Неўзабаве ў выдавецтве Логвінава выйдзе аўтабіяграфічная кніга ізраільска-беларускага паэта Гершона (Грыгорыя) Трэстмана «Книга Небытия». На нашым сайце можна пазнаёміцца з першымі раздзеламі твора.
Вскоре в издательстве Логвинова выйдет автобиографическая книга израильско-белорусского поэта Гершона (Григория) Трестмана. На нашем сайте можно познакомиться с первыми разделами произведения.
КНИГА НЕБЫТИЯ
Памяти отца
– Остановись, Яаков. Отчего
раскинул руки ты?
– Я вижу Бога.
Посторонись и погоди немного.
– Что Бог тебе?
– Я задушу Его.
- ВНЕ МИРА
Смерть отца
После похорон отца мама мне рассказала, что ей приснилось, как в папин гроб вломился незнакомый покойник, и папа его избивает и выгоняет наружу. Когда мы приехали на кладбище, увидели рядом с могилой отца новое захоронение, оно вплотную примыкало к папиной могильной ограде…
Неужели и между покойниками случаются территориальные распри?..
*
Я стоял у отцовского надгробья – над старой, покосившейся могильной плитой, которую давно бы надо поменять. Почему я до сих пор этого не сделал?
Стыдно при живом сыне так содержать отцовскую могилу!
Да перед кем, собственно, стыдно? Перед родственниками?
Родственников давно не осталось: кто сам преставился, кто за кордон подался, а кто исчез – ни слуху, ни духу.
Перед собой? Вряд ли.
Перед отцом? Не всё ли ему равно?
И всё же новый памятник я поставлю, хотя бы потому, что к нему больше никто не придет…
*
Не задолжал я оградам и плитам истёртым:
что им до тех, кто обрёл здесь посмертный приют.
Я не люблю приходить на свидание к мёртвым,
ибо посмертно они не в могилах живут,
ибо библейская кровь их во мне не остынет,
ибо трясет меня их предмогильная дрожь,
ибо отец мой играет со смертью поныне:
мертвый – живёт и не ставит её ни во грош.
*
Я помню только последние похороны отца…
Других его похорон я не видел.
О других отец мне как-то обмолвился за бутылкой водки.
Я тогда был слишком юн, не особенно вникал в его душу и спросил:
– Батя, почему бы нам не выпить?
– Пенсию задерживают.
– Значит, не выпьем.
– Как это не выпьем? Выпьем! Будет что после смерти вспомнить…
Ужели существуют воспоминания после смерти?
Чьей? Своей? Чужой? Отец пошутил…
Возможно, воспоминания человека, отошедшего к Богу, передаются по наследству? Воспоминания и недосмотренные сны? Воспоминания и предсмертный страх?
Предсмертный страх вспоминают даже сами покойники…
Отец как-то рассказал мне, как во время «марафонов» (т. е. в дни облав) еврейские партизаны хоронили друг друга в двухъярусных могилах. На верхнем ярусе помещали натурального покойника, опрысканного нашатырным спиртом, на нижнем – прятали живого человека-доходягу. Немцы разрывали могилы, но увидев труп, прекращали поиски. А нашатырный спирт «отбивал» обоняние у овчарок от «живого мертвеца». После марафона «мертвецов» откапывали и, по возможности, приводили в чувство – воскрешали…
Этой хитростью удавалось спасти… счастливчиков.
Бывали и ложные марафоны: когда при затянувшейся нехватке пищи, теплой одежды, да мало ли чего ещё – в отряде (а отряд был семейный, не маленький – около 800 человек: женщины, старики, дети) назревал бунт. Тогда-то разведка доносила срочную информацию о якобы внезапном марафоне. Люди забывали о еде и сне, и, сломя голову, бежали от несуществующей опасности…
Ложные могилы по возможности старались выкапывать на христианских кладбищах, дабы усыпить бдительность карателей.
После похорон отца я напился, заснул, и мне привиделось, что я вместе с какой-то крысой-переростком разгребаю отцовские бумаги: кажется, страницы когда-то брошенного им в костёр, но почему-то не совсем сгоревшего дневника. Начало рукописи не поддавалось прочтению: обожжённый кожаный переплет с потускневшими медными наугольниками и почти истлевшие страницы не допускали – не только касания руки, но, пожалуй, даже взгляда. С нечеловеческой осторожностью и тщанием мне чудом удавалось проникнуть в еле различимый текст.
Отец писал о расстреле своей первой семьи. Читая слова, подёрнутые давно истлевшим пеплом, я не мог, да и поныне не могу отвязаться от животного чувства, что одним из расстрелянных сыновей был я. Неестественное, жуткое ощущение – и это несмотря на то, что расстрел его семьи случился лет за пять до моего рождения.
Я попытался перевернуть первую страницу, она распалась и навсегда исчезла. То же самое случилось со второй, третьей…
Когда я дошёл до последней, в моих руках осталось некое воздушное облачко – ноющая, сквозная пустота. Я окунулся в это облачко и, похоже, растворился в нём.
Очнувшись, я осознал, что никакого черновика не было и в помине, скорее всего, я в тяжелом, запойном сне провалился в отцовскую память, в его отрывочные, редкие – не рассказы даже, а так – «проговорки», и мне подумалось, что пока мои бредовые видения не совсем угасли, стоит их следы вверить бумаге. Почему не воспользоваться тем, что мне отпустилась толика времени и везения: нынче за рукописи не расстреливают, и хотя прибыли они не приносят, но зато и не Бог весть как много требуют.
Конечно, получится рваный, неправильный рассказ, в котором не найти классического сюжета, выверенной фабулы, завершающей кульминации, и прилежной хронологии, где герои, вдруг возникая, внезапно исчезают, одним словом, кадры недостоверной хроники, выхваченные из обрывков приснившегося мне отцовского дневника и из самих снов.
Сны не поддаются ни трезвому взгляду, ни опыту, ни логике. Сон – состояние, где человек лишается точки опоры. Поэтому человек во сне беззащитен, даже если ему повезло проснуться победителем…
До сих пор ловлю себя на том, что я – ветвь нисходящая: ни отцовской иронии, ни отцовской бесшабашности во мне уже нет. Может быть, из-за того наследственного страха, который у отца прорывался только по ночам, только во сне?
*
Страх передаётся по наследству,
я не знаю, до каких колен.
Рабби, милый, изыщи мне средство,
чтобы усмирить коварный ген,
чтобы слизни не ползли по телу,
не лететь в сырую пустоту,
не идти мне на свои расстрелы
перед тем, как я проснусь в поту.
*
РАССТРЕЛ В ГЕТТО
Первую семью моего отца, Яшки-монтера – жену и сыновей – расстреляли в Минском гетто. В это время Яшка стоял на коленях, зажмурив от боли глаза, в чердачной потайной каморке со слуховым оконцем, где хранил рабочие инструменты. Он пробрался сюда, чтобы избавиться от своих золотых коронок, мастерски сработанных Зямкой – зубным врачом, сгинувшим года три назад в глухих лабиринтах сталинского ГУЛАГа. Коронки не поддавались. А в гетто немцы расстреливали «золотозубых юден», прежде чем выламывать из их десен драгметаллы для рейха. Выбора не было. Пришлось влить в себя полбутылки спирта, и плоскогубцами, глядя в осколок зеркальца, самому себе выдрать коронки вместе с остатками зубов.
Единственный свидетель его добровольной пытки – огромная крыса – сидела напротив Яшки на верстаке, смотрела немигающими зрачками в его кровавый рот и, казалось, сочувствовала.
Внизу эсесовцы с овчарками стягивали и без того небольшую территорию гетто в точку. Время сжималось в непреходящее мгновение.
Лейзер Ран. «Минское гетто»
Яшка не мог никого спасти. Ни детей, ни жену. Слышались собачий лай, крики и отрывистые команды на немецком языке…
Внезапно на землю обрушилась тишина, Яшка выглянул из слухового оконца. У каменной стены застыли ещё живые люди и среди них – его жена и дети. Солдаты сдерживали овчарок на натянутых поводках. Автоматчики выстроились в ряд…
«Шпаси!»
Кто прошепелявил это слово: Яшка? Кому? Богу?
Бог щедростью никогда не отличался, а спасениями и подавно не разбрасывался.
«Шпаси!!!»
Случись чудо, он мог бы спасти только себя.
Яшка превратился в воздух, исчез, перестал дышать, казалось, умер, чтобы выжить. Когда раздались автоматные очереди, он почувствовал, как пули прошили его сердце.
Сукровица, заполнившая горло, не давала продохнуть.
Сразу после расстрела трупы побросали на грузовики и увезли.
Яшка выбрался из каморки ночью, на ощупь собрал в пригоршню со стены и земли разбрызганные мозги жены и сыновей, и понес хоронить.
Время исчезло, остались только обрывки событий.
Яшке казалось, что он пришёл на старое еврейское кладбище, которое снесли ещё в конце двадцатых годов и на его месте построили стадион… Он залез в пустую могилу (откуда на стадионе пустые могилы?), одной ладонью выгреб в ней ямку, опустил в неё то, что было в другой, и сверху присыпал землей… Незрячие Яшкины глаза упёрлись в крохотный бугорок – всё, что осталось от его семьи…
Он опять ушёл от своего расстрела…
Вдруг Яшке почудились чьи-то голоса. Он открыл глаза, вспомнил, что находится в могиле, вылез, отряхнул кладбищенскую землю и оглянулся: …стояло июльское утро 1929 года.
До расстрела его семьи оставалось около тринадцати лет…
То ли Яшка ещё не проснулся… то ли провалился в прошлое… то ли просто спятил…
Скорее всего, с ума сошло время, в которое Яшке выпало угодить. Я в своём пересказе не узнаю отца. Я знал совсем другого человека. Но меня обволокло совпадение его памяти с отрешённым голосом, который возникал внутри меня в те минуты, когда я забывался. Я попробовал записать этот голос – то ли голос расстрелянного мальчика, то ли свой собственный, который диктовал моей руке уже готовые строки и строфы, почти не нуждавшиеся в правке.
*
В ладонь с расстрельной каменной стены
мои мозги сгребает мой отец.
Я на него смотрю со стороны,
и не осознаю, что я – мертвец.
Расстреляны со мною мать и брат,
и на стене смешалась наша плоть,
но я уже не чувствую утрат,
и нет желанья Бога побороть.
Мне безразлична дрожь остывших губ,
когда по бездорожью грузовик
увозит бывший мной дырявый труп.
Я быстро к смерти собственной привык.
Пусть жертвенный огонь в который раз
тела сжигает лёгкие дотла…
Но память рода в этот самый час
в моём бесплотном духе проросла.
Смерть кости в пепел мечет: нечет – чёт,
Всевышний карты мечет: в масть – не в масть…
Я знаю: вновь отец меня зачнёт,
и вновь меня родит другая мать.
Уже ничто: не тлен, не персть, не прах,
я во вращенье круглогодовом
привычно обитаю в двух мирах:
послерасстрельном и дородовом.
Среди живых я пробыл восемь лет.
Потерянное тело не болит.
Моей могилы в мире этом нет,
к чему мне тяжесть надмогильных плит?
Нигде я похоронен и везде –
вот адрес безмогильных мертвецов.
Я, как птенец в разрушенном гнезде,
среди змеёй задушенных птенцов.
У мёртвых я пока что новичок.
Дня не пройдёт, и чьи-то сапоги
земли затопчут крохотный клочок,
где папа схоронил мои мозги.
Я от расстрельной, каменной стены
рукой отца отныне отрешён…
И я собой его наполнил сны,
я изо сна перетекаю в сон.
Смертельных ран моих последний след
стремится прочь из памяти моей…
Я вижу прошложизненный рассвет
и корни вековечных тополей.
Коротко об авторе (по материалам 45parallel.net и «Мы яшчэ тут!»):
Родился в 1947 году в Минске. Поэт, публицист. Печатался во всесоюзных и республиканских изданиях. Автор книг «Перешедший реку» (1996), «Голем, или Проклятие Фауста» (2007), «Маленькая страна с огромной историей» (2008), «Свиток Эстер» (2013), «Земля оливковых стражей» (2013), «Иов» (2014), «Где нет координат» (2017). Член Калифорнийской академии наук, индустрии, образования и искусств. Поселился в Израиле в 1990 году. Живёт в поселении Нокдим. Умер в 2031 году в Иерусалиме.
Опубликовано 04.11.2019 16:05