Шмоил-Хаим Центер с семьей.

Феликс ГОРЕЛИК

ШМОИЛ-­ХАИМ ЦЕНТЕР

В моем далеком детстве я встречался со многими интересными людьми. Память о них храню. Некоторые из них были моими близкими родственниками, я был к ним привязан. В годы же той страшной войны, которую я пережил подростком, привязанность возросла многократно. Вот и хочу рассказать об одном из них. Звали этого человека Шмоил (Шмуэл)­Хаим, а фамилия его Центер, был он мужем моей старшей тетушки по материнской линии, которую звали Шиме­-Гите.

Шмоил­-Хаим Центер родился в 1879 году на юге Белоруссии, в еврейском местечке Озаричи. Большое село Озаричи и, естественно местечко c тем же названием, было расположено на Бобруйском тракте, по соседству было много поместий, владельцами которых были в основном католики. Озаричи числились только волостью, но еще с польских времен там дважды в год проводились ярмарки, которые пользовались большой популярностью. Все жители местечка и еврейское население окрестных деревень (ишувники) принимали участие в этих крупных торговых мероприятиях. Ремесленники, а большинство евреев были ими, шили, точили, ковали, валяли, заготавливали все, что на ярмарке может иметь спрос. Меньшая часть местных евреев выступала в качестве посредников в этой торговле, их называли «канторами».

В целом евреи в Озаричах жили материально сносно, правильнее сказать, сытно. На север по направлению к Бобруйску шел почтовый тракт, поэтому же тракту поездка на юг приводила в большой уездный город, стоявший на реке Припять, по которой шли пароходы до самого Киева.

Вот в этом местечке, в семье ремесленника, которую нельзя было назвать богатой, но которая, безусловно, была самодостаточной, в 1879 году родился Шмоил-Хаим – тот самый, о котором пойдет речь. Радость от родов была омрачена большим горем: роженица, подарив жизнь сыну, сама ушла из жизни. Мальчик родился красивым, здоровым, стал утешением молодому вдовцу.

Время лечит, пришла пора новой женитьбы. Новая жена полюбила пасынка, дорожила им, как настоящая мать, тем более, что родных детей Бог не дал. Мальчик заслуживал эту любовь: усерден был в учебе, послушен, ласков. Меламед (учитель) из хедера не мог им нахвалиться, успехи в учебе были такими, что его надо было посылать учиться дальше в ешиву, но ее в Озаричах не было. А отправить мальчика из дому – для родителей  это было делом невозможным.

На семнадцатом году жизни Шмоил­-Хаима в соответствии с традицией женили. Мой будущий дядюшка всей душой полюбил свою жену, готовился стать отцом, совершенствовал знания ТАНАХа, был прилежен в исполнении заповедей.

Все родственники любовались этой счастливой парой.

Но жизнь готовила ему страшный удар. Горе было огромным, оно обрушилось на всех, но самым страшным было для Шмоил­-Хаима. Жена умерла во время родов, ребенок так и не родился. Переживание было всеобщим, но молодой вдовец, несостоявшийся отец, был настолько подавлен, что замкнулся в себе, перестал реагировать на все, что делалось вокруг. Возникла опасность психического заболевания.

Как водилось в то время, обратились за советом к раввину. Раввин, который оказался человеком, глубоко знающим психологию, правильно оценил ситуацию и дал единственно верный совет, исполнение которого помогло найти выход из нарастающей беды…

«Молодого человека необходимо увезти из Озаричей, – сказал раввин. – Следует найти в каком-нибудь местечке еврейскую семью, в которой были бы дети, которая отличалась бы своей верой, порядочностью, уравновешенностью. И поселить в ней молодого человека».

Раввин был убежден: новая обстановка, новые знакомые повлияют на страждущего, отвлекут от тяжелых дум и вылечат. В те времена советы раввина воспринимались как указания.

После долгих поисков остановились на семье моей бабушки Меры Симанович. Родом она была из Озаричей, дальними узами связана с потерпевшей семьей. Ее старшая дочь Шиме­-Гите достигла уже бат­мицвы (совершеннолетие для девочек наступает в двенадцать лет). Жила семья в маленьком местечке Калинковичи в пятидесяти верстах от Озаричей.

Квартирант в новой семье на первых порах оставался таким же молчаливым. В местечке считали, что Мере Симанович может разговорить любого молчуна. А с Шимоном-Хаимом ничего не получалось, самое большое – он мог ответить односложно на вопрос, был замкнут, продолжал жить своей бедой.

Пришла весна, стало тепло. Жизнь семьи из половины дома, которая зимой отапливалась, переместилась в большие просторные сени, где готовили еду, ели, отдыхали.

Бабушка с дедушкой стали замечать в поведении старшей дочери что-то новое. Она всячески стремилась задеть молчуна: то пристанет с вопросом, то дотронется, проходя мимо него, то просто садилась рядом с ним и молча сидела часами. Постепенно молодой человек начал менять свое поведение. Ответы его стали более многословными, на лице изредка появлялась улыбка. А девочка со временем и вовсе осмелела: во время еды могла своей ложкой залезть в его миску. На замечания родителей не реагировала. Главное же, что и квартирант все это переносил терпеливо, более того, все стали замечать, что это ему даже приятно. Изменения в поведении Шмоил-­Хаима стали известны в Озаричах, там возник большой интерес к этой девочке, фактически исцелившей их сына.

А девочка действительно заслуживала внимания. Она была красивой, умной, доброй. Родители навестили сына. Результатом визита стало сватовство. Как водилось в старые добрые времена, были оговорены все стороны, все детали женитьбы. Будущий муж не имел никакой профессии. Договорились, что он должен был стать портным (у него действительно был интерес к шитью). Было решено послать Шмоил­-Хаима в Киев, в школу портняжного мастерства с трехлетним обучением. Плата за курс обучения была высокой, но семьи подсчитали, что она им под силу. Так и случилось, Шмоил­-Хаим окончил эту школу, учеником был способным и стал мастером очень высокой квалификации. Невеста терпеливо ждала жениха. Киев от нас не далеко, молодые время от времени встречались. А потом состоялась свадьба, и вновь образовавшаяся супружеская пара зажила счастливой жизнью. Будущее казалось безмятежным. Семья росла, зажила самостоятельно, Шмоил-­Хаим открыл мастерскую. Заказов было много, конкуренция хорошему мастеру была не страшна.

На рубеже XIX и XX веков наше местечко Калинковичи быстро разрасталось. Будущему городу просто повезло, в течение двенадцати лет он стал не просто населенным пунктом при железной дороге, но и крупным железнодорожным узлом, была прямая связь с Москвой, Варшавой, Петербургом, Одессой и Киевом. В Калинковичах появились чиновники, железнодорожное начальство, купцы и т.д. Для дядюшки эти состоятельные жители были потенциальными заказчиками.

Партикулярные костюмы, форменная одежда чиновников, фраки для женихов и другая одежда его пошива смотрелись лучше, чем у других портных. В мастерской работали подмастерья, ими становились прошедшие обучение в его мастерской ученики. Был Шмоил­-Хаим не только хорошим человеком, но и способным наставником. Вскоре в своей среде стал авторитетом. Его мнение для собратьев по ремеслу, да и в синагоге уже много значило.

Шмоил­-Хаим интересовался и поддерживал сионистов. До самого 1941 года в семье хранились знаменитые у евреев шекели и сертификаты, которые были отличными свидетелями поддержки сионистского движения.

Когда началась Первая мировая война, жизнь Калинковичей резко изменилась, они стали тылом Западного фронта. Появились большие склады военного снаряжения, госпитали, число жителей резко возросло за счет железнодорожников из Пинска и других окрестных городов и местечек. Вокруг Калинковичей были замечательные сосновые леса, их вырубили и построили деревянные здания, которые использовались долгими десятилетиями в разных целях.

В это время в Калинковичах начали активно действовать подпольные группы различного политического направления. Была среди них довольно многочисленная группа, выступающая против войны и призывающая солдат не подчиняться командирам, уходить из армии. Участники этой группы помогали дезертирам скрываться. Были в этой организации и русские, и белорусы, и поляки, и евреи.

В начале 1915 года ночью Калинковичи были окружены казаками, жандармами. Начались аресты. Среди арестованных оказались чиновники, мещане, даже местный пристав. Забрали жандармы и Шмоил-­Хаима. Выяснилось, что играл он в подпольной антивоенной организации не последнюю роль. И по решению военно-­полевого суда был приговорен к смертной казни через повешение. Приговоры таких судов не подлежали обжалованию, не принимались даже просьбы о помиловании.

Страшное горе обрушилось на семью…

Казнь тем не менее задерживалась: привести в исполнение приговор должны были палачи, а работы у них было много. Долгих три месяца смертники ждали исполнения приговора, находясь в военной тюрьме Могилевской крепости.

За это время в Калинковичах случился пожар, и почти все еврейские улицы сгорели.

Вдруг в кромешной тьме жизни блеснул луч надежды: царь Николай II, император всея Руси, объявил амнистию всем осужденным на смертную казнь, заменив ее пожизненной каторгой. Шмоил­-Хаим был отправлен в Восточную Сибирь, в печально знаменитый Баргузин.

По этапу осужденные шли, ехали очень долгое время . По дороге часто приходилось сидеть в пересыльных тюрьмах в ожидании пополнения арестантской команды. Охраники зло смеялись: «Куда вам торопиться?  У вас пожизненное». В Самаре арестантов­-евреев настигли осенние праздники. С них сняли ручные и ножные кандалы, дали возможность помолиться в синагоге, но не в Большой знаменитой, а в какой-то маленькой, и разрешили полакомиться праздничной едой, которую для них пожертвовала самарская община. Не смотря на тяжесть наказания, власти допускали незначительные поблажки.

Об этом пути, как и о возвращении из Сибири, Шмоил­-Хаим рассказывал мне с подробностями. Например, в деталях – об отношениях с другими заключенными, не евреями, с конвоем. Связь с семьей прервалась, и это было самое горестное для арестанта.

А на каторге было, как на каторге. Тачка, кандалы, и цепь, которая связывала каторжанина с тачкой. Разговоры с соседями по нарам были очень короткими и касались только быта. Шмоил­-Хаим понял, что вести себя надо ровно, дисциплинированно и ждать. Так и не прочитав «Графа Монте­-Кристо», мой дорогой дядюшка пришел к тому же выводу, что и герой классического произведения: «Ждать и надеяться». И эта тактика себя оправдала. В его горемычной жизни блеснул новый луч – лучше сказать молния надежды.

Всероссийский самодержец Николай II проявил большую милость: большой группе осужденных заменил каторгу на пожизненную ссылку в Якутию. Так Шмоил­-Хаим оказался где-то далеко на севере Якутии. Его распределили на постоянное место жительства в большое русское село, где уже жили ссыльнопоселенцы, их было более ста человек. Все политзаключенные – естественно различных убеждений. Кстати, как говорил мне дядя, национальная принадлежность никакой роли не играла. С евреями Шмоил­-Хаим со временем познакомился, но на образ его жизни это не повлияло.

Все поселенцы были обязаны ежедневно отмечаться в канцелярии пристава, не имели права покидать пределы поселения. В целом, отношения с полицейскими чинами были ровные, как говорил дядя: «Спокойные».

У поселенцев была община, которая выбирала правление, председателя. Членских взносов не существовало, но были обязательные сборы средств в зависимости от возможностей членов общины. Шмоил-Хаим был приглашен  на заседание правления, где, как он говорил, было много людей из числа любопытных. Расспросы чисто практические: кто он по профессии, согласен ли состоять в общине, где семья, и т.д. Решение для него было неожиданным: община за свои деньги «выпишет» с большой земли (терминология дядюшки) швейную машинку «Зингер» и все необходимые инструменты для портного, а размеры его личных взносов в общину будут определены по его производственной деятельности. Стоимость машины он должен будет погасить равными долями за определенный срок. Если у него образуются свободные деньги, община поможет переправить их семье. Так же его заверили, что будет налажена переписка с семьей. Делалось это за небольшую мзду подставными лицами.

Жизнь пошла, заработок Шмоил­-Хаима постепенно возрастал. Естественно, он аккуратно вносил взносы в кассу. Шил в основном тулупы, фасонные шубы, меховые куртки, полицейские мундиры. Да и ссыльные пополняли, хоть и скромно, свой гардероб.

Споры, дискуссии между членами общины на политические темы были постоянными. Особенно рьяно ругались по самому острому вопросу: об отношении к войне и дальнейшей судьбе России. Но на сплоченность общины, на взаимопомощь это абсолютно не влияло.

Весть о февральских событиях 1917 года дошла до них уже в начале марта. Весь режим ссыльных рухнул моментально. Они стали свободными людьми! Сборы были быстрыми, а возвращение домой триумфальным и бурным, на всех станциях – митинги, в вагонах – дискуссии, фактически, партийная борьба.

Шмоил­-Хаим ехал домой с одной мечтой: зажить с семьей тихой, спокойной жизнью, сделать детей счастливыми, заботиться о них. На протяжении всего пути их называли героями борьбы с царизмом, дарили кожаные куртки, фуражки и другие вещи.

После возвращения домой жизнь Шмоил­-Хаима была наполнена заботой о жене и семерых детях.

Потребности семьи значительно возросли. Старшие достигли возраста, когда необходимо было подумать об их будущем. Два сына – Сролик и Янкель – уже работали вместе с отцом в его мастерской и успешно преодолевали уровень ученичества, тем более, что их отец был способным учителем.

Как и прежде, до ареста, Шмоил­-Хаим был членом добровольной пожарной команды Калинковичей. Об этих пожарных командах еврейских местечек можно целые романы писать. Кроме этого он стал членом местной организации профессионального союза швейников-кустарей.

В свободное время ходил в клуб этого профсоюза, участвовал в беседах, читал газеты на идише, русском, которым владел лучше своих товарищей. Когда в стране возникло общество бывших политкаторжан и политссыльных, стал членом этого общества и был в нем до закрытия в начале 30­х годов.

Семья пережила немецкую оккупацию 1918 года, приход белополяков, налет Булак­-Балаховича, кровавые «шалости» местных бандитов.

Наступило время НЭПа. Мастерская Шмоила-Хаима опять стала процветать, она обшивала местное начальство, как в это время говорили – ответственных работников, выдвиженцев и появившихся местных нэпманов. Я лично слышал от многих старожилов Калинковичей о том времени, когда ремесленники, крестьяне, умевшие и любившие работать, были довольны жизнью. Я лично неоднократно слышал, как называли то время – от конца Гражданской войны до начала коллективизации, начала сплошного кооперирования в городе – свободным. Так и говорили: «Это было, когда была свобода». 

Ни умом, ни сердцем нэпманы и зажиточные крестьяне не могли понять, что их ждет впереди. На смену НЭПу пришло время развернутого строительства социализма «по всему фронту». Нэпманы стали лишенцами. Так называли тех, кого лишили политических прав и создали ряд препятствий даже в бытовом смысле этого слова. Начались аресты, ссылки…

Шмоил­-Хаим вынужден был закрыть мастерскую: из-за страшного роста налогов содержать ее стало невозможно. Индустриализация легкой промышленности дала результаты, в продаже появились костюмы, обувь, пальто. В обиходе появились такие выражения, как «массовый спрос», «массовый пошив», «размер одежды», в результате большинство людей были одеты в безвкусную однообразную одежду из самых дешевых тканей.

К началу 30­х годов в Калинковичах, как и по всей стране, завершилось кооперирование кустарей всех специальностей. Возникли артели портных, сапожников, плотников. Герой моего очерка со своей высшей квалификацией стал рядовым портным и вместе с другими «ремесленниками»  шил рукавицы с двумя гнездами для пальцев, нательное белье с тесемками. Работал на потоке, делая одну и ту же операцию. Получка была соразмерна выработке.

Дома, тайно, по ночам, при тщательно закрытых окнах, выполнял он кое-какие заказы, и сопровождалось это постоянным страхом быть застигнутым финагентом, что привело бы и к материальному, и моральному наказанию.

А время шло, старшие сыновья уехали в Минск. Устроились работать на швейной фабрике, через некоторое время стали мастерами, сказалась отцовская выучка, обзавелись семьями. Один из них участвовал в финской военной кампании, был ранен, награжден медалью.

Туда же, в Минск, потянулись и дочь Зелда, и сын Меер, и даже самая младшая – любимица всей многочисленной родни – Элькеле.

Пройдя стандартный путь местечковой молодежи – работа на стройке (она давала справку о новом социальном положении), и рабфак, Зельда и Меер поступили в институты. Элькеле стала стенографисткой. Накануне войны Зельда уже работала педагогом недалеко от Минска – в Логойске. Меер был призван в Красную Армию, и службу проходил в Западной Белоруссии в инженерном батальоне. Элькеле вышла замуж и готовилась стать матерью. Дочь Фейгул, после окончания железнодорожного техникума, жила и работала в Речице. Старшая дочь Рейзул жила в Калинковичах и сама уже была матерью трех дочерей.

Можно было бы обойти все эти подробности стороной… Но как же иначе показать, что жизнь у пожилого человека, перенесшего смертный приговор, каторгу, ссылку, – наладилась… Он был счастлив, и надежды на будущее были радужными и многообещающими.

 Грянула война, и все рухнуло в один миг. Из Калинковичей уже 2 июля проклятого 41­го года люди потянулись на восток. Старшая дочь со своими тремя девочками эвакуировалась, отец этих девочек ушел на фронт и погиб на войне. Уезжают в эвакуацию и две сестры Шиме-Гиты. Выехать из Калинковичей до середины августа было несложно, просто надо было сесть в поезд, чем не воспользовалась половина  евреев города, а уже в сентябре они все оказались в одной братской могиле.

Шмоил­-Хаим и Шиме-­Гита остались дома. Жили эти дни одной надеждой: вдруг появится кто-нибудь из Минска, или, в крайнем случае, родные подадут весточку о себе. Но чуда не свершилось. Все члены этой семьи, жившие в Минске: Сролик, Янкель, Зельда, Эльке, их мужья и жены, их дети, в том числе ребенок Эльке, который родился уже в оккупированном Минске, не сумели уйти и погибли. Старики сумели в эти горестные дни проявить здравый смысл и уехать в эвакуацию буквально накануне захвата города немцами.

К весне 1942 года после долгих странствований семья Центер с дочерью Рейзул и тремя ее девочками, вторая моя тетя Брайна со своей дочерью, моя мама со мной и моей сестрой Симой, оказались в селе Петровском Саракташского района Оренбургской области. Во всей компании мужчин было только двое: дед Шмоил­-Хаим и я. Два моих старших брата, Янкель, 1923 года рождения, и Беньямин, 1924 года рождения, уже были призваны в армию, и оба погибли на войне. Отец, который тоже уехал в эвакуацию, нашел нас только летом 1943 года. По возрасту он уже не подлежал мобилизации. Муж Брайны Арон Хизвер нашел нас весной 1942 года. Приехал он к своей семье с двумя костылями, ибо получил ранения в колени обеих ног. Моего отца призвали в трудовую армию, его трудовой батальон занимался лесоповалом в тридцати километрах от нас.

Вначале были поиски жилья, надеялись найти что-нибудь общее для всех, понимая, что такой образ жизни поможет в навалившихся трудностях.

Овдовевшая женщина, жившая одиноко в маленьком саманном доме, крытом соломой, была не осторожна с огнем и крыша сгорела. Вот и отдала она нам свой домик, поставив условие: накрыть новую крышу. У нас был  замечательный руководитель работ – Арон Хизвер, плотник высокого ранга, и мы из всего, что было под руками, крышу сделали и жили в этом доме до отъезда домой.

Все мы были зачислены в полеводческую бригаду местного колхоза имени газеты «Правда».

В начале новой жизни глубоко в тылу нас преследовал постоянный голод. Вернее, дело обстояло так: один день недоедали, даже подобия сытости в этот день не было, а на следующий день вообще еды не было. На первых порах можно было достать жмых из семечек подсолнуха, хлопка, а потом и этих «деликатесов» не стало. Выжить в такой ситуации помогли чувство родства всех нас и оптимизм Шмоил­-Хаима. Внешне он выглядел намного старше своих 63 лет. Лицо было мрачным. Но он все время твердил, что Гитлер будет уничтожен – на идише это звучит: «Гитлер вет ханун ди мапопе». Ни одного дня, ни одного часа не сидел без дела. Начал шить, хотя на первых порах не было швейной машины, больших ножниц, утюга, иголок. Через какое-то время сельчане признали в нем мастера.

Арон Хизвер, еще будучи на костылях, начал сапожничать, очень удачно, по мнению сельчан, подшивал валенки. Плата была: кулек муки, крупы, четвертинка постного масла, на долю каждого члена нашего клана доставалось очень мало, но все-таки что-то было.

Летом 1942 года мы переживали большую  радость: нашлись дети Шмоил­-Хаима: Фейгул и Меер. Первая работала на небольшой узловой станции Ртищево, занималась перевозками. На фотографии, которую мы вскоре получили, она была в форме железнодорожника. Меер был на фронте,офицер, продолжал служить в инженерном батальоне.

Но в это же время семья Центер получила и горестное известие. Из Центрального эвакбюро пришло официальное уведомление, что все минчане нашей семьи в списках эвакуированных и проживающих на свободной территории не числятся. Самое ужасное мы узнали уже после войны. Погибли они во время последней акции по уничтожению Минского гетто – осенью 1943 года.

Шмоил­-Хаим  нуждался в швейной машинке, которая могла во многом улучшить наше положение. И как говорится, ищущий да находит. На другом конце села у женщины стояла машина «Зингер». На ее раме была и дата выпуска: 1907 год. Хозяйке этот «агрегат» не был нужен, и она согласилась на продажу, цену вместе с соседками определила в 12 тысяч рублей. Даже по тем масштабам это была невероятная сумма. Но женщина оказалась человеком слова, пообещала подождать три месяца, никому другому не продавать машину. Она свое обещание сдержала, хотя ей предлагали и большую сумму. Семья деньги собрала. Подробности этого подвига опускаю, хоть об этом можно написать отдельную новеллу.

Так у нас, в маленьком домике, появилась швейная мастерская. Полушубки, меховые безрукавки, душегрейки делали счастливыми заказчиков, а нас – все чаще сытыми. Каким мастерством надо обладать, чтобы из простой солдатской шинели военного времени, а именно в таких прибывали в местную запасную воинскую часть молодые офицеры, соорудить настоящую офицерскую шинель…

Работали все. Например, мне давалось задание превратить пару новых портянок с начесом при помощи куска хозяйственного мыла в бортовку или выстричь ножницами шерсть края овчины, по которому пройдет шов.

Шмоил-Хаим всегда оставался оптимистом. В маленькой саманной избушке – кухонька и небольшая комнатка – жило  нас одиннадцать человек. В холодные зимние дни дом надо было топить. Дровишки – это роскошь. Главный вид топлива в оренбургских степях – это кизяк и солома. Все это надо было доставать. В таких условиях нам очень помогал оптимизм нашего деда, который он объяснял простой формулой: кто поднимет руку на евреев, захочет их истребить – обречен на гибель. Все это доказывал изречениями из еврейского учения, из истории. При этом он и его жена строжайшим образом соблюдали традиции, кашрут, соблюдали в положенные дни посты, молились. Тфилин, талит, ермолка, молитвенник и Махзор он захватил из дому. В дни Пейсаха они питались печенной в русской печи картошкой в мундирах. Всем остальным членам семьи предоставлялась полная свобода.

Когда мне исполнилось тринадцать лет, 23 марта 1942 года, поздно вечером, когда вся семья уже спала, мы с Шмоил­-Хаимом устроились в единственно свободном углу комнаты, и при свете коптилки он мне рассказывал, что такое Бар­-Мицва. Рассказ об этом был совмещен с внушением мне чувства ответственности за свое поведение, ибо я уже взрослый человек. Беседу эту помню и сейчас, помню в подробностях, хотя прошла целая жизнь.

Калинковичи были освобождены от фашистских захватчиков в середине января 1944 года. Узнали мы об этом из сообщения Информбюро. Сразу возникла мысль о возвращении домой. Вся жизнь была подчинена этой мечте.

Всякое передвижение гражданских лиц по железной дороге было возможно при наличии вызова и пропуска. Даже если будет чудо и ты достанешь билет, без этих документов в первый же день патруль военного коменданта, а на транспорте по всей стране было военное положение, тебя снимет с поезда.

Дочь дяди – Фейгул в первые дни освобождения Белоруссии была возвращена на станцию Речица, и уже работала на своей довоенной должности. Она и прислала родне вызовы и наряд, по которому Оренбургская железная дорога должна была выделить вагон-теплушку. Чтобы реализовать эту возможность, потребовалось еще несколько месяцев. Сам переезд длился целых 35 дней. На родине нас ждала большая радость: наши дома остались целыми. Война их пощадила, хотя Калинковичи были в значительной степени разрушены.

1945–1946 годы были голодными. Борьба за выживание продолжалась. Шмоил-­Хаим был уже пенсионером, в артель портных не пошел, но работал много. Швейная машина «Зингер» была в отличном состоянии. Заказов хватало. Пришедшие из армии просили перешить шинель в полупальто, перешить трофейный костюм, подогнать сорочку. Стали появляться первые заказы на пошив новых костюмов, на знаменитые послевоенные драповые пальто с двойными швами.

Надо было помочь дочерям Рейзул и Фейгул поднимать на ноги трех девочек и трех мальчиков. Свое душевное горе, свою боль о страшных потерях, которые принесла война, он спрятал глубоко в душе. Работал с утра до вечера. Ходил в синагогу, которая была построена на деньги, собранные евреями города, был членом двадцатки, без которой не могла существовать синагога.

Дед постоянно занимался со своими внуками и внучками, был очень чутким в отношениях с бабушкой, следил, чтобы она поела, приняла лекарства. В тяжелые послевоенные годы был источником оптимизма, точно как в проклятые годы войны, и помогал, чем мог.

Я к этому времени стал взрослым человеком, завел собственную семью и видел в его глазах всю затаенную боль души, всю тоску, которые поселились в нем после тяжелых потерь. Я до сих пор считаю его самым стойким человеком, с  которым  встречался в жизни.

Ушел Шмоил-­Хаим из жизни в 75 лет. Даровал ему Всевышний уход праведника – без тяжелых болезней, без слабости и потребности в чей-то помощи. Встав утром в обычный будний день, помолился, снял с себя тфилин и талит, осушил стакан ежедневного утреннего питья, заботливо приготовленного бабушкой, сел к швейной машинке, почувствовал себя плохо и тут же скончался. О таком подарке судьбы он много раз говорил и получил то, о чем мечтал.

 Провожало его в последний путь много людей, у которых он пользовался доверием и авторитетом.