Monthly Archives: October 2019

Anna Avota. ЧАРОЎНЫЯ НАЖНІЧКІ

ЧАРОЎНЫЯ НАЖНІЧКІ

(сцэнарый па матывах яўрэйскіх казак)

Публікуецца ўпершыню

(С) Anna Avota * 2017 * myza.by

РЫЎКА, дачка краўца Берла, маці Шмуэля

ШМУЭЛЬ, бедны кравец

РЭБЕКА, сірата з Варшавы

ШЛЁМА, шынкар

ПЕСЯ, самая багатая гандлярка ў мястэчку

ГІРШ, сын Песі, марыць паступіць у віленскi балет

РЭЙЗЛ, цнатлівая сястра Гірша, дачка Песі

МАДАМ СОФА, гаспадыня адмысловага завядзенія

ЭТЛ і ЦЭЙТЛ, паненкі з завядзенія цёці Соні

ЧОРТ, у вобразе нямецкага Музыканта

ФІШЛ, мясцовы скрыпаль

МОЙША, дохтур

ЁЙСІФ, рэбе

У эпізодах: гараджане, суседзі, наведвальнікі шынка.

 

ІНТРА

У адным мястэчку жыў бедны кравец Шмуэль са сваёй маці Рыўкай. Кажуць, яе бацька Берл, дзед Шмуэля быў тутака найлепшым краўцом i працаваў за дзесяцёх, быццам нячысцік яму дапамагаў. А не стала Берла, то і сям’я хутка збяднела.

 

Сцэна I

Дзень. Дом краўца, дворык, плот ля завядзенія мадам Софы.

Шмуэль, яго маці Рыўка, суседзі, мадам Софа.

Шмуэль сядзіць ля дома з кавалкам тканіны ў руках, назірае за аблокамі, аб нечым марыць. Рыўка назірае за ім. Раптам хапаецца за сэрца.

Мама, вы крышачку захварэлі?

Не, Шмулік, ужо паміраю.

Рыўка дастае з гарсэткі скрутак.

Вазьмі нажнічкі твайго дзеда краўца Берла, мусіла аддаць іх табе ў спадчыну…

Шмулік разгортвае скрутак, там іржавыя старыя нажніцы.

Гэтыя нажніцы зробяць цябе самым багатым краўцом у мястэчку.

З вашае смерці, мама, я самы нешчаслівы ў гэтым мястэчку.

Ты будзеш самы шчаслівы, калі падбярэш скарб, які сам трапіць табе пад ногі.

Рыўка памірае. Шмулік спрабуе падняць, але не атрымліваецца.

Што робіць сапраўдны жыд, калі ў яго здараецца гора? Канешне, спявае ды танчыць.

Шмуэль танчыць ля хаты з кавалкам тканіны, да яго далучаюцца суседзі і выпадковыя мінакі. Аднекуль узнікае бутэлька гарэлкі і чарачка. Усе па чарзе п’юць у час танца.

Мадам Софа высоўваецца праз плот.

Пашчасціла таму заказчыку, чые грошы Шмулік зараз прапівае.

Шмуэль трымае ў руках скрутак, на якім падпісана “Замова для мадам Софы”, у скрутку два грошыкі. Аддае камусьці адзін грошык, забірае бутэльку, танец працягваецца.

 

Сцэна II

Дзень. Крама гандляркі Песі. Песя, яе сынок Гірш. Пакупнік.

Гірш прадае Пакупніку камізэлю, Песя прыглядвае за імі. Пакупнік мацае камізэлю.

Дзе, кажаце, пашытая?

У Парыжы.

А то далёка?

У Вільні былі?

Пакупнік трошкі ў сумневе.

Ну, вось Парыж у чатыры разы далей.

Што вы кажаце! Такая глухмень, і так шыюць!

Таму і каштуе.

Пакупнік адлічвае і аддае грошы, забірае камізэлю, сыходзіць. Гірш пералічвае грошы. Песя дапісвае нулік да цаны на камізэлі.

Чым вышэй цана, тым менш падобна, што той куцюр – Шмулік з нашага штэтла.

Ваша праўда, мама.

Маладзец, сынок, будзе каму прыглядаць за крамай, калі пайду да вашага з Рэйзл таткі.

Забірае ў Гірша пералічаныя грошы.

Але вы абяцалі грошы, каб я восенню паступіў у віленскі балет!

Гірш, не навадзі маме хваробу на галаву.

Я танцор, а не гандляр!

Песя хапаецца за галаву.

Ой,ой, ізноў зрабіў маме мігрэнь…

Песя прысаджваецца на крэсла. Гірш набірае са збана вады ў рот, пырскае на Песю. Навязвае ёй на галаву хустку, дае нюхаць солі.

Мо Рэйзл возьмеце замест мяне?

Твая сястра зможа прадаць хіба што сваю цнатлівасць. Але вось твой сябра Шмуэль…

Песя думае. Паглядае хітра.

Сынок, каб ты трошачкі дагаварыўся з ім, пакуль ён у жалобе… Шыць у нас на замову… За два грашы на тыдзень…

Гірш здзіўлены.

А як я з ім на такое дамоўлюся?

Песя адпівае са збана. Дае Гіршу грошык.

 

Сцэна ІІІ

Вечар. Шынок Шлёмы.

Шынкар Шлёма, Шмуэль, Гірш, Этл, Цэйтл.

Шмулік заходзіць у шынок, натыкаецца на Этл і Цэйтл. Хоча разысціся з імі, але трапляе то да бюста адной, то да зада другой.

Мадам пытаецца, калі мы можам забраць нашыя сукенкі.

Скажыце мадам, што заўтра.

У Шмуліка атрымліваецца праслізнуць між паненкамі, ён садзіцца ля стала. Разгортвае скрутак “Замова для мадам Софы” і дастае апошнюю капеечку. Кліча шынкара. Той нясе бутэльку і чарку, але бачыць капейку і ставіць толькі чарку. Шмуэль засмучаны, хутка выпівае. Дастае дзедавы нажнічкі. Шлёма глядзіць крыху пагардліва, забірае нажнічкі, налівае Шмуліку яшчэ.

Раптам побач садзіцца Гірш, кладзе ля нажнічак грош. Здаволены шынкар ставіць ім на стол бутэльку і яшчэ адну чарку.

Шмуэль радасны. Наліваюць.

Ну, за тваю маці Рыўку, Шмулік. Хай ёй добра жывецца на небе.

Хочуць стукнуцца чаркамі. Шлёма звяртае ўвагу.

Мо паны не будуць за нябожчыцу чокацца?! Чэрці на звон збягуцца.

Гірш і Шмуэль пераглядваюцца, здзекваюцца з шынкара.

У суботу не збягуцца.

А хіба чэрці шабат святкуюць?

А хіба чэрці не жыды?

Шынкар цішком плюе праз левае плячо.

Я і сам напалову гой, таму адна палова мяне ў шабат працуе, а другая адпачывае. Прасці госпадзі.

Гірш і Шмулік ужо трошкі весялейшыя.

Маці хоча, каб ты да нас наняўся шыць…

Шмулік ажыўляецца.

…за два грашы на тыдзень.

Шмулік пакрыўджаны, але робіць выгляд, быццам у філасофскім роздуме.

Не, прабач, Гірш, не пайду. Я ж вольная птушка. А вольныя птушкі за два грашы не спяваюць. Хаця б за чатыры.

Ды я й за дзесяць у краму не хачу! Ехаў аднойчы ў прыцемках з горада з таварам, гляджу, на дарозе мех валяецца. Спыніўся, падабраў. Цяжкі. А ў ім нешта сыпкае. Закінуў, вязу. Дай, думаю, хаця б паглялжу, што. Калі соль – то добра, але ж калі цукру цэлы мех, то прадам і паеду ў Вільню, паступлю ў балет, і хай маміна крама хоць згарыць! Адкрыў, лізнуў. А адтуль як выскачыць чарцяня і як зарагоча – Гірш, ты лізаў маю задніцу!

Шынкар пачынае зноў плявацца праз левае плячо.

Зусім здурнелі, чорта ў суботу ўзгадваць!

Дык субота пяць хвілін таму скончылася.

 

Сцэна IV

Вечар. Шынок Шлёмы.

Шынкар Шлёма, Шмуэль, Гірш, Чорт, Рэйзл – сястра Гірша (успамін).

Дзверы расчыняюцца і ў шынок заходзіць Чорт у выглядзе нямецкага Музыканта ў капелюшы, з інструментам. Спыняецца на парозе. Шынкар напружваецца. Вітаецца першым.

Шалом.

Ну, дапусцім, прывітанне.

Што пан будзе піць?

Паны ўсе ў Варшаве.

Шынкар не настойвае.

Музыкант, не здымаючы капелюша, садзіцца да Гірша са Шмулікам. Тыя разглядаюць незнаёмца.

Што адзначаем?

Памінкі па яго маці, Рыўцы.

Музыкант быццам нешта прыпамінае.

Не, не ведаў такую.

Музыкант замаўляе тры чарачцы для сябе, Гірша і Шмуліка.

Пэўна, харошая была кабета.

Ой, харошая!

Шынкар падае тры чаркі. Гірш са Шмулікам п’юць, Музыкант адпівае крышачку і недапітую ставіць. Дастае інструмент. Гірш са Шмулікам глядзяць на недапітую чарку.

Добрая была!

Душэўная!

Музыкант пачынае наігрываць. Гіршавы ногі самі прыстукваюць пад сталом. Шмуэль заўважае гэта.

А як танчыла!

Што, сапраўды добра танчыла?

Музыкант замаўляе яшчэ дзве чаркі. Гірш не разумее, што адбываецца з яго нагамі. Шмуэль радасны.

Як ніхто ў нашым штэтле! Апошняя танцорка гэтага мястэчка!

Шынкар прыносіць яшчэ две чаркі, але Музыкант спыняе.

А, дык апошняя…

Музыкант адмаўляецца ад гарэлкі. Шынкар хоча адыходзіць. Шмулік яго чапляе за рукаў.

А я ж ейны сын, пераняў ад маці лепшае!

Музыкант ківае, каб шынкар паднёс чарку Шмуэлю. Гірш пачынае злавацца.

Хто? Ты?

А хто?

Лепшы танцор тут я!

Музыкант дае шынкару знак, каб перасунуў чарку да Гірша, той совае.

Да ты ж гандляр!

Шынкар на маўклівы загад Музыканта перасоўвае чарку да Шмуліка.

А ты кравец!

А што мне перашкаджае танчыць?

Я табе зараз скажу, што…

Абодва падымаюцца. Шынкар спыняе.

Эй, панове, можа без бойкі сення? Апошні рамонт абышоўся ў капейчыну!

Музыкант хітра пасміхаецца.

Можа быць, у заклад?

Мне няма чаго ставіць, я ўжо тыдзень як сірата.

І ў мяне грошы скончыліся.

Стаўце штось даражэйшае.

Гірш і Шмулік думаюць.

Самае дарагое.

Гірш падскоквае, бо яму прыходзіць думка…

Рэйзл!

/успамін пра Рэйзл/

Пра сястру Гірша, Рэйзл казалі – самая цнатлівая паненка ў мястэчку. Гандлярка Песя сцерагла сваю дачку ад ўсіх сучасных захапленняў. Усім наўздзіў Рэйзл чытала Тору, ведала на памяць малітвы, карацей, з усіх бакоў харошая была нявеста. Таму маці адмаўляла мясцовым кавалерам і чакала найвыгаднейшага жаніха.

Музыкант, Шмулік і шынкар Шлёма глядзяць на Гірша. Той ззяе. На стале ўжо ляжаць папера і аловак. Музыкант дае знак шынкару, каб той пісаў.

Калі я прайграю, Шмулік, ажэнішся з маёй цнатлівай сястрой Рэйзл!

Шлёма ажно вылупляе вочы, Музыкант пасмейваецца. Шмуліку падабаецца ідэя.

Калі ты прайграеш, то пойдзеш да нас у краму на год шыць задарма!

Музыкант робіцца дзелавым і сур’ёзным.

Маладзец, гандляр.

Паціскае Гіршу руку.

Кравец, ты згодны?

Шмулік ківае. Шлёма падае ім паперу з дамовай, яны падпісваюць. Музыкант пачынае граць. Гірш і Шмулік танчаць адзін супраць аднаго. Музыка паскараецца. Яны танчаць хутчэй і хутчэй. Ужо і Музыканта няма, а музыка ўсё грае, а яны ўсё танчаць, пакуль шынок не пачынае вярцецца перад вачыма. Стомлены Гірш падае на падлогу, Шмулік жа скача далей. Напужаны шынкар стаіць ля сцяны, кідаецца да Шмуліка.

Хопіць! Гірш прайграў!

Шмулік, нарэшце, спыняецца.

 

Сцэна V

Раніца. Вуліца мястэчка, вакно нейкага дамка.

Шмуэль, Рэбека.

П’яны Шмуэль ідзе па вуліцы, прытанцоўвае і спявае.

Скарб! Цнатлівая Рэйзл мой скарб! Дачка гандляркі Песі мой скарб! Мама, дзякую за блаславенне! І за ногі, якія ператанчылі Гірша!

Раптам спатыкаецца аб кагосьці на зямлі, траха не ляціць.

Ля плота спіць жабрак з клункамі. Але ў Шмуліка ўсё плыве перад вачыма.

Каб цябе!

Жабрак прачынаецца. Гэта мурзатая, дрэнна апранутая дзяўчына (Рэбека).

Думаў, памерлая.

Жывейшая за цябе, хам.

Сама ж пані таксама не варшаўская князёўна.

Але з Варшавы іду.

Шмуэль горда азіраецца, аглядае гарадскі пейзаж.

Ну, і як пані знайшла нашае мястэчка?

Выпадкова. Хочаш спаць – шукай сабе іншы кут, валацуга.

Не адгадала! я кравец Шмуэль!!! без пяці хвілін зяць самай багатай у мястэчку гандляркі!!!

Расчыняецца вакно, на Шмуэля выліваецца вада. Мурзатая рагоча. Шмуэль абтрасае ваду.

А можа вашай найсвятлейшай цешчы пакаёўка патрэбная?

Мо нават і мне цяпер спатрэбіцца.

Сыходзяць разам. Шмуэль зусім не стаіць на нагах, мурзатая яго прытрымлівае, вядзе.

 

Сцэна VI

Дзень. Вуліца мястэчка, куст.

Гірш, Песя, рэбе Ёйсіф, Этл, Цэйтл, шынкар Шлёма, мадам Софа, Рэйзл, гараджане.

Раніцай мястэчка абляцела навіна, як Гірш прайграў сваю сястру, цнатлівую Рэйзл Шмуліку ў шлюб.

Аб гэтым балбочуць Этл і Цэйтл з шынкаром Шлёмам, ён трасе паперкай з дамовай. Хтосьці расказвае рэбе Ёйсіфу, які ледзь стрымліваецца, каб не зарагатаць. Збіраюцца людзі, хтосьці смяецца, хтосьці здзіўлены. Гандлярка Песя таксама чуе гэтыя размовы, кідаецца шукаць Гірша. Гараджане глядзяць ёй услед, абмяркоўваюць. Рэйзл чуе ад кагосьці, амаль страчвае прытомнасць.

Гірш з хворай галавой прачынаецца ў кустах. У той жа момант хаваецца ў куст ад Песі, бо тая ў лютасці прабягае міма. Раптам Песя натыкаецца на рэбе Ёйсіфа. Гірш падслухоўвае з-пад куста.

Вітаю шаноўную Песю, цудоўную раніцу падарылі нам сёння нябесы.

Каб ведаў шаноўны рэбе, што падарыў мне сёння мой сын Гірш!

Адкуль жа мне тое ведаць!

Ён хоча адправіць мяне ў магілу!

Гірш купіў вам труну?

Гірш прадаў сваю сястру Рэйзл у шлюб!

Аднойчы кожнае дзіця пакідае дом, каб віць сваё гняздо.

Рэбе, у тым гняздзе не будзе нічога, акрамя голых яек!

Калі Рэйзл пойдзе за птушніка, то мае вам віншаванні.

Хаця б! Гірш прадаў яе гэтаму галадранцу, краўцу Шмуліку! Маё золатка! Маё багацце! Мая цнатлівая Рэйзл! Ці бачылі вы, рэбе, яшчэ адну такую харошую нявесту ў нашым штэтле! Магла б мець прыстойнага мужа!

Рэбе спачувальна ківае.

Трымайцеся.

Рэбе, ці можна скасаваць гэтую дамову, бо абодва ж былі… крыху ў подпітку?

Крыху?

Як свінні.

Песя глядзіць з надзеяй. Рэбе ўздыхае.

Шчыра спачуваю, пані Песя. Але ніяк нельга. Бо слова сына Ізраіля – мацней за жалеза.

Ну, то я яму тое жалеза зараз паміж вачэй прыкладу!

Песя бяжыць далей, Гірш пад кустом разумее, што яму лепш не паказвацца.

 

Сцэна VII

Дзень. Завулак, плот.

Рэйзл, Фішл, Песя.

Рэйзл стаіць ля плота, нярвуецца. Падыходзіць Фішл са скрыпкай. Рэйзл кідаецца да яго ў абдымкі.

Я думала, ты не прыйдзеш, каханы!

Калі тое было, каб я да цябе не прыйшоў.

Бяда, Фішл! Гірш учора напіўся!

У твайго брата праз дзень такая бяда.

Ён прайграў мяне Шмуэлю!

Твая маці адыграе цябе назад.

Мая маці нічога не зробіць, бо ў іх заклад!

Побач ідзе Песя, чуе голас дачкі, спыняецца, падслухоўвае.

А я не хачу, каб нашага з табой дзіцёнка гадаваў чужы чалавек!

Каго?

Ужо хутка тры месяцы, я хацела зрабіць табе сюрпрыз на дзень народзінаў, таму маўчала.

Песя за вуглом не верыць таму, што чуе. Фішл таксама здзіўлены. Хоча адсунуцца ад Рэйзл, тая прыціскае яшчэ больш.

Рэйзл, ты ведаеш, слова жыда мацней за жалеза. Што зробіш, Рэйзл. Ад лёсу не сыдзеш. А мне акурат самы час сыходзіць. На рэпетыцыю.

Фішл спрабуе выкараскацца з абдымкаў Рэйзл.

Калі мы сустрэнемся?

Ой, Рэйзл, зараз ты чужая нявеста. Неяк непрыстойна атрымліваецца… Ну, бывай.

Каханы!

У Фішла атрымліваецца выбрацца, Рэйзл чапляецца за скрыпку, ён выдзірае, збягае. Рэйзл не паспявае за ім.

 

Сцэна VIII

Дзень. Пакоі Шмуэля.

Шмулік, Рэбека, мадам Софа.

Шмулік прачынаецца на падлозе, цягнецца за шклянкай вады, п’е. Вакол страшэнны гармідар. Бачыць у сваім ложку дзяўчыну.

Хазяін, слухайце, няблага было б гарбаты папіць.

Няма.

Пазычце ў цешчы.

Дзяўчына салодка пацягваецца ў ложку.

Давайце дамовімся, што на маім ложку буду спаць я, а не мая пакаёўка.

Давайце дамовімся, што ваша пакаёўка не будзе вашу п’яную светласць падымаць з падлогі.

Хаця б імя назавіце.

Рэбека.

А мяне зваць…

Тут ў хату хтосьці грукае і заходзіць.

ШМУЭЛЬ!!!

Гэта прыйшла мадам Софа.

Шмулік хаваецца пад ложак, Рэбека накідвае шалік і ўстае з ложка.

Мадам Софа разглядае распранутую мурзатую дзяўчыну, раскіданы ложак.

Вітаю пані…

Рэбека.

Хацела б я ведаць, калі ўжо будуць гатовыя сукенкі, што замовіла вашаму…

…кузэну.

Мадам Софа недаверліва глядзіць. Шмуэль пад ложкам нездаволены.

…кузэну Шмуэлю тыдзень таму. Учора ён казаў заўтра.

Ну то заўтра.

Даруйце, шаноўная, але заўтра гэта сёння.

Ну то сёння.

Шмуэль з-пад ложка круціць галавою і паказвае, што грошы прапіў. Рэбека робіць выгляд, што нешта прыпамінае.

Чакайце, пані…

Мадам Софа.

Я ўспомніла, мадам Софа, што мой кузэн забыўся сказаць вам, што яму каліва не хапіла на ніткі.

Якія ніткі?

Шаўковыя, канешне.

Шмуэль пад ложкам радуецца, якая ў яго кемная пакаёўка.

То калі вы зараз дадасце грошык, заўтра раніцай зможаце забраць сукенкі.

Шмуэль расчараваны, што толькі адзін грошык.

Мадам Софа выдае Рэбецы грошык і сыходзіць. Шмуэль вылязае з-пад ложка. Рэбека працягвае яму грошык.

Схадзіце па гарбату, кузэн.

Шмуэль, павярцеўшы грошык, кладзе яго на стол.

Я ўчора прапіў увесь аванс. Гэтага нават і на ніткі не хопіць. Відаць, трэба мне йсці да Песі.

Мамы Песі, кузэн.

І не называйце мяне кузэнам!

Дбаю аб вашай рэпутацыі.

Шмулік хутка апранаецца і сыходзіць. Рэбека дастае са сваіх клункаў мёд і булку.

 

Сцэна IX

Дзень. Крама Песі.

Шмулік, мадам Софа, Гірш, Рэйзл.

У краме Песя адна. Бачыць Шмуліка, пачынае злавацца. Той стараецца выглядаць далікатным і радасным.

Дабрыдзень, мама.

Калі ты прыйшоў да Рэйзл, то яе няма.

Я прыйшоў да вас, мама, з адной далікатнай справай.

Грошы не дам.

Мама, я…

Усяго найлепшага. Сынок…

У краме з’яўляецца Рэйзл, бачыць Шмуліка, пазірае на яго з нянавісцю.

Добрай раніцы, Рэйзл.

Рэйзл маўчыць. Песя злуецца.

Ты што, знямела ад шчасця? Павітайся з жаніхом.

Шмулік бярэ руку Рэйзл, каб пацалаваць, тая вырывае і лупіць яго па твары. Песя ў той жа момант выдае Рэйзл аплявушыну. Шмулік выбягае з крамы.

Мама, нашто вы б’ецеся!

Гэта яшчэ дзякуй богу, твой брат сёння прайграў тваю хвалёную цнатлівасць! Шалахвостка! Здрадніца!

Я за Шмуліка ўсё роўна не пайду!

А за каго пойдзеш? За таго, хто табе ў жывот нарабіў?

Рэйзл адварочваецца і маўчыць.

А ну, прызнавайся, хто!

За Шмуліка не пайду.

Не пойдзеш за Шмуліка, пойдзеш да мадам Софы. Цябе там прымуць, як сваю.

Я яго не люблю! Гэта гвалт!

Гвалт – гэта рабіць маме мігрэнь, калі мама клапoціцца пра тваю будучыню.

У краму заходзіць з вінаватым выглядам Гірш.

Ну, што, кат, з’явіўся?

Добрай раніцы, мама.

Як твой бессаромны язык такое вымаўляе! Паглядзі, да чаго давёў сястру! Для каго я яе гадавала! Для гэтай галоты?

Прабачце, мама. Можа, мне лепш з’ехаць з дому зараз?

Што??? Ой, паміраю, мая мігрэнь, вады…

Песя прысаджваецца на крэсла, Гірш кідаецца наліць вады.

Рэйзл абмахвае Песю. Гірш дае вады.

Ой, дрэнна мне, дрэнна…

Мама, што вам зрабіць?

Ідзі да пакупнікоў, Гірш… Ратуй нашу сямейную справу, сынок… Рэйзл пабудзе са мной…

Мама, я не сыйду з крамы, пакуль вам не палепшае!

Гірш сустракае пакупніка, які толькі што ўвайшоў. Песі робіцца раптам значна лепей.

Хрэн табе цяпер, а не віленскі балет. Лепшы мужык – вінаваты мужык.

Рэйзл ад нечаканасці ажно разяўляе рот.

 

Сцэна Х

Дзень. Пакоі Шмуліка.

Шмулік, Рэбека.

Сумны Шмулік заходзіць ў пакой. Рэбека п’е гарбату з мёдам і булкай. Запрашае яго да стала.

Дзе вы ўзялі гарбату?

Яна ў вас пад вакном расце.

Дык гэта ж мята!

Дык што ў гэтым дрэннага?

Але ж, у гэтым нічога.

Што пан невясёлы, цешча грошы не дала?

Заказчыца паскардзіцца на мяне, што прапіў аванс, і шлях мне адзін – за краты, бо аддаваць няма чым. Ой, мама, мама, сын твой пайшоў не па той дарозе…

Рэбека ад яго ныцця курчыцца, падсоўвае яму булку і гарбату.

Слухайце, кузэн. А дзе вашыя нажнічкі, каторыя ад дзеда-краўца засталіся?

Заклаў шынкару ўчора. Адкуль вы ведаеце?

Вы п’яны ноччу расказалі. Карацей, ідзіце ізноў у краму да Песі.

Не, даруйце!!!

Рэбека дае Шмуліку грошык.

Рабіце, як я кажу. Купіце кавалак самай лепшай тканіны, колькі хопіць. А я пакуль вярну тое, што вам належыць.

Шмулік жуе булку, Рэбека так на яго глядзіць, што ён пачынае збіраецца.

 

Сцэна ХІ

Дзень. Шынок Шлёмы.

Шлёма, Рэбека.

Рэбека падыходзіць да шынка, садзіцца на лаўку з бруднай анучкай у руках і прыкладае так і сяк да яе нажніцы. Уздыхае. Шынкар заўважае мурзатую госцю, сочыць за ёй. Рэбека быццам бы хоча парэзаць анучку, але не вырашаецца. Шынкар ідзе да яе.

Што гэта пані робіць?

Ды вось мой кузэн Шмулік папрасіў пашыць апранаху нашаму пудзілу ў садок. А мне шкада псаваць харошыя нажніцы аб гэтую брудную анучу.

А што, дужа харошыя?

Дык самыя лепшыя! Яшчэ дзед Шмуліка, кравец Берл, для пані з Зембіна шлюбны строй імі краіў.

Ой, ой, такі рарытэт!

Я б памянялася на якія старыя…

Калі пані хоча, можам памяняцца!

Шлёма дастае старыя Шмулікавы нажніцы. Мяняюцца, Рэбека сыходзіць. Шлёма задаволены.

 

Сцэна XII

Дзень. Крама Песі.

Шмуэль, Песя, Гірш.

Шмуэль сціпла заходзіць у краму Песі. Песя паглядае сувора, Гірш увогуле стараецца не глядзець Шмуэлю ў вочы.

Я б хацеў набыць у пані тканіну.

Якую пан хоча?

Вось гэту. Самую дарагую.

Колькі пан будзе браць?

Шмулік працягвае грошык.

Колькі выйдзе.

Гэта ваша ўсё?

Усё.

Песя глядзіць на яго, на грошык і рагоча.

Выдатнага мужа ты прыдбаў сваёй сястрыцы, сынок!

Гірш адмярае сантыметр тканіны, заварочвае яе Шмуліку ў паперку.

 

Сцэна ХІІІ

Дзень. Гарадскі парк, алея.

Рэйзл, Цэйтл, Этл, Фішл.

Засмучаная Рэйзл ідзе шукаць Фішла. Раптам бачыць, як Фішл забаўляецца ў ціхім месцы з Этл і Цэйтл. Перад вачыма ўсё верціцца, Рэйзл страчвае прытомнасць. Гэта бачыць дохтур Мойша.

 

Сцэна ХІV

Дзень. Пакоі Шмуліка.

Рэбека, Шмулік.

Шмулік дома, побач Рэбека, ён істэрычна рве валасы, хапаецца за вяроўку.

Я прапаў! Маё чэснае імя!

Рэбека чакае, пакуль ён супакоіцца.

Цішэй вы, перапужаеце суседзяў.

Суседзі першымі прыйдуць плюнуць на маё надмагілле! На якім будзе напісана квадратнымі літарамі: Шмулік, сын Рыўкі, унук краўца Берла – п’яніца! Прапіў замову! Сеў за краты! Ганьба!

Слухайце, калі хочаце вешацца, вось вам.

Рэбека падае яму зэдлік.

Пайду пагуляю, пакуль вы тут справіцесь.

Рэбека накідвае хустку і збіраецца сысці. Шмулік пачынае асэнсоўваць, драматычна працягвае руку да Рэбекі.

Дайце хаця б вады папіць нябожчыку.

Рэбека вяртаецца, налівае вады ў шклянку, дае Шмуліку. Той жлукціць.

Рэбека, я не ведаю, што мне рабіць. Гэтага не хопіць нават на манжэтку.

Шмулік дастае з кішэні тканіну. Рэбека бярэ старыя нажніцы, адразае кавалак тканіны. Тканіна павялічваецца акурат на адрэзаны кавалак. Яна адразае яшчэ – тое ж самае. Шмулік здзіўлены, а вакол іх памалу расце гара дарагой тканіны. Яны пачынаюць краіць.

 

Сцэна ХV

Дзень. Шынок Шлёмы.

Шлёма, Рэйзл, наведвальнікі і разявакі, дохтур Мойша, Песя.

У шынку дохтур Мойша аглядае Рэйзл, знаходзіць пульс, слухае. Вакол іх гледачы і шынкар Шлёма. З’яўляецца Песя, разганяе ўсіх. Рэйзл расплюшчвае вочы, бачыць над сабой Песю, зноў страчвае прытомнасць.

Пан дохтур, ці будзе жыць гэтае няшчаснае дзіця?

Будзе, чаму ж не. І само дзіця, і дзіця гэтага дзіця таксама.

Песя азіраецца, дастае грошы.

Пан дохтур пакіне ўрачэбную тайну паміж намі?

О, за гэта хай пані не хвалюецца.

Мойша хавае грошы. Шынкар паглядае на іх з адлегласці, быццам працірае посуд, старанна прыслухоўваецца.

Песя надта выразнымі аплявухамі абуджае Рэйзл, тая нездаволеная, яны выходзяць.

Мойша падыходзіць да Шлёмы. Той прапаноўвае яму келішак гарэлкі. Мойша адмаўляецца.

Не-не-не, гэта за кошт установы, пан выратавальнік.

А, то дзякую.

Чуў, цяперака добрыя грошы даюць за страчаную прытомнасць.

О, то каб пан ведаў, якія грошы даюць за страчаную цноту!

Ды што вы такое кажаце? І які месяц?

Падазраю, чацвёрты.

Тут Мойша разумее, што збалбатнуў лішняе, развітваецца.

 

Сцэна XVI

Дзень. Вуліцы мястэчка.

Гараджане.

Штэтл аблятае навіна, што нявеста краўца Шмуэля – цяжарная. Шынкар Шлёма расказвае аб гэтым наведвальніку, аб гэтым балбочуць Цэйтл і Этл, людзі на вуліцы. Гэта чуе Песя, якая ідзе з кошыкам міма. На яе глядзяць і шэпчуцца.

 

Сцэна XVII

Вечар, Пакоі Шмуэля. /сон Шмуэля/

Рэбека, Шмуэль.

Шмуэль і Рэбека шыюць сукенкі на старым зінгеры, Шмуэль кроіць, Рэбека шые. Шмуэль засынае за працай.

Сніцца яму, што Рэбека ўсміхаецца яму – памытая, у прыгожай сукенцы, з распушчанымі валасамі. Ён спрабуе дацягнуцца да яе, але яму перашкаджае паўпразрыстая тканіна. Тканіны ўжо поўны пакой, яны абодва быццам блукаюць у тумане між бясконцымі хвалямі палатна. Шмуэль хоча злавіць Рэбеку і пацалаваць, але ў яго не атрымліваецца. Раптам Рэбека трапляе яму ў рукі, ён цалуе яе і нечакана атрымлівае па мордзе.

Шмуэль прачынаецца, Рэбека стаіць над ім з ручніком, якім, падаецца, “абудзіла” яго.

Прыйшла вашая заказчыца.

Шмуэль пужаецца і робіць выгляд, што надта стомлены і не можа ўстаць. Рэбека ідзе да наведвальнікаў сама.

 

Сцэна XVIII

Дзень. Пакоі Шмуэля.

Рэбека, Шмуэль, мадам Софа, Цэйтл, Этл, рэбе Ёйсіф, Песя.

Этл і Цэйтл разглядаюць сукенкі, мадам Софа спачатку прыдзірліва таропіцца, потым бачна, што задаволеная. Шмулік падглядвае з-за дзвярэй.

А дзе сам?

Адпачывае.

Такі ваш кузэн лепшы кравец у нашым мястэчку!

Такі ў вашым мястэчку не прынята даваць чаявыя?

Хіба я не давала вам на ніткі?

Хіба пані хоча, каб у мястэчку гаварылі, быццам кравец атрымаў ад пані ніткі замест падзякі?

Мадам дастае яшчэ грошы. Цэйтл і Этл шэпчуцца.

Ай, дзякуй, пані, добрага вам здароўя!

І вам, дарагая, і вашаму кузэну.

І вашаму пляменніку!

Якому пляменніку?

Які хутка народзіцца.

Шмулік за дзвярыма ажно ледзь не высоўваецца ў пакой.

Ой, то дзякуй добрай пані, што ахвяруе шчэ й на немаўлятка!

Рэбека працягвае руку, мадам Софа хутка дастае яшчэ грошы, забірае сукенкі і выпіхвае з пакою Цэйтл і Этл, каб хутчэй сысці, бо кашэль пусты.

Шмулік выбягае да Рэбекі.

Вось бачыце, будзе на што вам з нявестай вяселле зрабіць, зажывеце як паны.

Я не хачу так жыць!

Зноў даць вам вашу вяроўку? Такі шчасны дзень.

Вялікае шчасце ажаніцца з цяжарнай!

Гэта ў вас панічная атака ад радасці.

Вялікая радасць жаніцца з той, каторую не люблю!

Падаецца, учора яшчэ любілі ж. Казалі, скарб ваш.

Рэбека, вы мой скарб, выхадзіце за мяне.

А немаўлятка куды дзенем?

Вашае???

Не, вашае.

У тым і справа, што яно не маё!

Чаму – яно? Можа, ён. А мо нават блізняткі атрымаліся.

Шмулік ходзіць па пакою.

Чорт бы пабраў гэтыя танцы…

Чорт прынёс, чорт і забярэ. Скажыце хаця б, што было ў той дамове?

“Калі я ператанцую краўца Шмуэля, то ён мусіць год бясплатна працаваць на мяне краўцом, калі ж кравец Шмуэль мяне ператанцуе, то бярэ шлюбам маю цнатлівую сястру Рэйзл”.

Так і напісана – цнатлівую?

Але! То значыць дамова не сапраўдная!

У пакой заходзіць Песя з рэбе Ёйсіфам.

Шмулік, усё робім як мага хутчэй! Калі ўсё гатова, то сёння заручыны, заўтра вяселле, сынок.

Я не гатовы, мама.

Затое твая нявеста ўжо такая гатовая, ажно ўвесь штэтл пляткарыць!

Рэбека паўстае паміж імі.

Дык то ж не мой кузэн яе падгатовіў.

Якую выйграў, такую і хай забірае.

Даруйце, пані, у яго іншыя планы.

Мо скажаце, якія?

Ён са мною жэніцца.

Шмулік радасны.

Рэбека!

Шмулік!

Пакуль яны абдымаюцца, Песя ў разгубленасці, а рэбе Ёйсіф замілавана ўсміхаецца, але раптам пачынаецца сварка.

Рэбе, што вы моўчкі глядзіце, як чэсную жэншчыну надурыць хочуць!

Гэты ваш Гірш майго мілага надурыў, падсунуў яму сапсаваны тавар!

Рэбе супакойвае Рэбеку і Песю.

Пані, пані!

Пані супакойваюцца.

А ці ведае Рэйзл, хто тата, калі Шмуэль ведае, што гэта не ён?

Што вы такое на маю дачку нагаворваеце! Анягож ведае!

Тады хай Рэйзл за яго ідзе, як тое зярнятка да каласочка…

Дык яна не прызнаецца, чый то быў каласок.

Рэбека ў задуменні бярэ люстэрка і падсвечнік. Усе глядзяць на яе.

Калі шаноўны рэбе дазволіць…

Я адмаўляюся займацца вашымі кабалісцкімі справамі!

Проста патрымайце свечку, рэбе.

Песя глядзіць на іх з недаверам.

Дык позна ўжо свечку трымаць.

Абяцаю пані, сёння на заручыны прыйдзе жаніх вашай Рэйзл.

Рэбека ссоўвае фіранкі, яна і Песя трымаюць два люстэркі адно насупраць другога, паміж імі рэбе трымае свечку. Шмуліку даюць старыя нажніцы ў руку. Рэбека нешта прыгаворвае. Шмулік глядзіць у люстэрка, і раптоўна там з’яўляецца нехта. Рэбека дае знак і Шмулік праводзіць нажніцамі па твары таму, хто з’явіўся.

 

Сцэна ХІХ

Вечар. Шынок Шлёмы.

Рэбека, Шмуэль, мадам Софа, Цэйтл, Этл, рэбе Ёйсіф, Песя, Гірш, Рэйзл, дохтур Мойша, шынкар Шлёма, Фішл, наведвальнікі.

У шынку сабраны ці не ўвесь штэтл. Рэйзл і Шмулік побач, глядзяць адзін на аднаго непрыязна. Усе ў чаканні. Хтосьці віншуе жаніха з нявестай. Шынкар Шлёма здаволена падлічвае гасцей. Песя нервуецца.

Дзе падзеўся Фішл? Трэба ўжо пачынаць!

У гэты момант з’яўляецца скрыпаль. Яго капялюш закрывае палову твару. Рэбека ўсміхаецца.

У нас у Варшаве прынята здымаць капялюш, калі вітаесся з харошымі людзьмі!

Рэбека сцягвае капялюш з Фішла, усе бачаць свежую драпіну на яго твары. Рэйзл кідаецца да Фішла з крыкам “Каханы! Цябе ранілі!”. Усе здзіўленыя. Песя хапаецца за галаву.

Толькі не скрыпаль! Ой, мая мігрэнь…

Гірш радасны.

Музыкант танцора заўжды зразумее. Віншую, сястрыца.

Шмулік ідзе да шынкара.

То зараз тую дамову можна скасаваць?

Той апрысквае Песю вадою са збана.

Толькі калі гэты… скрыпаль, прасці госпадзі, ажэніцца з Рэйзл!

Фішл вымушана ківае.

Шынкар дастае замову, урачыста рве яе. Але… Замова на вачах ва ўсіх зноў збіраецца ў цэлую паперу. Хтосьці крычыць “Чорт!”. Людзі напалоханыя. Шынкар адкідвае дамову ад сябе. Рэбека падыходзіць, дастае старыя нажніцы і разразае дамову. Паперка ўспыхвае і згарае ўмомант.

 

ФІНАЛ

Дзень. Гараджане і ўсе героі ў старым дворыку мястэчка.

Ужо на наступны дзень у мястэчку зладзілі падвойнае вяселле. Так хутка, таму што ні адна, ні другая пара ці не хацелі, ці то не маглі чакаць. А яшчэ й таму, што былі яны дужа шчаслівыя. А што робіць жыд, калі ў яго здараецца радасць? Вядома, спявае і танчыць.

Апошняй сцэнай ідзе шыкоўнае вяселле Рэбекі і Шмуліка, відавочна цяжарнай Рэйзл і Фішла. Нават Гірш вытанцоўвае з Этл і Цэйтл. Ну, і астатнія таксама далучаюцца да харошага танца “Нажнічкі”. На момант жаніх адхіляецца ад сваёй каханай нявесты – ці то падаецца Шмуліку, ці то сапраўды сярод музыкаў грае той самы нямецкі Музыкант і хітра ўсміхаецца? А мо й здалося. Халера з ім, Шмулік бярэ пяшчотную ручку Рэбекі ў свае далоні і цалуе ейныя пальчыкі.

* * *

Анонс паказу кінафільма “Чароўныя нажнічкі” ў сельскім клубе “ірландскім пабе” горада Барысава (паказ адбыўся 08.10.2019). Гл. таксама: “Яўрэйскі” фільм Наты Голавай

У публікацыі выкарыстаны фота Валянціны Цвірко, зробленае на здымачнай пляцоўцы, і скрыншоты з фільма (аператары Наталля Буцневіч, Валянціна Цвірко, Павел Сляпухін).

Апублiкавана 19.10.2019  00:17

Наама Иссахар и отказники 80-х – заложники советской власти

Давайте поговорим о неприятном.

Наама Иссахар – это символ. В первую очередь счастливого незнания алией 90-х (и тем более 2000-х) истории начала своей дороги в Израиль. И судеб отказников – тогдашних заложников советской власти, жизнью и смертью которых эта власть торговала, используя выезд советских евреев в своих целях. Как сейчас торгуют Наамой.

Но тогда, в 80-х, не надо было отслеживать и ловить израильтянку с израильским и американским гражданствами. У торговцев людьми был свой товар. Лучший, и более ходовой – евреи-отказники, больные раком. Они ценились выше – за них боролись активнее, и набивали им цену. А с другой стороны, на внутреннем рынке, они отбивали охоту уезжать у содержавшихся в зоне соцлагеря остальных неблагонадежных. Именно это и были цели советской власти – и выторговать себе что-то у Запада, и держать своих советско-подданных в постоянном страхе. Чтобы даже и не мечтали о вероломном бегстве из социалистического рая.

В конце 1986 – в начале 1987 гг. весь боровшийся за выезд отказников мир был потрясен цепочкой трагедий – кульминаций этого советского варварства. Первой была Инна Мейман – многолетняя отказница, больная раком, которой отказывали в выезде даже на лечение. За нее боролись все, включая американский сенат – и в итоге ее выпустили, но так, чтобы надежды у нее уже не было. Она умерла в больнице в Вашингтоне через 3 недели после приезда, едва начав курс лечения. Ее 76-летнему мужу, естественно, не дали приехать на похороны.

Затем был Михаил Ширман. Это была еще более изощренная история. Ширман уехал в Израиль в 1980-м, и через пару лет у него нашли рак. Его могла спасти только пересадка костного мозга от его сестры, Инессы Флеровой. Но ее отказались выпустить. Дожидались до начала 1987-го, и когда Ширман был уже в безнадежном состоянии, только тогда выпустили. Он умер у нее на руках, уже будучи не в состоянии принять донорскую пересадку. Хотя после проверок в Хадассе Флерова оказалась идеальным донором… Вот, неча уезжать с советской родины. На-ко, выкуси.

Но шедевром издевательства над отказниками – больными раком – стала судьба ленинградца Юрия Шпейзмана. Он имел несчастье не только захотеть уехать в Израиль к своей дочери, но и заболеть лейкемией. Его додержали до состояния, когда в марте 1987 г. он получил инфаркт прямо в ОВИРе, где ему сообщили об очередном отказе по причине … отсутствия его новой фотографии в прошении о выезде. А вы говорите, наркотики! Через пару недель, когда он был в больнице, ему сообщили о разрешении на выезд. После того, как за его спасение были подняты на борьбу все. Сенат США, правительства Европы и целая коалиция еврейских организаций. Совки милостиво позволили Шпейзманам выехать, но на пересадке в Вене, за 4 часа до встречи с дочкой и внуками, которых он никогда не видел, Юра умер от нового инфаркта…

Были, конечно, и более прозаические решения. Просто не дать выехать, и дать больному умереть в СССР. Что даже гуманно – на руках у своей семьи. Но это было все же банально. Поэтому были и такие, кого снимали с самолета уже с визами в Израиль и без советского гражданства, и отправляли обратно в родную коммуналку. Без, повторим, гражданства, возможности работать и лечиться. Чтоб было интереснее. Тем, кто боролся потом за их спасение, и чтобы были более уступчивы…

Потому что это всегда у них вопрос цены. Можно у пиндосов так что-нить выторговать, по совсем другой теме. Перед встречей в верхах, например. Выпустишь так десяток отказников – и глядишь, американским империалистам и не попросить чего-то неподходящего. А если еще подкатить козырного узника Сиона – как, например, Юлия Эдельштейна (тоже взятого за «хранение наркотиков») – так ваще вся касса наша!
Так что вопрос этого гоп-стопа – всегда по высоте ставок и серьезности бизнеса. И нам стоит тяжелая задача и освободить девчонку, и чтобы аппетит во время игры не разыгрался. Мораль на нашей стороне – но она же нас и обременяет. Поэтому пожелаем всем, кто спасает Нааму – настойчивости и удачи. А ей самой – терпения и мужества. Она там за нас, за всех, кто тут. Держись, Наама!

Михаил Лобовиков

Источник: Facebook 

 

***

 

Михаэль Бейзер
 
Первый день свободы 
Каждый переживает посвоему, покидая место, в котором он родился и вырос.Обычно это
боль. Одна ленинградка, отправляясь в Штаты, оставила мне четверостишье из “Юноны и Авось”.
 
“Этот город в мурашках запруды,
 
Это Адмиралтейство и Биржу 
 
я уже никогда не забуду,
 
и уже никогда не увижу“.
Совсем иначе уезжал я Семь с половиной лет бесперспективной, изматывающейжизни в
отказе – неужели не хватит? На фотокопии “Евреев Петербурга, которую Алик Френкель
изготовил и принес подписать, я торжествующе начертал
“Алик, друг мой, как я рад,
 
Покидая Ленинград.
 
 Я уж сыт по горло им.
 
Мне пора в Иерусалим”.
 
Стишок был незатейливый, но точно отражал моё тогдашнее настроение. Потом
я возвращался в этот город не раз, пережил в нем еще много радостей и гадостей;
связь не прервалась, как тогда казалось, навсегда. Вот и сейчас я пишу эти строки
 
с билетами в кармане; надо показать сыновьям могилы предков. 
   Утром 10 мая 1987 года, в аэропорту “Пулково”заполняя таможенную декларацию,
я услышал: “Мишадай списать“. Это был Юрий Шпейзман. В свои пятьдесят пять он
 
уже несколько лет страдал от лимфосаркомы и недавно перенес инфаркт. Мне 37летнему
Юра казался пожилым человеком. Во время таможенного досмотра от него потребовали
вскрыть коробочки тфилин. Шпейзман спокойно заметил: “Вы можете открыть их сами,
но они перестанут быть кошерными, и я не смогу ими больше пользоваться”.
Таможенник отступил. Впрочем, за это напускное спокойствие Юре пришлось заплатить
сразу после досмотра, с ним случился сердечный приступ. С трудом допросились
врача,который делал Юре внутривенное вливания прямо в зале ожидания, в то
время, как я сторожил их ручную кладь. Наконец синева на его лице отступила,
Юра снова заулыбался, и сам понес свою сумку к самолету, успев перед этим 
переговорить с подошедшей безошибочно именно к нему швейцарской еврейкой,

бывшей узницей гитлеровского концлагеря.

    В самолете мы сидели рядом, он в середине, по другую руку его жена Нелли Липович
Шпейзман, учительница иврита со стажем. Они с Юрой знали друг друга с детства,
учились в одном классе. Их не пускали в Израиль десять лет, к единственной дочери, у
которой тем временем родились свои дети, ни разу невидавшие дедушку и бабушку.
Лечиться в Израиль его тоже не отпускали. Дали разрешения в последний момент, 
получив безнадежное заключение врачей, отпустили, чтобы “сионистская пропаганда” не
 
смогла использовать его смерть в отказе в “антисоветских целях”. Юра отдал мне свою 
некошерную аэрофлотовскую порцию курятины, а сам прочел Шехияну: благодарение
Богу за то, что мы дожилинаконец, добрались, дотянули до этого счастливого мгновения.
 – Юра, неужели это свобода? Ведь столько раз казалось, что этот миг никогда не наступит.
 – Не говори так. Я всегда верил, что Всевышний не допустит такой несправедливости.
Иначе бы я и не дожил. А как же Он допустил Шоа?
 
У трапа самолета в Вене нас ждали: “Израильтяне направо, американцы налево”. Все
двинулись налево. Остались только Шпейзманы, семья Клюзнеров из четырех человек и
я. В аэропорту нас, скорее именно Шпейзманов, встречали активистки борьбы за
советских евреевЖеня Интратор из Канады и Рут Блох из Швейцарии. Рут сразу
предложила организовать санитарный самолет для переправки Юры в Израиль под
медицинским надзором. Но Юра отказался от самолета, как он отказался и от услуг
наземной медицинской помощи. Представители “Натива“, назвавшиеся представителями
Сохнута, Дов Шперлинг и Ицик Авербух, по инструкции, опасаясь террористовнаспех
загрузили нас в машинутранзит. Мы не поняли причины такой торопливости, не могли
взять в толк, почему нам не дают посидеть в баре аэропорта с этими замечательными
 
женщинами, проделавшими такой длинный путьНас привезли в съемную квартиру
 
в центре города, где мы должны были находиться до вечернего рейса в ТельАвив.
Советская пресса писала, что евреев, направляющихся в Израиль, запирают в Вене,
чтобы они не передумали и не сбежали в Америку. Не знаю, как поступали с другими, но с
нами ничего такого не произошло. Дов и Ицик показали нам холодильник, где были 
какието продукты на перекус (я запомнил бананы), дали нам карту и ключ от квартиры, а
также номер телефона, по которому их можно было найти“если что”. Сказали: “Хотите  –
отдыхайте, а нет  – можете идти смотреть Вену”.
Юра отказался прилечь и настоял на том, чтобы пойти со всеми гулять по городу. Он
даже скаламбурил, на ходу глотая таблетки: “Этот воздух мне полезен.А прежде, вместо
воздуха Вены, меня только кололи в вены, чего было явно недостаточно”.
 
Пока буду жить, буду помнить, как он упал на центральной площаде города, под деревом,
между памятниками Марии Терезии и Францу Иосифу, ближе к последнему. Стояло
теплое весеннее воскресенье, часов пять после полудня. По площади прогуливались
нарядные венцы. А мы с Нелей стояли над упавшим товарищем, неожиданно ставшим
 
мертвым телом. Рядом Клюзнеры, их младший сын в истерикеих собака лает на труп. Что
делать, мы не знали. У нас при себе не было никаких документов, мы их сдали
“сохнутчикам” из Натива“. Местных денег тоже не было, не поменяли, пожалели.
 
Наверное, “скорую” мы могли бы вызвать и без денег…если бы умели пользоваться
телефоном-автоматомПонемецки никто из нас не говорил. Неля могла изъясняться
только на иврите, поанглийски – только я и старший сын Клюзнера. Вам случалось
оказаться наединес трупом в чужом городе, без знания местного языка, без денег и
документов в карманеСо мной это было в первый раз. И неоткуда было ждать
особого сочувствия. Слова: “Израиль”, “отказ”, “советские евреи” не звучали
 
в стране, где выбрали президентом бывшего нацистского преступника Курта Вальдхайма.
Они, чистая публика, смотрели на нас, как на кочевниковцыган, и обходили стороной.
Разве труп не мог быть результатом внутренних разборок между этими дикарями?
 
Это был тяжелый деньКлюзнеры отправились пешком обратно в квартиру,чтобы оттуда
связаться с Довом и ИцикомКтото из прохожих вызал полицию. Я остался успокаивать
Нелю, потом ждать вместе с ней полицейских и амбуланс.
Искуственнон дыхание и электрошок не помогли, Юра не ожил. Врач скорой помощи

отвел меня в сторону: “Скажите вдове, что мы все хотели бы такой смерти”.

Надо было еще пройти допрос в полиции, где, находясь в состоянии стресса, я забыл
почти все английские словаНадо было еще попросить, чтобы труп не вскрывали (что
обычно делают, когда человек умирает вне больницы), посколку покойник был
верующим. Потом нас нашли Дов и Ицик, и все както устроилось. А назавтра там, в
Ленинграде печальная весть оглушит юриных друзей. Саша Шейнин, тогдашний
подпольный моэль, вспоминаетПомню, как он позвонил и позвал на прощальный
“лэхаим”, а я ответил ему: 
“Спасибо, да стоит ли? С Бй помощью, через две недели встретимся  в Иерусалиме!”…
А на завтра прибежал Раши и рухнул головой на стол: “Всё! Всё! Всё! Юры нет!”
 
За первым шоком последуют гневные письма отказников во власть и демонстрация
на Исаакиевской площади с плакатом: “Позор убийцам Юрия Шпейзмана!” А пока
 
мы, оставшиеся, снова собрались на квартире. Авербух, бывший одессит, некрупный, но
крепко сбитый мужик, сказал: “Я участвовал в трех войнах, привык цинично относиться к
смерти. Случай же с Юрой могу объяснить только мистически. Ведь и Моше тоже не
вошел в ЭрецИсраэль“.  Я подумал, что Юре еще повезло – умер свободным.
Свою свободу он обрел в борьбе – организовывал массовое размножение еврейского
самиздатаВ аэропорту нам пришлось пройти сквозь строй солдат с автоматами
на изготовку. В то утро израильская авиация провела рейд по палестинским лагерям в
Ливане, и поэтому меры безопасности в Вене усилили. Вооруженные солдаты, немецкая
речь, собаки – чтото не похоже на свободу. Мне вспомнилось, как утром, при входе в
здание аэропорта какойто человек отделился от толпы встречавших, бросился ко мне:
“Вы направляетесь в Израиль. Не езжайте тудаТам очень плохо. Я там жил, я знаю, Ни в
коем случае не делайте этой глупости!” Я не нашел ничего лучшего, как попросить его
предъявить документы, после чего наш “спаситель” бесследно пропал.
 
Самолет ЭльАль летел ночью. Для меня это была третья бессонная ночь подряд.
Попросил виски. Стюрдесса принесла его вместе с газетой “Едиот ахронот”, которую я
тупо вертел в руках. Еда показалась очень вкусной. Наконец, из темноты выступил
израильский берег, весь в огнях. Садимся, приехали. У трапа ко мне подошел человек. “Я
из министерства иностранных дел. Мы для Вас очень много сделали”, – сказал он. Это был
Эли Валк, чиновник из Натива, сам бывший рижский активист. “Что же именно они для
меня сделали?”
А впереди я уже видел наглых репортеров, в упор, со вспышками снимавших Нелю, 
рыдающую на шее своей дочери. Внизу меня ждали бывшая жена Таня и наш сын Саша.

Саше было три года, когда они уехали, мы не виделись больше семи лет. Ему разрешили

подняться в зал приема репатриантов, побыть с папой, пока нам оформляли документы.
Моя регистрация прошла очень быстро. Мартин Гилберт накануне обо всем позаботился.
“Иерусалим, центр абсорбции “Бейт-Канада“, – и вот я держу в руках свой первый
израильский документ – теудат оле. Уже светло, мы едем в Иерусалим по горному
ущелью, заросшему кипарисамиВ утренних новостях сообщают о смерти Юры. Сын
 
шепчет мне на ухо: “Папа, я тебя люблю”. На русском языке он не умеет сказать
красноречивее.

 

Опубликовано 18.10.2019  20:37

***

«Русские пытались и постоянно продолжают пытаться арестовывать израильских граждан», — заявил в интервью «Исраэль Хайом» дипломат Цви Маген, в прошлом возглавлявший израильские дипломатические миссии в Москве и в Киеве.
Израильский дипломат назвал Нааму Иссахар «заложницей, разменной монетой для любых будущих обменов», и сказал, что Израиль уже сделал все, что можно, для ее освобождения, — «теперь остается только ждать». По прогнозу Цви Магена, Россия не станет растягивать надолго сознательно спровоцированный ею кризис и освободит Нааму в ближайшие «дни, недели или даже месяцы».
Бывший посол в Москве говорит, что «теплые отношения» с Россией — лишь видимость, на самом деле отношения «напряженные», и Москва не упускает случая чем-то «оскорбить» Израиль. Он напомнил лишь о недавнем эпизоде, когда Путин заставил прилетевшего в Сочи Нетанияху ждать аудиенции три часа, — но в тот же ряд можно поставить и искусственно раздутый Москвой скандал из-за сбитого сирийскими ПВО российского самолета, и постоянные намеки президента РФ на доминирование «русских» в Израиле — при встречах с Нетанияху Путин озвучивает сильно завышенные оценки численности репатриантов из бывшего СССР, а недавно и вовсе назвал Израиль «русскоязычным государством».
Биньямин Нетанияху пытается использовать свою «личную дружбу» с президентами США и России как доказательство своей незаменимости на посту премьер-министра «в наше тревожное время». Однако в кризисных ситуациях, которые, по словам Цви Магена, постоянно провоцирует Россия, эта «личная дружба» выглядит бесполезной. Подтвердив получение просьб президента и премьер-министра Израиля об освобождении Наамы Иссахар, Кремль не счел нужным дать ответ на эти просьбы.
Добавлено 19.10.2019  14:08

Наталья Огорелышева о евреях полесского местечка Копаткевичи

Евреи местечка Копаткевичи в воспоминаниях и преданиях

Самые яркие, самые незабываемые детские впечатления для меня – это Полесье, тот край, где я проводила каждое лето. Здесь, в бывшем местечке Копаткевичи Гомельской области, я научилась ходить и говорить. А рядом были эти интересные и самобытные люди – полешуки. И первым моим языком была полесская трасянка.

С детства я привыкла к тому, что люди могут быть разными, и это абсолютно нормально. Потому что на Полесье всегда уживались представители разных этносов: белорусы, русские, евреи, украинцы, татары, поляки и цыгане. «Палешукі мы, а не чалавекі», – говорили здесь когда-то, имея в виду особую, «полесскую нацию», сформированную ограниченностью доступа к внешнему миру и богатым внутренним миром.

Но белорусы и евреи всегда вызывали интерес друг у друга, т.к. были не похожи по культурным и религиозным традициям, что порождало множество домыслов и загадок. Долгая соседская жизнь среди непроходимых болот и ежевесеннего разлива Птичи приводила к интересным культурным заимствованиям. Что, конечно же, нашло отражение и в языке, и в фольклоре, и в топонимах.

Я до сих пор помню, что, когда в детстве мне не хотелось делать какую-нибудь работу, а хотелось побыстрее сбежать на луг, на поле, в лес, моя бабушка ругалась так:

І што ты нарабіла? Шах-мах, шах-мах, і пабегла!

Тогда я думала, что это выражение имеет отношение к шахматам, оказалось, нет, это – пресловутый «шахер-махер». Но больше всего я любила, когда бабушка начинала петь песни, например, про голубой шар, который почему-то все крутится и вертится, а кавалер в это время хочет украсть барышню. Но самой загадочной песней была эта:

А чаму ж ты, Хая, сумная такая?

А таму, што Ёсель палюбіў ды бросіў.

Когда я выросла, бабушки не стало, и пришлось самой искать материалы по местечку Копаткевичи, где я проводила лучшие детские годы. Удалось выяснить, что в разные периоды еврейское население этого местечка составляло 60, а то и 80% населения. Евреи были и портными, и извозчиками, и банкирами, и купцами: «купцы ўсё больш яўрэі, на іх шоўкавы ліўрэі» [1, с. 17].

А если почитать о Копаткевичах в Википедии, то можно узнать, что среди знаменитых уроженцев Копаткевич немало евреев:

– Глазман Барух (1893 – 1945) – еврейский прозаик;

– Михлин Ефим Григорьевич (1902 – 1968) – советский оториноларинголог;

Цфасман Аркадий Беньяминович (1936) – советский историк;

– Эгенбург Аркадий Владимирович (Анисим Вульфович, 1915 – 1996) – советский организатор строительного производства, заслуженный строитель РСФСР (1965). Почетный гражданин г. Набережные Челны (1985) [3].

Из них на сегодняшний день жив только Аркадий Цфасман, доктор исторических наук. В своей статье «Расколотое детство» он пишет об улице Иерусалимской, где жила его семья: «…населяли ее, застроенную одноэтажными деревянными домами, только евреи. Я до сих пор помню фамилия и прозвища некоторых наших тогдашних соседей, рядом жили Гороховы, напротив – извозчик по прозвищу Хапун» [цит. по 2].

Улица Иерусалимская – сегодняшняя Интернациональная, была бойкой, торговой улицей, особенно в базарные дни. Она вела к синагоге, которая, по воспоминаниям местной жительницы, Александры Максимовны, была деревянной и двухэтажной. Синагога не сохранилась, сгорела еще до Великой Отечественной войны. Теперь на месте бывшей синагоги стоит Дом быта, и ничего о ней не напоминает.

А вот интересный пример гидронима из деревни Первая Слободка (2 км от Копаткевич), родины моей бабушки. Там протекает приток Птичи – маленькая речушка Жидуля (Жидовка). Предание о ее возникновении записала местная жительница Дегтяренко Н. Н. от знакомой еврейки, приехавшей покупать скот еще в начале XX века. А учительница копаткевичской школы Сигай Н. А. сделала литературную обработку этого предания уже в наши дни:

Пра Дамаху і Жыдоўку

Жылі-былі дзве дзявіцы,

Дзве стрыечныя сястрыцы.

Большая – чарнява, лоўка,

Яе клікалі Жыдоўка.

Ў меншай не така замашка,

Яе клікалі Дамашка,

Ці Дамаха па-другому,

Больш увіхалася ля дому.

І два селішчы стаяла,

А іх рэчка раздзяляла.

Шчэ ад іх бацькоў ішла спрэчка:

Пціч – чыя то будзе рэчка?

Дзе патрэбна каму плыць,

А дзе рыбіну злавіць,

Дзе каму паставіць сетку,

Дзе ракаў лавіць улетку,

Да каго плыты прыстануць,

У каго купляць што стануць.

Спрэчцы той няма канчатку,

Пачынаюць усё спачатку.

Як давай крычаць сварыцца,

Толькі не кідалісь біцца.

То вядома – у сваіх

Спрэчка злей, як у чужых!

Аднаго разу сашчапілісь –

У рэчцы хвалі расхадзілісь,

Неба разам пачарнела,

А сёстрам няма й дзела.

У злосці адна закрычала:

“А каб ты ракою стала!

Калі ты ўсё злуешся,

То мо так ты ўжо нап’ешся ”.

А другая ў адказ:

“Стань і ты ракою ўраз!”

І ўпалі дзве сястрыцы,

Сталі чыстаю вадзіцай

І пабеглі па баках

Па сваіх па берагах.

Большая сястра – Жыдоўка

Бы ў жыцці: жвава ды лоўка.

А Дамаха па-другому:

Паціху ля свайго дому [1, с. 29].

Что сейчас осталось от богатого еврейского наследия Копаткевич? Только кладбище из пяти могил возле еврейского совхоза. Почему еврейского? Да потому, что с приходом советской власти часть евреев решила податься в совхоз, чтобы иметь клочок собственной земли.

Я стою на кладбище и думаю, как же здорово было жить в Копаткевичах, когда все были живы! Когда не было войн и Холокоста, когда Самуил Газман торговал керосином, а Александра Марковна учила мою маму. Когда все ждали базарных дней и знали, что у евреев можно купить абсолютно всё. Когда мы жили все вместе, когда… Время циклично, оно возращается. У нас по-прежнему есть интерес к нашей памяти, к нашим предкам и к нашим корням.

Список использованных источников:

  1. Сігай, Н. А. Дарогамі святынь забытых. Праект на конкурс даследчых работ «Жыву ў Беларусі і тым ганаруся». Капаткевічы: 2012.
  2. Цфасман, А. Расколотое детство. Доступ: http://www.lost-childhood.com/evrejskie-bezhentsy/35-arkadij-tsfasman
  3. https://ru.wikipedia.org/wiki/Копаткевичи

Автор о себе

Огорелышева Наталья Сергеевна. В 2015 г. окончила истфак БГУ по специальности “Музейное дело и охрана историко-культурного наследия (культурное наследие и туризм)”. Была сотрудницей паломнического отдела, независимой исследовательницей, принимала участие в конференциях, конгрессах, воркшопах, посвященных интерпретации и переосмыслению историко-культурного наследия Беларуси.

В настоящее время я – магистрантка Европейского гуманитарного университета (2-й курс, программа “Развитие историко-культурного наследия”, специальность “Исследователь историко-культурного наследия”). Занимаюсь изучением еврейского наследия Беларуси (тема магистерской работы связана с еврейским наследием (синагогами) Гомельщины), являюсь членом ICOMOS-Беларусь и волонтером Еврейского волонтерского движения. Постоянная слушательница курсов Сэфер, Эшколот, имею сертификат по курсу “…И памяти нет страшней” от Яд Вашем. Изучала иврит (начальный уровень) в Израильском культурном центре “Натив” (май-сентябрь 2019 г.).

Опубликовано 17.09.2019  18:30

И. Войтовецкий об Э. Шульмане

Илья Войтовецкий

ЧЕЛОВЕК ИЗ ДОЛИНЫ СКОРБИ

Была пятница. В те ранние семидесятые пятница ещё была днём рабочим, правда, уже укороченным.

Зазвонил телефон. Это был Абрашка Цалаф, профессор Беэр-Шевского университета, учёный из Риги, работавший на кафедре высоких напряжений электрофака. (К сожалению, он умер совсем молодым, полным сил и замыслов…)

– У меня сидит специалист по проектированию железных дорог, – сказал Цалаф. – Поговори с ним, авось заинтересуешься.

У нас, тоже недавних репатриантов, была налажена система передачи прибывавших из СССР специалистов “с рук на руки”, пока кому-нибудь из нас не улыбалось счастье, и “новенький” начинал работать.

Через считанные минуты я вошёл в Абрашкин кабинет на электрофаке. Меня, кроме самого профессора, приветствовали двое: мужчина лет за пятьдесят и серьёзное юное создание (Дине было девятнадцать).

– Здравствуйте, – сказал я по-русски.

Абрашка кивнул и пожал протянутую руку, а отец и дочь (девушка была похожа на отца – статью, сухощавостью, внешней серьёзностью; позднее, познакомившись с Саррой, я увидел, что обе дочери, и Дина, и её старшая сестра Юдит, больше походят на мать) ответили:

– Шалом.

Отец прибавил:

– Шалом рав!

“Выё… – подумал я. – Бывает…” А сам спросил:

– Вы давно в Израиле?

– Йомаим, – ответил отец.*

– Ми-шилшом, – ответила дочь.**

“Выё… – опять подумал я, утверждаясь в первом впечатлении. – Оба!”

– Откуда?

– Ми-Новокузнецк.

* – Йомаим (иврит) – два дня.

** – Ми-шилшом (иврит) – с позавчера.

“Ещё как выё…!” – окончательно уверился я.

Беседа некоторое время протекала на двух языках: я, проживший в Израиле несколько лет, поработавший, повоевавший и худо-бедно обучившийся ивриту, обращался к гостям по-русски, а свеженькие репатрианты с двухдневным стажем отвечали на свободном, правда, несколько высокопарном, языке Святого писания. Например, отрицательную глагольную форму “я не…” они выражали не словосочетанием “ани ло…”, как было принято в разговорной речи, а правильным литературным оборотом “эйнэни…”, и это усиливало моё о них мнение: “выё…”. Но, вместе с тем, росло удивление: в то время, в ранних семидесятых, мне ещё не встречались люди, привезшие с собой из советского галута хотя бы мало-мальский запас ивритских слов и умение связать их в членораздельную фразу.

Не стану подробно расписывать течение нашей беседы; я продолжал обращаться к гостям по-русски – уже не из высокомерия, которое быстро улетучилось, а из-за скудости моих познаний – в сравнении с блестящим ивритом Абрашкиных гостей.

Я усадил Элиэзера и Дину в мою машину и уехал с ними к себе на железнодорожную станцию (я работал инженером Южного отделения дороги по СЦБ и связи). Рабочий день ещё не закончился, в Тель-Авиве я застал начальника проектного отдела Кальмана Слуцкого и передал телефонную трубку Элиэзеру:

– Он китаец, можете говорить с ним по-русски.

На мою реплику реакции не последовало, и беседа протекала на иврите.

Собеседники договорились: хотя штат полностью укомплектован и новые работники не требуются, всё же завтра новый репатриант подъедет в Тель-Авив в отдел проектирования, – подъедет просто так, для ознакомительной беседы, скорее, как говорится, для очистки совести; пусть примет при этом во внимание, что его возраст… незнание западных стандартов (а Израиль страна западная)… отсутствие опыта – не российского, не опыта вообще, а имеется в виду определённая конкретика…

О впечатлении, произведённом Шульманом в Тель-Авиве, я узнал от самого мэтра, от Кальмана Слуцкого. Он позвонил мне:

– Ну и калибр ты нам послал! ТАКОГО я не могу не принять, не хочу брать грех на душу. Такие на улице не валяются. Вот – написал письмо Генеральному, пусть ломает голову.

Я с облегчением вздохнул: ещё один нашёл работу, слава Богу.

(Удачи случались у меня и до того, и после, но они были, к сожалению, нечасты… Правда, в конце концов устраивались все, у нас бытовало поверье – в те благословенные времена правильное: кто хочет жить в Израиле, тот сумеет это осуществить, Израиль подобен зеркалу – какую рожу ему скорчишь, такую получишь в ответ. Формула оставалась справедливой долго, два десятилетия, до начала девяностых. А потом… потом и страна изменилась, стала совсем иной, на прежний Израиль не похожей, и алия пошла не та: не хуже, не лучше предыдущей, а – другая алия, “племя младое, незнакомое” ринулось из распадающейся империи в наши палестины. Мы пытались им помогать – по-старинке, ан не получилось – по-старинке-то. Мы растерялись – многие из нас, “ватиков”-старожилов.

Нашлись, правда, такие, кто приспособился: пооткрывали прибыльные “теплицы”, стали стричь из всевозможных Фондов, с различных ведомств ассигнования, субсидирования… – разбогатели. Всегда находятся ушлые ребятки, которым – палец в рот не клади: они безошибочно оказываются в нужном месте в точное время.)

Однако, этому нелирическому отступлению сейчас не время и тут не место. Тысячелетье у нас на дворе длится покуда ещё второе, век двадцатый, а год – одна тысяча девятьсот семьдесят… думаю, четвёртый.

Элиэзер начал работать в проектном отделе, Сарра, опытный врач, была принята в систему одной из больничных касс (опытные врачи экзамены в те времена не сдавали), девочки учились в университете: Юдит продолжила учёбу, начатую в Ленинграде – там её из ВУЗа вышибли после подачи заявления в ОВИР, а Дина поступила в Тель-Авиве на электрофак. Как мы учили в школе на уроках немецкого языка, “Ende gut, alles gut”.*

Оказалось, что это было совсем не Ende,** до Ende было ещё – далеко-далеко.

* Ende gut, alles gut. – (нем.) – Конец хорош, всё хорошо. (Конец – делу венец.)

Вот что произошло.

…В газетах появились статьи о том, что Главный раввин Армии Обороны Израиля встретился с новым репатриантом из “Сибирии”, на фотоснимках рядом с благообразным бородатым офицером с ермолкой на голове стоял Элиэзер Шульман.

Через некоторое время газеты поместили фотоснимки того же Элиэзера Шульмана рядом с Главным раввином Израиля и с сообщением о встрече и тёплой беседе.

Прошло ещё не так много времени, и на фотографиях Шульман стоял рядом с Президентом страны, а газеты расписывали… (!!!)

Я позвонил Шульманам.

– Завтра мы собираемся в Беэр-Шеву, – сказал Элиэзер, – там живут наши новокузнецкие друзья, может быть вы их знаете, Миша Беркович, врач, кандидат наук. Если хотите, созвонитесь с ними, встретимся. Запишите номер телефона.

Мы провели вместе чудный вечер. У меня появились в Беэр-Шеве новые друзья, Роза и Миша – трудно сказать, откуда: из Новокузнецка? из Черновиц? – обычная и вечная еврейская кочевая история, как у Шолом-Алейхема: “еду прямо, еду Ровно” – чтобы ввести в заблуждение противника, имя которому советская власть и её всеобъемлющая система тотального сыска…

Элиэзер Шульман родился в Бессарабии в 1923 году. Улица разговаривала по-румынски (как-никак – Румыния), по-немецки (рядом Черновцы, часть Австро-Венгерской империи), дома безраздельно господствовал идиш. А какая еврейская семья могла себе позволить не обучать детей лушн-койдешу?! Мальчику в тринадцать лет предстоит бар-мицва, девочке в двенадцать – бат-мицва, дети должны разговаривать по-древнееврейски, как же иначе, ведь – ба-шана абаа б’Ерушалаим!

(Соплеменники и сверстники бессарабских мальчиков и девочек в эти самые годы, пройдя, как сквозь строй, через пионерскую организацию, готовились к вступлению в комсомол, чтобы стать передовым резервом Партии большевиков. До сих пор – а мне уже минуло 68 и позади целая жизнь – до сих пор помню: “Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…” За что, Господи?!)

Советские дети, и еврейские в их числе, хором славили: “Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!”, а юноша Элиэзер вступил в молодёжное сионистское движение “Бейтар”.

Но – с Востока пришло непрошенное “освобождение”. Шестнадцатилетний Элиэзер вошёл в подпольную группу “аф-аль-пи” (“вопреки всему”) и стал готовиться к нелегальной алие, которой помешали два события: началась Вторая мировая война и перед молодым человеком распахнулись сибирские просторы. Началась бессрочная ссылка.

Элиэзер сменил много профессий: был чернорабочим, кузнецом, трактористом – нужно было не только жить сегодня, завтра, послезавтра, нужно было выжить, выжить, во что бы то ни стало.

В посёлок по распределению мединститута прислали двух девушек, двух молодых врачей. Одну, высокую, статную, с лёгкой картавинкой и внимательными серыми глазами (как у С.Щипачёва: “Мне глаза твои забыть едва ли. / У евреек, кто-то мне сказал, / Может, только в древности бывали / Серые, как у тебя, глаза…”) заметил ссыльный поселенец. Почему она обратила на него внимание, почему выделила из толпы? – Судьба…

Одна из лагерных чиновниц, сожительница высокопоставленного офицера, по-доброму посоветовала:

– Оставь его, “мой” сказал, что его всё равно не сегодня-завтра добьют… если сам не окочурится.

Не оставила, не бросила. А в 1953-м умер Сталин.

Элиэзер закончил техникум, строил железные дороги, заведовал отделом генплана и транспорта в проектном институте в Новокузнецке – так и остался сибиряком.

Родились девочки, старшую назвали Юдит, младшую Дина. Элиэзер сказал жене:

– С девочками буду разговаривать только по-древнееврейски. Постарайся тоже.

Она старалась, заучивала странные слова.

Когда подошло время рассказывать девочкам сказки, отец решил: лучше, чем библейские сказания, литературы в мире не существует.

Взял тетрадь, ручку и сел за стол.

Печатным шрифтом, слово за словом, строчка за строчкой, справа налево он стал по памяти записывать древние тексты. Удивительно: он помнил всё!

Первым языком сибирячек Юдит и Дины был иврит, первыми сказками – легенды из еврейской истории, первыми героями стали Авраам, Исаак (нет, Ицхак, как в ТАНАХе) и Яаков, Моисей (Моше!) и Бар-Кохва, цари Саул (да нет, не Саул, а Шауль!), Давид и Шломо. Позднее девочки, по каллиграфическим записям отца, выучили “Шир hа-ширим” (“Песнь песней”) – лучшую поэтическую книгу всех времён.

На книжной полке, вместо поточной продукции социалистического реализма, высились стопки тетрадок, исписанных – от руки – древними еврейскими буковками.

Вот тогда-то и пришло к Элиэзеру озарение. Человек с техническим мышлением, привыкший к проектированию, знакомый с понятием “масштаб” и претворяющий в реальность начерченное на карте, обратил внимание на продолжительность жизни библейских персонажей. А что если промасштабировать описанные в Книге книг сроки, привести их к привычным нам величинам?

Элиэзер принялся с помощью графиков анализировать встречи, пересечения и взаимоотношения поколений, столкновение жизненных путей древних героев, заживших под карандашом исследователя нормальной человеческой жизнью. Карта времён сжалась, графики событий, приведённых к реальным размерностям, стали раскрывать одну тайну за другой.

 

Так, вместе с извлечением из памяти и изложением на бумаге древних легенд, родилось открытие.

Вот цитата:

“Элиэзер Шульман обучал Библии своих детей в тяжёлых, необычных условиях, когда они находились в далёкой сибирской ссылке. Он вычерчивал для своих детей годы и даты библейских событий в виде наглядных таблиц и графиков. В процессе изучения выяснилось, что таким путём можно найти объяснения важным явлениям, происшедшим в начале истории человечества и в начале истории еврейского народа. Элиэзер Шульман создал отличное и многостороннее справочное пособие для общедоступного и правильного восприятия начала нашего духовного и национального бытия.”

Под приведёнными словами стоит подпись: Профессор Хаим Гварьяу, Председатель Общества по исследованию Библии и Председатель Всемирного Библейского Общества.

А вот ещё цитата:

“Своими расчётами, при помощи комментариев и толкований наших учителей, да будет благословенна память о них, автор создал важный труд широкого охвата и больших размеров, так что каждый, кто изучает его, поражается величине вложенного в него труда, в особенности учитывая, что большая часть работы была сделана, когда автор находился во тьме сибирской ссылки.

Я благословляю Элиэзера Шульмана, чтобы он увидел плоды своего важного мероприятия и чтобы пришли ученики и исследователи и воспользовались его книгами для понимания порядка событий в истории нашего народа.”

Подпись: Авраам Каане Шапира, Главный раввин Израиля.

Признание пришло через десятилетия. А тогда, в Сибири, в мрачные годы советского режима, приходилось рассчитывать каждый шаг: ответственность не за себя одного, а за самых близких людей требовала мужества и осторожности.

Жизнь шла своим чередом. Рядом были разные люди: друзья-приятели, коллеги, недоброжелатели – явные и скрытые, как обычно бывает в жизни.

Некоторые евреи, с удивлением узнав, что Шульман владеет ивритом, стали просить: покажи, что это за язык, научи…

И показывал. И обучал. И, наверное, боялся.

Миша Беркович как раз из тех, кому Шульман преподавал иврит в Новокузнецке.

– Прошёл слух, что из западных областей евреи начали выезжать в Израиль. Лёня восстановил прежние связи с бессарабскими евреями и стал готовить нас к отъезду. Подавать документы в ОВИРы сибирских городов смысла никакого не было: поувольняли бы с работы, кое-кого упрятали бы за решётку, а остальным позатыкали бы рты. Лёня начал подыскивать варианты для обмена квартир. Меняли Новокузнецк на Черновцы – с доплатой, с переплатой, лишь бы уехать. А в Черновцах подавали на выезд. Там-то можно было и на лапу дать, система была уже отлажена. Шульман потратил на нашу “пересылку” несколько лет, переправил в Израиль всю группу. Сам, как настоящий капитан, покинул судно последним.

Вот такая история…

Правда, далеко ещё не вся.

Сибирское исследование Элиэзера Шульмана вышло в свет в издательстве Армии Обороны Израиля в 1981 году, за изданием последовало указание Главного армейского раввина: принять книгу в качестве учебного пособия по изучению ТАНАХа и еврейской истории во всех армейских учебных заведениях.

…Я держу в руках эту необычную, тёплую на ощупь книгу. Раскрываю её, перелистываю страницу за страницей. Мелкий разборчивый почерк – рука самого автора, так в древности летописцы записывали свои послания потомкам (издание-то – факсимильное!). Графики, диаграммы – пока чёрно-белые. Следующее издание, тоже армейское, будет в цвете, и выйдет оно не только на иврите, но и в переводах – на английский, французский, испанский, русский…

“Каждый, кто увидит, будет удивлён и поражён колоссальной работой, проделанной при создании этой книги, тем более, что работа над ней была начата в долине скорби в глубине страшной Сибири.

Да будет благословлён за труд и большую работу, и да придут ученики и напьются из чистых вод, чтобы с лёгкостью понять и познать порядок событий.”

Мордехай Элияу, Ришон ле-Цион, Главный раввин Израиля.

Через пять лет после выхода второго издания “Последовательности событий в Библии” издательство Армии Обороны Израиля выпустило ещё одну книгу Элиэзера Шульмана – исследование “Иудейской войны” Иосифа Флавия – на основании исторических фактов и глубокого их анализа. В своём исследовании сибирский узник ведёт непримиримый аргументированный спор с древним историком-вероотступником, обвиняя его в намеренной фальсификации фактов в угоду власть предержащим, как это бывало с вероотступниками во все предыдущие и – особенно! – последующие времена.

 

Элиэзер Шульман продолжал работать в проектном отделе израильской железной дороги. Раз в неделю он приезжал в Беэр-Шеву, просил меня отвезти его в пустыню. Я заранее подгонял собственные планы таким образом, чтобы в назначенный Шульманом день провести профилактические работы на какой-нибудь негевской станции, а таких в моём южном округе было несколько: в Димоне, Мамшите, Ороне, около мошава Неватим.

Шульман приезжал накануне вечером, мы допоздна засиживались в кухне, опустошали бутылку водки, мой гость – сибирская косточка, умел и любил за компанию выпить, но никогда не напивался. Он был интересным собеседником, много знал, многим интересовался, острил ненавязчиво и со вкусом, никогда не перебарщивал и над собственными остротами не смеялся, был серьёзен, а шуткам собеседника тихо и искренне улыбался.

Выезжали мы до рассвета, затемно. К месту назначения приезжали с зарёй. Элиэзер брал термос с холодной водой, сумку для проб и уходил в пустыню. Поступь его была основательной, упругой, шёл он не торопясь – походкой бывалого землепроходца, сквозь толстые линзы очков щурился на солнце, иногда приставлял ко лбу ладошку козырьком, солнечных очков не любил, не носил.

Я занимался на станции своими делами: проверял аккумуляторы, доливал привезённую с собой дистиллированную воду, замерял параметры приёмо-передатчиков, добавлял охлаждающую жидкость в радиаторы ламп-усилителей мощности, чистил волноводы, антенны…

Часа в два Шульман возвращался из пустыни. В сумке он приносил камни, в полиэтиленовых мешочках лежали пробы песка, глины, почвы.

– У вас нет знакомого химика-аналитика, кто мог бы делать анализы за небольшую оплату? – спросил как-то Шульман. – Лучше бы бесплатно, за хорошее отношение. Мне приходится платить из собственного кармана, а он не бездонный…

Такого специалиста в моём загашнике не было.

Вопрос Шульмана показался мне странным: почему он должен искать лаборанта на стороне и платить свои деньги?

– А! – махнул рукой Элиэзер. – Не хочу от НИХ одолжений.

Я не стал допытываться, от кого от НИХ, не люблю лезть человеку в душу с лишними расспросами. Тогда я ещё не знал, что дни на поездки Шульман берёт в счёт своего очередного отпуска…

Поездки повторялись с большим или меньшим постоянством в течение нескольких лет – и в июльскую-августовскую жару, и в декабрьские-январские-февральские дожди и холода.

С годами, однако, визиты Шульмана в Негев стали нерегулярными и редкими, от случая к случаю. Несколько месяцев Элиэзер не приезжал вовсе.

А потом разразился скандал.

– Что-то там с твоим Шульманом не в порядке, – сказал мне Шмуэль. – Большой тарарам – на уровне Генерального директора, весь проектный отдел стоит на ушах (“кол махлэкэт hа-тихнун омэдэт аль hа-ознаим”).

Я позвонил Шульману.

– Банда бездарей и бездельников! – взорвалась мне в ухо телефонная трубка. – Что они понимают в проектировании! Стряпают чертежи, похожие один на другой, а что потом будет с полотном, с линией, никто не хочет думать!

– Элиэзер, успокойтесь, расскажите, что произошло.

– Банда бездельников и бездарей! – повёл он с начала своё повествование. – Что они понимают в проектировании!..

– Да успокойтесь вы, в самом-то деле! Расскажите лучше, что случилось.

А случилось вот что.

Целый отдел разрабатывал проект прокладки железнодорожной линии от нынешней конечной станции Цэфа (Гадюка) в центре Негевской пустыни до самого южного порта страны, до курортного Эйлата.

Средства на строительство выделила вроде бы Канада.

Почему Канада?

А вот почему.

У этих зажравшихся заокеанских буржуёв, оказывается, чересчур много лишних денег, и они, то есть эти зажравшиеся заокеанские буржуи, уже много лет ежегодно ассигнуют какие-то невероятно крупные суммы для помощи странам третьего мира (беспредельный разгул гуманизма!). Там, в той стране третьего мира, куда поступают суммы, деньги прямиком попадают во вместительный бумажник единоличного правителя, там и задерживаются.

Обсудив создавшуюся ситьюэйшн-ситуасьён, правительство Канады решило прекратить бессмысленное подкармливание полудиких толстосумов, облачённых беспредельной властью. Вместо этого, – решили щедрые канадские кредиторы, – мы осуществим в нуждающейся стране какой-нибудь жизненно важный проект.

В качестве нуждающейся страны третьего мира щедрые канадские кредиторы избрали Израиль, а жизненно важным проектом должна была стать железнодорожная ветка, соединяющая вытянутую с севера на юг страну с Эйлатом: там и роскошные международные гостиницы, и крупный торговый порт, и… Словом, заокеанские деньги готовы были оплодотворить израильскую экономику. Нужен был проект.

– ОНИ такое напроектировали! – возмущался Элиэзер. – Опыта никакого, а самомнение из всех дыр так и прёт. Я ИМ говорю: вся ваша дорога после первого же дождя сползёт в вади. Разве так полотно прокладывают? Дожди в Негеве редкие, но бурные, борта речных русел оползневые, я вон сколько набрал проб и сделал анализов, а ОНИ – тяп-ляп, и проект готов. Ну, я и стал собственный проект варганить. ОНИ за свой проект получили сверхурочные, премиальные и назначили обсуждение под председательством Генерального. Сидит он во главе стола, слушает, а ОНИ докладывают, мозги ему засирают. Отговорила роща золотая, Генеральный поблагодарил, тут я встал, “слиха, – говорю, – прошу слова.” Он милостиво кивнул: “Говори.” Сказал я всё, что об ИХ проекте думаю и – бац! – на стол перед ним выложил мой проект: исследования почв, анализы, чертежи, пояснительная записка. Общий шок! Паралич! Коллективный! Генеральный смотрит, не знает, что сказать, он ведь в проектировании ни уха, ни рыла… Я своё сделал, теперь пусть он решает.

В конце концов Генеральный директор принял соломоново решение: отправил оба проекта – и выполненный коллективом, и детище Элиэзера Шульмана – на отзыв в проектный институт, обладающий большим опытом, кажется, в канадский. Отзыв недвусмысленно гласил: официальный проект порочен, к исполнению следует принять работу Элиэзера Шульмана.

– Когда ты это всё успел сделать? – спросил Элиэзера смирившийся с позором начальник отдела.

– Задерживался после работы, чертил, делал расчёты – ночами…

– Почему же ты не записывал сверхурочные? – начальник был искренним и доброжелательным.

Шульман взорвался:

– Крохоборы! Разбойники! Вот что вас всех интересует: сверхурочные! Вместо того чтобы страну строить!..

Думаю, что не один раз думал Кальман Слуцкий, глядя на этого сибирского каторжанина: “Почему ты не остался там, в своём дальнем медвежьем краю?” Очень уж допекал его Шульман.

В восемьдесят восьмом году Элиэзеру Шульману исполнилось шестьдесят пять лет – пенсионный возраст. Юбиляру устроили пышные проводы, наговорили хороших слов, пожеланий доброго здоровья и долгих лет жизни. Дочери были замужем, росли внуки, чего ещё человеку нужно.

К новоявленному пенсионеру обратился Генеральный директор израильской железной дороги. Он не высказывал, подобно своим подчинённым, пожеланий Шульману спокойной безмятежной старости, нет. Он обратился к виновнику торжества с неожиданным вопросом: согласен ли тот остаться в штате управления в качестве… советника Генерального директора по техническим вопросам. Наступила напряжённая тишина.

Шульман помедлил, взглянул в глаза Генеральному и ответил:

– Да, согласен… на добровольной основе. Пенсии мне на жизнь хватит.

– Не могу, – сказал Генеральный директор. – На железной дороге очень высокие требования по технике безопасности, я не могу позволить постороннему человеку, не числящемуся в штате, крутиться без страховки по территории. А страховку общественнику оформить я тоже не смогу, не имею права. Придётся зачислить тебя в штат, назначить содержание и оформить страховку, иного решения я не вижу.

После недолгого торга решили: Элиэзер Шульман будет зачислен на должность советника Генерального директора с месячным окладом в… один шекель.

Шульману выделили кабинет, в который он приходил по утрам, к восьми часам, и проводил время до конца рабочего дня. Иногда он выезжал на другие станции, приезжал и в Беэр-Шеву.

– Чем вы занимаетесь, Элиэзер? – спрашивал я.

– Работаю, – улыбался Шульман. – Перед Генеральным директором ежедневно встаёт уйма технических вопросов. Это означает, что вопросы встают не только перед ним, но и передо мной. От того, как я их решу, зависит позиция Генерального директора.

– Вам интересно?

Он ничего не ответил, лишь взглянул на меня сквозь линзы очков.

– В Сибири я спроектировал и построил тысячи километров пути. По моим путям ходят поезда – чужие поезда с чужими людьми ходят по чужой стране. А тут, у себя дома… хотя бы один километр…

Об Эйлатском проекте мы не говорили, его судьба осталась непроходящей болью Элиэзера Шульмана.

Когда советнику Генерального директора исполнилось семьдесят лет, его торжественно, уже окончательно, проводили на заслуженный отдых. Опять накрыли стол, опять говорили речи, желали здоровья и долгих лет жизни. Шульману в последний раз вручили расчётный лист на сумму в один шекель и увольнительное письмо с благодарностью за проделанную работу, подписанное Генеральным директором израильской железной дороги.

Престарелый пенсионер вышел на улицу. Слегка кружилась голова. Вокруг шумел большой город. Шульман сделал шаг вперёд – с тротуара на проезжую часть улицы. Заскрипели тормоза… удар…

Рентген показал перелом обеих ног. Страховка уже не действовала, она закончилась за несколько минут до дорожно-транспортного происшествия.

Умерла Сарра. Этот удар доканал Шульмана больше, чем удар автобуса, переломавший ноги. Сломалась жизнь.

На нервной почве пропал голос, Шульман мог только шептать. Стало трудно общаться по телефону, о приезде в Беэр-Шеву не могло быть и речи.

Всё же изредка, когда прорезался негромкий хрип, когда казалось, что можно издать членораздельный звук, Шульман звонил мне и произносил несколько слов.

Потом долго не звонил.

Потом позвонил я:

– Здравствуйте, Элиэзер.

Мне ответил чужой незнакомый голос:

– Вы ошиблись номером.

На противоположном конце линии положили трубку.

Больше я об Элиэзере Шульмане не знаю ничего.

Я не держал в руках проект железнодорожной линии на Эйлат, выполненный Элиэзером Шульманом, не знаю, что из грёз автора вошло в чертежи и пояснительную записку, а что осталось за строгими рамками проекта.

Бродя по Негевской пустыне, исследуя её рельеф, грунты, изучая погодные условия, делая расчеты, Шульман мечтал.

– Вы не представляете, сколько осадков выпадает за зимний период в Негеве, – удивлённо говорил мне Элиэзер. – Если их собрать вместе, получится небольшое море. Они и собираются вместе, стекаются небольшими струйками, речушками, вливаются в одно большое вади, наполняют его и стремительным потоком сбегают в Красное море, пополняют мировой океан. Если этот поток перегородить, построить запруду, получится водохранилище. По моему замыслу трасса пойдёт не вдоль вади, а по пустыне. Она пересечёт русло в трёх местах. Вместо строительства мостов через вади я хочу предложить плотину или даже плотины – две или три, это надо посчитать. На берегу образовавшегося водохранилища можно создать поселения, пусть люди занимаются сельским хозяйством и обслуживают железную дорогу. Солнце, вода, зелень, быстрый недорогой транспорт… Вы представляете?

Проект Элиэзера Шульмана был принят к исполнению.

Не случилось главного – исполнения.

Трасса должна была проходить через земельные участки, принадлежащие химическому комбинату Мёртвого моря. Да и основным назначением трассы было обслуживание комбината, транспортировка его продукции к портам Эйлата, Ашдода и Хайфы. Попутно, конечно, осуществлялись бы и другие, грузовые и пассажирские, перевозки, но главным клиентом оставался комбинат.

На прокладку трассы через владения промышленного гиганта требовалось согласие землевладельца.

Генеральный директор комбината Арье Шахар заупрямился: не хочу, чтобы доставка продукции моего комбината зависела не от меня, а от чужого дяди. Забастуют путейцы, машинисты, стрелочники, и вся продукция ляжет мёртвым грузом на складах. От этой железной дороги мне – одни убытки. Такая дорога мне не нужна.

В словах Шахара был, конечно, определённый резон. Выход он предлагал такой: передать владение железной дорогой комбинату, все её заботы, головные боли, неурядицы, которые постоянно возникают на государственном предприятии, Шахар готов был взять себе и, конечно, решить их – с пользой и для экономики страны, и для рабочих.

Правительство в то время не готово было отказаться от такого лакомого куска. На этом переговоры прекратились.

Канадцы махнули на евреев рукой и переадресовали деньги в другую страну, ведь – чтобы отказаться строить “на халяву”, дураков в мире, даже в третьем, отыщется немного.

Так до сих пор нет у нас железной дороги на Эйлат. Зато есть здравствующие и процветающие чиновники, решающие судьбу страны и судьбы каждого из нас – чиновники властные, самовлюблённые, неистребимые. Они одинаково отвратительны – и в нашей прошлой, и в нынешней нашей жизни. А теперь появились чиновники – от министров и депутатов до мелких клерков – и среди выходцев из той самой страны, из которой приехали когда-то мы, каждый в своё время.

Я не знаю, сохранился ли в каких-нибудь архивах проект, выполненный Элиэзером Шульманом. Знаю, что после него остались книги, написанные мелким разборчивым почерком, большая часть этого кропотливого труда выполнялась в сибирской ссылке. Остались люди, которых он обучал в Новокузнецке ивриту, которым помогал жильё во глубине сибирских руд обменивать на жилплощадь в Черновцах; этих людей он затем переправил на Землю Обетованную. У них уже выросли дети и подрастают внуки.

Эпилог

Четверг 16 июня 2005 года, приблизительно половина третьего пополудни. Я только что пришёл домой. Телефонный звонок. Поднимаю трубку.

– Могу я говорить с Ильёй Войтовецким?

Голос довольно мрачный.

– Говорите.

– Это вы?

– Да, это я.

– Меня зовут Лев Зарецкий.

– Вы не родственник Володи Зарецкого?

(Москвич Володя Зарецкий, доктор химии, в 70-71 годах один из немногих в Москве, кто свободно владел ивритом и поддерживал постоянную телефонную связь с Израилем. После репатриации много лет работал в институте им. Х.Вейцмана в Реховоте.)

– У меня нет родственников в Израиле… Я знаком с Шульманом.

– Здорово!.. А… как вы узнали, что я имею отношение к Шульману?

– Как “как”? Сегодня в “Вестях”! Как вы смели?!

– Что?

– Как вы смели писать о Шульмане в прошедшем времени?! Кто дал вам право?!

– А… Бэ… Мэ…

– Кто дал вам право писать в прошедшем времени о живом человеке?!

– Элиэзер Шульман жив?!

– Я только что разговаривал с ним по телефону!

– Лёва, дорогой, вы мне подарили счастливый день. Элиэзер Шульман жив, подумать только! Во-первых, это само по себе здорово. Во-вторых, у евреев считается, что если живого человека по ошибке считают умершим, это верный признак, что будет жить долго. Диктуйте мне номер телефона, я сейчас же ему позвоню.

Тут же я набрал номер. Элиэзер ещё ничего не знал о публикации.

– Вы будете долго-долго жить, – пообещал я ему.

– Не очень надейтесь на это и приезжайте скорее в гости, пока не поздно, – говорит абсолютно живой Шульман.

– Я заканчиваю одиннадцатую книгу, – слышу я его голос. – Десять книг уже вышли. Приезжайте, я вам их подарю.

– Непременно, в самое ближайшее время.

P.S.

В ближайшее время не получилось: было много работы, потом долго и тяжело болела дочь…

Позвонил Миша Беркович:

– Умер Шульман.

Вот и всё.

Из Fb-страницы Ильи Войтовецкого (19.12.1936 – 03.09.2015), открытой его вдовой, поэтессой и прозаиком  Викторией Орти, где она будет выкладывать материалы Ильи.

Опубликовано 17.10.2019  15:38

Наталья Токарева. Есть горы, которые вижу во сне…

Витебская очковая фабрика была эвакуирована в рабочий посёлок Суксун в июле 1941 года. С 6-8 августа 1941 года большинство бывших служащих и рабочих фабрики были устроены на Суксунский механический завод, который стал называться военный завод №17. Уже с декабря 1941 г. в Сускуне начали осваивать выпуск защитных очков для лётчиков. В дальнейшем – выпускать очки для танкистов, очковые линзы. В военную пору завод также изготовлял стационарные автоклавы, инфундирные аппараты, трахеостомические трубки, респираторы, специальные ламповые горелки, корпуса ручных гранат. 
Директором нового предприятия был назначен директор Витебской очковой фабрики Меерсон Илья Абрамович (Эля-Абрам Хаимович). Главным инженером – Гауберг Арон Файвишевич. На период 1942 года по данным Книги приказов завода №17, на производстве работало около 350 эвакуированных. Среди них были латыши, немцы, поляки, евреи. 

ЕСТЬ ГОРЫ, КОТОРЫЕ ВИЖУ ВО СНЕ…

Уроженца Суксуна, известного уральского журналиста и публициста Кортина Бориса Абрамовича все в Суксуне зовут ласково «Боря», несмотря на то, что Боре почти 70! Все – это его земляки – суксунцы и бывшие витебские девочки и мальчики, волей судьбы, заброшенные в годы войны в посёлок Суксун. В 2011 году Борис Абрамович написал и издал необычную книгу «Есть горы, которые вижу во сне…», рассказывающую об эвакуации в годы Великой Отечественной войны Витебской очковой фабрики на Урал в поселок Суксун.

Как зародилась такая идея у Бориса Абрамовича? Очень не просто. Суксунский историко-краеведческий музей с 1980-х годов собирал информацию по истории Витебской очковой фабрики. Эта тема нами, музейщиками, была поднята и к 65-летнему юбилею приезда в Суксун Витебской фабрики. Ещё задолго до работы над книгой я установила контакты с бывшими эвакуированными из Витебска. Мы общались, встречались. Но это уже были дети войны. Да и им было глубоко за 80. А сейчас из них совсем никого не осталось!

Уже к этому времени нами были собраны воспоминания участников событий тех лет, фотографии и документы. Борис Абрамович, часто бывая на своей родине – в Суксуне, захаживал в музей в гости. Тогда он ещё находился на службе у губернатора Свердловской области Эдуарда Росселя, был начальником Департамента информационной политики, где проработал около десяти лет. В то время он особо не интересовался историей приезда в Суксун витебского предприятия.

Довоенный Витебск, семья Меерсон и Боярер

С чего же всё началось? Первый его вопрос нам был: почему на суксунском военном мемориале так много еврейских фамилий? Я рассказала ему, что работники Витебской очковой фабрики были преимущественно евреи. А в годы войны они ушли воевать на фронт из Суксуна и погибли. Поэтому здесь выгравированы их имена. Борис даже не предполагал, что больше половины рабочих и служащих Витебской очковой фабрики составляли евреи! Расспросы Бориса постепенно перешли на другие темы. Он узнал много нового, что его потрясло и впечатлило, и так постепенно к нему пришла идея о написания книги, чтобы отдать дань памяти своим предкам и людям, приблизившим Победу в тылу.

Он решил привлечь к написанию книги меня. И тогда получился своеобразный дуэт: я собирала, оформляла материал, а он его художественно обрабатывал. Хотя, сам он тоже записывал воспоминания очевидцев и неоднократно приезжал в Суксун для работы в архивах отдела кадров ОМЗ.  Спасибо бывшему директору Витебской фабрики Меерсону Эля-Абрам-Хаимовичу, за то, что книги приказов он делал в трёх экземплярах! Вот почему в отделе кадров нашего завода они сохранились. И дали много информации для нашей книги.

Раньше Борис не задумывался глубоко над этой темой, он многое не знал, хотя его дед и бабушка, мать, дядя, тётя – Шульман. Все приехали в роковом 1941 году в Суксун из Витебска. В семье велись разговоры о том, как проходила эвакуация витебского предприятия, как ехали на Урал, Борис неоднократно всё это слышал из первых уст. Эти воспоминания также помогли ему в написании книги.

Работали мы с Борисом очень напряженно и плодотворно: я в Суксуне, а он в Екатеринбурге. За 9 месяцев книга была написана и вышла в свет 7 июля 2011 г. к 70-летнему юбилею приезда Витебской очковой фабрики в Суксун. А 6 августа 2011 года состоялась её презентация на Суксунском оптико-механическом заводе. Именно в эти дни 6-8 августа 1941 года большинство витебских работников фабрики были оформлены на работу на Суксунский завод. В это же время мы собрали на встречу в Суксуне витебских и суксунских «детей», кто подростками начинал работать на этом предприятии. Кто смог – пришли и приехали, с большим энтузиазмом поддержали нашу идею. Это была незабываемая встреча! А потом – прогулка по окрестностям Суксуна. Не забыли мы заехать на Верх-Суксунские горы, которые так всем памятны. Ведь с них открывается прекрасная панорама завода Суксун, который стал для многих второй Родиной.

 

РЫБИЙ ЖИР И СТАРОЕ КОРЫТО

Одна из присутствующих на той памятной встрече была Топычканова Тамара Петровна, которая поделилась с нами своими воспоминаниями ещё в процессе работы над книгой.

Воспоминания Топычкановой (Артемьевой) Тамары Петровны, 1939 г.р., пос. Суксун.

 «1941 г. конец июня. Мне было 2 года 4 месяца, когда началась Великая Отечественная война. Отец Артемьев Пётр Артемьевич умер от болезней в 1940 году. Мама Елена Ивановна в то время работала на Витебской  очковой фабрике китовщицей в шлифовочном цехе. С 18.11.1936 по 02.07.41.Уволена согласно КЗОТа от 47 п. А.

В это время Витебская фабрика эвакуировалась на Урал и была размещена на старом Суксунском бывшем демидовском заводе. С 06.08.41 мама уже была принята на завод в п. Суксун съёмщицей стекла в цех № 10.

Про эвакуацию из Витебска я помню со слов мамы и старшего брата Ивана (1925 г.р., ныне покойного) и сестры Нины (1924 г.р., ныне покойной). Оборудование фабрики, рабочие с семьями, были погружены в эшелон, который оправлялся из Витебска на восток. Ехали долго, состав обстреливали немецкие самолёты. Во время обстрела все пассажиры должны были срочно покинуть вагон, забрав детей и залечь подальше от состава.

Брат Иван рассказывал такой случай. В одном вагоне с нашей семьей ехали люди еврейское национальности со своим нехитрым скарбом. У одного одинокого мужчины-еврея всё богатство состояло из бутылки с рыбьим жиром и корыта, в котором стирали бельё. Видимо от растерянности и волнения в спешке (как на пожаре) не смог ничего взять с собой, как и все, не то, что нынешние беженцы. Когда немецкие самолёты бомбили состав, в котором ехали рабочие Витебской очковой фабрики, этот мужчина (имени его мой брат не запомнил) выбегал из вагона, захватив с собой бутылку рыбьего жира и корыто. Ложился, а, скорее всего, падал на землю и закрывался сверху корытом, читал молитвы о спасении. Пацанам это казалось смешным, (позднее они поняли, что тут не до смеха было…одним словом – война!) и они кидали мелкими камешками по корыту, а мужчине казалось, то это осколки от снарядов и он сильнее подпрыгивал. Корыто  ходило ходуном. Парни смеялись. Но, когда он увидел мою маму с больным ребёнком на руках (у меня была страшная «золотуха», лицо покрылось коростами, была высокая температура. Эти болячки могли перекинуться на глаз, и я бы ослепла, врача в вагоне не было), тогда этот еврей подошёл к моей маме и протянул бутылку рыбьего жира, сказав, что он уже стар и одинок и это лекарство его не спасёт, но зато поможет спасти ребёнка, т.е. меня от слепоты. Жаль, никто не запомнил имени этого благородного мужчины, который, рискуя своим здоровьем, подарил мне жизнь, способность видеть и радоваться, любоваться красотой природы.  

  …Станция Киров. Поезд останавливается, чтобы пополнить запасы воды, угля, а мой средний брат Виктор (1927 г.р.) побежал с котёлком набрать питьевой воды и отстал от состава. Но мир не без добрых людей. По рации сообщили о том, что отстал подросток  (ему ещё не было 14 лет) и на конечной станции Кунгур со следующим за нашим поездом, его доставил на вокзал милиционер. Некоторые пассажиры с нашего поезда были оставлены в г. Кунгуре (это рабочие с Витебской фабрики). Остальных пассажиров на открытых грузовиках отправили в Суксун, который для некоторых эвакуированных стал второй Родиной.

Когда машины с эвакуированными спускались с В-Суксунской горы, то открылась чудесная панорама посёлка Суксун, водная гладь пруда. И все облегченно вздохнули, что не дремучие леса с медведями, как представлялось многим, а красивое место. Проехав километра два от села В-Суксун, машины приблизились к небольшой деревне Опалихино, которая заканчивалась около мостика через р. Сандушку. И вот с этого мостика радость пассажиров сменилась на слёзы. Слева от р. Сандушки небольшой подъём, на склоне которого среди елей что-то белело…На улице было лето. Увидев белые насыпи, все подумали, что их завезли в такие края, где и летом не тает снег! Плакали и взрослые, а за ними и дети. Но когда шофёр объяснил, что это не снег, а кварцевый песок, все начали потихоньку успокаиваться, дети смеялись. Позднее, на эти пески мы, будучи подростками, бегали за грибами и ягодами».

ДОВОЕННЫЙ ВИТЕБСК

Соломон Арш

Каким он был глазами тех пацанов и девчонок, которые успели в нём пожить каких-то 10-12 лет, и вынуждены были в эвакуации обрести вторую родину? Об этом подробно рассказал очевидец тех событий Арш Соломон Максович, (1929-2018) проживавший когда-то в уральском городе Нижний Тагил.  Ветеран труда, бывший начальник рельсобалочного цеха НТМК, кавалер ордена «Трудового Красного Знамени».

«Довоенный Витебск в моей памяти – это большой город (как потом выяснилось, 185 тысяч человек населения). Город промышленный. Преобладала, в основном, местная промышленность. Город очень чистый. Большое количество людей еврейской национальности. Имелась еврейская школа. А мы жили ближе к окраине. Улица Бебеля, дом 19. Дома, в основном, одноэтажные в этом районе. Неподалёку находился вокзал. Ну, и мы, пацаны, сочинили такой «самокат» из лестницы, на котором можно было кататься. И от моста книзу по асфальтовому тротуару, а улица брусчаткой была выложена, носились с воем, криком и так далее.

Город стоял на Западной Двине, и было два моста: старый и новый. Какой-нибудь элитной публики вокруг нас не было. В нашем дворе жили: один лётчик (его жена была чемпионкой Белоруссии по велоспорту. Он воевал в Испании – всё прошёл), учительница, машинист паровоза, брат его жены – кочегар. Здесь же в сарайчике они выращивали поросят. В соседнем подъезде (наш дом был одноэтажный, на четырёх хозяев – входы в квартиры с его углов) жил Шлёма – сапожник (он и пил, как сапожник), у них всегда стояла 5-литровая бутыль с пивом. И вся семья, до маленького ребятёнка, все пили пиво. Помню однажды, когда вот этому маленькому ребятёнку – девочке не дали пива, она билась головой об пол, требуя своего. В нашем дворе было два дома, а в середине – сад. Во втором проживала семья учительницы – еврейки Минухиной. В общем люди обычные: делали свою какую-то работу. Да и не очень-то меня тогда интересовало, кто что делал…

Любимое у нас, пацанов, занятие было – игра в сыщики-разбойники, из луков пострелять друг в друга, фехтовать на самодельных шпагах, гоняли тряпичный мяч, другого просто не существовало, играли в лапту, в городки…

В 1936 году меня, шестилетнего пацана, и старших братьев мама взяла на первомайскую демонстрацию. Все вокруг взволнованы, медь оркестров зовёт вперёд, барабаны задают шаг… Я к той поре научился читать. Так что, звонким детским голосом, чтобы видели все, какой я уже взрослый и грамотный, скороговоркой вслух читал транспаранты. Одна за другой шли колонны фабрик, артелей, организаций. Вот и наша, очковая, где отец трудился заместителем начальника технического отдела… Над демонстрантами – портреты руководителей, вождей партии, государства и своих работников, которые чем-то отличились. Смотрю, несут портрет моего папы и на нём написано: «Наш Эдисон».

В Витебске отец работал на заводе «Красный металлист». Работал фрезеровщиком. Я даже не знал об этом. Это потом, в Суксуне, Евмен Иванович Ильин как-то сказал: я, говорит, помню твоего батю, в 20-е годы – классный был фрезеровщик. Было это время, когда рабочих выдвигали на руководящую работу. Вот на «Красном металлисте» и поставили отца начальником цеха, в котором он работал фрезеровщиком. Отец был очень ответственным человеком, и понял, что надо учиться. Поступил в техникум на вечернее отделение, который закончил в 1935 году. А нас уже было… Четверо сыновей у него. Мама, конечно, поэтому не работала. Одновременно занимался изобретательством. В итоге, в 1935 году он был награждён орденом Трудового Красного Знамени БССР (тогда были республиканские награды). (Аркадий Подлипский уточнил, что этим орденом Макс Арш был награждён одним из первых в Белоруссии, в 1932 году). Таких людей тогда называли орденоносцами. И даже сколько-то им платили дополнительно. Я помню (а это было уже во время войны), что 15 рублей папа получал дополнительно и имел льготу: в магазине мог чего-то купить без очереди. Разумеется, без очереди к прилавку он не подходил.        

Что вспоминаю из детского времени? Прежде всего, голод 30-х годов. Папа из печки кочергой вытаскивает печёные картошки. И делит между нами всеми. Работал он без выходных. Не помню, чтобы папа отдыхал. Даже с работы придёт, чего-то чертит. На столе у него стопкой лежали такие шуршащие листочки, синьками назывались. У них в углу было написано: «Секретно. Наркомат обороны». Даже зрительно их представляю. Эти синьки ему требовались для отчёта о работе над конструкцией пулемёта без ленты. Суть сводилась к тому, что патроны в этот пулемёт должны были загружаться, как в бункер, и затем по одному выдаваться задающим устройством. Приходили к нам в квартиру какие-то люди, что-то обсуждали. О чём шла речь, я, конечно, не знаю. Но мы, сыновья, видели: отец работает, работает и ещё раз работает».

ЖИЗНЬ В ТЫЛУ

Встреча на B-Суксунской горе
Дочь эвакуированного Раиса Ильина и труженица тыла Надежда Голоушкина

 

Семьдесят четыре года прошло со дня Великой Победы над фашизмом. Всё меньше и меньше остаётся ветеранов войны и труда, а память о горе и потерях, как острое лезвие по-прежнему проникает в самое сердце. Горе и страдание, боль и утраты помогли воспитать в том поколении стремление к достойной жизни, любовь к ней, самопожертвование, доброту, отзывчивость, трудолюбие. Есть что вспомнить и рассказать старшему поколению. Живы ещё те, кто помнит, как мальчишками и девчонками стояли у станков и трудились для фронта, для Победы. Живы ещё те, кто располагает предметными и документальными свидетельствами военного времени.

Станок Fortuna

Трудно пришлось обживаться и работать на новом месте жителям города Витебска. Не легче было и местному населению. Ведь у станков остались работать старики, дети и женщины. Поэтому общая беда сплотила  людей разных национальностей и религий. Всё для фронта, всё для Победы – такой был общий девиз времени!

Воспоминания Надежды Николаевны Матвеевой (Голоушкиной), (1926-2018), пос. Суксун.

 «Родилась я в деревне Опалихино Суксунского района в семье крестьянина. Работала на заводе с 1943 по 1988 г. Работали вместе с эвакуированными в цехе № 5 – это была сборка очков. Мастерами у нас были Ева Шапиро и Сосновская. У нас было две смены. Работали с восьми утра до восьми вечера, а если план не выполним, то оставались и после восьми работать, а там уж вторая смена придёт, вот и сидим!

В цехе пол был земляной, очень холодно. Там же была печка, и мы все к ней встанем бочком, чтобы обогреться. Мы были тогда маленькие ещё, но работали как взрослые. Я всех евреев хорошо запомнила. Добрые люди были! Никаких ссор у нас не было.

Илья Абрамович Меерсон на военных учениях, 6 июня 1941 г. 

Директор Меерсон с нами как с ребятишками разговаривал, придёт в цех, поставит ногу на лавку (стульев не было) и говорит запросто. А сейчас? Какой начальник с тобой так станет разговаривать? Когда он к нам шёл, мы по запаху чуяли, что он идёт, то ли курил он, то ли одеколон у него такой был? А Гауберг Арон  очень аккуратный ходил. И сам всегда ремонтировал станки, никаких мастеров не вызывали, если что-то сломается. У него в одном кармане была тряпка, а в другом – ключ! Однажды он нам с подружкой говорит: «Вот, вы подружки, даю вам талон на три метра ситца, сшейте себе кофточки». Хорошо помню токаря Евмена Ильина. Из Витебска тоже он был, его станок стоял в центре цеха, чтобы светло было ему! Работали почти голодными, кто что принесёт. Картошек принесём, положим на печку и там они испекутся, то рябины, то из огорода что-нибудь. Бывало, евреи у нас украдут из еды что-нибудь, а мы – ладно! Ешьте! Никогда не жаловались. У нас-то были огороды, и картошка была, а у них совсем ничего! И не обижались на них. Мы с подружками были деревенские, свои же нас всяко обзовут, мешочниками, да как! (Мы же юбки из мешковины шили). Нам обидно было. А евреи нас не обижали. Помню, прямо в цехе или в коридоре они учили нас танцевать всякие танцы. И в войну пели и плясали. Бывало, в конце рабочего дня, если план не выполним, нас оставят в цехе, а мы уж устали, положим доску, и прыгаем на ней да качаемся. Ночью-то спать хочется! И пойдём плясать. Ева Шапиро заглянет к нам и с сожалением говорит: «Милые девочки!» Когда объявили Победу, я была дома. В этот день на заводе все собрались на улице и все ревели. И всех потом домой отпустили. А мы обрадовались, что сейчас не надо будет работать по 12 часов! Подружки в войну говорили: «Да когда это всё закончится? Да когда мы дома на печах будем лежать?!» Но Победа для нас в семье не радостная была. Победа пришла, а брата нет! Погиб! Потом эвакуированные стали все уезжать, мы уж к ним привыкли. Прощались, ревели.

В войну и в колхоз нас посылали, и на сплав леса, так тяжело было! В цехе всё женщины были. Сами мастера, бригадиры, а потом с фронта мужики вернулись и убрали нас. Я проработала на ОМЗ до самой пенсии».

Как же в тылу в годы войны работал завод № 17, ставший после оптико-механическим? Местная газета «За коммунизм» от 24.02.44 г. напечатала заметку Герца Шульмана, бывшего корреспондента этой газеты, вернувшегося фронтовика-инвалида.

«Коллектив Суксунского завода может гордиться сейчас такими производственниками, как токарь Изя Альтбрегин из четвертого цеха, как Дрожжец и Осинская из шестого цеха и многими другими молодыми производственниками, которые ежедневно выполняют норму на 250-300 %».

В тылу не только приближали самоотверженным трудом Победу, но и посылали на фронт многочисленные посылки. Газета «За коммунизм» 7 ноября 1942 года писала: «Трудящиеся всего Суксунского района за время войны послали защитникам Родины много тёплых вещей. Среди них 1237 пар валенок, 242 полушубка, 404 шапки-ушанки, 621 пара шерстяных носков, 86 меховых жилетов и другие вещи».

На заводе трудились женщины и дети, и лишь немногие мужчины, у которых была бронь. На машинах тоже продукцию вывозили женщины. Это местные девушки – Лиза Овцына и приехавшая из Витебска Зина Ткачёва. Вся тяжесть мужской работы легла на их плечи. Грузовые машины, бывало, заметало в пургу в сугробы, а бывало, они застревали в грязных уральских дорогах. Вывозить продукцию военного завода девушкам приходилось на себе, не надеясь ни на кого.

Многие дети из Витебска в годы войны обучались в местных школах и Суксунском педагогическом училище. На старых учебных ведомостях можно встретить фамилии всех национальностей. Одна из лучших учениц педучилища – Циля Посылкина. Её отец Фридман и сестра Малка ушли на фронт. Циля учится только на «5». Она, к тому же, активистка и помимо учёбы принимала участие в сезонных сельхозработах.

В декабре 1941 года в Суксуне в здании пед­училища разместился эвакогоспиталь № 4880 для выздоравливающих воинов. Многие девушки прошли шестимесячные курсы медицинских сестёр и ухаживали за ранеными. В том числе и девушка из Витебска Нина Петровна Артемьева (потом Ласточкина). Вскоре вместе с другими она была призвана на фронт и оказалась в рядах партизан Первомайской бригады в Белоруссии. После войны проживала в Бресте.

ЕВРЕЙСКИЕ ПЯТНИЦЫ И ТАНЦЫ ПОД БАЯН

Не смотря на войну и голод, народ не унывал и в цехах военного завода №17 звучали даже песни. Вот уж воистину говорят: «Чем жизнь голоднее – тем веселее!»

Воспоминания уроженки Суксуна Дементьевой Лидии Николаевны (1929-2012 гг.)

 «…Я работала в войну на заводе на швейных машинах обшивальщицей. Хорошо помню Хаю Шульман, она как пташка пела. Мы не можем никак начать песню, она запоёт, и мы все подхватим. Очень она любила петь романс «Пой, ласточка, пой». Начальник цеха Словецкая не любила, когда мы пели. А вот инженер Сергиенко раз услышал и говорит: «С песней и работа спориться!». А иной раз Хая скажет: «Девки! Давайте танцевать!». Хотя все мы голодали. Хая Шульман и Моисей принесут редьку, положат на окно, а в обед отрежут – поедят. Хлеба давали 300 грамм, потом заводским стали давать побольше – 800 грамм. Поэтому на заводскую работу хлебушек многих заманивал. Директора завода Меерсона худым словом не поминаю, он мне всё наказывал – надо учиться!

По пятницам в заводской конторе были танцы. Мы их назвали «еврейские пятницы», потому, что у евреев накануне субботы вечером, уже начинался как бы выходной день. И они шли с нами в клуб.  Мужики принесут баян, играют, а мы танцуем, Играли Николай Попов, демобилизованный по ранению и Мишка-«уразай». В артель «Медник» тоже бегали на танцы. Помню, что евреи на свою Пасху стряпали мацу и нас угощали. Жили весело! А когда после войны витебские стали уезжать – прощались  с ними».

СТРАШНЫЙ ВРАЧ  ИДА ЮДОВНА

Ида Юдовна Иделевич (в замужестве Камаева) работала в Суксунской районной больнице и была педиатром. Её стаж работы врачом насчитывал 50 лет! Меня в детстве часто водили в больницу на приём, и поход этот для меня был сильным шоком. Каждый раз, когда я слышала это имя, то вздрагивала, потому, что Ида Юдовна была не воспитательница в детском саду и не мамина коллега по работе, а врач! Не знаю, почему я эту приветливую и обходительную тётю жутко боялась? Эх, если бы тогда я просто подружилась с ней, как со многими бабушками и дедушками, то вероятно узнала бы очень много о её жизни, а эти бы сведения сегодня очень бы пригодились нам для истории! Но я с ней мало была знакома и впоследствии мы только здоровались. Я лишь знала, что она приехала в Суксун из Витебска во время эвакуации. Меня, подростка, тогда эта тема не сильно интересовала. В начале 1990-х её не стало. Её сын и муж умерли даже раньше, чем она, и в Суксуне у неё никого не осталось. Но мне было, видимо, суждено узнать про эту семью больше, когда пришло время.

Друзья с детства – Саломон Арш, Перла Иделевич, Константин Собакин

Прошло много лет, я уже работала в музее и в 2010 году судьба свела меня с её младшей сестрой, которая жила в Перми, Перлой Юдовной Иделевич. Это был год моих плодотворных расследований и написания книги «Есть горы, которые вижу во сне…» С Перлой Юдовной мы близко подружились, и общаемся до сегодняшнего дня, не смотря на то, что ей перевалило за 80. Она много рассказывала мне о том, как в тот сорок первый роковой год она вместе со своей семьёй и Витебской очковой фабрикой эвакуировалась в посёлок Суксун. Детская память отчётливо сохранила всё до мельчайших подробностей и довоенную беззаботную жизнь в Витебске, и новую трудную жизнь в незнакомом уральском заводском посёлке Суксун.

«Я закончила 4-й класс, было лето, солнечный, тёплый день 22 июня 1941 г. Я тогда посещала Дом творчества, и в этот день у нас должна была быть генеральная репетиция. Наш хор занял 1 место, и мы должны были ехать на Республиканскую олимпиаду в г. Минск. Мы все были счастливы, но в 12 часов, когда нас всех поставили на сцене, пришёл представитель от военкомата и объявил, что началась война с Германией. Мы, дети, ещё мало понимали, что такое война, но уже на обратном пути домой я это увидела. Через несколько часов уже летали немецкие самолёты. Мы шли возле железной дороги, и этот объект был им особенно важен. В первый день нас не бомбили, только разведка, а потом каждый день налёты и бомбёжка. Я не помню, какого это было числа, но где-то вначале июля всю очковую фабрику, где работал мой отец, эвакуировали. Нам дали два часа на сборы. Думали, что скоро вернёмся, через месяц-два, ничего лишнего не брали. Только пару чемоданов и самое необходимое. Вечером за нами заехала грузовая машина, и мы отправились в неизвестность. По дороге на вокзал (а было уже темно) нас обстреливали немецкие самолёты трассирующими пулями с бреющего полёта. Было очень страшно и очень красиво. Ведь пули были разноцветными, был как фейерверк. Но страшный фейерверк. К счастью, никого не ранило и не убило. А утром нас разместили в теплушки и мы отправились в путь.

Нас бомбили. Особенно мне заполнилась одна бомбёжка на станции недалеко от Москвы. Наш эшелон поставили на запасной путь, на главном пути стоял эшелон с солдатами. Когда закончилась бомбёжка, и наш эшелон не задело, мы, дети, побежали к главному пути, а там… уже никого не осталось. Разбитый эшелон, трупы молодых ребят, которые ещё не успели доехать до фронта. Нас туда не пустили, но мы всё это видели и слышали свист летящих бомб, взрывы и крики. Этот свист я очень долго помнила и долго боялась пролетающих самолётов. Это было большое потрясение.

Мы ехали на Урал. И вот город Кунгур. Нас высадили в большой роще за Кунгуром, потом приехали за нами подводы и мы отправились в Суксун, о котором ничего не знали и не слышали.

Разместили нас по квартирам. Нам досталась квартира по ул. Челюскинцев у Любимовых на втором этаже. Там было две комнаты. В большой комнате разместилась семья Якубовских, а в маленькой наша. Нас было шесть душ. Четверо детей и мама с папой. Мама уже тогда была  тяжело больна и вскоре она умерла. Она в Суксуне прожила месяц, а может и меньше. Комната была холодная, в ней не было печки, и нам достали печку-буржуйку, которая обогревала. За дровами ходили в лес. Принесём хворост и шишки. Так и жили. Было холодно и голодно.

Семья эвакуированных Иделевич

 В 1943 году брата забрали в армию. Ему едва исполнилось 18 лет. Он погиб в том же году. Имя его занесено в Книгу памяти. Отец – Иделевич Юда Залманович работал на заводе главным бухгалтером. Старшая сестра Ида Юдовна всю жизнь с 1947 г. почти до самой смерти работала районным педиатром. Она проработала врачом более 50 лет. Её и сейчас многие помнят. Есть у меня ещё младшая сестра Стера. Она закончила в Суксуне 7 классов и уехала в Пермь, поступила в мединститут, но не закончила его. Она вышла замуж за военного, и всё время разъезжала с ним. Сейчас она вдова, живёт в Кирово-Чепецке. У неё двое детей и четверо внуков. У Иды тоже был сын Михаил, который закончил школу в Суксуне. Но в 50 лет его не стало. Умер скоропостижно. У него остались сын и дочь, внуки. Живут они в Казахстане в г. Алма-Аты.

  В Суксуне я пошла в 5 класс. Класс был очень многочисленный. Вообще до 7 класса они были очень многочисленными. Много эвакуированных и не только из Витебска, но и из Москвы. А после 7 класса многие ушли работать, учиться в педучилище и уехали. К 8 классу нас осталось совсем немного.

Несмотря на трудные годы, школа жила в полном смысле этого слова. У нас была хорошая художественная самодеятельность, хор, которым руководила Матильда Ивановна (не помню фамилии), драмкружок. Им занималась Ираида Николаевна Злобина – наш любимый учитель литературы. Она даже ставила «Полтаву» Пушкина. Я много выступала: пела, читала стихи. Почти все вечера мы проводили в школе. Было просто очень тепло, весело и интересно. И праздники у нас были с песнями, выступлениями и танцами. Ведь все мы были молоды и здоровы, и, не смотря на войну – жизнь  продолжалась…»

СУКСУНСКИЙ… БЕЙТ- ОЛАМ.

Дети войны, 1950 г.

Жизнь продолжалась для молодых, тех, кто выжил и остался жив, а вот для матери Иды и Перлы – Берты Авсеевны жизнь закончилась в августе 1941 и суксунская земля приняла её первую из всех эвакуированных. Она открыла этот чёрный список. И за четыре года войны список умерших в тылу евреев и людей других национальностей пополнился.

По стечению обстоятельств захоронением умерших на местном кладбище занималась моя бабушка Токарева Анна Максимовна (1914-1999). Берту Авсеевну Иделевич она и предала земле. Во время войны бабушка работала конюхом на конном дворе при поссовете, где находился и коммунальный отдел. Муж в 1941 году ушёл на фронт, и она заменила ушедшего мужа. В 1944 году он погиб, и Анна одна воспитывала троих сыновей. Жила в тёмном подвальчике поссовета и каждый раз была свидетелем приезда эвакуированных. Их привозили грузовики, и первоначально все приехавшие располагались у бабушки на полу в одной комнате вместе с малолетними сыновьями. Бабушка рассказывала:

«Эвакуированных тогда ехала тьма, кто справный, а кто и вовсе босиком. Голодные, холодные. С ними и ремки (рваную одежду) свои приходилось делить. Вот, поведут их в чайную обедать, наедятся они с голоду-то, кто тут же захворает, а иные умирали сразу. Вот и кричит мне председатель: «Токарева, собирайся могилу копать, вон Кондратьева (рабочий был) в подмогу пошлю! А бывало, и без подмоги копала».

Она ничего за свой дополнительный труд не получала, кроме кулечка с отрубями, да и платили так мало, что на хлеб не хватало! Она рассказывала про такой случай. Приехала машина с эвакуированными. Один старый еврей ехал не в кузове, а в кабине и, видимо, угорел, только вышел, тут же упал и умер.  

Не одна могила была вырыта бабушкиными руками. И малолетние сыновья тут же помогали матери забрасывать землей трупы эвакуированных  людей, волей судьбы оказавшихся на чужой уральской земле.

Вслед за Иделевич Бертой Авсеевной и пятилетней девочкой Лией Абрамсон в мир иной от болезней и голода отправились и другие. А некоторые, как латышка Моника Силиулис, кончали жизнь самоубийством. Волей судьбы бабушка хоронила преимущественно евреев. Их захоронения находились на кладбище справа у забора. Так постепенно появился своеобразный «еврейский квартал». Особенно трудно было зимой, когда земля промерзала, поэтому копали неглубоко. Гробов никто не делал, хоронили без них. Памятников, разумеется, тоже никто не ставил.

Мой дядя Токарев Василий Николаевич (1936-2014), вспоминал:

«…Помню, в Суксуне в годы войны жило много евреев. Я дружил с  Минькой Рудиным. Мать его звали Роза. Он недавно умер. Жил в деревне Кошелево. В годы войны мать моя Анна Максимовна работала на разных работах в поссовете. Жила в подвальчике внизу вместе с нами. Нас было трое: Иван, я, и в 1942 г. родился Колька. Помню, выгляну в окно, опять грузовики с эвакуированными в гору поднимаются, и всех к нам селят, как перевалочная база у нас была. А потом уже распределяют по квартирам. Придешь, бывало, вечером домой и спать некуда лечь. Приезжали в основном евреи. Их привозил шофёр Токарев (такая же фамилия была), привозил на ЗИСе-5. Все голодные, во вшах, больные. У кого какая котомка. Нас мать какой-то мазью мазала, чтобы не заразились. Вшей было много. А тут один еврей приехал и видимо угорел в машине. Вышел и умер. Евреи заревели: ой вэй, ой вэй! Мать его схоронила на кладбище. Мужиков в войну не было. Её всегда посылали, давали приказ копать могилы. И она многих тогда схоронила. А за это ей давали мешочек с отрубями. Она и нас этим кормила. Но мы вовсе голодом никогда не жили, что-нибудь да придумаем, найдём. Я тоже помогал закапывать умерших евреев. Хоронили их на суксунском кладбище, по забору. Сейчас зайдешь, так справа тут, у забора. Тогда ещё там не было захоронений и конторы-вагончика. Мать копала, я закапывал. Глубоко зимой не копали, земля промерзала. Мать говорила: «Глубоко не закапывай, они всё равно вылезут!» Мать одна быстрее мужиков справлялась с могилами, умела.

Младший брат Колька в войну родился, и сахара никогда не видал. А когда кто-то угостил его сахарком, он посмотрел на сахар и бросил под порог. Зато земляничное мыло любил есть! Придём домой, а он опять его вытащит и сосёт».

Родственники умерших людей на кладбище не ходили, поэтому мест захоронения кроме бабушки никто и не знал. Только после войны она показывала могилы тем, кто интересовался. Поэтому в настоящее время эти могилы-холмы «ушли» с лица земли или перекопаны в другие могилы и, где они были, никто, кроме бабушки и её сыновей не знал. За четыре года войны в Суксуне умерло примерно 40 евреев, включая детей. Недавно удалось установить фамилии ещё нескольких евреев, умерших здесь. Они по разным причинам не были зарегистрированы в районном отделе ЗАГСа.

Наталья Токарева и Соломон Арш

У Поклонного камня бывшие эвакуированные Тамара Топычканова, Соломон Арш и писатель Борис Кортин

В 2016 году на Суксунском кладбище, на том месте, где были еврейские захоронения, был поставлен Поклонный камень всем труженикам тыла,  людям, умершим здесь  в эвакуацию.

 

«ШУЛЬМАНОВ ТАКЖЕ МНОГО, КАК И ИВАНОВЫХ!»

Сказал Борис Абрамович, когда я спросила его, а не родственник ли ему редактор международного еврейского журнала «Мишпоха» Аркадий Львович Шульман? Ведь фамилия его деда, бабушки и матери была Шульман. И все они из Витебска! Борис Абрамович просто отмахнулся и не придал значение моим словам. Но я не унималась и продолжала настаивать, что нужно всё это проверить!

– Ведь, Ваш брат Герц Шульман писал в газету заметки, Вы тоже журналист, и Аркадий Шульман – тоже журналист! Это довольно странное совпадение?

Когда я познакомилась с редактором «Мишпохи» А.Л. Шульманом, то он с интересом стал расспрашивать меня о витебских евреях, эвакуированных в Суксун. На мой вопрос о родстве Б.А. Кортина и Шульмана, Аркадий Львович наоборот заинтересовался и сказал, что всё может быть…

Прошёл год. И вдруг, Борис Абрамович признаётся мне, что вспомнил, когда-то в их семью приходили письма, якобы от каких-то родственников из Витебска. Люди потерялись в войну, и искали своих близких. Сопоставив все факты, имена-фамилии Борис Абрамович и Аркадий Львович пришли к выводу, что они действительно являются троюродными братьями! Их деды, которые были братьями, действительно потеряли друг друга в годы войны. Так что родственники таки нашлись через 70 лет!

Борис Кортин и Рая Ильина

Когда Борис Абрамович приезжает в Суксун, первым делом он идёт навестить подругу детства «сестрёнку Раю». Так он называет Раису Евменовну Ильину. Он просит её посидеть с ним на старинной деревянной памятной скамье, что напоминает ему о прошлом детстве. Когда-то на улице Калинина, в одном из старых домов уживались дружно и весело сразу три эвакуированные семьи: белорусы Артемьевы, евреи Шульманы, поляки и русские Ильины. Была у них во дворе старинная скамья, на которой, бывало, долгими летними вечерами сидели представители этих семейств, вели разговоры о жизни. Евмен Ильин пел и играл на гитаре, Герц Шульман рассказывал стихи, трудолюбивые женщины Анна Францевна и Хая Герцевна хлопотали по хозяйству во дворе. Дети вдоволь резвились и играли возле взрослых. Эта скамья сохранилась до сих пор, хотя находится в другом доме на другой улице у Раисы Ильиной. Памятна она для Бориса Абрамовича. Посидеть на скамье, вспомянуть о былом ему удается только в дни его нечастых приездов на родину. Его тоже в Суксун зовут горы, которые многие ещё продолжают видеть во сне. Суксунские горы, ставшие символом Родины для многих поколений.

А на окраине Суксуна совсем недавно появилась новая застройка с улицей, которую назвали – Витебская.

Научный сотрудник
Суксунского историко-краеведческого музея
Наталья Токарева

 

Об авторе

Токарева Наталья Николаевна. Родилась в 1969 году в п. Суксун.  Специалист экспозиционного и выставочного отдела Суксунского историко-краеведческого музея.
Работает в Суксунском историко-краеведческом музее с 1992 года. Основные темы исследования – демидовские заводы, металлургия, Гражданская война, репрессии, предприниматели Каменские, история священнослужителей и церквей, история медицины, а также ссыльные поляки, кантонисты… Автор многих публикаций (публикуется с 1989 г.) в краеведческих сборниках, местных, областных газетах. А также в газетах «Витебские вести» и «Авив» (Беларусь), Еврейском международном журнале «Мишпоха». Соавтор  статей в  книгах и журналах об истории Пермского края, Суксуна и его окрестностей. Автор книг: «Заводские» (2013 г.), «Особенный дом» (2015 г.), «Война на разрыв» (2018 г), посвященных истории завода Суксун и жителям Суксуна.

Опубликовано  15.10.2019  19:53

Памятный 1989 год

Вольф Рубинчик (cлева). Ну что, созрел для воспоминаний о годе, в котором минский гексашахматный клуб расцвёл, аки вешний сад?

Юрий Тепер (справа). Да, постараюсь вспомнить, как оно было.

В. Р. В вашем сборнике «История ГШ 1982–1992» имеется недурственная статья А. Павловича о первом международном турнире по ГШ в Минске. Кое-что процитирую:

Вершиной ГШ-движения в Советском Союзе является первый международный турнир, посвящённый 20-летию издания журнала «Служба Быта Беларусі», который состоялся со 2 по 6 февраля 1989 года в столице Белоруссии – г. Минске…

Минский ГШ-клуб выставил практически всех сильнейших игроков: В. Яненко, В. Некрасова, Ю. Тепера, Ю. Бакулина и В. Вашкевича. Школьный клуб также выставил своих лидеров: А. Батуро, Е. Левитана и активных членов, семиклассников Д. Унучека и Ю. Мишурова. ГШ-клуб из Москвы представляли вице-президент международной федерации ГШ и председатель всесоюзного клуба «Шесть граней» Михаил Рощин, лидер московских гексашахматистов Сергей Цыганков. Федерацию ГШ Ульяновской области (единственную в СССР) представляли Сергей Лапко и Виктор Кабанов. Венгерская и югославская федерации также привезли лучших игроков. В итоге турнир собрал рекордное количество участников из проводившихся в СССР соревнований по ГШ – сорок два!..

Настала минута торжественного награждения и закрытия соревнований. В президиуме почетные гости, руководители делегаций Венгрии и Югославии – Михай Геленчер и профессор, доктор Шандор Шомоди, организаторы соревнования В. Ивановский, А. Аврутин, А. Павлович и председатель Всесоюзного клуба «Шесть граней» М. Рощин, а также переводчица и участница турнира Вера Ольшинковская. Появляется зам.министра бытового обслуживания республики В. С. Розум. Начинается награждение памятными призами и грамотами первых трёх призёров турнира [В. Яненко, Г. Мацьковяк, Л. Сираки]. Победитель турнира также получает переходящий кубок Суботицкого ГШ-клуба и югославский комплект гексагональных шахмат фабричного изготовления. Специальный приз получает самый юный участник турнира – минский семиклассник Андрей Батуро…

Но вот всё закончилось, настала минута расставания. И как всегда в такие минуты, в груди что-то сжимается… Но мы знали, что нас ждут новые соревнования и новые встречи! Этот турнир, как никакой другой по ГШ, получил широкое освещение в печати и на телевидении республики.

Ю. Т. Помогал Саше писать эту статью. Мы обсуждали, не дать ли её за двумя подписями, но решили, что лучше за одной (в сборнике и без того немало наших общих материалов). У Павловича было больше информации и возможностей следить за происходящим. Сам понимаешь, участник турнира всегда больше сосредоточен на своей игре. Даже если видишь остальные партии, то мало внимания обращаешь на увиденное – во всяком случае, у меня так часто бывает.

Считаю, статья получилась именно потому, что была написана эмоционально, с душой.

В. Р. По-моему, Александр Альбертович Павлович – вообще душевный человек (когда-то мы с ним и марьиногорцем Константином Балаховским организовывали массовый турнир к столетию «Нашай Нівы»). Взгляни, как он подписал мне книгу:

Паўлавіч – это моё отчество. А почему А. П. не играл в минских турнирах, но при этом без отбора участвовал в международных соревнованиях?

Ю. Т. Сложный вопрос, боюсь наговорить лишнего и обидеть моего старого друга. Официальная версия – большая загруженность при подготовке к турниру и при его проведении. С этим не поспоришь, но, возможно, Саша боялся, что из-за перегрузки плохо сыграет и лишится права поехать «в Европу». Он согласовывал этот вопрос с «комсомольским куратором» нашего турнира В. Ивановским и с неформальным лидером клуба В. Яненко. Нам было объявлено лишь решение, что Павлович является судьёй соревнования и, как председатель минского клуба, будет играть в международных турнирах. Не скажу, что всё это мне очень понравилось, но спорить и конфликтовать – себе дороже. К тому же у меня тогда набралось столько личных проблем, что удивляюсь, как вообще сумел достойно сыграть.

В. Р. Если не секрет, что за проблемы?

Ю. Т. Раз уж спрашиваешь, то изволь услышать. Турнир начался 2 февраля 1989 г., в четверг. 29 января, в воскресенье, умерла моя бабушка. В тот день мы с Наташей Шапиро собирались идти на спектакль еврейского театра из Москвы, я с трудом достал билеты. Пришлось отдать Наташе один билет, договорившись о встрече у ДК МАЗ, свой же я перед этим продал. Как выяснилось, зря. С Наташей пришёл её младший брат Глеб, который хотел попасть на спектакль…

30 января были похороны бабушки. А 31 января, за два дня до турнира, умер дядя Изя – Изар Львович Марголин.

В. Р. Да уж, ситуация… Как ты вообще решился играть? И как к этому решению отнеслись родные?

Ю. Т. Отнеслись спокойно, только сказали, чтобы я не пропустил похороны. Они состоялись 2 февраля после полудня. Мы должны были играть по 2 партии в день, я договорился, что одну сыграю с утра, а во второй партии мне найдут соперника, который согласится на ничью – так и получилось. Что касается морального состояния, то для меня было важным хорошо сыграть вопреки обстоятельствам. Бабушка никогда особенно шахматами не интересовалась, а в память дяди Изи я, надеюсь, не осрамился.

В. Р. Он любил шахматы?

Ю. Т. Дядя играл слабо, но за игрой (не только моей) следил. Вообще хочу о нём сказать несколько слов, тем более что он был ветераном войны. Юморист, мастер на все руки (что не так часто встречается у евреев), очень добрый человек. Помню, когда в 1975 году я готовился поступать в институт, к 30-летию Победы была актуальна военная тематика. Помню, он по этому поводу шутил: «Напиши так: Мой дядя самых честных правил четыре года воевал, ни одного немца не убил. И обязательно закончи: Смерть немецким оккупантам!» Ещё помню, когда в 1972 г. я показывал ему записанную партию (фамилия соперника была Ходский), которую я выиграл, он заметил: «Как Фишер у Спасского». Какое-то созвучие есть… Он работал инженером-строителем, на практике отлично знал все строительные работы и помогал нам при ремонте квартиры (естественно, бесплатно). Здоровье у него было неважное – проблемы с желудком, развилась болезнь Паркинсона – но держался до последнего.

Думаю, он понял бы моё решение.

В. Р. Теперь всё ясно. Кто из твоих учеников играл в турнире?

Ю. Т. Их было трое – уже упомянутая Н. Шапиро, Андрей Касперович и Иван Захаревич.

В. Р. О Захаревиче впервые слышу…

Ю. Т. Интересный, как сейчас бы сказали, «чел». Второразрядник по обычным шахматам, он более успешно играл в шашки, в гексашахматы – слабо, но интерес проявлял. Сам из Ивье Гродненской области. Собирал исторические материалы, в том числе и по истории местных евреев. Может, как-нибудь покажу тебе его записи, хотя расшифровать их непросто. Мне с такими людьми всегда было интересно общаться.

В. Р. А Наташа уже имела опыт в ГШ?

Ю. Т. Нет, это был её первый турнир. Я с самого начала (она поступила на естествознание осенью 1985 года) пытался её заинтересовать, но не получалось. Наташа была очень самостоятельная девушка: если с чем-то не соглашалась, то убедить её было практически невозможно. Неожиданно в декабре 1988 г. на вузовском турнире в Пинске она попросила: «Научи гексашахматам». Правила освоила быстро – впрочем, почти все шахматисты осваивают ГШ с первого раза, а нюансы постигла в процессе игры. В своём стартовом турнире она выступила достойно (4 из 9) – сказался крепкий спортивный характер и желание бороться.

А. Касперович также набрал 4 из 9 – его «звёздный час» наступит годом позже (ульяновский турнир 1990 г., 2-е место). Он станет для меня очень неудобным противником.

В. Р. Что ж, расскажи о себе, любимом, ставшем к тому времени и гексашахматным мастером спорта, и зампредом столичного ГШ-клуба.

Ю. Т. Стартовую партию играл с югославским участником Кароем Сабо.

В. Р. А имя и фамилия – венгерские?

Ю. Т. Все югославы приехали к нам из города Суботицы на границе с Венгрией, и значительную часть населения там действительно составляли венгры. Тамошние гексашахматисты постоянно играли в венгерских турнирах, а о ГШ в других городах бывшей Югославии я и не слышал.

Партия получилась хорошая, в динамичной борьбе выиграл пешку, потом ещё одну, создал проходную – и соперник отдал за неё фигуру. В конце оба были в сильном цейтноте: соперник из-за недостатка времени на игру (контроль был по 2 часа на партию каждому), а я боялся опоздать на похороны дяди. Потеряв фигуру, Карой сдался, и я на такси поехал на траурное мероприятие. Успел.

Во втором туре оформили мне ничью с Владимиром Папкиным (дебютантом турнира, в итоге занявшим 33-е место). Думаю, выиграл бы у него без проблем.

В. Р. Поминки по дяде были?

Ю. Т. Да, причём у нас дома. Удивило меня то, что к концу дня я почти не чувствовал скорби. Видимо, это психологически объяснимо – невозможно всё время горевать. Вечером ещё заехал в РДШШ, где мы играли, принял сочувствие участников. Наташа с Вашкевичем имела выигранную позицию, но из-за нехватки опыта проиграла. А с утра надо было участвовать в третьем туре. Как уже упоминал, играли по две партии в день; лишь в заключительный день (6 февраля) состоялся один тур.

С Чайчицем в 3-м туре получилась быстрая ничья…

В. Р. Договорились?

Ю. Т. Нет, просто преимущества получить не удалось, а рисковать я не стал. Вообще, я говорил уже, что Виктор Чайчиц – очень крепкий игрок. Долгое время он шёл в лидерах, но на финише опустился на уровень 50%. Более удачно сложилась партия с Андреем Батуро.

Ю. Тепер во время партии 4-го тура

В. Р. У Андрея ты выиграл?

Ю. Т. Да, и партия прошла интересно. Сначала я пожертвовал ферзя за 3 фигуры, потом поймал ферзя на вилку слоном, а 2 фигуры остались в качестве «процентов». В конце концов провёл пешку в ферзи. Преимущество имел подавляющее, но времени не хватало, боялся его просрочить. Но просрочил время как раз Андрей, и я вышел на «плюс 2».

В 5-м туре предстояла партия с Владимиром Вашкевичем.

В. Р. И как она сложилась?

Ю. Т. Да никак 🙂 Вашкевич опоздал почти на 2 часа – проспал. Предложил мне сыграть партию – я отказался. После того как мне уже поставили очко в таблицу, трудно было перестраиваться на борьбу. Многие наши, особенно Вячеслав Яненко, осуждали меня за отказ. Возможно – точно не знаю – из-за этого злосчастного очка меня не взяли в Суботицу в мае и на чемпионат Европы летом. Включили Бакулина, который набрал в Минске на пол-очка меньше.

В. Р. «Интриги, скандалы, расследования» 🙂 Ты сам как-то говорил, что халявные очки впрок не идут?

Ю. Т. В данном случае это изречение оправдалось полностью. В шестом туре в сложной позиции (моей оппоненткой была Гражина Мацьковяк из Польши) я зевнул ладью и сразу сдался. А в следующем туре в сражении с Владимиром Некрасовым мне в решающий момент просто не хватило спортивного счастья.

В. Р. Вус же трапылось, как сказали бы одесские евреи?

Ю. Т. Всех подробностей уже не помню. Вроде бы у меня было лишнее качество на фоне обоюдного цейтнота. В условиях колоссального напряжения я где-то не выдержал и ошибся, проиграл. Возможно, это была самая моя напряжённая партия за всю ГШ-карьеру. Многие участники подходили после партии ко мне и сочувствовали. Подошёл и А. Я. Ройзман, сказал: «Я был уверен, что ты выиграешь».

В. Р. Не думал, что Абрам Яковлевич интересовался ГШ. Помню, летом 2003 г. он иронично бросил Сергею Корчицкому, пришедшему на заседание редколлегии журнала «Шахматы»: «Что, Корчицкий, опять пришёл свои гексашахматы продвигать?»

Ю. Т. Может, Ройзман и не знал все правила ГШ, но игру понимал. Кстати, я одновременно должен был играть в «его» турнире, первенстве РДШШ по обычным шахматам.

В. Р. Успел?

Ю. Т. Да. В РДШШ игра начиналась в 12 часов, у нас – в 10. В 12 я подошёл к своей «классической» доске, сыграл 1.е2-е4 и пошёл играть с Некрасовым. Мой соперник по обычным шахматам был глухонемым, пришлось отвести его в комнату на том же 2-м этаже и показать, что я играю в другом месте. После поражения от Некрасова у меня с Зубовым (или Зуевым?) оставалось примерно 35 минут. Та партия оказалась «лёгкой прогулкой» – выиграл почти без сопротивления.

В. Р. А после этого же надо было снова играть в ГШ?

Ю. Т. Да, играл с Кошевым… Нет, не Олегом, его звали Дмитрий. Один из выпускников ДЮСШ, будущий кмс (в 1993 г. я встретился с ним в вузовском личном первенстве Беларуси, свёл вничью). В партии 1989 г. при явном преимуществе у меня ничего решающего не находилось, а в конце вообще могло быть хуже, но сыграли вничью.

В. Р. Короче, плюс от Вашкевича на пользу не пошёл… Какое было настроение перед финишем?

Ю. Т. Боевое. В своё время очень нравилась песня Н. Добронравова и А. Пахмутовой «Звёзды Мехико» про Олимпиаду 1968 г., особенно начало:

Будет последний бой,

Самый последний бой.

Все свои раны и все свои травмы

Мы увезём с собой…

В. Р. Позже предпоследнюю строку, как видно, переделали на «Все свои травмы и все свои радости»…

Ю. Т. Может, для того, чтобы песня не звучала слишком мрачно. Но вернёмся к турниру. От результатов последнего тура зависело, кто из минчан получит право на заграничные поездки. Соперник попался серьёзный – венгерский международный мастер Миклош Коложвари. Играл я чёрными. В начале у соперника было чуть лучше, он выиграл пешку, но дал мне взамен получить давление.

В. Р. Твоя любимая игра 🙂

Ю. Т. Не возражаю. Из-за этого давления он просмотрел потерю фигуры. В окончании я играл хорошо, соперник сдался в позиции, где можно было ещё сопротивляться. Видимо, почувствовал, что я победу не упущу. В итоге я завоевал место в десятке при весьма достойной игре. Надеялся, что этот результат даёт мне право на участие во всех зарубежных турнирах (Суботица, чемпионат Европы в венгерском городе Татабанья, открытый чемпионат Венгрии в г. Гардонь), но досталась мне самая невостребованная поездка в Гардонь (ноябрь).

В. Р. Как принимались решения о «командировках»?

Ю. Т. Опять-таки, затрудняюсь сказать точно. Павлович получил основные поездки «по должности», Яненко, Некрасов и Вашкевич обошли меня в турнире. Почему вместо меня включили Бакулина, не знаю, но могу догадываться (см. выше). Возможно, не зачли очко от Вашкевича… Прямо мне никто ничего не сказал. Павлович тогда из-за меня ссориться с Яненко не хотел. Александр говорил мне: «Бакулин вряд ли поедет, у него в нархозе государственные выпускные экзамены, и скорее всего, поедешь ты». Я удовлетворился этим ответом, но получился «новый поворот» – Бакулин взял академический отпуск и поехал в Суботицу, а «на Европу» он поехал по лучшему рейтингу. Мне «подсластили пилюлю» предложением поехать в мае в Калинин, на всесоюзный турнир. Мы в «великом княжестве Тверском» ещё не были, и я согласился свозить мою институтскую команду на волжские берега. До того в апреле у нас был турнир вузов по обычным шахматам, где моя команда победила во втором финале (9-20-е места, т. е. заняла 9-е место). В главный финал, прошедший в Пинске (декабрь 1989 г.), команда не попала, подробности этого непопадания я вспоминать не стану. А в Калинине – без пяти минут Твери – было очень даже неплохо.

В. Р. Ты же оттуда привёз кубок, фото которого публиковалось к твоему юбилею?

Ю. Т. Точно, а могло быть два кубка, если б я выиграл в дополнительном блицтурнире. Об этом сказано в статье из сборника.

В. Р. Статью читал. Почему всё же не получилась партия с Андреем Жупко?

Ю. Т. Когда один соперник побеждает другого, это значит, что он либо сильнее играет, либо лучше настроен. В данном случае было и то, и другое. Зато запомнился комбинационный удар в партии с Рощиным. Когда после партии местные любители обычных шахмат попросили показать примеры ГШ-комбинаций, я воспроизвёл тот эпизод; показалось, что они были удовлетворены. А еще были прекрасная майская погода, отличная компания, приятные прогулки по Калинину и вечерняя игра в бридж. Я научил бриджу своих учеников: Наташу Шапиро, Андрея Касперовича и Дмитрия Унучека, ученика Павловича. Ещё, помню, смотрели в гостинице юмористические передачи. Была пародия на Урмаса Отта, а другой пародист изображал тренера сборной СССР по футболу, рассуждавшего о предстоящем матче со сборной Турции. На вопрос: «Вы считаете, что ваша команда нашла свою игру?» следовал ответ: «Игру нельзя найти… Игру можно купить. Вот мы в нашей команде покупаем разные игры: шахматы, шашки, нарды, домино».

В. Р. Тогда ха-ха. По Москве на обратном пути прогулялись?

Ю. Т. Очень мало. На обратном пути Наташа вышла из поезда в Борисове, я же заявился на работу с кубком, демонстрируя свой успех. Все меня поздравляли, но зав. библиотекой Г. И. Волынец сказал, что лучше бы на кубке было выгравировано, за что его вручили. Я ответил, что и так доволен, что мне и так поверят, что я этот кубок не купил и не украл.

В. Р. А о политике что-нибудь вспомнишь? Разгар же, перестройки же…

Ю. Т. Мой коллега Юрий Дубашинский написал частушки о съезде народных депутатов. Там было 6 или 7 куплетов, я запомнил один:

Кто собаке яйца лижет,

Кто по фене ботает.

Съезд идёт, контора пишет,

Дураки работают.

В. Р. Забавная частушка. Жаль, что нема продолжения: люблю такой городской (около)политический фольклор.

Ю. Т. Затем я съездил в Польшу (Радом) на турнир по обычным шахматам. В том же году в сентябре состоялся в Минске международный юношеский турнир по ГШ, где я поработал заместителем главного судьи. Турниры в Венгрии-1989 упоминал ранее. Если будет возможность, ещё поговорим.

В. Р. Спасибо за беседу. Жду продолжения.

Опубликовано 11.10.2019  16:23

Исповедь Константина Фама

Константин Фам: о родителях, творчестве, еврейском кинофестивале и короткометражном кино

Published on 17.08.2018

21 июня в Майами состоится премьерный показ киноальманаха «Свидетели» – трех историй, связанных между собой одной общей темой – геноцид евреев. Накануне премьеры журнал Miami Me встретился с режиссером картины Константином Фамом, семейная история которого тянет по меньшей мере на голливудский блокбастер, чтобы поговорить о его детстве, о непростой судьбе его предков, о его становлении как режиссера, а также о том, почему он бросил карьеру на телевидении.

– О ваших предках можно снять художественный фильм, и не один. Расскажите о ваших родителях и об их непростой судьбе.

– У меня папа вьетнамец, мама еврейка. Папа оказался в Советском Союзе после войны с Францией (Первая Индокитайская Война 1946 – 1956 гг. – Прим. ред.). Его и еще сотню других вьетнамских студентов в СССР отправлял лично Хо Ши Мин. Потом началась война с Америкой (Война во Вьетнаме 1965 – 1973 гг. – Прим. ред.) и по разным причинам, в том числе и по политическим, папа остался в Советском Союзе. Из Москвы его отправили в Харьков, где он познакомился с моей мамой. Мама  — Малкина Светлана Наумовна, из еврейской семьи. Ее папа погиб при невыясненных обстоятельствах в 1941-м году, на него были две разных похоронки, а ее мама потеряла двух старших детей, но сумела сохранить мою маму и сестру, и в 1944-м году она родила еще одну девочку, которая очень отличалась наружностью, и потом ей поменяли имя и фамилию. Бабушка всегда скрывала свое еврейство, тема войны в семье не обсуждалась, дедушка не обсуждался, ни одной его фотографии в доме не было. Была только одна маленькая фотография, которую бабушка потом «увела» из фотоальбома. Когда я подрос, я начал пытаться понять, почему у нас в семье все не так, как у других – у всех есть бабушки и дедушки, а у меня нет. И я начал выяснять: поехал во Вьетнам и там нашел большое количество родственников. Оказалось, что мой папа действительно из такой героической семьи, героев Со- противления, и он партизанил с детства, чуть ли не с 8-ми лет в партизанском отряде. У них была замечательная семья и при этом совершенно разные родственники. Это было потрясающее переживание – совсем разные люди, от генералов, до тех, кто живет в лачугах. А по маме мне ничего найти не удалось. Когда я оказался в мемориальном лагере Освенцим, у стены с обувью, для меня это было страшное переживание, но выходить оттуда не хотелось. Наверное, это одно из самых глубоких потрясений в моей жизни. Это было для меня некой точкой отсчета – после того как ты это увидел, мир больше никогда не будет прежним: ты видишь гору – тысячи пар обуви людей, которые когда-то были живы, которые это с себя сняли и пошли в газовую камеру. И когда ты понимаешь масштаб, что стояла задача уничтожить целую нацию, дальше начинаются вопросы. И эти вопросы как раз «родили» этот проект (киноальманах «Свидетели». – Прим. ред.). Я недавно сделал генетический тест на родство при помощи одной из компаний, предлагающей подобные услуги в США, и обнаружил уже тысячу двести своих родственников по мате- ринской линии, евреев ашкенази, большинство из которых проживают в Нью-Йорке, Майами и в Калифорнии. Это, видимо, те ребята, которые успели уехать до начала трагических событий в Европе в 1930е – 40е годы, потому что у нас общие прапрадедушки, прапрабабушки и другие родственники. А по отцовской линии совсем никого нет. Что еще раз доказывает, какая трагедия тогда произошла.

Константин Фам с родителями

– Получается, когда вы были ребенком, тема войны в вашей семье была под запретом?

– Я родился в 1972-м году, рос и учился в советской школе в Харьковской области, в поселке Первомайский. Папа не принял советское гражданство, и его отправили в закрытый городок, там был химзавод, где люди работали на вредном производстве и было много бывших заключенных. Я там родился и вырос. Обычное советское воспитание: 1 мая, 9 мая, 23 февраля, 8 марта. Потом, уже перед смертью мамы, а она умерла 6 лет назад, я спрашивал: «Мама, а что вы знали?» – «Ничего не знали», – ответила она. «А вы говорили с бабушкой об этом?» – «Нет, не говорили. Эта тема была настолько табуирована, что мы не могли об этом говорить». Мама 1940-го года рождения. Я не знаю, что может помнить 3-х – 4-х летний ребенок, если только что-то на подкорке осталось. Она рассказывала, как они где-то в украинском селе стучатся в дом, а им говорят: «с жидовскими выродками не пущу». И они плетутся дальше, в поле, собирают мерзлую картошку… Постоянно вспоминать это невозможно. Еще рассказала, как ее старшую сестру Женю отправили за хлебом, а она, пока шла, отгрызла от пайки половину, и мать ее так избила, потому что надо же было еще двоих детей кормить, а она половину съела. Мама тогда сказала: «Ну что вспоминать? Это вспоминать?». Потом бабушка никогда декольте не носила, потому что грудь вся была в ожогах. Что она делала в Харькове с четырьмя еврейскими детьми, а позже уже с двумя, неизвестно. Мне мама об этом рассказала только когда мне было 30 лет. Бабушка в 1944-м родила 4-ю дочь. Дедушки уже не было. Моя мама была типичная еврейка – с вьющимимся волосами, с типичным носом и так далее, а ее младшая сестра была белобрысая с голубыми глазами: от немецкого солдата, от русско-украинского – непонятно. Ведь тогда был конкретный приказ, листовки вешали на дома – «будешь прятать, будем стрелять».

– То есть историю своей семьи вы уже выяснили во взрослом возрасте?

– Да, в Советском Союзе вообще это не обсуждалось, хочется же видеть всех героями, видеть всех позитивными. Как раз об этом я и говорю в фильме, в третьей части. Первый фильм – образный: когда я в первый раз оказался в Освенциме. Ты же не понимаешь, кто были эти люди – богатые или бедные, ты смотришь на эту обувь и можешь догадываться, кому она принадлежит. Как, например, эти туфельки, которые стоят на центральной витрине. Очевидно же, что это были дорогие модельные туфли какой-то барышни породистой, а там, дальше, валяются сапоги какого-то грузчика… Кто были эти люди, ты можешь только догадываться. Эти люди жили, любили, растили детей, и их всех потом загнали сначала в «теплушки», а потом в газовые камеры.

__________________________________________________________________________________________________

«Бабушка всегда скрывала свое еврейство, тема войны в семье не обсуждалась, дедушка не обсуждался, ни одной его фотографии в доме не было»  

___________________________________________________________________________________________________

– Почему вы все-таки решили раскрыть тему геноцида в своем творчестве?

– Это сложно осознать. Например, национальный вопрос: у меня в первом паспорте на украинском было написано:«в,єтнамець». И я говорил маме, что не хочу этого, просил взять ее фамилию, а она говорит, что папа обидится: «Как мы можем обидеть папу?». Это когда живешь в непонимании: и одно немодное, и второе немодное, знаете, как будто ходишь в каких-то обносках, а вокруг все в новом – такая метафора. Детство было непростое, когда и с одной, и с другой стороны не так много было евреев вокруг, а те, кто был, никак это не афишировали, не было общего круга, не было «коммьюнити». Мама, конечно, готовила что-то похожее на форшмак и супчик с курицей, но принадлежности к каком-то кругу не было. И точно так же с папиной стороны – мы были одни, друзей у семьи практически не было, мы были изгоями. Мы варились в собственном соку. Когда ты выходишь из дома с папой, а ребята кричат на улице, что он «узкоглазый», или когда тебе говорят, что у тебя мать «жидовка», это все формирует какие-то обиды. Видимо, поднакопилось. Нас всех формируют детские комплексы. Я хотел выговориться. Мне всегда было интересно, почему за цвет кожи или за религию людей можно ущемлять или убивать, так же нельзя.

– Киноальманах «Свидетели» состоит из трех отдельных фильмов, которые связывает тема Холокоста. Вы изначально задумывали создание единой картины или это три отдельных фильма, которые на каком-то этапе было принято решение объединить?

– Сначала был только фильм «Туфельки», я хотел просто сделать это кино, совсем маленькое и недорогое, и выпустить в интернете. Мое переживание в Освенциме было очень ярким. Я понял, что я не могу не сделать это кино. Я ведь в достаточно взрослом возрасте сделал этот проект, так как я всегда хотел быть кинорежиссером, а занимался до этого непонятно чем. И, видимо, уже так накопилось это желание, плюс творческая нереализованность, что, когда я дорвался до того, что люблю, я с таким упоением погрузился в это, не было жалко ни денег, ни времени… И я позволил себе это. Когда ты «снимаешь ноги», как в этом концептуальном кино, ты не зависишь от артистов и от их графиков, поэтому я ездил по Европе, снимал в Чехии, Польше, Белоруссии, России и даже у Эйфелевой башни в Париже. В процессе работы над «Туфельками» я стал режиссером и сказал себе, что это окончательно и бесповоротно. И уже тогда ко мне начали поступать различные истории, и я понял, что я хочу снять альманах – несколько историй о геноциде. Одну историю мне подарил израильский продюсер Саша Кляйн, а к нему она пришла в виде рассказа «Брут» чешского писателя Людвига Ашкенази, из серии «Собачьи рассказы». Когда он посмотрел «Туфельки», он позвонил и сказал: «Мне кажется, что вы сможете реализовать эту историю, которую я не смог реализовать. Я со студенческой скамьи хотел снять эту историю». Я почитал и влюбился в нее сразу же. А когда «Брут» снимался, уже писался сценарий «Скрипки»: мне пришла история от музыкального критика Йосси Тавора про скрипку, которая путешествует через время и доходит до наших дней. Потом история Яновского концлагеря про музыкантов, которые погибли во Львове. Все сложилось, и тогда я понял, что закончу проект концертом у Стены Плача.

– Какой из трех фильмов альманаха вы считаете самым удачным с режиссерской точки зрения? Удалось ли вам воплотить первоначальный замысел или приходилось что-то добавлять или менять в процессе съемок?

– Честно, «Туфельки» – эталонный фильм. Такое делается один раз. Я ни на один компромисс с собой там не пошел. У фильма бешеный бюджет для короткометражного кино. Работа над этим фильмом заняла семь лет моей жизни. У меня двое детей появилось в процессе съемок, мама ушла, показы проходили по всему миру. Я впервые в Израиль поехал, и не просто так, а с этим фильмом. Это особенное ощущение, когда ты не просто так приезжаешь, а приходишь с чем-то, когда не берешь, а даешь. Но вот, майамскому по происхождению продюсеру и режиссеру Бретту Рэтнеру понравилась больше всего история про собаку – «Брут», американцам он больше всего нравится.

– Вы один из организаторов и руководителей Московского еврейского кинофестиваля. Как возникла идея организовать этот кинофорум?

– Мы проехались по многим еврейским кинофестивалям, победили на одном из них, в Сан-Диего, где после этого живет моя семья, и возникла идея сделать в Москве такое же мероприятие, потому что количество евреев и сочувствующих им там огромное. И всегда все хотели сделать что-то подобное. И нам с моим партнером Егором Одинцовым это удалось: удалось объединить всех, объединить необъединяемое, и мы создали этот фестиваль.

– По количеству фильмов программа фестиваля соответствует крупнейшим международным кинофорумам. 50 фильмов, участвующих в конкурсе и во внеконкурсной программе, предполагают широкий зрительский охват. Насколько разнообразна аудитория? На кого прежде всего ориентировано мероприятие?

– Средний возраст зрителя, наверное, это 25 – 30 лет. Позавчера открылся уже 4-й кинофестиваль, фильм открытия – «Отрицание» с актрисой Рэйчел Вайс. Был полный зал «Октябрь», а это 1700 человек. Председателем был Александр Роднянский, а также приехал один из самых крупных голливудских продюсеров Бретт Рэтнер. В основном, этот проект больше адресован детям. Я хотел бы, в первую очередь, своим детям про это рассказать, чтобы у них была какая-то история, рассказать кто мы, и мне это удалось.

___________________________________________________________________________________________________

«Оказалось, что мой папа действительно из такой героической семьи, героев сопротивления, и он партизанил с детства, чуть ли не с 8-ми лет в партизанском отряде»

___________________________________________________________________________________________________

– Вы известны прежде всего своими короткометражными картинами, которые получили международное признание, а также множество престижных наград и номинаций как в России, так и за рубежом. Есть ли будущее у короткого метра? Удается ли ему конкурировать с полнометражным кино?

– Да. Я думаю, что за коротким метром будущее. Развитие интернета и социальных сетей, развитие систем электронных платежей позволяют сейчас монетизировать короткий метр. Это понятно, что крупным студиям выгоднее снимать одно большое кино, ставить его в кинотеатр и собирать миллиарды, это как супермаркет. Что такое большая голливудская студия? Это – Волмарт. А что такое маленькое кино? Это французская булочная, где эксклюзивная, вкусная еда. Массово закупать продукты мы едем в супермаркет, а за любимыми продуктами едем в знакомую лавку на ярмарке. Взрослый человек в кино ходит в среднем 4 раза в год. Я считаю, что в будущем кинотеатры ждут получасовые показы, так как нет у людей времени смотреть кино два часа. Если я иду за продуктами, например на плазу, я бы с удовольствием заскочил в кино на полчаса. Поэтому я считаю, что у короткого метра как в кинотеатре, так и в интернете, большое будущее. И потом, кинотеатры живут на 50% от продажи попкорна и напитков перед показом, так им выгоднее, чтобы за полтора часа люди 3 раза прошли и купили этот попкорн. Я считаю, что все к тому идет. Поэтому, если я стану крупным кинобоссом, я буду воевать за короткий метр. Я считаю, что все при этом выиграют.

Бретт Рэтнер и Константин Фам

– Вы получили режиссерское образование в России, во ВГИКе, и в США, в Нью-Йоркской академии киноискусств. Почему вы решили продолжить свое обучение в Штатах?

– Не совсем так. Так случилось, что Нью-Йоркская академия киноискусств привезла в Москву свой пилотный курс, который был организован совместно с Высшей школой экономики. Это был 13-ти недельный курс, за который надо было еще снять короткометражку. Вот я и получил то, что хотел: такой «экстракт» обучения, и сменил род своей деятельности. Раньше я занимался телевидением, у меня была своя продакшн-студия, которая занималась арендой и телепроизводством. И это вроде бы близкие вещи: и там, и там снимают изображение, но на самом деле они совсем разные, с точки зрения глубины и с точки зрения смысла. Я учился в театральном училище как актер театра кукол и музыкальной драмы, потом я учился во ВГИКе на сценарном, потом еще в одном институте на продюсерском отделении. И потом уже на курсе Нью-Йоркской академии. Это были американские преподаватели, они стали моими друзьями. Они являются моими консультантами сейчас на проектах.

___________________________________________________________________________________________________

«Я недавно сделал генетический тест на родство при помощи одной из компаний, предлагающей подобные услуги в США, и обнаружил уже тысячу двести своих родственников по материнской линии, евреев ашкенази, большинство из которых проживают в Нью-Йорке, Майами и в Калифорнии».

___________________________________________________________________________________________________

– Чем отличается подход российской и американской киношкол?

– Во ВГИКе за 5 лет режиссер снимал две работы – курсовую и  дипломную. В Нью-Йоркской академии студент снимает за год 16 работ. Это один основной ответ. Америка – это индустрия, это специализация. Как там построено образование: все помогают друг-другу, сегодня ты режиссер, а завтра ты осветитель и так далее. Сейчас в России уже немного другая ситуация. После прихода Нью-Йоркской академии 7 лет назад, картина резко поменялась: сейчас в Москве уже, наверное, киношкол 10 новых появилось, и среди них есть пара школ, ученики которых получили приз в Каннах, и это не ВГИК. Надо сказать, что вообще победители последних кинофестивалей – не выпускники ВГИКа, те же Звягинцев или Хлебников. Американская система в первую очередь учит ремеслу. Предполагается, что ты уже изначально талантлив. У нас же это долгое «размусоливание». Советская школа во всем была заточена на выведение из большой массы одного гения. И так во всех сферах – в шахматах, спорте, музыке. А остальные – это серая масса. В Америке же очень сильный именно средний класс. Это стимулируется еще в университетах. А у нас было так: найти из тысячи, например, гениального скрипача, провести его через музыкальную школу, консерваторию и сделать звездой. А все остальные, кто сошел с трассы, – непонятно кто.

– В России в основном теоретическое образование, а в США – ремесло?

– Да, именно так.

– Как долго продолжался курс Нью-Йоркской академии?

– У меня все заняло около года. Я считаю, что 5-ти летнее образование в этой сфере не нужно. Ты учишься каждый день на съемочной площадке. Я встречал советских режиссеров, которые закончили ВГИК, условно, в 1980-м году, и 10 лет ждали, пока их «запустят». Когда я работал на Киностудии имени Горького над «Ералашем», я встретил там человека 50-ти лет, который закончил ВГИК, когда ему было 25 лет, после чего снял один фильм, и вот он числится все это время на Киностудии Горького и ничего не снимает. Сейчас ситуация другая, свое первое кино ты можешь снять на телефон, и, более того, кинофестивали его примут. В позапрошлом Московском международном кинофестивале участвовал мой фильм «Брут», с большим бюджетом, снятый в Румынии с Оксаной Фандерой и Филиппом Янковским, а его обыграл американский фильм «Селфи» с бюджетом всего 200 долларов.

– С телевидения вы ушли окончательно?

– Да, телевидение – это такая вещь, сиюминутная. Телевидение живет вообще одним днем. Кто будет смотреть передачу прошлого, если это не шедевр? А кино – есть шанс, что если ты снял что-то более-менее серьезное, то оно и через 10 лет будет живо. У меня не получилось стать большим телевизионщиком. Но все равно, я считаю, что это такое искусство «сегодняшнее» – выскочить и что-то яркое замутить, быстро поплакать и все. А интересно же еще и подумать. То, что и там, и там говорящие головы, не говорит о том, что это одно и то же. Кино же – это волшебство. На днях я поеду во Вьетнам, начну там ползать по джунглям, копаться в архивах, придумывать этих героев, потом поеду в Париж, буду там копаться… Потом все это свяжется, будет поиск денег и пройдет целая часть жиз- ни в каком-то волшебном придумывании, из которого потом получится кино. Или представь, вот стою я сначала у витрины в Освенциме, а потом снимаю уже в Чехии, как эти туфельки рождаются, потом еду во Францию, снимаю там, потом в Белоруссии снимаю эту свадьбу, потом еду в Освенцим и снимаю финал в Освенциме, ну это же волшебство! Или когда ты говоришь: «Я сделаю концерт скрипки у Стены Плача» и не представляешь, как эта скрипка на самом деле будет играть у Стены Плача, но потом ты приезжаешь, и люди уже все организовали, и ты на крыше какой-то синагоги стоишь, а соседнюю крышу, с которой снимать удобнее, тебе не дали, потому что она принадлежит арабской семье, а они не согласовали съемку со своими шейхами. И, наконец, твоя скрипка звучит. Это просто чудо!

___________________________________________________________________________________________________

«В процессе работы над «Туфельками» я стал режиссером и сказал себе, что это окончательно и бесповоротно»

___________________________________________________________________________________________________

– Константин, над чем вы сейчас работаете?

– У меня сейчас новый проект. У меня всегда была мечта снять кино о Вьетнаме. Я нашёл потрясающий материал, который в 1954 году снял Роман Кармен, — фильм ”Вьетнам”. Это первый полнометражный цветной фильм, снятый во Вьетнаме на пленку советским евреем, одесситом. Там очень интересные факты: он использовал материалы пленного французского кинооператора. Кармен вытащил его из плена, взял его материалы, использовал в своем фильме, потом парня в чем-то обвиняли, и я уверен, что Кармен содействовал его освобождению. Если я сниму это кино, у меня так все и будет. Это 1954-й год, конец Индокитайской войны, его выпустили, парень уезжает во Францию, возвращается уже во время войны с американцами и снимает фильм «Взвод Андерсена», который получает Оскара. Потом этим фильмом вдохновляются Оливер Стоун, Коппола, которые дальше снимают «Взвод» и «Апока- липсис сегодня». То есть наш оператор имел отношение к спасению того парня, оператора-документалиста, благодаря которому сняты такие шедевры кино, которые повлияли на всю киноиндустрию! Еще сейчас мы работаем с молодым режиссером и сценаристом Кристиной Ядревской над фильмом «Дети Евы». Там рассказывается история о латвийском холокосте – самое первое массовое сожжение евреев было совершено в синагоге Риги, 4 июля 1941-го года, когда 400 человек согнали в синагогу и сожгли. Там разбирается история, как женщине, латышке, достаются двое еврейских детей от ее брата, который был женат на еврейке. Такая другая сторона истории.

– Вы раньше бывали в Майами? Есть какие-то планы на эту поездку?

– Я в Майами еще не был. Но там есть замечательные друзья, например раввин Александр Каллер. Я дружил с его папой, Яковом Каллером, он замечательный человек, но, к сожалению, ушел от нас в прошлом году. Это тот человек, который занимался телевидением, но умудрился сделать замечательные вещи. Яков собрал уникальные материалы о Николае Киселеве, который спас 218 евреев, – он вывел их из местечка Долгиново в Белоруссии. И Яков нашел всех очевидцев, и в Майами, и в Нью-Йорке, и сделал документальный фильм «Список Киселева». И сохранил таким образом эту историю. Поэтому в Майами я с Александром обязательно повидаюсь. В прошлом году мне на фестивале был присужден приз Якова Александровича, и теперь этот приз имени Якова Каллера стал ежегодным почетным призом нашего фестиваля. В этом году им был отмечен фильм «Собибор» Константина Хабенского. И еще я знаю, что в Майами есть еврейский кинофестиваль, но этот фестиваль американский. И что тут не было такого кинособытия, которое могло бы всех наших людей объединять. Я думаю о том, чтобы организовать еврейский кинофестиваль, но уже для русскоязычных жителей Майами.

– У вас есть какие то ожидания от показа киноальманаха «Свидетели» в Майами? Как будет воспринят фильм зрителями?

– Главное, чтобы пришел зал. Как будет воспринят фильм, я знаю. Для меня самым тяжелым залом был зал Израиля, где до премьеры люди не понимали, что я хочу им рассказать, придя «извне». В итоге потрясающе принимали. Я по частям его показывал, и все три картины выдвигались на Оскар в короткометражном варианте. Конечно, могут быть вопросы по степени того, как натуралистично что изображено. Меня просили кое-что помягче показать, мне говорили, что американский зритель не воспримет, но я все оставил так, как есть. Возможно поэтому на какие-то фестивали картина не попала. Но я не видел равнодушных людей. Сколько показ идет, столько потом идет обсуждение, пока не выгонят.

– Что вы посоветуете нашим читателям перед просмотром фильма – им надо как-то подготовиться, возможно что-то почитать?

– Не надо, я приду и абсолютно искренне буду делиться. Фильм сделан с большим уважением к зрителю. Это действительно глубокое эмоциональное произведение. Я, как автор и как продюсер, ответственно заявляю, что это очень качественное кино, не только идеологическое. Это такой многослойный пирог, в котором можно и подумать, и поплакать, и порадоваться за героев. Я снимаю о любви, возможно, о той, которой у меня не было. Это посвящение моей маме и любви. Все герои искренне любят друг друга. Эта любовь есть в каждом кадре. Несмотря на то что это тяжелое кино, в финале мы выходим на очень правильную ноту, и я обещаю зрителю глубокое эмоциональное удовлетворение.

Беседовала Олеся Хамзина

Фото: личный архив Константина Фама; Ark Pictures.

Источник

Опубликовано 10.10.2019  14:33

 

«Немцам предстоит изобрести себя как нацию заново»

АЛЕЙДА АССМАН: БОЛЬШОЕ ИНТЕРВЬЮ

текст: Даниил Коцюбинский

Detailed_picture© WDR

Профессор Констанцского университета и крупнейший в мире специалист по вопросам исторической памяти и мемориальной культуры, автор многих книг, четыре из которых вышли на русском языке в серии «Библиотека журнала “Неприкосновенный запас”» издательства «НЛО», Алейда Ассман в конце сентября 2019 года приехала в Санкт-Петербург, чтобы принять участие в конференции «Гранин и Германия. Трудный путь к примирению». Также Алейда Ассман представила свою новую книгу — «Забвение истории — одержимость историей», только что вышедшую на русском языке. По просьбе COLTA.RU об этой трилогии, включившей в себя работы разных лет, с Алейдой Ассман побеседовал историк Даниил Коцюбинский.

«Кем мы, немцы, хотим быть?»

— В вашей книге вы затрагиваете множество тем, но при этом красной нитью через 500-страничный том проходит тема немецкой мемориальной культуры. Вы утверждаете, что эта культура должна помочь немцам «переизобрести себя как нацию». В России, уверен, многих это удивит: зачем «изобретать заново» то, что уже и так хорошо, если учесть, что ФРГ сегодня — одно из самых успешных национальных государств Европы?

— Германия очень успешна экономически, но тема нации для нас по-прежнему табуирована. В Евросоюзе все чувствуют себя, в первую очередь, представителями своего государства, своей нации и лишь во вторую очередь — представителями Европейского союза. В Германии наоборот: немцы, прежде всего, чувствуют себя представителями ЕС и лишь потом — представителями своей нации. Немецкие интеллектуалы не любят говорить о «нации», потому что они боятся, что следующий шаг в этом разговоре — «национализм», а затем и «национал-социализм».

— Но если с экономикой у Германии все хорошо, зачем специально размышлять о том, кем немцы должны себя считать в первую очередь — «нацией» или «частью Европы»?

— Истина не только в деньгах. Художник Ансельм Кифер как-то сказал: «У всех наций, которые существуют в Европе, есть свой национальный миф. Но у нас, немцев, такого мифа нет». Немецкий миф был опасным и деструктивным, и мы не хотим его возрождения. Мы надеялись, что сможем просто «принадлежать к международной семье народов» и забыть о нации. Но оказалось, что это не работает.

— В чем именно это «не работает»? Где доказательства того, что отсутствие национальной идеи — действительно проблема для немецкого общества?

— Проблема в том, что концепция нации, от которой отказались либеральные интеллектуалы, была подхвачена и присвоена ультраправыми. Они утверждают, что мы, немцы, не можем жить без позитивного концепта нации. Они стремятся к такой истории нации, которая основана на чести и гордости…

— И вы, со своей стороны, считаете нужным предложить немцам романтический проект нового немецкого национализма, альтернативный правому?

— Нет, конечно же, это было бы абсурдом! Мы не можем вернуться в 1807 год, когда Фихте писал «Речи к немецкой нации». Фихте хотел создать единую нацию из какой-то мешанины. Но сегодня перед нами стоит задача, по сути противоположная. Мы не пытаемся создать «что-то из ничего». Есть нечто конкретное, оно уже существует и должно быть проработано. Немецкая нация — это то, что должно быть основано на определенном повороте, на новом национальном нарративе, который включал бы то, что было нами забыто, и реинтерпретировал историю, базируясь на исторических исследованиях и памяти о жертвах.

© «Новое литературное обозрение»

— Как именно должна выглядеть позитивная национальная идея Германии сегодня? Не будет ли это просто возврат — на новом, разумеется, идеологическом уровне — к старой, предложенной все тем же Иоганном Готлибом Фихте, идее Германии как лидера Европы?

— Если Германия нашла свое место в рамках ЕС, это стало возможно потому, что германская нация примирилась с другими нациями — Францией, Россией и другими. На протяжении 40 лет Германия была расколота, Германия была маленькая, само воссоединение Германии воспринималось многими другими странами как угроза. Многие в других странах очень опасались того, что в итоге слияния ФРГ и ГДР возникнет гипертрофированное немецкое самосознание. Но боялись этого также и многие немцы! Они боялись стать единой нацией. Было очень мощное противодействие национальному стремлению со стороны интеллектуалов. Например, были очень жаркие дебаты относительно переезда столицы из Бонна в Берлин, из маленького провинциального города — в прежнюю столицу, а также по поводу создания — в эпоху канцлера Гельмута Коля — Национального исторического музея.

Но нельзя же вечно жить страхом перед идеей нации и ее отрицанием! Германия должна была взять на себя политическую ответственность. Вот почему такой важной стала тема мемориальной культуры, к которой прикован и мой интерес. Мемориальная культура является средством изменения национальной идентичности. Она должна быть основана на рефлексии и включать в себя в том числе негативные эпизоды, а также раскаяние и чувство ответственности за свои преступления в прошлом. И — в более широком смысле — она должна ответить на вопрос, который должен быть задан: кем мы, немцы, хотим быть?

— Основоположник теории коллективной памяти Морис Хальбвакс, которого вы часто цитируете, считал, что идентичность группы базируется, прежде всего, на ее актуальной памяти о ключевых событиях прошлого, о корнях и истоках, а не на мечте о будущем…

— Я не верю в возможность четкого отделения «будущего» от «прошлого». Вопрос о том, кем вы хотите быть, нельзя отделить от вопроса о том, кем вы были. По этой причине я перечислила четыре пункта европейской идентичности в моей книге «Европейская мечта». Они взяты из прошлого опыта как ключи для будущего развития. Книга переводится на русский язык и выйдет в следующем году.

Вообще идентичность, как и нарратив, не может быть построена «с нуля», это должно быть основано на работе с материалом прошлого. Забывание прошлого подразумевает опасность того, что вы его можете повторить. Это нужно помнить, чтобы отличаться от прошлого и не повторять его. Мы воспринимаем преступления прошлого не только с точки зрения германских преступников, но также с точки зрения их жертв. Цель нашей исторической памяти состоит в том, чтобы дистанцироваться и освободиться от тоталитарного нацистского прошлого, попытаться стать открытыми, сделать акцент на истории соседей, которые пострадали от немцев. Если мы включим память этих народов в свою память, мы научимся в дальнейшем быть более диалогичными и не запираться в нашей «мегалотимии» (то есть в желании быть признанными другими в качестве высших — термин Фрэнсиса Фукуямы).

— Если современные немцы должны относиться к Третьему рейху как к чему-то чужому, не имеющему к ним исторического отношения, тогда зачем им вообще об этом специально помнить? Ведь — опять процитирую Хальбвакса — группа стремится помнить только о том, что считает своим, а не чужим.

— Если мы строим память на жестком групповом разделении на «ингруппы» и «аутгруппы», на «своих» и «чужих», на «друзей» и «врагов», мы автоматически отстаиваем этнически однородное общество. Это эксклюзивный вид групповой идентичности, он лишает права на существование тех, кто происходит из других мест и у кого другие групповые истории. Такой подход может оказаться геноцидным. Хальбвакс, который был убит нацистами, конечно, не имел в виду такую «закрытую» групповую память. Он вообще говорил о социальной памяти, которая существует неформально и не поддерживается бюрократией и армией. Для Хальбвакса разные группы существуют в одном обществе. И давайте не будем забывать очевидное: каждый человек всегда принадлежит к разным социальным группам!

А почему надо помнить о преступлениях даже того прошлого, которое стало для нас чужим, — потому что, если ты это забудешь, оно повторится. Мы это видим на примере AfD — движения «Альтернатива для Германии». Они реально не хотят помнить о преступлениях прошлого, они «удаляют» Гитлера из немецкой истории. Дело в том, что всякая память селективна. И каждый выбирает для себя те «кусочки», которые ему нужны. Поэтому, выбрав те фрагменты немецкой истории, которые им выгодны, приверженцы AfD строят для себя пьедестал, пропагандируя свои гордость и честь. И так происходит не только в Германии, но и повсюду в Европе: в Италии снова превозносят фашизм, в Испании вновь чествуют Франко! Я очень надеюсь, что в Германии благодаря ее мемориальной культуре эти попытки не будут столь успешными.

Можно привести также пример Австрии, у которой тоже фашистское прошлое. Но после 1945 года у австрийцев не было внешнего давления, которое заставило бы их проработать свое прошлое, и вплоть до 1980-х годов они принимали миф о том, что стали первой невинной жертвой Гитлера. У них не было общественных движений, критически настроенных по отношению к собственному прошлому, каким было молодежное движение 1960-х годов в Германии, когда дети противостояли родителям и поднимали вопрос об их вине. Поэтому в Австрии существует сильная фашистская преемственность, закрепленная в феномене FPÖ (Австрийской партии свободы).

Вообще угроза неофашизма существует не только в Европе, но и в других странах, даже в США…

— Иными словами, многие государства в современном мире страдают своего рода хронической «фашистской инфекцией», которую надо регулярно подавлять «инъекциями» антифашистской исторической памяти?

— Я бы говорила не о «регулярных инъекциях», а, скорее, о трансформации идентичности. Если вы хотите медицинскую метафору, я бы предложила другую: иммунитет, который также является формой исцеления. Но мы все же говорим не о лекарствах и болезнях, мы имеем дело с процессом обучения. То, о чем мы говорим, — это есть усвоение уроков истории.

Только что вышла толстая книга американки Сьюзан Нейман (Susan Neiman) «Learning from the Germans: Race and the Memory of Evil» («Обучаясь у немцев: раса и память о зле»). Автор — с Юга США, и она пишет, что расизм сегодня продолжает существовать в менталитете и поступках людей. И она как раз говорит: нам, американцам, надо больше учиться у немцев, учиться технологии преодоления прошлого, которая не позволяет истории продолжиться через «натурализацию» зла и через движение к повторению расистского насилия…

— В выступлении на конференции «Гранин и Германия» вы сказали о том, что народам, прежде всего, следует помнить о жертвах насилия — как своих, так и чужих. В то же время в одной из ваших книг («Длинная тень прошлого») вы писали о том, что немцам необходимо помнить, в первую очередь, о преступлениях Третьего рейха и жертвах Холокоста, а о страданиях немецкого народа в период Второй мировой войны (бомбежках, массовых изнасилованиях, депортациях etc.) следует сохранять память лишь на регионально-семейном, а не общенациональном уровне. Нет ли между этими двумя тезисами противоречия?

— После 1945 года немцы помнили, в первую очередь, свои собственные страдания. Их собственная травма, а также травма стыда препятствовали развитию у немцев сочувствия к еврейским жертвам. Потребовались три-четыре десятилетия — смена поколения, — чтобы немцы смогли разблокировать свою эмпатию по отношению к другим жертвам. После того как в Германии установились рамки памяти о Холокосте, после воссоединения двух государств было абсолютно законно и необходимо расширить эти рамки и дать место также травмирующим событиям, связанным с самим немецким народом и его трауром.

Вообще же путь развития мемориальной культуры всегда находится в стадии разработки и продолжается по сей день. Помимо памяти о жертвах Холокоста, а также о собственных травмах немецкий народ должен узнать и о других гуманитарных катастрофах, за которые Германия несла ответственность, и признать их. Например, о страданиях народов гереро и нама — первом геноциде XX века, осуществленном германскими колониальными властями. Многие европейские народы пострадали от германского нацизма. Особое место здесь должна занять блокада Ленинграда, унесшая жизни миллиона человек…

— Но если идентичность группы базируется на все время расширяющемся покаянии за преступления прошлого, как перейти от депрессивного к оптимистическому восприятию себя как нации?

— Если в истории вашей нации имели место преступления, у вас есть шанс либо раскрыть их, раскаяться в них и почтить память жертв — либо скрыть их, молчать и таким образом продолжать причинять зло жертвам. Речь не о депрессии или оптимизме, речь о принятии морального решения.

Понятие вины применимо только к человеку, который должен быть привлечен к ответственности. Когда же мы говорим о politics of regret (Джеффри Олик) — политике сожаления, извинения, раскаяния, — мы говорим о государствах, которые берут на себя ответственность намного позже того времени, когда произошли события.

Национальная гордость — очень сильная вещь. И было очень трудно преодолеть тип мышления, основанный на «гордости и чести», потребовалось много времени, чтобы развить иной, основанный на сочувствии к жертвам, вид памяти в истории человечества. Данный процесс стимулируется эмпатией и чувством ответственности. Это положительные качества, и им подражают сегодня во многих странах.

Вообще «покаяние» — это термин, идущий из сферы религии и имеющий отношение к искуплению греха и вины. В исторической памяти нет и не может быть искупления. Кто мог бы простить такое непостижимое преступление, как геноцид? Христианский, православный, еврейский Бог? А как быть с неверующими? Поэтому не искупление, но общая память — не только о жертвах, но и с жертвами — может заставить нас стать более мирными нациями.

— При этом память о Холокосте, по вашему мнению, всегда будет занимать центральное место в немецкой мемориальной культуре. Сколько лет или веков эта память должна оставаться ключевым элементом немецкого самосознания?

— Эта память не подлежит количественному измерению. И для памяти о Холокосте нет временных ограничений. В Германии и во многих других местах она стала частью самосознания и идентичности. Это определяет нас. Если мы забываем об этом, мы больше не «мы». Кстати, наш центральный День памяти об этом событии приходится на 27 января, потому что в этот день в 1945 году Красная армия освободила Освенцим — факт, который часто игнорируется или преуменьшается в западной памяти о Холокосте. И у меня вопрос: почему это не стало Днем памяти, который мы разделяем с российским народом? Можем ли мы изменить это в будущем?

— И все же: почему применительно к памяти о Холокосте нельзя использовать стратегию постепенной нейтрализации и музеефикации, то есть ту технику забвения, о которой вы подробно пишете в первой части вашей книги? Нет ли опасности того, что негативная память немцев о своем прошлом в конечном счете превратится в аргумент в пользу своего превосходства над другими: «Мы умеем так образцово раскаиваться в ошибках нашего прошлого, что теперь можем научить этому всех остальных!»

— Есть немецкие интеллектуалы, которые говорят именно это: мы не должны гордиться собой как «чемпионы мира по умению помнить». Но разве речь идет о гордости? Если Германия вновь обрела некоторое достоинство среди наций, то это потому, что она усвоила ценности и воспоминания, которые делают возвращение к старым формам агрессии маловероятным. Немцы в XX веке первыми стали чемпионами мира по убийствам, прежде чем стали чемпионами мира по памяти. Эти две вещи связаны, поэтому нет повода для гордости, но только для самосознания, сочувствия и сожаления.

«Я остаюсь приверженцем идеи нации»

— С одной стороны, вы стремитесь к формированию у немцев полноценной национальной памяти. Но, с другой стороны, сами пишете, что эта память недостаточна и что ей нужна помощь со стороны локальных «памятей», в том числе региональных, городских, в которых нет «пробелов и разрывов», которые не нагружены сознанием коллективной исторической ответственности за эпоху нацизма и его преступления. И в то же время вы рассматриваете регион просто как одно из «мест памяти» (lieu de mémoire), то есть как объект памяти, а не субъект. Почему? Разве регион не может быть активным носителем исторической памяти?

— Я абсолютно согласна с вами. В регионах развиваются специфические местные воспоминания, как и в городах. Вообще я делаю различие между исторической политикой, то есть тем, что делает государство через музеи, школьные программы, коммеморативные практики и т.д., — и мемориальной культурой, которую создают искусство, литература, гражданское общество и разного рода локальные группы. В том числе города и регионы. И эта локальная мемориальная культура очень прочно привязана к месту — в одном городе совершенно не знают, что происходило в другом. Здесь вы видите важное множество, встроенное в национальную память, потому что все региональные «памяти» содержатся в единой национальной памяти и создают ее напряженность и творческую динамику.

— Но почему бы в этом случае не предложить Германии вместо национального — нагруженного негативными переживаниями и чреватого опасностями фашистского реванша — региональный мемориальный проект? Почему мемориальный акцент не сместить с «германской нации» на «Германию регионов»?

— Потому что у нас есть государство, и оно необходимо! И государству нужна национальная мемориальная культура. И мы, ученые, должны работать вместе с государством. Да, я — независимый ученый. Но я должна стараться делать то, что предотвращало бы тоталитарные тенденции в развитии государства и укрепляло бы демократические.

— Нобелевский лауреат по литературе Гюнтер Грасс — которого вы также много цитируете и который тоже, как и вы, беспокоился о том, чтобы в немецком обществе не возродились тоталитарные настроения, — как известно, выступал против объединения ФРГ и ГДР. В том числе потому, что стремился инициировать полноценный разговор не только о жертвах Холокоста, но и о немецких жертвах времен Второй мировой войны, не опасаясь при этом развития в обществе реваншистских настроений, угроза которых ему виделась как раз в воссоздании «большой Германии». Почему сегодня не попытаться сделать ставку на локальную, региональную немецкую память, свободную от угрозы нового авторитарного реванша?

— Есть такая позиция: «мы не хотим возвращаться к понятию нации, мы все обожглись на понятии “нация”, и потому пусть будет Европа регионов». Австрийский писатель и мой друг Роберт Менассе в различных своих произведениях — даже в художественной прозе — представлял эту позицию, и я с ним много спорила.

Я считаю понятие нации очень важным. Я остаюсь приверженцем идеи нации. Дело в том, что Германия — страна иммиграционная, к нам приезжает огромное количество народа, и только нация может их всех «переварить».

— Вы хотите сказать, что Германия и германская нация должны существовать, в первую очередь, для мигрантов?

— Нет, разумеется! Не «для» мигрантов, а «с» мигрантами. Для этого нам и требуется «новое изобретение нации».

«История всегда частична и избирательна»

— Президент России Владимир Путин тоже много говорит о «возрождении российской нации». Как в этой связи вы оцениваете его деятельность в этом направлении?

— Говорить о «нации» можно очень по-разному. Китайцы тоже хотят построить «национальное государство», но это совсем не то, чего хотим мы, немцы. Они хотят создать империю и назвать ее нацией. Историческая политика, которая не опирается на живую мемориальную культуру и которая подменяет нацию империей, становится тоталитарной.

— Вы полагаете, в России также речь идет о тоталитарной исторической политике и тоталитарном режиме?

— Я говорю о конкретных критериях. Сейчас в России правительство принимает властные решения и берет на себя ответственность за создание новых музеев. Это идет рука об руку с отстранением от мемориальной активности представителей гражданского общества и закрытием или демонтажом созданных ими музеев и архивов. Я хотела бы видеть общие и совместные усилия в мемориальных проектах, но то, что я вижу, — это «отсечение» независимого мышления и гражданского участия. Если критически мыслящий историк теряет свою работу, если ученые не могут покинуть страну, не могут общаться с зарубежными коллегами, если музеи закрываются, если царит цензура — то да, это захват мемориальной культуры государством.

Чего я сейчас не вижу в России — так это попыток создать демократическую национальную память, которая учитывала бы воспоминания российских граждан. Средства массовой информации не вызывают острых дискуссий по этим темам, где бы сталкивались разные мнения, а инициативы гражданского общества часто подавляются. Например, отброшена память о революции 1917 года. Она просто исчезла, как потухшая звезда! Но с этим событием связано много воспоминаний: с одной стороны, это воспоминания о позитивных явлениях — таких, как модернизация, социальная мобилизация, эмансипация и искусство, с другой — о государственном терроре. Причем эти воспоминания актуальны для граждан как России, так и иностранных государств. Налицо акт забвения или молчания, но нет попытки переосмыслить это прошлое в свете настоящего. То же самое относится и к 1989 году: коммеморации, связанные с 30-летним юбилеем событий этого года, проходят сейчас во многих странах, но не в России, хотя Горбачев назвал эти события второй (демократической) революцией! Вообще у меня ощущение, что в российском обществе есть масса воспоминаний, но лишь немногие из них находят отклик в публичной сфере (как 9 Мая). Я полагаю, что вопросы коллективной и национальной идентичности вытекают из исторического понимания того, откуда мы пришли и что пережили в прошлом. Конечно, сегодня идентичности должны меняться, поскольку и обстоятельства радикально меняются, но здесь — в России — я вижу не трансформацию (перестройку) идентичности, подкрепленную памятью, а, скорее, новую идентичность, созданную «с нуля» и притом с очень избирательными отсылками к прошлому.

— А разве разговор о «создании немецкой нации заново» не похож на попытку создать ее «с нуля»? Вообще как немецкая история начиная с 962 года, с создания Священной Римской империи германским королем Оттоном I, может быть «единой немецкой историей» и в то же время состоять из пробелов и разрывов, отчуждающих от общей немецкой истории некоторые фрагменты и даже целые эпохи?

— Честно говоря, 962 год ничего не значит ни для меня, ни для тех, кого я знаю. И непонятно, почему это должно стать началом истории Германии. История, которая вошла в память, — это нарратив, а не длинный список дат, связанных хронологией. Повествования всегда частичны и избирательны, но они что-то говорят о том, кто мы, напоминая нам, откуда мы, и ориентируя нас на то, кем мы хотим быть в будущем. В Германии только AfD заинтересована в долгом и непрерывном историческом повествовании, чтобы скрыть «пробелы и разрывы» нацистского прошлого, которое явилось периодом безудержного насилия. Все остальные, включая молодое поколение, больше интересуются исторической правдой (то есть ключевыми событиями прошлого, которые важны для формирования нашей мемориальной культуры), чем гладкой преемственностью, созданной политической партией.

Повторяю, нет исторических повествований без пробелов и разрывов. Поэтому всегда надо задавать вопросы. Что именно входит в рамки памяти? Кто рассказывает историю? Кто извлекает выгоду из этой истории? Кто страдает от молчания? Все эти вопросы являются частью процесса, который призван сделать повествование более инклюзивным и плюралистическим для общества, откликающимся на различные требования и на эмоциональный напор.

— Вы пишете, что при тоталитарных режимах государство насаждает «обязательную патриотическую версию истории, как это сейчас происходит в России». При этом «индивидуальные воспоминания и семейные истории приобретают статус аргументов в пользу альтернативной истории, которыми пользуются диссиденты и неправительственные организации». Как в этом случае вы охарактеризуете политический режим в Израиле, где, по вашим же словам, с одной стороны — государственный мемориальный патриотизм, а с другой — «альтернативная история» общественных деятелей «Зохрота» и сообществ интеллектуалов, стремящихся сохранить память о Накбе — трагедии депортации палестинского народа?

— Израиль находится в положении оккупирующей нации, стирающей память о палестинцах. Это то, что делали все народы-колонизаторы: они захватывали землю и стирали память коренных народов. Сегодня мы можем рассказать ту же историю о прошлом европейских или американских наций-колонизаторов, но в случае с Израилем это происходит в настоящем, на наших глазах, и никто не возражает из-за позиции властных структур и наличия табу. В Израиле есть много людей, которые возражают против этого колониального стирания палестинского прошлого, но, к сожалению, они не имеют голоса в стране и не имеют политического представительства. «Забывание» в этом случае не является невинным актом незнания… Если в этом регионе когда-либо будет установлен мир и будут построены два государства, должно быть место для двух памятей/историй и для признания взаимной травмы и несправедливости попыток стирания памяти.

— В демократических странах, в отличие от недемократических, по вашим словам, есть «рынок истории, предлагающий различные исторические нарративы». Как в этой связи вы оцениваете криминализацию отрицания Холокоста, которая существует в Германии и многих европейских странах? Не противоречит ли уголовный запрет на отрицание Холокоста принципам «свободного рынка исторических нарративов»?

— Термин Geschichtsmarkt («свободный рынок исторических нарративов») использовался в начале XX века, когда исторические книги были бестселлерами, а историки писали для широкой читательской аудитории, состоявшей из бюргеров. Несомненно, существует множество противоборствующих нарративов и контрнарративов, но что не допускается — это подрыв правил исторической науки. Поэтому некоторые нормы необходимо соблюдать. Отрицать историческую реальность убийства европейских евреев немцами и сотрудничающими народами запрещено в Германии, где последствия этих преступлений все еще видны в очень многих местах. Отрицать эту историю — это не просто «создавать альтернативную версию истории», но ставить под сомнение устоявшиеся основы истины и факты историографии и, таким образом, явно посягать на демократические принципы.

«Исследование памяти — понятие многозначное»

— Какова основная цель науки о коллективной памяти? Сперва вы говорите о том, что не стремитесь поучать социум: «В моей книге <…> не ставится вопрос: “Что должны помнить немцы?” Меня, скорее, интересует вопрос нашей встречи с историей». Но далее все же предлагаете верную, с вашей точки зрения, расстановку мемориальных акцентов: «…необходимо укреплять память о Холокосте с помощью символов, ритуалов и средств массовой информации». Так что же такое изучение памяти — академическая наука или политическая журналистика?

— Исследования памяти (memory studies) могут являть собой одно из трех направлений — либо быть всеми тремя сразу. Первое: вид этнографической полевой работы, наблюдение за культурными обычаями в настоящем или, если это связано с деятельностью людей в прошлом, форма историографии. Второе: это дискурс, основанный на участии, в котором ученый оказывается вовлечен в объект своего исследования. (Кстати, так или иначе, это верно для историографии в целом, но редко признается должным образом.) И третье: исследование памяти также является критическим дискурсом, вырабатывающим нормы для оценки процессов в дополнение к их описанию. В этом случае, однако, нормы основываются на дискурсивных процессах и (хочется надеяться) на прозрачных принципах; при этом эти нормы не должны обязательно разделяться читателями.

— Вы называете Холокост главным событием XX века и память о Холокосте — центральным мемориальным сюжетом. Цель понятна: сделать человечество максимально чувствительным к правам человека, чтобы не допустить повторения геноцида. Но почему мировое сообщество на протяжении десятилетий — когда память о Холокосте уже преодолела стену молчания, а затем оказалась в центре международного мемориального дискурса — так поздно замечало новые случаи геноцида? В Камбодже в 1970-х годах. В Руанде в 1994-м. В Мьянме (геноцид рохинджа) в последние несколько лет. Есть и другие примеры. И в ваших книгах вы пишете о Холокосте, о геноциде народов гереро и нама, о геноциде армян, но гораздо меньше обращаете внимание на более современные примеры геноцидов. Означает ли это, что память о Холокосте не оправдывает тех надежд, которые на нее принято возлагать? А в случае с памятью о Накбе даже мешает, накладывая на этот мемориальный дискурс табу?

— Акцент на Холокосте связан с моим собственным национальным, историческим и поколенческим видением. И это ужасная человеческая трагедия, что геноциды продолжаются по сей день вместо того, чтобы успешно предотвращаться! Но больше нет такой длительной задержки в выявлении и признании этого. Я думаю, что в этом отношении Холокост внес изменения, потому что его запоздалое признание, а также исследования и дискурс сформировали наше понимание и терминологию для характеристики других геноцидов. Здесь следует также упомянуть имя Рафаэля Лемкина, который создал термин «геноцид» как юридический инструмент. Итак, мой ответ: тот факт, что геноциды не прекратились после Холокоста, не означает, что память о Холокосте не повлияла на то, как мы воспринимаем геноциды и как к ним относимся.

Оригинал

Опубликовано 07.10.2019  15:50

В. Рубінчык. КАТЛЕТЫ & МУХІ (127)

Добры дзень!

У апошні месяц міжволі быў уцягнуты ў гісторыю (гістэрыю?) з барысаўскім гуртом «Жыдовачка» і ўсялякімі overreactions. Што казаць, вірус істэрычных празмерных рэакцый (ВІПР), вылучаны спецыялістамі з Еўрапейскага гуманітарнага ўніверсітэта ды агульнакарысных курсаў «Мінскай пошты» яшчэ ў 2017 г., ён такі… жывучы ў Беларусі. Але, здаецца, супольнымі высілкамі яго пашырэнне ўдалося лакалізаваць – ва ўсякім разе, справаздача аб ганебным пасяджэнні «вялікіх людзей» з Саюза бел. яўр. абшчын у гатэлі «Планета» была 02.10.2019 (праз колькі дзён пасля публікацыі) выдалена з сайта «самай чэснай яўрэйскай газеты». Калі Уладзімір Чарніцкі & Co. саромеюцца сваіх завочных «наездаў» на музыкантак-аматарак, то не ўсё яшчэ страчана.

Юрый Зісер змясціў адзін з маіх фельетонаў на сваёй сеціўнай старонцы, нават пракаментаваў у тым сэнсе, што актывісты, пра якіх я пісаў, вырашылі заняцца «доносительством». Змясціў дык змясціў – ні я, ні рэдакцыя belisrael.info яго не прасілі, асабіста мне Ю. З. увогуле маласімпатычны (у красавіку 2015 г., калі было вось такое, ставіўся больш спагадліва).

Запісы Ю. З. ад 02.10.2019 і 04.10.2019. З гэткімі «зашчытнікамі» і нападаюшчых не трэба…

Дарэчы, «малодшы партнёр» пана Зісера ў аргкамітэце «літвацкага клезмерфэста» надоечы пісаў, што яму, Сяргею Д., гурт «Жыдовачка» падабаецца, але, на жаль, ён не адзін прымае рашэнні. Усё як звычайна, як у даўнім вершыку Веры Бурлак: «Прывязалі мне руку да нагі, / Але вельмі добрыя людзі, / Не каб нехта благі! / А ад добрых – няхай ужо будзе!»

Справа густу, а мне цікавей было паназіраць за паводзінамі прадстаўнікоў новага пакалення «беларускіх яўрэйскіх лідараў» (тут не спалучэнне, а кожнае слова можна браць у двукоссе): кінуліся распавядаць заснавальніку тутбая, што ў мяне кепскі стыль, дый сам аўтар так сабе, і лепей дзяржацца ад яго далей. Ніводзін/ніводная не спрачаліся з напісаным па сутнасці – і, што характэрна, ніхто з тых прыгажуноў не наважыўся даслаць свае прэтэнзіі на мой e-mail або рэдактару belisrael Арону Шусціну. Аналагічныя паводзіны гілелеўскі «аўтарытэт» дэманстраваў 4 гады таму (перачытайце ч. 1 «Катлет & мух»-1). Запушчаны выпадак… 🙁

Самае лёгкае – зрабіць абагульненне («інтрыганы, дурні, баязліўцы») & спісаць «племя младое, незнакомое» ў архіў, як некалі спісаў іх старэйшых натхняльнікаў. Але ж трактую свае тэксты як тэрапеўтычныя – часам яны такімі й бываюць… Вунь Аркадзь Л. Шульман з Віцебска, атрымаўшы «чароўны пендаль», назаўтра выправіў у артыкуле Ганны Севярынец напісанне словаў Мойшэ Кульбака на ідышы. Малайчына, Львовіч, хазак вээмац! Як выправіш усе абсурдныя «љ» на «š» (або на «sh») у артыкуле Алеся Астравуха, будзеш двойчы малайчына. Тады многія (можа, нават і я) павераць, што ты быў ды застаешся «очень высокого мнения обо всем, что делает Александр», а не проста піярышся/зарабляеш грошы за кошт майго старога таварыша.

А во яшчэ: пакпіў я ў ліпені з «Цэнтра беларуска-яўрэйскай культурнай спадчыны» (у чэрвені яны прывезлі былі ў Сінявокую выставу, прысвечаную Эмі Уайнхаус), параіў ім звяртаць увагу на асоб, якія шчыльней звязаныя з Беларуссю, дык у верасні адкрылі нешта больш адэкватнае, выставу знакамітага фатографа-ураджэнца Мінска («Майсей Напельбаум. Партрэт эпохі»). У Нацыянальным гістарычным музеі, прадоўжыцца да 23 кастрычніка г. г.

Дзеля-мадзеля прывяду адзін пост, які 03.10.2019 выдала на fb-старонцы Зісера Крысціна Бяздзежская. Зважаючы на прозвішча і ўзрост, дачка або пляменніца той самай гора-сакратаркі «галоўнага яўрэйскага саюза», што спрабавала змагацца з незалежным яўрэйскім бюлетэнем «Мы яшчэ тут!» пры дапамозе сілавікоў. Было гэта на ўскрайку «Ямы» ў далёкім сакавіку 2006 г. (на той час адміністратар сайта беларускага зямляцтва ў Ізраілі Гена Пекер яшчэ не «забранзавеў», адгукаўся на лісты і часам публікаваў мае іранічныя допісы).

Выявілася, Бяздзежская-малодшая не так даўно размяркоўвала фінансавыя плыні ручаі «Джойнта», а цяпер начальствуе ў «культурнай суполцы “Эмуна”», што пры «Мінскім яўрэйскім абшчынным доме» (у «Эмуну» я не заходзіў год 10, у прадстаўніцтва «Джойнта» – усе 18). Мабыць, гэта лічыцца очань культурна – пісаць пра незнаёмага, або знаёмага з чужых слоў чалавека, што ён «ужо шмат гадоў толькі атрутай пырскае». От жа ж неспадзяванка – Беларускі фонд культуры, часопісы «Роднае слова», «Дзеяслоў», «ПрайдзіСвет», рэдакцыя «Шахматной еврейской энциклопедии», арганізатары лекцый пра яўрэйскіх пісьменнікаў, удзельнікі навуковых канферэнцый ацэньвалі маю сціплую дзейнасць апошняга часу крыху іначай 🙂

Забаўна, што ў другой палове 2010-х нават «Авив» і «Мишпоха» публікавалі пра вашага пакорлівага слугу цалкам прыстойныя радкі – пэўна, выпадкова. Альбо нейкая дыверсія 🙂 🙂

Поспехаў табе на новым цёплым месцы, Крыся, у «захаванні традыцый і культуры сярод людзей»! Няхай здзейсніцца тваё пажаданне – дапраўды, чаму б Ю. А. Зісеру ды ўсім іншым рэальным/патэнцыйным спонсарам не разабрацца ў тым, што робіць ваша з Ленай Кулеўніч і Максам Юдзіным «абшчына», як яна «думае пра жывых»? 🙂

А калі больш сур’ёзна – дажыліся вы, хлопцы-дзеўкі з пасадамі, да таго, што такім, як вы, Еўра-Азіяцкі яўрэйскі кангрэс не даверыў нават апытаць нас, шараговых беларускіх яўрэяў, у рамках міжнароднага даследавання (відаць, у ЕАЯК такі здагадваюцца, чаго вартыя «Лімуд» i джойнтаўскія семінары як крыніца ведаў). У пачатку 2019 г. апытаннем кіравала… адукатарка з Мінскага палаца дзяцей і моладзі. Баюся, што «дзень яўрэйскай культуры» ў Мінску, дзе можна было паглядзець на пяюху Зену, якая ў маі глядзела на Тэль-Авіў, – гэта iнтэлектуальная столь для вашых суполак. I нават асобы з вашага блізкага кола пішуць: «Мы, вядома, вельмі рады за свята яўрэйскай культуры… але ці не пара ўжо мяняць фармат мерапрыемства?!» (Алекс Фурс, 23.09.2019).

Ну, спадзяюся, скандал са спробамі выкручвання рук «Жыдовачцы» праз Барысаўскі райвыканкам (гутарка з прадстаўніцай капелы адбылася ў ім 11.09.2019 пасля кляўзы «Саюза») і адміністрацыю Лукашэнкі падштурхне сяго-таго з «актывістаў» да роздумаў – людзі ж не без мазгоў. Як там казаў Георг наш Зімель? «Канфлікт ачышчае паветра»? Вучыцеся, і будзе вам шчасце.

Зараз у Беларусі перапіс насельніцтва (4-30 кастрычніка). Хочацца, каб больш яўрэяў называла сваёй роднай мовай ідыш – хаця б дзеля павагі да продкаў. А пакуль да вас яшчэ не прыйшоў чалавек з планшэтам, для падняцця духу паслухайце новую песеньку Змітра Дзядзенкі. Раптам пасля ўсебеларускага перапісу якраз і з’явіцца «нацыянальная ідэя – для беларуса, рускага, габрэя»?

Зноў да пытання аб тым, што робіцца пасля – або ў выніку – публікацый belisrael. Помніце майскія фоткі з жудкаватымі балконамі па вуліцы Бабруйскай, побач з мінскім чыгуначным вакзалам? Цяпер тыя балконы выглядаюць крыху лепей, прыкладна так:

Фота 17.09.2019

Калі раптам якое дабро і зваліцца на галаву (не дай Б-г, канешне), то мінакоў будзе цешыць той факт, што яно было пафарбавана да Другіх Еўрапейскіх Гульняў 🙂

Адылі ёсцека больш пазітыўныя сюжэты. Некаторыя беларусы ў верасні прапанавалі узнагародзіць казла з Дубровенскага раёна Віцебскай вобласці ордэнам «За ўмацаванне міру і дружбы» (абгрунтаванне тутака). Сяргей Пульша з газеты «Новы час» абсалютна слушна пракаментаваў: «Калі нядаўна ордэн атрымала Пугачова, а раней — ўсялякія Дробышы-Баскавы, дык чаму б не даць яго нашаму роднаму казлу?» Агулам, газета за апошнія месяцы ўзмацнілася, нярэдка ў ёй бывае, што пачытаць. Вось, напрыклад, артыкул Алены Ляшкевіч (27.09.2019) пра сінагогі ў Беларусі са шматлікімі каштоўнымі ілюстрацыямі.

Багата ілюстравана і кніга чатырох аўтараў, грошы на выданне каторай збіралі талакой (прэзентацыя выдання была ў снежні 2018 г.). Па-мойму, вельмі добры праект: тут і рэпрадукцыі, і казкі ў тэму, і кароткія звесткі пра мастакоў, і месца для палёту ўласнай фантазіі. Праўда, вершыкі дзе-нідзе, на мой густ, надта ўжо своеасаблівыя: «Ад Барселоны да Шанхая / Ўсе ў захапленні ад Шагала»? А «помніць» і «хлопец» – тожа такая рыфма? Гм…

Кніга служыць, сярод іншага, падказкай, што скора юбілеі: у студзені 2020 г. – Сэма Царфіна (120 год), у ліпені 2020 г. – Пінхуса Крэменя (130).

Наступнае фота – з вуліцы Валгаградскай, што ў Мінску… 17 верасня г. г.

Леанід Кулакоў з памочнікам, каторы з бел-чырвона-белым сцягам, пад’еўшы (гл. пакунак з шаўрмой у ягоных руках), збірае подпісы за сваё вылучэнне ў кандыдаты… Калі Вы не забыліся, у нас тут быццам бы перадвыбарная кампанія.

Мінут пяць я стаяў побач – не ішоў народ. Быў бы ў мяне пашпарт з сабою, дык падпісаўся б, а так – даруй, Леанідзе.

На жаль, ізраільскі палітыкум, за якім я некалі назіраў з цікавасцю, дэградаваў амаль у гэткай жа ступені, што і беларускі. Выбары, што адбыліся ў Ізраілі ў той жа дзень (17.09.2019), зноў не далі нікому істотнай перавагі, так што няможна выключаць “трэці тур” 🙂 Нешта падобнае назіралася ў Беларусі ў сярэдзіне 1990-х: людзі стамляліся і не хадзілі на ўчасткі, што замінала фармаванню парламента. І, вядома, ліла ваду на млын «вертыкалі»…

Звонку не зусім зразумела, чаму прэзідэнт Ізраіля зноў даручыў фармаванне ўрада чалавеку, які менш паўгода таму гэтую місію праваліў (а ў верасні 2019 г. яго партыя сабрала яшчэ менш галасоў, чым у красавіку, – тысяч на 30). Ва ўсякім разе, жадаю ўсім «вялікім палітыкам» хутчэй выйсці з тупіка ў гэтым 5780 годзе, які пачаўся 29 верасня. Не дурыць галаву ні сабе, ні людзям.

Каб хутчэй прачышчаліся мазгавыя клеткі, паслухайце песню на вершы Ізі Харыка, паэта, забітага савецкай уладай у 1937 г. (хоць і служыў гэтай уладзе верна):

Бліскучая Бенька ў час канцэрту ля Купалаўскага тэатра 21.09.2019 прамовіла пару слоў пра Харыка і праект «(Не)расстраляная паэзія» – «калі хто ведае». Таму ў запісе, быццам рэха, гучыць адказ: «Ведаю, ведаю».

Цытатнік

«Хто ведае сябе, таму не страшна тое, што пра яго гавораць» (прыпісваецца Мухамаду аш-Шафіі, 767–820 гг.)

«У любой незразумелай сітуацыі – танчы» (Наталля Голава, 12.07.2019)

«Калі выбіраць паміж сталінізмам і абыякавасцю ўлады, то лепей абыякавасць» (Дзмітрый Быкаў, 24.09.2019)

Вольф Рубінчык, г. Мінск

04.10.2019

wrubinchyk[at]gmail.com

Апублiкавана 04.10.2019  20:32

Андрэй Горват. «Я не хачу быць знакамітым беларускім пісьменнікам»

«Я не хачу быць знакамітым беларускім пісьменнікам». Як Горват жыве пасля хайпу, ваюе з чыноўнікамі за палац і займаецца самазнішчэннем

3 октября 2019  08:00  Источник: Аляксандр Чарнуха. Фото: Максім Маліноўскі

Аднойчы Андрэй убачыў палац. Гэта было ў 2006 годзе ў Нароўлі — паблізу ад Чарнобыльскай зоны, на беразе буйной ракі, стаяла былая сядзіба Горватаў і вабіла сваёй містычнай постаццю. З тых часоў шмат чаго змянілася — Андрэй пасталеў, папрацаваў дворнікам у Купалаўскім, з’ехаў з Мінска ў палескую вёску і стаў знакамітым беларускім пісьменнікам (прабач, Андрэй). Адно засталося нязменным: палац разбураецца, а разам з тынкоўкай, цэглай і абяцаннямі паступова губляецца вера ў тое, што чалавек можа спыніць час. Ці хаця б адваяваць яго ў прыроды і іншых людзей. Мы паехалі разам з Андрэем Горватам у Нароўлю, каб пагаварыць пра ўсё на свеце — пра «Радзіва Прудок» і жыццё пасля хайпу, бацьку-палкоўніка і яго прынцыповасць, самазнішчэнне і адказнасць.

Частка 1. Нароўля. Будучыня і мінулае

Восеньская Нароўля — не самае аптымістычнае месца на карце краіны. Ідзе паскудны дробны дождж, шэрае неба цісне на свядомасць і пакідае ў ім адбітак асэнсавання: сонца вернецца не хутка. Андрэй хаваецца пад капялюш і ідзе праз вялікі парк да палаца — месца, якое гэты чалавек называе сваім домам і лічыць гэтую сувязь паміж пабудовай сярэдзіны пазамінулага стагоддзя і сабой містычнай з’явай.

«Палац выглядваў з-за галін, і было адчуванне, што ён жывы і дыхае»

— Я даўно ведаў, што ў Нароўлі ёсць палац Горватаў, а паколькі я Горват, мне было цікава, ці маю я да гэтага нейкае дачыненне. У 2006 годзе я ўбачыў у інтэрнэце артыкул пра Нараўлянскі палац, загарэўся гэтым і прыехаў сюды ў першы раз. Гэта было вельмі містычна: я трапіў сюды вечарам, ужо цямнела… Я ішоў па парку, у якім тады было больш дрэваў, і палац выглядваў з-за галін — было адчуванне, што ён жывы і дыхае, — мы падыходзім да палаца, і Андрэй робіць паўзу. Ён разглядвае двухпавярховы будынак, які зараз перажывае далёка не лепшыя часы, і глядзіць на свой «дом», быццам нешта згадвае. — Я не з першага раза змог да яго падысці, таму што гэта быў вялікі згустак энергіі, якую цяжка было вытрымаць. Унутр я патрапіў толькі падчас другой ці трэцяй паездкі: мяне проста разрывала на часткі, і я дагэтуль не магу патлумачыць гэтую з’яву. Як я наважыўся? Хацелася вельмі…

Аўтар кніг «Радзіва Прудок» і «Прэм’ера» зараз цалкам засяродзіўся на тым, каб выратаваць палац, які разбураецца ад часу, вады і іншых фактараў, якія прынята называць чалавечымі. Яшчэ трынаццаць гадоў таму па палацы можна было спакойна хадзіць — так кажа Андрэй. Але час ішоў, нічога не мянялася — будынак проста парахнеў на вачах.

— З таго часу як я ўпершыню ўбачыў палац, тут шмат чаго змянілася. Знік дах, а раней ён быў амаль цэлы і пачаў разбурацца толькі ў адным месцы — можна было ўкласці якую $1000 і яго адрамантаваць. Фасад быў увесь патынкаваны, белы, а зараз тынкоўка шмат дзе адвалілася, — гаворыць Андрэй.

Гэты чалавек стаў знакамітым пасля таго, як пачаў публікаваць у Facebook допісы пра жыццё ў палескай вёсцы Прудок: пра яе жыхароў, пра дзедаву хату, пра асабісты космас і, зразумела, казу, якая зрабілася адным з галоўных персанажаў гэтых гісторый. Потым Андрэй выдаў кнігу «Радзіва Прудок», у якой былі сабраны ўсе гэтыя гісторыі і шмат чаго яшчэ, і ператварыўся ў самага хайпавага беларускага пісьменніка, хоць ён і не любіць, калі яго так называюць. Потым была яшчэ адна кніга — «Прэм’ера», у якой Горват быў зусім іншы, нашмат больш сур’ёзны. Цяпер Андрэй па-ранейшаму жыве ў Прудку, але максімальна абмежаваў свае стасункі са знешнім светам і канчаткова сышоў у так званы апшыфтынг — гэта Горват так жартуе: «Даўншыфтынг — гэта паніжэнне сацыяльнай актыўнасці, а ў мяне, наадварот, атрымалася павышэнне».

Адзін з пунктаў гэтага павышэння — спроба выратаваць палац. Ёсць план, ёсць рэсурсы, ёсць падтрымка, няма толькі аднаго: дазволу мясцовага чынавенства.

— Гэта месца, дзе застаўся нейкі след майго прозвішча. Мне было цікава вывучыць яго з гэтага пункту гледжання… — Андрэй спрабуе распавесці гісторыю сваіх стасункаў з гэтым месцам, але гэта вельмі інтымны момант. Ён шмат разоў прыпыняецца, каб падабраць трапныя словы, разглядае сцены сядзібы і нібыта пракручвае ў галаве нейкія ўспаміны. — Але я палюбіў гэты палац не таму, што ён належаў Горватам. Абсалютна. Напэўна, у той момант мне не хапала пачуцця дому, і я шукаў такое месца на планеце. Можа быць, тады штосьці сышлося, і я захацеў, каб гэты будынак быў маім домам. Дзяцінства…

Гэта такія рэчы, якім не надаеш увагі. Калі я з’ехаў з бацькоўскага дому вучыцца ў Мінск, шмат гадоў жыў у здымных кватэрах і інтэрнатах, з’явілася патрэба назваць нейкае месца сваім. Менавіта тады я прыехаў у Нароўлю, і гэтае жаданне мець дом і наведванне палаца супалі.

У першы год маіх падарожжаў у Нароўлю я бываў тут літаральна кожны тыдзень і аднойчы доўга блукаў па гэтых мясцінах днём. Мне захацелася адчуць нейкую еднасць з гэтым домам, аб’яднацца з ім, і я здзейсніў вось такі наіўны акт: у мяне з сабой быў кішэнны нож, я зрабіў надрэз на руцэ і прыклаў яе да сцяны… Але гэтага не трэба было нават рабіць, таму што я і так адчуваю сябе часткай палаца. Гэта для мяне не пытанне захавання, а пытанне самазахавання. Адмеціны на руцэ ў мяне не засталося: я ж не рабіў там нейкі брутальны надрэз. Гэта быў акт наіўнасці і рамантызму.

«Бацька ніколі не браў хабар: гэта быў для яго вельмі прынцыповы момант»

Нараўлянцы не ведаюць пра сядзібу Горватаў. У іх ля ракі за паркам ёсць «панскі дом» — так яны называюць гэтае месца і распавядаюць пра яго легенду, нібыта тут праз няшчаснае каханне скончыла жыццё самагубствам прынцэса. Адна са шматлікіх прыгожых гісторый, якія пачынаюць круціцца вакол няведання сапраўдных падзей.

Горват робіць абход вакол сядзібы і прыгадвае гісторыю сапраўдную.

— Тут не трэба нічога выдумваць, таму што цікавага і без таго было шмат. Аднойчы ў гэтым палацы праводзілі спірытычны сеанс, падчас якога ў паветра падняўся стол і пачаў лятаць па ўсіх пакоях, а потым разбіўся аб сцяну. Было шмат сведкаў, і яны апісвалі гэты выпадак у сваіх успамінах.

Зараз Андрэй дасканала ведае ўсё, што адбывалася ў гэтым месцы. Можа расказаць пра гаспадароў, іх характар, інтарэсы, лёс…

— Я сядзеў у бібліятэках, архівах, інтэрнэце, вывучаў, перакладаў шмат рознай літаратуры. А потым пераключыўся непасрэдна на сваіх продкаў, пачаў вывучаць свой радавод і дайшоў да чатырнаццатага калена…

— Ты размаўляў пра гэта з бацькам?

— Не больш, чым гэта адбываецца ў іншых сем’ях. Так, з бацькам у мяне былі пэўныя складанасці, але гэта не перашкаджала размаўляць з ім на розныя тэмы. Складанасці… Магчыма, яны былі ў тым, што я недастаткова адчуваў прысутнасць бацькі ў маім жыцці. Ён быў палкоўнікам і працаваў начальнікам міліцыі — быў увесь час заняты. Я рэдка яго бачыў, таму што ён рана сыходзіў, позна прыходзіў, часта быў у камандзіроўках. Гэта быў голад, дэфіцыт з майго боку.

Бацька быў чалавекам з моцнай воляй, але адначасова даволі добрым. Ён мог падабраць на вуліцы кацяня і прынесці дамоў. Пры гэтым ён быў прынцыповы і бескампрамісны ў сваіх рашэннях. Напрыклад, у нас не было прынята браць хабар. Бацька займаў высокую пасаду, і людзі спрабавалі як-небудзь яго падкупіць, Памятаю, аднойчы нейкая жанчына прынесла нам чайны сервіз… Бацька абедаў на кухні, а маці ўзяла гэты сервіз. Жанчына спусцілася, выйшла з пад’езда і ўбачыла, як усё гэтае багацце ляціць уніз ёй пад ногі. Для бацькі гэта быў прынцыповы момант…

Сын у палкоўніка міліцыі вырас таксама прынцыповы. Яго перапіска з нараўлянскімі чыноўнікамі працягваецца ўжо дзясяты год і, падаецца, не скончыцца ніколі. Упершыню Горват пабачыў нейкія словы пра будучыню палаца ў 2006-м: тады быў прадстаўлены план, па якім у 2007 годзе павінна была пачацца рэканструкцыя, а да 2010-га гэтае месца ўвайшло б у «залатое кальцо Гомельшчыны».

— Да 2010 года я нічога не рабіў, каб паўплываць на гэты будынак. Тады сапраўды выдзяляліся бюджэтныя сродкі, рабілася праектна-сметная дакументацыя. А ў 2010-м я ўпершыню напісаў заяву ў Нараўлянскі выканкам з просьбай перадаць гэты палац мне ва ўласнасць, таму што нічога з абяцанага зроблена не было, — Андрэй пераказвае гісторыю, якую распавядаў ужо шмат разоў, — на гэтую і іншыя спробы выратаваць палац ён зараз накіраваў усю сваю энергію. — Тады якраз выйшла пастанова Савета Міністраў аб перадачы сядзіб, якія не выкарыстоўваюцца, пад аграэкатурызм — у спісе аб’ектаў знаходзіўся і Нараўлянскі палац. У выканкаме мне адказалі, што ў іх саміх ёсць план наконт гэтага будынка, што яны не губляюць надзеі на ўзнаўленне фінансавання і будуць рэалізоўваць тут сваю праграму. На той момант у мяне ўжо не было асаблівага даверу да гэтых адказаў, таму я вырашыў спраўдзіць інфармацыю і напісаў заяву на імя прэм’ер-міністра і ў Мінкульт. З Мінкульта мне адказалі, што не маюць нічога супраць перадачы мне ва ўласнасць гэтага палаца, але гэтае пытанне не ўваходзіць у іх кампетэнцыю. Савет Міністраў пераслаў маю заяву ў Мінаблвыканкам, а адтуль яна трапіла ў Гомельскі аблвыканкам. З Гомеля прыйшоў адказ, што нічога перадаваць мне не будуць, таму што яны хочуць дачакацца фінансавання і рэалізаваць сваю задуму — зрабіць тут «центр досуга» для нараўлянцаў. Было заяўлена, што да 2015 года тут ужо дакладна наступіць шчаслівы час.

«Калі не я, то ніхто»

Вярнуўся Горват да гэтай тэмы ў 2016 годзе — у фармаце асабістых размоў з нараўлянскім ідэолагам. Той сказаў, што выканкам не супраць перадачы палаца ва ўласнасць Андрэю. Пачаліся спробы гэта аформіць, але працэс быў вельмі марудны. Горват аформіў юрыдычную асобу, звяртаўся да чыноўнікаў праз СМІ — яго запэўнівалі, што ўсё будзе добра. А потым нараўлянскі ідэолаг скончыў жыццё самагубствам, на яго месца прыйшоў іншы чалавек. Працэс спыніўся, і з таго часу палац выстаўляецца на аўкцыён.

— …па высокім кошце, — кажа Андрэй. — Паступова ён зніжаўся, але ўсё адно заставаўся дастаткова высокім: гэта непрымальныя ўмовы, хаця мы дамаўляліся, што зможам знізіць гэтую лічбу да адной базавай велічыні. Я напісаў цяперашняму ідэолагу, стварыў петыцыю ў інтэрнэце, якая за чатыры дні сабрала больш за тысячу подпісаў. З выканкама адказалі нешта кшталту «мы не губляем надзеі знайсці інвестара, мы збіраемся і надалей выстаўляць палац на аўкцыён». Фактычна чыноўнікі проста хочуць зарабіць грошы для дзяржаўнага бюджэту і не разглядаюць варыянт продажу за адну базавую велічыню.

Інвестар пакуль не знаходзіцца. У прынцыпе, гэтую міфічную істоту зразумець можна: тут малапрывабнае месца для бізнесу, Чарнобыльская зона, няма ніякіх вялікіх турыстычных маршрутаў, а сіл і грошай трэба ўкласці вельмі шмат.

— Калі не я, то ніхто, — Андрэй дрыжыць ад халоднага восеньскага дажджу і мусіць скончыць свой стандартны абход сядзібы. — Гэта не танны папулізм, а проста факт. Трэба быць вар’ятам ці мець нейкі сантымент, каб пагадзіцца на гэта.

Містычны палац застаецца за нашымі спінамі. Наперадзе шлях у Мазыр і складаная размова пра асабістае — тое, пра што размаўляць інтраверту Горвату даволі складана.

Частка 2. Асабістае

Наш суразмовец ужо пяць гадоў жыве ў палескім Прудку — звычайнай вёсцы са звычайнымі жыхарамі, якіх Андрэй паступова пераўтварыў у незвычайных. Зараз ён абмежаваў свае стасункі з навакольным светам і даводзіць да ладу другую хату (паблізу той, дзе нарадзіўся ягоны бацька) — Дэдалеву. Горват амаль не дае інтэрв’ю і толькі зрэдку з’яўляецца ў публічнай прасторы. Мы сядзім з ім у мазырскай кавярні-баржы і глядзім на Прыпяць. Андрэй замовіў піва і падрыхтаваны да размовы.

«Я абсалютна спакойна ўспрымаю любую крытыку і кпіны»

— У цябе ёсць адчуванне, што Прудок нейкім чынам змяніўся з таго часу, як ты пра яго напісаў?

— Напэўна, не. Палессе — гэта тэрыторыя, якую цяжка змяніць. Калі адбываецца штосьці новае, яно хутка знікае. Звыклае жыццё, якое было да майго пераезду, у Прудку засталося. Яно мяне пераварыла і выплюнула.

— Але ў мясцовых з’явілася свая легенда — пісьменнік, які жыве ў іх вёсцы, да якога прыязджаюць нейкія дзіўныя людзі.

— Гэта не большы статус, чым мясцовы алкаголік, які нешта зрабіў. То-бок гэта падзея, якая нічога не мяняе. Вось у той хаце жыве пісьменнік, а ў гэтай — алкаголік. Аднолькавай важнасці падзея.

— Табе ніколі не было страшна, што зараз ландшафт зменіцца? Што зараз сюды прыедуць хіпстары, даўншыфтары…

— У мяне такі страх толькі адносна сябе. Што для мяне зменіцца Прудок. Што я прыцягваю ўвагу і тут будзе прахадны двор, у якім мне будзе некамфортна. Што Прудок перастане быць для мяне домам і стане публічнай прасторай.

Такі час быў адразу пасля выхаду першай кнігі: першыя паўгода-год Прудок ператварыўся ў сапраўдны прахадны двор. Я рабіў вёску публічнай прасторай не толькі праз кнігу, але і праз свае допісы ў Facebook, і тое, што адбывалася са мной, адбывалася ўсюды. Плюс увага журналістаў, іншых людзей. З аднаго боку, я ж сам гэтых людзей запрашаю часта, а з іншага — ёсць пытанне перадозу: калі ўжо зашмат наведнікаў, мне некамфортна. Я люблю людзей, цікавых, новых, але калі іх становіцца шмат, гэта ўжо пакута для мяне-інтраверта.

— Ты адчуваеш, што зрабіўся закладнікам вобраза, які стварыў праз «Радзіва Прудок»?

— Гэтыя праблемы былі ўжо так даўно, што я і не памятаю па праўдзе. Так, напачатку я вельмі часта чуў ад людзей, з якімі знаёміўся, што мяне ўяўлялі неяк інакш. Для мяне гэта было праблемнае пытанне: людзі ўспрымалі мяне не такім, які я ёсць, а толькі праз вобраз, якім я ў нейкі момант перастаў карыстацца. Вобраз стаў архіўным, а людзі працягвалі мець зносіны не са мной, а з ім.

— Табе было крыўдна?

— Не. Проста гэта не з разраду псіхалагічных праблем. Гэта тое, што перашкаджае зносінам, надакучвае калі-небудзь. Хочацца трошкі закрыцца ад такіх стасункаў. А зрабіць гэта абсалютна няцяжка: я часта сыходзіў з публічнай прасторы, з Facebook і абсалютна нармальна існаваў у гэтыя перыяды.

— Табе не было смешна, калі ўсё гэта ўспрымалася як нейкая піяр-акцыя?

— Праблема ў тым, што людзі мяркуюць па сабе. Праз свой досвед, праз свае ідэалы яны ацэньваюць учынкі іншых людзей. Настолькі шмат было такіх скажоных уяўленняў пра мае паводзіны, што я ўжо не звяртаю ўвагу на гэта. Я проста бачу, што чалавек піша пра сябе, а не пра мяне, пра свой светапогляд.

— Былі рэчы, якія цябе па-сапраўднаму зачапілі?

— Гэта пытанне часу. На самым пачатку мяне ўсё чапляла: у мяне быў свой мэсыдж, і калі яго не разумелі, мяне гэта напружвала і расстройвала часта. Але на дадзены момант я абсалютна спакойна ўспрымаю любую крытыку, любыя кпіны. Мне гэта можа быць смешна ці проста пофігу.

Я не магу змяніць тое, што людзі пішуць пра мяне няпраўду. То-бок нейкі час я спрабаваў апраўдвацца, расказваць, як гэта на самой справе. А потым зразумеў, што гэта бессэнсоўна. Я не магу кантраляваць такія рэчы, гэта трэба проста адпусціць і не звяртаць увагу.

— Ёсць зараз рэчы, за якія ты перажываеш?

— Гэта тое, што тычыцца Нараўлянскага палаца. На гэтым зараз засяроджана ўся мая ўвага. Наогул, мне ў любы прамежак часу клёва. Гэта адно з маіх правілаў — атрымліваць асалоду ад жыцця. Я ніколі не бяру на сябе ролю пакутніка, таму што мне гэта непрыемна. Я стараюся атрымліваць асалоду ад таго, што раблю. А калі штосьці гэтаму перашкаджае, мяняю правілы.

«У Мінску я люблю толькі Купалаўскі»

— Можна сказаць, што Прудок — гэта ўвасабленне беларускай вёскі?

— Той Прудок, што ў маіх тэкстах? Ці сапраўдны?

— Сапраўдны Прудок.

— Я думаю, што сімвалам беларускай вёскі быў літаратурны Прудок, які стварыў я. А той, які ёсць, ён — сімвал Прудка ў Калінкавіцкім раёне. Вёскі розныя вельмі. Я б нават не сказаў, што гэта ўзор палескай вёскі… Гэта проста вёска, у ёй жывуць людзі, якія ходзяць на працу ў калгас, купляюць прадукты ў краме, увечары прыходзяць дадому і глядзяць тэлевізар, дояць карову. Вось і ўсё. Усе працэсы цыклічныя і паўтараюцца ў залежнасці ад сезону. Гэта такі спальны раён — месца, дзе жыццё ідзе ціха і спакойна.

— Мне падаецца, што ты апісваеш і жыццё значнай часткі сталічных жыхароў.

— Мінск розны. То-бок у Мінску магчымае такое ж жыццё, як і ў Прудку. Але там магчымае і іншае жыццё. А вось у Прудку няма выбару: тут ёсць свае правілы, свой набор магчымасцей — вельмі сціплы, мінімальны. Гэта не дрэнна, проста факт.

— У цябе часта бывае патрэба быць у Мінску?

— Апошнім часам не. Пупавіна, якая звязвала мяне з Мінскам, ужо даўно адарвалася. Адзінае там месца, якое я люблю, гэта Купалаўскі тэатр. Калі ў мяне да цягніка тры-чатыры гадзіны, няма ніякіх запланаваных сустрэч і я не ведаю, што рабіць, то проста іду ў Купалаўскі. Гэта адзінае месца, дзе я адчуваю сябе камфортна, дома. Астатні Мінск у прынцыпе не патрэбны для майго жыцця. Я не адразу гэта зразумеў, усведамленне прыходзіла паступова. Я жыву ў Прудку амаль пяць гадоў, і ў першы, другі год я не ўяўляў сябе без Мінска.

— Табе складана жыць пад шыльдай «знакаміты беларускі пісьменнік»?

— Я не звяртаю ўвагу на гэтую шыльду.

— Але цябе намагаюцца прыцягнуць у беларускі літаратурны свет.

— Першапачаткова я сам сябе туды зацягнуў. То-бок я выдаў кнігу, падаў яе на конкурс «Дэбют», даў некалькі інтэрв’ю і не супраціўляўся таму, каб прысутнічаць у літаратурных працэсах. У нейкі момант мне гэта стала непатрэбна: гэта не той дыялог, які я хачу весці. Калі на мяне чапляюць шыльду «знакаміты беларускі пісьменнік»… Няхай. Мне гэта не перашкаджае, я проста ў гэтым не ўдзельнічаю.

Часта, калі, напрыклад, я прымаю ўдзел у нейкім мерапрыемстве і мне дасылаюць тэкст з інфармацыяй пра мяне, якую трэба павесіць на сайце, словы «знакаміты беларускі пісьменнік» я прашу выкінуць. Проста гэта не мая асноўная роля і не тое, што характарызуе мяне цалкам, Я лічу, што гэта мяне вельмі звужае.

Традыцыйна слова «пісьменнік» у нас абавязвае да нейкіх паводзінаў, да нейкага прафесійнага этыкету, да тэм, якія мусяць хваляваць, да адказнасці… Мяне гэта не цікавіць. Я не хачу звязваць сябе абавязкамі, ды і ўвогуле роля пісьменніцкай прафесіі мне нецікавая.

Так, напэўна, пакуль я пішу кнігу, я пісьменнік. Гэта такі Present Continuous — працэс, які адбываецца ў дадзены момант. Але калі напісаў — я ўжо не пісьменнік.

— Але менавіта гэтая роля зараз робіць цябе ўплывовым. Ты адчуваеш сябе чалавекам, які мае ўплыў на іншых?

— Па шчырасці, не адчуваю. Ну які ўплыў?

— Ты можаш зрабіць допіс у Facebook, і табе патэлефануюць з МЗС…

— Гэта проста публічнасць. Не больш за тое.

— Якія, дарэчы, стасункі ў цябе складваюцца з мясцовымі, калінкавіцкімі, чыноўнікамі?

— У мяне не было ніякіх праблем ці пытанняў, якія я б вырашаў праз чыноўнікаў. Пры мясцовай уладзе ёсць некалькі людзей, з якімі мне прыемна мець зносіны. Яны чыталі мае кнігі, і ў мяне з імі склаліся сяброўскія адносіны. Ніякіх прэтэнзій да калінкавіцкіх чыноўнікаў я ў прынцыпе не маю.

— А як выглядаюць сяброўскія адносіны?

— Я маю на ўвазе «фрэндоўскія», «фэйсбучныя» адносіны. Ёсць, напрыклад, у выканкаме адна жанчына-начальніца, якая прачытала маю кнігу, потым схадзіла на спектакль, калі ён прыязджаў у Калінкавічы, і папрасіла пазнаёміць яе са мной пасля прагляду. Мы паразмаўлялі, яна выказала падзяку. Гэта прыемна — вось такім чынам сутыкацца з чыноўнікамі, таму што для мяне гэта новы досвед. Я ўжо прывучаны да войнаў з райвыканкамамі, а тут проста прыязныя адносіны.

З іншага боку, у нас з калінкавіцкім чынавенствам не было сутыкнення інтарэсаў. Яны мяне не чапаюць, а я — іх. Пакуль што так.

— Ты ніколі не хацеў выкарыстаць свой статус уплывовага чалавека і заняцца актывізмам?

— Я не бяру на сябе ніякіх глабальных роляў і місій. Калі з’яўляецца штосьці, што я хачу і магу вырашыць, я выкарыстоўваю ўсе свае рэсурсы і сацыяльны капітал, але спецыяльна рабіць з гэтага праект мне ніколі не прыходзіла ў галаву.

«Я хадзіў на магілу Дэдаля і прасіў прабачэння за тое, што фіговы гаспадар»

— У цябе ёсць расклад, па якім ты жывеш?

— Няма.

— Усё адбываецца стыхійна?

— Усё залежыць ад таго, над чым я ў дадзены момант працую. У мяне заўсёды ёсць праект, які дамінуе і якому я, максімаліст, адразу ўсяго сябе аддаю, падпарадкоўваю яму ўсё сваё жыццё. Гэта і праўда даходзіць да дзікага максімалізму — я так уцягваюся, што забываю паесці.

— Гэта нагадвае самазнішчэнне.

— Так, абсалютна. Гэтак было з «Прэм’ерай». Калі я працаваў над кнігай, то цалкам растварыўся ў ёй і ўсё змяшалася. Усё, што адбывалася вакол мяне ў рэальным жыцці, у кнізе — усё гэта перамяшалася ў кашу.

— Табе праз гэта бывае дрэнна фізічна?

— Так, на этапе «Прэм’еры» я рэальна разбураў сябе па ўсіх магчымых параметрах, таму што мне ўсю сваю энергію, усе рэсурсы трэба было аддаць гэтай кнізе. Мне было шкада аддаваць нешта ў нейкіх іншых кірунках, то-бок я разумеў, што калі дазволю сабе адпачынак і проста расслаблюся, то потым спатрэбіцца шмат часу, каб трапіць унутр тэксту. Калі ты не знаходзішся ўнутры і не пачынаеш там жыць, то нічога не атрымліваецца. Гэта складана патлумачыць, але калі туды трапляеш, гэта вельмі каштоўна і трэба паспець зрабіць усё магчымае, каб там усё пабудаваць.

— Паспець да чаго?

— Паспець зрабіць твор, таму што калі выкіне адтуль… Можна перарасці гэта ці згубіць цікаўнасць. Можна не скончыць. А калі знаходзішся ўнутры, трэба зрабіць максімум. Калі я пісаў, у мяне сыходзіла па тры-чатыры пачкі цыгарэт на дзень — гэта мяне самога пужала, таму што натуральна балелі лёгкія, галава. Я мала еў, таму што не хацеў губляць на гэта час, у мяне не было ніякага графіка. Паспаў, адпачыў некалькі гадзін — і зноў за працу. Я пасварыўся з усімі блізкімі людзьмі, з якімі толькі можна было, таму што не мог эмацыйна прысутнічаць у якіх-небудзь адносінах… Так, гэта самазнішчэнне.

— Мне падаецца, пасля такога цяжка пачынаць нешта новае.

— Таму зараз я нічога не пішу.

— А плануеш?

— У мяне зараз няма такой патрэбы. Гэта немагчыма запланаваць. Спачатку з’яўляецца нейкі паралельны свет: я жыву, хаджу, займаюся нейкімі справамі, знаёмлюся з людзьмі, а паралельна ў мяне выбудоўваецца іншы свет з зусім іншымі законамі гравітацыі, зусім іншым тэмпам, зусім іншымі гукамі. Спачатку гэта проста эскізы і рысы, а потым адтуль пачынае проста вывальвацца. Гэты свет пачынае ўплываць на падзеі ў рэальным жыцці, і тады з’яўляецца патрэба ўсё гэта сфармуляваць, выбухнуць гэтым. То-бок гаворка пра натуральную і незапланаваную патрэбу, таму я не магу спецыяльна вырашыць, што зараз напішу кнігу. Маўляў, у мяне скончыліся грошы і трэба зараз напісаць. У мяне была такая думка, але я сеў, падумаў і праз пяць хвілін зразумеў, што гэта не працуе. Тое, што я пішу і выдаю, таксама многія назавуць фігнёй, але для мяне гэта важна. Штучнае і ненатуральнае не прынясе мне кайфу.

— Але што рабіць, калі грошы сапраўды скончацца?

— Не ведаю. Атрымліваць кайф… Яны не сканчаюцца, аднекуль увесь час бяруцца, хоць я апошнія тры гады нідзе не працаваў і не пісаў ніякіх платных тэкстаў. Атрымаў толькі 50 долараў за ўдзел у роліку для «Агульнай дыктоўкі». Гэта мой адзіны заробак за тры гады, які не звязаны з кнігамі. Кнігі і спектаклі — ад іх мне таксама ідзе працэнт.

— Гэта вялікія грошы?

— Гледзячы чым мерыць.

— Сярэднім заробкам па краіне.

— Тады не.

— Ты зараз дабудоўваеш другую хату. Табе на гэта хапае рэсурсаў?

— Я не магу зрабіць усё адразу, але ў мяне і мэты такой няма. Працэс — гэта таксама жыццё. Калі я прыехаў сюды, у мяне была адна карціна, як я хачу гэтую хату аднавіць, але праз пяць гадоў гэтая карціна ўжо ні ў адным месцы не супадае з тым, што атрымліваецца. Таму мне патрэбны час, каб трошкі прызвычаіцца. Калі я прыехаў у Прудок, у мяне не было ідэі, што ў мяне будзе туалет, вадаправод — я хацеў ладу жыцця дзядоў. Але год пагуляўся з гэтым ладам і зразумеў, што я іншы і што ў мяне іншыя патрэбы. У мяне зараз адбываецца такая эклектыка, калі я сумяшчаю тое, што магу захаваць, з нечым новым, да чаго я прызвычаіўся. Цяпер я не баюся сябе ў гэтай прасторы і рэдка кажу «дзедава хата» Я кажу «мой дом» — для мяне гэта стала важна.

— Цяжка рабіць усё самому?

— Гэта нешта новае. Я ніколі раней не пракладваў электраправодку, не тынкаваў сцены, не займаўся разьбой па дрэве, а вучыцца гэтаму і рабіць пасля— гэта прыемна і цікава. Я люблю займацца інтэр’ернымі справамі, люблю шукаць якія-небудзь рэчы на барахолках. Я доўга шукаю, пакуль не знайду тое, што мне рэальна патрэбна. Я не буду пагаджацца на кампрамісы.

— Дзве хаты для аднаго чалавека зашмат?

— Другая хата не для мяне, а для маіх гасцей. Але так — адказнасці зашмат. У другой хаце быў гаспадар, мой дзед па мянушцы Дэдаль, і я называю гэта месца Дэдалева хата. Я доўга не мог распачаць там што-небудзь, і мяне мучыла сумленне. Калі я быў на могілках, то хадзіў на магілу Дэдаля і прасіў прабачэння за тое, што я такі фіговы гаспадар у дадзены момант. Таму для мяне пытанне ўласнасці — гэта пытанне адказнасці перш за ўсё.

— Але ты гэтую адказнасць зараз ні з кім дзяліць не гатовы?

— Гатовы абсалютна. Проста побач са мной цяпер няма чалавека, з якім я гатовы дзяліць гэтую прастору. Але для мяне гэтае пытанне не стаіць востра. Гэта як дзвярныя ручкі — пакуль я не знайду тое, што мне патрэбна, я не хачу абы-якую ўстаўляць у дзверы.

— А што табе патрэбна?

— Не ведаю. Гэта трэба ўбачыць адзін раз, каб зразумець.

Арыгiнал

Апублiкавана 04.10.2019  15:28