Андрей Федаренко

Созерцатель

І

На тротуаре – тени от домов, а потому идёшь, как по великанской шахматной доске, из тёмного квадрата в светлый, да ещё стараешься не наступить на хвост голубю, который упрямо бежит впереди, огибая раздавленные ржаво-оранжевые ягоды рябины. Сами деревца, когда-то подрезанные и теперь карликовые, с культями вместо верхушек, растут на газоне в метре от проезжей части. Под ними то становится раком, то приседает в траве на корточки мужчина с целлофановым пакетом, он что-то сосредоточенно чёркает ножиком. Черёдка школьников перебежала улицу; у одного правая рука загипсованa по самые пальцы – висит, подвязанная к шее (как он будет писать? а может, левша?). Тарахтят по тротуару газонокосилки, штук шесть гуськом; в прицепах – флегматичные косцы в салатовых зеленстроевских жилетах. Малыш лет четырёх застыл и не сводит с процессии круглых от восхищения глаз. “Мама, что это?!” – “Драндулетки, – отвечает мать: – Пойдём”, – но сын не может оторваться от машинок и по слогам повторяет, вкладывая в новое слово иной, нежели у матери, смысл. “Дран-ду-лет-ки”, – у него звучит романтично, почти как музыка.

Автор во время традиционного турнира Союза белорусских писателей по шахматам, март 2014 г. Фото A. Козловой (lit-bel.org)

На углу улицы, под липами, около безымянного магазинчика ждут спасения – восьми утра – бедолаги (не все, значит, уселись в машины и поехали в офисы), совсем как ждали его 10, 20, 30 и больше лет назад, разве что те, прежние, были повеселее, травили анекдоты, всякий раз прикуривали, поскольку дешёвые сигареты гасли чуть ли не после каждой затяжки, и обязательно находился шутник, который жалостливо канючил, дёргая ручку дверей: “Откро-о-йте ворота в царство-о небесное!” А эти, нынешние – молчаливые, озабоченные, топчутся или сидят на низкой ограде, уткнувшись в телефоны, каждый сам по себе.

Дохожу до метро, где “Pizzafoot”, запах кофе и горячих блинов, музыка, солнце, столики с пепельницами… Отсюда, с высокого места, хорошо видны стеклянные крыши кунцевщинских парников. Небо отражается в них, делая синими, и это издали так похоже на кусочек моря! – полная иллюзия курорта, тем более что на мне шорты, майка, лёгкая обувь, да и люди вокруг одеты по-летнему; ощущение, словно идёшь южным утром на пляж, а море медленно поднимается тебе навстречу, именно поднимается – от жёлтого берега до горизонта.

С другой стороны улицы на базарчике торгуют сырой и варёной кукурузой, опятами, грушами, яблоками, помидорами, виноградом, персиками, дынями… Возле жёлтой бочки с надписью “Квас” двое молодых парней в шортах, с татуировками на загорелых ногах и руках, продают: один грецкие орехи, второй – сливы-венгерки. “А вот ещё анекдот: врачи вскрыли раненого Моторолу, а там внутри…” – дальше не слышу, останавливаюсь закурить перед небольшой круглой клумбой. На ней среди хризантемок, настурций, бархатцев – вездесущие садовые ромашки (символ деревенской, да и городской, белорусской осени), иначе космеи, белые, розовые, пурпурные, тёмно-красные, с мохнатыми, как у укропа, листочками. Над цветками зависли две капустницы и, трепеща крылышками, синхронно перемещаются вверх-вниз и вправо-влево.

Назад иду по другой стороне улицы, чтобы захватить кусок лесопарка и поля.

Сворачиваю на выложенную цветными плитками дорожку. Вдоль неё по обе стороны – облепиховые деревца в соседстве с подстриженными кустами декоративного шиповника. Дорожка ведёт мимо детского сада. Во дворе щебет, гомон гномов, два мальчика, один с автоматом, другой с пистолетом, прилипли к проволочной сетке заборчика и посматривают на улицу. Святое детство! Что в этих милых головках? О чём они могут думать, о чём говорить? “Нато ласшилается на восток…” – слышу, проходя рядом.

Дорожка впадает в тихую, зелёную, почти местечковую улицу. Впереди молодая мама с коляской для двойни заняла чуть ли не всю ширь тротуара, а на неё из-под виноградного куста внимательно смотрит рябая кошка – важная, гордая оттого, что вот и она вывела детей в люди. Котята – четыре пёстрых пушистых комочка – дурачатся, опьянённые теплом и свободой, прячутся от матери и друг от друга под широкими, с белыми пятнами птичьего помёта виноградными листьями, пробуют карабкаться по тонкой лозе, которая достигает третьего этажа, заслоняя своей тенью нижние окна и балконы.

У входа в лесопарк, на тропинке, выстроились в шеренгу, как ученики на уроке физкультуры, человек восемь любителей, точнее, любительниц скандинавской ходьбы: разного возраста, старые и молодые женщины со своими палками и рюкзаками; низко кланяются на восток, хором тянут: “Здравствуй, солнышко! Здравствуй, день красный!” – а неподалёку на лавке в холодке сидит худенькая девушка в светлом платьице, руки на коленях, в пальцах поводок-рулетка, смотрит перед собой не моргая, по щекам текут слёзы, она не вытирает их, и у ног скотч-терьер с бородкой и крючком хвоста, не зная, чем хозяйке помочь, лижет ей кроссовки.

Справа зелёной стеной лес. Слева до самой кольцевой – поле со скошенной и отросшей во второй, а то и третий раз травой. Здесь особенно заметно, что начало сентября похоже на начало лета. Какое разноцветие! какой жёлто-бело-сине-красно-розовый узор на зелёном ковре!

Жёлтые пуговички-гроздья дикой рябинки – пижмы, такого же цвета дикий горошек, и зверобой, и дрок, и чистотел; белая кашка с тройчатыми листками; крупные розово-лиловые (или, как у Вацлава Ластовского, “лільёвыя”, что и впрямь подчёркивает выцветшесть, линялость) цветки клевера; репей-татарин (Хаджи-Мурат) – толстенький ствол, пурпурные цветки-хохолки на конце колючих шариков; лопушистый, похожий на конский щавель хрен; мелкие грязно-белые соцветия придорожника, цветение которого точно выпадает на жнивьё (сколько раз он останавливал мне, покалеченному, кровь!); наконец, полевой вьюнок с цветками-колокольчиками – повилика, что любит расти на железнодорожном полотне, среди камня на откосах, особенно на запасных путях, где пищом лезет из-под истлелых в земле шпал и обвивает заржавевшие рельсы…

И по прямой ассоциации с рельсами и шпалами так захочется вдруг оказаться в поезде, чтобы ехать, ехать – неважно куда: лишь бы перестук колёс, тамбур с запахом сигаретного дыма, угольной гари и уборной, ночные огни за окном, станции с пустыми перронами, с тёмными очертаниями пирамидальных тополей; и главное – абсолютное знание, что вскоре так оно и будет, хотя бы потому, что живу же я, а пока человек живёт, с ним может случиться всё, в том числе и хорошее.

ІІ

“…О-ой, где та смерть, чего она не идёт, – зевнув, говорит Татьяна, моя двоюродная сестра. Она сидит во дворе на низкой лавочке, вытянув ноги в домашних тапках, сложив на груди худые руки, я стою рядом, оперевшись на штакетник, держу в пальцах неприкуренную сигарету. – Чтоб вот так лёг да памер…”

Сестра на десять лет меня старше, ей шестьдесят, но это ещё бойкая бабка с фигурой девочки-подростка. В светло-розовой майке с короткими рукавами, в зелёных с белыми лампасами спортивных штанах, на голове синий платочек. Лицо – с морщинами под носом, узкое и вытянутое, как у всей нашей породы, щёки впалые, словно их вовсе нет, а полешукские скулки, наоборот, выпяченные.

“…А подумать, так хорошо теперь жить! И компьютеры, и машины, и деньги – раньше никогда так хорошо не было…”

Я слушаю её и не слушаю. Вокруг такой милый усталый вечер; солнце мягкое, совсем не яркое, к тому же оно уже наполовину село на западе за лес, туда, где железнодорожная станция, а чуть дальше – граница с Украиной. И вот же сентябрь – странный месяц: ничего, кроме былья, не растёт в Татьянином огороде, ветерка нет, тихо, а так сильно, густо пахнет огурцами, укропом, яблоками-антонами и острее всего – сопревшей землёй, свежей грибницей, – впрочем, в такую пору грибной запах и в Минске, особенно утром, когда раскроешь окно на кухне, высунешься с чашкой кофе, локти на подоконник, и ещё не успел прикурить первую сигарету. Мне верится и не верится, что сегодня утром я без забот ходил себе в шортах по своему району, гулял у метро, в лесопарке, вдруг ни с того ни с сего схватил телефон, набрал номер Татьяны – единственного близкого человека из всей нашей когда-то большой родни… После того, как не стало матери, я иногда езжу в деревню проведать её. Наши хаты рядом. Татьяна живёт одна. Сыновья, внуки, тем более невестки, деревни не любят, хоть и близко им из города, навещают редко, поэтому она так рада моим приездам, хоть наговориться может вволю. Пять часов на маршрутке – и вот я здесь, в очень тёплое, почти душное сентябрьское предвечерье, стою в Татьянином дворе, – в четырёхстах километрах от Минска и в ста метрах от родной хаты. Вон она, спрятанная за ёлкой, моя хата – руку протяни. Только уж давно там хозяйничают чужие люди. Купили хату вместе с землёй под дачу. Первое, что сделали, – повыносили и повыбрасывали на мусорку кровати, мой любимый диван-“бегемот”, другую мебель… Потом привезли из города семь котов и выкопали пруд на весь огород. Впрочем, они предупреждали, что им нужен лишь участок, земля, поэтому скоро собираются сносить халупу – разрушить, чтобы и следа не осталось, а на том месте построить коттедж.

Я отворачиваюсь, осматриваю Татьянин двор, её хату – тоже уже усохшую, маленькую, особенно в сравнении с елью в конце двора (той самой, что закрывает мою хату). Ель высокая, густолапая, вымахала – на редкость для Полесья, и всё её гонит в рост дальше; помню, она была ростом с меня, а теперь высокая жердь с круглой антенной достаёт ей только до нижних ветвей. Дворик, некогда специально обрезанный – из экономии, чтобы больше земли перепало огороду, также с каждым моим приездом всё уменьшается. А от большого огорода, словно по какой-то иронии, уже никакого толка: задернел, зарос бурьяном, полынью, никто его даже не косит. Татьяна запустила его сразу же, как пошла на пенсию. Никакого хозяйства она не ведёт, нету даже кур; зимы просиживает в городе у кого-то из двоих сыновей, в тёплую пору ходит по грибы, сидит во дворе или гуляет по улице, смотрит телевизор (кстати, мне всегда нравилась её святая леность, есть в этом какое-то родство душ, близость натуры – свой, творческий человек).

“…Ты глядишь, что одичало всё? Раньше рвались, а теперь чёрт бы их сеял, эти огороды, засыпься теперь этой землёй… пусть он провалится… Говорят, не будешь засеивать – придём и обрежем, я говорю – приходите и обрезайте, – ровно течёт Татьянин голос. Привыкшая жить одна, она и сейчас словно разговаривает сама с собой. – У меня всё есть, я не усердствую. Разве что весной пару грядочек под окном, немного лука, да чеснока, да редиски, а больше ничего – всё теперь у дачников можно купить… И сало, и яйца, и картошку, и молоко, и огурцы с помидорами… А хлеб сыновья из города привозят, и колбасу, и виноград, и фарш на котлеты…”

У заборного столба между досок штакетника, перед моим носом, торчит высотой в человеческий рост куст картошки-самосейки. К шероховатому, как у подсолнуха, листку прилепился полосатый жук-колорад; недолго думая, по привычке ещё с детства уничтожать их, где увидишь, подношу к нему кончик зажжённой сигареты – жук падает вниз, как сухая ягода, оставив на зелёном листе оранжевое пятнышко. К столбу прикручен проволокой латунный рукомойник. Сразу за воротцами, что ведут в огород, – низкий квадратный колодец. На крышке из оцинкованной жести косо лежит “крюк” – гладкая, отполированная руками жердь с загнутым гвоздём на конце. Внизу на двух кирпичах доска, чтобы ставить ведро, рядом, под штакетником в промоине, куда выплёскивают лишнюю воду, несколько остролистых кустиков фиолетовых ирисов, у нас их называют “казаки”. Справа и слева от колодца, одна у штакетника, другая в огороде, две стародавние яблони, с мелкой листвой, больной корой – старые до того, что уже не дают плодов; да и раньше, помню, у молодых их, яблоки были невкусные, твёрдые, как камень, но за ветви держались изо всех сил, не хотели ни стряхиваться, ни опадать, висели, когда уже начинался приморозок и не оставалось на ветках листиков. Ни у кого в деревне больше таких не было, никто не знал, что за сорт, зато никто на них и не зарился, не воровали по ночам, поэтому грядки были целы. Как-то мать послала меня насобирать их кабану – ради эксперимента, чтобы посмотреть, что получится; насыпали полное корыто, кабанчик сгоряча бросился грызть, зачавкал и вдруг застыл, раскрыв зубастый рот, будто хотел через силу усмехнуться; изо рта побежала слюна, судорога стала сводить челюсти – и ему, и нам, на него глядящим, – а он жалостливо, с несчастным видом посматривал на нас приплюснутыми, полными слёз глазками с белыми ресницами. Я тогда не знал, что у них, как и у людей, может быть оскомина.

“…Грибов в этом году – а брате! – теперь Татьянин голос с кузьма-чорновскими интонациями (“а брате”, “человече”, “добра кажа”). – Ни в один год такого не было, чтоб так росло всё. Что на грядках, у кого сотки, что в лесу – аж страшно, как перед войной, и мальчики родятся… А уж черники! лисичек! – я столько никогда не видела. Только страшно, всё заросло, как джунгли, я боюсь того леса, столько в нём гадости: и лоси, и козы, и волки, и еноты, а уж кабанов! – всё срыли пятаками… А то слышь, я тебе расскажу, один раз так напугалась: что там такое делается у речки?! А там лиса ёжика валяет! Хочет в воду закатить, чтоб он растянулся! А она тогда снизу когтями цап по животу…”

Воротца на улицу сами собой помалу открылись, и с улицы между столбом и воротцами, толкая их головой и боком, пробрался кот, белый с красными глазами, вялый, на вид болезненный, как все альбиносы; не доходя до нас метр, остановился и начал тереться выгнутой спиной о штакетник.

“Не голодный, – сказала Татьяна. – Из вашей хаты сюда ходят. А говорят, по мне пусть дома человека не будет, лишь бы кот был. Чтоб они сдохли, те коты… А то слышишь – раз ночью как было – гром, молния, буря, конец света, гроза! – окна звенят, сыплются, что-то лопается, падает!.. Я спросонья так и подумала: война, тут же да Украины доплюнуть можно… Я с кровати – да под пол в погреб, а там что-то по ногам! да под сорочку! Я назад – а в хате снова как треснет, как бухнет! – я снова в подпол! Цирк… Пока не догадалась и не зажгла свечку, да под иконку, да стала молиться – вот тогда только начало стихать… А как рассвело, взяла фонарик, заглянула в тот подпол, а там – муравейник, шар из мурашек, как футбольный мяч, каких-то рыжих, маленьких, как пчелиный рой… Сперва хотела бензином сжечь, а как ты под хатой сожжёшь… Окропила водою, смела веником в ведро, да и в речку занесла-высыпала…”

Вверху, на западной стороне ели и на верхушках яблонь ещё золотились остатки солнца, а здесь, во дворе, уже сумрак. Вот-вот стемнеет. Мне нужно было позвонить в Минск. В низком дворе не брал телефон, и я вышел на улицу (альбинос – следом). На улице был новый, месяц назад положенный асфальт, тогда же и саму улицу подсыпали, подняли, пожалуй, более чем на метр – и тут, стоя на этой непривычно высокой насыпи, я не удержался, украдкой глянул на свою хату… В этот момент одно из трёх окон, крайнее, поймало стеклом последний солнечный луч, блеснуло, словно приветствуя, – и так сладко и горько сжалось сердце! Именно у этого окна я, малой, любил читать вечерами в сумраке, припадая грудью к подоконнику, носом водя по страницам… Всё, спряталось солнце. И сразу потянуло ветром, зашелестели, задрожали листвой яблони.

Мы зашли на веранду, Татьяна включила свет, мы присели за стол выпить по чарке. И всё под рефрен ровного Татьяниного голоса; она рассказывала, как были у неё куры, рябая и чёрная, и пасюки (Таня говорила – “крысачи”) научились красть из-под них яйца, прямо из гнезда – один ложился на спину, обхватывал лапами яйцо, прижимал к животу, а другой тянул за хвост… Из веранды на двор, на траву падала полоса света, толклись, кружились, танцевали на грани светлого и тёмного ранние ночные бабочки – совки, толстенькие, с маленькими, как у моли, крылышками, и, глядя на них, я чувствовал, что у меня самого кружится голова, такает сердце, ходит в груди тёплая волна: то ли от Татьяниной самогонки, янтарной, как виски, с запахом свежего хлеба, то ли наконец начался во мне переход от созерцания, накопления – к реализации… Через открытые двери виднелся кусок неба, ещё не совсем тёмного, но уже засеянного мелкими трепетными звёздами, и одна, самая ближняя, самая яркая, медленно пересекала небо – двигалась с востока на запад, чуть пульсируя, оставляя за собой ровненький, как будто кто-то вёл алмазом по стеклу, белый след.

Перевёл с белорусского В. Рубинчик. В оригинале рассказ можно прочесть здесь

Опубликовано 23.04.2018  21:21