Настоящий праздник. О победителях и мародерах
Андрей Мовчан Руководитель экономической программы Московского центра Карнеги
Потомок гвардейцев
Замнаркома
Для прочтения всего материала, кликнуть на приведенный выше текст.
День Победы. Рейдерский захват
Считанные дни до 9 мая. В моем телефоне три предложения от банков сделать вклад или взять кредитную карту в честь Дня Победы. Одно – от фитнес клуба – тоже карта в честь. Пять от магазинов одежды, обуви, косметики – все предлагают что-то купить со скидкой в честь все того же. Захожу в книжный магазин – вздрагиваю: вокруг люди в гимнастерках и пилотках. Захожу в поезд – уже не вздрагиваю: у проводников прицеплены на груди типаордена, из пластика или картона.
С каждой витрины…
Из каждого утюга…
В общем, приходится констатировать, что с Днем Победы случилосьнеладное. Власть сделала из него бренд, она стремится всеми способами неразрывно связать себя в глазах населения с великой Победой, поскольку своих-то негусто, если не считать отжатого Крыма. Натягивает его на себя, как фальшивые гимнастерки с фальшивыми орденами, стремится слиться с ним, поблестеть его отраженным светом, конвертируя подвиги и жертвы предков в мелкий пропагандистский профит. И само по себе это было бы ладно, в конце концов на любом великом событии много кто паразитирует, с Победой это уже в свое время проделывал дорогой Леонид Ильич. Но, увы, при этом происходит и обратный процесс – сам праздник со слезами на глазах «заляпывается» их сальными пальцами.
Все визитные карточки сегодняшней российской действительности явлены в нынешнем «деньпобедном» разгуле, как на подбор.
Пошлость. Всепроникающая, не знающая никаких границ. Торты с марципановыми партизанами, голые студенты, раскрасившие тела в военные сюжеты, «Ночные волки» с косметичками, тапочки из георгиевских лент – весь этот трэш и угар, о котором, надо отдать должное, и помыслить невозможно было в советские времена. Победа была тогда пропагандистским материалом, но материалом для тапочек – нет, не была. И вещал про нее что-то пропагандистское безукоризненный Игорь Кириллов с мхатовской речью, а не, прости Господи, Залдостанов.
Невежество и халтура. Плакаты, листовки и лозунги с нереальным количеством исторических ошибок, не говоря уже об орфографических. Все тяп-ляп, все левой ногой. Лишь бы отвязаться, лишь бы скорей попилить бюджетную монетку, выделенную на «оформление к празднику». Зачем перечитывать подписи под упертыми из архивов фотографиями? И так сойдет. Идейно близких за это не посадят, и даже деньги вернуть не заставят, достаточно будет быстренько убрать и скороговоркой извиниться.
Цинизм. То ветеранам скидку на кремацию предложат. То какие-то попсовые песнопевцы ордена нацепят и прессе позируют. Ачотакова?
Кафкианский сюр. Ищут солдатиков-фрицев. Допрашивают продавцов. Сажают девчонок за танец на поляне неподалеку от мемориала. Штрафуют за размещение архивных фото – там, мол, на флаге свастика. Надо же, не ромашка.
Истерическое требование лояльности. Несчастные второклашки, которых ругают за забытую георгиевскую ленточку. Принудительные мероприятия. Даже на почту ИРСУ пришло: обеспечить явку приемных родителей на праздничный концерт (Как, интересно, они себе это представляют?)
Бренд положено защищать – и его защищают. Победу защищают от «ложных» – то есть неудобных для брендодержателя – интерпретаций аж с помощью Уголовного кодекса. В результате на сегодня фактически уничтожена сама возможность анализа, исследований этой трагической и важной темы. Поди-ка скажи, поди-ка напиши. Не угадаешь, что именно вдруг окажется «противоречащим решениям Нюрнбергского трибунала».
Бренд монетизируют по-разному. Купоны могут быть не обязательно в виде прямого пиления бюджета. Можно использовать возможность выслужиться. Придумать что-то этакое (см. пункты про пошлость, невежество и цинизм). Уличить кого-то в недостаточном благоговении. Вовремя снять. Вовремя спеть.
Ну, а самые массовые купоны – моральные. Навязал ленточку, наклеил наклейку – и ты уже как бы тоже герой и победитель.
К сожалению, все это означает, что процесс осмысления исторического опыта нашего народа, одной из самых трагичных и судьбоносных страниц его истории, опять прерван и искажен. Уже в третий раз.
Первый был сразу после войны, когда память была почти табуирована Сталиным, панически боявшемся, что вернувшиеся с фронта наведут резкость, кто погибал за Родину, а кто людей как пушечное мясо расходовал.
Второй – при Брежневе, когда появился весь этот пафос и хрестоматийный глянец, когда цензурировались стихи и книги, чтобы было «попобеднее».
Я помню спецкурс по современной советской поэзии, на котором Лидия Иосифовна Левина дала нам прочесть два стихотворения: «Реквием» Рождественского и Винокурова, про Сережку с Малой Бронной и Витьку с Моховой (в авторской редакции, без последней строфы). И просто спросила, в чем разница. А разница очень бросалась в глаза.
У Рождественского были и другие стихи, живые. Но вот это было мертвое. Врущее, что они, конечно, погибли, но ничего, мы, мол¸ за них доживем, достроим и допоем. И будем помнить, сквозь года, тра-та-та, и все в этом духе. Отрывок из него читали во время Минуты молчания, и там оно как-то иначе звучало, в сочетании с траурной музыкой и вечным огнем. А вот на бумаге выглядело искусственно-пафосным. Мертвое стихотворение про то, что погибшие на самом деле живы.
А стихи Винокурова были тихими, теплыми и от них было больно. Потому что им не встать. Потому что матери не спят одни в пустой квартире. Потому что молодая жизнь оборвалась – ее не вернуть, не заменить, не прожить за них никому. Живые стихи про то, что умершие на самом деле умерли и эта боль никуда не денется.
А потом Левина рассказала, что автора заставили приписать строфу. «И помнит мир спасенный, мир вечный, мир живой…». Тошнотворно фальшивую, наспех сляпанную. А без нее не печатали.
Вот таким был второй раз.
А теперь, значит, третий.
И теперь, кроме пошлости и цинизма, он стал отягощен подлостью. Леониду Ильичу не приходило в голову отжимать под лозунгами победы над фашизмом территории у соседей – у тех самых соседей, с кем вместе сражались и умирали.
Мало того, что российская власть фактически отжала победу у всех остальных сражавшихся с фашизмом стран – теперь уже Украина и Грузия «сами фашисты», а всем прочим полагается лишь приехать постоять рядом с Путиным на трибуне. Победа и память о войне отжимается у части россиян – у тех, кто не готов ради подвига предков принять и поддержать сегодняшнюю подлость. Мы видим в истории с «Новороссией», как намеренно идет увязка символов той войны и нынешнего беспредела: украинские города захватывались под «Священную войну» и с георгиевскими ленточками, наши СМИ настойчиво врали, что Украина отменяет День Победы, что там теперь правят бандеровцы, воевавшие за Гитлера. Нам навязывается противопоставление: либо ты против фашизма и чтишь жертвенный подвиг дедов, и тогда ты должен поддерживать всю имперскую подлость по отношению к соседям, либо ты против нее – но тогда ты сам пособник фашистов и Победа для тебя чужая.
К сожалению, эта игра была принята – многие авторы «с другой стороны» начали отвечать на нее обесцениванием Победы, они словно сами согласны, что георгиевские ленточки на ура-патриотах отменяют все, что было, что теперь это не наш праздник, что он «не такой», «фальшивый», «испорченный».
Несколько лет назад я писала, что нет ничего страшного в том, что молодежь не смотрит сегодня военных фильмов, не хочет «грузиться», что великое событие Победы становится историей, как становятся в конце концов историей все войны и все победы. И что дедам, которые воевали, наверное, было бы приятно, что их внуки и правнуки в прекрасный майский день просто гуляют в парках, носятся на великах, едят мороженое и танцуют на полянах. За то и воевали, вроде.
Но с тех пор кое-что изменилось. Молодежь по прежнему не читала «Сотникова» и не смотрела «А зори здесь тихие» (даже новый глянцевый вариант вряд ли посмотрит). Но теперь ей показали, более того – прямо обучили юзать Победу, не прикладывая никакого душевного труда, «помнить», ничего не зная, «гордиться», не грузясь. Год за годом не решать сегодняшние проблемы и создавать новые, утешая себя величием подвига дедов.
А те молодые, у кого аллергия на пошлость и глупость, начинают уже дистанцироваться от праздника как такового. На самом деле они хотят держаться подальше от следов сальных пальцев. Но получается – от памяти тоже.
По сути, произошел рейдерский захват Дня Победы. Как и многое другое, входящее в национальное достояние, он был присвоен определенной группой людей и используется ею в своих интересах для извлечения прямой и непрямой выгоды.
Все это очень горько, ведь День Победы долгие годы был единственным нашим национальным праздником, который объединял всех: и левых и правых, консерваторов и жаждущих перемен, и государственников, и либералов. Он был нашим общим. Мы могли разное думать про Сталина и про Катынь, про роль союзников и про тактику Жукова, но сам по себе День Победы был – один на всех. Минута молчания – одна на всех, песни, фильмы, память. День национальной гордости и национальной трагедии. А теперь одни отрицают гордость, а другие – трагедию, одни обесценивают победу, другие ее монетизируют.
Очень хочется верить, что все это временно, что подлая шелуха слетит, сальные следы ототрутся и процесс осознания и принятия в национальную память того, чем была для страны эта война и эта победа – восстановится. Принятие всего целиком, всего великого, всего ужасного, всего трогательного, всего постыдного – без пропусков.
А пока давайте не подыгрывать рейдерам. Ленточки ленточками. а Победа – Победой.
С праздником всех!
ЛЮДМИЛА ПЕТРАНОВСКАЯ 07 МАЯ, 21:05 Спектр
Зайчик Николай Семенович (1945) Козлов Петр Васильевич (1980)
Мои тети – вдовы войны.
Эйдлина Хана Семеновна (1898-1968)
Муж – Эйдлин Залман Менделевич умер в блокаду.
Хана Семеновна вместе с дочерью Марией всю блокаду прожила в Ленинграде,работала на Балтийском заводе. Дочь Мария стала работать на военном заводе с 15 лет.
Якобсон Стера Соломоновна (1901-1976)
Муж – Майзелис Моисей Семенович умер в блокаду.
Стера Соломоновна – подполковник медицинской службы, всю войну работала в ленинградском госпитале. Воспитала сына.
Майзелис Вера Осиповна (1906-1990)
Муж – Майзелис Иосиф Семенович, боец ополчения, пропал без вести в 1941.
Работала экономистом. Воспитала дочь.
Майзелис Тамара Ефимовна (1914-2005)
Муж – Майзелис Бенциан Семенович попал без вести в районе Стрельны в 1942.
Тамара Ефимовна в 1942 году , в возрасте 28 лет, была назначена директором детского дома. Вывезла детский дом в Ярославскую область. После войны каждый год организовывала встречи бывших воспитанников (эти проводятся до сих пор 9 мая, в прошлом году пришел один человек). Работала учителем немецкого языка. Воспитала дочь и сына.
Проходят годы, я все чаще обращаюсь к их памяти. Как бы сложилась их жизнь, если бы не было войны…
Родной дядя – Майзелис Абрам Семенович. Пропал без вести.
Татьяна Вовк:
Это родной дядя моей мамы, Невельштейн Абрам Давидович. Призывался в Днепре (до войны был простым бухгалтером). Погиб в мясорубке Севастополя в 1942. Считался пропавшим без вести.
Nella Groysman:
Оба дедушки-офицеры, пропавшие без вести в первые дни войны защищая Киев. Мы даже не знаем где их могилы и нет их фотографий в военной форме…Бабушки, оставшиеся вдовами на всю жизнь, под бомбежкой спасавшие своих детей от Бабьего Яра…Папа дошедший до Берлина…вы наши герои! Мы вас помним и благодарим!
Naum Talesnik Haim and Rachel Averbach
Polina Talesnik Boris Talesnik
Елена Ошалык с Yulia Oshalik :
Сегодня,когда мы поздравляем друг друга с Днем победы каждый из нас, конечно вспоминает тех , кто в его семье воевал в эти годы на фронтах Великой Отечественной войны. В моей семье это был мой дед Рабинович Рувим Борисович, никогда в жизни не рассказывавший о войне, никогда не смотревший фильмов о войне, его нельзя было уговорить прийти в школу хоть что-то рассказать о войне и вообще глядя на этого мирного человека просто не верилось что он прошел войну с первого дня в звании лейтенанта и закончил войну в 1945 в звании майора, был тяжело ранен в самом конце войны и был инвалидом войны. Пока он был жив мы поздравляли его, а после его смерти мы достаем его награды и он как будто присутствует с нами.
Gennady Korban:
Оба моих деда воевали. Одного помню, другого – нет. Один умер когда мне было лет 10, второй – в 1972 году. Один дошёл до Берлина, другой в 1945 освободился из концлагеря.
Ребенком я часто гостил у бабушек в Риге, и дед Дима учил играть меня в шахматы. Иногда за партией своим хриплым голосом он мог рассказать какую-то военную историю. Но надо было по-детски выпрашивать.
В советской Риге он крутился, как мог. “Спекулировал” какими-то автозапчастями и еще чем-то. Поэтому дома иногда стоял терпкий запах бананов. Купить их было можно в Москве, отстояв очередь, а в Риге – только “достать по блату”.
Дед Дима расписался на Рейхстаге. Тогда это казалось мне какой-то легендой.
А в Днепре в школьные годы меня растила бабушка Бетя. Она рассказывала про деда Мишу, которого я почти не застал – мне было всего 2 года, когда его не стало.
В 1942 году в составе 2-й ударной армии генерала Власова он попал в плен к оккупантам. Пробыв в концлагере три года, спасся чудом. В детстве, в детском доме в Узбекистане он выучил узбекский. Мусульмане, если кто не знает, тоже обрезаны – как и евреи. Короче говоря, деда “закосил” под узбека.
В 45 из концлагеря их спасли американцы. Бабушка говорила, что в этот момент он весил 32 кг. Не знаю, как такое возможно.
После освобождения он прошёл проверку – нашлись порядочные люди, которые подтвердили, что предателем он не был. Правда, евреи в той войне предателями не могли быть в принципе – немцы их сразу расстреливали.
Поэтому в сталинском лагере дед Миша отсидел всего четыре года – просто за плен.
Бабушка Бетя рассказывала, что он сильно меня любил. Когда-нибудь и у меня будут внуки, и мне тоже будет что им рассказать: и о войне, и об оккупантах, о предательстве и пленных, о героизме всех украинцев.
В общем, спасибо моим дедам – Диме и Мише. Они выжили – я родился.
Они победили – и мы победим.
Светлана Эпштейн:
Дед Эпштейн Иосиф Янкелевич. Капитан. Командовал штрафбатом. Убит в 36 лет в Украине. Похоронен в братской могиле под Лисичанском на хуторе Приволье.
Инна Радаева:
“Праздник со слезами на глазах…” День Победы! Низкий поклон всем, кто ценой жизни, здоровья, в условиях нечеловеческих испытаний,- выстояли и победили. Герои нашей семьи, Чернышева Зинаида Семеновна, Андреев Анатолий Евгеньевич, Казак Максим Андреевич, Шаметкин Михаил Семенович – любим, помним, гордимся!
Андреев Анатолий Евгеньевич, дедушка мужа. Казак Максим Андреевич, мой дедушка по папе.
Шаметкин Михаил Семенович, мой дедушка по маме. Чернышева Зинаида Семеновна, бабушка мужа.
Darina Privalko:
Это военный билет моего дедушки Зямы. Пятно внизу – не кола и не кетчуп. Дедушка был ранен, но вернулся на фронт и прошел всю войну, своим примером бросая вызов стереотипу о евреях, “тыловых крысах “. Хотя я уверена, что дедушка в те дни думал о мнениях обывателей, а просто делал все возможное, чтобы защитить Родину и свою семью. Всех не удалось. Как у многих киевских евреев, и у меня есть родные, чей путь прервался в Бабьем Яру. Но дедушка Зяма и бабушка Зина (Зельда) выжили! Это они до и после войны. Мои тети Неля и Ната родились в 1937 и 1938, а мама – в дни послевоенной разрухи, в 1947. Если бы они решили “остановиться” на тете Неле и тете Нате , то не было бы ни меня, ни моей сестры Машки, ни наших с ней чудных Игорехи и Даника! Как здорово, что в самые страшные дни люди не боялись влюбляться и давать новую жизнь. А может боялись – но все равно давали нам, внукам и правнукам, шанс жить – и верили, что мы будем жить в мире. Make Love Not War.
Наталья Решетина:
Мой дед Лев Яков Львович прошел всю войну, командовал танковыми войсками, был дважды ранен.
Татьяна Максимкина: Мой дед долго рвался на фронт, его не пускали – нужен был в тылу. Наконец-то вырвался в 44-м, и чуть ли не в первом бою погиб. И это его и многих других победа: и тех кто погиб, и тех кто выжил, и тех кто как то выживал или не выживал в тылу, в оккупации, в окружении, в блокаде, в лагерях с разных сторон, но никак не тех, кто уже сегодня будет стоять на трибуне на Красной площади, а до этого решать кто может из ветеранов попасть на эту самую площадь, а кто – нет.
Isabella Buniyatova: У меня тоже погиб дядя с материнской стороны. После оккупации (когда война началась ему было 14) его взяли в штрафбат, и он погиб в Румынии. Родители ушли на фронт добровольцами, там и познакомились.
Зинаида Данилова: мой дед не воевал…
Год рождения 1897 Ратин Абрам Матвеевич Национальность еврей, Уроженец местечка Хомск Гродненской губ.
Место проживания г. Москва, ул. Старое Коптево, д.29, корп.2, кв.4 Абрам Матвеевич Ратин
Образование высшее
Партийность член ВКП(б)
Род занятий заместитель начальника
Арестован 28 апреля 1938 года
Осужден Военной коллегией Верховного суда СССР
По обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации
Приговорен к расстрелу 16 сентября 1938 года
Приговор приведен
в исполнение 16 сентября 1938 года
Реабилитирован 28 сентября 1957 года, определением Военной коллегии Верховного суда СССР
Место захоронения Бутово-Коммунарка
Место хранения дела Центральный архив ФСБ России
Avigdor Frenklakh:
Родной брат моей матери, его звали Фая Пекаровский, был очень любознательный он много читал. От него эта любовь перешла к сестре, а потом и мне досталась по наследству. Он попал на фронт в первый год войны. И не вернулся. Через много лет после войны в дом к моему деду пришел однополчанин и рассказал, что во время атаки Фая встретил земляка и они остановились на минуту. В это время подошел заградотряд НКВД и без слов его расстреляли. Мой дедушка Абрам Пекаровский, когда узнал это всю ночь сидел возле окна и курил. Моя мама решилась рассказать мне эту историю только сегодня.
Sergey Auslender:
Знаете, кто на фото? Это братья Салливан. Джозеф, Фрэнсис, Альберт, Мэдисон и Джордж. Их было пятеро, все вместе служили в экипаже зенитного крейсера “Джуно” и все пятеро погибли, когда корабль потопили японцы в битве при острове Саво. Их родители узнали о гибели сыновей лишь спустя год. Эта история вдохновила создателей фильма “Спасение рядового Райана”. Вот такую цену заплатила семья Салливан во Второй мировой войне. И еще миллионы других семей из Новой Зеландии и Австралии, Америки и Британии и множества других стран, которые вместе с нашими солдатами воевали с общим врагом. Они не отсиделись, как модно ныне говорить, за спинами русских. Те, кто погиб на Тихом океане, кто форсировал Иравади, опрокинул самураев в болотах Кокоды, карабкался по отвесным скалам Нормандии, дрался под Бастонью, горел в танке под Эль-Аламейном, отбивал атаки японской пехоты на Гендерсон-Филд, вел караваны ленд-лиза, кто каждый день вместе с нами приближал победу. Общую, одну на всех и помнить надо тоже всех.
А я сегодня выпью за Давида Нафтуловича и Александра Иосифовича. Своих двоюродных дедов, сгинувших в том страшном лихолетье. Я даже не знаю где и как они погибли. Но помнить буду всегда.
Оксана Репина:
45(46)й год. Урал. Моя бабуля (светлая ей память), торгует на станционном базарчике, (двоих деток как то нужно было прокормить, маму и её младшего братика.Третий ребёнок умер ещё в начале войны. Дед мой (26 лет!) пропал без вести в первые дни войны. А мама моя каждый день после школы проводила на ж/д станции, папу ждала. А эшелоны шли с пленными. А моя еврейская мама, светловолосая, с голубыми глазами. Из вагона её увидел немец, стал рыдать, объяснял на пальцах сколько у него kinder (4,5), мама уже не помнит. Он подарил маме салфетку,вышитую его дочкой. Мама побежала к бабуле на базарчик. Бабуля расплакалась, завернула в тряпицу кусок хлеба,сказала: “Иди, покорми фашиста, может твоему отцу тоже кто-то кусок хлеба даст”. Мама так бежала, упала, разбила в кровь колени. А эшелон ушёл. А дедулю моего 26 лет нашла в Книге памяти.
Борис Яновер:
Мой дед Коган Борис Самойлович погиб в сентябре 1941 во время обороны Киева. Мой дед Яновер Давид Захарович прошел всю войну. Помним и гордимся! Спасибо дедам за Победу!
Topaller Journal:
Ровно год назад я поставил этот текст. Мне нечего добавить. Разве только то, что нынешняя уголовная власть России умудрилась испакостить и этот святой праздник. Достаточно посмотреть на всю эту самодовольную сволочь, обвесившуюся неизвестно откуда взявшимися цацками. Помните старый анекдот? Встречаются две собаки.
– Ну, как ты?
– Да вот, от хозяина ушла.
– А что так?
– Когда он меня забывая кормить – я терпела, когда он меня забывал выгуливать, я терпела. Но когда он, падла, на День Победы надел мои медали — не выдержала…
Хорошо хоть у лидеров большинства стран хватило совести не приезжать в Москву на этот мерзкий шабаш. И шпана, находящаяся у власти и поставившая праздник себе на службу, превратившая его в помпезную дешевку, отметила этот день с вьетнамцами, монголами и африканцами, а не с англичанами и американцами, без которых (как бы ни лгали!) победа была бы попросту невозможной…
Вокруг Второй мировой войны, как и вокруг всех исторических событий наворочена масса вранья, дурацких лозунгов и заклинаний. Мы знаем о преступном сговоре Сталина и Гитлера, знаем о секретных договоренностях между двумя фашисткими государствами, знаем о миллионах напрасных жертв, знаем о предательстве и подлости, знаем о СМЕРШе, знаем о заградотрядах, которые расстреливали своих, знаем об особистах – советских гестаповцах, знаем о русских концлагерях, в которые прямиком отправлялись солдаты, освобожденные из немецких концлагерей. Нагромождение грязи, крови, лжи… Но все это не имеет никакого отношения к людям, прошедшим адовую мясорубку войны. Людям, для которых война навсегда останется главным событием жизни, точкой отсчета… Их становится все меньше среди нас. Время безжалостно.
Я не сентиментальный человек, но когда я вижу на улицах Москвы, Тель-Авива, Нью-Йорка, наших ветеранов с медалями и орденами на груди (настоящих, а не ряженную сволочь), то испытываю особое чувство. Чувство, возникающее всегда в финале блестящего смирновского фильма «Белорусский вокзал» – хроникальные кадры возвращения победителей и звуки марша Окуджавы и Шнитке…
Наши старики совершили подвиг. В жутких, неимоверных, невозможных условиях. Это они, а не сталинская банда, сломали хребет нацистам. Сломали не благодаря советской власти, а вопреки ей. И это был не просто подвиг, это было чудо, как был чудом разгром фашистов на окраинах Москвы. О войне написано много отличных книг, стихов, сняты прекрасные картины. Но эта страшная война все дальше и дальше уходит от нас, а для наших детей, которые ощущают себя американцами, канадцами, израильтянами, она вообще что-то абстрактное, скучно-далеко-историческое. А их деды и прадеды надевают сегодня ордена, привезенные с собой гимнастерки, перебирают фотографии, на которых они такие молодые…
Низкий вам поклон от всех нас. За то, что победили, за то, что всю жизнь вкалывали как сумасшедшие, за то, что у вас хватило мужества уехать из России вместе с вашими детьми и внуками, а ведь вам это было несравненно труднее. Спасибо, что сегодня помогаете нам, терпеливо сносите нашу невнимательность, раздражение, равнодушие. Вы нас простите. Мы знаем, что очень многим обязаны вам, знаем, что если бы не вы, не довелось бы нам на днях отмечать еще один святой праздник – День независимости Израиля. Мы вас очень любим. С праздником Победы вас, наши дорогие! Низкий вам поклон и вечная благодарность. И, как сказали бы в Одессе, будьте нам здоровы!
Андрей Плесанов:
Мой отец Михаил Никанорович Плесанов. Прошел Финскую, Отечественную и Японскую.
Бачо Корчилава:
Мой дед, Абесалом Давидович Корчилава. На фото он в середине. С 1941 по 1945 танкист. Всего лишь капитан. Он очень любил 9 мая, и свою Родину – Грузию. За время войны он получил 16 ранений. Принимал участие в Сталинградской битве, в операции по форсированию Днепра, брал Берлин. Имел огромное количество орденов и медалей, но страшно не любил их надевать… Никогда не любил рассказывать, всегда говорил – было очень страшно, но опозорится было страшнее… После войны его оценили, назначили генеральным директором Ленинградского завода шампанских вин… Моя мама и моя тетя родились в Ленинграде. Однако в начале 60 дед не выдержал и перебрался назад в Грузию, в Сухуми. Когда я спрашивал почему, дед отвечал – тут люди лучше, Родина она такая, всегда тянет тебя… Он нас и научил всех в семье, быть принципиальными во всем. Часто говорил – если бы я мог быть подонком, был бы генералом, но меня и так все устраивает, потому что я не боюсь если мне ночью постучат в двери, это могут быть только гости…
В общем Победа большая, далеко не Путина, или России, она вот таких принципиальных дедов…
Аркадий Монастырский:
Мой отец – Монастырский Илья Исаевич – инвалид Великой Отечественной
войны , участник обороны Киева, участник сражения на Курской Дуге.
Воевал с 1941 по 1943 год в составе 17 Армии. Это единственная фото –
графия с времен войны. Папа на фотографии справа – осуществляет ремонт
самолета Лавочкин-1. В 1943 году под Курсом был тяжело ранен и после
лечения в госпитале был отправлен в запас состава Советской Армии.
В январе 1944 года вернулся в освобожденный Киев . Отец был награжден Орденом Отечественной Войны 1 степени, медалями и почетными
знаками. Всегда помним и гордимся нашим отцом и дедом!
А это на параде в Минске. 11-ти летний Коленька также был в форме главнокомандующего с колорадскими ленточками.
Игорь Эйдман:
Религия халявщиков и мародеров
Культ победы в Великой Отечественной войне (ВОВ) давно начал приобретать характер новой религии. Его наиболее фанатичные приверженцы напоминают исламистов, по аналогии с которыми их можно назвать “ВОВистами” или “ВОВанами”. Основная догма ВОВизма: “Мы спасли весь мир: и подлых евреев, и тупых америкосов, и коварных англичан, и хитрозадых хохлов (хотя, вообще-то, всех их гадов лучше было бы и не спасать). А теперь нам все должны. Те, кто в этом сомневается — неблагодарные фашисты”.
ВОВаны даже не задумываются о том; что самого государства, которое победило в ВОВ (СССР) давно нет, а современные россияне в подавляющем большинстве никакого отношения к событиям семидесятилетней давности вообще не имеют.
Вообще культ ВОВ – религия халявщиков, примазывающихся к чужим победам. Типичный ВОВан напоминает внучка-захребетника, шикующего перед дружками на пенсию деда и ощущающего при этом себя крутым и богатым.
Приверженцы религии ВОВ поступают по отношению к реальным ветеранам войны как мародеры, обворовывающие погибших на поле брани. ВОВаны присваивают себе эмоциональной удовлетворение от чужих подвигов, за которые другие заплатили жизнями. Деды воевали и погибали. А внуки их обобрали: присвоили себе чужую славу и рады по уши.
Религия победы в ВОВ постепенно приобретает характер навязываемого обществу тоталитарного культа, ставшего важной частью формирующейся шовинистической государственной идеологии. Вся эта ВОВ-истерия — свидетельство того, что государство в России становится все более идеологизированным, движется от авторитаризма к тоталитаризму.
Игорь Свинаренко:
Тоска. А может, и скорбь. Такой праздник. Сколько народу убило. Сколько мучилось потом из выживших. Чтоб сбить пафос, дам историю из своей книжки “Донбасс до…”. Не про дедов, один убит под Сталинградом а другой пришел инвалидом – а про дядю Володю.
“ФАРЦА
Мой старший дядя, Владимир Иванович, в свое время был самым знаменитым фарцовщиком шахтерского города Макеевка.
Правда, джинсами и Marlboro ему не довелось поторговать, ему выпала другая масть: в 1942 году он с дружками воровал с немецких складов тушенку, шоколад, сигареты Juno и шнапс, и неплохо на этом зарабатывал. Парень содержал семью – мать, двух братьев и сестру – и еще на развлечения оставалось. Из добычи особенно хорош был шоколад, далеко не все в те годы знали, что это за фрукт такой. Иные его попробовали только благодаря патриотической инициативе моего дяди.
Жизнь, короче, вполне удавалась. Но как-то при облаве на базаре немцы взяли одного хлопца из Володькиной команды с поличными, во время осуществления незаконной бартерной сделки: он менял казенное имущество Вермахта на хлеб! Куча статей. Пойманного связали и повезли на машине по городу, он должен был показать, где живут сообщники, ну, и показал, хотя, теоретически, мог бы пожертвовать собой заради братвы.
Группа захвата приехала в наш старый фамильный дом на Капитальной, но Володьку дома не застали. Он был уже в курсе и спрятался у соседей через две улицы, – так что вместо него забрали бабку Марью, его мать. Дело шилось серьезное: ее муж, который после пришелся мне дедом, был партийный и в то время геройски воевал и пух от голода под Питером. А пацаны усугубили свою вину тем, что по дурости вышли за рамки обычного ларькового ассортимента и унесли со склада винтовку, – а это, сами понимаете, уже другая статья. Хрен с ним, с шоколадом, но оружие задержанная не могла сдать правоохранительным органам, она ж не знала, что пацаны замотали ствол в тряпки и спрятали в подвале школы, в углу, под кучей золы.
– Плохи твои дела, старая ведьма, – сказал переводчик. – Чувствую, шлепнут тебя. Ну, так сама виновата.
Бабка все поняла и сделала последнюю попытку, после всех рыданий и вырывания волос, и причитаний, она хлопнула себя по лбу, вспомнила самое главное – воскликнула:
– Та вiн же не мiй син! Це ж не мiй син!
– Що ти брешеш!
– Тю, коли це я брехала? Нехай он люди скажуть.
Привели людей, то бишь соседей, те стали сотрудничать с фашистами и охотно дали показания: Марьин Иван точно воюет, в Красной Армии, но он зато не жид, не москаль и не комиссар, а рядовой, даром что партийный. А Володька – сын Ивана от первой жены, давно покойной, да не сам ли он ее, кстати, и грохнул? Парень горячий, ему под руку лучше не попадаться…
Короче получился красивый такой happy end: кровавые немецко-фашистские захватчики выпустили многодетную мать под подписку, Володька сбежал в Мелитополь, немцев из Макеевки выгнали, дед вернулся из госпиталя, пусть инвалид, главное живой. И Володька тоже вернулся из бегов целый и невредимый. Его уже обыскались военкоматовские, думали, косит от армии – но быстро разобрались и вместо лагеря отправили парня в учебку. И это было счастьем: кого призвали сразу после освобождения города, тех кинули в ополчение, на передовую, и скоро все эти «серые пиджаки», как их называли, поименно были упомянуты в похоронках. Володька отправлялся в армию в состоянии некоторой депрессии. Когда соседи стали ему рассказывать подробности про арест мачехи, он удивился: какой такой мачехи? А ты что, большой мальчик и не знал? Он пошел к Марье, та призналась, винилась, что как-то все недосуг было рассказать, тем более, что история с гибелью родной матери была так не очень ясная…
Он даже плакал и попрекал мать… Володька так и продолжил ее называть, и все так же на «вы», как у них было заведено, и после слал ей треугольниками максимально теплые письма, которые только мог сочинить. Но до самой смерти попрекал ее, непонятно в шутку ли, тем, что она от него оказалась:
– Я ж не твiй син, – и дальше продолжал по-русски:
– Ты, получилось, меня предала.
– А что мне оставалось делать? У меня ж было еще трое детей. А если б меня расстреляли? Что б с ним было? А так, он глянь, я просто спасла Колю (это, кстати, мой отец) и Леню, и Раю…
По-русски она говорила, только когда что-то было не так, ну, казенные какие-то беседы, с чужими; а когда свои, то зачем же по-русски с ними? Зачем людей обижать? (С переводчиком в гестапо она заговорила под конец по-украински просто от нервов, забывшись и потеряв над собой контроль, как радистка Кэт). Разговоры с Володькой про то, что она от него отказалась, были как бы продолжением дачи показаний, шла вроде та же тема отношений с правоохранительными органами, которые все – фашистские, коммунистические или белогвардейские – были, что так, что этак, репрессивными. Белых она тоже замечательно помнила, на ее девичьих глазах казаки пороли нагайками так называемых красножопых, аж шкура слезала со спин и с этих самых жоп. А насчет НКВД она иногда подумывала, что вряд ли б ее отпустили так легко за детскую кражу шоколада, – не говоря уж про винтовку.
Кстати, история с фарцой немцам пошла на пользу, они сделали выводы, приняли меры, подтянули дисциплинку. Часовые после того случая уж не бросали склад на произвол судьбы, а то, бывало, пили чай в караулке по 15 минут кряду. Улучшилось и снабжение бойцов Вермахта бахчевыми культурами: то все военные арбузы разворовывались, а как поставили по краям поля виселицы – неважно, что пустые – воровство прекратилось. А то немцы поначалу расслабились как-то…
Воевал Володька в артиллерии. Что у них там было и как, Бог весть. Остались какие-то его письма того времени, но чего там тогда можно было написать? Так, только изредка попадались бессмертные строки:
«…Мама ты пишеш Леня спрашивает с какой я пушки стреляю, пушка моя не очень завидная, противотанковое орудие 57 мм. Папа должен знать, что это за орудие, вчерашний день отбивали контратаку пехоты противника.
Мама час победы близок, так что, в скором времени, ждите нас победителями домой. Иду на выполнение боевого задания».
Леня – это самый меньший брат, про которого уже была речь.
Или так.
«…я дал клятву что в 1945 г. буду бить фрицев еще крепче. Сейчас пока стоим в обороне открыт счет мести фрицам. 2/1-45 г. я убил одного фрица и сегодня одного, в общем на моем счету уже есть два гада, 1945 год только начался.
Мама сегодня получил письмо из Мелитополя от своей любимой Надички, она пишет, что написала тебе письмо но ответа от вас еще не получила. Мама если получила письмо то прошу дай не плохой ответ вообще имейте с моей дорогушей переписку. Очень хорошая девушка, это учти не та которая есть на фото, то была временная жена которая кормила меня в тяжелое для меня время. А Надежда Шматко учится в гор. Мелитополе на курсах инженеров-механиков, и она меня несколько раз выручала из крутого положения в то время.
Привет всем родным и знакомым. Примите привет от моих друзей. Письмо писал в 2 ч ночи. С тем до свиданья. Ваш сын Вовка. Жду ответа».
Это было новогоднее поздравление, 1944-1945…
А вот апрель 45-го.
«Привет из Курляндии.
Здравствуйте дорогие родители. Шлю вам свой горячий боевой привет и крепко жму ваши руки.
…я хочу написать вам немного об жизни латышей которые живут в этой местности.
Живут они очень хорошо, имеют свои имения, по несколько штук коров, лошадей, овец десятка по два а то и больше свиней по десятку вообщем всего много.
И вот во время когда штурмуем эти имения бывают случаи что даже хозяева этих имений стреляют с пулеметов по нам. Но уж когда овладеваем хуторами тогда у нас всего вдоволь и выпивка и закуска все есть. Правда фрицы жестоко обороняются но все же все их старания удержать наши войска не под силу, хотя на нашем фронте продвижение маленькое, но пленных и трофеев очень много».
Самое замечательное в этом правдивом простодушном письме это штамп:
«Просмотрено военной цензурой 08981».
Вот уж точно просмотрено, все всех смыслах…
Действительно, что ж бойцам, уже не выпить и не закусить? Тем более, что Володькин командир допускал факты вопиющей дедовщины: забирал у молодых бойцов наркомовские и все выпивал лично… (Это уже из поздних устных рассказов).
А там и война кончилась, – но молодежь долго еще дослуживала. Письма шли уже не с войны, а из тыловой части, которая жила вполне себе беззаботной жизнью:
«…погода неблагоприятная, целый день идет дождь, вообще уже последние дни августа месяца пошли дожди, ночи стали холодные, раздетый не пойдешь к латышке».
С войны и от латышек Володька пришел сержантом и орденоносцем.
– А за что у тебя Орден Славы 3 степени? – спрашивали его, ожидая пафосных рассказов про подвиги и героизм.
– Да так… Наш взвод отстал от полка, а тут немцы, ну мы и стали отстреливаться, у нас была пушка. Хватились взвода, когда вспомнили, что у нас полковое знамя. Послали за нами роту, та отбила нас. Всем дали по ордену, ну, и мне тоже… Так получилось.
Еще у него был Орден Красного знамени, связь которого с фактами героизма он тоже отрицал. И медаль «За оборону Ленинграда», про которую он после говорил детям:
– В любой Ленинградский вуз устрою, я как участник обороны города имею льготы!
В Латвии тоже полно вузов, но их он сыновьям не рекомендовал…
Уйдя на дембель, Володька быстро женился – но не на одной из своих подруг, каким писал из армии, а на серьезной девушке Тане из планового отдела шахты «Капитальная». Она, несмотря на всеобщую нищету, очень тщательно подбирала гардероб и как-то так его дизайнировала, что выглядела просто дамой, к тому ж она медленно поворачивала голову, когда ее окликали, и смолоду требовала, чтоб к ней обращались по имени-отчеству. Володька – тогда непьющий, и ТВ еще не было – завел себе хобби: голубей. Он их целовал, кидал вверх камнем, гонял с шестом, менял на базаре – короче, любил. Полет, свобода, – наверно, дело было в этом, простейшие символы. Молодая жена, само собой, осуждала это детство и пыталась загнать своего геройского мужа в вечерний институт. Он отшучивался, но голуби ж, и правда, веселей.
Однажды Володька вернулся с работы, а голубей нет. Ни одного. Что такое? Оказалось, пришел парень, говорит, к вам, мой голубь вроде залетел, а нельзя ли посмотреть. Да чего тут смотреть, забирай их хоть всех, сказала Татьяна. Он унес с собой два мешка птиц. Ей было смешно смотреть, как они ворковали и трепыхались, связанные. Он был вне себя и странно, что не убил ее.
Может, именно с того вечера жизнь их начала разлаживаться, он полюбил выпивать и завел вполне взрослое, не детское уже хобби: девок.
– Что, тебе опять не нравится? Да тебе просто не угодишь, – говорил он полу в шутку, прикидываясь удивленным.
Но жена таки вынудила его пойти учиться – правда, всего лишь в техникум. Конспекты и курсовые пришлось за него писать самой, «тебе надо, ты и занимайся». Диплом, тем не менее, выписали на него…
Без высшего образования он смог дослужиться только до начальника профкома, что, впрочем, тоже неплохо. Вместо того, чтоб слепнуть в мрачных угольных подземельях и забивать легкие убийственной пылью, он проводил время на свежем воздухе: дружил с подшефным колхозом, отправлял детей в лагеря (пионерские), командовал похоронами убитых на производстве шахтеров, – и еще ж распределял квартиры! Одну из которых превратил в базу отдыха, где руководство дружило с девушками, и все у них получалось здорово, – а раньше нелегальная любовь протекала исключительно в лесопосадках! Какой прогресс…
Что касается личной жизни, то Володьку на шахте называли «Дважды герой». Потому что одна его постоянная подружка – после развода с Татьяной, которой он не простил голубей, а она ему – бл.дей, – была дочка Героя Советского Союза, а у второй – у Людки – папаша был герой Соцтруда. Стало быть, девушки из хороших семей засматривались на него. Старший сын подкалывал старика-отца, беспримерного ходока:
– А мне как, Люду мамой называть?
Мальчик был ее всего на четыре года младше…
Ирония судьбы: человек любил поорать про ненависть и презрение к спекулянтам, хвалил работяг, но как-то получалось, что жил он весело и красиво, и всегда был при делах, там, где делят что-нибудь радостное. А убытки его страшно раздражали. Он не мог забыть про обиду, которую фронтовикам нанесли в оттепель: перестали доплачивать за ордена, а деньги это были серьезные.
– Я орденами, значит, гордился, а теперь это что ж – просто значки? – вопрошал он.
Была, была в нем коммерческая жилка, но он в этом боялся даже себе признаться; ну а что, такое было время и такое воспитание. Но вот эту сметку он своему потомству передал, сам того, вроде, не желая – но хромосомы ж не спрашивают, как им быть. Младший сын в 90-е внезапно прыгнул из инженеров в бизнес, торговал металлом, в долю попросились бандиты, слово за слово, ну и пуля в голову, широко пожить не успел, все нажитое вкладывал в пропащее, как оказалось, дело. Старший сын кончил мореходку, думал – «навезу колониальных товаров и буду гулять!» Так оно и получалось, долго, потом «профессия моряка стала не престижной, а даже позорной», но это уже другая история. Это сыновья; а у внука – МВА, он с головой ушел в инвестиционный банк, растет, катается на лыжах, улучшает жилищные условия, все ж таки гены у парня сильные…
Володька умер в 66 лет, в 1993-м, а про то, что скоро помрет, знал заранее, он был в курсе, отчего высох и как будто стал меньше ростом: рак. По Макеевке всегда ходили разговоры про то, что от терриконов фонит, и все, что вытащено из-под земли, из глубины – то хуже Чернобыля. А дальше, как кому повезет: на одних не действует, у других внутренности гниют, а у третьих стоит так, что аж человеку самому страшно. Дядя, кстати, до самых последних недель дружил с девчонками, которые по старой памяти, помня его профсоюзную борьбу за права трудящихся и широкие банкеты в шахтной столовой, давали старику из уважения.
Дай Бог всякому такого послесловия – да к тому ж ко вполне продолжительной, полезной для страны и, несмотря на это, веселой жизни”.
Игорь Свинаренко:
Как мой дед вернулся с войны домой, после всех госпиталей. Из той же книжки “Донбасс до…”
И про Кирюшку очень зубодробительно, отец на фронте а мать загуляла, пацану больно, он хочет про это написать отцу — а надо ли? У Платонова есть рассказ на ту же ужасающую тему.
“…А потом деда достало из миномета, ударило осколком в ногу, когда шли в атаку, по снегу. На волокуше его притащили в землянку медсанбата, налили спирту – и на стол. Ступня раздроблена, пяточная кость расколота (позже похожее ранение получил на съемках телеведущий Парфенов, когда под ним проломился помост), обе голени переломаны. Два дня дед орал: «Бл…, ё… вашу мать, вперед, за Родину, за Сталина, – за мной!» Дальше его отправили в госпиталь на Селигер. А после в Вышний Волочек, в госпиталь, и там положили в углу на носилках. И говорят:
– Вы не в этот госпиталь попали! Вас в другой надо.
– Да куда ж мне в таком виде в метель?
– Ничего не знаем.
Дед тогда достал пистолет с такой мыслью: «Если что – убью». Добрым словом и пистолетом можно добиться многого! Оставили раненого в госпитале и принялись лечить. С ногой было много мучений, она дико болела, дед умолял ему эту несчастную ногу уж отрезать, раз уж он все равно не боец. Но его не послушали. Может, военврачи боялись уголовки, после всех тех историй с самострелами.
Вот из его записей:
«В первые дни у меня была высокая температура и слабость от большой потери крови. От пищи я отказывался, состояние было угнетенное и безразличное. Думаю – а, все равно! Ноги нет, руки тоже нет (это я так думал тогда), – зачем мне жить? Об этом медсестра доложила главврачу госпиталя. Он подошел ко мне как-то и спросил, почему я ничего не ем. Стал меня убеждать, что для скорейшего выздоровления нужно питаться. Я категорически отказался:
– Зачем и для чего я нужен в таком состоянии? Оставьте меня в покое!
Главврач – участник финской войны, и на груди у него был Орден Красной звезды. Когда я увидел орден, мне стало просто стыдно, что такой заслуженный человек уделяет мне столько внимания.
Он вторично подошел ко мне и спросил:
– Что бы Вы ели? У нас для раненых все есть.
Я сказал, что хочу свежее яблоко красное и меду. Откуда, думаю, они возьмут… Красное яблоко на фронте! Врач ушел, я подумал, что он оставит меня в покое.
Однако через несколько минут он подошел снова с медсестрой, которая несла на тарелке два красивых свежих яблока, мед и две банки – тех, что на спину лепят – красного вина. Уговаривать не стал, а приказал:
– Выпить вино и съесть то, что просили! Я приказываю!
Выпил он вино – и я выпил. И съел яблоко. Медсестре он приказал, чтоб перед едой давали мне по стопке вина или водки.
И вот как утро, надо завтракать – кормили хорошо – стопочку приносят, выпил – хорошо.
А как-то консервированной крови моей группы не оказалось, тогда вызвали донора – молодую девушку-комсомолку, и она согласилась дать мне свою кровью. Я отказывался: зачем ее мучить? Но она категорически настаивала, и мне пришлось согласиться. Она оставила мне свой адрес, но он затерялся потом в переездах, а вспомнить не смог. И не смог еще раз поблагодарить ее письменно за благородный поступок.
Это написал, чтобы знали, какое чуткое внимание было к раненым».
Рана была тяжелая, сложная, его долго мотало по госпиталям, от Селигера до Горького через Подмосковье и Москву, — с декабря 42-го по осень 44-го.
Наконец он выписался и поехал – не домой, хотя немцев из города уже выбили – а на Урал. Дед что-то объяснял про документы, про то, что его оттуда призвали, значит, надо и вернуться, хоть заехать… Но после до самой смерти бабка ему при случае, когда они орали и ругались, высказывала:
– А, не нравится? Так никто не держит! Езжай к своей уралочке!
Больше никакой информации про амуры деда до потомства не дошло.
Короче, отправился он на Урал. И там заехал в село Чебаркуль, где жила семья пулеметчика из его взвода. У деда пытались выспросить, как там сейчас их Кирюшка, но дед его уж года два не видел, с того последнего боя. Сын Кирюшки, подросток, поехал провожать деда на станцию. И там, когда они сидели вдвоем в ожидании поезда, мальчишка горько заплакал.
Ему было очень обидно, что отец сражается на фронте с фашистами, а мать спуталась с шофером, который у них живет на квартире, спит с ним. Пацан хотел про это написать отцу, да бабка запретила: жив останется, придет, пусть сам разбирается. Дед подумал тогда: «Такое дело приходит на баб иногда». А мальчишке сказал:
– Да, верно, не пиши, это правильно бабка сказала. Это тяжело ему будет. Что ж он может сделать? Ничего ж не сделает… А напишешь, настроение какое у человека будет?
Дед посмотрел на эти детские страдания – и в тот самый момент, может, решил вернуться на Украину, к семье. Легко себе представить, что тогда он подумал про своих четверых детей. Как они там жили без него? Чего боялись? Над чем жалобно плакали?
И вот он поездами, на перекладных, с костылями и пересадками, долго-долго ехал и проехал полстраны, и вернулся в родной город. Который стоял почти совсем пустой. По пути дед остановился в парикмахерской, где его умыли и побрили, — чтоб предстать перед своими в приличном виде.
Он вошел в домишко… Тощие его дети, бритые наголо, вши же, сверкали голодными глазами, они были полуголые — из вещей почти ничего не осталось: что можно было, все пошло на менку, на харчи. И в доме была холодина, топить нечем. В углу на кровати больная жена… Она по такому случаю встала. Дед привез с собой две пачки пшенного концентрата, из них сварили похлебку, и дед перепугался, когда увидел, как его дети кинулись на эту кашу. Все это было моментально съедено. Он тогда подумал: «Ребята голодные как собаки». Может, и Урал вспомнил, на котором чуть не остался…
Еще оставались деньги на полевой книжке, и на следующий день он с дочкой Раей, моей будущей теткой, пошел на базар. Буханка хлеба стоила 140 рублей, кило сала — 300. Деду запомнилась милиция, которая всех ловила: и кто покупает, и кто продает. Купили еды, Рая несла покупки домой, а дед тащился за ней на костылях… Вечером он выдал детям хлеба по куску, сала, покрошил цибули. И спать, тогда как попало спали, кто под кроватью, кто где.
Бабка на ночь рассказала ему ужасное: она побывала в гестапо, думала, что все, конец. И дети без нее пропадут. Забрали ее из дома, после того провели обыск. Искали немцы краденое. Старший сын, Володька, воровал с товарищами с немецких складов сигареты, тушенку, шоколад и прочее. Потом товар продавал на базаре знакомый фарцовщик. Немцы его взяли, он испугался, водил их по городу и показывал, где кто живет из этой компании. Володька успел сбежать из города в какую-то деревню под Мелитополем и там жил до ухода немцев.
В гестапо (что там с ней бедной делали?) несчастная сказала, что Володька ей не родной сын, он от первого дедовского брака. Это подтвердилось, ее выпустили. Беглец объявился дома в сентябре 43-го, когда выгнали немцев, и добровольцем ушел на фронт, попал в артиллерию. Вернулся из армии поздно, в 51-м, с орденами. И до самой материной смерти – мачехой он ее не считал – попрекал, что она от него отказалась. Она каждый раз принималась объяснять, что иначе было не спастись, дети б пропали без нее, и он выслушивал ее ответ молча.
Дня через три дед поехал с женой и свояченицей Настей в Днепропетровскую область, в село недалеко от станции Пятихатки — выменять продуктов. Собрали все, что имелось еще из пожитков, и еще отрез ткани, начальник ОРСа дал фронтовику. Еды за это дали так мало, что пришлось отдать еще и бритву; деду было досадно, что он бритву променял, что бриться нечем. А потом он еще гимнастерку снял с себя и белье, остался в бушлате теплом на голое тело.
Они остановились у одной молодой хозяйки. Женщины помогали хозяйке копать огород, а дед сидел в хате и чистил кукурузу, выдирал зерна из кочанов. За этот труд они получили сколько-то картошки, кукурузы и пшеницы. С этим багажом, что наменяли и заработали, на коровах доехали до станции, а там удалось залезть в товарный вагон, им повезло – как раз эшелон порожняка следовал в Донецк. На первый случай семья была обеспечена питанием. Из привезенного зерна они пекли хлеб. Такая терка была, железная, и на ней перемалывали пшеницу два раза, пекли хлеб и несли на базар. Хлеб был нарасхват.
А потом, когда после немцев жизнь наладилась, им дали хлебные карточки. И зажили они…”
Дорога к Яме 08/05/2015 АВТОР
Завтра в полдень, как и каждый год на 9 мая, я пойду на Яму. И, как всегда в этот день, там соберутся сотни минчан. Я буду бродить по кромке уходящего в землю конуса и всматриваться в лица. Буду останавливаться, узнавая знакомых, вскрикивать и обниматься: кого-то не видел год, а кого-то десятки лет. Буду с горечью узнавать, кого за минувший год не стало, кто болеет и не смог прийти…
Яма — сердце старого Минска. Здесь 2 марта 1942 года были зверски убиты нацистами пять тысяч минских евреев. Поэтому и собирались в День Победы на краю обрыва, отделяющего жизнь от смерти, в основном евреи. Но с годами их в Минске становилось все меньше, и места на площадке над Черным обелиском стали занимать люди самых разных национальностей. Это был не зов крови, а жажда настоящего.
Яма — настоящая. Она возникла в Минске не по указу начальства, а вопреки ему. И Черный обелиск — настоящий. Его защищали — и защитили! — от советской власти минчане. И день Победы не как повод поиграть мускулами, а как возможность вспомнить о погибших и поблагодарить тех, кто не жалел своей жизни, защищая других, — он тоже настоящий! Настоящий день Победы у настоящего памятника… (Для прочтения всего материала, нажать на название)
Геннадий Несис:
Отец – Ефим Израилевич Несис после тяжелого ранения под Будапештом в апреле 1945 года провел в госпитале более восьми месяцев. ( Более полугода – в гипсовом панцире). И вот первая мирная весна 1946 года.
На этой фотографии моей маме – Наталии Иосифовне Несис ( Альтшулер) всего 26 лет, а отец, и того моложе, а сколько уже пережито!
Tamri Makhniashvili:
Старая фотография. Одна из трех сохранившихся…потертая и истрепанная, как жизнь, напоминанием о которой является. Дед, Михаил Александрович. Я его никогда не видела. Богатырь,огромного роста. Говорят, мог выпить ведро вина, без напряжения и ущерба для себя и других…Добряк. Жили в старом тбилисском доме и мама рассказывала, что когда привозил подарки детям, то не только своим, но и всем соседским ребятишкам во дворе. Имел бронь от института, в котором занимал высокую должность, но ушел на фронт добровольцем. Считал, что иначе нельзя. Последнее письмо пришло из Сталинграда, в сорок втором…И больше ничего. Никогда…Бабушка осталась одна с двумя детьми. Долгие годы писала письма во все инстанции, искала…Ничего. Как будто и не было человека. Несколько строчек со скупыми данными из архива- родился тогда-то, призван, пропал без вести. И все. Она ждала его всю жизнь. Через 46 лет, когда уже не вставала с постели, сказала маме : «Когда Миша вернется,скажи ему..» Не «если», а «когда»…Всю жизнь верила,что он живой и вернется…За эти годы появилось много архивных данных, сайтов,где выложены сведения о пропавших в те годы.Я искала везде, где только можно…и опять ничего.И мне всю жизнь очень больно, что мы так и не смогли отыскать могилу, чтобы положить цветы, даже никаких следов не нашли…
А жизнь продолжается. Выросли дети, внуки. Растут правнуки, которых ему не суждено было увидеть. Потому что война. Страшная и беспощадная. Пусть их не будет никогда. Нигде. Светлая память тебе, Миша. Мы тебя помним. Светлая память всем, кто не вернулся с той проклятой войны…
Josef Gelston:
Справа на фото ст. сержант, исполнявший обязаности старшины отдельного батальона химической защиты, Исаак Иосифович Гельстон, 1909 г. р. Мой отец. Фото сделано в Германии, летом 1945 г. На груди у отца едиственная боевая награда, медаль “За оборону Кавказа”. Фотография с той войны тоже единственная. Отца призвали повторно в армию накануне больших манёвров, которые проводились в 1940 г. на Украине. Таким образом, он встретил войну находясь в армии. Первые недели войны он служил во взводе личной охраны маршала Будённого. Вскоре Будённого отозвали с фронта, а батальон химзащиты перебрасывали каждый раз в новое место, где немцы, несмотря на конвенцию о неприменении химического оружия, то гранату газовую подбросят, то какие-то колодцы или водоемы отравят. В непосредственное соприкосновение с противником их батальон вступил в 1942 году на Кавказе, где им был отведён участок обороны на перевале. Помню долгое время у нас дома хранилась малая книжечка-инструкция “Ведение боевых действий в горах”, которую отец привёз с войны. Там в горах отец получил контузию при обстреле и был награждён медалью “За оборону Кавказа”. Во время летних наступлений 1943 и зимнего 1944 гг. их батальон использовался для постановки дымзавесы при переправах рек. Осенью, как правило, дул западный ветер и для постановк дымовой завесы было необходимо переправиться незаметно на вражеский берег, завязать бой и под его прикрытиием ставить над реком дым. Оба раза, на Днепре осенью 1943-го и на Одере в феврале 1945 г. отцу пришлось искупаться в ледяной воде. Но он выжил. Демобилизовался осенью 1945 года во Львове. В 1946 году женился повторно, т. к. первую семью в Херсоне, жену и 2-их детей немцы растреляли в местном гетто. А в 1948 г. родился я.
Tatiana Zaitseva:
Весь этот милитаристический угар, праздник торжества ярости в который превратили этот День Великой скорби для всех нас, вспоминаю и поминаю своего деда. Зайцев Федор Павлович, урожденный Орловской губернии, был угнан в Германию нацистами, в возрасте 17-ти лет. Побывал в нескольких концлагерях, бежал в Польше из поезда при перевозке, но поляки сдали его обратно нацистам. Был освобожден из Бухенвальда, но в СССР вернулся только через 2 года, работал переводчиком у коменданта г.Торсо. Он умер когда мне было 12-ть лет, но я до сих пор помню его номер на руке и буду помнить всегда! Какой же он был длинный этот номер…
Гай Франкович:
Еще один аспект, всегда омрачавший советско-российскую версию Дня победы над нацистской Германией. Это антисемитский душок, который, в общем-то, был характерен для режима и страны в целом, но 9-го мая воняло особенно. И болело. В детстве и юности, будучи полностью индоктринированным совидеологией, лишенный правдивой информации, я не особенно задумывался над этим – понимание стало приходить во второй половине 80-х, в период гласности.
Речь идет о табу на еврейскую тему в послевоенном СССР. Как следствие – полное замалчивание истории гитлеровского геноцида европейских евреев (половина из уничтоженных, почти 3 миллиона – были советскими гражданами). Молчание о том, что 500 тысяч советских евреев воевали в рядах Красной армии – третья по численности после русских, украинцев и белоруссов национальная группа, более 300 генералов и адмиралов Красной Армии в период ВОВ были евреями, о более полутора сотен евреев-героев Советского Союза и пр.
Борис Слуцкий
Про евреев
Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.
Евреи – люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но все никуда не деться
От крика: “Евреи, евреи!”
Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорили нелживо:
“Евреев не убивало!
Все воротились живы!”
Михаил Алтерман:
Сегодня пост чисто семейный. Мои мама и папа были младшими в своих семьях, воевали их старшие братья. Все три моих дяди прошли войну. У всех судьба сложилась по-разному.
Дядя Моисей (папин старший брат) начинал войну на Западном Фронте в 41 году, был ранен, а затем был начальником санслужбы 162 танковой бригады, военврач 2 ранга, в боях за Воронеж был представлен к Красной Звезде за личное участие и организацию эвакуации раненых под огнём (из 760 раненых ни один не погиб), но дали только медаль За боевые заслуги. Во время Харьковской операции, когда немцы перешли в контрнаступление, погиб в бою обороняя госпиталь 8 марта 1943. Где могила, и есть ли она неизвестно.
Мамин старший брат, дядя Зюня, тоже начинал войну на Западном фронте, а закончил в Манчжурии, в 1945, разгром Квантунской армии. Под постом их фотографии.
Подробней сегодня расскажу о мамином среднем брате, до войны его звали Шуня Брандес, после войны и до его смерти – Александр Левицкий. Его военных фото не будет, поймёте в конце почему. Когда всё повалилось в июне-июле 41 он лесами вышел в родное местечко. Все мои родились на Волыни, в местечке Вчерайше (сейчас Житомирская область), там ещё жили его бабушка с дедушкой (моей бабушки родители). Потом он оттуда ушёл каким-то образом после организации гетто. Я это вычислил, когда в прошлом году нашёл его имя (Шуня Брандес) в Книге Памяти Яд ва-Шем. Насколько я знаю, он долго скитался, смог сменить документы на Александра Левицкого, украинца. В конце концов его поймали немцы и он оказался в концлагере. Медосмотр он прошёл, поскольку единственный в семье был необрезанный (в такое время родился). В 45 их освободили советские войска, и весь освобождённый лагерь целиком отправили в Сибирь за добавкой, ещё на 4 года. Естественно о своём настоящем имени он не упоминал. Никто в семье о нём ничего не знал (искали Брандеса, а не Левицкого), тем более что все родственники во Вчерайше легли в один ров, и до 49 года о его судьбе никто в семье не знал.
Дальнейший рассказ о моей любимой теме (idee fix), роли случайности в судьбах моей семьи. Первый случай, я уже рассказывал в мамин день рождения. Это 41 год, история её эвакуации. Теперь возвращаемся в 49 год. Дядю Сашу выпустили из лагеря. Ничего о своей семье он не знает. Запросы делать не может. И он едет в Одессу, где они жили до войны. По дороге он решает сойти с поезда в Москве и разыскать моего отца. Они в детстве дружили, пока семьи жили в одном местечке, а потом все разъехались. Это отдельная история, которая началась арестом моих дедов ЧК, а закончилась в Голодомор. Примерным поведением оба не отличались, апогеем было, когда они, пацанами, сожгли синагогу и потом скрывались в лесу, пока всё более не менее успокоилось. К 49 году мама с папой уже были год как женаты, о чём естественно он не имел понятия. Вот она случайность опять в полный рост. Разыскал он папу, ну и естественно они взяли бутылку водки и отмечают это дело. Приходит мама из института, и что она видит. Да, жили мы в деревянном доме/бараке и вход из сеней, был прямо на кухню. Сидит какой-то мужик (а дядя Саша сел спиной к двери, и когда она вошла, прикрыл лицо ладонью). На столе бутылка водки, уже почти пустая, молодой муж сильно поддамши (зная дядю Сашу и папу, я сильно подозреваю, что бутылка была не одна). Реакция естественная, гордо подняв подбородок, пройти мимо и сообщить мужу, что он пьянь. Что она и сделала, а когда она прошла, дядя Саша, ей в спину – А брату здрасти сказать? Она обернулась и тут же упала в обморок (единственный в её жизни). Вот так. А фотографий его в 40е нет. Ни в немецком, ни в советском лагерях фотографирование не практиковалось (кроме лагерной охраны естественно).
С праздником 9 Мая! С Днём Памяти!
Кирилл Лятс:
Так получилось, что мне почти ничего не известно о моих воевавших предках.
Знаю только об одном прадеде, – Степане Иванове , который погиб в июле 1941 года, выходя из окружения в Литве.
Как он оказался в Литве в 1941 году, могу только предполагать. Никто ничего мне уже не расскажет.
Оба моих деда работали на заводах в Москве. Один делал самолеты, другой танки.
Обе мои бабушки, которые живы до сих пор, слава богу, тоже были тружениками тыла. Одна, Ия Иванова, дочь погибшего в Литве солдата, всю жизнь была поваром, и в войну возила полевую кухню на фронт под Москвой. Сама водила полуторку.
Другая работала на заводе, рыла окопы, сплавляла плоты, тушила фугасы.
Но Победа создавалась и их делами, как и трудом миллионов людей, которые ковали оружие и готовили одежду и еду для наших воинов. Спасибо им огромное. И, конечно, с днем Победы!
Михаил Бейзерман:
Вот как-то очень гадко, мерзко и склизко, от всего этого вычурного чествования победы. Глядя на призеров межгалактического конкурса “тупой еще тупее”, задаешься только одним вопросом – ну что эти поцы еще отмочат в своем победоносном порыве? К чему это я… Мой папа, и мой тесть воевали. Более того, они воевали вместе в 7 мех. Новоукраинско-Хинганском ордена Ленина, Краснознаменном, ордена Суворова корпусе, о чем мы с Талкой узнали в тот момент, когда решили познакомить родителей перед свадьбой. Они дружили давно и просто не предполагали, что судьба так забавно сведет их отпрысков. Войну они закончили глубокой осенью, далеко на востоке, под порт-Артуром.
9 мая, в наших семьях, всегда был святым праздником. Наших пап уже нет, но каждый год, 9 мая мы наливаем две рюмки водки, и кладем на них по кусочку черного хлеба.
И, честно говоря, у меня дикая ненависть и бешенство по отношению к ублюдкам, устроившим клоунаду и дешевое шапито из великого праздника. Надеюсь сдохните вы не быстро, и очень мучительно…
P.S. Ниже фотографии моего папы. С 17 до 20 лет. Мальчишка, от офицерской школы, до старлея – артиллериста. Командовал батареей “Катюш”.
Михаил Черняховский:
С болью в сердце я встречаю этот День Победы. До сих пор все было ясно. Мой дедушка встретил войну в самом начале, 22 июня 1941 года. Провоевал до 1944, когда был ранен и стал инвалидом, пробыв в госпиталях почти до конца войны. Вроде, все понятно. Нет, говорят мне, не все. Не в 1941 году вступил СССР в войну, а в 1939. На стороне Германии. Делил Европу вместе с ней. Что делал твой дедушка до 1941 года? А, в 1940-м вошёл в румынскую Бессарабию и присоединил её к СССР. В рамках передела Европы. Что мне ответить? Да, вошёл. Да, присоединил. Более того, в результате, параллельная часть моей семьи оказалась в Сибири, а мой прадедушка умер в сталинском лагере. Могу ли я винить своего дедушку в этих ужасах? Нет. Он искренне освобождал братский молдавский народ от порабощения теми, кто был союзником нацистов. Для него 1940-ой не противоречил 1941-му. И я сейчас не хочу копаться в противоречиях. Я поздравляю всех ветеранов той войны в победе, которую они одержали над страшным злом. И я желаю нам, их потомкам, помнить, что зло начинается в противопоставлении одних людей другим. В этом суть фашизма, а одежды могут быть разными. Мы, дети и внуки тех, кто победил в той войне, не должны забывать, что фашизм был преодолен совместными усилиями людей разных стран и разных национальностей. Зло разобщения может быть преодолено лишь общим единством. Это главный урок той войны. С Победой вас, дорогие ветераны. И с грядущей победой всех нас!
Марина Шостак
Мой дедушка. Ефим Аронович Гриншпон. Очень горжусь. Помню всегда.
И я хорошо помню своего калинковичского земляка.
Сергей Ваганов:
40-е. Бацька… Матуля…
Нахим Шифрин:
На этих снимках – два родных моих дяди.
Один – со стороны отца. Другой – со стороны матери.
Оба погибли в первые дни войны.
Поздравляю всех с Днем Победы!
Желаю вам мира и добра!
Николай Ткаченко:
Сегодня ровно 18 лет как умер дед. Жесткий был дед. Сказывал мне, что ему повезло, что до начала ВОВ он успел уже год послужить в армии, иначе вероятность гибели была бы выше. Был ранен на Днепре. Затем снова в строю уже артиллеристом и так до самого Берлина. Брал Зееловские высоты. Затем ещё пару лет в восточной Германнии, где родилась одна из моих теток. Затем академия. Затем годы постоянной ротации по Украине. Затем разжалование. Затем осел в Виннице. Затем запойный алкоголизм. Затем инфаркт. Затем ни капли спиртного. Это ещё до моего рождения. Затем воспитание внуков. Нам с двоюродным хорошо досталось, благо мы ещё с ним одного возраста были. По утрам зарядка, если летом и теплой весной то на Бугу, с обязательными водными процедурами и бегом босяком по росе. Зимой обязательно лыжи. Обязательные акробатические и гимнастические упражнения, борьба. Шахматы. Двоюродному брату дед заменил отца, который его с матерью бросил. Потому братец затем таки пошел и на акробатику и на шахматы (я правда тоже на шахматы пошел и даже имел кое какой успех, но братец был успешнее, ибо меня мать отдала на народные танцы, а отец в художественную школу, так что шахматам пришлось уделять меньше внимания). У деда был набор детских энциклопедий, десятитомник вроде. С детства любил эти книги. Дед же, нам прививал украинский язык ибо наши семьи общались на русском и мы все (его родные внуки) воспитаны на русском языке. Но дед меня с братом стал учить украинскому, а “Заповіт” Шевченка я уже декламировал ещё задолго до школы. Он же нам рассказывал о запорожских козаках и об украинском казачестве. А незадолго до смерти(я уже давно жил отдельно от деда) я пару недель ходил к нему и он мне многое рассказал о своей жизни, о довоенном времени (как он играл за Тираспольскую сборную по футболу, как ухаживал за бабушкой), войне и немного о послевоенных похождениях, об охоте в Германии и в наших краях. Дед как чувствовал, что скоро, он не сможет подняться с раскладушки на даче. Врачи сказали, что он умер мгновенно, что на лице не было мучительной гримассы. Так что для когото 9 мая праздник, а для меня, с конца девяностых, это день памяти о моём деде.
Victor Yasmann:
Мой отец, Яков Вениаминович Ясман. Прошел всю войну и закончил ее в Праге. Трое его его братьев с войны не вернулись. Вечная слава!
Размещено 9 мая 2015
Аркадий Монастырский:
Мой отец – Монастырский Илья Исаевич – инвалид Великой Отечественной
войны , участник обороны Киева. участник сражения на Курской Дуге .
Воевал с 1941 по 1943 год в составе 17 Армии. Это единственная фото-
графия с времен войны..Папа на фотографии справа – осуществляет ремонт
самолета Лавочкин-1. В 1943 году под Курсом был тяжело ранен и после
лечения в госпитале был отправлен в запас состава Советской Армии.
В январе 1944 года вернулся в освобожденный Киев. Отец был награжден Орденом Отечественной Войны 1 степени, медалями и почетными
знаками. Всегда помним и гордимся нашим отцом и дедом !
Это единственная фотография моего дяди – Эйдельзона Моисея Ароновича–офицера Красной Армии , интенданта 2 ранга..Рядом с
фотографией – извещение в адрес моего деда – Эйдельзона Арона
Иссаковича о том , что он находясь на фронте 10 июля 1941 года
пропал без вести…Шел семнадцатый день войны…
Мы к сожалению до сих пор не знаем , где он принял последний
бой или был растрелян фашистами или их пособниками. А.И,Эйдельзон..
Вечная ему память….
Татьяна Комкова:
Воспоминания моей бабушки о немецкой оккупации (часть 5). Освобождение Бобруйска.
Добавлено 11 мая 2005
Обновлено 27.03.2017 10:28
