Велвл Шендерович. Жизнь как она есть. (ч.2)

Продолжение. Начало

Глава II

Война

Один день сменял другой. Уже перевалило за середину июня. Стоял обычный теплый июньский день 21 июня. Было тихо, солнце ярко светило. Небо высокое, чистое, ни облачка. В перерыве между занятиями мы выставляли свои лица навстречу теплому ласковому солнцу. Мы были беззаботны. Ничто не предвещало беды. О ней знали только два “гениальных вождя народов”, двое самых знаменитых убийц в истории человечества — Сталин и Гитлер.

Каждый из них хотел опередить другого, первым начать это гнусное дело. Опередил Гитлер. Он сделал первый выстрел. День закончился, как обычно: поужинали, прошла вечерняя поверка, наступил отбой. Тишина…. А вот подъем был необычным, по тревоге, в четыре часа утра. Мы, курсанты, были уверены, что это обычные маневры. Спустя несколько часов появились раненые наши командиры. Их уже бомбили на хуторе Грушки, где размещались лагеря командного состава. Но даже это не убедило нас в том, что началась война.

Только позже, днем, когда услышали по радио выступление Молотова, все стало ясно.

Коварный враг без объявления войны напал перешел государственную границу, глубоко проник на нашу территорию. По нашим, еще юношеским понятиям, по прочитанным о рыцарских войнах книгах, где объявляли и предупреждали врага о начале войны (“Иду на вы”), такое начало было нечестным. /cтр. 44/

Тогда еще мы оперировали понятиями о чести, которые быстро испарились. Конечно, мы – молодежь, комсомольцы – твердо знали и были уверены в нашей быстрой победе: “Воевать мы будем только на чужой земле!” Ведь “броня крепка и танки наши быстры”, а наши самолеты летают быстрее и выше всех, и нашим летчикам нет равных! Еще до войны наш прославленный танк Т-34 был лучшим в мире, и по количеству танков мы превосходили Германию. Разве можно сравнивать гигантскую Россию с ее мощной, прекрасно вооруженной армией, с Германией, явно уступающей в людском потенциале и природных ресурсах. Так думали в первые дни войны. Очень быстро наше мнение изменилось.

В течение первых недель войны немцы глубоко вклинились в наши земли. Они безраздельно господствовали в воздухе и на земле, захватили огромные территории, окружили и взяли в плен большое количество наших войск, много вооружения. Уже в начале июля немцы оказались под Киевом.

Так кто же и зачем начал эту войну?

Это трудный вопрос, и ответы на него разные. Вначале виновником назвали Польшу. Затем, в ноябре 1939 г. Сталин заявил, что причиной было якобы нападение Англии и Франции на Германию. Только в июне 1941 года Сталин объявил виновником начала войны Германию. А уже после окончания войны Сталин вновь изменил свое мнение, когда заявил, что вторую мировую войну начали все капиталистические страны, т.е. все страны, кроме СССР. После первой мировой войны Германии не разрешалось иметь большую армию, тяжелое вооружение и самолеты. Но Сталин, рассчитывая руками немцев захватить Европу и строить там социализм, предоставил им тренировочные базы, оружие, даже демонстрировал немцам секретное оружие – новейшие танки. Он много сделал для /c. 45/ возрождения немецкой армии. Сталин помог становлению агрессивного немецкого лидера и приходу его к власти. А получив власть, Гитлер в полную мощь развернул свою преступную, людоедскую деятельность, в коей и Сталин был далеко не последним человеком.

Народам войны не нужны! Часто, чтобы удовлетворить свои амбиции, войти в историю, отдельные личности ввязывают свои народы в войны, приносят горе и смерть не только чужому, но, в первую очередь, своему народу. Таких людей надо распознавать и надевать на них смирительные рубашки, когда им еще не требуется рубашка большого размера. К сожалению, “великие вожди” не забыты и сейчас. О них помнят. Нередко можно видеть в Москве на Красной площади демонстрации с красными знаменами и портретами Сталина.

До недавнего времени в ряде стран использовались школьные учебники, в которых Адольф Гитлер фигурирует как герой, а Холокост даже не упоминается. Эти учебники были утверждены правительственными комитетами образования. Аналогичные пособия и сейчас действуют в некоторых арабских странах и Палестинской автономии.

Ответить на вопрос, поставленный выше о том, кто и зачем начал ту войну, мне, не специалисту, трудно. Я и не ставлю перед собой такую задачу.

В день начала войны 22-го июня 1941 года в жизни училища все изменилось. Ряд теоретических предметов, таких как латынь, история медицины и др. были отменены. Остались только те, которые необходимы в условиях войны для оказания первой помощи раненым: остановка кровотечения, иммобилизация конечностей при переломах, наложение повязок (десмургия), медицинская тактика – вынос раненых с поля боя на плащ-палатке, лодочке-волокуше, собаках и др. /c. 46/ Одновременно мы несли караульную службу на многих военных объектах города, даже в госпиталях. Однажды я охранял раненого немецкого летчика, сбитого над Киевом. Этот летчик даже в постели, в плену, оставался настоящим фашистом, вел себя агрессивно, вызывающе, постоянно выкрикивая: “Рус капут”, “Хайль Гитлер!” События развивались стремительно. Немцы углубились на значительную часть нашей территории. Мы не могли себе представить, как они за такой короткий срок оказались под Киевом. Наша уверенность в мощи Красной Армии стала колебаться. Дошло до того, что нас, батальон необученных курсантов, многие из которых еще не достигли 18 лет, сняли с учебы и направили на оборону Киева.

2

Был жаркий июльский день. Мы при полной выкладке, с винтовками, некоторые с ручными пулеметами, скатками шинелей и другой амуницией шли с песнями строем по улицам Киева защищать город. Вокруг наших марширующих шеренг стояли толпы людей. Они бросали нам цветы, конфеты, фрукты. Многие плакали, незаметно крестили со слезами на глазах, приговаривая: “Куда же вас, родненьких, совсем детей, гонят?” Мы, гордые, патриотически настроенные, не чувствовали себя детьми. Мы шли с оружием защищать свою Родину. Вскоре нас погрузили на автомашины, долго возили по улицам Киева, по его окраинам, а выгрузили далеко от города у реки Ирпень. Здесь мы заняли оборону, окопались, поели (нам разрешили использовать НЗ – неприкосновенный запас). Помню, была очень вкусная сухая колбаса, сухари — зубы тогда были крепкие! – и консервы. Вокруг стояла тишина, солнце еще ярко светило. /c. 47/ Некоторые даже сняли гимнастерки, чтобы загорать. Было такое ощущение, что это не настоящая война, а игра в солдатики, как это было дома, когда одна улица выступала против другой. Однако очень быстро мы поняли: это не так. Перед нами выступил с яркой зажигательной речью бригадный комиссар Фадеев. Заканчивая свою речь, он сказал: “Ни одна немецкая сволочь еще не переходила реки Ирпень, Комсомольцы! Пропустим немецких фашистов к Киеву?” Раскатистый громкий ответ прошелся вдоль по долине реки: “Не пропустим!”

Наступила тишина, какая бывает только перед боем. Мы ждали. Наш командир взвода, младший лейтенант Лозенко, как на учениях, разделил местность по секторам. У каждого отделения был свой сектор для ведения огня. Ночь прошла спокойно. Рано утром на рассвете наши разведчики заметили вдали пыль, затем обнаружили движущуюся немецкую колонну. Мы заняли свои места в хорошо замаскированных окопах. Ждали, почти не дышали, стараясь как можно ближе подпустить колонну немцев. В нескольких сотнях метров слева от нас занял позицию батальон курсантов танкового училища. Они закопали в землю свои танкетки. Немцы, ничего не подозревая, продолжали свое движение вперед. Когда они достаточно приблизились, мы открыли огонь из пулеметов и ружей (автоматов тогда еще не было на вооружении, по крайней мере, у нас в училище), а курсанты-танкисты – из своих легких пушек. Бой был короткий, но жесткий. С большими потерями немцы отступили. Мы, выйдя из боя без потерь, были счастливы, радовались как дети. Это был наш первый настоящий бой, первое боевое крещение. Победа нам далась легко. Возникло недоумение, как наша прославленная, лучшая в мире армия, могла допустить вторжение армии противника на такую глубину, до самого Киева. Ведь огневая мощь /c. 48/ армии была выше немецкой, наши танки Т-34 были действительно лучшими в мире по качеству, их количественно было много. Мы еще тогда не знапи, что скоро немцы дойдут до Москвы, Кавказа и Сталинграда.

Радоваться первой победе нам пришлось недолго. Через несколько часов появилась группа немецких “юнкерсов”, и на бреющем полете начала бомбить и пулеметным огнем расстреливать наши окопы. Только теперь мы поняли, что это не игра в “солдатики”, а настоящая война. Мы впервые понюхали пороху. У нас появились раненые и убитые. Судя по тому, что при построении батальона я стоял в первой шеренге третьим, а после боя оказался первым, наши потери были значительными.

Когда мы своими глазами увидели кровь и смерть своих товарищей, с которыми только несколько часов назад смеялись и дурачились, в нашей жизни что-то надломилось. Появилась какая-то незримая граница, обозначавшая события, произошедшие до и после боя. Мы стали другими, повзрослели, не стеснялись своих слез. Исчезли смех и шутки. Одни ребята тихо сидели с отрешенными взглядами, другие молча и бессмысленно двигались, но каждый думал отомстить! Во время обеда прошел слух, что нас снимают с фронта для продолжения учебы. Действительно под вечер произошла передислокация войск. Нашу позицию заняли регулярные части, а мы пешеходной колонной отправились на восток. Ночью добрались до станции Дарница, погрузились в товарные вагоны и начали длинный, почти месячный путь в глубокий тыл.

3

Часто наш эшелон бомбили, приходилось менять вагоны и паровоз, оставляя в пути убитых и раненых товарищей. Немецкая авиация господствовала в воздухе, а мы, сидя в вагонах, /c. 49/ чувствовали свою беззащитность, так как наша авиация почти не появлялась в воздухе: воздушные бои были крайней редкостью. Мы двигались на восток, с каждым днем наш поезд становился все менее досягаемым для немецкой авиации.

Через несколько дней мы оказались в местах, где уже не чувствовалась война. Было спокойно, тихо, не было светомаскировки, вечерами загорались огни. В августе прибыли в город Свердловск на Урал. Город был совсем не похож на затемненный Киев. Здесь кипела жизнь, из окон звучала патефонная музыка, светили уличные фонари. Создавалось впечатление, будто люди не знали, что где-то идет война, льется кровь.

Очень скоро иллюзия спокойствия и умиротворенности покинули Свердловск: сюда стали прибывать эшелоны раненых и голодных эвакуированных людей из оккупированных немцами западных областей Союза. В городе стало хмуро, неуютно, появились мешочники и просто бродяги и воры. Наше военно-медицинское училище разместили на окраине города. Помещений было явно недостаточно. Пришлось самим строить, и курсанты превратились в строительных рабочих. Строили быстро, днем и ночью, налегке, вне сравнения с добротными зданиями, оставленными училищем в Киеве. Наступил ноябрь, а с ним сибирские холода. Близился день Октябрьской революции. В Москве проводить парад было рискованно, поэтому его проводили в Свердловске. Принимал парад (кажется) сам нарком обороны Тимошенко.

Наш батальон принимал участие в параде. Подготовка к нему, ежедневная муштра тяжким бременем ложилась на наши курсантские плечи, особенно на меня – правофлангового (направляющего). Приходилось часами выстаивать на плацу или вышагивать строевым шагом в довольно легкой одежде при уже наступивших сибирских морозах. /c. 50/

Параллельно со строительством и подготовкой к параду, в сентябре начались занятия. Занимались по сокращенной (ускоренной) программе. Фронт нуждался в медицинских работниках. Фронтовая медицина сыграла весьма важную роль в победе над врагом. Не вдаваясь в статистику, можно с уверенностью сказать, что благодаря своевременному оказанию первой помощи, выносу раненых с поля боя и их эвакуации в тыл были спасены миллионы солдат, которые по выздоровлении возвращались в строй. Без такого пополнения армия не могла бы победить.

Весь курс нашей медицинской подготовки длился чуть более четырех месяцев. Главное – оказание первой медицинской помощи (остановка кровотечения при помощи жгута, наложение повязок, иммобилизация конечностей) и эвакуация раненых с поля боя. Другие предметы, такие как хирургия, терапия, гигиена преподавались поверхностно. Только часы политподготовки оставались неприкосновенными.

Практические занятия проводились в полевых условиях, близких к фронтовым. Мы учились выносить раненых вместе с их оружием, ползая по-пластунски, на плащ-палатке или на лодочке-волокуше (на фронте такие лодочки почти не встречались). Очень удобно вытаскивать раненых с поля боя на обученных этому собаках (не помню, чтобы у нас когда-либо были собаки). Вынести раненого с поля боя очень трудно. А если их много?! Нередко после войны встречались санитары – Герои Советского Союза. Удивительно хорошими были санитарки-девушки, бесстрашные, душевные. Немало их осталось навечно на полях сражений.

4

Многие курсанты получали письма из дома. Я также не терял надежды получить письмо от папы. Упорно ждал, даже дал обет товарищам: если /c. 51/ получу письмо, в течение месяца буду отдавать им в обед свой компот. Однажды сижу, читаю. В комнату с радостным криком “танцуй!” вбегают два товарища с конвертом в руках.

Письмо! Долгожданное письмо! Адрес на конверте написан рукой папы. Я танцую, получаю письмо, датированное 15 августа, а Калинковичи были заняты немцами 22 августа 1941. Успел ли папа эвакуироваться? Шансов было мало, но надежда оставалась. Надежда всегда остается последней. Я с трепетом открываю письмо – глазами до боли знакомый папин почерк. Даже после прочтения письма не стало ясно, выехал папа из Калинковичей или нет.

Папа пишет: “Мне ехать трудно (с ампутированной ногой, на костылях), эшелонов нет из Калинковичей. Которые едут подводами. Я просился на подводу но нихто из самной водится не хочет. Но все таки по последнему удасся я уеду. По нашей улице все уехали, только остались сапожник Беньямин с Родой и мать Нахима. Наш сосед Шмуэл-Хаим и Гита Центер прислали с дороги мне письмо, они очень жалеют что уехали, страдают голодом и холодом. Я кое-что собрал в клумки и все-таки по последнему удасся я уеду. Дорогое дитя не тужи по мне, ежели судьба моя что мне надо жить, то я буду жить, а ежели нет ничего не поделаешь. Будь здоров дорогое дитя, целую тебя нещетно твой папа, который желает тебе всего доброго.

Шендерович Б. 

15 августа 1941 г.

Оригинал письма хранится в Яд ва-Шем

Хотелось бы, чтобы наши внуки и будущие поколения детей читали эти письма и знали, что это было, и умели предупреждать такое страшное зло. (с.52)

5

Девятого января 1942 года учеба в училище по ускоренной программе была закончена. После курса занятий, продолжавшегося неполные пять месяцев, каждый курсант получил звание лейтенанта медицинской службы. В петлицах закрасовались кубики. Нам выдали парадную форму: ремень со /c. 53/ звездочкой, сапоги, кобуру и др. А вот с шинелью мне не повезло: всем выдали красивые офицерские шинели, а моего размера не оказалось и я получил обычную солдатскую, да еще великоватую, сидевшую на мне мешком. Я был очень огорчен, но спустя короткое время эта шинель сослужила мне хорошую службу (нет худа без добра!): она была просторная, теплая, ею можно было укрыться, постелить ее на снегу, и конечно, носить ее.

Мы в свои неполные девятнадцать лет стали бравыми лейтенантами, этим гордились и радовались этому. Командиры Красной Армии в довоенное время пользовались почетом и уважением. Теперь и мы оказались в этой привилегированной касте. Мы совсем забыли, что где-то там, далеко от нас, шли тяжелые бои, люди гибли, становились калеками, голодали, теряли все, что было им дорого, а мы — надели новую форму, стали лейтенантами и радовались. Как будто забыли бои под Ирпенью, смерть своих товарищей.

В юности плохое быстро забывается. Трудно себе представить, что бы случилось, если бы люди вдруг потеряли это драгоценное свойство — забывать. По-видимому, способности забывать и запоминать равноценны, без каждой из них разумная жизнь немыслима. Мы хорошо знали, к чему нас готовят. Мы знали, что в этой новой красивой форме никогда не пойдем на танцы и… тем не менее, радовались и гордились. У зеркала стояли очереди: каждый хотел увидеть себя в новой необычной форме с кубиками в петлицах. Мы, уже командиры, а в недалеком будущем офицеры, все еще оставались детьми.

Торжества закончились. Нас распределили по частям, большинство было направлено на фронт в действующую армию, а некоторых, в том числе и меня, направили в противоположную сторону, на восток, в Сибирь. Это казалось очень странным, /c. 54/ непонятным, как будто кто-то там наверху перепутал запад с востоком. Каждый из нас хотел на фронт, каждый хотел воевать. Немцы уже были под Москвой, Ленинградом и Сталинградом, дальше отступать уже было некуда. В Сибири формировалась большая армия, основной целью которой было не только отстоять эти города, но разгромить на этих рубежах противника и переломить ход войны. Мы поняли, что Сибирь – это не тыл, а настоящая передовая позиция, где мы больше всего нужны.

Мы едем на восток. Снова в поезде, но не в товарном, как это было несколько месяцев назад, а в пассажирском вагоне, уже командиры, подтянутые, с чувством собственного достоинства: нас ждут, мы там нужны. Вагон полупустой, что было в те годы крайней редкостью. Проводник предложил чай, что также было необычно. Наша небольшая группа, около десяти человек, с каждой остановкой поезда становилась все меньше и меньше — кто-то выходил, мы трогательно прощались, не представляя, что встреч больше не будет. Судьба никогда впоследствии не сводила нас вместе. Прошла война, и за долгие годы я никогда не встретил тех, с кем начал учебу в Киеве.

В Омске из вагона вышли еще несколько человек. При подъезде к Новосибирску я остался в одиночестве. Январский мороз – до минус сорока градусов. До сих пор почти физически ощущаю этот холод. Птицы замерзали на лету. Теперь я понял, как мне повезло с той “обычной” солдатской шинелью, которая мне досталась по окончании училища. Из-за этого мороза с трудом заставил себя вылезти из теплого вагона на вокзал. А вокзал оказался теплым, удивительно красивым, просторным и уютным. В то время такие вокзалы в России встречались не часто. После короткого отдыха с помощью коменданта вокзала добрался до города Славгорода /c. 55/ Алтайского края. Затем на санях, запряженных парой небольших, но сильных монгольских лошадок доехал до своего полка, дислоцированного в нескольких десятках километров от города, в Кулудинской степи. Об этой степи можно много писать, но я ограничусь только кратким описанием.

Это ровная, как стол, поверхность, тянущаяся до самого горизонта без конца и края, заросшая ковылем, почти без кустарников и деревьев. А зимой все это покрыто ослепительно белым снегом. Можно проехать десятки километров, и ничего не нарушит этого изумительного однообразия! Тишина иногда нарушается воем волков, которые опасны в этих местах. Я ехал и думал: в какие края забросила меня судьба, как далеко я от своих Калинковичей!

Подъезжая к месту расположения полка, я рассчитывал увидеть какие-нибудь признаки человеческого жилья. Но напрасно. Издали было видно только одно легкое строение, которое оказалось летним полковым клубом. Все остальные строения были блиндажами, как на фронте, расположенными под землей. Здесь я начал свою службу. Моим новым адресом стала 312-я стрелковая дивизия, 1079-й стрелковый полк. Я был назначен командиром санитарного взвода третьего стрелкового батальона.

Личного состава полка, кроме командиров, еще не было. Прибытие солдат ожидалось со дня на день. Мне выделили небольшой блиндаж с нарами вместо кровати и печкой из железной бочки. Получил личное оружие – пистолет “ТТ”, офицерский паек. Несколько дней бездельничал в ожидании прибытия солдат. Очень скоро, спустя два дня пешим строем из Славгорода, прибыла большая колонна уже обмундированных, но без оружия солдат. Это были коренные сибиряки, двадцати- двадцатипятилетние, крепкие ребята. Мне было выделено около двадцати человек, которые разместились в одном длинном блиндаже с маленьким /c. 56/ окошечком, низким бревенчатым потолком и длинными нарами с одной стороны.

Первое знакомство с моими будущими подчиненными, с теми, с кем скоро придется воевать, произошло только на следующий день. Я шел на эту встречу с большим волнением. Мои солдаты были на 5-6 лет старше меня, а главное, я узнал, что они совсем недавно были заключенными на Колыме. Рано утром я вошел в блиндаж. Воздух там был тяжелый, накурено, на потолке приклеенные окурки. Я прошел к окошечку, встал у него и остался никем не замеченным. Было очень странно: не увидеть, не приветствовать своего командира! Так я простоял незамеченным у окошечка больше часа. Стоял шум от сплошного многоэтажного мата, плевались сквозь зубы, плевки достигали двух метров в длину. Вначале я не понял, где нахожусь, не представлял такого. Но время, говорят, лечит. Объяснил себе, что это действительность, которую надо принять и как-то к ней приспособиться. Грустные мысли не покидали меня. По-видимому, в то время я еще не способен был осмыслить такую ситуацию. Явно сработал безусловный защитный рефлекс, который сослужил мне хорошую службу.

В это время солдаты делили сухари, разложенные кучками. Один солдат стоял к ним спиной, у него спрашивали: “кому?”, и он называл имя того, кому будет принадлежать эта кучка сухарей. Кто-то, возможно из корысти, умудрился переложить сухарь из кучки в кучку и разразился скандал. Один, наиболее сильный, стал избивать нарушителя. Я стоял в недоумении и представлял себе этих солдат в бою. Как найти с ними общий язык? Наконец придумал, нашел “соломоново” решение – подошел к самому сильному, который избил нарушителя, звали его Василий Баранников, и пригласил его вечером в свой блиндаж. Он согласился неохотно, но все же пришел. я с трудом собрал /c. 57/ кое-какую снедь, накрыл неказистый стол. Помню, была банка крабов (в то время крабы были непопулярны и недефицитны), масло, хлеб и, конечно, водка, которую я пил с великим трудом. После выпитого язык развязался: я рассказал ему о себе, о Калинковичах, о своем еврействе, что его совершенно не удивило и не смутило. Возможно, он никогда не встречал евреев, такое бывало в Сибири. Вася рассказал о себе: он сидел в тюрьме, получил десять лет за попытку украсть корову, а коrда хозяин оказал сопротивление, Вася ударил его жердью по спине и искалечил.

Конечно, три года, проведенные в тюрьме не перевоспитали его, но ему повезло: война освободила досрочно. В конце нашей беседы я предложил стать моим помощником, т.е. помощником командира взвода. Он привел против этого предложения массу доводов: “Мне не доверят, у меня судимость и т.д.” Но я понял, что он охотно стал бы моим помощником. Когда я зачитал перед взводом приказ по полку о назначении Баранникова Василия помкомвзвода, солдаты встревожились и, как мне показалось, появился страх. Солдатская реакция была отчетливо выражена: теперь они меня уже прекрасно видели, я стал для них заметной фигурой, в которой они увидели будущего защитника. Я понял, что назначение Баранникова было действительно “соломоновым” решением. До сих пор считаю это одной из удач, которая не раз спасала мне жизнь.

6

Формировалась наша 312-я стрелковая дивизия в Кулундинской степи Алтайского края почти всю зиму. За это время надо было обучить совершенно неграмотных солдат военному делу, а санитарный взвод еще элементарной медицине и оказанию /c. 58/ первой медицинской помощи раненым на поле боя. Надо было недавнего вора и хулигана превратить в ответственного и доброго человека, в санитара не только по знаниям, но и по характеру. Обучение должно было идти не только по специальности, т.е. умению остановить кровотечение, наложить повязку, жгут, вынести раненого с поля боя. Нужно быпо подготовить будущих санитаров психологически: привить им чувство ответственности за жизнь солдата, необходимости в любой, самой сложной ситуации помочь раненому, даже когда самому санитару в это время грозит смертельная опасность. Если элементарной медицине можно научить относительно легко, то человеколюбию, гуманизму — совсем не просто, на это требуется много времени.

Мои солдаты, хотя только вышли из тюрьмы, оказались хорошими людьми с добрыми сердцами, охотно учились и усваивали материал. Кроме Баранникова, помню Сенькина, Лелюкова и других, о которых можно сказать только хорошее. У нас было полное взаимопонимание и добрые взаимоотношения.

Действительно, как могут сложиться отношения между людьми, совсем еще недавно бывшими в заключении — ворами и хулиганами — и восемнадцатилетним еврейским парнем, правда, с кубиками в петлицах, их командиром? Приведу один эпизод, характеризующий их. Зима была суровая, а топлива было мало. Однажды вечером прихожу в свой блиндаж, — печка необычно теплая, даже горячая. Утром на командирском совещании дежурный по части докладывает, что кто-то начал растаскивать летний полковой клуб. У меня промелькнула мысль, нет ли связи между теплой печкой и клубом. Только на днях был опубликован указ Верховного Совета СССР о том, что за мелкое хищение или порчу государственного имущества дается тюремное заключение сроком до десяти лет. /c. 59/ Два килограмма украденного картофеля или буханка хлеба равнялись десяти годам тюрьмы. А сколько стоит полковой клуб?

Я тут же обратился к Баранникову, но он сделал совершенно невинное лицо. Только спустя месяцы, когда мы покидали Кулунду, уже в поезде, Баранников признался, что это дело их рук: “Летний клуб зимою не нужен, мороз большой, мы решили использовать его по назначению”.

Нелегко избавиться от старых привычек. Примеров такого рода можно привести много. Так, на фронте Баранников и Лелюков ходили в нейтральную зону, а иногда и глубже, в тыл к немцам, копать картошку. Я не старался сразу сломать эти воровские замашки, не пытался навязывать свое мнение или приказным порядком заниматься воспитанием, это не дало бы результатов. Только время, осторожное вмешательство и тонкие замечания, не унижающие их достоинства, в дальнейшем дали положительный результат. Впоследствии за отличную службу, своевременное оказание помощи раненым, их эвакуацию с поля боя Баранников был награжден медалью “За боевые заслуги”.

Уже на фронте, под Вязьмой, у меня во взводе после боев выбыло из строя семь человек (двое погибших и пятеро раненых). Пришло пополнение – девушки-сибирячки из Барнаула. Им было по восемнадцать, они успели только окончить десятый класс. Вот те их имена, которые я помню: Катя Смирнова, Аня Зайцева, Шура Чудновская. Жаль, что помню не всех. Это были замечательные, мужественные, храбрые девушки. Я хорошо помню отдельные эпизоды из фронтовой жизни, когда хрупкие девушки совершенно бесстрашно, под шквальным огнем, вытаскивали с поля боя тяжелораненных на своих девичьих плечах. Это были настоящие героини, о каких написано немало стихов и поэм, но можно еще много писать. /c. 60/

Всем хорошо известны сестры милосердия, описанные Л.Н.Толстым в “Севастопольcких рассказах”. Наши девушки работали на фронте в значительно более тяжелых условиях, чем они. Вспоминаю случай, когда Катя Смирнова, очень миниатюрная девушка, будучи сама ранена, на плащ-палатке по снегу вытащила с поля боя вдвое больше себя по росту и весу солдата. Уже добравшись до нашей траншеи, упала и заплакала. Cовершенно непонятно, как Катя могла тащить такую тяжесть. Это можно сравнить с муравьем, который перетаскивает вес в два раза больше собственного. Но такое было, и это факт! Разве это не героизм?

Уж коль скоро речь зашла о девушках-фронтовичках, приведу один штрих из их жизни. Как они мылись? Зимой в железную бочку насыпали снег, растапливали его, грели и мылись на открытом воздухе. Под ноги на снег набрасывали лапник (ветки хвойных деревьев). Зона мытья объявлялась закрытой, вокруг нее выставлялись часовые из числа девушек, и любители подсмотреть оставались с носом. Свое солдатское обмундирование девушки ухитрялись перекраивать, перешивать, подгонять по фигуре. Они не забывали, что они девушки. По большей части они оставались неприступными для домогающихся.

Но даже на фронте была настоящая любовь! Помнится, очень красивая пара влюбленных, она – санитарный инструктор полкового медицинского пункта Смирнова (но не Катя Смирнова из моего взвода), а он — капитан (фамилии не помню) из соседнего батальона долго и очень красиво встречались. Смирнова приходила на свидание в полушубке, валенках и шапке-ушанке — не красившей женщину одежде. Но ничто не мешало встречам влюбленных. Они подолгу стояли на одном и том же месте, на снегу, у своей любимой елочки. Как радостно у нее /c. 61/ светились глаза, как она была хороша в своем уродливом наряде. Но однажды капитан не пришел на свидание – погиб от меткой снайперской пули на передовой, на наблюдательном пункте. Сколько мы видели смертей! Но эта была наиболее трагичной. Горю Смирновой не было конца.

Конечно, были и другие случаи. У больших начальников были временные походные жены, их называли – походно-полевая жена, ППЖ.

7

Ближе к весне нашу 312-ю дивизию погрузили в вагоны и отправили на запад. Наш третий стрелковый батальон высадился в небольшом городке Данилов Ярославской области. В этих местах уже наступила настоящая весна: расцвели яблони и вишни. После кулундинской холодной зимы здесь был настоящий рай. Мы почувствовали себя на отдыхе. Общались с местным населением, даже оказывали больным медицинскую помощь. Помню, одной старушке, много лет страдавшей гноетечением из глаз, я дал глазные цинковые капли, и она выздоровела. Так я стал “знаменитым глазным доктором”. Конечно, слухи об этом распространились, потянулись больные, а вместе с ними подношения в виде курочек, домашней колбасы и прочего. Мои солдаты стали лакомиться этими деликатесами. Во взводе появился свой доморощенный повар. Время, проведенное в Данилове, солдаты долго вспоминали как одно из лучших за годы войны.

Но в жизни все преходяще. Истекло и это прекрасное время. Закончилась подготовка. Солдаты получили лопатки, винтовки, боевые патроны, котелки, ложки и т.п. Санитарный взвод получил положенное по штатному расписанию: носилки, лямки, фельдшерский боекомплект, перевязочный /c. 62/ материал, жгуты, шины и др. Нас снова погрузили в вагоны. Теперь мы ехали до конечной остановки “Фронт”.

Выгрузилась дивизия, в том числе наш, 1079-й стрелковый полк, под Москвой, недалеко от Moжайска, в густом темном лесу. Фронт еще был далеко. Наше появление в этих местах осталось незамеченным противником. Было запрещено курить (курили под плащ-палаткой), разжигать костры. А уже следующей ночью мы пешей колонной направились на передовые позиции.

Наш полк оказался недалеко от деревни Бородино. Это была та самая деревня, где в 1812 году произошло знаменитое Бородинское сражение под командованием Кутузова. Сражение, которое сорвало план Наполеона разгромить русскую армию и предопределило его поражение. С этого места началась моя война. Здесь мы окопались, но блиндажи не строили. На переднем крае было довольно спокойно, редко перестреливались из пулеметов и минометов, но чувствовалось, что скоро должно что-то произойти. Каждый день прибывали новые части, танки и артиллерия. На передовой стало уже тесно. Наш третий батальон занимал узкий участок переднего края. Стало известно, что в ближайшие дни начнется долгожданное наступление.

Мы стали одними из первых, кто начал гнать немцев из-под Москвы. Рано утром четвертого августа 1942 года началась мощная артиллерийская подготовка. В течение часа, а может быть и больше, земля дрожала от грохота орудий разных калибров. Недалеко от нас, у опушки леса, стояла батарея “катюш”, стрелявшая беспрерывно. Можно было видеть простым глазом пролетающие над головой стаи больших, несколько удлиненных огненно-металлических “уток” и услышать их необычный устрашающий свист. Это было непередаваемое зрелище. Это была битва за Москву. Помню, /c. 63/ многие стояли, запрокинув головы к небу, смотрели в сторону позади себя, а не туда, где был противник, наблюдая за полетом этих необычных “уток”. Кажется, эти знаменитые “катюши” были впервые применены под Москвой, как раз на нашем участке фронта. А возможно, и на всем фронте.

В дальнейшем мы часто наблюдали такие “утиные” полеты. Они стали привычными, приносили уверенность и положительные эмоции, а их устрашающий свист стал хорошо восприниматься ухом. На душе становилось легче, думали: “Достанется фрицу на орехи”. Этот первый бой хорошо запомнился, даже даты и разные мелочи, с ним связанные. Наше превосходство в вооружении, не только количественное, а главное, качественное, я имею в виду моральное состояние бойцов было залогом победы. День начала наступления стал праздничным днем. Никто не сомневался в победе. Ведь отступать уже было некуда, в считанных километрах за нашей спиной была Москва.

Несмотря на такую мощную артподготовку, по окончании ее все же некоторые огневые точки противника ожили. В батальоне появилось несколько легкораненых. Была ранена также лошадь, возившая нашу санитарную повозку. Эту потерю Баранников быстро восполнил. Неизвестно где он нашел большую бесхвостую бельгийскую лошадь, которая нам долго и верно служила. После подавления оживших огневых точек началось общее наступление.

Четвертое августа был памятным днем, днем начала большого пути Москва-Берлин. Этот тяжелый путь был пройден пешком с боями почти за три года, а точнее, за два года, девять месяцев и пять дней. Нередко мы несли большие потери. Личный состав нашего ботальона неоднократно менялся.

Общее направление нашего наступательного движения было на Вязьму-Смоленск. Каждый /c. 64/ километр, каждую высотку, деревню приходилось брать с боем. Немцы яростно сопротивлялись, порой стояли в обороне по месяцу и более. Наступила глубокая осень – дожди, холода, непроходимые российские дороги со всеми их прелестями осложняли жизнь солдата. Бывало, за день, во время оступления, пройдем десяток и более километров. Усталые, голодные, ноги мокрые, портянки хоть выкручивай, и вдруг команда: “привал” (отдых). А костры разжигать нельзя, горячей пищи нет, а если особо “повезет”, еще и дождь впридачу. Однако дождь не помеха, ничто не может помешать солдату спать. Он может спать сидя, стоя и даже на ходу на марше. На привале обычно несколько человек собираются вместе, снимают шинели, одну выстилают на землю, другими укрываются и, прижавшись друг к другу, крепко спят. И никто не болел. За годы войны не припомню случая заболевания, даже насморком. Все защитные силы организма мобилизованы – нет места заболеванию. Во время наступления, на марше, немецкая авиация проявляла большую активность, нередко на бреющем полете расстреливала из пулеметов движущуюся колонну. А наша авиация часто даже не появлялась. Редко удавалось видеть воздушные бои, а если они и случались, то немцы в воздухе имели превосходство. Помню, под Вязьмой после налета немецкой авиации на дороге остались сотни убитых и раненых. Мы медленно, с боями продвигались к городу Вязьме. Наша дивизия шла несколько южнее ее, по направлению на Дорогобуж. Правый фланг доходил до окраины Вязьмы. За каждый километр продвижения вперед приходилось платить высокую цену, исчисляемую сотнями убитых и раненых солдат. Казалось, что жизнь потеряла всякую ценность.

Однажды был отдан приказ взять расположенныи на небольшой высоте населенный пункт, /c. 65/ кажется, деревню Гусаки, точно не помню. Трижды в течение трех дней ходили наши бойцы в атаку. На земле еще оставались лежать тела убитых в предыдущие дни. Так деревню взять и не удалось. Бывали случаи, когда солдат по нелепым приказам, необдуманно вели в атаку под прицельным огнем противника. Смоленщина достаточно пропитана солдатской кровью. Не всегда умело, без суворовской хитрости велись наступательныe операции. Было забыто изречение Суворова “Не числом, а умением”. Солдаты в подавляющем большинстве были хорошими, храбрыми людьми. В таких недостатка не было. Страх был у всех. Кажому человеку в разной степени присущ страх смерти. Однако во время боя страх исчезает. Он может быть до или, реже, после боя.

Хорошо запомнился старший лейтенант Володя (фамилии его я не помню), начальник разведки, разумный, высокий, спортивного вида молодой человек. Этот Володя при любых, самых сильных обстрелах никогда не ложился на землю, приговаривая при этом: “Я не буду кланяться немцам”. Находясь в такой момент рядом с ним, было неудобно лежать, прижавшись к земле, в то время как он стоит тут же над тобою. Нас он не осуждал и не пытался перевоспитать. В дальнейшем судьба Володи сложилась печально: он погиб в боях за Смоленск.

Приведу еще один пример бесстрашия. Как сейчас, вижу сидящего на камне и мастерящего мундштук из гильзы во время тяжелого минометно-артилерийского обстрела сержанта Мироненко, совершенно спокойно, безучастно, безо всякой реакции на окружающее занимающегося своим нехитрым делом. Не знаю, была это храбрость или глубокая заторможенность как защитная реакция. По-видимому, в качестве успокаивающего, или как полагалось по старым русским обычаям, солдаты /c. 66/ получали свои знаменитые сто грамм водки. Фактически пили больше, так как погибшие вчера уже не могли выпить сегодня, и это доставалось живым. Тем не менее, на фронте не видел пьяного солдата и пьяниц вообще.

Коль скоро я вспомнил сержанта Мироненко, кратко расскажу о нем. Коренной сибиряк, около сорока лет (мы считали его стариком), учитель средней школы, честный, бережливый, непьющий человек (свои сто грамм отдавал). В его рюкзаке можно было найти все необходимое солдату от иголки с ниткой до сухаря. Солдаты любили его и часто обращались к нему по всяким мелочам. Однажды во время больших изнурительных переходов прямо на марше ему стало плохо, и он внезапно скончался. Мы похоронили его у дороги и даже не смогли сообщить семье точное место захоронения.

8

Только весною, кажется, в марте 1943 года, спустя больше полугода после начала наступления, была взята Вязьма. Был пройден тяжелый путь, чуть больше ста пятидесяти километров. После освобождения Вязьмы на западном фронте наступило затишье. Мы окопались, построили блиндажи в два наката (два ряда бревен сверху), выкопали глубокие траншеи. Немцы заминировали нейтральную зону, на некоторых участках установили колючую проволоку и навесили на нее пустые консервные банки. Создавалось впечатление, что они не собираются уходить из этих мест. Так мы простояли в обороне несколько месяцев. Но назвать это затишьем, конечно, было нельзя.

Артиллерийская дуэль с обеих сторон продолжалась днем и ночью. Это стало неотъемлемой частью фронтовой жизни. А если наступала тишина, /c. 67/ становилось как-то неловко, тревожно, чего-то не хватало, даже трудно было уснуть, Снайперы с обеих сторон были активными. Наши снайперы, особенно девушки, были высокого класса. Я, проходя по траншее, да еще со своим ростом, не всегда пригибался, голова торчала. Если сзади шел Баранников, он рукой толкал мою голову вниз. Как не вспомнить добрым словом этого бывшего вора и хулигана! Спасибо ему, он не раз спасал мне жизнь.

В обороне с ее мнимым затишьем можно было нередко встретиться с совершенно необычными, трудно объяснимыми фронтовыми загадками. Однажды, в один из довольно спокойных дней, ранним утром мне пришлось выехать обследовать водный источник на предмет годности употребления воды в пищу. Я вместе с поваром Ходжаевым на полевой кухне выехали к близлежащей речушке. Дорога была проселочная, наезженная, чистая. Добрались до речки. Вода оказалась вполне годной к употреблению. Ходжаев заполнил кухню водой. Мы сели на облучок (передок) кухни и погнали лошадей. Возвращались домой тем же путем, по старой наезженной дороге, и вдруг — мощный взрыв! Кухня отрывается от передка, взлетает в воздух, ее части разлетаются в разные стороны на десятки метров, а мы с Ходжаевым продолжаем ехать на передке. Испуганные лошади понесли нас с ржанием неизвестно куда. Как это ни странно, но ни мы, ни лошади не пострадали. По-видимому, противотанковая мина, заложенная еще давно на дороге, среагировала на вес заполненной водою кухни. Хорошо то, что хорошо кончается!

А были и иные исходы. У солдат, и не только у них, появились вши, причем, в больших количествах. Мне, как командиру санвзвода батальона, пришлось возглавить борьбу с ними. Мой помощник Баранников где-то раздобыл бочки из-под /c. 68/ бензина. В них грели воду и мылись. Нижнее белье менялось не часто и не регулярно. Его “стерилизовали” сами солдаты: проводили швами белья (где, основном, гнездились насекомые) по горячему металлу бочки – раздавался треск от лопающихся вшей и их яиц.

Как-то мне пришлось мыться с одним офицером в небольшом блиндаже с окошечком. Мы сидели на полке и натирали друг другу спины. Немцы обычно стреляли из орудий по площадям, причем, в определенное время. Недалеко от нашего блиндажка разорвался крупнокалиберный снаряд. Большой осколок с фырканьем влетел в маленькое окошко и почти полностью перебил бедро выше колена сидящему рядом со мной офицеру. После остановки кровотечения, наложения жгута и повязки, он был эвакуирован в полковой медпункт (ПМП). Дальнейшая его судьба мне не известна.

К концу зимы у нас появилась проблема авитаминоза (кровили десны). Пока стояли в обороне, у нас была возможность бороться с этим. В больших бочках настаивали нарезанную хвою. Солдаты неохотно пили эту горькую жижицу, но все же пили. Несколько позже солдаты стали болеть куриной слепотой. Многие в сумерки перестали видеть. От нашего союзника – Америки начали поступать витамины, в частности, витамин А в каплях, что прекратило эту болезнь, почти эпидемию.

Время шло, проходили дни и месяцы, уже приближалось лето. Мы стояли на старых обжитых позициях. Шла обычная позиционная война. Установились и довольно размеренная лагерная жизнь, и стабильный распорядок дня. Мы хорошо изучили окружающую местность, все лесные дорожки и троинки, даже нашли земляничную поляну, где обирали землянику, еще не успевшую созреть. Но война не давала о себе забывать. Лениво /c. 69/ постреливали с той и с другой стороны, чтобы противник знал и помнил, что война продолжается.

Животные и птицы, во множестве обитавшие в этих местах, “эвакуировались”, как и люди, куда-то подальше. Жизнь несовместима с войной! Вместо пения лесных птиц однажды к нам прямо на передовую приехали артисты и исполняли новые, военного времени, песни и читали стихи. Тогда мы впервые услышали песню Алексея Суркова “Огонек” – “На позицию девушка провожала бойца…”, песни “Бьется в тесной печурке огонь…” “Синий платочек” и стихотворение Константина Симонова “Жди меня”. Концерт был большим событием для солдат. Ввиду опасности обстрела артисты работали без микрофонов (а может быть, тогда они еще не существовали). Мы услышали и увидели живых людей в гражданской одежде, от чего давно отвыкли. Песни были мелодичными, лиричными, они были близки солдатам и тронули их сердца. Как важно искусство, даже на войне.

9

Мы продолжали стоять в обороне, занимая прежние позиции. Было достаточно времени для обучения личного состава самопомощи и взаимопомощи, чем мы и занимались. Газеты до нас доходили редко, так как обычно они использовались еще до прочтения на самокрутки с махоркой. О зверствах фашистов в Европе и на захваченных советских территориях солдаты на фронте знали далеко не всё. Многое просто скрывалось, извращалось, окрашивалось в мягкие тона. Почти ничего не сообщалось о зверствах, учиненных над евреями, о нечеловеческих планах Гитлера “окончательного решения еврейского вопроса”. Само слово «еврей» было под негласным запретом и заменялось /c. 70/ какими-то синонимами. Мы тогда еще не знали о лагерях смерти Освенцим, Майданек и других. Значительно позже стало известно, с какой изуверской жестокостью были уничтожены евреи в Бабьем Яру. Ведь только в мае 1941 года я ходил по дорожкам этого Яра, где цвели цветы и пело множество птиц. Это было райское место, созданное Б-гом для жизни, а не для смерти.

Мы знали мало, но и этого было достаточно, чтобы понять, как немцы, наследники Гете и Бетховена, превратились в кровожадных животных. Было ясно, что такое зло надо вырывать с корнем. На нашем участке фронта стояла тишина. Совсем как назвал один из своих романов Эрих-Мария Ремарк, — “На Западном фронте без перемен”. В воздухе, однако, чувствовалось какое-то напряжение, ожидание чего-то. Командование не все знало о состоянии противника. За время длительной обороны немцы успели сильно укрепить свои позиции. Нужен был “язык”, который мог бы помочь раскрыть многое неизвестное.

На операции по захвату “языка” обычно направляли только добровольцев. Желающих участвовать в этой операции оказалось довольно много. Была отобрана группа из пяти человек, в которую вошел и я. Я оказался в этой группе совсем не случайно. Мотивом, побудившим меня пойти на это рискованное дело, была месть за отца. Несколько недель назад я отправил письмо своим землякам с просьбой сообщить о судьбе отца и только накануне получил ответ, что мой отец расстрелян немецкими оккупантами в сентябре 1941 года. Хотя в этом сообщении ничего нового для меня не было, но слово “расстрелян” звучало и не укладывалось у меня в голове не только тогда, но и сегодня. Помню тот день, как сейчас. Я безучастно бродил по открытым местам и даже по брустверу траншеи, где обычно стреляли. Но стрельба прекращалась, как будто невидимая /c. 71/ рука отводила от меня опасность. Как раз в эти минуты я без колебания принял решение участвовать в группе по захвату “языка”. Подвернулся удобный случай отомстить!

Группа собралась молодая, надежная, с ней можно было идти в бой. В ее составе один сапер, в обязанность которого входило разминировать проход, затем ожидать нашего возвращениия в нейтральной зоне и прикрывать отход. Я — медицинский работник, всегда нужный в таких ситуациях. Остальные три человека — группа захвата. Из всех пятерых запомнилась только одна фамилия старшины Щербатова, командира группы.

Подготовка операции была рассчитана на 7-10 дней. Нас освободили от всех обязанностей, собрали в один блиндаж, хорошо кормили и обучали специальным приемам. Запомнилось одно тренировочное занятие, которое могло бы закончиться трагедией. Нам была поставлена задача захватить своего часового, охранявшего одиночное орудие в соседней части. На карте был очерчен круг большого радиуса, где могли находиться часовой и орудие. Мы вышли после захода солнца по незнакомой проселочной дороге, пользуясь картой и компасом.

Больше чем через час с трудом обнаружили орудие и часового. Незаметно подобрались к нему на расстояние броска и, когда часовой присел на пень, к нему подскочили трое. Один закрыл ему кляпом рот, два других уложили на землю, завернули в плащ-палатку и потащили в ближайшую воронку. Один из нас (сапер) остался охранять орудие. Схваченный солдат принял нас за немцев, у него развилась стрессовая (нервная) реакция. Пришлось долго его успокаивать и доказывать, что мы не немцы. Он дрожал и заикался, но потом отошел и успокоился.

Ходить за “языком” – опасное, тяжелое испытание. Несколько дней подряд мы пробирались в нейтральную зону, лежали там часами, изучали /c. 72/ местность и распорядок дня немцев. Спереди тянулась длинная насыпь недостроенной железной дороги, до и после которой местность была заминирована. Затем шло заграждение из колючей проволоки с навешанными на ней консервными банками (к сожалению, банки были замечены нами с опозданием). За насыпью местность не просматривалась, но мы знали, что там были немецкие блиндажи и окопы. Иногда слышалась немецкая речь и игра на губной гармошке.

Наконец наступил день операции. Мы получили последние указания начальника разведки и напутствие командира полка. Я не из храброго десятка, но в группу вписался хорошо. Мой страх был где-то глубоко и, по-видимому, не замечался окружающими. По-настоящему страшно было до операции, а во время нее страх ушел, да и времени на него не оставалось. Сегодня, спустя шестьдесят лет, даже самому не верится, что это на самом деле было. Большие дела надо делать в юности, ничего не оставляя на потом.

Глубокой ночью, в полной темноте и тишине, мы покидали наш передний край. Когда мы выходили из траншеи, нам казалось, что выходим в открытый космос, хоть тогда еще такого понятия не существовало. Оставшиеся в траншее тепло провожали нас, крепко пожимали руки и желали благополучного возвращения, конечно, с хорошим “языком”. Через минуту мы оказались одни, двигаясь ползком друг за другом, цепочкой. Сапер уже сделал свое дело. Он еще несколько дней назад начал разминировать проход, а сегодня фактически только проверял свою работу. Мы медленно и беззвучно продвигались вперед. Все шло по намеченному плану. Кругом полнейшая тишина. Казалось, ничто не предвещало неприятности, но… допущенная нами маленькая оплошность нарушила наши надежды. В жизни это случается. Не всегда мелочь соответствует по значимости своей величине. В эру /c. 73/ отсутствия антибиотиков фурункул носа или верхней губы мог привести к смерти. Так композитор Скрябин в апреле 1915 года погиб от инфицированной царапины, полученной при бритье.

Но вернемся к “нашим баранам”. Мы благополучно перебрались через железнодорохную насыпь, доползли до проволочного заграждения, сапер начал в темноте резать проволоку, и тут раздался предательский звон висящих на ней консервных банок. Казалось, звонят колокола. Появились осветительные ракеты. Наша маленькая группка людей, плотно прижавшаяся к земле, лежала, ярко освещенная, как будто для всеобщего обозрения. Хотелось сжаться, сократиться в размере, зарыться в землю и стать невидимыми. Но было уже поздно, мы были обнаружены, хотя точного места нашего расположения немцы все-таки не знали.

Мы начали отход и успели перевалить через насыпь, что нас и спасло. Был открыт ураганный огонь из всех видов оружия, включая артиллерию. Стреляли не по нам, а куда-то за нами, с целью не дать нам уйти. Наши ответили мощным огнем по действующим огневым точкам противника. К счастью (даже в такой ситуации бывает счастье), немцы из-за насыпи не могли нас видеть. Кроме того, было еще темно. Мы отходили назад по старой тропе. Когда стали подползать к нашей траншее, обнаружили отсутствие старшины Щербатого — он полз последним. Не медля, повернули назад и обнаружили его, окровавленного, раненного в ногу. Только в траншее удалось оказать ему настоящую первую помощь и затем эвакуировать. Уже из тылового госпиталя мы получили сообщение, что он жив.

Хотя задание осталось невыполненным, но благодаря этой операции были обнаружены новые огневые точки противника, что в какой-то мере прояснило ситуацию, за что каждый из группы, в том числе и я, был награжден медалью “За отвагу”. /c. 74/

10

В течение следующих нескольких дней на переднем крае стало тесно: прибывала техника и новые части. Вскоре пустых мест не осталось, были заняты все свободные ниши. Вблизи от нас разместилась батарея “катюш”, а рядом с ней, в лесу, лежали штабеля длинных ее снарядов. Всё окапывалось, погружалось в землю.

Командиры “катюш” часто заходили к нам в блиндаж в гости (своего блиндажа у них еще не было) — пили чай, иногда водку, балагурили. Немцы чувствовали, что у нас что-то происходит: над нашими позициями стали часто появляться их самолеты-разведчики типа “Фокке-Вульф”, прозванные за их форму “Рама”. Эти же самолеты корректировали стрельбу своей артиллерии. Наши позиции стали чаще и интенсивнее обстреливаться.

Однажды днем, в солнечную ясную погоду, во время полета разведчика немцы начали обстрел батареи “катюш”, хотя с этого места “катюши” никогда еще не вели огонь и засечь батарею было невозможно. Вероятнее всего, самолет-разведчик обнаружил и корректировал огонь по батарее. Один из немецких снарядов попал в штабель боеприпасов “катюш”. Ящики, а затем и сами снаряды, загорелись. Раскаленные до красна длинные снаряды хаотически расползались, как змеи, по земле в разные стороны, а некоторые из них без траекторий полета с фырканьем поднимались в воздух, а затем падали где-то вблизи, к счастью, не взрываясь, так как были без взрывателей. Обошлось без жертв, но картина была совершенно необычно-сказочной, хорошо запомнившейся.

Все было готово к наступлению. После артиллерийской подготовки немецкая оборона была прорвана, началось долгожданное движение вперед. В первые дни двигались довольно быстро, преследуя /c. 75/ противника. Немцы, хотя и стремились, но не смогли оторваться от нас. Мы шли по пятам. Однако днем позже им это все-таки удалось. И это дало возможность немецкой авиации бомбить и обстреливать наши движущиеся передовые части. Скоро мы это почувствовали. К сожалению, наша авиация не проявляла должной активности и редко оказывала достойное сопротивление. Не часто нам удавалось видеть воздушные бои. Были случаи, когда наши самолеты просто покидали поле боя, ретировались.

Немецкие самолеты, пролетая на бреющем полете над нашими колоннами, расстреливали их в упор. Часто они гонялись за небольшими группами и даже за одиночными солдатами. После такого налета на дороге и вокруг нее оставали десятки убитых и еще больше раненых. У каждого куста и бугра кто-то шевелился и стонал. Мы не успевали оказывать первую помощь. Сами раненые помогали себе и друг другу, накладывая имеющиеся у них индивидуальные пакеты первой помощи.

После оказания помощи раненых собирали в одно место и попутным транспортом отправляли в тыл. Нередко немецкие самолеты обстреливали группы собранных для эвакуации тяжелораненых беспомощных людей, грубо нарушая международные законы неприкосновенности раненых.

Еще в школе мы хорошо усвоили, что наша авиация лучшая в мире. Сколько было сложено песен о летчиках! Как мы хорошо знали Чкалова, Белякова, Байдукова, Коккинаки, женщин-летчиц Осипенко, Гризодубову, Раскову и других. Как мы верили мощь нашей авиации. А что увидели на деле? Нашу беспомощность, господство в воздухе немецкой авиации, особенно, в первый период войны.

Кроме немецкой авиации нашему наступлению мешало отсутствие дорог или плохие дороги. Удивительно, как эта деталь вошла в быт и стала /c. 76/ неотъемлемой частью русского пейзажа. Еще Гоголь писал о двух бичах России — бездорожье и пьянстве. А Наполеон добавил: “Три майских дождя – и Россия непобедима”. Отсутствие дорог, болота, непролазная грязь, множество больших и малых водных преград мешали быстрому продвижению вперед. Вся полковая техника и обоз передвигались на лошадях. Застрявшие в грязи повозки и другая техника вытаскивались солдатскими руками.

Но русский солдат пройдет даже там, где только птица может пролететь. Это правда, я этому свидетель. Мы медленно двигались вперед. Скорость нашего продвижения зависела от состояния дорог и сопротивления противника. А сопротивлялись немцы яростно, как будто они оставляли свою землю. Они минировали дороги, на возвышенностях оставляли пулеметы с власовскими пулеметчиками (власовцы — это предатели, перешедшие на сторону немцев; у нас в полку было несколько случаев перехода на сторону врага). Иногда один такой пулемет надолго задерживал продвижение колонны наших войск. Много солдат погибло на дорогах Смоленщины. Каждый шаг вперед обходился дорого.

В районе Дорогобужа в один из удачных наступательных дней наш полк быстро продвинулся вперед и оторвался от своего обоза. Продукты питания остались далеко позади. После полудня мы, уставшие и голодные, остановились в лесу на привал. Каждый лег, где стоял, на мокрой траве в ожидании пищи. Вскоре возле полевой кухни образовалась очередь голодных солдат. Каждому было налитo пo пoлкoтелка какой-то теплой мутной жидкости без единой крупинки. Это была просто вода, кипятившаяся в котле, в котором когда-то варился суп. Получив свой, будем называть его, суп, я пошел его кушать и… по закону подлости споткнулся о корень дерева. Котелок выпал из рук, а суп, конечно, разлился. Было очень обидно. От /c. 77/ огорчения бросил котелок на землю, сел на пенек с тяжелыми мыслями.

Всю эту картину видели мои солдаты. Спустя час, а может, и более, ко мне подошел Баранников. Он принес большой кусок хорошо пахнущего аппетитного мяса и сказал: “Попробуйте, товарищ лейтенант, и отгадайте, что это”. Я, конечно, не отказался. Мясо оказалось вкусное, мягкое, сочное, напоминающее шашлык. А вот что это, не угадал, да и трудно было догадаться. Оказалось, что это еж, поджаренный на костре. Я уже который раз вспоминаю этого доброго человека, моего помощника Баранникова, бывшего вора, арестанта.

Несколько слов о солдатской пище, Кормили нас довольно однообразно. Преимущественно кашами и супами из концентратов, сухарями. Но бывали дни, особенно в наступлении, голодные. Нередко выручала конина – мясо раненых или убитых лошадей. Здесь уместно вспомнить римских легионеров, завоевавших полмира. Они всегда имели в вещевом мешке лепешку, изюм и сушеные оливы. У нас же, в лучшем случае, были сухари. Примерно с конца 1943 года, когда стала поступать американская помощь по ленд-лизу (автомашины-студeбеккеры и другая военная техника, сигареты, свиная тушенка и многое другое), наше питание улучшилось.

11

С тяжелыми боями мы продвигались к Смоленску. Уже позади остались Дорогобуж, Сафоново, Ярцево. Предстояло преодолеть трудную водную преграду – Соловьевскую переправу у деревни Соловьево. Это было несколько выше места впадения реки Вопь в истоки Днепра. Хотя река Вопь не такая уж широкая, но ее заболоченные берега осложняли форсирование самой реки. Кроме того, /c. 78/ немцы укрепили этот район: заминировали все подходы, установили орудия на прямую наводку, пристреляли цели и надеялись здесь остановить наше наступление.

В этом месте был жаркий скоротечный бой. Обе стороны понесли большие потери. Несмотря на шквальный огонь и потери, взвод наших солдат сумел переправиться на другую сторону реки, захватив плацдарм, который удерживал до конца, до подхода подкрепления. К вечеру плацдарм был расширен, а утром началось общее наступление. Вытаскивая с поля боя раненых, погибли три моих санитара. Мой помощник командира взвода Баранников получил легкое касательное ранение в коленную чашечку и был отправлен в госпиталь для легкораненых, откуда через неделю вернулся в строй.

Чем ближе мы подходили к Смоленску, тем более возрастало немецкое сопротивление. От Москвы до Смоленска 419 километров. На преодоление этого пути у нас ушел целый год! Это было время, когда армия училась наступать, когда в хаосе рождались ростки надежды, когда начало возвращаться чувство собственного достоинства солдата, потерянное в период беспорядочного отступления 1941 года. За это время в нашем третьем стрелковом батальоне почти полностью сменился состав: многие погибли, а тяжелораненые уже не могли вернуться в строй.

Старослужащих, т.е. тех, с кем начали бои еще под Можайском, в батальоне осталось совсем немного. Поступало пополнение необстрелянных, еще не нюхавших пороха солдат. Зато возвращающиеся из госпиталей после ранения солдаты высоко ценились. Они являлись катализатором будущих наступательных боев. Они учили и были примером для молодых солдат. Возвращавшиеся в строй раненые, а их было сотни тысяч, сыграли одну из главнейших ролей в победе. /c. 79/

Немцы медленно отступали, неохотно возвращая захваченные земли Смоленщины. Освобожденные районы были совершенно разрушены и обезлюжены, деревни сожжены. Тысячи людей, особенно молодых, были угнаны в Германию на рабские работы. Для разрушения железных дорог немцы привозили из Германии специальные машины, режущие шпалы, а рельсы взрывали. Значит, они давно планировали отступление. Глядя на это, было горько и обидно за страну и правительство, которое так умело долгие годы обманывало свой народ, внушая ему миф о непобедимости и нерушимости Страны Советов. Картины освобожденных районов являлись лучшей агитацией для солдат, которые рвались в бой, чтобы скорее освободить то, что было еще оккупировано, и отомстить. Но было и другое: немцы разбрасывали листовки с призывами переходить к ним, захватив с собою винтовку и котелок. Находились и такие, которые охотно на это шли. К сожалению, такой случай был у меня во взводе: однажды утром недосчитался одного котелка, винтовки и солдата. Долгие годы помнил его фамилию и даже лицо.

Мы медленно продвигались к Смоленску. Стало ясно, что враг уже не тот, и мы стали другими. Мы стали опытнее, у нас появилась уверенность, а главное, мы поняли, что немцы могут быть побеждены. Где-то вдали замаячили, правда, еще неясные, контуры победы. Однако немцы продолжали оказывать сильное сопротивление. Они господствовали в воздухе, расстреливая оттуда наши движущиеся колонны, а наши самолеты по-пережнему либо отсутствовали, либо появлялись, когда уже было поздно.

На подступах к Смоленску немцы заранее построили глубокую линию обороны с минными полями и долговременными огневыми точками (ДОТ). /c. 80/

Обычно в этих дотах сидели власовцы (русские пленные) и яростно сопротивлялись, отстреливаясь по последнего патрона, зная, что в будущем ответят за свое предательство. Несмотря на сопротивление, после мощной артиллерийской подготовки и воздушных налетов, особенно ночных бомбардировщиков, знаменитых У-2 (говорят, что их пилотировали женщины), оборона противника была прорвана. Наша 312-я дивизия наступала на северных окраинах древнего Смоленска. Город после тяжелых двухмесячных боев был оставлен еще осенью 1941 года и в течение двух лет был оккупирован фашистами. Освободили его наши войска, в том числе 312-я стрелковая дивизия, в сентябре 1943 года. Нас встретили страшные разрушения – руины и пепелища.

Много здесь было пролито крови, погибли тысячи людей, и не всегда потери были оправданы. Помню, писарь батальона составил длинный список погибших для отправления “похоронок” на родину. Погибли и три моих товарища. Командир взвода разведки Караулов, награжденный и постоянно носивший на груди два ордена Красной Звезды, погиб, когда однажды “катюши” по ошибке обстреляли наши передовые позиции, — эти ордена были вдавлены в его грудь. Погиб младший лейтенант Голдин, прослуживший в части только полгода. Погиб старший лейтенант Володя Федосов, удивительно бесстрашный человек, неоднократно руководивший операциями разведки боем, приводивший пленных немцев и добывавший ценные сведения.

У Смоленска мы задержались недолго. Наступление продолжалось, наш путь лежал к границам Белоруссии. Как раз в это время, уже далеко за Смоленском, я был легко ранен мелкими осколками в ноги. Неделю провел в госпитале для легкораненых и возвратился в строй, в свою дивизию, но уже в другой полк – 859-й артиллерийский полк, на должность фельдшера дивизиона. /c. 81/

Приближаясь к Белоруссии, я надеялся освобождать родные места, войти в свой дом, увидеть отца – вдруг свершится чудо и он встретит меня у крыльца, как это было раньше, когда возвращался из школы! Но чуда не свершилось. На подходе к границе, вблизи реки Березины, нашу дивизию остановили, сняли с передовых позиций и пешим ходом направили на север, в район Великих Лук. Люди были были измотаны предыдущими боями за Смоленск. От дивизии остались только тыловые службы, обоз, очень поредевший личный состав да номер. Она нуждалась в пополнении материальной части, в пополнении людьми, а главное, в отдыхе. В сушествующем положении она не могла быть использована в боях. Это, по-видимому, и явилось причиной изменения маршрута. Предстоял длинный, тяжелый трехсоткилометровый пеший путь. Наступила глубокая осень, холода – вечером подмерзает, а утром тает, дороги становятся малопроходимыми или совсем непроходимыми.

12

Моя служба продолжалась в новой части. Это была артиллерия, бог войны – не пехота. Народ здесь был более грамотный. Даже мат был другой. Нельзя сказать, что он был более интеллигентным, но звучал как-то мягче, не застревал в ухе. Я прибыл туда с некоторой опаской, хотя был ужо не новичок, а стреляный воробей. Появились новые заботы – знакомство с людьми и окружающей обстановкой. Надо было хоть поверхностно узнать разницу между пушкой и гаубицей. Служить мне стало легче: если в стрелковом батальоне я командовал взводом, то здесь в дивизионе в моем подчинении было только четыре помощника – один санитарный инструктор работал непосредственно со /c. 82/ мною, а трое остальных – в батареях, в каждой по одному человеку. Дивизион состоял из трех батарей — две батареи 76-миллиметровых пушек и одна 122-миллиметровых гаубиц. Артиллерия передвигалась на конной тяге. Только через год, когда получили американские студебеккеры, мы сменили лошадей на машины.

Самое главное, что я нашел на новом месте среди пушек и лошадей, это человека. Казалось бы, вокруг нас много разных людей, как хороших, так и плохих. Но найти такого, с которым не страшно ходить в разведку или доверить сокровенные мысли, совсем не просто. А я нашел. Прямо в первый день, при первой же встрече. Это был Дмитрий Федорович Погалеев. Я его называю по имени и отчеству, так как тогда считал его “старым”. Ему было сорок лет.

Дмитрий Федорович окончил два факультета университета, был всесторонне развитым, умным человеком, хорошо пел и понимал музыку. Кроме того, он был начальником штаба дивизиона и моим непосредственным начальником. Мне повезло: с ним было интересно и поучительно.

На следующий день после этого знакомства, рано утром, наш 859-й артиллерийский полк в составе 312-й стрелковой дивизии начал движение на север в направлении Великих Лук.

Вначале мы не понимали смысла нашего движения на север. Потом стало ясно, что нас используют как приманку, как манекенов, для создания видимости того, что где-то что-то готовится. Наши колонны передвигались не по ночам, а днем, без соблюдения маскировки, на виду у противника.

Наступила зима, декабрьские морозы, земля уже успела покрыться толстым слоем снега. Мороз в походе был нашим союзником, дороги стали проходимыми, лошади легко справлялись с перевозкой /c. 83/ тяжелых орудий. Но солдатам на привале, чтобы лечь спать, приходилось разгребать снег, стелить шинели и укрываться оставшимися шинелями. Спали крепко. Солдаты ухитрялись спать даже на ходу при переходах, держась за повозку. Но утром при подъеме трудно было разогнуть ноги в коленях, требовалась разминка.

Помню, однажды после длительного перехода в морозный день, уже вечерело, и вдруг вдали мы увидели большой дом. Обрадовались, ускорили шаг в надежде там переночевать. Но места там не оказалось. Даже переступить через порог не удалось — все было заполнено солдатами из соседних частей. Мы с сожалением ушли от этого “теплого” дома. В нескольких сотнях метров от него облюбовали уютное место среди кустов, защищенное от ветра, разгребли снег и по старой схеме легли спать.

Рано утром, когда солнце только начало всходить, его первые лучи, падая на чистый снег, преломляясь, образовывали крошечные изумительные радуги. Нарушил эту тишину и утреннюю зимнюю красоту мощный взрыв. Уютный теплый дом, где отдыхали усталые солдаты, вмиг превратился в ничто, и конечно, его обитатели провели в нем последнюю ночь своей короткой, только еще начавшейся жизни. Говорят, человек — это целый мир. Сколько миров ушло, не познав жизни, за один миг!

А мы, уже привыкшие к таким эпизодам, погоревали, позавтракали и продолжили свой путь на север. Двигались медленно, с частыми привалами. Усталость накапливалась, и ночи отдыха на снегу было недостаточно. Уже отсчитывали последние километры Смоленщины, впереди лежала псковская земля. Что она готовила нам?

Пройдя такие большие расстояния, мы редко встречали жилье и людей. А если встречали, то обычно это были разрушенные или сожженные деревни, а люди имели жалкий вид. Но все же по /c. 84/ сравнению со Смоленщиной пейзаж изменился.

Разрушений стало меньше. Видно было, что фашисты еще не успели завершить свое гнусное дело. Стало светлее и легче на душе.

Очень украшали пейзаж множество озер и рек, о тому же богатых рыбой. К нашему весьма скудному и однообразному солдатскому рациону рыба была весомой добавкой. Помнится аппетитная солдатская уха. И хоть варилась она без лаврового листа, перца и картофеля, но ценилась выше, чем послевоенная, готовившаяся по всем правилам кулинарного искусства. Рыбу ловили варварским способом: в озеро бросали гранату, и она, оглушенная, всплывала брюхом кверху. Оставалось только ее собрать, почистить, и — в котел. После надоевших пшенной каши и горохового супа из концентрата рыбные деликатесы были оценены по достоинству.

Наступил долгожданный отдых, но длился он недолго, около недели. За это время мы переформировались, получили пополнение людьми и материальной частью. Все, что имеет начало, имеет и конец. Кончился и наш отдых. Нас перевели на передний край. Мы заняли исходную позицию в районе крупных населенных пунктов Невеля и Пустошки. Спустя несколько дней, после разведывательной операции, в коротком бою взяли Пустошку.

Наши потери были незначительными, но, к несчастью, здесь было захвачено большое количество алкоголя и продовольствия. Солдаты не могли себе отказать в удовольствии выпить. Немцы воспользовались этим и контрударом выбили нас из Пустошки. Так она переходила из рук в руки несколько раз. В одном из боев немцы почти отрезали передовой наблюдательный пункт (ПНП). Осталась только узкая полоска, по которой /c. 85/ проходила линия связи со штабом дивизии. На ПНП находилось несколько раненых.

Мне с санинструктором пришлось под сильным минометно-артиллерийским огнем, держась за провод линии связи, ползти к ним. К счастью, удачно доползли до места, оказали необходимую помощь и эвакуировали их. Это была трудная и опасная работа.

Вскоре фашисты были отогнаны далеко за Пустошку к границам Латвии, а нас решили использовать в совершенно другом месте Псковщины. Ночью погрузили в товарные вагоны и отправили на юг. Путь, который мы еще недавно прошли пешком, обратно уже совершали на поезде. К тому времени разрушенные железные дороги были уже восстановлены, благодаря тому, что сразу за наступающими войсками двигались бригады ремонтников и быстро их восставливали.

Поезд тянулся медленно, без расписания, часто останавливался там, где машинист считал нужным остановиться для заправки паровоза дровами и водой. Мы находились в пути около двух суток. Позади уже осталась Смоленская область, мы вступили на Брянщину с ее знаменитыми Брянскими лесами. Было раннее утро, тишина, только дятел своим стуком и пение птиц нарушали ее. Лес стоял торжественно, не шевелясь, близко примыкая к железнодорожному полотну. Сосновый аромат разливался повсюду, даже проникал в наш вагон со спертым ночным солдатским запахом.

В этом прекрасном месте поступила команда разгружаться. Быстро разгрузились и направились к ближайшей опушке леса. Железнодорожный состав опустел, там осталась только группа для заготовки дров. Собрались завтракать. Вдруг в небе появился самолет-разведчик “Фокке-вульф”. /c. 86/ Он казался живым всевидящим существом и обычно появлялся тогда и там, где его особенно не ждапи. Сейчас он появился, можно сказать, с опозданием на один час, так как мы успели выгрузиться и были уже в лесу.

Вскоре в небе послышался гул, и тут же мы увидели группу “юнкерсов”, деловито и беспрепятственно идущих на бомбежку нашего эшелона. Увидев, что он пустой, они стали бомбить и обстреливать окружающий лес. Несколько бомб упало рядом с нами, а одна из них совсем близко, у лафета гаубицы. Она врезалась глубоко в землю, но не взорвалась. На войне нередко бывают чудеса, но с разными знаками – с плюсом или с минусом. В этом случае нам здорово повезло — выпало чудо с плюсом.

Железнодорожный состав был почти полностью разрушен. Наши потери были относительно невелики. В основном были ранены солдаты, оставшиеся у вагонов. Немецкие самолеты отбомбились, как на учении, и безнаказанно ушли, наша “прославленная авиация” так и не появилась. Сколько песен спето, сколько стихов и прозы написано во славу авиации и летчиков! По количеству самолетов Красная Армия превосходила германскую. Еще до войны 1939-1940 гг. Союз выпускал 900-950 самолетов в месяц, ас 1 января 1939 г. по 22 июня 1941 г. армия получила 17.745 самолетов (из воспоминаний маршала Жукова). В 1943-44 гг. мы значительно превосходили по выпуску военной техники, в том числе самолетов, Германию. Но это были только сухие цифры, а в воздухе превосходство оставалось за ними. Такое положение – наша незащищенность в воздухе — продолжалось еще долго.

Уже не помню, сколько дней мы пробыли в брянском лесу, сколько успели подышать прекрасным сосновым воздухом, но это длилось недолго. /c. 87/

Совсем не улавливаю смысла нашего пребывани в этих местах, так как после ремонта дороги были подогнаны новые товарные эшелоны, куда мы ночью погрузились и направились на юго-запад. Двигались медленно, больше ночью, останавливались у леса или на перегонах. Запомнилась на станции Малин, что совсем близко от того места (примерно 300 километров), где я принялось свое первое боевое крещение в далеком июле 1941 года у реки Ирпень под Киевом.

Здесь, на станции Малин, повторился вариант, такой, как был на Брянщине: появился самолет-разведчик и в сопровождении истребителей-бомбардировщиков, которые тут же начали обстрел и бомбардировку станции. Мы еще не успели выйти из вагонов, а бомбить и обстреливать уже начали. Пострадал не только наш, но и соседние эшелоны, было много раненых и погибших. Как только немецкие самолеты скрылись, появились наши, но было уже поздно. Нам осталось только похоронить убитых и после оказания помощи эвакуировать раненых.

С тех пор как мы покинули Псковщину, проехали Смоленскую, Брянскую области и часть Украины, прошло много времени. Фронт переместился далеко на запад и остановился где-то в западных районах Белоруссии и Украины. Пришлось догонять его уже на поезде. Погрузились в эшелон на станции Малин и двинулись на запад в направлении Сарны-Ковель. Не доезжая до Ковеля, разгрузились. С этих мест начался длинный пеший путь к главной цели – Берлину.

Мы заняли позицию во втором эшелоне. Передний край находился на расстоянии пяти-шести километров от нас. После прошедших боев казалось, что мы не на войне, а на отдыхе. Правда снаряды и самолеты долетали до нас, но это были исключения, а не правило. /c. 88/

13

В это время по распоряжению штаба полка я был направлен в город Пинск для набора нового пополнения солдат. От Пинска до Калинковичей рукой подать – всего несколько часов езды. Я охотно взялся за это задание, тем более что согласовал с начальником штаба дивизиона вопрос о посещении мною Калинковичей. Меня сопровождал молодой симпатичный солдат Миша (фамилию его не помню). Нам выдали сухим пайком продукты на неделю – хлеб, консервы, сгущенное молоко – и талоны, по которым можно было получать горячее питание на станциях. В Ковеле мы забрались в пустой товарняк, следующий маршрутом Пинск-Калинковичи с пересадкой в Бресте. В течение часа наш вагон был заполнен людьми с мешками настолько, что сидели на полу и стояли, плотно прижавшись друг к другу, так, что оставалось только место для движения грудной клетки, то есть дыхания.

А воздух в вагоне стоял такой, что легкие отказывались впускать его вовнутрь. Мы, хоть и медленно, все же двигались. Путь в Калинковичи оказался трудным и долгим – вместо нескольких часов это заняло двое суток. За время поездки мы увидели, как обнищал народ: ехали грязные, голодные, одетые в лохмотья люди. Они разъезжали по деревням в поисках продуктов питания. Наш вещмешок мы охраняли как большую драгоценность, хотя больше половины его содержимого уже было роздано или съедено.

Еще затемно поезд прибыл в Калинковичи. С трудом выбрались из душного, отдающего “широкой гаммой” запахов вагона. Живительный родной воздух быстро оказал свое благотворное воздействие. Со станции до города шли пешком. Я не верил /c. 89/ своим глазам: город стал чужим, незнакомые улицы стали уже, дома уменьшились в размерах, вросли в землю, покосились и обветшали. Я не был здесь чуть больше трех лет. Раньше я знал здесь почти каждого в лицо, а по пути встречались только незнакомые люди. Казалось, я попал в иной мир. Никак не ожидал такого.

Подойдя к своему дому, я долго не решался зайти во двор. Все было знакомо до боли. Наш дом не был разрушен. Он посерел и стоял, как старый памятник. Вот крыльцо со скамеечкой, на которой папа всегда сидел, положив на нее свою ампутированную ногу, рядом стояло высокое дерево, посаженное мною много лет назад, даже скрип калитки остался тем же. Казалось, сейчас выйдет папа и сядет на свое место.

Но это только казалось. Мимо проходили совсем незнакомые люди, звучала речь, уже не содержавшая старого доброго идиш — языка города и нашей улицы. Люди проходили, и снова наступала тишина.

Я упорно стоял, ждал: вдруг прозвучит родная речь. Напрасно… Вместо этого где-то в глубине двора, за домом, услышал режущий звук пилы. Это возвратило меня в реальный мир. Я вошел во двор и увидел незнакомца, пилящего чердачную лестницу на дрова. Мне стало жаль эту лестницу. Как часто я взбирался по ней на чердак. Это была для меня не просто лестница, а близкая старая знакомая из прошлой жизни.

Я стал возражать и доказывать незнакомцу, что он портит чужую вещь, не имея на то право, на что он резко ответил: “У меня ордер на этот дом, и это все мое”. Я молча отошел в сторону, боясь пустить слезу. Вошел в дом, на кухню. Здесь все было знакомо. Стояла большая печь, занимавшая полкухни, старый (молочный) стол, на котором мама делала /c. 90/ фарфл или лапшу, а на дверном косяке нарезаны метки, где каждый год делались новые зарубки, показывающие, на сколько я вырос, и конечно, мезуза. За три последних года я вырос, голова оказалась выше последней метки, но новой зарубки я делать не стал.

Вошедший с улицы незнакомец почувствовал, что я имею какое-то отношение к этому дому, и стал разговаривать совсем другим тоном, расспрашивать, интересоваться мною. Когда он узнал подробности, в конце разговора, я предложил ему в трехдневный срок освободить дом и отремонтировать лестницу. Удивительно, но все мои требования были быстро выполнены. В дом вселилась более нуждающаяся в этом семья. Печальный визит, о котором я долго мечтал, был окончен.

Мы с Мишей бесцельно бродили по городу, я знакомил его с некоторыми достопримечательностями и вдруг (на ловца и зверь бежит!) навстречу идет очень знакомая девушка. Когда она приблизилась, я узнал в ней свою соученицу, с которой учился в одном классе десять лет. Это была Сима Ручаевская. Встреча была теплой и приятной. И конечно, мы получили приют.

Мое появление быстро стало известно тем немногим знакомым, которые оказались на тот момент в городе. Вечером собралось у Муси Пейсахович несколько человек из нашего класса. Кроме Симы и Муси, была еще Соня Маркман, остальных уже не могу припомнить. Пили чай, танцевали под патефон, много говорили. Вспомнили всех погибших и многих из тех, которых судьба разбросала по свету. А также и тех, кто добровольно остался у немцев и верой и правдой служил им. Не называю фамилий, так как точно не могу утверждать факт их участия в злодеяниях. /с.91/

Возвращаясь с Симой домой, еще не доходя до дому, я вдруг почувствовал себя плохо. Появилась головная боль, озноб, недомогание. Уже лежа в постели, почувствовал, что поднялась температура, даже временами терял сознание. Ночью бредил, что-то кричал. Отец Симы вытащил у меня из-под подушки пистолет и спрятал его, боясь, что я могу в бреду начать стрелять. Под утро мое состояние еще более ухудшилось. Меня отвезли в госпиталь в Мозырь, где диагностировали сыпной тиф.

Состояние оставалось тяжелым, только через неделю появились признаки улучшение. А еще через неделю меня уже выписали, хотя ходить я мог только держась за стенку. В таком состоянии возвратиться в Калинковичи хотя бы для того, чтобы попрощаться со всеми, я физически не мог. Цель моего посещения родины — выяснить подробности судьбы отца – не удалась, о чем я долгие годы сожалел.

Меня отвезли на станцию Мозырь и внесли в вагон. Он был так плотно набит, что сделать какое-либо движение было невозможно. Не раз я в вагоне терял сознание, пока доехал до станции Ковель. Затем на попутных машинах добрался до своей части, которая, к счастью, оставалась на том же месте, где я ее покинул. Я выглядел настолько исхудавшим и измoжденным, что часовой меня не узнал даже после предъявления документов. Только после прихода начальника штаба дивизиона – майора Дмитрия Федоровича Погалеева меня пропустили в часть. Дмитрий Федорович встретил меня как своего блудного сына, ни о чем не расспрашивая. Выделил мне отдельный блиндаж и солдата для ухода за мною. Помню, мне принесли полную пилотку яиц и разные продукты, давно не виданные мною. Я стал есть с отменным аппетитом. /c. 92/

В этот период ко мне часто приходил Дмитрий Федорович. Он много пел, научил меня исполнять сатирическую песенку “Ерцем перцем”, которая прошла со мной через всю жизнь, и даже сейчас я нередко исполняю ее друзьям. В течение недели меня откармливали, развлекали. Это, да плюс моя молодость дали свои результаты. Я выздоровел физически и морально. Недавно пережитое теряло свою остроту, отходило на второй план. Спасибо Дмитрию Федоровичу!

Однако могло быть иначе: посещение Калинковичей не было предусмотрено приказом. Невыполнение задания было чревато серьезными последствиями, вплоть до ревтрибунала. Наказание могло быть более чем серьезным. Сыграл фактор везения, удачливым я, видимо, был парнем! /c. 93/

Окончание следует

Перевод фотографий страниц книги в текст редактора сайта Арона Шустина.

Понравился материал, на подготовку к публикации которого ушло много времени? Тогда не забывайте о важности Поддержки сайта 

Опубликовано 28.04.2019  16:21