мінску, яшчэ раней – 11 гадоў жыў у Ізраілі… А ў якіх гарадах?

– Калі прыехаў у 1997 г., то жыў у Кфар-Сабе, потым у Тэль-Авіве (дакладней, у Рамат-Авіве, дзе ўсе інтэрнаты студэнцкія), потым пераехаў у Іерусалім на 5 гадоў, потым у Рамат-Ган…

– Пералічы свае заняткі ў Ізраілі – хаця б «для гісторыі».

– Афіцыянт, гандляр, ахоўнік, штрэйкбрэхер…

– ?

– Фактычна гэта была ахова штрэйкбрэхераў. Калі ўсе прыбіральшчыкі смецця страйкавалі, то нас нанялі абараняць тых, якія ўсё-ткі выйшлі на працу. Гэта прыкладна 1998 год. Мы ездзілі за гэтымі смецярамі на машынах, чакалі, пакуль яны разгрузяцца-выгрузяцца. І вось я сядзеў з кніжкай на заднім сядзенні, вучыў іўрыт. На нейкім этапе прачытаў словы «авада шхура» («чорная работа») і спытаў нашага ахоўніка-ізраільцяніна, што яны азначаюць. Ён адказаў: «Чорная работа – тое, чым мы займаемся зараз».

– Наколькі ведаю, у Ізраілі ты хацеў наведаць хворага дзеда, думаў вярнуцца, але вярнуўся далёка не адразу. Была ж істотная прычына для невяртання?

– Тады, у канцы 1990-х, былі зусім танныя кватэры ў Мінску. Меркаваў зарабіць грошай, купіць кватэру. Здавалася рэальным зарабіць на яе, год працуючы. Потым вырашыў павучыцца… Прычым не было адчування, што адукацыя – гэта важна. Недзе ў 1998-м паступіў у тэль-авіўскі акадэмічны каледж (фактычна ўніверсітэт).

– Пэўна, не без цяжкасцей? Іўрытам валодаў яшчэ не дасканала?

– Так, ён цяжка даваўся. Ва ўніверсітэце яшчэ вучыў год-паўтара… Сумяшчаў з ангельскай, мовай усіх нашых падручнікаў. Ангельская ў мяне была, можа быць, найлепшая ў школе, але найгоршая ў нашай універсітэцкай групе. За год-два неяк асвоіўся. Усяго вучыўся пяць гадоў, а цягам года (2003-2004 гг.) праходзіў курс капірайтынгу. Гэта ўжо больш прыкладная, не акадэмічная вучоба.

– Але ж асноўная твая спецыяльнасць – псіхолаг?

– «Паводзінскія навукі»: антрапалогія, псіхалогія і сацыялогія. Па-ангельску называецца «behavioral science», і мне здаецца, што гэта была прыдумка каледжа, дзе я вучыўся (насамрэч тэрмін паходзіць з Паўночнай Амерыкі 1950-х гг. – В. Р.). Я такога больш не сустракаў, і калі пачынаю тлумачыць, нешта пісаць пра сябе, то ўсе кажуць: «А-а, ты біхевіярыст!», хоць гэта іншае.

– Ты ж яшчэ апекаваўся малымі з няпростых сем’яў?

– Так, у межах праграмы «Пэрах» («Кветка»): калі хочаш атрымаць плату за вучобу на паўгода, то два разы на тыдзень наведваеш дзяцей з цяжкіх сем’яў. Два хлопчыкі было: адзін – узбек-узбек, не габрэй… Ёсць такая школа – гімназія «Бялік», некалі вельмі важная для сіянісцкага руху, а цяпер, паколькі яна знаходзіцца каля цэнтральнай аўтастанцыі («тахана мерказіт») Тэль-Авіва, там вучацца пераважна дзеці гастарбайтараў. Там, думаю, палова дзетак-негабрэяў, якія не атрымаюць грамадзянства. Тым не менш дзяржава пра іх дбае, вучыць, а «цяжкіх» дзяцей падцягвае, што мне вельмі спадабалася. Дык вось, бацька гэтага хлопца-узбека прадаваў на суседняй вуліцы «Чырвоных ліхтароў» скрадзеныя джынсы, або нейкія лахманы, я часта яго там бачыў. Імя хлопчыка Цімур, але ўсе яго называлі «Цімор», на іўрыцкі манер. Яму было цяжка: у бацькі яго родная мова руская, у маці ўзбецкая. Іўрыт ведаў слаба, вучыўся кепска, і вось яго ўзялі «на баланс»… Сям’я была такая… ну, стрэмная; бацька ўсё рабіў свой плоў, потым казаў мне: «Хадзем вып’ем! Дзеці – не так важна, як наша размова». Але Цімур быў кемлівы, і з ім было цікава.

А потым у Яфа быў хлопчык з «мараканцаў», інтэграваны, ізраільскі. З ім ужо было прасцей. Мы з ім гулялі ў футбол, а праз некалькі месяцаў яго мама мне кажа: «Мы цябе ўзялі, каб ты яго падцягнуў па вучобе! У футбол ён і так добра гуляе…» Але вучыцца мы з ім не сталі: я вырашыў, што мы з ім будзем гуляць ва ўсялякія гульні. Навучыў яго гуляць у «пстрычкі» (ён старанна вымаўляў гэтае слова) і ў «дамкес», то бок шашкі. А ў нарды ён сам мяне вучыў.

Праграмай апякуецца міністэрства адукацыі, раз на два месяцы ім трэба прыносіць справаздачу…

– І што ты ў яе запісваў?

– Пісаў праўду. Задача ставілася такая: каб у хлопчыка (ці дзяўчынкі) з’явіўся нейкі сябар. Ёсць градацыя: выкладчыкі, бацькі, аднагодкі… а тут з’яўляецца чалавек, які трохі карэктуе твае паводзіны, чацвёртая сіла нейкая. Мне гэта вельмі падабалася, адчуваць сябе «чацвёртай сілай». Праўда, ніхто не хаваў, што мы працуем за грошы, дзеля вучобы. Гэта ўсё шчыра гаварылася хлопчыкам.

Цікавая праграма «Пэрах» – яна з таго, што стварае розніцу паміж трэцім светам і развітай краінай. Не зашкодзіла б мець падобную праграму і ў Беларусі.

Быў у мяне яшчэ адзін хлопчык з цэрэбральным паралічам. Я ўбачыў, як жывуць у Ізраілі людзі з абмежаванымі магчымасцямі, якія ў іх ёсць досыць неабмежаваныя магчымасці рэабілітацыі. Канешне, шмат ад бацькоў залежыць… Разумею, чаму Ганна Хітрык з дзіцёнкам з’ехала ў Ізраіль.

– Але ж у яе дзіцёнка не ДЦП, а аўтызм…

– Усё адно, дзяцей падцягваюць.

– Дзе жыў той хлопчык з паралічам?

– У Тэль-Авіве, раён Яд-Эліягу. Таксама спрабавалі з ім у футбол гуляць… Але ён паваліўся, раскроіў падбароддзе. Не моцна, але крыві было шмат. Нічога, загаілася.

Успамінаю праграму з удзячнасцю, яна дала мне нейкі стрыжань, даросласць. Таму што боўтаўся, не ведаў, куды ісці (студэнт-недамерак…), а так – маеш адказнасць за дзяцей.

– Няўжо праца ахоўнікам не гартавала характар?

– Ну, нам казалі, што на гэтай працы небяспека вялікая (праз інтыфаду). Але да працы ахоўніка я больш іранічна стаўлюся. Раздавалі зброю амаль што ўсім, яна не была прыкметай «мужчынскасці».

– Ты ж і кілімамі гандляваў…

– Так, у гандлёвым цэнтры, і даволі цяжкая была публіка – узбекі, арабы… Самыя пераборлівыя пакупнікі. Якраз зайшлі пластыкавыя дываны бельгійскія, якія цяпер у нас у кожнай кватэры, і трэба было расказаць, патлумачыць, што час натуральных кілімоў адышоў, а ёсць у 10 разоў таннейшыя. Балазе ў той час іўрыт у мяне быў ужо нармальны.

У гандлёвым цэнтры было адчуванне ўсходняга рынку, калі стаіш сярод дываноў, да цябе падыходзяць смуглыя людзі, яшчэ і апранутыя трошкі арыентальна…

–  Па-мойму, ты чалавек адаптыўны, хутка прыстасоўваешся да любой сітуацыі.

– Цягне беларускі якар… Беларусы адаптуюцца лепей, чым расіяне, але значна павольней, чым украінцы, а тым больш італьянцы.

– І вось гэты якар цябе цягнуў-цягнуў, ды выцягнуў назад, у Беларусь?

– У Ізраілі я адаптаваўся, проста былі іншыя невырашальныя пытанні, якія не мог у сваёй галаве закрыць. Падумаў, што паспрабаваць можна ў Беларусі, не адсякаючы для сябе і Ізраіль.

– А калі цябе пацягнула ў Беларусь?

– Думаю, што тады, калі адвучыўся. Убачыў, што зноў уваходзіш у кола аховы, няякаснай працы, Дыплом мой універсітэцкі палавінчаты, толькі B. A., на M. A. (магістра) ісці не хапала балаў.

– І прыкладна тады ты пачаў пісаць для «Нашай Нівы». Помню тваю летнюю гумарэску 2004 г. «Адпачынак – гэта…» (яўная пародыя на эсэ 1990 г. «Незалежнасьць – гэта…» Уладзіміра Арлова). «Добры гумар… Не ведаем, адкуль гэты аўтар узяўся», – казаў мне ў рэдакцыі «НН» Андрэй Дынько.

– Гэта першы мой твор па-беларуску. Я быў уражаны Эфраімам Кішонам, і хацелася, каб кожны-кожны сказ быў смешны. Можа быць, зараз гэта ўспрымаецца як «жванеччына».

– Ці «кішоншчына»?

– Няхай так. Дзякуючы Кішону я пачаў знаёмства з ізраільскай літаратурай. Да знаёмства на мяне ўплываў стэрэатып, што ўсё цікавае знаходзіцца ў англасаксаў, і калі перакладаць, то нешта амерыканскае, або ў крайнім выпадку нямецкае, французскае. Тое, што пад рукой, вельмі часта не заўважаецца. У Беларусі тое ж самае: мала хто цікавіцца чэшскай, польскай літаратурай: «Ай, што нам могуць сказаць палякі?»

Я адчуваў, што іўрыт ужо ведаю лепш за ангельскую, жыў ім. І вось даволі выпадкова пераклаў адно апавяданне, другое… Можа быць, і таму, што надта было з ангельскай перакладаць цяжка.

– І што першае ты пераклаў з Кішона?

– «Ну, а сам ты як?», «А ключы ў Рудога». Потым пазнаёміўся з хлопцам – выкладчыкам на курсах, дзе вывучаў рэкламу. Мы з ім разгаварыліся (добра ў працы ахоўнікам тое, што ў цябе ёсць час на доўгія размовы), і ён мне сказаў: «Вось, новае слова, аўтар сусветнага ўзроўню – не ведаю, як ты яго не заўважаеш… Этгар Керэт». І пачалося… Перакладзеш апавяданне – хочацца яшчэ (бясконцая радасць кароткіх апавяданняў). Пераклаў, даслаў у «Нашу Ніву» – проста не ведаў, куды яшчэ дасылаць. Газету я чытаў у інтэрнэце, ведаў гэты брэнд з 1990-х. Сайт «Радыё Свабода» яшчэ чытаў. А «НН» раздрукоўваў, марнаваў каледжныя старонкі (тады быў бясплатны раздрук, гэта раннія гады інтэрнэта). Мог раздрукаваць цэлую газету і ехаць з Тэль-Авіва ў Іерусалім. Якраз гадзіну ехаць – усю газету прачытаеш…

– Друкаваўся толькі тэкст?

– Было патрабаванне каледжа, каб раздрукоўваць без карцінак, бо іначай атраманту шмат сыходзіла. Гэта былі якраз апошнія гады дубаўцоўскай «НН» – 1999-ы, 2000-ы. Файнае было чытво для аўтобуса…

– Ужо тады чытаў Кішона на іўрыце?

– Не, тады яшчэ, разам з ладнай часткай выхадцаў з СНД, быў падвержаны захворванню: не заўважаць ізраільскай культуры.

– Колькі табе гадоў спатрэбілася, каб увайсці ў гэтую культуру?

– Думаю, 4-5.

– А з беларускіх пісьменнікаў хто на цябе ўплываў?

– Пакаленне, якое прыйшло ў 1980-х: Уладзімір Арлоў, Ігар Бабкоў, Валянцін Акудовіч. Са старэйшых паважаў Уладзіміра Караткевіча, Вячаслава Адамчыка, Кузьму Чорнага. Асабліва Чорнага: прачытаеш абзац яго прозы, і настолькі захапляешся стылем, што робіцца ўжо і няважна, пра што там напісана…

– На беларускую хацелася перакладаць з іўрыта, бо гэтага да цябе ніхто не рабіў?

– Напэўна. Ну, гэта звязана з маім нацыянальным пачуццём: адчуваў сябе беларусам, трэба было даказаць…

– А кім пачуваешся НЕ ў Ізраілі?

– У залежнасці ад сітуацыі. Больш я схільны да таго, пра што Адам Глобус кажа: у кожнай краіне адчуваеш сябе па-рознаму. Часам, калі бываюць на цябе нападкі антысеміцкія, ясна, што адчуваеш сябе габрэем. Іх шмат, тоеснасцяў, якія ўва мне змагаюцца… У Ізраілі адчуваў сябе не тое што рускім, але рускамоўным. Асабліва калі заўвагі рабілі, што ты няправільна гаворыш на іўрыце, або казалі: «Гаварыце на іўрыце», калі ты з сябрам або кімсьці па-руску размаўляеш. Гэткія заўвагі выклікалі адваротную рэакцыю.

– Прафесар Мальдзіс, калі пісаў пра прэзентацыю зборніка тваіх перакладаў у газеце «Голас Радзімы», адмыслова падкрэсліў, што Павел Касцюкевіч – усяго на чвэрць яўрэй, а ўвогуле «наш чалавек»…

– Відаць, гэта важна для беларусаў, каб былі «нашы габрэі», «нашы прэм’ер-міністры ў Ізраілі». Ідзе працэс нацыябудавання… Чым патлумачыць поспех Кульбака ў Беларусі? Тым, што ён «наш». Побач з ім багата было выдатных пісьменнікаў, той жа Іцхак-Лейбуш Перац.

– Можа, справа ў тым, што Мойшэ Кульбак больш сучасны, а не толькі ў тым, што «наш»?

– Паходжанне таксама важнае. І мне здаецца, што Кульбак проста бег за сваёй культурай: дзе яна пульсуе, туды ён ехаў: у Берлін, Вільню… Даведаўся пра Менск – бах, паехаў туды. Дастаткова быў безразважлівы, не без ідэалізму.

– А ты сябе ідэалістам або рамантыкам лічыш?

– Стараюся быць рэалістам.

– 11 год дарослага жыцця ты пражыў у Ізраілі, 11 – у Беларусі. Дзе плануеш быць наступныя 11?

– Тут не ўсё залежыць ад чалавека. Я не атэіст, веру ў Вышэйшую сілу.

– Што ж, давай пра беларускі перыяд творчасці вялікага пісьменніка… Вярнуўся ты ў Мінск-2008 – ведаў, чым будзеш займацца?

– Не ведаў. Было адчуванне, што вяртаешся ў краіну з ніжэйшым эканамічным узроўнем (той жа «Пэрах» цяжка сабе ўявіць у Беларусі). Канешне, гэта па галаве б’е, уплывае на самаацэнку – як быццам ты робіш крок назад. Шмат хто з гэтай прычыны і не вяртаецца… Нехта едзе ў Беларусь, бо завязаны на бізнэсе. Дзіўныя людзі – вяртанцы з Ізраіля. У Мінску няма іх «зямляцтва» (або я пра яго не ведаю).

– Мо вярнуўся таму, што тут пачалі выходзіць твае кнігі? Спадзяваўся зрабіць сабе імя?

– Ну так, спадзяваўся…

– Ты ж меў намер займацца яшчэ і рэкламай? Пайшло?

– Можна сказаць, што пайшло. Проста гэта былі сацыяльныя праекты…

– Калі ласка, трохі падрабязней. Як пісьменніка цябе ўсё ж ведаюць, а як рэкламіста – не ўсе.

– І дзякуй Богу! Гэта не тая рэч, якую трэба падпісваць пастаянна… Мяне здзіўляе, калі на цэслераўскай майцы («Не смяротнаму пакаранню!») падпісана, што лагатып належыць Цэслеру. Па-мойму, гэта няправільна, трошкі неадэкватна. Ну, ходзяць людзі ў маіх майках са слоганам «Не хачу жаніцца, а хачу вучыцца» з Еўфрасінняй Полацкай… Мульцік «Будзьмы» пра «шалёны народ» (2011) стаў часткай кампаніі, з’явіліся адпаведныя маечкі. Да cтварэння мульціка я не маю дачынення, але мая ідэя была расцягнуць яго на цытаты. І зараз бываюць розныя замовы…

– Значыць, кнігарня не дае дастатковага даходу? Або так: хочацца большага?

Уваход у кнігарню «Ў» (вул. Караля, 22); Павел на новым працоўным месцы. «Вось гэта фрукт, яго ядуць»… Пачатак жніўня 2019 г.

– Гэта ж гуманітарная сфера, тут ніхто асабліва не разлічвае на высокія заробкі. Ужо ва ўніверсітэце, калі мы ішлі на «біхевіярысцкія навукі», у першы год прыйшоў прафесар, які нам сказаў: «Я прафесар, доктар сацыялогіі. У мяне нізкі заробак. Ніколі не ідзіце на сацыялогію або псіхалогію, калі вы гэта не любіце! Кідайце ўсё, ідзіце на менеджмент!» Бачылі вочы, што куплялі… Гуманітарная сфера адрэзана ад рэсурсаў, і трэба з гэтым змірыцца, трэба прыстасавацца.

– Але спачатку ты пайшоў у «Нашу Ніву». Там былі грошы (не блытаць са свабодай)…

– Так, Дынько ўхапіўся за мяне: «Хадземце, Павел, да нас!» Я к таму часу жыў толькі месяц у Беларусі, меў выбар з двух варыянтаў працы, выбраў «НН». Два гады адрабіў, потым неяк рассталіся. У іх завядзёнка – карэспандэнтаў мяняць.

– А колькі тады, калі цябе нанялі (увосень 2008 года), было журналістаў у «Ніве»? Два?

– Помню, што было два фатографы, а журналістаў… Пяць або шэсць.

– Цяпер іх сайт чытаеш?

– Даўно не адкрываў, і не ад нянавісці, а наадварот, ад любові. Усё падабаецца, проста апошнія 15 гадоў – адны і тыя ж каментарыі. Гэта і па беларускай службе «Свабоды» відаць. Іх матэрыялы маюць нейкае такое ўздзеянне… тэрапеўтычнае, асабліва прагнозы, якія паўтараюцца з года на год. І я вырашыў – навошта? Гэта трошкі замінае мне быць рэалістам, жыць у рэальным свеце.

– Якое ж выданне з беларускіх (ці беларускамоўных) бліжэйшае да рэальнасці?

– Няма такіх. Ну, гэта выкрыўленне з-за рэжыму: які рэжым, такая прэса – або праўладная, або апазіцыйная. Ясна, што і там, і там ёсць добрыя матэрыялы, добрыя журналісты, але ўсё зліваецца ў паток прапаганды… Расчараваўся я ў СМІ; хацелася б, каб была нейкая культурніцкая газета. Так, быў сайт «Будзьма»: гадоў 5 таму было модна такія культурніцкія парталы рабіць. І ўсё ж такі ў Беларусі дынамікі не стае. Павінна быць і палітыка, і культура, і кухня – штосьці ўсё адразу, комплексна. Напрыклад, ізраільскае выданне «Едзіёт Ахранот» чытаю з задавальненнем, таму што ты прачытаў навіну з палітыкі, плёткі, рэцэнзію на новую кнігу – і ўсё гэта пад адным знакам… Дадаткі культурныя вельмі люблю.

– Пільна сочыш за ізраільскімі навінамі?

– Так, сачу. Выбары бясконцыя – гэта мой любімы спорт, алімпіяда габрэйскага народу… Вельмі спадабаўся гэты ход – што ўвесну прызначылі другія парламенцкія выбары за год. Такі «погляд збоку» ў мяне з’явіўся тутака – прыемна стала глядзець на Ізраіль, ізраільскую культуру. Думаю, што такую ж асалоду маюць еўрапейскія прафесары, якія вывучаюць беларускую культуру. З адлегласці ўсё ў Беларусі выглядае вельмі цікава. Вось так і Ізраіль: калі ты на адлегласці, калі цябе не рэжуць арабы ножычкамі на вуліцы Яфа, то набываеш паблажлівасць, алімпійскі спакой.

– А ў цябе здараліся сутыкненні з арабамі?

– Канешне – з так званымі ізраільскімі арабамі. Між іншага, успомніў адзін выпадак. Мы працавалі ў «Макдональдсе», начальніца была ізраільцянка і сказала арабам: «Гаварыце на іўрыце!» (Яна не любіла і размовы па-руску.) А там якраз была змена арабская. Яны ўсе прабілі карткі рабочыя, вылагініліся, выйшлі з працы – салідарна, як адна змена. Гэта мне спадабалася, мы б, рускамоўныя, на такое не адважыліся.

Я хадзіў па тых вуліцах, дзе былі тэракты ў Іерусаліме. Што, вядома, пакідала свае ўражанні.

– Але ж тыя тэракты ладзілі не ізраільскія арабы?

– Не бачу розніцы. Наўрад ці які араб у Ізраілі называе сябе «ізраільскім». Іх ідэнтычнасць звычайна такая: араб, палестынец, і можа быць, на трэцім месцы – грамадзянін дзяржавы Ізраіль. Асіміляцыя ёсць, але лінія разлому існуе, няма сэнсу гэта адмаўляць. З Палестынай трэба нешта рабіць, таму што разлом вельмі адчуваецца…

– І што ты, як неабыякавы грамадзянін Ізраіля, прапанаваў бы?

– Аддзяляцца трэба. Ды ўжо ўсё і падзелена, усе жывуць сваім жыццём.

– Хіба твой гуманітарны бэкграўнд не падказвае, што трэба вучыцца жыць разам, дамаўляцца?

– З арабамі гэта проста немагчыма. Найперш кажу пра сектар Газа і Заходні бераг ракі Іярдан. З Газы ўжо вывелі ўсіх габрэяў, а на Заходнім беразе ёсць габрэйскія паселішчы пасярод арабскіх, і няясна, што з гэтым рабіць.

– Што, калі будзе так: аддзелішся ад тых арабаў, а жыхары Галілеі або Яфа запатрабуюць анклавы ўнутры Ізраіля?

– Ну, трэба нейкую канчатковую дамову заключыць!

– А на Блізкім Усходзе такія бываюць?

– Цяжка сказаць, але, па-мойму, зараз самыя спрыяльныя ўмовы: усе арабы аб’ядналіся супраць Ірана, «ліха № 1»…

(заканчэнне будзе)

Апублiкавана 29.08.2019  22:00

Вольф Москович: в Израиле меняется представление об Украине

Один из ведущих славистов мира, главный украинист Израиля, председатель Всемирного Совета идиша профессор Вольф Москович — о советском прошлом и идеализации Израиля, судьбе маме-лошн и его влиянии на украинские говоры, украинско-еврейском диалоге.

— Вольф Абрамович, ваше детство сложно назвать советским, хотя пришлось оно на сталинскую эпоху…

— Это правда, я родился в религиозной семье, в девять лет родители наняли мне частного учителя иврита и традиций, а в тринадцать в главной синагоге этого города (мы беседуем в кулуарах международной конференции по языку и культуре идиш в Черновцах) при большом стечении народа у меня была бар-мицва — шел 1949 год… До восемнадцати лет я даже накладывал тфилин. Это была среда моего обитания, сформированная людьми, так и не ставшими частью «семьи советских народов».

— Как еврею из такой среды, к тому же провинциалу, удалось поступить в 1953-м на арабское отделение Московского института востоковедения?

— Я был одержим идеей любым путем выбраться из СССР, и выбор вуза в этом смысле не случаен. Сначала пробовал поступить в МГИМО, где, взглянув на документы, мне честно заявили, что таких, как я, они не принимают. Но намекнули, что можно попытать счастья в Институте востоковедения. Собеседование, в результате которого отсеялись все остальные евреи-медалисты, было зубодробительным, а потом нас ждал экзамен по английскому, который я сдал на пятерку и… поступил.

Ивритом я владел неплохо, поэтому с арабским проблем не возникало — зачастую, услышав новое слово, я знал его перевод еще до того, как нам его озвучили (у этих языков 40% общей лексики) — учителя только разводили руками. Ко мне даже подослали агента, показавшего словарь иврита, ожидая моей реакции. Я с восхищением взял этот словарь и стал его перелистывать, показав тем самым, что язык мне знаком. Вскоре мне поручили подготовить доклад об экономике Израиля — я сделал его на основе советских газет 1947—48 годов, где крайне положительно отзывались о еврейской Палестине. Я — первокурсник — просто цитировал «Правду» и «Известия» — придраться было не к чему… После выступления руководитель семинара, бывший советский дипломат в Турции товарищ Орешкин заявил, что все изложенное в докладе — правда, однако студент забыл упомянуть, что Израиль является агентом американского империализма на Ближнем Востоке.

Билеты на футбольные матчи Израиль — СССР и СССР — Израиль, 1956

Длилось все это недолго — в 1954-м председатель Совмина Маленков решил закрыть Московский институт востоковедения, а лучших его студентов перевести в МГИМО. Будучи в числе лучших, я уже видел себя студентом Института международных отношений, но декан расставил точки над «i» — шансов нет. Я пытался спорить — ведь более слабых сокурсников уже перевели (все они стали послами, крупными советскими дипломатами, журналистами-международниками и т.д.) — но безрезультатно.

Узнав, что меня не переводят, наш учитель арабского Али Ахмедович Либерман, обучавший меня разговорному иерусалимскому диалекту, плакал. Это один из самых замечательных людей, которых я когда-либо встречал…

— Али Ахмедович Либерман?

— Его настоящая фамилия — Иль Фархи. Коренной иерусалимский араб, коммунист, бежавший при британцах из Палестины через Ливан в СССР и оказавшийся в лагере под Одессой, где в целях конспирации для последующей засылки в Палестину всем арабам давали еврейские фамилии, а евреям — арабские. В итоге от своей еврейской фамилии он избавлялся через суды много лет, особенно, когда его дочь Адочка Либерман поступала в университет. В конце концов, ему это удалось, и на обложке карманного русско-арабского словаря стоит имя Тагер Ахмед Иль Фархи. Как бы то ни было, меня отказались переводить в МГИМО, МГУ и ЛГУ, предложив вуз по месту жительства, то есть Черновицкий университет. Так я стал студентом английского отделения романо-германского факультета ЧНУ, где когда-то учился Пауль Целан. Надо сказать, преподаватели у нас были замечательные — некоторые переехали из Москвы и Ленинграда — у них можно было изучать санскрит, древнегреческий, латынь. А учителя разговорного английского были коммунистами, эмигрировавшими из Соединенных Штатов в СССР и не посаженными, а сосланными в провинциальный университет.

— Вы снова стали лучшим студентом, но в аспирантуру, тем не менее, не поступили.

— Помимо английского, я знал арабский, французский и немецкий, но мне объяснили, что для аспирантуры я слишком молод, хотя приняли в нее еще более молодого человека. Меня же распределили в буковинское село Нова Жадова простым школьным учителем. Ничего, со временем выплыл — после нескольких публикаций в «Вопросах языкознания» — наиболее авторитетного академического журнала по лингвистике в СССР — меня принимали в аспирантуру любого вуза, правда, не в Украине, где я хотел остаться. Но в Киеве, и в Харькове мне отказали, а из Москвы и Ленинграда поступило сразу несколько предложений — в итоге я защищался при Московском государственном институте иностранных языков.

— Почти десять лет вы возглавляли лабораторию информационных языков Госкомитета по делам изобретений и открытий при Совмине СССР. Чем занимались, если не секрет?

— Поиском информации и машинным переводом для патентного ведомства, проводившим экспертизу для обеспечения советского приоритета в той или иной сфере. В лаборатории работали десятки программистов, и мы вышли на достаточно высокий уровень, в чем-то даже опередив Запад, — ряд наших идей были использованы много лет спустя при создании современных поисковиков вроде Google.

Это была крайне интересная сфера и, главное, она не предполагала секретный допуск. Я не хотел быть связан никакими обязательствами, поскольку всегда знал, что уеду из СССР. И это сработало — мне дали разрешение всего за полтора месяца, в октябре 1974 года.

— Доктор наук в 35 лет, автор нескольких книг и сотен статей, известный ученый… Почему решили репатриироваться? Понимали, что лингвист, мягко говоря, не самая востребованная специальность в Израиле?

— Во-первых, я тогда вообще не думал о карьере — просто хотел уехать из этой тюрьмы народов. Перед каждой международной конференцией начальник первого отдела заявлял: передайте текст вашего доклада товарищу Рослову, который зачитает его, запишет вопросы, а вы потом письменно на них ответите. В результате я ни разу не выехал за границу, хотя имел множество зарубежных публикаций.

Во-вторых, я не думал об эмиграции куда-либо, кроме Израиля. Все 13 семей, летевших с нами по израильской визе из Москвы, повернули в Вене в сторону Америки. Причем, я был единственным, кто очень хорошо знал английский, поэтому меня упрашивали тоже лететь в Штаты — нашим попутчикам нужно было заполнять анкеты, а там были люди с уголовным прошлым, которое они хотели скрыть.

Смешно вспоминать, но так называемую «правду об Израиле» мне пытались открыть даже израильтяне, принимавшие будущих репатриантов в замке Шёнау под Веной и предупреждавшие, ох, наплачешься. Но эту правду я знал и раньше, более или менее представляя себе ситуацию и не идеализируя Израиль.

Но окончательно понял, что еду на Ближний Восток, когда после проверки израильскими таможенниками нашего багажа в том же Шёнау из пяти флаконов духов «Красная роза» в чемодане остался только один…

Репатрианты из СССР прибывают в Израиль, нач. 1970-х

— Как вас принял академический мир в новой стране?

— Тогдашний президент Израиля Эфраим Кацир, у которого я был на приеме, предложил три варианта трудоустройства. Первый — армия — единственное место в Израиле, где занимались примерно тем, над чем мы работали в Москве. Второй — отъезд в страну, где эта тематика была востребована — США или, скажем, Швецию, куда меня активно приглашали и где я часто бывал с лекциями. Но уезжать из Израиля я категорически не хотел, поэтому оставался третий вариант — кафедра в Израиле. А поскольку из 300 моих публикаций несколько десятков были по славистике, меня с радостью приняли сначала в Тель-Авивский университет, а через год, когда открылась кафедра славистики в Еврейском университете в Иерусалиме, я был избран ее главой…

Что касается академического мира, то с израильтянами не было никаких проблем. Трения порой возникали с недавними репатриантами, но это исключительно вопрос конкуренции. Во всех сферах ситуация была аналогичной — в маленькой стране, в которую постоянно прибывают иммигранты, чья квалификация выше твоей, — приходится защищаться. Многие уехали, так и не найдя своего места.

Надо сказать, что русистика в те годы в Израиле была на необычайно высоком уровне, благодаря приезду лучших профессоров из Москвы и Ленинграда у нас сложилась одна из сильнейших кафедр в мире. К нам приезжали учиться из многих стран, учитывая, что СССР еще был за «железным занавесом».

При этом я рад, что славистика не стала единственной моей карьерой, даже в годы председательства в Израильском союзе славистов. С 1979 года я возглавлял совместный с Колумбийским университетом проект составления Большого словаря языка идиш на 250000 слов. Параллельно преподавал идиш в Бар-Илане, на летней школе в Оксфорде, проводил семинары в разных странах.

В течение 15 лет был корреспондентом украинской службы Радио Свобода на Ближнем Востоке, что помогло мне сохранить разговорный украинский. Впоследствии основал Ассоциацию украинских исследований в Израиле, был вице-президентом международной ассоциации украинистов. В украинском языке я чувствую себя даже более свободно, чем в русском. Еще в этнографических экспедициях Института славяноведения АН СССР я изучал украинские говоры, диалекты, быт, а в 1980-е вводил курсы украинистики в наши программы в Иерусалиме и всячески поощрял студентов, выбиравших этот язык.

С первым президентом Украины Леонидом Кравчуком, 1993

— И многие выбирали?

— Крайне мало. Да и в целом славистика в последнее время не пользуется популярностью — молодежь предпочитает более практичные специальности — программирование и т.п. У нас вообще огромная проблема с гуманитарным образованием — кафедры закрываются одна за другой — у гуманитариев нет будущего в такой маленькой стране, как Израиль.

Я недавно заходил на наш факультет — практически все его нынешние студенты — арабы — как с израильским паспортом, так и жители Иудеи и Самарии. Почему бы и нет? Прекрасное образование, а наш диплом позволяет устроиться и в некоторых арабских странах. Моя дочь недавно окончила гуманитарный факультет Еврейского университета в Иерусалиме, и все ее сокурсники были арабами. Это, кстати, к вопросу о дискриминации.

— Вы были одним из первых, кто налаживал прямые контакты между украинской и еврейской диаспорой в 1970-е. У этого диалога было много оппонентов с обеих сторон?

— В академической сфере вообще не было разногласий — я же филолог, а не историк. Другое дело, что в 1983 году в Канаде прошла конференция еврейских и украинских историков, которые почти рассорились между собой из-за разных оценок наиболее драматических периодов общей истории. Но в результате в серии «Евреи и славяне», редактором которой я был, вышел специальный том, где нашли отражение все эти жаркие споры.

Параллельно существовало израильское Общество еврейско-украинских связей, созданное бывшим узником Сиона Яковом Сусленским, отсидевшим семь лет в мордовских лагерях. Он издавал серию «Диалоги», где приводились разные точки зрения на всё происходившее между украинцами и евреями в XX веке. Сусленский, кстати, был почти в братских отношениях с Левком Лукьяненко, но не мог понять и принять проявившиеся в 1990-е у украинского диссидента антисемитские взгляды, написал ему резкое письмо и разорвал отношения с другом.

Еще раньше ударом по межнациональному диалогу стала книга активного деятеля ОУН из США Петра Мирчука, изданная им после посещения Израиля в 1981-м. Он был тепло принят Сусленским, и не только им, но в своих «Зустрічах й розмовах в Ізраїлі» обвинял евреев во всех смертных грехах.

После распада СССР я стал созывать в Иерусалиме международные конгрессы по сближению культур, и делегация из Украины — в силу моих личных симпатий — всегда была самой большой. В нее входили прекрасные люди — Оксана Забужко, Вадим Скуратовский, Микола Рябчук…

Издания из серии «Евреи и славяне»

— Вы живете в Израиле больше сорока лет. За это время образ Украины и украинцев как-то изменился?

— До 1991 года Украина не воспринималась как отдельная страна. Образ украинца-резуна, конечно, существовал, но связан он не столько с украинцами (для которых в идише даже нет обозначения), сколько с понятием «казак». В еврейском сознании «казак» — это символ насилия. Поэтому Хмельницкий однозначно воспринимался как преследователь и убийца евреев, а в XX веке это было перенесено на Петлюру, что хорошо видно в поэзии «принца еврейской баллады» Ицика Мангера.

Вместе с тем происходит смена поколений, а вместе с ней и смена представлений об Украине и украинцах. Почему митрополит Шептицкий так и не получил звание Праведника народов мира, хотя он его заслужил? Да потому, что в комиссии «Яд Вашем» сидели люди, пережившие этот кошмар, — даже зная о подвиге митрополита, они не могли признать его праведником, поскольку он приветствовал Гитлера.

Но в опыте их внуков этого нет — в большинстве своем история их вообще не интересует.

Есть и другой аспект. Примерно 50 000 этнических украинцев живут в еврейском государстве. И они тоже создают свое поле — и это поле притяжения, а не отталкивания. Все это явно меняет образ Украины в Израиле.

— Майдан вас со многими развел по разные стороны баррикад? 

— События на Майдане в той или иной мере интересовали выходцев из бывшего СССР, но в целом израильтянам наплевать, что творится в той или иной стране. Их интересует безопасность Израиля. У меня пятеро детей —все с высшим образованием, некоторые с докторской степенью. В лучшем случае они просят привезти их в мой родной город, но копаться в украинско-еврейских отношениях им не приходит в голову. При этом предрассудков в отношении украинцев у них нет вообще.

— Кроме работ в области славистики вы известны как крупный идишист, президент Всемирного Совета идиша. Академический интерес понятен — речь об огромном пласте еврейской культуры, но можно ли говорить о возрождении этого языка или хотя бы расширении круга его носителей?

— Идиш не умирающий язык, он исчезает лишь в одном секторе еврейского общества — среди светских евреев. Но в религиозной среде насчитывается по разным оценкам от полумиллиона до миллиона носителей идиша.

Национальное сознание многих участников этой конференции базируется на идише — исчезает язык — исчезает самосознание. У соблюдающих евреев идентичность связана с религией. Кажется, что нас мало что связывает с этими «мракобесами», но всего три-четыре поколения тому назад все мы были хасидами. Ортодоксы являются ядром еврейского народа, от которого постоянно отпочковываются наши соплеменники. Но пока существует это ядро — еврейский народ жив. А отколовшиеся отходят все дальше и дальше, пока не растворятся среди окружающих народов.

А вот за религиозных евреев я спокоен, в том числе и за их идиш…

На открытии конференции по языку и культуре идиш, Черновцы, 2018

— Но мы не можем отрицать, что идиш хасидов из Боро-парка — это язык с очень ограниченным функционалом.

— Во-первых, это не так — им приходится иметь дело с современным миром, Интернетом, смартфонами, они ездят на машинах и чинят эти машины — для всего этого нужна терминология…

Нельзя относиться к «религиозному» идишу как к чему-то отдельному от процесса функционирования языка. И если сегодня у ортодоксов нет слов для обозначения каких-то понятий, то завтра эти слова появятся. Как это происходит в языках Африки, которые начинали с нуля, а сейчас полноценно обслуживают все сферы жизнедеятельности.

— Насколько глубоки связи и взаимовлияния украинского языка и идиша?

— На западе Украины идиш присутствует абсолютно во всех говорах, поскольку примерно 30% городского населения составляли евреи. У моего украинского коллеги Олексы Горбача есть статья о языке украинских школьников, посвященная периоду 1920-х годов, где приводится масса заимствований из идиша. Например, глагол байтлувати — врать, трепаться. Или классическое цурес — проблемы. Тот же Горбач нашел элементы идиша в сленге бойцов дивизии СС «Галичина», что совершенно естественно, учитывая присутствие идиша в городских и сельских говорах Украины.

Лингвист Виктор Свобода написал несколько замечательных статей о влиянии идиша на украинский язык и о влиянии украинского языка на идиш. В идиш-русском словаре Лившица, изданном в 1876 году в Житомире, мы увидим огромное количество украинских слов. Как будет «ужин» на идише? Вечеря. Копл Любарский в 1927 году в Одессе издал брошюру «Украинизмы в языке идиш», содержащую примерно 500 таких лексем — и это верхушка айсберга. В произведениях последнего идишистского писателя Буковины Иосифа Бурга мы находим такие слова как повинь (от украинского повінь — наводнение), хаткэ, и многие другие.

— Что для вас Черновцы — и в личном плане, и в контексте украинско-еврейских отношений? 

— Один автор писал в Frankfurter Allgemeine Zeitung, что Черновцы напоминают ему моллюска, в котором когда-то жило живое существо, — существа уже нет, но раковина осталась. Мне близко это ощущение…

Но близок и дух старых Черновцов, где предприняли одну из первых попыток построения толерантной многонациональной общности. В 1910 году был принят закон der Bukowiner Ausgleich, позволявший всем общинам иметь представителя в парламенте Австро-Венгрии. Это был некий прообраз будущей объединенной Европы, но в рамках полиэтнической империи.

Впрочем, достаточно часто украинцы и евреи объединялись здесь в борьбе за равноправие — так, например, в 1907 году известный украинский деятель Юлиан Романчук был избран в австрийский парламент, представляя там обе общины.

Мало кто помнит, что когда в 1908-м в Черновцах готовили первую конференцию по языку идиш, то лидеры местной еврейской общины отнеслись к ней с большим недоверием, поэтому открылась она… в Украинском доме. Этот факт производит большое впечатление на моих украинских коллег, и это реальное свидетельство духа взаимопонимания и толерантности, царившего на Буковине.

При всем этом ностальгии у меня нет — я вряд ли мог бы жить в современных Черновцах — начинаю скучать, останавливаясь здесь больше, чем на неделю. Но раковина осталась — это мой город…

Беседовал Михаил Гольд

Интервью приводится в сокращении. Оригинал здесь

Опубликовано 26.09.2018  19:01

ДНЕВНИК ХАИМА КАБАКА (4)

Окончание. Первые части здесь, здесь и здесь

Эта странная Средняя Азия

Я приехал в Минск и приступил к занятиям. Помню, нам оставалось уже недолго до конца курса. В то знаменательное воскресенье 22 июня 1941 года я как раз находился в магазине, где покупал подарки Полетте и Суламифи.

К продавщице подбежала какая-то женщина и что-то ей шепнула. «В чем дело?» – спросил я. «Война с немцами», – ответила мне продавщица.

Я пошел в магазин, купил хлеба и сахара. Что делать дальше? Ехать в Городище? А может быть, занятия на курсах будут продолжаться? И действительно, на следующий день мы еще занимались, а потом все рассыпалось. Поезда в сторону Баранович больше не ходили. Я сидел на квартире возле пивзавода. Минск бомбили и поджигали зажигалками, гражданской обороны я нигде не видел. Воздушные налеты не были уже для меня новостью, и я ждал, а чего, и сам не знаю. Наконец, я решился, и, собрав свои пожитки, осеннее пальто и подушки, направился на восток. Опыт польской компании уже научил меня, что идти надо не по шоссе, где неистовствуют немецкие летчики, а проселками. Кое-где мне удавалось проехать часть пути, и вот я уже в разрушенном Смоленске, где в продуктовый магазин входишь через витрину.

Всё дальше и дальше увозили меня на восток эшелоны. Я, как и другие беженцы, удивился, когда нас не хотели прописывать в Орле, в Куйбышеве. Нам казалось, что мы так далеко от немцев. В конце концов я очутился в Средней Азии, в небольшом местечке Иолотань, устроился на работу старшим бухгалтером какой-то артели, которую вскоре ликвидировали. Приехавший принимать ликвидационный баланс из Туркменского коопсоюза посоветовал мне переехать к ним в Ашхабад. Мне было всё равно, и вот я уже в Ашхабаде, откуда меня направляют еще дальше, в Ташаузскую область. Из Ашхабада я лечу самолетом, под крыльями желтизна пустыни, одним словом, к черту на кулички. В Ташаузе меня принимают очень любезно и дают направление в артель на границе с Кара-Кумами.

Итак, я старший бухгалтер артели, где председателем т. Курбанов, почти безграмотный, но оборотистый человек. Приглядевшись малость, я без большого труда обнаруживаю беззастенчивое обкрадывание государства. Тут, в Тахте, наша артель объединяет и столовую, и пошив, и парикмахерскую, и еще какие-то мастерские. Работа ведется по лозунгу – немного государству, а остальное себе. Я пишу докладную в Ташауз, и вскоре оттуда приезжает главный бухгалтер. Кстати, это довольно культурный человек, из «бывших», в Ташаузскую область ссылали многих.

Главный бухгалтер говорит мне: «В общем, Вы, конечно, правы, но в условиях Средней Азии…» Я человек понятливый, и всё мне становится ясным. Вечером заглядывает ко мне председатель Курбанов.

С трогательной наивностью он говорит мне, что у него большая семья, и всем надо кушать. Он просто не понимает, чего я хочу. На следующий день у председателя режут барана. Это по поводу приезда чуть ли не прокурора Туркменской ССР.

Вот и попробуй сражаться за правду. Если не убьют, то тебя же и посадят. Я принимаю решение не глядеть по сторонам, а смотреть в бумажки и делать бухгалтерские проводки. Все довольны…

Курбанов как-то в беседе говорит мне: «Понимаешь, Москва, Сталин – 100% закона, здесь, 6000 километров от Москвы, есть 80% закона, яхши – хорошо».

Трудно было бы не согласиться со столь своеобразным пониманием морали и законности, тем паче, что Курбанов внедрял их в жизнь.

Две небольших улочки с каким-то хвостиком у хлопкозавода – вот всё, чем располагала Тахта, которая находилась в 25 километрах от Ташауза и рядом с пустыней.

Шумные базары по пятницам, толпы туркмен в черных папахах, горы арбузов и дынь, рыба, кипящая в котле с маслом, а затем недельная тишина и жара градусов 40. Возможно, что я так и прожил бы до конца войны в этом типичном медвежьем углу, если бы не призыв в трудармию. Один-единственный за всю войну. Я получаю повестку, будучи больным дизентерией. Появляется Курбанов и хочет, чтобы я отдал ему повестку, но я решаю сам пойти к военкому и, конечно, меня, больного, отправляют. До сих пор и сам не пойму, как я остался жив, переболев 6 месяцев жесточайшей дизентерией. Врач в госпитале сама безмерно удивлена, когда застает меня живым на утреннем обходе. Но я почему-то не умираю, а поднимаю бунт из-за белого хлеба, который нам выдают не пайкой, а кусочками. Это кое-кому выгодно, ведь булка белого хлеба на рынке стоит 700 рублей. Меня выписывают из госпиталя на все четыре стороны.

Вышел я на улицу, и голова сразу же закружилась от слабости и непривычки. Фигура моя выглядела весьма колоритно. Ватный костюм, пошитый из красной матрасной ткани, на голове малахай, на ногах валенки. Одним словом, потомок Чингиз-Хана, только чуть живой. До сих пор не могу понять, как я догадался, едва держась на ногах, полезть в переполненный трамвай, и едва очутился на подножке, как чья-то рука изъяла мой бумажник, где были хлебные карточки, немного денег и польские документы.

«Хлопцы, отдайте хоть документы», – попросил я. Но мне ничего не вернули, и я очутился в чужом городе совершенно беспомощным. Я побрел дальше и увидел доску объявлений, что заводу требуется главный бухгалтер.

Туда я явился без документов и в костюме полудикого азиата, но директор Бураковский велел мне садиться за стол.

Я еще долго продолжал болеть, и моя хозяйка считала меня малость свихнувшимся. Затем дизентерия успокоилась, и я мало-помалу начал выздоравливать. Видно, помогли мне те витамины, которые я получил когда-то в Палестине, те виноград и апельсины. Сердце мое не подкачало.

Между тем наступил 1942 год и был заключен договор между советским и польским правительством. Тысячи бывших польских граждан, вышедшие из лагерей, устремились в Среднюю Азию, туда же попал и мой уцелевший шурин Игнаций. Не помню уже где, но встретились мы с ним совершенно случайно. Вполне понятно, что нам хотелось жить вместе, тем более что в СССР начала организовываться Польская армия и Союз польских патриотов.

И опять же я должен укорить себя и обвинить в отсутствии последовательности в моих поступках. Если я думал о возвращении в Польшу, тогда следовало всеми путями стремиться вступить в польскую армию, но я этого не сделал. (Следует отметить, что в Союз польских патриотов мой отец вступил, я в детстве видела у нас дома членский билет. – прим. И. Ганкиной).

Тут в какой-то мере подействовало, что я, родившись в Варшаве, учился в русской гимназии и был довольно сильно привязан к русской культуре, хотя прожил половину своей жизни в Польше.

(Наверное, отец ретроспективно восстанавливает свои тогдашние переживания, потому что в моих детских воспоминаниях 1960-х гг. сохранилась наша огромная библиотека на польском и на русском языках, наш домашний идиш, на котором говорили мать с отцом, чтобы ребенок не понял, правда, ребенок был догадливый и научился понимать очень скоро. Одним словом, мой отец пользовался знаниями нескольких языков (иврит, идиш, русский, польский, белорусский, немецкий, английский) для получения разнообразной информации об окружающем мире. Помнится также наш говоривший на разных языках радиоприемник. – И. Г.)

Недаром же коренные польские евреи называли нас «литваками».

Итак, я приехал к Игнацию в Пролетарск Таджикской ССР. К тому времени его связь (неразборчиво) уже приняла постоянный характер. Что я мог сказать? Ведь мы уже знали, что творят фашисты с евреями в Варшаве и надежда на то, что его жена Хелка уцелела, была весьма мизерной. (Действительно, из всей большой довоенной семьи моего отца после войны остались в живых только он и Игнаций. – И. Г.)

Время шло, наступил 1944 год, освобождение Минска, а затем фашисты покатились на запад. Получив вызов из Минска, я быстро собрался и уехал из Пролетарска.

  1. Послевоенный Минск – потери и обретения

Столица Белоруссии лежала в развалинах, я приютился в маленькой комнатушке и приступил к работе.

Потом я поехал в Городище. Домик у мостика, откуда я уезжал на курсы, стоял цел и невредим. Какая-то чужая женщина открыла мне дверь, и я, постояв у порога, проглотил слезы и вышел. В Городище я узнал от уцелевших, что Полетту вместе с Суламифью и ее только что родившимся сыном, погрузили вместе с другими на грузовик и увезли на расстрел.

Так, прожив едва 18 лет, моя дочь Суламифь, обманутая жизнью и по сути еще не вкусившая ее, погибла.

Проклятие убийцам!

Когда я пишу эти строки, я с содроганием думаю о том, что над миром нависают угрозы новой войны, и мне становится страшно. Не за себя, ведь моя жизнь уже прожита, а за вас, молодых, у которых еще впереди всё.

Конечно, то, что я сообщил тебе о времени, проведенном в эвакуации, очень мало. Но что, собственно говоря, можно писать. Ведь жили мы все изо дня в ден,ь ожидая окончания войны. Все что с нами происходило, тогда носило характер временный и не имело особого значения. Таково было настроение большинства беженцев, мечтавших вернуться обратно, пусть на пепелище, но родное.

Так в 1944 году с октября началась моя жизнь в Минске.

Разрушенный город, словно оглушенный ударом человек, мало-помалу возвращался к жизни. Мне тогда казалось, что восстановить его полностью удастся лет через 50. Однако с момента освобождения прошло всего лишь 23 года, а город не только вырос, но стал во сто крат краше, чем бывший губернский Минск. Широкие проспекты, осененные зеленью тополей, ласкают взоры. Город действительно хорош. Заслуга его восстановления принадлежит тысячам юношей и девушек, простых и работящих, пришедших из деревень и сел. Только люди, никогда физически не трудившиеся, могут с пренебрежением относиться к работе рук, к чисто физическим усилиям. Я, которому приходилось тяжелым кетменем – мотыгой окапывать апельсиновые деревья, таскать на плечах мешки с цементом и выполнять другие работы, я хорошо знаю, чего стоит труд.

Мне бы хотелось, Инуся, чтобы ты всегда ценила и уважала труд во всех его проявлениях. Я полагаю, что каждому человеку следует определенное время проводить, работая физически.

Первое время после возвращения в Минск мне приходилось работать и на заводе, и на бухгалтерских курсах, и еще где-то. Людей было мало, а дел много. Купил я как-то на Комаровском рынке у солдата старенький велосипед, и колесил на нем, даже зимой. Проживал я тогда на окраине города, на улице Восточной, в крохотной 8-метровой комнатенке. Пространства было в обрез, зато блох хватало, хозяйка квартиры была не из аккуратных. Супруг ее, мужичок небольшого роста, принадлежал к категории хозяйственных. Первое время он очень опасался, что его вышлют из Минска, поскольку он служил в пожарных у немцев. Однако всё обошлось, и он работал возчиком на кислородном заводе, там же, где я работал бухгалтером.

Было мне в то время сорок лет, возраст самый подходящий для мужчины. В это время у него уже выветривается все ребяческое, а ум достигает полной зрелости. Между тем бывшие польские граждане начинают возвращаться в Польшу. Получил и я письмо от Игнаца, что они вскоре уезжают. Он предложил мне присоединиться к ним, когда эшелон будет проходить через Молодечно. Кроме того, я наугад отправил письмо в Палестину Арону Сутину, с которым вместе был в «Гашомере», а потом встретился в Палестине. К моему великому удивлению, я получил от него ответ. Он спрашивал, не хочу ли я воротиться к ним. Был 1945 год, мне тогда был всего лишь 41 год, родных и близких никого, и я вполне мог начать в какой-то мере все сначала. Почему же я тогда не уехал из СССР?

Я тогда над этим вопросом и не задумывался. Может быть, это было безразличие и апатия после того, когда я уже раз пришел в дом, где жили чужие люди. Во-вторых, многое мне здесь пришлось по душе. И прежде всего возможность трудиться без той зависимости от хозяина. В общем, я остался в Минске.

Вполне понятно, что отказ от выезда повлек за собой и дальнейшее, а именно необходимость как-то устраивать свою личную жизнь.

Помню, как-то в отсутствие директора, которого я замещал, пришел к нам на завод Давид Моисеевич Голуб, которому понадобился для университета баллон углекислого газа. Тогда мы с ним познакомились, и он, побеседовав со мною, видимо посчитал меня подходящим кандидатом в мужья для своей овдовевшей сестры Фани. Эта внешне довольно интересная дама была учительницей в младших классах. В данном случае материальный расчет в наших отношениях исключался. Жил я, как говорится, от зарплаты к зарплате. Стяжательство и особое уважение к деньгам всегда и во все времена были мне чужды. Сознавая, что деньги нужны, я никогда им не поклонялся, и не понимаю тех, кто считает деньги главным в своей жизни. Прошло некоторое время, и наступил вечер, когда я погрузил приданое Фаины (две подушки) на свой велосипед, и мы направились в мой восьмиметровый дворец. Что мне оставалось делать? Полетту, убитую фашистами, не воскресишь, а жизнь идет дальше. В этом ее сила и победа над смертью. В каких бы то ни было условиях жизнь всегда сильнее смерти.

Жили мы с Фаиной неплохо. Совместная жизнь двух взрослых людей в основном состоит из целого ряда взаимных уступок на алтарь взаимопонимания. Самое плохое было то, что Фаина оказалась больна пороком сердца, который и свел ее в могилу. Не стану тебе описывать 5 лет ее болезни, то дома, то в больнице. Одним словом, 10 лет послевоенного периода моей жизни в семейном отношении пошли насмарку. Итак, я вновь остался один. Кроме того, у меня в 1952 году обнаружилась опухоль. Вот и теперь, когда я пишу эти строки, я нахожусь в больнице в ожидании операции, уже четвертой с 1959 года. Одиночество мое осложнялось еще и тем, что война забрала всех моих близких, и одиночество мое было совершенное, абсолютное, и поэтому пугающее. Человеку очень трудно быть одному – уподобиться узнику в одиночной камере. Видимо, человеку необходимо, чтобы рядом с ним в комнате кто-то дышал и был.

Как видишь, доченька, личное мое семейное счастье, с тех пор как погибли Полетта и Суламифь, покатилось кубарем. Иногда я начинал верить в рок, в судьбу. Чем, как не судьбой можно назвать болезнь твоей матери, которая была на 16 лет моложе меня. Казалось, что ей жить и жить, растить тебя – свою любимую дочь, в которой она души не чаяла. А вот у нас с тобой, Инночка, должно было случиться самое непоправимое, мы потеряли: ты – маму, а я жену и друга. (Моя мать умерла в 1965 году, за три года до смерти отца. – И. Г.). Мама твоя, Роза Львовна Чунц, работала на станкозаводе имени Ворошилова старшим инженером в техническом отделе. Работала она отлично, с огоньком и энергией, которая казалась неисчерпаемой. Знал я ее по совместной работе, а также комната, в которой она жила, находилась напротив нашей квартиры, и она частенько заглядывала к нам еще при жизни Фаины. Она и стала моей четвертой женой, и твоей матерью.

Иногда я раздумываю над превратностями своей жизни. Ведь сколько людей, особенно евреев, погибло от рук фашистских зверей. А я ведь мог не поехать на курсы тогда, в июне. Тысячи людей погибли от бомб и пулеметных очередей немецких летчиков, а я почему-то уцелел. Чем это объяснить, и сам не знаю. Случайность, судьба, тот или другой уклад обстоятельств.

А еще мне часто самому становится смешно, когда я думаю о том, что я – главный бухгалтер. Действительно, в жизни случаются злые шутки. Ведь по своему складу характера я с молодых лет терпеть не мог чиновников и бюрократов. Меня всегда куда-то тянуло, помню, я говорил матери: «Каждый день ходить на работу, делать одно и то же – это всё равно, что быть мертвым». И вот именно мне выпала участь стать финансовым «стражем». Смешно, правда? И все-таки я никогда не был и не стану 100%-м бухгалтером, которому сухие цифры заслонили весь мир. Надо сказать, что в нашей профессии находятся иногда такие желчные сухари, от вида которых попросту тошнит. Возможно, меня спасла от сухости частичная причастность к литературе. Широкий кругозор, презрение к мелочным людям всегда были мне присущи. И еще одно, Инусенька, ты сама, наверное, заметила, что я всегда оставался душою молод, и никогда не глядел на лес, как на будущие дрова, не видя его красоты. (Только сейчас, с позиции взрослого человека, я в состоянии оценить уникальный оптимизм, доброжелательность и юмор моего тяжело больного отца, наши совместные лыжные прогулки, беседы обо всем на свете, и никогда никакой жалобы на плохое самочувствие. – И. Г.). После этого небольшого лирического отступления можно вернуться к будням.

Инуся! Сегодня 2 марта 1967 года, завтра 3 марта, ложусь на операционный стол. Пока до свидания, доченька. Не знаю, когда опять смогу продолжать это письмо.

Сегодня 26 марта, и я опять возвращаюсь к своей тетради. Итак, позади очередная – пятая операция. «Будем продолжать жить», – сказал мне зав. отделением. Надо, конечно, еще пожить, чтобы покинуть тебя, когда ты будешь повзрослее. Дорогая Инуся, частенько, когда я думаю о твоем будущем, мне становится не по себе. Ведь ты одна-одинешенька на свете, и будем надеяться, что на твоем пути тебе встретятся добрые, отзывчивые и сердечные люди, когда меня уже не будет.

Есть очень меткая народная еврейская поговорка: «Не дай бог испытать все то, к чему человек может привыкнуть». Я часто вспоминаю эту поговорку, оглядываясь на себя в этой больничной пижаме. Разве я думал когда-то, что мне, полному жизни и огня, придется когда-либо болеть. Но человек обладает весьма необходимой способностью привыкать ко всему, иначе он готов был бы капитулировать при столкновении с малейшими трудностями, не говоря уже о большом горе.

Часто приходится удивляться, до чего много может перенести человек, это, в сущности, слабое существо. И войны, и холод, и неисчислимое количество болезней охотятся за ним, а человек не поддается, борется, и в основном побеждает.

Сегодня 24 апреля 1967 года, всего 4 дня, как я вышел из больницы, хотя мой свищ так и не зажил. Но я больше не мог оставаться в больнице. Пока ты лежишь прикован к постели, тебе деваться некуда, но когда становишься на ноги, больничная атмосфера всё больше и больше начинает на тебя действовать. Но довольно об этой скучной материи, а то ты, Инуся, можешь подумать, что твой папа был нытик.

25.08.67 г.

Давненько не брался я за перо, чтобы продолжить мое письмо к тебе. Ведь только 9 дней прошло с того дня, когда я попрощался с тобой на озере Нарочь.[1]

Чудесное место, правда? Если бы не необходимость и не болезнь, приковывающая меня к больнице в Минске, я бы охотно, уйдя на пенсию, поселился бы в таком уголке, как озеро Нарочь. Лес, голубая озерная гладь, чего больше надо было человеку?[2]

28.08.67 г.

Сегодня понедельник, начало недели. В субботу и воскресенье ты гостила у меня[3]. Одев мамин передник, ты упорно взялась за чистку кастрюль от сажи. Я не возражал… пусть вырабатывается упорство, в жизни это пригодится. Одним словом, у меня, Инуся, ты играешь роль маленькой хозяюшки. Это вполне понятно, если учесть, что взрослой хозяйки, к сожалению, нет.

3.09.67 г.

Вчера было сообщение о кончине писателя И. Г. Эренбурга. Большую и богатую впечатлениями жизнь прожил этот человек. Так понемногу уходит в заоблачный плес мое поколение. Пусть он старше меня лет на 13, но все равно надо собираться в путь. То, что Шолом-Алейхем называл «возвращением с ярмарки», ничего не поделаешь, таков закон жизни. Смерти не боюсь, иногда даже думаю о ней, как о вечном покое.

5.09.67 г.

Сегодня, Инуся, мы с тобой, правда, не долго, погуляли в парке имени Горького, посидели, полакомились мороженым. Ты растешь, моя доченька, и я любуюсь тобой. А долго ли еще я смогу это делать? Кто знает? Вот сегодня я опять увидел кровь. Но не будем ныть. Может быть, еще потянем, чтобы увидеть, как ты становишься все старше и умнее. Итак, не пищать…

6.11.67 г.

Сегодня канун 50-летия Октябрьской революции, события, безусловно, большого в жизни человечества. По этому случаю, конечно, происходят повсеместные торжества. Относясь с полным пониманием и уважением к этому событию, трудно, однако, слушать целыми днями одно и то же из уст разных ораторов. От этого слушатель не проникается чувством большего уважения, а наоборот, скука и однообразие не содействуют никоим образом этому. Все хорошо в меру, иначе результат является обратным.

Огромный прогресс Советского Союза – прежде всего результат огромного труда и жертвенности народов Союза. Всё, что достигнуто – это годы жертвенных лишений, пот и кровь миллионов людей.

Я гляжу на тебя и думаю о том, Инночка, что ты доживешь до празднования 100-летия Октября. Интересно, каким будет мир и Советский Союз, как будут жить люди в 2017 году? Представляю, как далеко уйдет оснащенное техникой человечество. Если эта тетрадь сохранится до тех пор, вспомни обо мне в тот день, доченька.[4]

10.01.68 г.

Давненько не брался за перо, чтобы написать тебе, Инуся. Скучно писать об этом, да и не хочется оставаться в твоей памяти таким вот, охающим человеком. Но что поделаешь. Вот более месяца принимал облучение, поджарили меня на славу, однако реакция после этого лечения весьма неприятная, никак не могу очухаться. Зимние каникулы, а мы с тобой почти не виделись. Всё это не столь важно, впереди лето, а к тому времени я, видать, уже уйду с работы на пенсию и смогу видеться с тобой почаще.

Итак, мы вступили в 1968 год. Неудержимо бежит время, события сменяют друг друга. Всё еще нет мира на Ближнем Востоке. Маленький Израиль в арабском море… Нелегко ему приходится. Помню, много лет назад пришлось мне увидеть в Хайфе парад арабских бойскаутов, и я тогда впервые подумал о том, как сложится совместная жизнь арабов и евреев. Правда, и на сегодняшний день еще много неосвоенной земли в арабских государствах, и нет проблемы жизненного пространства, хватит на всех, но это при условии сотрудничества и мира, а его-то и нет.

Чем всё это кончится? Да и было ли когда-нибудь тихо на земном шаре с давних пор по наши дни? К сожалению, нет. История человечества написана потом и кровью миллионов, и не знаю, изменится ли это когда-либо?

Попытаюсь завтра выползти на работу, посмотрим, что получится.

Заключение от Инессы Ганкиной

Это последняя запись в дневнике моего отца. Он не дожил до летних каникул, умер 1 апреля 1968 года. Я помню переполненное фойе Театра оперы и балета, где мой отец работал главным бухгалтером. Десятилетней рыдающей девочке решили не показывать гроб отца, и правильно сделали, ведь всю свою душу он вложил в любовь ко мне, оставив мне некое духовное завещание – свою любовь, свое жизнелюбие и стойкость, и свои воспоминания, которые вы только что прочли.

Они не предназначались для печати, но мне представляется, что в судьбе моего отца отразилась судьба целого поколения, а возможно, в ней, как в капельке воды, отразилась судьба всего еврейского народа, где великая скорбь соседствует с великой радостью, и всегда где-то на донышке чаши скорбей отражается свет далекой звезды.

[1] Это было наше последнее лето, отец, несмотря на так и не заживший свищ, ходил за грибами, удил рыбу, катал меня на лодке.

[2] Тогда, 50 лет тому назад, озеро Нарочь было полно неизъяснимой прелести, мы снимали комнату у старика, который помнил революцию 1917 года в Петрограде, разговаривал с отцом о преимуществах довоенной Польши и ругал большевиков. Отец называл его паном, как и всех остальных хозяев и хозяек в деревне, мы готовили еду на керосинке, пили парное молоко и ели угрей в местной забегаловке.

[3] С момента, как моя мать очутилась в больнице, т.е. с 6 с половиной лет, я жила в доме у сестры моей матери, а к отцу приезжала только на выходные. После смерти отца дядя и тетя оформили опекунство, а спустя пару лет усыновили меня, сменив мне фамилию и отчество. У них было двое своих уже взрослых детей, не очень хорошее здоровье, но они заботились обо мне, любили, вырастили и выучили меня на свои отнюдь не большие доходы. Когда мне исполнилось 17 лет, тетя, которую я называла мамой, выполнила отцовское завещание и отдала мне этот дневник.

[4] Возможно, мой прекраснодушный мечтатель отец мечтал о социализме с человеческим лицом, а возможно, не хотел навязывать мне свои политические взгляды. Во всяком случае, мои более взрослые двоюродные братья и сестры говорили мне впоследствии, что правду об Израиле, и вообще первые уроки самостоятельных и независимых политических убеждений, они получили в том числе и у моего отца.

Опубликовано 07.04.2018  17:37

PS.

Не забывайте, что сайт требует поддержки. Вместе мы сможем сделать многое!

ДНЕВНИК ХАИМА КАБАКА (2)

Продолжение. Начало здесь

  1. Приплыли

Наконец наш пароход заходит в порт Бейрута. Амфитеатром поднимаются вверх белые строения города и стройные кипарисы. Еще одна ночь – и мы будем в Хайфе. Нам привозят булки и прочую снедь, которой мы отдаем должное. Вечером снимаемся с якоря. Еще далеко до рассвета, а мы уже находимся на палубе, чтобы поскорее увидеть землю обетованную. В голубой рассветной дымке виднеется мыс Рис-Эль Накура, где-то направо находится самое северное поселение Метула.

Еще несколько часов и мы бросаем якорь на рейде Хайфы. Смуглые арабы на лодочках, гортанные крики. Обмениваем булки на апельсины. Как-никак, в Варшаве их ели по четвертинке, а тут съедаем сразу штук по десять сочных больших апельсинов.

Нас погружают на лодки и везут в карантин, палаточный городок, обнесенный колючей проволокой. Здесь мы должны прожить, кажется, десять дней. С той стороны проволоки появляются посетители, кое-кто встречает родственников, остальные просто пришли поглядеть на новичков. Мы жадно расспрашиваем о многом. Но в ответ довольно вялые высказывания вроде: «Ничего, живем…» или «Скоро увидите».

Я очень удивлен, как можно быть такими пассивными, проживая на этой земле. Но не унываю, пою и пляшу вместе с остальными. Песни здесь можно услышать на разных языках и разного содержания.

Беременность Марыли уже очень заметна, но, я по правде сказать, мало об этом думаю. Что может думать о будущем ребенке девятнадцатилетний парень, у которого голова забита всем, чем только хочешь, кроме мысли об отцовстве. Я ни на минуту не задумываюсь над вопросом, как мы станем жить. У меня пара молодых здоровых рук, и я считаю, что этого вполне достаточно.

Мы считаем дни до конца карантина.

Вот распахнулись ворота, и нас ведут в город. По дороге, возле одной из строек встречаю одного шомера из старших, прибывших сюда ранее. Он здоровается со мной, расспрашивает о Варшаве, и, кивнув в сторону Марыли, говорит: «А вот этого не следовало делать». Он явно намекает на округлившуюся фигуру Марыли. Я ничего не отвечаю, но в какой-то степени начинаю думать о сложностях. Однако ненадолго, нас приводят в какой-то дом, кормят и даже выдают несколько монет на мелкие расходы.

Мы пока что отдыхаем, бродим по узким улочкам, населенных в основном арабами. Евреи живут в новых районах, построенных в предгорьях горы Кармель. Это однотипные дома из бетона, побеленные, с плоскими крышами, с чахлыми садиками. Внизу, правее центральной части города расположена немецкая колония. Добротные дома и заборы, судя по всему, колонисты живут зажиточно. Там же в колонии и дом губернатора, перед которым, печатая шаг, ходит английский солдат в колониальном шлеме, цвета хаки.

Но прогулки прогулками, а ведь надо как-то устраиваться. И вот нас человек двадцать, собравшись вместе, основывают кибуц для будущего совместного поселения на землях «Керен-кайемет» Национального фонда.

Живем мы в круглых больших, слегка рваных палатках, оставшихся от английских частей времен Первой мировой войны. Палатки наши расположены на склоне горы Кармель, внизу голубое Средиземное море, и свежий бриз, и молодой аппетит. Нас примерно 16 парней и 4 девушки, не блещущие кулинарными способностями. Меня почему-то избирают экономом кибуца, и мне приходится думать, чем кормить товарищей. Денег у нас мало, потому что работают только три-четыре человека по разнарядке биржи. Работаем мы чернорабочими то в порту, то на стройке, в общем, где попало. Деньги поступают в нашу общую кассу, и уже я должен прикидывать, как всех кормить. Меню, конечно, не сложное. На завтрак салат из помидор, политый постным маслом и два куска хлеба с кусочком халвы, да стакан какао без молока. В обед самодельный суп, а вечером опять кусок хлеба и какао. В общем, не жирно, и мы всегда хотим есть. Однако мы не унываем, танцуем допоздна и укладываемся спать. Ночью здорово донимают земляные блохи, и мы усердно чешемся пятерней, а то и двумя руками.

Приближается праздник Пасхи, и к нам являются два бородатых почтенных еврея с вопросом: «Неужели вы думаете кушать в Пасху хлеб?» Я, как эконом, отвечаю, что мы с удовольствием станем кушать мацу, если мы сможем купить ее на те же деньги, во что нам обходится хлеб. Бородатые заверяют нас, что они согласны помочь нам, лишь бы мы не брали грех на свои души. Мы прощаемся и начинаем ожидать мацу, а ее и близко не видно. Наши ребята демонстративно возят на ослике буханки хлеба через весь город. Ни один из набожных евреев не говорит ничего. И мы в земле обетованной вовсю едим «хамец» всю неделю Пасхи.

Между тем для Марыли наступило время родов. Рожала она в больнице Святого Луки. Условия были великолепные – отдельная комната, заботливые сестры-монашки и абсолютная тишина. Единственным вознаграждением за их заботы, были беседы, которые они вели с Марылей, и Библия, которую, чтобы не обидеть монашек, пришлось взять с собой. Не помню, сколько времени Марыля там пролежала, но вот мы уже опять в своих палатках.

Итак, я стал счастливым отцом семейства, не имеющим ни гроша, ни имущества за душой. Помню, однажды нам понадобилось зачем-то в город, и я погрузил Марылю на ослика, дал ей в руки младенца, а сам вел ослика. Какой-то встречный, увидев нас, усмехнулся и сказал: «Святое семейство». Это было, как говорится, не в бровь, а в глаз. Действительно, были мы тогда бессребреники, и ничего нам не требовалось и не нужно было.

А дела нашей коммуны шли неважно, работали только двое из двадцати членов, и надо было шевелить мозгами. Тем более, что никто о нас не думал. Теперь я понял, что означали слова: «Сами увидите», которыми нас встретили во время карантина. Итак, было принято решение направить разведчиков в разные концы, искать работу. Денег для таких поездок у нас, конечно, не было, и я пустился пешком по шоссе Хайфа–Назарет. За первый день я добрался до первого своего постоя в одну из коммун. По сложившейся традиции гостей кормили, чем бог послал, и предоставляли ночлег.

На следующий день я направился дальше. Я шел по Изреэльской долине, видел Эфраимские горы и деревушку Эйн-Дор, куда Саул ездил к гадалке перед битвой с филистимлянами. Одним словом, кругом сплошная Библия. Впереди гора Тавор, круглая, словно женская грудь. К вечеру, изрядно уставший, пришел я в колонию Кфар-Тавор, или, как звали ее арабы, Мееха. Колония была старая, состояла из двух улиц.

Побеседовав со старейшинами, я договорился, что наш кибуц переезжает на жительство в Кфар-Тавор и принимает на себя обработку плантации табака. И вот мы приехали со своими палатками, поставили их возле здания школы и начали работать. Наши «братья»-колонисты не собирались кормить нас даром, и нам пришлось трудиться с раннего утра до позднего вечера.

Табак в тот год выдался удачный, и наши хозяева-колонисты продали урожай фирме «Масперо», которая организовала упаковку табака в тюки. Не помню теперь, какие причины вызвали мои расхождения с другими членами нашего кибуца, но наступил день, когда все разъехались кто куда, а я с Марылей и дочерью Суламифью остался в своей палатке. Жили мы на заработки, которые перепадали мне от хозяев-колонистов. Одним словом, батрачил. Закупил я как-то в Тивериаде детали разобранного жестяного барака и сколотил себе нечто вроде домика, правда, с земляным полом. Обзавелся я и козой, которая принесла мне козленка.

Одним словом, стал я типичным безземельным батраком. Помню, приехал однажды в Палестину в качестве туриста далекий наш родственник, вызвал меня на свидание в Тель-Авив. Там передал мне приветы и 10 долларов, присланных матерью. За эти деньги я купил старый «Форд» и, научившись водить, стал шофером. Однако машина моя была в таком состоянии, что редко находились пассажиры, и я вскоре стал водить автобус у одного хозяина. Автобус этот курсировал между Хайфой и Афулой. Жили мы в Афуле, и моей небольшой зарплаты хватало на скромную жизнь.

Еще до того как я стал шофером, я работал в Хайфе чернорабочим, а жили мы в домике, оставленном арабами, на горе Кармель. Дачное, можно сказать, место, не хватало только деньжат. Случайные заработки никак не обеспечивали какого-либо прожиточного минимума, и хотя мы были молодыми, это здорово надоедало.

Полагаю, что нашей основной ошибкой в то время было то, что мы не поступили в какой-нибудь кибуц-коммуну. Ведь в конце концов ни у меня, ни у Марыли никогда не было особых требований в отношении материальных благ, а я всегда мог жить в коллективе. Но, так или иначе, мы жили своей семьей и боролись с нуждой, как могли.

Но, если мы уже жили таким образом, надо было быть до конца последовательным, а это значило добиваться какой-то ссуды на покупку приличной автомашины или вступить в кооператив водителей. Но я никогда не относился к числу людей пронырливых, умеющих устраивать свои дела, а тем паче тогда, в возрасте 22-23 лет… Мы вернулись в Варшаву к моим родителям.

Теперь я считаю, что это была основная ошибка моей жизни. Жизнь человеческая слишком коротка, чтобы посвящать ее экспериментам. Надо раз и навсегда шагать по избранному пути.

  1. Блудный сын возвращается с Родины

После возвращения в Варшаву я очутился в странном положении. Сознавая всю неприятность сидения на шее у тяжело работающего отца, я был бессилен что-либо предпринять в условиях тогдашней Польши. Между тем мои взаимоотношения с Марылей стали заметно портиться. Это было вполне понятно, если учесть, что я по-настоящему ее никогда не любил… Кончилось это тем, что мы разошлись. Я и Суламифь остались у моих родителей, а Марыля устроилась сначала гувернанткой, а потом еще где-то, не помню теперь кем. Мы изредка встречались, но жизнь наша уже наладиться не могла, тем более при отсутствии материальной основы.

Между тем, поскольку я не отбывал воинскую повинность, меня призвали в армию, и я полтора года прослужил в 72-м пехотном полку в Радоме. Вполне понятно, что после уже имевшегося у меня жизненного опыта военная служба не была для меня трудной. Надоели только скука, однообразие и хамство, откровенно поощряемые в армии. Особенно тянулись последние месяцы службы. Но вот уже сброшен военный мундир, и я вернулся домой.

Первое время после прихода из армии я жадно поглощал прелести городской жизни. К тому же я получил работу в Варшавском отделе фирмы «Пепеге» акционерного общества, председателем которого состоял некто Самуил Гальперин, парень из Баранович, дальний наш родственник. Назначили меня кладовщиком в отделе плащей прорезиненных с окладом в 200 злотых. Сумма была изрядная, тем более, что Суламифь находилась у моей матери, да и я частенько там обедал.

Надо сказать, что угар городской жизни мне скоро надоел. Сказалось мое воспитание в «Гашомер Гацаир» и тоска по идеалу. Не раз мне мать намекала, что пора бы мне остепениться, жениться на богатой и начать новую, то есть благополучно мещанскую жизнь. Но вот этого-то я и не мог. Теперь мне казалось, что полуголодная жизнь в рваной палатке на горе Кармель во сто крат лучше, чем эта сытая жизнь с игрой в покер, насыщенная флиртом с напыщенными девицами мещанского образца. Одним словом, я оказался ни к городу, ни к селу. Это было моей основной ошибкой и слабостью. От мещанства самодовольного и сытого меня воротило, а врожденная ироничность не позволяла всецело посвятить себя одной цели. Однако я всё чаще начал думать о возвращении в Палестину.

Дело это было нелегкое, получить визу было почти невозможно, и я решил поехать туда на велосипеде. Такая мысль могла родиться в моей всегда склонной к удали головушке. К тому времени меня освободили от работы. Я получил несколько сот злотых, купил велосипед и отправился в путь.

  1. Исход-2

Я попрощался с родными и друзьями и покатил по шоссе Варшава–Радом. Дальнейший мой маршрут вел через Кельцы–Краков–Тешин, где я пересек чехословацкую границу. Можно с полной уверенностью сказать, что месяцы, проведенные в этой поездке, были счастливейшими в моей жизни. Было мне тогда около 30 лет. Я был молод, здоров и с удовольствием нажимал на педали своего велосипеда. Каждый день я проезжал новые незнакомые города и села, переходил границы, где все было ново и интересно. Из Чехословакии я поехал в Австрию, из Австрии в Югославию, а затем в Италию. Одним словом, это была туристская индивидуальная поездка без шума и гама, сопровождающих массовый туризм.

В Триесте я продал свой велосипед, в моем заграничном паспорте красовались туристская виза в Сирию и виза в Палестину. Такие визы в Варшаве я, конечно, никогда бы не получил. В Триесте я сел на пароход «Абация». На этом пароходе ехала группа молодежи из Америки и Канады. Разница состояла лишь в том, что у них были деньги, а у меня нет. Однако я не унывал и вместе со всеми до поздней ночи просиживал на верхней палубе. Погода стояла великолепная, на отсутствие аппетита я тогда не жаловался, а как и чем питался, и сам теперь не вспомню.

В одно прекрасное утро наша «Абация» прибыла в порт Яффа, где мне, как и можно было ожидать, запретили въезд, несмотря на наличие въездной визы. Уж больно подозрительным показался этот турист, багаж которого состоял из одной сумочки. Наша «Абация» направилась дальше в направлении Хайфы. Опять передо мной знакомая панорама и гора Кармель, где лет шесть тому назад стояли наши дырявые палатки.

В Хайфе я уже и не обращался к комиссии, проверявшей документы пассажиров. Все мои друзья по совместному путешествию сошли на берег, а я один остался на палубе, где у трапа караулил полицейский в форме цвета хаки.

С непринужденным видом человека, которого, собственно говоря, мало интересует вся эта Палестина, я направился к комиссару парохода и спросил: «Может быть, у вас имеется что-то вроде контрамарки, чтобы побывать на берегу, ведь пароход будет стоять до вечера, а мне бы хотелось осмотреть этот город».

К моему величайшему удивлению, он тут же протянул мне нечто вроде картонного билетика с надписью «Лендинг-карт». Я показал этот билетик полицейскому, он отсалютовал, и через несколько минут я очутился на берегу.

Продолжение следует

Опубликовано 04.04.2018  09:31

ЕЩЕ О ШЕСТИДНЕВНОЙ ВОЙНЕ

Александр Гостев

50 лет безусловного существования

05 июня 2017 г.

Израильские солдаты у Стены Плача в Иерусалиме. 8 июня 1967 года

В Израиле на этой неделе вспоминают победу в Шестидневной войне, продлившейся с 5 по 10 июня 1967 года. Крошечное и совсем молодое еврейское государство тогда одержало верх над мощной коалицией арабских государств, по некоторым военным показателям обладавшей трех-четырехкратным превосходством в силах, и доказало всем и самому себе, что продолжит существование. Многочисленные последствия тех событий повлияли на судьбы десятков миллионов человек, они ощущаются на Ближнем Востоке и во всем мире до сих пор. В самом Израиле при этом и в помине нет ни культа “победы”, ни государственного мифотворчества, ни торжественного пропагандистского накала по этому поводу.

Шестидневную войну, которую Израиль выиграл у Египта, Сирии, Иордании, Ирака и Алжира, еврейское государство начало первым. Имелся ли у израильского правительства, во главе с тогдашним премьер-министром Леви Эшколем, какой-то иной выход? В течение трех недель перед началом войны вплотную к границам Израиля подтягивались армии Египта и Сирии, а также подразделения других арабских государств. Практически во всем мусульманском мире шла истерическая “антисионистская” информационная кампания, результатом которой стало заключение военного союза между упомянутыми арабскими странами.

“Единственным методом воздействия, который мы применим в отношении Израиля, станет тотальная война. Мы должны сбросить евреев в море, уничтожив их как нацию!” – эти слова президента Египта Гамаля Абделя Насера постоянно передавало официальное радио в Каире. “Сирийская армия держит палец на спусковом крючке. Я уверен, что пришло время вступить в войну на уничтожение” – так в те дни говорил Хафез Асад, отец нынешнего сирийского диктатора Башара Асада, в то время бывший министром обороны Сирии. Ахмед Шукейри, тогда возглавлявший Организацию освобождения Палестины, заявил: “Уцелевшим евреям мы поможем возвратиться в страны их рождения. Но мне кажется, что никто из них не уцелеет”.

Массовая молитва мусульман на Храмовой горе в Иерусалиме в Рамадан. 1 июня 2017 года

Утром 5 июня ВВС Израиля внезапно за несколько часов уничтожили почти всю военную авиацию и аэродромы Сирии и Египта, завоевав абсолютное господство в воздухе, после чего мощные сухопутные силы арабских стран, обладавшие самыми современными советскими вооружениями, танками и другой техникой, были разгромлены. Иордания, на тот момент контролировавшая Восточный Иерусалим и Западный берег реки Иордан, также предпочла ввязаться в проигрышную для нее войну, начав артиллерийский обстрел израильской территории, хотя власти Израиля несколько раз заявили иорданскому королю Хусейну, что, если он первым не предпримет никаких враждебных действий, Израиль также не причинит Иордании никакого вреда.

В результате Шестидневной войны занятые израильской армией земли покинули примерно 400 тысяч арабов. К 10 июня 1967 года Израиль в ходе кровопролитных и очень жестоких боев взял под контроль территории, более чем в три с половиной раза превосходящие его площадь до войны – весь Синайский полуостров, сектор Газа, Голанские высоты, Западный берег реки Иордан и восточную часть Иерусалима, со Старым городом, Храмовой горой и Стеной Плача.

Тот же захват десантниками полковника Мордехая Гура Храмовой горы (которая вскоре, впрочем, была добровольно возвращена под контроль мусульман тогдашним министром обороны Израиля Моше Даяном) для евреев всего мира имел не меньшее символическое значение, чем, например, штурм Рейхстага весной 1945 года для всех советских людей. Однако, как рассказывает израильский журналист и публицист Борис Хотинский, в Израиле и в те годы, и сегодня к громким победам былых времен относятся совсем иначе, чем в СССР и, тем более, в современной России:

– На каком уровне и с каким размахом отмечается в Израиле 50-я годовщина Шестидневной войны?

– В этом году торжества проходили 24 мая, в день “50-летия объединения Иерусалима” в ходе Шестидневной войны, который у нас отмечается по иудейскому календарю. Уровень памятных мероприятий был общенациональным, но масштабы их весьма скромные. 24 мая состоялся традиционный Иерусалимский марш, на этот раз он назывался “Танцы с флагами”. В этих маршах участвуют делегации из очень разных стран, причем вовсе не только еврейские. Были также церемонии с участием некоторых первых лиц государства. В школах прошли тематические уроки, в некоторых воинских частях – торжественные построения. Но никаких военных парадов, конечно, нет!

– В России в последние годы сложился настоящий помпезный культ разных войн и военных побед, одержанных и во времена Российской империи, и особенно – Советского Союза. Высшая точка здесь – пропагандистский накал вокруг Дня Победы, 9 мая. В Израиле власти и общество воспринимают войну, и даже громкие победы, по-другому?

– По-разному воспринимают это общество и истеблишмент. Для подавляющего числа обычных израильтян победа в Шестидневной войне является событием колоссального значения, конечно, раз и навсегда перевернувшим национальное мировоззрение. Что касается большой части истеблишмента – надо помнить, что первые почти три десятка лет существования Израиля нашей страной все время управлял “левый лагерь”. У тех социалистов и их наследников восприятие Шестидневной войны совсем не однозначное. Для них победа 50-летней давности стала во многом и трагедией, потому что была сопряжена и с началом идеологического разрыва с Социнтерном, и с социалистическим лагерем. Сегодня, может быть, это звучит смешно, но тогда это было действительно очень для них серьезно. И Голда Меир в воспоминаниях так и пишет, что, когда произошел раскол в Социнтерне, для нее это было потрясением. Кроме того, это война, это был очевидный отход от идей пацифизма. Еще одним результатом ее стала утрата связей Израиля с Францией, которая резко осудила израильские действия. А ведь Франция тогда была основным поставщиком нам вооружений и оборонных технологий.

Иорданские траншеи на Арсенальной горке. 1967 год, Шестидневная война

– Военные действия 1967 года обильно отражены в израильской культуре, искусстве?

– Книг написано достаточно. Первой израильской книгой, которую лично я когда-то прочел запоем, были воспоминания тогдашнего командующего Центральным фронтом Узи Наркиса “Первым делом Иерусалим”. Были даже комиксы для детей! А вот всем известная песня о войне всего одна –”Арсенальная горка”.

Можно сюда же причислить и песню “Золотой Иерусалим” Наоми Шемер, написанную весной 1967 года, в которую через несколько недель был добавлен особый куплет, после войны, в честь воссоединения города. То есть всего две песни.

Документальных фильмов снято довольно много. Первые были героические, потом пошли полемические, потом критические. А вот, как ни странно, израильские художественные фильмы можно пересчитать по пальцам. Большая часть их была сделана в первые годы после войны. Те, что я смотрел, рассказывают отнюдь не о героизме и славе! Есть фильм “Осада”, например, там идет речь о вдове погибшего солдата и ее тяжелых переживаниях. В фильме “Каждый ублюдок – царь” (может быть, на русский язык это название переводилось по-другому, но таков дословный перевод), например, уравнивается вклад в итоги всего бойца-танкиста – и пацифиста, перелетевшего тогда в знак протеста против наших действий к египтянам на легком самолете. Есть еще один странный фильм 1986 года, Avanti Popolo. Чтобы было понятно о чем, достаточно сказать, что там в одном из эпизодов на Синае якобы египетские солдаты и военнослужащие ЦАХАЛа вместе поют эту самую песню “Бандиера росса”.

– Вне зависимости от того, какое внимание уделяет этому государство, настоящие события Шестидневной войны, как, может быть, и войны Судного дня, которая случилась через шесть лет, не стали мифами для сегодняшних молодых людей? Сказками, к реальности имеющими мало отношения?

– Мифов мало, потому что участники тех событий живы и всегда могут выступить с опровержением. А споры идут вовсю. В основном о значении всех войн для страны и их последствий. Скажем, могут спорить, сколько танков в войну Судного дня, на самом деле, подбил “Коах Цвика”, экипаж танка героя Израиля Цви Грингольда. Но с главными фактами не поспоришь – сирийцы на Голанских высотах тогда были остановлены.

После танкового сражения на Голанских высотах. 10 июня 1967 года

– Сегодня в израильском обществе в целом ощущение степени собственной безопасности выше, чем 50 лет назад? Люди в разговорах сравнивают 60-е, 70-е годы и нынешнее время, именно в этом контексте?

– Ощущение безопасности несравнимо выше! Тогда крошечный Израиль, с не слишком развитой собственной военной промышленностью, противостоял гигантским регулярным армиям арабских государств, большинство которых было оснащено советским оружием. Идут всякие частные разговоры, формируется коллективное бессознательное… После 1967 года в Израиле наступила эйфория, которую остудил 1973-й. В 1982 году Израиль увяз в “ливанском болоте”. В 2006-м провел еще одну войну с очень неоднозначным результатом, войну уже нового типа. Нет больше в регионе могучих сухопутных армий. Разве что египетская – которая еле-еле справляется с радикальными исламистами на Синайском полуострове. Несмотря на то, что напряжение сохраняется, что появилась ядерная угроза со стороны Ирана, главное, что после 1967 года поняли все: ЦАХАЛ – сильнейшая армия на Ближнем Востоке. И арабы это тоже поняли, что важно! Основная трансформация общественного израильского сознания с тех лет заключается в том, что теперь мы знаем: конвенциональным военным путем Израиль едва ли одолеют. Это изменило и израильский менталитет, и менталитет всех евреев мира, – полагает Борис Хотинский.

(svoboda.org, в сокращ.)

* * *

УCПАМІНАЕ НАШ АЎТАР

Ні расейскія, ні беларускія, ні ўкраінскія даступныя мне СМІ нічога не далі пра 50-годдзе Шасцідзённай вайны. Бі-бі-сі дала.

Чым гэтая вайна запомнілася мне?

Вайну 1948 г., калі Ізраіль адстаяў права на жыццё, я з вядомых прычын не памятаў, а ў савецкіх кніжках пра тое, як ізраільцяне перамаглі сваіх агрэсіўных суседзяў, прачытаць было нельга. Вайну 1956 г. (аперацыя «Кадэш»), як і Венгерскае нацыянальнае паўстанне, якое адбывалася ў тыя самыя дні, я памятаў кепска (мне было 8 год). Толькі дзве рэчы ўрэзаліся ў памяць: як людзі ў нас у Заходняй Беларусі кінуліся купляць запалкі, мыла і газу, і як людзі спадзяваліся, што прыйдуць амерыканцы і… (Гэтыя спадзяванні паўтарыліся і ў 1962-м, падчас Карыбскага крызісу.)

Як і я, мае равеснікі пра адну вайну нічога не ведалі, а пра другую ведалі мала. У прыватнасці, не афішавалася, што Штаты «здалі» Вялікабрытанію, Францыю ды Ізраіль. Нацыяналізацыя Суэцкага канала падносілася як перамога антыімперыялістычных сіл, а спыненне вайны — як поспех савецкай дыпламатыі…

Мабыць, і з тае прычыны, што Штаты і СССР змусілі Ізраіль адступіць, мае равеснікі лічылі, што жыды (слова было звычайнае, бытавое) не ўмеюць ваяваць. А яшчэ быў і няяўны, падступны антысемітызм афіцыйных колаў. Даводзілася чуць, што жыды страляюць з-за вугла з вінтовак з крывымі рулямі. Такая вось сатыра ўзводзілася ў той час на ізраільцянаў і на ўсіх патомкаў Якава-Ізраіля. І дарма я — чалавек кніжны — спрабаваў аспрэчыць гэтыя сцвярджэнні, спасылаючыся на тое, што больш за сто габрэяў былі Героямі Савецкага Саюза, а некаторыя і двойчы.

Шасцідзённая вайна змусіла «сатырыкаў» прыкусіць языкі. Пра крывыя рулі ўжо ніхто не згадваў. Канчаткова спыніліся размовы пра труслівасць жыдоў адразу пасля вайны Суднага дня (1973). Я дык, напрыклад, быў злы на амерыканцаў, што не далі Арыэлю Шарону і ягоным танкістам дайсці да Каіра і ўзняць над горадам сцяг перамогі. Змог бы Арыэль. І змаглі б ягоныя салдаты. Але, з другога боку, навошта ім патрэбен быў той Егіпет? Лішняя нагрузка на бюджэт, на грамадзян Ізраіля. Гэта пазней я зразумеў, што эвакуацыя войска — таксама складаная і дарагая аперацыя.

Што ізраільцяне, жыды ўяўляюць сілу, якую Савецкаму Саюзу нельга адолець, можна было зразумець па той шалёнай антысеміцкай кампаніі, якая пад выглядам барацьбы з сіянізмам пачалася ў СССР у дні Шасцідзённай вайны і працягвалася да «перабудовы». На гэты раз я не мог зразумець, што кепскага ў жаданні жыдоў ехаць у Ізраіль. «Ехалі ж тутэйшыя палякі і проста католікі ў Польскую Народную Рэспубліку, агітавала ж савецкая ўлада нашых эмігрантаў вяртацца ў БССР… Чаму яўрэям нельга ехаць у Ізраіль?» — спытаўся я ў аднаго функцыянера. «Ты задаеш надта шмат пытанняў», — быў адказ. Тое быў функцыянер раённага маштабу, і не такі ўжо паганы чалавек. Мясцовы, добра ведаў свой край і людзей. Хораша гаварыў па-беларуску, але, як чалавек партыйны, быў адкрыты да пэўнай меры. Ну не мог ён сказаць, што патомкі Якава-Ізраіля маюць такое ж права ехаць у Зямлю Абяцаную, як, напрыклад, бацька і сын Шэрманы з Аргенціны пераехаць у Беларусь, на радзіму.

Праз 50 гадоў пасля Шасцідзённай вайны ўжо ніхто не задае тыя пытанні, якія задаваў я, малады і цікаўны.

Анатоль Сідарэвіч

Ад рэд. Яшчэ адзін матэрыял пра Шасцідзённую вайну можна пачытаць на сайце «Рэха Масквы»

Опубликовано 06.06.2017  23:18

Анатолий Гержгорин. За какие смертные грехи?

Человек отличается от животного только тем, что сумел создать институт государства. Не для того, чтобы превратить земную жизнь в рай, а для того, чтобы помешать ей окончательно превратиться в ад. Потому что даже человек, считающий себя самым порядочным, способен вынести все. Если его вовремя не остановить. Да и государство может быть по своей природе чисто разбойным. Это небеса не нуждаются в пастбищах. Они дают, а не берут. А если и обстреливают нашу грешную землю огненными стрелами, то вовсе не потому, что гневаются. Сто молний, которые каждую секунду вонзаются в рыхлое тело планеты, безвозмездно дарят нам до 15 миллионов тонн азотных удобрений. А что, кроме ненависти, дарим планете мы?

Часовщики истории

Историю пишут люди. Они же ее и переписывают. У часов истории свои часовщики. Новейшая еврейская история чем-то напоминает троянского коня. Беременного врагами. Как внутренними, так и внешними. Министерство иностранных дел Израиля решило, наконец, повернуться лицом к проблеме еврейских беженцев, ограбленных и изгнанных из арабских стран шестьдесят лет назад. Эта тема не просто выстрадана. Она, как нарыв, который вот-вот лопнет. Первым о ней открыто заговорил Меир Кахане, которого тут же обозвали провокатором, обвинив в подстрекательстве и стремлении раздуть межнациональный пожар. Те, кто громче всех тогда кричал, и сегодня в правительстве и Кнессете. Их легионы в годы оные брать не умели бастионы. Не умеют и сейчас. До сих пор живые манекены с депутатскими значками на лацканах пиджаков и с академическими мантиями на плечах множат мифы о том, что мусульмане вполне терпимо относились к инородцам и иноверцам. Как будто не существовало статуса зимми, установленного династией аббасидов в середине VIII века. Формально этот статус был отменен в 1840 году турецким султаном Абд ал-Маджидом I. Но, к примеру, в Марокко евреи оставались в качестве крепостных до 1913 года, а в Йемене статус зимми просуществовал до 1948 года. Более того, именно здесь был возрожден в 1922 году древний варварский закон о насильственном обращении в ислам еврейских сирот в возрасте до 12 лет.

О пламенной арабской любви лучше всего говорят факты. В 1934 году в алжирском городе Константине прошел погром, в ходе которого погибло 25 евреев. Два года спустя погромы, продолжавшиеся два месяца, прокатились по Багдаду и Басре. Они стали генеральной репетицией перед июньской “хрустальной ночью” 1941 года, сопровождавшейся массовыми убийствами, изнасилованиями и грабежами. “Фархуд”, о котором и по сей день в Ираке вспоминают с гордостью, унес 180 еврейских жизней. Ливийцы действовали “гуманней”. В 1942 году они вывезли 2 тысячи евреев Бенгази в пустыню, оставив их там умирать от голода и жажды. Разгром фашистской Германии в Триполи отметили погромом, уничтожив вместе с сотней евреев пять синагог. Каирский погром 45-го года привел к гибели 10 человек. Евреи отделались сравнительно легко, если не считать 350 раненных и сожженной больницы с синагогой. Три года спустя еврейские кварталы сравняли с землей. Но всех переплюнула Сирия. Алеппский погром 1947 года, в результате которого были уничтожены все предприятия и синагоги, заставил евреев стремглав бежать из страны. Число его жертв неизвестно и поныне.

С появлением Израиля на политической карте мира ситуация вообще стала невыносимой. Евреи, поселившиеся на этой земле задолго до прихода арабов, понимали, что будущего у них нет. Обобранных до нитки йеменских евреев не удерживали, и вскоре пятьдесят тысяч йеменитов оказались в Израиле. Ирак вначале запретил выезд из страны. Но в 1950 году открыл иммиграционное окно. Евреи могли уехать, но при условии отказа от гражданства, имущества и права на возвращение назад. Взрослым разрешалось взять с собой 16 долларов, молодежи до двадцати лет – 12 долларов и детям до двенадцати лет – 6 долларов. В течение трёх лет Израиль принял 123 тысячи иракских беженцев. Преследования и погромы вынудили искать безопасного убежища и египетских евреев. С начало уехало 25 тысяч человек. Но после Суэцкого кризиса 1956 года, когда начались массовые аресты и конфискация собственности, число беженцев резко возросло. К 1967 году в стране оставалось около трех тысяч евреев. Сейчас их не больше нескольких десятков. Как и в Алжире, где верховный суд вообще поставил евреев вне закона. Их предприятия были конфискованы, кладбища разрушены, а синагоги превращены в мечети.

Общее количество еврейских беженцев из арабских стран составляет примерно 800-900 тысяч человек, а захваченное у них имущество оценивается в 200-300 миллиардов долларов. Президент World Organization of Jews from Arab Countries (WOJAC) Хаскель Хаддад утверждает, что только площадь земли, которой владели евреи Египта, Ирака и Марокко, превышает сто тысяч квадратных километров, то есть в три с половиной раза больше, чем вся территория Израиля, включая Голанские высоты, Газу и Иудею с Самарией.

Пока права еврейских беженцев признают только Соединенные Штаты, где 1 апреля 2008 года Палата представителей приняла соответствующую резолюцию. Но готов ли Вашнигтон поддержать требования о денежной компенсации, пока неясно. Израиль считает, что ответчиком должна выступать Лига арабских государств. Только есть ли у нее на это полномочия? Она даже с зарвавшимся Асадом ничего сделать не может. Поэтому вопрос разумней перевести в другую плоскость. На первом этапе Израиль и арабские страны создают совместную комиссию, которая оценивает имущество арабских и еврейских беженцев. Поскольку стоимость еврейского имущества на порядок выше, то из нее вычитается арабская составляющая. Полученный остаток и будет представлять собой арабский долг. Для его погашения должен быть создан специальный фонд. Желательно под международным управлением. Естественно, выплачивать еврейские долги арабы не пожелают. Тогда в качестве компромисса пусть выплатят их… палестинским беженцам. Но при условии, что все они переселятся в арабские страны, полностью очистив Газу, Иудею и Самарию.

Коллективный враг

Любая страна – это, прежде всего, ее люди. Она отражает их менталитет, привычки, традиции и предрассудки. Они неизменны, как отпечатки пальцев. Поэтому Маргарет Тэтчер никогда бы не стала президентом Франции, а Николя Саркози – канцлером Германии. Как и Ангела Меркель – премьер-министром Великобритании. Что же тогда связывает такие непохожие друг на друга страны и народы? Взаимный интерес? Возможно. Хотя они, скорее, соперники, чем соратники. Ведь если, скажем, у одних Восток вызывает восторг, то другим Запад кажется западней. Значит, общие ценности и цели? Не исключено. Правда, пути их достижения могут быть разными. Так что же тогда еще? Совместно пролитая кровь. Своя. А еще лучше – чужая.

Когда Махмуд Аббас заявил, что после провозглашения независимой Палестины в Иудее и Самарии не будет ни одного еврея, никто не возмутился. А теперь представьте, какая поднялась бы буря, если бы Биньямин Нетаниягу сказал, что после провозглашения независимой Палестины в Израиле не будет ни одного араба. Но арабы будут. А бури не будет. Потому что все знают, что Нетаниягу никогда так не скажет. Между тем, к середине 1970-х годов евреев в арабских странах практически не осталось. Их выжили оттуда. Как выживают сейчас христиан. И выживут. Точно так же, как была очищена от евреев Медина в VII веке. Всех мужчин уничтожили, а женщин и детей продали в рабство. С тех пор на Аравийском полуострове евреев нет. Им запрещено не только проживать, но и даже появляться там. И этот запрет строго выполняется до сих пор.

Отступник не тот, кто горит на костре, а тот, кто этот костер поджигает. Израиль нынче обвиняют во всех смертных грехах. Но стоит ли обижаться на столь несправедливое отношение к себе? В глазах так называемого прогрессивного человечества он был и останется коллективным евреем. И, стало быть, коллективным врагом. Не потому что хуже или лучше других. А потому что все намертво повязаны кровью. Еврейской. И эта кровавая зависимость заставляет держаться вместе. Как в банде, где арест одного, угрожает всем остальным. Ведь если вдуматься, Холокост спровоцировали не немцы. Холокост спровоцировало международное сообщество. Еще в 1940 году Гитлер предложил Сталину переселить немецких и австрийских евреев в Биробиджан. Советский Союз ответил отказом. Хотя после вторжения Германии в Польшу евреям на первых порах не мешали переходить границу. В Белоруссии официально зарегистрировалось около 70 тысяч “перебежчиков”. На самом деле общее количество беженцев достигало от трёхсот до пятисот тысяч человек. Часть из них была репрессирована и отправлена в Сибирь. Около девяти тысяч сослали на лесозаготовки в автономную республику Коми. А большинство сгорело в огне Холокоста.

Какую же цель ставил Гитлер, начав беспрецедентное преследование евреев сразу после прихода к власти? Чтобы поднять оказавшуюся в жестоких тисках кризиса Германию, нужны были деньги. Очень большие деньги. Сталину они тоже нужны были на индустриализацию. И он их нашел, ограбив и разорив крестьянство. Больше добыть средства было просто неоткуда. Он, может быть, сам бы с удовольствием ощипал собственных евреев, но у них нечего было взять. Первая мировая, а затем Гражданская война сделали их нищими. У Гитлера не было крестьян. И если кого он и мог раздеть догола, то только евреев. Их вытеснение сопровождалось тотальным ограблением. К 1938 году у немецких евреев было конфисковано почти 90% собственности и имущества. При полном молчаливом согласии “братской семьи” народов мира.

Когда молчание стало до безобразия неприличным, Франклин Рузвельт предложил провести международную конференцию. Она проходила с 5 по 16 июля 1938 года в курортном французском городке Эвиан-ле-Бен, расположенном на живописном берегу Женевского озера. Свои делегации прислали 32 страны. Но ни одна организация, занимавшаяся реальной помощью беженцам, представлена не была. На конференцию не допустили ни еврейские организации, ни представителей самих беженцев. Потому что она с первого же дня работы превратилась в фарс. Соединенные Штаты заявили, что не могут менять квоты в угоду каких бы то ни было беженцев. Это была, конечно, самая что ни на есть циничная ложь. За 10 лет, с 1933-го по 1943 годы, общее число неиспользованных квот составило почти миллион двести сорок пять тысяч. Этого было бы вполне достаточно, чтобы спасти хотя бы детей. Великобритания тоже категорически отказалась от приёма беженцев как на территории страны, так и в Палестине. Готовность протянуть руку помощи гонимым изъявила только Доминиканская республика. «Мир разделился на два лагеря: на страны, не желающие иметь у себя евреев, и страны, не желающие впускать их в свою страну», – с горечью констатировал будущий первый президент Израиля Хаим Вейцман.

Единственным итогом Эвианской конференции стало создание Межправительственного комитета по делам беженцев, срок полномочий которого истекал в апреле 1943 года. По его инициативе было заключено международное соглашение о транзитном пересечении границы без паспортов. Что, естественно, не могло решить коренных проблем. Таким образом, участь евреев Германии, Австрии и Чехословакии была предрешена. Следующей была Польша. Затем Франция, Бельгия, Голландия… Гитлер понял, что евреи никому не нужны. И от них можно избавляться любыми доступными и недоступными способами. Мертвые будут молчать. И награбленное вернуть не потребуют. Если после пожара хоть что-то остается, то после поголовного истребления – ничего. Евреи широкой рекой потекли в лагеря смерти и расстрельные рвы, а их деньги – на укрепление германской мощи. Достаточно сказать, что общая стоимость собственности, реквизированной нацистами только у евреев Богемии и Моравии, составила около 12 миллиардов чехословацких крон (считай евро, в современном пересчете).

К вопросу о беженцах вернулись на Бермудской конференции, проходившей с 19 по 30 апреля 1943 года. И Рузвельт, и Черчилль уже чуть ли не в мельчайших деталях знали, как решается “еврейский вопрос”. Их больше всего интересовала арабская нефть и меньше всего – судьба евреев. Да и сама конференция в узком американо-британском составе состоялась только под жестким давлением лучших представителей мировой общественности, не растерявшей остатки совести. Ничего существенного для облегчения участи преданных всеми евреев она не внесла. Все положения расистской “Белой книги” образца 1939 года, возвещавшей, что «еврейское население не должно превышать треть населения Палестины», остались в силе. Как и основной принцип, гласивший, что «целью правительства Его Величества является создание в течение десяти лет независимого палестинского государства». В качестве жеста доброй воли лишь продлили работу Межправительственного комитета по делам беженцев, полномочия которого сводились, по сути, к нулю. Так политический бермудский треугольник похоронил последние надежды тех, кто еще на что-то надеялся.

 

Второй акт драмы начался уже после войны. Освобожденные из лагерей смерти евреи оказались предоставлены сами себе. У освободителей не было ни инструкций, ни специалистов, ни оборудования, предусмотренных на этот случай. Истощенные люди гибли, как мухи. В Берген-Бельзене, к примеру, уже после освобождения умерло около 13 тысяч заключенных. В Буна-Моновитце, входившем в освенцимский комплекс, из 12 тысяч освобожденных вскоре осталось всего 800 человек. Остальные скончались от болезней, голода и холода. Упивающихся победой союзников меньше всего волновали эти люди. Собравшись за рюмкой чая, они постановили, что любой, желающий возвратиться на родину, но не имеющий такой возможности, должен в «обязательном порядке вернуться на территорию противника». В результате чудом выжившие 100 тысяч евреев вынуждены были оставаться в Германии, ютясь в солдатских казармах либо бывших концлагерях типа Дахау. Оставаясь при этом на положении заключенных. В лохмотьях из арестантской одежды. С тем же комендантским часом и скудным питанием. По злой иронии вместе с ними содержали коллаборационистов и даже недобитых нацистов. Временная психологическая пытка со временем превратилась в постоянную. Последний такой лагерь был закрыт лишь в 1952 году. Так и хочется воскликнуть вслед за поэтом: «Скажите, за какие преступленья? И за какие смертные грехи?!». Несмотря на нечеловеческие тяготы, выпавшие на долю этих горемык, жесткие эмиграционные законы не позволяли им выехать ни в Соединенные Штаты, ни в Канаду, ни в Палестину. Тех же, кто возвращался в страны Восточной и Центральной Европы, встречали погромами, как это было в Кельце. В это же самое время Великобритания держала в Палестине 100 тысяч солдат. И всеми силами препятствовала еврейской иммиграции. В 1946 году, кроме расположенного недалеко от Хайфы лагеря для нелегальных иммигрантов Атлит, англичане оборудовали лагеря на Кипре, где разместили свыше 15 тысяч бывших узников Освенцима, Берген-Бельзена и других лагерей. Картинка не для слабонервных: евреи снова за колючей проволокой и рядом немецкие солдаты из расформированного Африканского корпуса, свободно перемещающиеся по острову. Только в июле 1948 года, когда уже была провозглашена независимость Израиля, 20 тысяч кипрских узников получили разрешение переехать на свою новую родину.

Узаконенный грабеж

Суть любого закона – защита справедливости. Справедливости с большой буквы, без кавычек, иронии или сарказма. А иначе, какой тогда смысл в законе. Но международное право на всё имеет право. В том числе и право на бесправие. Ибо само понятие “справедливость” в нем не фигурирует. Поэтому обокрасть одного – это воровство, а обокрасть целый народ – непредвиденное стечение обстоятельств. Как стихийное бедствие. Или экономический кризис, к которому тщательно готовились, а он все равно нагрянул неожиданно. Вторая мировая война – это, прежде всего, невиданный грабеж евреев. Причем, грабеж узаконенный. На всех уровнях. Сосед поскромнее скромно уносил понравившуюся скромную вещь. Сосед понаглее требовал чего-нибудь более существенного. Самые наглые въезжали в квартиру или дом вместе со всем их содержимым. Но не было страшнее грабителя, чем государство. Оно отбирало всё. До нитки. А предающиеся грабежу сами, как известно, становятся легкой добычей грабителей.

Это был действительно особый случай в истории. Людей не просто грабили. Их при этом еще и уничтожали. Повсеместно. Спеша замести следы страшных преступлений. Еще не осознавая полностью масштабов произошедшей трагедии, председатель Еврейского агентства Хаим Вейцман обратился 20 сентября 1945 года к руководству стран-победительниц с просьбой вернуть конфискованную нацистами еврейскую собственность. Законным хозяевам. Или, если ни их, ни наследников не удастся найти, – на попечительство еврейским организациям, которые могли бы использовать вырученные средства на реабилитацию здоровья жертв Холокоста. Речь, естественно, шла не только о керосиновых лавках, но и о экспроприированных заводах и фабриках, ставших вскоре гордостью германской, французской, голландской, бельгийской, польской, чехословацкой, венгерской и прочей промышленности.

В одной лишь Германии в тридцать восьмом году евреям всё ещё принадлежало свыше 40 тысяч предприятий. И это были всего-навсего какие-то жалкие 10 процентов, оставшиеся от былого величия. Осмыслить их ценность можно на примере семьи Вертхаймов, владевшей крупнейшей сетью магазинов. Кроме того, в ее распоряжении находилось сорок земельных участков, включая так называемый “треугольник Ленне” у Потсдамской площади в Берлине. Сегодня только эти земельные участки оцениваются в полмиллиарда евро.

Наивно веривший в справедливость Хаим Вейцман ответа так и не дождался. Шесть лет спустя уже израильское правительство официально обратилось с требованием возместить хотя бы расходы по приему полумиллиона европейских беженцев. Назвать их узниками лагерей смерти и гетто мужества не хватило. Вырвавшиеся из цепких объятий смерти люди голодали, поднимая страну из небытия да ещё при этом отбиваясь от постоянных арабских вылазок. Просили немного – из скромного расчета по три тысячи долларов на человека. То есть в общей сложности полтора миллиарда долларов. Плюс шесть миллиардов за разграбленную собственность. Великобритания, Соединенные Штаты и Франция на эту просьбу отреагировали весьма своеобразно. Поскольку, дескать, Германия строго придерживается положений Парижского репарационного договора, то от нее нельзя требовать новых репараций. А Москва и вовсе не посчитала необходимым даже как-то отреагировать. Ответ великих держав был поистине достоин их “величия”. Как бы то ни было, но Германия все-таки признала вину и частично рассчиталась за свои злодеяния. 10 сентября 1952 года было подписано германо-израильское соглашение, положившее начало выплате компенсаций. За минувшие почти шестьдесят лет общая их сумма составила более 50 миллиардов долларов.
За счет евреев поживилась не только Германия. Когда дерутся львы, то царствуют шакалы. Если Швеция стала промышленным придатком немецкой экономики, а Швейцария – её кошельком, то Испания и Португалия – поставщиками стратегических ресурсов. За годы войны аграрная Швейцария, не способная прокормить собственное население, превратилась в мировой финансовый центр. Введенная в 1939 году карточная система просуществовала до 1948 года. Причем она касалась не только основных продуктов питания – мяса, муки, круп, сахара, молока, сыра, яиц, овощей и фруктов, но и текстиля, обуви, мыла и моющих средств. Швейцарские банки кредитовали германские закупки… швейцарских вооружений. Бойко шла торговля золотом, которое обменивалось на иностранную валюту. А с золотом у Берлина проблем не было. К конфискованному у “врагов рейха”, то бишь евреев, добавились захваченные золотые запасы оккупированных стран. В ноябре 1942 года из Освенцима прибыла первая партия золотых коронок. Их даже не переплавляли, а отмеривали швейцарским банковским “гномам” по весу.

В 1944 году, когда разгром Германии был очевиден даже для папуасов Новой Гвинеи, швейцарские банки ежемесячно обменивали на фунты и доллары порядка пяти тонн “немецкого” золота. Лишь в феврале 1945 года Швейцария официально заморозила немецкие счета и прекратила банковские сделки с Германией. Однако секретные финансовые операции продолжались. Отмытые нацистские деньги переводились в Банк Ватикана, откуда уходили в Аргентину и ряд других латиноамериканских стран. Ещё одним неиссякаемым каналом наживы были взятки. В Нидерландах предприимчивые немецкие чиновники продавали евреям документы, позволявшие покинуть страну. Стоило это “удовольствие” 30 тысяч долларов с человека. Куда шли деньги?

На счета в швейцарских банках, вестимо. В качестве лирического отступления хотелось бы напомнить и о “чудесном” спасении норвежских евреев. Их в одночасье переправили в Швецию. Правда, не бесплатно. Спасители получили чистоганом запрошенные суммы, которые спасённые потом отрабатывали всю свою жизнь.

Разгром фашистской Германии и последовавший за ним Нюрнбергский процесс заставили Швейцарию понервничать и поволноваться. Ведь “добрые услуги”, которые Берн оказывал Берлину, по сути, продлили нацистскую агонию. Швейцарии припомнили и льготные кредиты, и долевое участие в немецких компаниях, использовавших даровой труд военнопленных и узников концлагерей, и расистское отношение к беженцам, и транзит немецких и итальянских военных грузов. Тем не менее, швейцарцы вышли сухими из воды. Ведь и у союзников рыльце тоже было в пушку. Если что их и сгубило, то только жадность. Многие богатые евреи держали деньги на швейцарских счетах. Когда их начали разыскивать наследники, банки всячески этому препятствовали, сознательно удерживая и скрывая активы жертв Холокоста. Основа нынешнего швейцарского богатства – не сыр, не часы, не туризм и даже не высокая репутация местных банков. Основа швейцарского богатства – нацистское золото и “спящие” еврейские счета. Эти “бесхозные” средства, инвестированные в экономику, и стали её локомотивом.

Прикрываясь законом о банковской тайне, швейцарцы полвека умело дурачили евреев. Но всякое тайное в конце концов становится явным. Швейцарию уличили и в хранении присвоенного нацистами золота, и в утаивании еврейских средств и ценностей. В конце 1996 года в Соединенных Штатах начались судебные процессы против швейцарских банков, в результате которых “гномы” согласились выплатить компенсации в размере 1,25 миллиарда долларов. С условием отказа от дальнейших претензий как к швейцарскому правительству, так и к банкам. Это был явный промах со стороны еврейских организаций, которые, с одной стороны, находились под мощным прессингом американской правовой системы, а с другой – спешили получить хоть какие-то средства для прозябающих в нищете жертв Холокоста. Второй процесс должен инициировать Израиль. С требованием открыть все “спящие” счета и вернуть украденные художественные и культурные ценности.

От Москвы до Линца

В апреле 2009 года британский аукционный дом “Маллокс” объявил о намерении продать 13 акварелей Адольфа Гитлера. Непризнанного художника признали таки художником. В прошлом году одна из его работ ушла в Вене за 10200 евро. А пейзаж “Ночное море” продан недавно в Словакии за 32 тысячи евро. Ставки растут. Гитлер, считавший себя профессионалом в изобразительном искусстве, поставил амбициозную цель – создать музей музеев, собрав в нем художественные сокровища всей Европы. И превратить раскинувшийся на берегу Дуная тихий провинциальный городок Линц, где прошло его детство, в культурную столицу мира. Проект, получивший название “Музей фюрера” или “Секретная миссия Линц”, он возглавил сам. Гитлер не был всеядным. Его интересовали лишь картины “истинно арийских” художников. Курировал проект Мартин Борман, занимавшийся как организационными, так и финансовыми вопросами. Искусство изымать искусство было доведено до совершенства. Сразу после оккупации той или иной страны все художественные ценности “врагов Германии” объявлялись “фондом фюрера”. После отбора лучшее уходило в Линц. Если кто-то из родственников или друзей хотел выкупить еврея, расчет производился “нужной” для народа картиной. Неевреям делали предложение, от которого невозможно было отказаться. Австрийский граф Цернин, которого вынудили уступить знаменитого “Художника в мастерской” Яна Вермеера за ничего не стоящие 1,75 миллиона рейхсмарок, ругал себя последними словами за то, что отказал американскому коллекционеру Эндрю Мелону, предлагавшему ему 6 миллионов долларов. Таким же образом была “приобретена” коллекция голландского банкира Франца Кегнигса, попавшая после войны в Москву. Но самым легким и доходным делом было просто изымать коллекции у богатых евреев. “Астронома” кисти того же Вермеера, которого Гитлер очень ценил, конфисковали у парижских Ротшильдов, а “Сенокос” Питера Брейгеля вывезли из Чехословакии.

Работы представителей “дегенеративного искусства”, которые не вписывались в нацистскую идеологию, уходили в Швейцарию, где либо обменивались на картины старых мастеров, либо продавались за валюту. Швейцарские банки и галлереи были буквально набиты шедеврами импрессионистов и абстракционистов. В итоге наживались все. Некий швейцарский дилер Ганс Вендланд, получив от агента Геринга Вальтера Хофера 28 конфискованных картин, среди которых были произведения Ван Гога, Ренуара, Коро и других признанных мастеров, обменял их на один из портретов Рембрандта и два гобелена XVI века. За короткое время для музея в Линце было отобрано свыше 30 тысяч шедевров мировой живописи. Сколько осело в швейцарских сейфах, музейных запасниках, частных коллекциях, чемоданах беглых нацистов и пронырливых знатоков искусства союзных армий, остается только гадать.

О масштабах грабежа можно судить хотя бы по разграбленной коллекции потомственного голландского антиквара Жака Гудстиккера, которая состояла из 1400 произведений искусства. Славящиеся педантизмом немцы ничего не делали на “авось”. Чтобы перелопатить многовековой культурный пласт, требовалась масса специалистов и пособников. Поэтому было организовано специальное подразделение особого назначения ERR (Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg), которое аккумулировало сотни тысяч предметов искусства и миллионы книг и рукописей. Всё это делалось под флагом изучения еврейской культуры и традиций, чтобы… научиться им противостоять. В марте 1940 года один из главных идеологов нацистской партии Альфред Розенберг открыл во Франкфурте институт по изучению еврейского наследия. Свою работу он начал с разгрома и разграбления еврейских книжных магазинов, библиотек и архивов Франции и Бельгии. Спасая от евреев предметы мирового искусства, первым делом конфисковали более 200 принадлежавших им частных коллекций. Часть их была продана известным галереям, коллекционерам и дилерам. 875 ценнейших экспонатов прибрал к рукам Геринг. А 20 тысяч предметов искусства отправили в Австрию и Баварию. Вместе с картотеками, списками, описями и даже фотографиями. Кое-что сохранилось до наших дней – в архивах Германии, Соединенных Штатов и Франции. Что и позволило создать хоть какую-то базу данных похищенных ценностей.

Однако это не значит, что украденное автоматически вернется законным владельцам. Никто ничего добровольно не отдаст. Даже схваченные за руку с поличным до хрипоты утверждают, что приобрели произведения искусства вполне легально и понятия не имели, что они краденные. Изъятые у евреев шедевры мировой культуры распылены по всему миру. Иногда они всплывают на аукционах. Как это было с “Портретом Анхеля Фернандеса де Сото” Пабло Пикассо, который был продан аукционным домом “Christie’s” за 46 миллионов долларов. Или разными путями попадают в музеи. Как картины Густава Климта, принадлежавшие фабриканту Блох-Бауэру. Несколько лет назад после судебных разбирательств их вынужден был вернуть частный венский Музей Леопольда. В том числе и знаменитый “Портрет Адели Блох-Бауэр” (“Золотая Адель”), который позже приобрел миллиардер Рональд Лаудер за 135 миллионов долларов. Но чаще они скрыты от глаз в частых коллекциях. Как “Одалиска” Анри Матисса из собрания парижского антиквара Пауля Розенберга. Сменив нескольких владельцев, она оказалась в конце концов в Сиэтле у коллекционера Претиса Броделя, который подарил ее городскому музею. Либо, ожидая своего часа, тайно хранятся в семьях мародеров в погонах. Вернуть удается считанные единицы. Произведения изобразительного искусства – весьма выгодный бизнес. Поэтому взывать к совести грабителей и их покровителей бессмысленно. Где деньги, там всегда и кровь.

Удивительно, как все же похожи друг на друга людоеды. Гитлер мечтал о музее, равных которому не было бы в мире. Имени себя, естественно. Сталин тоже мечтал о таком же музее. В середине февраля 1945 года тысячи искусствоведов получили приказ срочно выехать на фронт для выполнения “специального задания”. Так началась охота за произведениями искусства. Освобождая народы от нацизма, заодно освобождали их и от культурных ценностей. Для нового московского музея, в котором предполагалось собрать наиболее полную коллекцию мировых художественных шедевров. Результаты этой охоты превзошли все ожидания. В Москву и Ленинград были отправлены в общей сложности 15 эшелонов и 3 транспортных самолета с картинами, скульптурами и рисунками выдающихся мастеров. Отдельные мелкие партии, стекавшиеся, как ручейки, учету не подлежали. “Трофейные” ценности, включающие золото Трои, огромную коллекцию фарфора и 300 тысяч листов графики, было предложено разместить в строящемся на развалинах храма Спасителя Дворце Советов. Рядом со “стройкой века” располагался Пушкинский музей. Его экспозицию планировалось объединить с шедеврами Дрезденской галереи, а также музейными ценностями, вывезенными из Лейпцига и Готы. Это позволило бы московскому Музею изобразительных искусств встать вровень с Лувром.

Но этим планам не суждено было сбыться. Открывать музей трофейного искусства в то время, как американцы и их союзники приступили к возврату захваченных нацистами ценностей, в том числе и немецким музеям, было явно не с руки. Пришлось учитывать политический аспект. К тому же, 14 мая 1954 года была принята Гаагская конвенция, запрещающая использовать предметы искусства, в первую очередь, из музейных собраний, в качестве компенсации нанесенного войной ущерба. Берлин тоже ждал подарка от “старшего брата”. И в 1955 году, накануне подписания Варшавского договора Москва торжественно объявила о возврате Дрезденской галереи. Вслед за ней в восточную Германию вернулись и тысячи других произведений искусства. После чего было официально заявлено, что художественных трофейных ценностей на территории Советского Союза больше не осталось. На самом деле в запасниках российских музеев и библиотек или просто в заросших плесенью подвалах всё еще пылятся, приходя в негодность, сотни тысяч уникальных экспонатов. Без учета. Без искусствоведческой экспертизы. Без охраны. В жутких условиях хранения. Лучше сгноить, чем вернуть.

Сколько среди них экспонатов из частных еврейских коллекций, не знает никто. Свет в какой-то степени пролила так называемая балдинская коллекция. Собрание, состоящее из 2 картин и 362 рисунков, включая работы Рембрандта, Дюрера, Рубенса, Мане, Дега и Ван Гога, вывез в 1945 году из музея Кунстхалле в Бремене капитан Виктор Балдин. Почти полвека это богатство хранилось в Музее архитектуры, где он работал. Совестливый отставной капитан настаивал на возвращении похищенных произведений искусства. Но к его одинокому голосу никто не прислушивался. И тогда в 1991 году он анонимно передал 101 рисунок в германское посольство в Москве. Разразился скандал. Дело приняло политический оборот. Казалось, коллекцию вот-вот передадут Германии. Но тут встала на дыбы Дума. А дальше и вовсе выяснились весьма пикантные подробности.

“Тайну” приоткрыл Иосиф Кобзон, возглавлявший в то время думский комитет по культуре. «Это очень деликатный вопрос, – заявил он. – Потому что эта коллекция была собрана нацистами и ликвидирована (тут он явно оговорился, подразумевая, видимо, реквизирована – авт.) в основном у евреев. Даже нашли амбарную книгу, где написано, у кого за 25 или 30 марок взято полотно Рубенса или Дитриха. Но если сейчас заниматься правовой частью, то возникает вопрос: кому принадлежит эта коллекция? На нее может претендовать Всемирный еврейский конгресс. Если мы проявим добрую волю и отдадим спасенную капитаном Балдиным коллекцию, она может не дойти до музея, потому что свои права на нее могут предъявить и Израиль, и Всемирный еврейский конгресс, и родственники уничтоженных во время войны евреев. Поэтому мы считаем, что коллекция должна оставаться у нас». Россия по-прежнему придерживается старых имперских позиций: брать и ничего не отдавать. Москва предлагает отложить на неопределенный срок вопрос о собственности культурных ценностей. Сначала, дескать, надо создать международный фонд, в котором собрать все трофейные ценности из запасников Германии, России и других стран. Этот фонд будет проводить выставки, собирая средства на реставрацию ценностей и поддержание музеев, где они хранятся. А там, глядишь, законодатели найдут приемлемое для всех решение. В общем, либо хозяин Богу душу отдаст, либо ценности в труху превратятся.

После того, как федеральный суд Вашингтона постановил вернуть любавичским хасидам “коллекцию Шнеерсона”, российский МИД выступил с заявлением: «Библиотека Шнеерсона никогда американской организации “Хабад” не принадлежала. Она вообще ни разу не покидала территорию России и была национализирована, поскольку в семье Шнеерсонов не осталось законных наследников. Следовательно, ни о каком возврате в США этих книг речь идти в принципе не может». Эту библиотеку собирали семь поколений любавичских раввинов. Часть библиотеки национализировали в 1918 году большевики. Другую часть, включая около 25 тысяч страниц рукописей, перевёз в Ригу, а оттуда в польский город Отвоцк Йосеф Ицхак Шнеерсон. Нацисты вывезли ее в Германию. Советские освободители вернули в Москву и “освободили” от нее весь еврейский мир, надежно упрятав в Российский государственный военный архив.

Клин вышибают клином

Прежде чем что-то удвоить, надо решить, у кого ополовинить. Вопрос о возвращении украденного или незаконно присвоенного не столько финансовый, сколько политический. В июне 2010 года премьер-министр Чехии Ян Фишер принял в Праге советника госдепартамента США по утраченному в годы Второй мировой войны еврейскому имуществу Стюарта Айзенстата. В ходе встречи были выработаны правила по реституции похищенной во время Холокоста собственности. Они стали дополнением к принятой годом ранее Терезинской декларации. Следовать этим правилам согласились уже 43 страны, хотя и без юридических обязательств к немедленному их исполнению. Среди тех, кто отклонил предложенные рекомендации – Белоруссия, Мальта, Россия и Сербия. Украина пока не определилась.

Принять решение действительно непросто. В Белоруссии и на Украине, особенно в западных их областях, реституции подлежат тысячи зданий. Не говоря уже о земельных участках, находившихся в общинной и частной собственности. В городах и местечках западной Белоруссии и Украины евреи составляли значительную часть населения, если не абсолютное большинство. В Ровно их численность достигала 70% от всего населения города, во Львове – 35%, в Бресте – 44%, в Гродно -более 40%, в Черновицах – 29%. Еврейскими городами были Барановичи, Виноградов, Мукачево, Пинск, Слоним, Ужгород. А если копнуть глубже, то в той же Белоруссии евреи доминировали практически во всех крупнейших населенных пунктах. В конце XIX века доля еврейского населения составляла в Минске – 52%, Гомеле – 54,8%, Витебске – 52,4%, Могилеве – 50%, а в Бобруйске – и вовсе свыше 60%. И собственностью они владели несоизмеримо большей, чем все остальные вместе взятые.

Вернуть большую часть этой собственности, скорее всего, не удастся. Грабитель не отдаёт награбленное добровольно. В силу вступает не закон, а круговая порука. Те, кто спаян общей кровью, готовы только к коллективной ответственности, где виновных не найти, зато стрелки можно переводить сколько угодно и на кого угодно. Тем не менее, с подарком в виде амнистии преступлений за давностью их срока спешить не стоит. Более того, эту патовую ситуацию лучше всего использовать в качестве мощного политического рычага. Особенно теперь, когда Израиль безжалостно клюют со всех сторон. Причем те, кому бы лучше помолчать. История безжалостна к евреям. Поэтому и евреи имеют полное право быть безжалостными к своим гонителям. Прежде всего к европейским и мусульманским, среди которых вынуждены жить в течение последних двух тысяч лет. Клин вышибается клином.

О мусульманском “гостеприимстве” мы уже говорили. Теперь поговорим о христианском. Начнем с кровавого навета. Его родина – британский Норвич. А произошло это знаменательное событие в 1144 году. Еврейские погромы при коронации королей – тоже чисто британская традиция, быстро усвоенная соседями. Когда на престол взошел Ричард Львиное Сердце, радость англичан была настолько неописуемой, что привела к еврейским погромам, которые шли сплошной чередой с сентября 1189-го по март 1190 года. Восемьсотлетие этой памятной даты, насколько помню, в Великобритании не отмечалось. Внутренние распри тоже обычно заканчивались погромами. Как во времена Баронской войны (1263-1267г.г.). Гражданская война, переросшая вскоре в антиеврейскую, закончилась полным изгнанием всех евреев. Случилось это по высочайшему указу короля Эдуарда I в июле 1290 года. Освободившаяся от евреев страна загнивала без малого четыреста лет, пока в 1652 году Оливер Кромвель милостиво не разрешил им вернуться.

Слащавая французская история, знакомая нам по учебникам и фильмам, никакого отношения к настоящей не имеет. Поскольку вся французская история – история борьбы за власть, деньги, рабов и чистоту расы. Евреи появились на земле галлов, когда там хозяйничало германское племя франков. Встреча с варварами не сулила ничего хорошего, но дружелюбные и покладистые пришельцы из совершенно другой цивилизации произвели настоящую революцию, привив привычку умываться и стричь ногти. Идиллия продолжалась до начала XI века, пока освоившие азы гигиены аборигены не почувствовали вкус к деньгам. Как только они кончались, евреев изгоняли, лишая имущества, а порой и жизни. Потом приглашали обратно, чтобы снова ограбить и изгнать. Так было в 1182 году при короле Филиппе II Августе. И в 1306 году при короле Филиппе Красивом. Еврейское счастье, как известно, переменчиво. И историческими сроками не ограничено. В 1394 году король Карл VI снова обобрал и выгнал своих “еврейскоподданных”, на триста лет очистив страну от их присутствия. Гитлеру было у кого поучиться. Пять веков, до XIV включительно, не случайно называются “мученическими”. За это время в Германии поголовно было уничтожено триста еврейских общин. То есть почти не было такого города, где бы рекой не лилась еврейская кровь. Эта жестокость ужаснула даже видавшего виды римского папу Иннокентия IV, издавшего в 1247 году специальную буллу, в которой говорилось, что «участь евреев под властью князей и правителей гораздо ужасней, чем участь их предков в Египте под властью фараонов». И в “гуманной” Швейцарии, постоянно осуждающей “израильскую оккупацию” и “блокаду Газы”, еврейские погромы начались почти сразу после появления там евреев. 10 января 1347 года еврейскую общину Базеля обвинили в распространении эпидемии чумы. Шестьсот человек сожгли заживо. На следующий год то же самое повторилось в Шийоне. После чего уцелевших от погромов и казней евреев выслали из страны, а детей до двенадцати лет отправили в монастыри.

Эту грустную статистику можно продолжать до бесконечности. Кто взыщет за кровь мучеников? Всевышний? Потомки, которые, невзирая на адские муки, дожили до сегодняшних дней? Или государство Израиль, созданное для того, чтобы защищать не только живых, но и мертвых? Убийца, пересевший с лошади в машину, всё равно остаётся убийцей. Кто предъявит счет до пьяна напившейся еврейской крови Европе? Израильское правительство, боящееся собственной тени? Общественные организации, которые озабочены лишь денежным вопросом? Независимые юристы, давно потерявшие независимость? Абрамы не помнящие родства? Если израильский МИД и в самом деле намерен серьезно заняться проблемой еврейских беженцев, то обязан подойти к ней всесторонне. Народы мира должны ответить за все Холокосты – большие и малые, недавние и многовековой давности. И раскаянием, и деньгами. Богу – Богово, а людям – людское.

Но для того, чтобы взять на себя роль судьи, надо, прежде всего, отказаться от лжи. Потому что политика не может строиться на вранье. Даже во имя высших интересов государства. Вот почему нельзя умалчивать о геноциде армян и курдов. Даже если это приведет в бешенство турок. Вот почему надо говорить о кровавом испанском терроре в Латинской Америке. Даже если это очень не понравится испанцам. Вот почему надо как можно чаще напоминать о преступлениях бельгийских, британских, французских и прочих колонизаторов, превративших Африку в континент рабов. Даже если это вызовет их гнев. Вот почему мы не имеем права делать вид, что россияне занимаются на Кавказе исключительно гуманитарной миссией. И их безумно любят там, где люто ненавидят. Даже если это вызовет безудержное негодование Москвы.

Возможно, это только отдалит возвращение неоплаченных долгов. Зато у евреев будет моральное право сказать, что их совесть чиста. Но одних заявлений, пусть самых искренних и идущих из глубины сердца, мало. Нужно нечто такое, что перевернуло бы душу. И тут необходимо веское слово мастеров искусства. Не дешевая попса, которая, как отрава, льется с экранов, а шершавый язык плаката, как роммовский “Обыкновенный фашизм”. Не слащавые ленты о “великих королях” и “народных героях”, а та горькая проза жизни, которую скрывают тщательней, чем украденные живописные полотна. Правда страшнее пули. И эту правду не расскажут ни испанцы, ни немцы, ни французы, ни прибалты с украинцами. Не нужна она и Голливуду. Почему до сих пор нет правдивого фильма о “сладкой парочке” Фердинанде II Арагонском и Изабелле I Каталической, изгнавшей евреев из Испании? (Кстати, не пора ли предъявить иск и Мадриду за преступные дела давно минувших дней?). Почему до сих пор не рассказана подлинная история о “житие и подвигах” украинского Адольфа по имени Хмельницкий, чей памятник красуется в центре Киева и чьим именем названы населенные пункты, школы, заводы, пароходы и конкурсы моды? Где фильмы о зверствах римлян, средневековой инквизиции, массовой продаже евреев в рабство, черносотенских, петлюровских и большевистских погромах, лагерях смерти? Кстати, нелишними были бы и киноленты о злодеяниях европейских колонизаторов на черном континенте. Здесь можно было бы вступить в кооперацию с африканскими странами, что только бы добавило Израилю политического веса.

Трудно поверить, что нет сценаристов, готовых взяться за это поистине эпохальное дело. Трудно поверить и в то, что нет денег. Вместо того, чтобы дарить их Газе, не лучше ли отдать кинематографистам? А Газу пусть обеспечивает всем необходимым пекущееся о ней международное сообщество. Нефть поставят Саудовская Аравия или Россия, лес и стройматериалы – скандинавские страны, медицинское оборудование – Англия с Германией, продовольствие – Америка с Францией, а трусы с носками – Турция. Газа – живой прообраз так называемого палестинского государства. Паразитического, агрессивного, неблагодарного, не признающего никаких законов и принципов.  

Эта грустная история, которой не видно конца, была бы неполной без еще одного штриха. 29 декабря 1901 г. на пятом Сионистском конгрессе в Базеле было принято решение о создании Еврейского национального фонда, который среди прочего скупал землю в Палестине. Причем, как оговорено в уставе, эта, приобретенная за кровные, земля принадлежит всему еврейскому народу. Сегодня во владении фонда около 13 % от общей площади всего Израиля. А это свыше трех тысяч квадратных километров. Факт, в общем-то, всем известный. Менее известен другой факт. В 1890-х годах барон Эдмон Ротшильд прикупил “участочек” площадью свыше восьми тысяч квадратных километров. Территория, находившаяся в то время во владении Османской империи, теперь зовется сирийской. И включает в себя не только Голаны, но и обширный район Хорана. Купчие вместе с правами на наследование он передал Еврейскому национальному фонду. Они в полном порядке.

Легче всего собрать стадо из баранов. А попробуйте соберите его из кошек. Даже умевший заглянуть далеко вперед барон и предположить не мог, что через семь лет после его смерти 27 сентября 1941 года Франция волевым решением предоставит Сирии независимость. А новоиспеченное сирийское правительство первым делом незаконно конфискует эту землю. С подачи французской военной администрации, без резолюции которой не принималось ни одно решение. В связи с этим возникают вопросы. Во-первых, какое еще государство выкупало собственные земли? И во-вторых, кто должен вернуть или оплатить стоимость незаконно конфискованной земли? Поскольку денег у Сирии нет и никогда не будет, то ответ напрашивается сам собой. Какой? Догадайтесь сами.

АНАТОЛИЙ ГЕРЖГОРИН (США)  «Студия» 2013, №17

Размещено 27.10.2015

 

Израиль и арабы. Новая волна террора

ВТОРНИК, 13 ОКТЯБРЯ 2015 Г.

В Израиле началась гражданская война на религиозной почве

Иерусалим, 12 октября, 8 часов 58 минут. У Львиных ворот Старого города арабский террорист ударил ножом израильского пограничника.

Бронежилет спас жизнь служащему пограничной охраны. Террориста  (инстинкт самосохранения, выработанный у евреев Палестины более чем за 100 лет погромов, резни и интифад, срабатывает безотказно) ликвидировали.

14 часов 17 минут. 16-летняя арабская школьница (рука с ножом не дрогнула)  набросилась на пограничника на Арсенальной горке. Старшеклассница, живущая в столичном квартале Бейт Ханина, возвращалась с уроков домой. И в ответ на совершенную ею террористическую атаку была ранена в руку. Возможно, ту самую, в которой сжимала нож.

16-летняя “сетевая наркоманка”, опьяненная кровью, которая хлещет рекой из пропагандистских видеороликов международной садистской группировки “Исламское государство” и лукавых подстрекателей ХАМАСа, была доставлена бригадой израильской “скорой” в ту же столичную больницу “Хадасса Хар ха-Цофим”, куда чуть позже – после двойного теракта в районе Шестнадцатой улицы в Писгат-Зеэв – парамедики привезли 13-летнего еврейского мальчика. Он был смертельно ранен. Возможно, – своим ровесником, 13-летним школьником из соседнего Шауфата. С 15-летним двоюродным братом ученик 8-го класса шуафатской школы отправился в Писгат-Зеэв с одной-единственной целью: убить еврея. А лучше – двух-шестерых-десятерых.

Двоюродного ликвидировали на Шестнадцатой улице мирные граждане, у которых (хвала Всевышнему!) оказалось при себе огнестрельное оружие. Основной инстинкт сработал.

Тем временем в окрестностях Рамаллы и в южной части Хевронского нагорья толпы беснующихся арабов забрасывали камнями и бутылками с “коктейлем Молотова” израильских солдат и пограничников. Среди малолеток выделялись хорошо обученные взрослые – переодетые в штатское сотрудники палестинской “полиции”. Ее, напомню, правительство Рабина-Переса, искренне стремившееся к “миру в обмен на землю”, вооружило стволами.

К вечеру (около 18 часов) толпы арабов снова, в который уж раз за последние четыре дня, стали прорываться на территорию Израиля из сектора Газа. А без четверти девять молодой неприметный на вид араб, ехавший в Иерусалим в комфортабельном автобусе 185-го маршрута, внезапно озверел и превратился в вооруженного ножом террориста. Он попытался вырвать оружие у 19-летнего попутчика-солдата. Чтобы завладеть стволом, террорист ударил солдата ножом, но пассажиры (базовый инстинкт!) не растерялись и не оцепенели от ужаса: боевик был ликвидирован.

“Что происходит?!” – восклицают репортеры.

“Третья интифада?” – теряются в догадках политические обозреватели.

“Террор одиночек?!”

В таком случае, сколько их – никем не организованных одиноких арабских “волков”, пытающихся загнать еврейское население Израиля за флажки, обратить в паническое бегство, “огнем и кровью” вытравить из Иерусалима, Бейт-Эля, Хадеры, Раананы – далее везде… А главное – что ими движет? Борьба за освобождение Палестины из-под (вслушаемся в лепет Западной Европы, ошарашенной массовым нашествием мусульман в Италию и Германию) “израильской оккупации”?

Оккупация? Чушь! После инициированного Шароном “размежевания” в Газе вот уже 10 лет нет ни одного еврея. “Оккупированные” арабские кварталы Иерусалима процветают: капитальные дома, дорогие машины, шоппинг в самом престижном торговом центре на Мамиле…

J_Kravchik1

Рамалла стремительно строится – на сооружение жилья для исстрадавшихся под “гнетом оккупации” палестинцев скинулся весь мир. Особняк у каждой семьи. Автомобили престижных марок разъезжают по Шхему и Дженину. Что уж говорить о Назарете или Вади Ара, где позавчера на шоссе №65 неподалеку от Умм-Эль-Фахма 20-летний горожанин пытался зарезать 19-летнюю солдатку и заодно ранил 14-летнюю школьницу и военнослужащего.

J_Kravchik2

J_Kravchik3

J_Kravchik4

J_Kravchik5

J_Kravchik6

J_Kravchik7

J_Kravchik8

J_Kravchik9
Вади Ара: им есть что терять

Нет, жители Умм-Эль-Фахма категорически не приемлют план “обмена территориями” (“Ариэль – нам, Умм-Эль-Фахм – им”). Оказаться под властью коррумпированной банды Абу-Мазена арабские граждане Израиля боятся в той же степени, что и торговцы из Старого Иерусалима, с насмешкой наблюдавшие, как истекает кровью молодая еврейская мать, которую террорист пытался зарезать на улице Ха-Гай, неподалеку от Виа Долороза.

J_Kravchik10

Мечеть Аль-Акса на Храмовой горе в Иерусалиме

Никакое это не “освободительное” движение и уж подавно не борьба за создание собственного государства под властью боевиков ХАМАСа или взяточников ФАТХа. Госслужащие от “Танзима”  обложат иерусалимских торговцев налогами и – в отличие от либералов из Главного налогового управления Израиля – будут исправно пОдать взимать, “огнем и кровью”.

J_Kravchik11

Последнее, в чем можно заподозрить Израиль, – это в “зверствах оккупации”.

В 1993 году – ровно 22 года назад правительство Рабина-Переса дало от имени избравшего его демократического большинства официальное согласие на отступление с освобожденных в Шестидневную войну земель и создание на них палестинского государства.

Чем ответил на это Арафат и его бесноватая банда, вернувшаяся из Туниса в Рамаллу?

В 1994 году террористы-смертники ответили на “ословские” соглашения взрывами в автобусах на улице Яффо в Иерусалиме, на площади Дизенгоф в Тель-Авиве, на перекрестке Бейт Лид в районе Нетании…

Осенью 2000 года, после того как тогдашний премьер Эхуд Барак предложил Арафату 96 (девяносто шесть!) процентов территории Иудеи, Самарии, сектора Газа и пол-Иерусалима, арабы ответили на неслыханную, беспрецедентную щедрость новой резней.

За период с 1994 по 1996-й, а затем и с 2000 по 2004 год претенденты на суверенное государство Фаластын взорвали, расстреляли и зарезали более 1000 евреев – вместе с затесавшимися в наши ряды иностранцами.

На “размежевание”, снос более чем 20 цветущих поселков и полный вывод из Газы израильских воинских подразделений ХАМАС вначале отозвался ракетными обстрелами Ашкелона, а затем – Тель-Авива и Хайфы.

В декабре 2010 года на Ближнем Востоке вспыхнула “арабская весна” – регион погрузился в хаос кровопролитных восстаний и путчей. Если прежде считалось, что единственный конфликт на Ближнем Востоке – арабо-израильский, то за последние годы выяснилось, что настоящая темная ненависть на почве религиозно-этнической вражды вызревала не столько в Иерусалиме или Дженине, сколько в Тунисе, Египте, Ливии, Йемене, Сирии. Зрела в недрах арабского мира – и прорвалась! По состоянию на 13 октября 2015 года, когда пишутся эти строки, ситуация такова: сунниты ИГИЛ  рубят головы шиитам и заложникам из стран Запада; йеменские хуситы при поддержке Ирана подбираются к Кувейту, Бахрейну и Саудовской Аравии. Три четверти территории Сирии и треть территории Ирака захвачены “Исламским государством” и превращены в “халифат”.

Война за передел Ближнего Востока в разгаре.

На фоне тотального, сокрушительного стадного помутнения рассудка Израиль на удивление долго оставался единственным островком стабильности в объятом страстью к самоуничтожению регионе, радикально-исламистская часть которого решила поработить весь мир, превратив в безграничный трансконтинентальный халифат.

Лживая подстрекательская кампания ХАМАСа и северного отделения “Исламского движения в Израиле” (“Аль-Акса в опасности!”), эффект которой многократно усилен реками крови, изливающейся на видео в Facebook и WhatsApp, сделала свое дело: мальчики и девочки из “хороших” арабских семей вооружились ножами и булыжниками, чтобы “огнем и кровью” выжить евреев с Ближнего Востока.

J_Kravchik12

 Хеврон: арабский город

В наших палестинах – в отличие от Сирии – сунниты не полезут на шиитов и наоборот. Здесь у арабов есть общий, очевидный враг – евреи! С нами стильно одетые юнцы из состоятельных семей Умм-Эль-Фахма, Рамаллы и Дженина пытаются сейчас развязать гражданскую войну на сугубо религиозной (“Все  на защиту Аль-Аксы”) почве.

J_Kravchik13

J_Kravchik14

Восточный Иерусалим

Никакие “два государства” зомбированной массе убийц-“одиночек” не нужны – на географических картах в учебниках, которые издаются в ПА, Израиля как не было, так и нет. Единственное, что движет ими сегодня, – кровь. Стадный инстинкт.

“Что будет?” – нет сейчас в Израиле человека, который не задавался бы этим вопросом.

А то же, что и в соседнем Египте! Силы безопасности (включая военнослужащих-резервистов, часть которых – пока! – остается на гражданке), железной рукой подавят массу распоясавшихся “волчат”, одурманенных кровавым наветом. Родителям большинства из них – в отличие от обитателей лагерей палестинских беженцев в арабских государствах – есть что терять: дома – каждый под стать дворцу, автомобили престижных марок, процветающий бизнес, деньги, огромные деньги. Сытую благополучную жизнь и, сколь парадоксальным это не покажется, – развращенных прелестями западной цивилизации сыновей и дочерей, для которых шопинг на Мамиле – такая же рутина, как отчаянные попытки прорваться в Германию беженцев из лагеря Ярмук в окрестностях Дамаска.

J_Kravchik15

Иерусалимский торговый центр Мамила

Как скоро удастся нам убедить торговцев с восточного базара Старого города и владельцев гаражей в Умм-Эль-Фахме, что не так-то просто запугать и обратить в бегство миллионы евреев, деды которых сражались за возрождение Еврейской государственности в ЭЦЕЛе и ЛЕХИ или были уничтожены нацистами в газовых камерах Освенцима?

J_Kravchik16

Скоро ли – не знаю. Всё зависит от нас. Впадем ли в панику или сохраним хладнокровие? Удастся ли зомбированным подстрекательством, обезумевшим от жажды крови арабам деморализовать нас? Или все-таки евреи (инстинкт самосохранения никто не отменял!) общими силами, сжавшись в железный кулак, сумеют отстоять свое государство-убежище, о возрождении которого наши предки тысячелетиями молили Всевышнего в галуте.

Пока, судя по хронике текущих событий, военное и моральное превосходство (при нестерпимой тяжести потерь) – на нашей стороне. Они нас режут или пытаются зарезать – мы стреляем. Они стреляют – мы стреляем на поражение и убиваем.

Сделаем глубокий вдох. Еще один. Еще…

Jane Kravchik

Летние лагеря для детей террористов в Газе. Фоторепортаж 

Алексей С. Железнов 2015-08-19

Размещено 15 октября 2015