Monthly Archives: October 2016

Да 120-годдзя Уры Фінкеля

Уры Гіршавіч Фінкель (08.10.1896, Ракаў – 05.12.1957, Мінск) – літаратуразнавец, педагог. Прапануем урыўкі з яго даваеннай кнігі пра класіка яўрэйскай літаратуры Шолам-Алейхема, якая выйшла ў перакладзе на беларускую.

vokladka-2 finkel

Вокладка кнігі i У. Фінкель

ТЫСЯЧА ВОСЕМСОТ ПЯЦЬДЗЕСЯТ ДЗЕВЯТЫ ГОД

Пахмурнае неба цэлы тыдзень хвастала дажджом па снезе, зганяючы яго з палёў. Снег размачыў глебу і каламутнай вадою поўніў рачулкі і ручаі. Рэкі выйшлі з берагоў і на сваіх пеністых хвалях панеслі ўсё шпаркім патокам.

Другога сакавіка 1859 года.

Сёння праяснілася неба, і вось надышла ноч, сіняя, светлая ноч ранняй вясны.

На паштовай станцыі Варонкава пуста. Падарожных няма, коні ў стадоле стаяць сытыя, адпачыўшыя.

У пакоі для гасцей сядзяць фурманы. Яны ўжо некалькі дзён не былі ў дарозе. Яны расказваюць адзін аднаму байкі, розныя небыліцы: і пра цудоўнага каня, які ў час паводкі адным скачком перабраўся цераз Дняпро, і пра людзей, якія ехалі з далёкай краіны і якіх паглынулі хвалі.

Даўно ўжо, ледзь не з тыдзень, не чуваць чужога званочка.

Дзверы ў кантору зачынены. У пакоі сядзіць арандатар паштовай станцыі Нохім Рабіновіч. Лямпачка асвятляе стол, а ён, Нохім Рабіновіч, глядзіць у раскрытую кнігу. Каторы ўжо раз чытае ён адну з двух кніг, якія прывёз з сабою з Пераяслава.

Нохім Рабіновіч заглядае ў кнігу, часам варушыцца, і разам з ім варушыцца яго цень на сцяне. Шчуплай рукой гладзіць ён сваю яшчэ зусім кароткую бародку.

Цэлы тыдзень, як Нохім Рабіновіч адарваны ад Пераяслава. Рана прышла сёлета вясна. Бярвенне, што ляжыць на беразе Дняпра за дзесяткі міляў адсюль, – хто яго ведае, што з ім робіцца?.. А дома?.. Што чуваць дома?

Не сядзіцца яму за кнігай. Ён спрабуе пералічыць касу. І касу не раз пералічваў – нічога не прыбывае, нічога не змяншаецца…

Ён выйшаў на ганак. Можа, хто пусціўся ў дарогу? Можа, хто едзе з Пераяслава і вязе яму вестку з дому?

Насупраць ганка стаіць, як заўсёды, дарожны слуп з белымі і чорнымі палосамі. Месяц асвятляе дошчачку, якая на ім прыбіта, і Нохім Рабіновіч міжвольна чытае даўно ўжо яму знаёмы надпіс па-руску:

«Паштовая станцыя Варонкава».

І наступныя радкі, што напісаны крыху ніжэй, ён таксама прачытаў:

«Пяцьсот пяцьдзесят чатыры душы мужчынскага роду,

семсот пяцьдзесят дзве душы жаночага роду».

Раптам пачуў ён званочак, які губляў свае перарывістыя гукі ў глыбіні ночы. «Ці не з Пераяслава?» – падумаў Нохім Рабіновіч. Звон чуваць усё бліжэй і бліжэй. Чуваць, як труцца колы аб размоклую ліпучую глебу.

Ён выпрастаўся і выглядаў цяпер яшчэ вышэйшым, чым заўсёды. Коні ўжо былі зусім блізка, і Нохім Рабіновіч пайшоў ім насустрач.

Герцаль Шчупак, старэйшы служачы Рабіновічаў, які толькі што прыехаў, сядзеў у канторы ля стала насупраць Нохіма.

Герцаль Шчупак кусаў кончык сваёй сівой барады і ўсё моргаў і моргаў павекамі, пазіраючы кудысьці паўз Нохіма Рабіновіча.

Ён чакаў, пакуль Нохім узніме галаву ад паперы, якую ён, Герцаль Шчупак, прывёз яму з дому. Стары чалавек цяпер зноў перажываў тое, што ён перажыў некалькі дзён таму назад у Пераяславе, у доме свайго гаспадара. Перад яго вачыма імкліва плылі бярвенні разбітых плытоў, плылі па каламутнай пене бурнага Дняпра. Цяжка было яму, Герцалю Шчупаку, бадзёрыцца, рабіць выгляд, быццам нічога яму невядома. Ён чакаў, калі гаспадар сам у яго запытаецца.

Нохім Рабіновіч падняўся з крэсла і пачаў чытаць уголас:

«…Бярвенне сплыло з вадой з-за паводкі, а плыты разбіліся на парогах…»

Герцаль Шчупак таксама падняўся і развёў рукамі.

– Чуеце, гаспадар, паводка страшэнная, ад стварэння свету не было такой… Надышла горкая часіна. Але, як той кажа: багацце бяры сабе, а душу аддай мне; бяры сабе бярвенне, а жонку і дзіця пакінь мне.

Пісклявы галасок Шчупака здаваўся дзіцячым плачам. Але Нохім Рабіновіч не звярнуў увагі на словы Шчупака. На хвіліну ён змоўк, а потым пачаў чытаць зноў:

«…Бослаўскі граф павесіўся якраз у час паводкі, і ў нас кажуць, што таму і сёлетняя паводка такая страшная. Броваршчык Пейсах-Эля добра яго ашукаў, гэтага графа, пусціў з торбай. Гэтакі злыдзень! А пра чыгунку расказваюць у нас цуды, і Бог яго ведае, ці не адаб’ецца яно на прыбытках ад пошты».

Нохім Рабіновіч спыніўся, трохі задумаўся, і лёгкая ўсмешка з’явілася на яго твары.

– Ну, няхай будзе так! Як вы сказалі, рэб Герц? Бяры сабе бярвенне к чорту, так, здаецца, вы сказалі, а жонку і дзіця пакінь мне, так вы сказалі, рэб Герц?

Герцаль Шчупак усміхнуўся. Яму было прыемна, што малады гаспадар прыслухоўваецца да яго слоў.

– А наконт чыгункі, гаспадар, дык кажу, што гэта глупства, пустыя байкі. Хто хоць раз ездзіў са звонам, той не будзе ездзіць са свістам. Пустыя байкі! Ваўка ў лес цягне…

– Ну, няхай будзе так! – сказаў Нохім Рабіновіч і прачытаў апошнія радкі ліста.

«…Перад тым, як жонка твая Хая-Эстэр, дай Бог ёй доўгія гады, нарадзіла ў добры час, прысніўся ёй нябожчык Шолам, дзядзька яе маці, няхай яна жыве доўга, а яна, Хая-Эстэр, дай Бог ёй здароўя, памятае, як цяпер, як ён сказаў ёй: “Як маеўся, Хая-Эстэр, сэрца?” – “Нішто”, – адказала яна. – “Бог дасць, народзіцца ў цябе даўгалетні хлопчык”, – і адразу знік. Варта было б даць народжанаму хлопчыку імя па ім».

Назаўтра абодва яны, гаспадар і яго «чалавек», прыехалі ў Пераяслаў. Праз пару дзён у вялікай хаце Рабіновічаў былі састаўлены сталы і пасярод дня гарэлі на іх свечы. За сталамі сядзелі паасобку мужчыны і жанчыны, елі і пілі, спявалі і танцавалі.

У гэты дзень у Пераяслаўскай метрычнай кнізе на старонцы Рабіновічаў з’явілася новае імя:

Шолам Нохімаў Рабіновіч.

* * *

НЕБЯСПЕЧНАЯ ХВАРОБА

Прабыўшы кароткі час у Жэневе, Шолам-Алейхем едзе ў Расію. Тры гады ўжо не быў ён на радзіме. Тры гады як не бачыў сваёй Касрылаўкі. Па дарозе ён спыняецца ў розных гарадах і мястэчках, выступаючы з чытаннем сваіх твораў.

Тры гады вандраванняў па Еўропе і Амерыцы кепска адбіліся на здароўі Шолам-Алейхема. Матэрыяльныя ўмовы яго былі досыць цяжкімі. Ён слабее фізічна.

У горадзе Баранавічы яго апанавала небяспечная хвароба.

Спыніўшыся тут [улетку 1908 г. – belisrael.info], па дарозе з Варшавы ў Мінск, для выступлення, ён захварэў на запаленне лёгкіх, прычынай якога быў туберкулёз лёгкіх.

Хвароба народнага пісьменніка выклікала ў Баранавічах перапалох. Цэлымі днямі стаяў натоўп людзей перад домам, дзе ён ляжаў. Усе пытаюцца, як адчувае сябе Шолам-Алейхем, вясёлы герой народнай легенды.

У Баранавічах Шолам-Алейхем ляжыць два месяцы ў пасцелі…

Ад жыхароў горада Баранавічы даведаліся пра становішча Шолам-Алейхема ў буйных яўрэйскіх цэнтрах. Шолам-Алейхем становіцца аб’ектам буржуазнай філантропіі. Некалькі буржуазных дабрачынцаў абвяшчаюць сябе камітэтам і пішуць «адозву» да яўрэйскага народа. Ад гэтай адозвы пахне духам рэлігійнай дабрачыннасці, яна аздоблена цытатамі з Бібліі. «Мы хочам спадзявацца, – пішуць камітэтчыкі, – што кожны яўрэй адгукнецца, як сказана ў Бібліі, “адзін менш, другі больш”. На гэта не трэба глядзець, як на міластыню; наадварот, міластыню даваў Шолам-Алейхем нам. Дзесяткі год ён ахвяраваў нам свае думкі, свае жарты, сваё сэрца і сваю кроў. Мы павінны аддаць яму доўг, да таго ж яшчэ стары. Такім чынам, браты, плаціце хутчэй свой доўг. Гэта будзе адзін адказ на шмат пісьмаў, якія мы атрымліваем кожны дзень з запытаннем, якім чынам ушанаваць любімага Шолам-Алейхема».

Народ адгукнуўся. З кожнага горада, з кожнага мястэчка з любоўю пасылалі яўрэйскія працоўныя свае грошы для любімага народнага пісьменніка, не пытаючыся нават, хто запрашае збіраць і хто збірае для яго.

Фінкель У. Шолем-Алейхем. Мінск, 1958. Пераклад з яўрэйскай мовы і апрацоўка В. Вольскага.

* * *

За тры месяцы да смерці пісьменнік Кузьма Чорны запісаў у дзённіку 21 жніўня 1944 г.:

«Толькі што зайходзіў на паўгадзіны У.Фінкель. Ён бядуе. У Беларускай акадэміі няма больш жыдоўскага аддзелу. У Менску няма і, мусіць, не скора будзе жыдоўская газета. У Беларусі вельмі мала асталося жыдоў. Уры Фінкель верны сын свайго народа. Патрыятычны сум яго гэта шчырая пакута яго душы аб трагедыі свайго народа. Уры Фінкель належыць свайму народу і разам з ім варт вялікай пашаны. Гэта чалавек жыдоўскай культуры. Няхай да яго вернецца яснае шчасце душы… Няшчасны і мілы Фінкель, жыве ў “Якары” на чацвёртым паверху ў агульным нумары. Ён пісьменнік і вучоны. За час вайны ў яго памерла з голаду двое дзяцей».

Каментар у «Выбраных творах» К. Чорнага (Мінск, 2000): «у сапраўднасці падчас апошняй вайны сям’я Уры Фінкеля страціла трое дзяцей: сын Шалом (1939-1941) памёр у ташкенцкай лякарні 11 лістапада; дзве дачкі Цыля (1931 г. нар.) і Авігаіл (1933 г. нар.) спаленыя ў ракаўскай сінагозе (1943). Сярод жыхароў мястэчка Ракаў, адкуль паходзіў Уры Фінкель, у спісе загінуўшых у час апошняй вайны, пазначаны: “Фінкель Давід з сям’ёй; Фінкель Долід з сям’ёй; Фінкель Ісак з сям’ёй; Фінкель Мордух з сям’ёй; Фінкель Песя з сям’ёй; Фінкель Файва з сям’ёй” (Памяць: Гісторыка-дакументальная хроніка. Валожынскі раён. / Уклад. Я. Янушкевіч. Мн., 1996. С.272). Спіс няпоўны: бацька Уры Фінкеля, Гірш Фінкель, таксама загінуў у вайну (расстраляны); апроч яго ў ракаўскім гета былі спалены сёстры Уры Фінкеля Лыфсэ і Эльке».

* * *

У кастрычніку 2016 г. супрацоўнікі Нацыянальнай бібліятэкі Беларусі згадалі юбілей У. Фінкеля, зладзіўшы ў аддзеле беларускай літаратуры невялікую выставу яго твораў.

Апублiкавана 16.10.2016 12:45

Боб Дилан /Bob Dylan

Боб Дилан: белые пятна, черные дыры

АЛЕКСАНДР КУШНИР О ЗНАМЕНАТЕЛЬНОМ АЛЬБОМЕ «BLONDE ON BLONDE» И ЗАГАДКАХ В НАСЛЕДИИ ВЕЛИКОГО АМЕРИКАНСКОГО БАРДА

текст: Александр Кушнир

Detailed_picture© Getty Images

По поводу присуждения Бобу Дилану Нобелевской премии по литературе журналист и писатель Александр Кушнир вспоминает обстоятельства записи альбома «Blonde on Blonde», которому в этом году исполнилось 50 лет, — одного из самых значительных и загадочных в дискографии великого американского барда и поэта.

«Альбомы всегда были для меня чем-то вроде силы тяготения. У них имелись обложки, передняя и задняя, которые можно было разглядывать часами. Меня всего буквально трясло от желания записывать пластинки».

Боб Дилан

Еще со времен учебы в провинциальном Хиббинге Дилан мечтал о собственной группе. Переехав в Нью-Йорк, он несколько лет выступал под акустическую гитару и гармошку, а свои альбомы писал либо в джемовом режиме, либо со студийными музыкантами. С рок-группой Дилан впервые сыграл на Ньюпортском фолк-фестивале 1965 года. «Берите его, он ваш!» — анонсировали организаторы появление Поэта на сцене этого клуба самодеятельной песни. Фермеры, студенты и очкастые контркультурщики, затаив дыхание, ждали очередного появления кудрявого «спасителя народной музыки». Но, как говорится, не тут-то было. Дилан ударил с флангов — электрическим блюзом и зычным рок-н-роллом. Зашел и расстрелял все ожидания публики — быстро и безжалостно.

В этот июльский день фанаты испытали на себе, какое это страшное оружие — Дилан с искусной рок-группой за спиной. Он успел отрепетировать «в электричестве» всего несколько композиций — в компании с гениальным клавишником Элом Купером, музыкантами The Butterfield Blues Band и, в частности, с молодым чикагским блюзменом Майком Блумфилдом. Сохранились черно-белые фотографии, на которых два безумных еврея, один из Хиббинга, другой из Чикаго, корчат друг другу рожи, херачат по струнам и смакуют изнасилование патриархальных заветов правнуков Моисея.

В финале их выступления случился скандал, когда фолк-пуритане хотели перерубить кабель и отключить электричество — исключительно за то, что их 24-летний кумир предал акустические идеалы Ньюпорта. Позднее критики писали Дилану «открытые» письма, зрители орали: «Иуда!», но Боб двигался вперед на космической скорости.

«Редактор фолк-фанзина Sing Out! Ирвин Силбер в своем письме отчитывал меня, как будто он один и с ним кое-кто еще владели ключами к реальному миру, — вспоминал впоследствии Дилан. — Но я прекрасно знал, чем занимаюсь, и не собирался делать шаг назад или отступать ради кого бы то ни было».

Уместно напомнить, что незадолго до Ньюпорта собранный Диланом, Блумфилдом и Купером студийный состав зафиксировал искрометный альбом «Highway 61 Revisited». К сожалению, так случилось, что сохраниться этой блестящей команде было не суждено. Купер создал собственный Blues Project, Блумфилд основал Electric Flag, а впоследствии переиграл со всей американской блюзовой элитой — от Джанис Джоплин до самого Купера, но затем умер от передозировки.

После выхода «Highway 61» и выступления в Ньюпорте Дилан сжег все мосты, соединявшие его с фолк-сообществом. Теперь «убийца фолк-музыки» грезил исключительно об электрических концертах, блюзах и громких рок-н-роллах. Дилан-бард остался где-то в прошлом: в небольших клубах, кофехаузах и фолк-центрах Гринвич-Виллидж. Вооружившись электрогитарой, «новый» Дилан взял в качестве аккомпанирующего состава канадскую группу The Hawks («Ястребы») и вылетел с нею в тур по Англии. Документальный фильм 1965 года «Eat the Document»наглядно демонстрирует, насколько «Ястребы» были хороши на сцене. Но, увы, в студийных стенах Дилана ожидало сильное разочарование.

Попробовав зафиксировать с The Hawks несколько песен, Боб отчетливо понял, что звукозаписывающие сессии — это, как говорится, «не их игра». «Ястребы» были отличным концертным составом, но в студии не шли ни в какое сравнения с героями альбома «Highway 61». Попытка записать семиминутную балладу«Visions of Johanna», посвященную боевой подруге Дилана Джоан Баэз, потерпела крах. Полтора десятка дублей, зафиксированных в студии, дали совершенно провальный результат. С горем пополам музыканты записали новый сингл «One of Us Must Know (Sooner Or Later)», но на это ушло больше недели работы и порядка 25 (!) дублей.

«One of Us Must Know (Sooner Or Later)»

Дилан, который привык все делать быстро, заметно приуныл. «Я падаю вниз с сумасшедшей скоростью, — признавался он в те дни своему биографу Роберту Шелтону. — За десятки сессий мы получили всего одну песню. Не удивлюсь, если скоро падать будет просто некуда. Это какой-то настоящий “расцвет упадка”».

Сидя в студии, Дилан скручивал из обрывков журнала Newsweekочередные косяки и уничтожал их с пулеметной скоростью. Масть, как говорится, не перла. Спасение пришло под утро со стороны продюсера Боба Джонстона, который на своих плечах вытащил все тяготы записи «Highway 61». После того как этот альбом попал в топ-3 журнала Billboard, важные боссы из ColumbiaRecords стали смотреть на Джонстона как на бога. Выходец из Западного Техаса, он был не только гениальным саунд-инженером, но и отличным психологом, а также автором нескольких песен, которые, к примеру, исполнял Элвис Пресли. И неудивительно, что вскоре Джонстон был назначен ведущим продюсером Columbia Records по фолку и кантри. Мрачно поглядывая на эксперименты Дилана с дружбанами из The Hawks, он мудро дал Поэту время перебеситься, а затем вызвал его на разговор в близлежащий пивняк.

«Слушай, у меня есть идея, — сказал Джонстон Дилану. — Давай как можно быстрее свалим отсюда. Запишемся в другом месте и с другими людьми… Например, в Нэшвилле, где у меня есть куча классных музыкантов, которые работали с Пресли и всю жизнь играют кантри, блюз и рок-н-ролл. К примеру, Visions ofJohanna” они запишут с одного-двух дублей, клянусь мамой! Я там жил и знаю абсолютно все. И туда всего два часа лета! Снимем удобную гостиницу, поставим тебе в номер пианино. В студии время для записи дешевое, а аппаратура хорошая. Прилетим — и через неделю альбом будет готов. Я отвечаю».

«Visions of Johanna»

Дилан задумался. Предложение звучало заманчиво. Что представляют собой нэшвиллские музыканты, Дилан знал не понаслышке. Когда во время записи «Highway 61» в Нью-Йорке оказался гитарный виртуоз Чарли Маккой, Джонстон убедил Дилана пригласить нэшвиллского гения, сотрудничавшего с Джонни Кэшем, Элвисом Пресли и Роем Орбисоном, в студию. Как гласит история, Дилан лениво сопротивлялся, поскольку альбом, по сути, был готов и делать ничего уже не требовалось. Но Джонстон был перфекционистом похлеще Дилана. Соблазнив Маккоя билетами на бродвейский мюзикл для его жены, Джонстон полуобманом затащил гитариста в здание ColumbiaRecords.

Дальше получилось красиво. Получив искомые билеты, Маккой уже хотел сваливать, но не тут-то было. Оба Боба упросили его сыграть на финальной композиции «Desolation Row». Эта одиннадцатиминутная баллада была инкрустирована виртуозными партиями Блумфилда. Но Дилан решил в последний момент заменить электрическую гитару на акустическую. Затея выглядела сомнительно: Маккой опаздывал на свой дурацкий мюзикл, да и подходящей гитары у него с собой не было.

«Нет проблем, — сказал Дилан. — Вон в углу десяток стоит. Выбирай любую!»

Отступать Маккою уже было некуда. Он сел на стул, надел наушники, прослушал композицию и решительным жестом воткнул штекер от гитарного шнура в пульт. Свою партию он записал с одного дубля — да так, что Дилан чуть не грохнулся со стула. Во-первых, в каноническом варианте «Desolation Row» не пришлось менять ни одной ноты — гитарные кружева Маккоя ложились сверху трека как влитые. Во-вторых, в Нью-Йорке так еще никто не играл и не мыслил. Это была прославленная школа «нэшвиллского кантри», где песни повествовали в основном о том, как бл*довитые жены изменяют своим мужьям с проезжими ковбоями. Культурная жизнь в штате Теннесси уже несколько веков вибрировала по несложному маршруту: «паб — студия — паб».

«Desolation Row»

Дилан этот случай с Маккоем запомнил крепко. Да он вообще никогда и ничего не забывал. После этого в студийных вопросах Дилан начал доверять 34-летнему Джонстону как самому себе. Но проблема заключалась в том, что на поездку в Нэшвилл у Поэта абсолютно не было времени.

В ближайшие дни Дилану надо было срочно жениться на девушке по имени Сара Лоундс — причем жениться без лишнего шума. Красавица Сара была на седьмом месяце беременности, и назойливое внимание прессы любвеобильному Бобу отнюдь не требовалось. В скобках заметим, что к Дилану всегда выстраивалась длинная очередь из прекрасных дам, причем эта очередь, как правило, очень быстро двигалась. Да что там девушки — все поколение калифорнийских битников и нью-йоркских хипстеров лежало у ног Поэта. И это была чистая правда.

У Дилана продолжался бесконечный тур — вплоть до лета 66-го года. Гипотетически в его графике выступлений были небольшие паузы — при условии, что несколько концертов удастся перенести. И тогда авантюра с нэшвиллской записью становилась реальностью. С этими мыслями Дилан направился в гости к своему директору Альберту Гройсману. Выходец из Чикаго, он был грозен собой, владел ночным клубом, а также контрактами с несколькими звездами блюза и фолк-рока. В любой компании Гройсман был в центре внимания, разговаривал громким голосом и носил в кармане кольт 45-го калибра, которым периодически приходилось пользоваться. Как минимум для устрашения.

Альберт Гройсман, один из героев эпохального фильма «Don’tLook Back», владел 25 процентами акций от доходов Дилана. Поэтому его интересовали преимущественно многонедельные туры и крупные сольные выступления. Расписание концертов и гонорары он знал наизусть, хоть ночью разбуди. Поэтому несложно догадаться, как он отнесся к предложению Дилана о записи в Нэшвилле. В этой ситуации у Гройсмана автоматически слетало несколько концертов, а это, по его мнению, напоминало добровольное швыряние долларов в открытую форточку. Поэтому спустя несколько часов он ударом ноги вышиб дверь в офис Джонстона и враждебно прорычал: «Чувак, если ты еще раз вякнешь Дилану что-нибудь про Нэшвилл, клянусь тебе, ты будешь уволен! Ты сейчас все прекрасно слышал! И два раза я повторять не буду!»

Дилан не стал свидетелем этой безобразной сцены, но от этого ему было не легче. Он в очередной раз попал между двух огней: слева — Гройсман, справа — Джонстон. И из этой ситуации ему надо было как-то выбираться. И Боб сделал это с присущей ему легкостью духа и здоровым цинизмом. Так получилось, что среди его друзей Гройсман был единственным человеком, которого Дилан пригласил на свадьбу. И не воспользоваться этой возможностью кучерявый «Рембо с гитарой» попросту не смог.

«Какой подарок тебе сделать на свадьбу? — спросил накануне венчания расслабленный и не до конца трезвый Гройсман. — Проси что хочешь!» Боб хитро прищурился, посмотрел сквозь темные стекла очков и сказал: «Поехали в феврале со мной и с Сарой в Нэшвилл! Там буквально за несколько дней мы запишем альбом, я клянусь тебе. Это будет такой вот медовый месяц, что ли… Ты же не сможешь отказать молодоженам, правда?»

Дилан, хоть и был моложе Гройсмана, быстро учился его приемам. Отступать последнему было некуда, и он нехотя согласился. В ту же минуту радостный Дилан позвонил Джонстону, а Джонстон перезвонил в Нэшвилл, букируя на февраль 1966 года студийное время в местной студии ColumbiaRecords.

Дилан наклонился над столом и записал даты звукозаписывающей сессии к себе в тетрадь. Кроме Боба Джонстона и Чарли Маккоя, он не знал в Нэшвилле ни одного человека. Впереди его ожидала неизвестность.

* * *

Нэшвилл находится в 750 милях от Нью-Йорка. Начиная жизнь с чистого листа, Дилан прилетел туда налегке, взяв с собой мультиинструменталиста Эла Купера и гитариста The HawksРобби Робертсона. Безусловно, Боб доверял Джонстону и местным музыкантам, но работать с друзьями ему было психологически легче.

«Джонстон возил нас по Нэшвиллу в своем красном “эльдорадо” с откидным верхом и пытался продать нам это место как ненапряжное, — вспоминал впоследствии Дилан. — Как по мне, так этот город был словно погружен в огромный мыльный пузырь. Тогда нас с Купером и Робертсоном чуть не выгнали из гостиницы за длинные волосы».

Нестыковки продвинутых хипстерских нравов с патриархальными особенностями цивилизации Дикого Запада продолжались и внутри студии. К примеру, Джонстону категорически не нравились перегородки, отделявшие сессионников друг от друга. Опытный продюсер, ратовавший за чувство локтя у музыкантов, он всегда считал, что глаза и флюиды намного важнее, чем наушники или «экологически чистый звук» в «одиночной камере». Поэтому Дилан ни капельки не удивился, узнав, что за ночь Боб вместе с помощником снесли все перегородки. Он знал, что порой работа с Джонстоном «напоминала пьяные гонки», и предпочитал не влезать в чужие дела.

Возмущенные подобным вандализмом хозяева студии вылетели первым рейсом с жалобной петицией в нью-йоркский офисColumbia. Но тут они крупно промахнулись, позабыв, что босс Джон Хаммонд в свое время являлся первооткрывателем Дилана. Неудивительно, что последствия такого промаха не заставили себя долго ждать.

«Единственное, что могу вам сказать, — так это то, что на днях я обедаю с Диланом и Джонстоном, — сидя в роскошном кожаном кресле, директор Columbia Records пустил струю сигаретного дыма прямо в лица своих горе-сотрудников. — Поэтому вам следует понимать: если Джонстону захочется повесить микрофон на потолке, я бы посоветовал вам срочно найти самую высокую е**ную лестницу, чтобы Боб смог как можно быстрее начать восхождение. Если же этого не случится, я прикрою ваш Ноев ковчег в течение получаса».

А в этот момент Дилан буквально был на седьмом небе от счастья. С новой студийной командой они сработались в считанные часы. В отличие от кошмарных сессий с The Hawks, они записали «Visions of Johanna» за одну ночь, причем именно с тем философски-интеллигентным саундом, о котором Поэт мечтал еще в Нью-Йорке.

Затем настала очередь новой баллады «Sad Eyed Lady of the Lowlands», которую Дилан посвятил молодой жене. В это самое время Сара, словно декабристка, сидела в углу студии и кормила месячного Джесси. Она не без удивления наблюдала, как Боб показал музыкантам посвященную ей песню, а затем отпустил их на обеденный перерыв. Мол, ему еще надо дописать пару-тройку куплетов. В итоге запись продолжилась через сутки, когда Поэт окончательно оформил канонический вариант текста, полный картинок, настроений, образов, лиц, мест и вещей.

«Sad Eyed Lady of the Lowlands»

Во время этой сессии многие поступки возвращались к участникам звонким бумерангом. В самом начале музыканты жаловались Джонстону, что привыкли работать с готовыми композициями, расписанными по нотам. Но это был не тот случай. Прямо посреди ночи в студию ворвался Поэт с красными от бессонницы глазами и громко воскликнул: «Эй, я наконец-то дописал песню! Есть тут кто живой?»

В случае с «Sad Eyed Lady of the Lowlands» Джонстон разбудил дремавших в студии музыкантов, а Дилан, глядя на их помятые лица, насмешливо сказал: «Да тут все просто, всего три аккорда». И когда все поняли, что эта песня состоит из тридцати куплетов и играть ее предстоит буквально «до бесконечности», Джонстон заорал на всю ивановскую: «Play! Don’t stop! Just keep playin’!»

«Одиннадцать минут спустя это было записано, — вспоминает он спустя годы. — Мы сыграли просто безупречно, и никто не мог поверить, что это произошло. Потому что все догадывались, что их жизни изменились. И Нэшвилл изменился, и музыка вокруг изменилась».

«I Want You»

После этой победы работа над альбомом велась уже в ином ключе. Где-то в полдень Дилан вызванивал в свой гостиничный номер Эла Купера и наигрывал ему на фортепиано новую мелодию — к примеру, невинный гимн сексу «I Want You» или сюрреалистический «Memphis Blues Again». Дилан планировал записывать все музыкальные нюансы на диктофон, но Купер предложил не тратить времени попусту.

«Memphis Blues Again»

«Послушай, Боб, давай не будем отвлекаться на технические мелочи, — уверенным тоном произнес Эл. — Моя память и будет твоим диктофоном. Ты играй, а я все запомню! Можешь не волноваться».

Поскольку Дилан знал Купера не первый день, то спорить не стал. Эл шел в студию работать надаранжировками, а Поэт оставался в гостинице, концентрировался и в полной тишине дописывал текст. Любопытно, что иногда провинциальное безмолвие раздражало Боба, и он доделывал песни прямо в студии, сидя за фортепиано. На это уходило до трех-четырех часов недешевого студийного времени. Музыканты в это время смотрели телевизор, рубились в настольный теннис или просто спали. Ближе к полуночи все собирались в тон-ателье, включали магнитофоны и начинали «склеивать» песню целиком: текст, основную мелодическую линию, ритмический рисунок и гитарно-клавишные аранжировки.

Запись происходила в два этапа — несколько дней в феврале и несколько дней в марте 1966 года. В последнюю очередь была зафиксирована «Rainy Day Women #12 & 35», которая впоследствии окажется на альбоме первой. Джонстон с энтузиазмом прослушал ее демо-вариант и предложил записать этот психоделический марш как «стилизацию под “Оркестр Армии спасения”, сидящий на кислоте». Дилану идея, естественно, понравилась, и он попросил музыкантов срочно притаранить из ближайшего паба всякого бухла. Там же по просьбе Дилана они подобрали и искусного тромбониста — возможно, для того, чтобы быть последовательными в собственных безумствах.

«Rainy Day Women #12 & 35»

Отдегустировав литры местного вина, музыканты в четыре часа утра начали имитировать звучание «Оркестра Армии спасения». Дилан, глаза которого блестели пьяной фантазией, попросил лучших сессионщиков Нэшвилла разухабисто петь припев«Everybody must get stoned» — ключевые слова песни, которая уже через неделю звучала на радиостанциях.

Это была веселая и изысканная провокация — с очевидными намеками на «кайф», к слову, не сильно замаскированными. Вскоре все — начиная с «детей цветов» и заканчивая «яйцеголовыми» профессорами — обсуждали наркосленг фразы «каждый может упороться». Примечательно, что все эти дискуссии происходили на должном литературном уровне — к примеру, на страницах журнала Time

Но вернемся в студию. Когда, прилетев в Нью-Йорк, Джонстон смикшировал все песни, выяснилось, что записанного материала хватит на два альбома. Тогда Дилан решил не мелочиться и впервые в истории рок-музыки замахнулся на две пластинки скопом. По версии лейбла, этот двойной альбом материализовался на прилавках 16 мая 1966 года, привлекая покупателей странным названием «Blonde on Blonde».

Произошло это событие с сознательным нарушением всех правил маркетинга — день в день с выходом нового диска BeachBoys «Pet Sounds». В офисах Columbia Records творился страшный бардак, и в широкой продаже альбом появился лишь в июне — одновременно с двойным альбомом Фрэнка Заппы «Freak Out!».

Любопытно, что при оформлении внутреннего разворота «Blondeon Blonde» дизайнерами были использованы не только снимки Дилана, но и фотография Клаудии Кардинале — как выяснилось впоследствии, с неочищенными авторскими правами. Спустя полтора года, после угрозы со стороны ее юристов, внутренний дизайн альбома претерпел существенные изменения, и черно-белая фотография итальянской красотки была изъята.

Необходимо заметить, что в коллекциях меломанов существует как минимум одиннадцать версий «Blonde on Blonde». Все это напоминает игру «найди десять отличий». Со временем режим моно превращался в стерео, а стерео — в Dolby Surround. Менялись и общее время звучания диска, и названия композиций, не говоря уже про такую «мелочь», как внутренний дизайн. В это сложно поверить, но канонического варианта альбома «Blonde on Blonde», поднявшегося до 9-го места в хит-параде журнала Billboard, не существует в природе до сих пор.

Не так давно в интернете была опубликована полная стенограмма ознакомительного интервью главного редактора журнала RollingStone Яна Веннера с Диланом. Примечательно, что в далеком 1969 году Боб охотно говорил с Веннером на любые темы, но наглухо закрывался, отвечая на вопросы, связанные с «Blonde on Blonde». Судя по интервью, уже в шестидесятых годах Дилан был человеком закрытым и мнительным. С тех пор прошло несколько десятков лет, но ни разу Дилан не возвращался к теме нэшвиллской сессии 1966 года. Музыкальные критики часто цитируют его интервью журналу Playboy 1979 года, но даже там Поэт отделывается общими фразами.

«Если говоришь правду, это очень здорово и правильно, — признавался позднее Дилан в своей автобиографии. — А если врешь — ну, все равно это здорово и правильно».

Как бы то ни было, но до сих пор ни в одном исследовании про Дилана, к примеру, не написано ни слова о происхождении названия альбома. Что значит выражение «Блондинка на блондинке»? Официальные биографы на эту тему молчат. Да, в 1966 году не существовало ни пиар-служб, не пресс-релизов, но тем не менее как подобное оказалось возможно? Очередные белые пятна и черные дыры, увы…

Дилан как-то обмолвился, что название пластинки появилось в последний момент, причем чисто ассоциативно. Фанатские сайты намекают на его роман с фавориткой Энди Уорхола, блондинкой Эди Сэджвик, которой на альбоме была посвящена композиция «Leopard-Skin Pill-Box Hat». Кто-то считает, что эта двойная пластинка была посвящена друзьям Дилана — Аните Палленберг и Брайану Джонсу из The Rolling Stones. Кто знает? Короче, очередная тайна Дилана, покрытая пылью десятилетий…

«Leopard-Skin Pill-Box Hat»

Говорят, что в одном из радиоинтервью Боб заявил, что в середине 60-х его потрепанный амфетаминами мозг состоял исключительно из полос — то светлых, то темных. И вот как-то раз в его голове скрестились две светлые полосы, и он увидел вывеску «Blonde on Blonde». В итоге получилась идеальная обложка для альбома, который неоднократно входил в топ-10 лучших пластинок всех времен и народов. Красивая версия, но только этого радиоинтервью Боба Дилана никто так и не нашел.

Оригинал

***

Фейсбук, Mikhail Volodin,  13 окт. 17:37

Я написал это лет 15 назад, но последние строки готов повторить сегодня. Потому что он прошел со мной через всю жизнь.

“Я за него болел. Я это видел. Я этим счастлив!”

ДИЛАН В ГОРОДЕ
Заметки с концерта Боба Дилана в Большом Бостоне в 2002 году.

Дилан как Дилан: немного занудливый, немного кривляющийся кузнечик, упакованный в черное трико с блестками вдоль бедер. На фоне четырех крепких парней в красных робах он кажется хрупким и манерным. Хочется сравнить его одновременно с Блоком и блоковским Арлекином.

Он гнусавит и слов не разобрать. Его руки лежат на клавишах, а тело вывернуто наизнанку – черное трико напоминает разорванный лист Мебиуса. Он пожимает плечами, поочердно отставляет то одну то другую ногу, поет одновременно в два микрофона, подает знаки красным парням и не смотрит на публику. Новые песни звучат как старые, а старые Дилан исполняет так, что их нельзя узнать.

Дилан – пляшущий старик. Ему – 61 год. Я сижу далеко и не различаю морщин на его лице, а движения не выдают возраста. Иногда отсюда вообще кажется, что он – женщина. Ну да, старая еврейская женщина! Похожая на мамину портниху, Геню Ефимовну, – чуть сгорбленную, шебутную и дерганую, с широко расставленными тонкими ногами, напоминающими букву «п» из гарнитуры «гельветика».

У Дилана нет мелодий, и слова не слышны. Первые три-четыре песни я испытываю одновременно зоологический интерес (как в таком возрасте можно так двигаться!) и раздражение (однообразно и ни хрена не понятно!). Но потом ребята в красном загоняют-таки мне в голову классический роковый квадрат, и голова начинает трястись в такт подрагиванию дилановской ноги. Точно так же трясутся головы у остальных двадцати тысяч зрителей. Женщины, старики, дети и полицейские равно любят Дилана за его драйв.

Так, зажигая все глубже, и довел бы меня Боб за руку до финала, выпустил бы на волю, и через час позабыл бы я и о блестках на трико, и о неловко ковыляющей хромоножке, меняющей на музыкантах гитары, если бы не заключительная песня.

Они выстроились вчетвером в ряд на самом краю сцены и играли так, словно шли психической атакой на зрителей. Темп все ускорялся, ноты, отращивая хвосты, превращались в 1/64, 1/128, 1/256… А потом ударник и ритм гитара сложились, перемножились, и – про-стран-ство – лопнуло. Что-то там такое они пробили и вышли на свободу. Это было видно по их лицам, по движениям, по телам, наконец… И, главное, по реакции вдребезги разбитых зрителей: одновременно вспыхнули во мраке тысячи зажигалок, и мрак истаял.

У меня задолго до этого перехватило дыхание. Такое происходит со мной всякий раз, когда я вижу людей, плечом к плечу идущих на врага.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси…

Одному страшнее, но противостояние одиночки тьме не так очевидно. Он – точка, он может отступить в любую сторону. Он прислоняется к дверному косяку. Они – линия, и направление их движения обозначено: они идут навстречу мраку. Против него. Иногда темноту удается прорвать, и тогда цепь – великолепная четверка, пятерка, семерка – отбивает атаку за атакой в крепости Ла-Рошель, защищает деревню от бандитов или просто стоит насмерть, когда за спиною Москва. Вот такая музыка. Это может быть «Крейцерова соната», или “Death is not the end”, или еще что-то. Но однажды эта музыка скажет нам, что мы были созданы для чего-то большего. Наверное, соврет…

Я вижу Дилана на седьмом десятке – черного кузнечика, американского «шестидесятника», старого мальчика, последнего из рок-могикан, которому не так много осталось, но который в очередной раз построил цепь и прорвал тьму.

Я за него болел. Я это видел. Я этим счастлив.

***

Из Википедии: Роберт Аллен Циммерман родился 24 мая 1941 года в городке Дулуте (штат Миннесота) в семье мелкого торговца. Родители музыканта Абрахам Циммерман и Беатриса Стоун активно участвовали в жизни небольшой местной еврейской общины. Его предки — евреи, выходцы из Российской империи: дедушка и бабушка по линии отца, Зигман и Анна Циммерман, уехали в США из Одессы в связи с еврейскими погромами 1905 года. Дедушка и бабушка по материнской линии — Беньямин и Либа Эдельштейн (позже Штейн и Стоун) — были литовскими евреями, эмигрировавшими в 1902 году. В автобиографии Боб Дилан пишет, что род его бабушки по материнской линии происходит из Турции, где носил фамилию Киргиз.

Опубликовано 14.10.2016 21:32

 

Віктар Жыбуль пра Цфанію Кіпніса

Віктар ЖЫБУЛЬ

ПУЦЯВІНЫ І ПАЛОТНЫ ЦФАНІІ КІПНІСА

У беларускіх выданнях 1930-х гг. можна сустрэць каларытныя і дасціпныя шаржы на тагачасных пісьменнікаў, падпісаныя Дэ Вэ Бэка альбо Дэвэбека. Доўгі час сапраўднае імя аўтара шаржаў заставалася таямніцай і нават іх перадрук суправаджаўся лаканічнай пазнакай “Мастак невядомы”, хоць маляваў чалавек відавочна таленавіты. Разгадаць гэтую загадку ў свой час мне дапамог наш вядомы літаратуразнаўца Янка Саламевіч, які падказаў, што пад згаданым псеўданімам хаваецца яўрэйскі мастак Цфанія Кіпніс [1, с. 3].

Цфанія-Гедалія Якаўлевіч Кіпніс нарадзіўся 1 снежня 1905 г. у мястэчку Гарошкі (з 1927 г. Валадарск-Валынскі) на Жытоміршчыне (Украіна). На той час многія яўрэі гэтага мястэчка па сваіх перакананнях былі аграрнымі сіяністамі і марылі пра пераезд на гістарычную радзіму. Нават у школе, дзе вучыўся будучы мастак, выкладанне вялося на іўрыце. Нядзіва, што Ц. Кіпніс у юнацкія гады браў актыўны ўдзел у падпольных яўрэйскіх арганізацыях “Гашамэр Гацаір” і “Гехалуц”, за што ў 1923 г. трапіў у жытомірскую турму [7, с. 2].

З 1923 да 1929 г. Цфанія Кіпніс вучыўся ў Кіеўскай яўрэйскай мастацкай студыі, створанай Культур-Лігай (з 1924 г. перайменавана ў Яўрэйскую мастацка-прамысловую школу), у Марка Эпштэйна і Ісахар-Бэра Рыбака. У 1927–1928 гг. таксама займаўся ў маскоўскім Вышэйшым мастацка-тэхнічным інстытуце. Яшчэ студэнтам удзельнічаў у Юбілейнай выставе мастацтва народаў СССР (1927) у Маскве, дзе пазнаёміўся з выдатнымі тэатральнымі мастакамі Ісакам Рабіновічам, Натанам Альтманам, Аляксандрам Тышлерам [7, с. 2].

Не меней цікавых знаёмстваў чакала Ц. Кіпніса ў Менску, куды мастак пераехаў у 1929 г.: ён пасябраваў з многімі дзеячамі беларускай культуры. Асабліва моцнае сяброўства звязала яго з мастаком Барысам Малкіным (1908–1972), які да гэтага таксама навучаўся ў Кіеве. Адна з першых прац Цфаніі Кіпніса беларускага перыяду творчасці – афармленне кнігі “Оа” яго цёзкі па прозвішчы, пісьменніка Іцыка Кіпніса (1896–1974), выдадзенай у 1929 г. у Менску на мове ідыш. Графічныя працы Цфаніі Кіпніса з’яўляліся на старонках часопісаў “Чырвоная Беларусь”, “Заклік”, “Іскры Ільіча”, газеты “Літаратура і мастацтва” і іншых выданняў. Мастак ілюстраваў апавяданні беларускіх пісьменнікаў Рыгора Мурашкі, Макара Паслядовіча, Міколы Цэлеша, перакладзеныя творы Марыі Кальтофэн, Жуля Рамэна, Анатоля Шышко і іншых аўтараў.

Біёграф Ц. Кіпніса Аляксандар Фільцэр піша, што мастак “адзін час быў загадчыкам мастацкага аддзела яўрэйскага выдавецтва ў Мінску” [7, с. 2]. Падобна, што маецца на ўвазе яўрэйскі сектар Дзяржаўнага Выдавецтва Беларусі, ад абрэвіятуры якога (ДВБ) мастак і ўтварыў сабе псеўданім Дэ Вэ Бэка, выступаючы пад ім як аўтар сяброўскіх шаржаў. Праца Ц. Кіпніса ў гэтым рэчышчы была даволі плённай: у ліпені 1932 г. у гомельскай друкарні “Палесдрук” шаржы Дэ Вэ Бэкі выйшлі асобным выданнем разам з пародыямі Сабасцьяна Старобінскага (Міколы Хведаровіча) [8]. Кніга мела лаканічную назву “Ха” і прыцягвала ўвагу альбомным фарматам, адмысловай паперай жоўтага колеру і, вядома ж, сваёй мастацкай стылістыкай, якая чымсьці выходзіла за межы панаванай тады на Беларусі традыцыі. З дапамогаю, здавалася б, немудрагелістых штрыхоў мастак дасягаў незвычайнай гратэскавасці, гіпербалізаванасці ў іранічнай абмалёўцы сваіх сучаснікаў-паэтаў: Змітрака Астапенкі, Петруся Броўкі, Цішкі Гартнага, Сяргея Дарожнага, Алеся Звонака, Тодара Кляшторнага, Сцяпана Ліхадзіеўскага, Максіма Лужаніна, Валерыя Маракова, Ізраіля Плаўніка, Яўгеніі Пфляўмбаўм, Сяргея Фаміна, Уладзіміра Хадыкі і… самога аўтара пародый – Міколы Хведаровіча. Цікава, што пры наяўнасці ў кнізе шаржа на Андрэя Александровіча [8, с. 5] (твар паэта добра пазнаецца, як і мастацкія алюзіі на яго верш “Менскі рытм”) пародыі на яго там няма.

ha1932 aleksandrovich1932 astapenka1932

?????

Вокладка кнігі і шаржы Ц.-Г. Кіпніса на Андрэя Александровіча, Змітрака Астапенку, Цішку Гартнага

У часопісах і газетах захаваліся таксама шаржы на Сымона Баранавых, Лукаша Бэндэ, Змітрака Бядулю, Віктара Казлоўскага і іншых літаратараў. У 1932 г. Ц. Кіпніс працаваў і над серыяй шаржаў на яўрэйскіх пісьменнікаў, якія мусілі таксама выйсці асобнай кнігай [6, с. 24], але не выйшлі. Магчыма, нейкія з іх адшукаюцца ў перыядычным друку.

Мастак спрабаваў сябе і ў графіцы, і ў жывапісе, і ва ўжытковым мастацтве. Вядома, што ў 1932 г. ён працаваў над карцінай “Лекерт” [6, с. 24], прысвечанай рэвалюцыянеру Гіршу Лекерту (1879–1902), 30-годдзе з дня смерці якога адзначалася тады. У 1936 г. Ц. Кіпніс аздобіў вокладку кнігі “Хлопчык Мотка” Шолам-Алейхема ў беларускім перастварэнні Змітрака Бядулі, а таксама паўдзельнічаў у Асенняй выставе мастакоў, прапанаваўшы гледачам дзве працы: “Пейзаж” і “Эскіз” [2, с. 18, 36]. Цікава, што на той самай выставе экспанаваўся “Бюст мастака Г. Кіпніса”, выкананы Іллём Эйдэльманам [2, с. 24].

Адначасова з кніжнай графікай і жывапісам Цфанія Кіпніс актыўна займаўся мастацтвам тэатра, якое, уласна кажучы, і стала яго асноўнай прафесійнай дзейнасцю. Першым вопытам у гэтай галіне для яго была праца з 1930 г. у Тэатры рабочай моладзі (яўрэйскі маладзёжны тэатр) у Мінску. Супрацоўнічаў ён і з Тэатрам юнага гледача БССР: у 1937 г. зрабіў эскізы да спектакля “Як гартавалася сталь” рэжысёраў Е. Міровіча і Ю. Палічынецкага паводле кнігі Мікалая Астроўскага. З 1934 па 1941 г. Ц. Кіпніс быў галоўным мастаком Беларускага Дзяржаўнага яўрэйскага тэатра, у якім аформіў нямала п’ес, сярод якіх: “Бойтрэ” М. Кульбака (1937; рэжысёр М. Рафальскі), “Суламіф” С. Галкіна паводле А. Гольдфадэна (1938; рэжысёр В. Галаўчынер), “Лейбка-салдат” І. Левіна (1938; рэжысёр А. Трэпель), “Бар-Кохба” С. Галкіна паводле А. Гольдфадэна (1939; рэжысёр В. Галаўчынер), “Два недарэкі” (“Цвей кунілемлэх”) А. Гольдфадэна (1939; рэжысёр В. Галаўчынер), “Сендэр-Бланк” паводле Шолам-Алейхема (1939; рэжысёр Л. Літвінаў), “Сёстры” Л. Рэзніка паводле І.-Л. Перэца (1940; рэжысёр М. Моін), “Маленькі чалавечак” З. Аксенфельда і Э. Кагана паводле М. Мойхер-Сфорыма (1940; рэжысёр М. Сокал), “Няроўны шлюб” братоў Тур і Л. Шэйніна (1940; рэжысёр А. Трэпель), “Вядзьмарка” паводле А. Гольдфадэна (1941; рэжысёр В. Галаўчынер) [3, с. 365–366].

У гады Другой сусветнай вайны тэатр эвакуяваўся ў Новасібірск і  працягваў там сваю дзейнасць. А Цфанія Кіпніс пайшоў добраахвотнікам на фронт. Нейкі час разам з сябрам-паэтам Аркадзем Куляшовым ён супрацоўнічаў з армейскай газетай “Знамя Советов”. Тут для Кіпніса з’явілася нагода зноў узгадаць пра свой сатырычны талент: ён маляваў карыкатуры на фашыстаў, а Куляшоў рабіў да іх вершаваныя подпісы (“Из Брянска брякнулся он тоже – сие написано на роже” // Знамя Советов. 1943. 18 сент.). Мастак прайшоў баявы шлях ад Мінска да Берліна, быў узнагароджаны 14 баявымі ордэнамі і медалямі і даслужыўся да пасады начальніка штаба пяхотнага батальёна.

У 1945–1946 гг. у Нямеччыне па эскізах Ц. Кіпніса былі ўзведзеныя помнікі воінам, загінулым у баях за Арнсвальд і Штаргард. Камандаванне спрабавала змусіць мастака змясціць на пастаментах словы І. Сталіна. Аднак Ц. Кіпніс адмовіўся рабіць гэта, абышоўшыся старажытнагрэцкай фразай, прысвечанай воінам Спарты: “Прохожий, передай нашей Родине, что мы погибли, сражаясь за Нее” [7, с. 2; 4, с. 53].

Да тэмы вайны і яе трагічных наступстваў мастак неаднойчы звяртаўся ў сваёй творчасці – згадаем такія яго працы, як “Майданэк” (1944), “Хлопчык з канцлагера” (1945), “Палацавы ансамбль Цвінгер у Дрэздэне пасля бамбардзіроўкі” (1945), “Зняволены”, “Бабруйск пасля вайны” (1950-я), “Вязні гета”, “Таліт на вятры”, “Вышка”, “Згарэлае мястэчка” (1960-я).

У 1946–1948 гг. Цфанія Кіпніс працаваў мастаком-пастаноўшчыкам Украінскага дзяржаўнага яўрэйскага тэатра, а ў 1948–1949 г. – галоўным мастаком Бірабіджанскага дзяржаўнага яўрэйскага тэатра. Неўзабаве савецкія ўлады забаранілі ўсе яўрэйскія культурныя ўстановы: тэатры, выдавецтвы, музеі. Мастак вярнуўся ў Мінск, у якім жыў і працаваў яшчэ больш за два дзесяцігоддзі. У гэты перыяд ён, сярод іншага, аформіў кнігі “На мяжы магчымага” Вадзіма Ахотнікава (1950), “Возвращение к жизни” Лазара Кацовіча (1952), “Соль жыцця” Айзіка Платнера (1957), працаваў у Беларускім дзяржаўным тэатры лялек (1952–1956), Бабруйскім беларускім вандроўным калгасна-саўгасным тэатры (1957), Нацыянальным акадэмічным драматычным тэатры імя Янкі Купалы (1957)… Сярод яго прац гэтага часу – аздабленне п’ес “Дзед і жораў” і “Цудоўная дудка” Віталя Вольскага, “Раскіданае гняздо” Янкі Купалы (разам з Б. Малкіным), “Дамы і гусары” Аляксандра Фрэдра.

Увесь гэты час Ц. Кіпніс выяўляў сябе як патрыёт свайго народа: выкладаў іўрыт, памнажаў і распаўсюджваў навучальныя дапаможнікі, адстойваў нацыянальныя і культурныя правы яўрэяў, у тым ліку і права на рэпатрыяцыю ў Ізраіль. На рэспубліканскіх мастацкіх выставах 1957, 1959 і 1967 гг. ён экспанаваў эскізы касцюмаў і дэкарацый, зробленыя раней для Яўрэйскага дзяржаўнага тэатра БССР – быццам хацеў нагадаць, што, нягледзячы на ўсе забароны, на ўсе хвалі антысемітызму, яўрэйская культура ў савецкай Беларусі ўсё адно жыве.

Акрамя тэатраў і выдавецтваў, Цфанія Кіпніс працаваў у Мастацкім фондзе БССР і пэўны час з’яўляўся нават яго старшынём, а пасля выхаду на пенсію – шараговым членам. Пакуль на адным са сходаў у 1972 г. не быў выключаны за сваё жаданне выехаць у Ізраіль. Неўзабаве пасля таго выпадку да яго падышоў галоўны мастак фонду Лявон Баразна і прызначыў сустрэчу ўвечары на бязлюдным стадыёне “Дынама”. Там ён сказаў Кіпнісу: “І мне, Беларусу, і табе, Яўрэю, аднолькава няма чаго тут рабіць. Я хачу ў Канаду – там больш беларускага, чым у БССР… Дык вось я й прашу – зрабі мне ласку: як прыедзеш у Ізраіль, дасылай мне запрашэньне! А я церазь Ізраіль у Канаду дабяруся: ёсьць у мяне там нехта. Я табе веру, Кіпніс, ты зробіш гэта” [5, с. 6]. Праз некалькі дзён, 15 жніўня 1972 г., М. Баразну на вуліцы забілі нажом хуліганы – існуе версія, што ў гэтым былі замяшаныя савецкія спецслужбы.

Цфанія Кіпніс цудам здолеў атрымаць візу ў Ізраіль. Але 29 лістапада 1972 г. у Брэсце яго знялі з цягніка і даставілі ў следчую турму мінскага КДБ. Мастаку было прад’яўлена абвінавачанне ў стварэнні і кіраўніцтве падпольнай антысавецкай сіянісцкай арганізацыі. Паўгода ён адседзеў у камеры-адзіночцы і быў вызвалены толькі дзякуючы міжнароднай грамадскасці. 29 траўня 1973 года “справа” была закрыта, і 13 ліпеня 1973 г. Цфанія Кіпніс з жонкай прыбыў у Ізраіль [4, с. 56].

На гістарычнай радзіме ён працягваў займацца творчай дзейнасцю, афармляць кнігі і спектаклі. Яго жывапісныя працы гэтага часу пазначаны ўплывам імпрэсіянізму: “Ружовы палац”, “Букет”, “Кветкі ў белай вазе”, “Чырвоныя кветкі”, “Вясна”, “Перад дажджом”, “Замак”, “Сакавіцкі снег”, “Стары”, “Мястэчка”, “Начны касцёр”. Памёр 26 красавіка 1982 г. у горадзе Бат-Яме. Сябрам ён запомніўся як шчодры, абаяльны і поўны энергіі чалавек, адданы патрыёт яўрэйскага народа. Пры гэтым жыццё і творчасць Цфаніі-Гедаліі Кіпніса былі звязаны з некалькімі краінамі (на той час – савецкімі рэспублікамі) і, адпаведна, іх культурамі: Украінай, Беларуссю, Расіяй. Самым працяглым у біяграфіі мастака стаў акурат беларускі перыяд творчасці, які заняў агулам каля 34 гадоў. Творца зрабіў важкі ўнёсак у айчыннае тэатральнае мастацтва, а таксама ў развіццё такога мастацкага жанру, як сяброўскі шарж. Беларускія рэаліі адбіліся і ў шэрагу яго графічных прац – напрыклад, у замалёўках будынкаў у мястэчках Ракаў, Узда, Кабыльнікі і разбуранага ў вайну Бабруйска.

Першай грунтоўнай спробай аб’яднаць працы Ц. Кіпніса пад адной вокладкай стаў альбом, укладзены і выдадзены ў 2007 г. літаратарам Аляксандрам Фільцэрам [7]. Спадзяемся, выданне не апошняе на шляху вяртання творчай спадчыны мастака.

Спіс літаратуры

  1. Жыбуль, В. Цфанія Кіпніс – Дэ Вэ Бэка // Мы яшчэ тут! – 2007. – Вып. ХХХІІ (снежань).
  2. Каталог Асенняй выстаўкі мастакоў БССР / Кіраўн. па справах маст. пры СНК БССР, Саюз савецкіх мастакоў. – Мінск, 1937.
  3. Кузняцова, К. Б., Герштэйн, Г. Р. Дзяржаўны яўрэйскі тэатр БССР / К. Б. Кузняцова, Г. Р. Герштэйн // Тэатральная Беларусь: Энцыклапедыя: У 2 т. / Рэдкал.: Г. П. Пашкоў і інш. – Мінск: БелЭн, 2002.
  4. Левин, Э. На десять минут впереди времени, на десять лет впереди жизни / Э. Левин // Мишпоха. – 2010. – № 27.
  5. Лявон Баразна // Беларус [Нью-Ёрк, ЗША]. – 1982, лістапад-сьнежань. – № 306-307.
  6. Над чым працуюць мастакі: падрыхтоўка да V Усебеларускай мастацкай выстаўкі // Мастацтва і рэвалюцыя. – 1932. – № 2.
  7. Фильцер, А. Художник Цфания-Гедалия Кипнис / А. Фильцер. – Иерусалим, 2007.
  8. Ха : Пародыі С. Старобінскага. Шаржы Дэ Вэ Бэкі. – [Гомель], [1932].

 

Публікуецца з дазволу аўтара з невялікімі праўкамі і дапаўненнямі паводле часопіса “Роднае слова” (Мінск), № 12, 2015.

14.10.2016  01:55

Д. Дятко о лингвисте М. Сулере

Д. В. Дятко

Личность в белорусском языковедении: Михаил Лазаревич Сулер

Михаил Лазаревич Сулер родился 18 апреля 1909 г. в д. Семёновичи Узденского района в семье мещан. В то время в деревне было около 70 дворов, жители занимались сельским хозяйством, столярными, шорными, кузнечными промыслами, извозом. Родители Михаила до революции работали сыроварами, а позже получили надел земли и кормились от его обработки [2, л. 4]. После окончания средней школы в 1927-1928 гг. Михаил руководил работой избы-читальни в д. Дудичи бывшего Самохваловичского района Минской области – был, как это называли в те времена, «избарём».

Педагогический путь способного молодого человека начался в местечке Могильное Узденского района, где он с сентября 1928 г. по апрель 1929 г. работал учителем в семилетке, а позже (до середины осени 1929 г.) был воспитателем детского дома «Красная звезда» в местечке Песочное на Копыльщине. В том же году Михаил Лазаревич переехал в Лениград, где до марта 1930 г. работал заведующим библиотекой Белорусского дома просвещения.

Несколько месяцев М. Сулер отучился на педагогических курсах в минском Белпедтехникуме, а в сентябре 1930 г. снова вернулся в Ленинград, где поступил в Историко-философско-лингвистический институт (ИФЛИ; поначалу назывался «Ленинградский государственный историко-лингвистический институт», ЛГИЛИ. – belisrael.info). Это учреждение было достаточно престижным в довоенном Советском Союзе и давало возможность получить основательное гуманитарное образование: на то время в институте работали 8 академиков, 14 членов-корреспондентов, около 70 профессоров.

На протяжении четырех лет Михаил Лазаревич изучал важнейшие лингвистические, литературоведческие и исторические дисциплины, а параллельно преподавал на кожевенном рабфаке, в театральном училище, работал в научном обществе Института по изучении народов СССР при Академии наук, участвовал в фольклорной бригаде известного советского музыковеда З. Эвальд, выезжал с экспедициями на Полесье [НИО, л. 5 об.]. В ИФЛИ он овладел немецким, польским, чешским языками, научился неплохо читать по-французски и в результате, после защиты дипломной работы по творчеству Н. Островского, получил квалификацию научного работника 2-го разряда – преподавателя вуза [2, л. 3].

После окончания университета он был приглашен в Могилевский государственный педагогический институт, где с сентября 1934 г. до августа 1938 г. преподавал диалектологию и историю русского языка. Одновременно выполнял различные административные обязанности: был директором педагогического рабфака, заведующим кафедрой, деканом литфака, заместителем директора института по заочному обучению. Высокие должности требовали соответствующих званий, и в марте 1938 г. М. Сулер заочно поступил в аспирантуру филологического факультета Ленинградского государственного университета по специальности «славянская филология», где работал над диссертацией, посвященной языку белорусского перевода «Александрии» (текст исследования был утрачен в Минске во время оккупации) [НИО, л. 6].

После окончания аспирантуры Михаил Лазаревич устроился на работу старшим преподавателем кафедры русского языка Минского государственного педагогического института. Почти одновременно он был назначен исполняющим обязанности декана литфака.

С начала войны М. Сулер, как и многие сотрудники и студенты МГПИ, пошел на фронт и до октября 1941 г. противостоял захватчикам в сборном полку (Климовичи – Липецк). Позже был временно освобожден от службы и направлен на гражданскую работу.

Работал учителем средней школы № 1 в г. Киселевске Новосибирской области, затем переехал в Башкирию, где жила семья, которую М. Сулер потерял из виду во время эвакуации в самом начале войны [2, л. 5 об.].

В Башкирии Михаила Лазаревича призвали в Красную Армию и с апреля 1942 г. до мая 1944 г. он проходил службу в Уфе, затем – в Горьковской школе радистов, в училище связи в Уральске и в Одесском пехотном училище. После демобилизации работал в лесхозе в Дюртюлинском районе Башкирии, где был заведующим подсобным хозяйством, а в октябре 1944 г. по вызову Министерства просвещения БССР вернулся в полуразрушенный Минск и устроился старшим преподавателем на кафедру истории русского языка Минского государственного педагогического института, где читал лекции, проводил практические занятия, принимал экзамены у студентов и аспирантов.

Михаил Лазаревич внес определенный вклад в подготовку кадров высшей научной квалификации. Так, именно он написал рекомендацию в аспирантуру будущему известному белорусскому лингвисту, профессору Михаилу Булахову, и был в составе комиссии, которая в марте 1946 г. принимала у Булахова вступительные экзамены. Сулер же руководил подготовкой Михаила Гапеевича по старославянскому языку, вместе с коллегами принимал у него кандидатский минимум по латинскому языку [2, л. 3].

Довольно скоро М. Сулер под руководством члена-корреспондента Академии наук БССР К. Атраховича завершил работу над кандидатской диссертацией «Наблюдения над стилем и лексикой поэмы «Новая земля» Якуба Коласа». Он защитил ее 4 июля 1947 г. в Институте литературы, языка и искусства АН БССР, тем самым став одним из первых отечественных ученых (наряду с М. Жидович, М. Жиркевичем, А. Карзоном, Т. Ломтевым, Ю. Мацкевич, Н. Войтович, И. Матвеенко), которые прошли процедуру защиты после Второй мировой войны.

Диссертация М. Сулера имела 156 страниц и состояла из трех разделов: «К вопросу о стилистических приемах Якуба Коласа», «Лексические пласты и их роль в формировании стиля поэмы», «Заимствованная лексика и ее стилистическое использование» [4]. Основное внимание в диссертационном исследовании обращалось на «стилистические приемы, на определение лексических пластов произведения, на особенности их использования» [4, л. 3]. В перспективе автор планировал заняться изучением синтаксиса, «который главным образом является средством формирования литературного языка», некоторых фонетических и морфологических особенностей, «которые во время написания поэмы находились в стадии закрепления в качестве литературных норм» (там же).

Официальными оппонентами на защите выступили член-корреспондент Академии наук СССР профессор С. Бархударов и доцент кафедры белорусского языка БГУ М. Жиркевич. Рецензировали работу член-корреспондент Академии наук БССР К. Атрахович и кандидат филологических наук С. Рохкинд. Постановлением Ученого совета Института литературы, языка и искусства АН БССР М. Сулеру на основании отзывов оппонентов была присвоена ученая степень кандидата филологических наук. В заключении совета отмечалось, что тема диссертационной работы весьма актуальна для современной белорусской лингвистики, а «соискатель показал значительную лингвистическую подготовку и проявил глубокое понимание языка крупнейшего современного белорусского поэта Якуба Коласа. Работа т. Сулера М. Л. является определенным вкладом в разработку неизученных проблем стиля и развития современного литературного белорусского языка» [2, л. 11].

Необходимость в сжатые сроки восстановить систему высшего образования в освобожденной от немецкой оккупации Беларуси, почти полное отсутствие квалифицированных специалистов-филологов в МГПИ в первые послевоенные годы – всё это требовало самоотверженной и напряженной работы не только администрации института, но и всего профессорско-преподавательского корпуса. Поэтому на публикационную деятельность оставалось не так уж много времени. Тем не менее в 1948 г. М. Сулер напечатал статью о проблемах создания диалектического атласа белорусского языка. В ней отмечалось, что роль диалектологии огромна, поскольку многие факты, которые можно найти в местных говорах, являются наиболее надежным материалом для истории языка: по ним можно составить как впечатление о развитии отдельных явлений (в фонетике, морфологии, синтаксисе и лексике), так и впечатление об общих законах развития языка. Автор писал, что в диалектологический атлас белорусского языка войдет большое количество карт, на которых соответствующим образом будет показано распространение тех или иных языковых особенностей. В приложения войдут необходимые пояснения некоторых явлений в отдельных говорах. Предполагалось, что особое внимание должно быть обращено на перемены, происходящие в настоящий момент. Исследователь призывал деревенских учителей помогать экспедициям во время сбора последними языковых материалов и самим активно участвовать в выполнении такой важной общегосударственной задачи [3].

Другое исследование, также датированное 1948 г., было опубликовано М. Сулером под псевдонимом «М. Семёновский» в журнале «Савецкая школа» и посвящалось работе над языком и стилем поэмы Якуба Коласа «Новая земля» в школе. Особое внимание в этом исследовании придавалось языковым и стилистическим особенностям, а также функциям пословиц, поговорок, идиом и фразеологических выражений в поэме [5].

Ряд работ М. Сулера был подготовлен к печати, но они так и остались в рукописях: небольшая статья «Роль В. Г. Белинского в создании русского литературного языка», объемное исследование «Наблюдения над стилем и лексикой поэмы “Новая земля”» (свыше 150 страниц машинописи), раздел учебника для педучилищ «Элементы общего языкознания в истории белорусского языка».

Учитывая плодотворную работу исследователя в институте, наличие у него защищенной кандидатской диссертации и опубликованных работ, Ученый совет МГПИ 28 октября 1948 г. выступил с ходатайством перед Министерством высшего образования СССР о присуждении М. Сулеру ученого звания доцента [2, л. 9].

Однако относительно либеральная общественно-политическая атмосфера, царившая в образовательных учреждениях страны в первые послевоенные годы, к концу 1940-х гг. начала меняться. Эти перемены не обошли стороной и белорусские вузы. В конце января 1949 г. директор МГПИ доцент М. Макаревич направил на имя тогдашнего министра образования П. Саевича докладную записку, в которой сообщал, что «ст. преподаватель Минского педагогического института им. Горького – Сулер Михаил Лазаревич на протяжении ряда лет своей работы в институте проявлял и до нынешнего времени проявляет себя как активный еврейский буржуазный националист, стараясь всеми способами разжечь национальную вражду в коллективе научных работников и студентов нашего института». Утверждалось, что он научным работникам дает такие уничижительные характеристики, как «тугодум», «тупоум», «слабоум», «недоум», называет студентов-белорусов «осликами» [2, л. 13].

Обвинения, предъявленные Михаилу Лазаревичу, выглядят довольно абстрактными, беспредметными, надуманными: «наговаривает на белорусский народ, старается при каждом удобном поводе принизить его духовное величие», «группирует вокруг себя некоторую часть научных работников и студентов еврейской национальности и оказывает на них враждебное нам влияние» (там же).

Для подкрепления приводились и факты, на наш взгляд, абсолютно не существенные: недовольство М. Сулера авторитарно-шовинистическим поведением декана факультета языка и литературы И. Зазеко в 1946 г., а также тем, что он, ветеран войны, не был включен в перечень работников института, награжденных медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». В заключении делался вывод: «Учитывая вышеизложенное, поведение Сулера М. Л. нельзя не квалифицировать как проявление буржуазного национализма, совершенно недопустимого в стенах советского ВУЗа. Прошу Вас санкционировать мое решение об отстранении Сулера М. Л. от работы в институте». [2, л. 13-14].

Показательно, что менее чем двумя годами ранее, в сентябре 1947 г., М. Макаревич в служебной характеристике сам отмечал, что «тов. Сулер – высококвалифицированный работник, обладает большими знаниями в истории русского языка и иных славянских языков (старославянский, польский, чешский). К работе относится очень ответственно. Лекции т. Сулера интересны и содержательны. Пользуется большим авторитетом среди студентов, а также и научных работников» [2, л. 7]. Причина такой чиновничьей непоследовательности – в кампании по борьбе с «космополитами», которая развернулась в Советском Союзе по инициативе И. Сталина в конце 1940-х гг. и затронула прежде всего еврейскую интеллигенцию. В этот же период были обвинены в космополитизме и лишены работы многие всемирно известные советские ученые-гуманитарии: фольклорист, литературовед, этнограф М. Азадовский, лингвист Д. Бубрих, литературовед Л. Гроссман, историк античности и филолог С. Лурье, литературовед, культуролог, фольклорист О. Фрейденберг, критик, литературовед, лингвист И. Нусинов и многие другие. Приказом по институту от 16 февраля 1949 г. М. Сулер был уволен с должности старшего преподавателя кафедры русского языка за «непригодность к преподавательской работе» [2, л. 15] и с июля перешел в Научно-исследовательский институт педагогики Министерства просвещения БССР, где до 1 декабря 1951 г. работал на должности старшего научного сотрудника.

В этот период в «Настаўніцкай газеце» появилось объемное исследование М. Сулера (соавторами выступили директор института и ответственный редактор научно-методического журнала «Савецкая школа» С. Умрейко, а также заместитель директора института И. Водейко), посвященное обсуждению проекта изменений и дополнений в белорусскую орфографию. В нем обосновывалась необходимость расширения морфологического принципа в правописании. Обращают на себя внимание следующие предложения:

  1. Заменить букву «і» буквой «и»: «В русском языке, как известно, буква “і” сейчас не употребляется, и детям младших классов, которые одновременно изучают русский и белорусский языки, чрезвычайно тяжело дается при письме переключение, связанное с употреблением “і” и “и”… разницы в произношении звука “и” в русском и “і” в белорусском нет никакой».
  2. Сохранять «т» перед суффиксом «-ск-» («советскі», «братскі»), что «облегчит в школе морфологический разбор, поскольку ученики не знают, к чему следует отнести в слове “брацкі” букву “ц” – к корню или суффиксу».
  3. Сохранять букву «с» в написании слов «счасце», «росчына», «т. е. писать их так, как и «счасаць», «счышчаць», «расчыняць» (раскрывать двери)».
  4. Передавать букву «э» на письме без изменений во всех случаях в словах славянского и неславянского происхождения: «рэка», «цэна», «Чэрнышэўскі», «Ярцэва» и др.
  5. В первом слоге перед ударением на письме неизменно сохранять этимологическое «е»: «Некрасаў», «Александр», «Нева».
  6. Рапространить употребление «е» вместо «я» на некоторые окончания имен прилагательных и существительных: «сінега», «сінему», «вішней», «песней» и др. [6].

Положения, сформулированные в статье, безусловно, неоднозначные, а с позиций современного языкознания – даже ошибочные, поскольку одним из основных аргументов в пользу того или иного предложения выступает необходимость сближения белорусской орфографии с русской. Однако приходится признать, что этот труд в целом соответствует традициям своего времени.

Дальнейшую судьбу М. Сулера нам проследить не удалось. К сожалению, научное наследие Михаила Лазаревича не очень объемно. Многие из его современников-лингвистов оставили после себя значительно большее количество научных исследований – более разнообразных по тематике и более глубоких по содержанию. Однако, как нам кажется, имена людей, которые поддержали национальную лингвистику в сложные послевоенные времена и много сил отдали педагогической и организационной деятельности, не следует вычеркивать из истории белорусской науки. Жизненный и научный путь М. Сулера – яркий пример того, как жизненные обстоятельства и общественно-политическая система помешали в полной мере раскрыться научному таланту способного и подготовленного исследователя-лингвиста.

Литература

  1. Архив БГПУ. – Ф. 746. – Оп. 1 лс. – Ед. хр. 14.
  2. Архив БГПУ. – Ф. 746. – Оп. 1 лс. – Ед. хр. 228.
  3. Сулер, М. Аб дыялекталагічным атласе беларускай мовы / М. Сулер // Настаўніцкая газета. – 1948. – № 25 (132). – 17 чэрвеня.
  4. Сулер, М. Нагляданні над стылем і лексікай паэмы «Новая зямля»: дыс. … канд. філал. навук / М. Сулер; АН БССР; Ін-т літ-ры, мовы і мастацтва. – Мінск, 1947. – 156 с.
  5. Сулер, М. Работа над мовай і стылем паэмы Якуба Коласа «Новая зямля» ў школе / М. Сулер // Савецкая школа. – 1948. – № 3. – С. 73–88.
  6. Умрэйка, С. Пашырыць марфалагічны прынцып у беларускім правапісе / С. Умрэйка, І. Вадэйка, М. Сулер // Настаўніцкая газета. – 1951. – 13 верасня.

Перевел с белорусского В. Рубинчик по изданию: Дзятко, Д. В. Асоба ў беларускім мовазнаўстве: Міхаіл Лазаравіч Сулер / Д. В. Дзятко // Восточнославянские языки и литературы в европейском контексте – 2015: сборник научных статей / под ред. Е. Е. Иванова. – Могилев: МГУ имени А. А. Кулешова, 2016. – С. 38–44. Оригинал доступен здесь.

* * *

От переводчика. Как сообщил автор, найти фотографию М. Сулера в архивах не удалось. Если у кого-то из читателей она сохранилась, пожалуйста, отсканируйте и пришлите на e-mail: wrubinchyk[at]gmail.com.

Прочтя статью Д. Дятко, решил поделиться воспоминаниями о давних уже событиях. В марте 1997 г. одна из моих бесед со Шпринцей (Софьей) Рохкинд в ее минской квартире на ул. Красной свелась к рассказу Софьи Львовны о М. Сулере. Излагаю так, как тогда записал.

«До войны Сулер преподавал в Могилеве. После – работал в Минском пединституте, преподавал историю русского языка. Был он хорошим лингвистом. Студенты его очень уважали, но было в институте много завистников и просто несимпатичных людей. Некоторые из них жили при немцах на оккупированной территории.

В Минске Сулеру с женой и ребенком дали квартиру в Газетном переулке. А жена его была мещанка… Любила всем давать прозвища, может быть, поэтому люди были настроены против Сулера.

Я с ним очень дружила. Часто приходила к ним домой; пили чай, обедали вместе. И вот на Новый год я пригласила его в общежитие, где тогда жила. Собрались студенты, аспиранты, преподаватели. Был среди них и Булахов, который позже стал профессором. Сулер вытащил его из Могилева, а он потом подвел…

Празднуем, и вдруг Булахов пропал. Я пошла в комнату – никого нет. Сулер мне говорит: «Чувствую, что-то неспокойно, скоро произойдет что-то».

И действительно, вскоре меня (я тогда заведовала кафедрой) вызывает директор и говорит: «Мы Сулера снимаем с работы. А Вас – пока еще нет». Пока! И объясняет всё «коренизацией», т. е. в институте должны работать коренные жители Белоруссии. «А мы же здесь коренные! Наши деды, прадеды здесь жили!» – «Нет, нет, не то!»

На следующий день прихожу – висит приказ об увольнении Сулера за национализм. Сделали из этого большое дело. Начались собрания без конца, каждый вечер. Он не шел, они всё на меня накидывались, я такая-сякая… и на него, конечно. И каждый находит, что сказать! Один аспирант, профан К., ничего не понимавший в диалектологии, заявил: «Я по лицу видел, что он националист». Говорили о том, что они в туалетах слышали, и т. д. И на меня – почему я молчу? А я говорю: «Нельзя осуждать на основании подобных сплетен». Больше никто не вступился. Передать это трудно, я до сих пор переживаю.

На октябрьские праздники 1948 г. [тут собеседница засомневалась, не к 1947-му ли относится ее воспоминание; я проверил год по книге «Возвращенные имена» 1992 г., где были сведения об аресте Ефима Шлосберга. – В. Р.] устроили торжественное собрание в актовом зале, но вечер не начинают. Проходит полчаса, час… Наконец выходит Фридман с докладом. И видно, что неподготовленный. Назавтра идем на демонстрацию – я, Сулер, Фридман. Сулер его спрашивает – почему ты такой плохой доклад сделал? А Фридман и говорит: «Должен был выступить Шлосберг, так Шлосберга арестовали накануне. Мне сказали выступить, а я не мог отказаться. Я же преподаю историю партии на кафедре иностранных языков!» А мерзавец подслушал и представил так, что якобы Сулер спросил: «Зачем ты для них, т. е. для белорусов, доклад делал?» И, значит, Сулер – националист, раздули дело, сняли с работы.

Он поехал читать лекции в Молодечно (его там хорошо знали) – и там запрет, то же и в Бресте. Он боялся заходить ко мне в общежитие. Я жила на 2-м этаже. Говорили, что «в целях конспирации» мои знакомые поднимаются на 3-й этаж, а затем спускаются.

Со мной обошлось, хотя таскали в «это здание» (МГБ – В. Р.). А Сулер уехал. Его жена говорила, что в Семипалатинск, но это неправильно. Через год он умер в Ленинграде от рака. Целая эпопея. А тот, кто выдумал про Сулера, что «националист», уехал в Гомель. Судили его потом за совращение малолетних. Из-за него арестовали и математика Пикуса, одновременно со Шлосбергом.

Потом меня сняли с должности завкафедрой, отдали ее аспиранту Булахову. Меня обвиняли, что не могу ничего о Сулере сказать! А жена его упрекала меня, что меня не арестовали».

Мне захотелось найти документальное подтверждение истории, услышанной от С. Рохкинд. Пришел в архив педуниверситета со студенческим билетом ЕГУ, и заведующая высказалась в том духе, что, в общем, не против показать материалы, если ректор разрешит: «Напишите заявление, пусть ректор наложит резолюцию…» Сходил я к тогдашнему ректору БГПУ, Леониду Никаноровичу Тихонову, он черкнул, что не против… А затем последовал бюрократический «футбол». Сначала оказалось, что заявление не так оформлено. И еще – нужно «посоветоваться» с начальницей отдела кадров… Побывал я и у этой грозной дамы, сигнализировавшей, что меня «нецелесообразно» допускать в архив: наивно убеждал ее, что о сталинском времени обществу нужно знать как можно больше. В свою очередь, кадровичка твердила, что мне не нужно знать многих вещей, да и живы еще участники тех событий, вдруг что-то не то о них напишу? Похоже, убедила она ректора: во время второй встречи он прятал глаза и напирал на формальную сторону вопроса («как это Вы с улицы пришли, а где письмо от Вашего ректора?») Я сделал еще одну попытку, добыл письмо от академика Михайлова, на которое в канцелярию ЕГУ пришел ответ, подписанный тем же д-ром Тихоновым: мол, нет оснований пускать Вашего студента в наш архив… Посмотрев на отписку от великого специалиста по коммунистическому воспитанию молодежи, я понял, что толку на моем уровне не добиться.

Радует, что в новом веке исследователь нового поколения (окончил БГПУ в 2003 г.), кандидат филологических наук Дмитрий Васильевич Дятко смог-таки поработать с архивными делами Рохкинд и Сулера. В итоге он приоткрыл «завесу тайны» над неблаговидными поступками отдельных руководителей своей альма-матер. Если верить воспоминаниям жены, то директор МГПИ Максим Васильевич Макаревич был на фронте не из последних удальцов. А вот в конце 1940-х гг. проявил себя… ну, воздержусь от эпитетов. Не он один был такой, но легче ли от этого?

Надеюсь, что живы дети и внуки М. Л. Сулера, и они откликнутся на эту публикацию.

В. Р.

Опубликовано 10.10.2016 23:51

***

Поступивший отзыв на материал на белорусском и в русском переводе:

З цікаўнасцю прачытаў артыкул… Міхаіл (Маісей) Сулер памёр 16 чэрвеня 1958 г. не ў Ленінградзе, а менавіта ў Сяміпалацінску. Пахаваны на старых яўрэйскіх могілках г. Сяміпалацінска. У кнізе Ніны Крутавай “Евреи на земле Восточного Казахстана” змешчаны спіс пахаваных там, на с. 202 згадваецца М. Л. Сулер: http://sefer.ru/upload/JEK2006.pdf (Віктар Жыбуль, г. Мінск).

С любопытством прочел статью… Михаил (Моисей) Сулер умер 16 июня 1958 г. не в Ленинграде, а именно в Семипалатинске. Похоронен на старом еврейском кладбище г. Семипалатинска. В книге Нины Крутовой «Евреи на земле Восточного Казахстана» помещен список похороненных там, на с. 202 упоминается М. Л. Сулер: http://sefer.ru/upload/JEK2006.pdf (Виктор Жибуль, г. Минск).

12.10.2016 21:29

В. Рубінчык. КАТЛЕТЫ & МУХІ (23)

Другі тыдзень не сціхае кіпеш вакол ізраільскай прамовы ў Вярхоўнай Радзе Украіны. Ён быццам бы і глабальны (дзіды ламаюцца на розных кантынентах, фэйсбукі закіпаюць у тон мазгам), але ў той жа час не топавы, прынамсі ў Беларусі за ім мала хто сачыў. Таму – устаўлю свае дзве капейкі, балазе цяпер ёсць у нас такая манетка са сталі, пакрытай меддзю.

maneta1 maneta2

Украінска-яўрэйскія і, шырэй, украінска-ізраільскія адносіны заўсёды былі… не тое што канфліктнымі, а непрадказальнымі. Можа, справа ў тэмпераменце двух народаў. Як успамінаў энтузіяст «навядзення мастоў» Якаў Сусленскі пра сядзенне ў пермскім лагеры 1970-х: «З украінцамі мяне збліжала агульная рыса – эмацыйнасць. Дакладны разлік… мне зусім не ўласцівы. Помню, як бліскучы майстар складання скаргаў і заяў Міхаіл Макаранка (ён жа Гершковіч) абураўся, чытаючы заявы ўкраінцаў – “адны эмоцыі!” –а я “лавіў кайф”»

Кіно з узаемнымі папрокамі, груканнем у грудзі і размазваннем сопляў мы бачылі 30 год таму, калі ў Ізраілі судзілі Івана Дзем’янюка. Адны – найперш прадстаўнікі ўкраінскай дыяспары ў Амерыцы – на ўвесь свет гукалі «жыды нашых б’юць», другія (у тым ліку віцэ-спікер Кнесета) дзейкалі пра «спрадвечны антысемітызм» украінцаў.

Далей – болей. Анекдатычную гісторыю, якая сведчыць пра нягегласць многіх ізраільскіх чамаданаў дыпламатаў у канцы ХХ ст., расказаў былы пасол Ізраіля ў Беларусі Зэеў Бен-Ар’е:

У той час [пачатак 1990-х]… іменна да мяне звярнуліся з просьбай перакласці тэкст выступлення Вайса на ўкраінскую мову для распаўсюду сярод дэпутатаў, калі старшыня Кнэсета будзе прамаўляць да іх з трыбуны Рады. У прамове было месца, дзе пасля згадкі супольнай гісторыі ўкраінскага народу і вялізнай яўрэйскай абшчыны Украіны, а таксама падзякі ўкраінцам – Праведнікам народаў свету, гаварылася: “Разам з тым няможна забываць, што ўкраінскі народ у пэўнай частцы пайшоў за нацыстамі ў масавых забойствах яўрэяў”… Асобнік перакладу па дыппошце прыйшоў у маленькае ў той час ізраільскае прадстаўніцтва ў Кіеве ў вельмі памятым выглядзе, непрыдатным для ксеракапіявання. Кіраўнік прадстаўніцтва папрасіў мясцовую супрацоўніцу тэкст перадрукаваць. Яна не вельмі разбіралася ў палітычных нюансах, але змагалася за чысціню ўкраінскай мовы. Слова “частково”, ужытае мною, падалося ёй не вельмі мілагучным, і яна яго проста выкінула. Галава прадстаўніцтва ўкраінскай мовы не ведаў, тэкст не праверыў, у выніку ён быў памножаны. Як жа было ўкраінскім парламентарыям, слухаючы цурчэнне незнаёмага ім іўрыта з вуснаў высокага ізраільскага госця, чытаць у брашуры перад сабой, што ўкраінскі народ (выглядае, увесь) пайшоў за нацыстамі!

Зараз «цяжкасці перакладу» аднавіліся на новым узроўні. Чыноўнічкам, якія рыхтавалі прамову прэзідэнта Ізраіля Рубі Рыўліна 27.09.2016, цяжка было, відаць, праверыць, што Мар’іна Горка ў цэнтральнай Беларусі ніколі не адносілася да Украіны…

Але геаграфія тут усё ж не галоўнае. Вось асноўныя тэзісы, якія раскалолі аўдыторыю (найбольш алею ў агонь «падліў» першы):

  1. Блізу паўтара мільёна яўрэяў былі забіты на тэрыторыі сучаснай Украіны ў час Другой сусветнай вайны ў Бабіным Яры і ў многіх іншых месцах. Іх расстрэльвалі ў лясах, каля яроў і равоў, скідвалі ў братэрскія магілы. Многія з памагатых злачынцаў былі ўкраінцамі, і сярод іх асабліва вылучаліся байцы АУН, якія здзекваліся з яўрэяў, забівалі іх, у многіх выпадках выдавалі немцам.
  2. Нельга рэабілітаваць і ўслаўляць антысемітаў, ніякімі палітычнымі інтарэсамі не апраўдаць абыякавае маўчанне або няўцямнае мармытанне, калі ідзецца пра антысеміцкія структуры. Лідары краін, якія падзяляюць антысеміцкія, расісцкія і неанацысцкія погляды, ніколі не стануць жаданымі і паўнапраўнымі членамі сям’і народаў свету.
  3. Сёння Украіна паказвае свету новы твар. Украіна даказвае на справах, а не на словах сваё глыбокае імкненне да змен і дасканалення. Я захапляюся Украінай і яе дэмакратычным ладам, які яна ўвасабляе з гонарам, нягледзячы на выклік, што стаіць перад ёй у сферы бяспекі і эканомікі.

Дзе ж «крыўда для ўкраінскага народа», навошта крэслы ламаць? Пры ўсёй павазе да аднаго з кіраўнікоў Ваада Украіны і Еўраазіяцкага яўрэйскага кангрэса Іосіфа Зісельса, не разумею, чаму ён прасіў прабачэння за Рыўліна, ды яшчэ аргументуючы дзіўна: «Ніводзін суд у свеце не прызнаваў АУН або УПА арганізацыямі, якія здзяйснялі злачынствы». Па-першае, пра УПА – Украінскую паўстанцкую армію, сфармаваную пад канец 1942 г. – гаворкі ўвогуле не ішло (паглядзеў пераклад на англійскую, там таксама няма). Па-другое, i АУН – Арганізацыю ўкраінскіх нацыяналістаў – Рыўлін агулам не абвінавачваў, а казаў пра асобных яе прадстаўнікоў-«байцоў» (магчыма, лепей было ўжыць слова «актывістаў», бо да цкавання яўрэяў Украіны ў 1941 г. далучыліся цывільныя асобы, напрыклад, газетчыкі з «мельнікаўскага» крыла АУН). Па-трэцяе, юрыдычна-фармальны падыход (няма прысуду – няма абвінавачвання) не заўсёды спрацоўвае. На славутым працэсе ў Нюрнбергу не толькі АУН, а і вермахт не быў прызнаны злачыннай арганізацыяй – але хто зараз будзе адмаўляць, што нямецкія жаўнеры і афіцэры спрычыніліся да Шоа?

Прэзідэнта краіны, дзе цяпер жыве большасць яўрэяў свету, нехта ўспрымае як іхні «твар» – або нашага «спікера». У прынцыпе-та не зусім так (асабіста я не ўпаўнаважваў Рыўліна ехаць у Кіеў :)), але гэтым разам няма нічога страшнага, калі ён будзе так успрымацца. Наіўна выглядаюць спробы давесці, што Рыўлін выказаў «сваё прыватнае меркаванне». Пагатоў афіцыйныя асобы Украіны не раз прызнавалі саўдзел некаторых украінцаў (ясная рэч, не ўсяго народа) у знішчэнні яўрэяў. Годна выступіў, напрыклад, Пётр Парашэнка у Кнэсеце (снежань 2015 г.): «Як толькі з’явілася незалежная Україна, яе кіраўніцтва прынесла прабачэнні за злачынствы, здзейсненыя асобнымі ўкраінцамі ў гады Халакосту. Я, вядома ж, падзяляю пазіцыю першага Прэзідэнта Украіны Леаніда Краўчука. І раблю гэта ў парламенце яўрэйскай дзяржавы, перад дзяцьмі і ўнукамі ахвяр Халакоста».

Раней ва ўкраінскім палітыкуме крыўдавалі, што ізраільцы выпукляюць жахі і забываюцца на тых, хто ратаваў яўрэяў. Небеспадстаўна крыўдавалі… Дарэчы, прыблізна так, як некаторыя яўрэі 30-40-50 год таму трактавалі ўкраінцаў, беларуская лаўрэатка сёлета «абагульніла» палякаў, дый родную Украіну не пакінула ў спакоі. Але ў гэтым плане да прамовы Рыўліна не прычапіцца, ён казаў: «Слушна і тое, што [ва Украіне] было больш 2,5 тыс. праведнікаў народаў свету».

Крыху смешна, аднак і сумна было глядзець на апанентаў Рыўліна. Хіба самы «тытулаваны» з іх – Багдан Чэрвак, правадыр цяперашняй АУН, «па сумяшчальніцтве» – першы намеснік кіраўніка Дзяржаўнага камітэта тэлебачання і радыёвяшчання Украіны. Ён назваў прамову прэзідэнта Ізраіля «пляўком у душу ўкраінцам» і дадаў: «Звінаваціць АУН у Халакосце, ды яшчэ падчас парламенцкіх слуханняў з нагоды 75-годдзя трагедыі Бабінага Яру – значыць зняважыць украінскую нацыю… Просьба да ўкраінскіх яўрэяў. Пераканайце пана прэзідэнта, што чытаць маскоўскія газеты і глядзець расійскае тэлебачанне не толькі шкодна, але і непрыстойна». Няўжо ўкраінцам можна «прадаць» ідэю аб тым, што Рыўліну мала матэр’ялаў з «Яд ва-Шэма» (хоць бы гэтай кніжкі – стар. 36 і далей)? Пасля гэтай «парады» мой давер да дзяржаўных каналаў, кантраляваных Б. Ч., мякка кажучы, не вырас. Дарэчы, летась сфоткаў на будынку яго ведамства ў Кіеве шыльду з лозунгам «баронім інфармацыйную прастору»:

shylda2015

Па-мойму, журналістам увогуле і тэлевізійным у прыватнасці не варта займацца контрпрапагандай, бясконца пераводзіць стрэлкі на «пуйло Хуціна». Калі б Украіна аб’явіла Расіі поўнамаштабную вайну – іншая справа; ва ўмовах жа адносна мірнага Кіева лепей датрымлівацца прафесійных норм, даваць праўду, толькі праўду, нічога, акрамя… Каб служыць узорам для тых самых маскоўцаў. Зрэшты, як тая казала, «калі трэба тлумачыць, то не трэба тлумачыць».

Разумна адпісаўся ўкраінскі публіцыст/грамадскі дзеяч Павел Зуб’юк (02.10.2016): «Можна, вядома, спрачацца, ці члены арганізацыі, якая выдавала інструкцыі пра «прыязныя» і «варожыя» меншасці (прычым «варожыя» падлягалі вынішчэнню ў ходзе барацьбы за ўкраінскую дзяржаўнасць) сапраўды «асабліва вылучаліся» сярод іншых. Але тое, што АУН нават у 1942 г. прадаўжала настойваць на сваім «негатыўным стаўленні да жыдоў», сведчыць само за сябе». Неблагі і каментар аўтара часопіса «Foreign Policy» Бенджаміна Коэна (30.09.2016): «Словы Рыўліна маглі зачапіць або падацца бестактоўнымі тым, хто зацыклены на паказе толькі станоўчых вобразаў украінскай гісторыі, асабліва ў час, калі Украіна так шмат робіць для ганаравання ахвяр вайны. Аднак, калі Украіне выпала змагацца за ператварэнне ў дэмакратычнае грамадства, то яна мусіць сутыкацца з усімі бакамі сваёй гісторыі: станоўчымі, адмоўнымі і тымі, што паміж».

Пры ўсіх глупствах і пераходах на асобы добра тое, што дыскусія па гістарычных пытаннях у нашай паўднёвай суседцы cяк-так вядзецца… У Беларусі ж, выглядае, не так многа людзей, якіх цікавіць мінулае… Год таму выйшла кніга ізраільскага гісторыка Леаніда Рэйна «Каралі і пешкі» (мне выпала перакладаць яе з англійскай), дзе нямала гаворыцца пра ролю беларускіх калабарантаў у генацыдзе яўрэяў, але розгаласу яе з’яўленне амаль не выклікала. Названая кніга, выдадзеная ў арыгінале на пачатку 2010-х, далёкая ад дасканаласці: хапала ў ёй памылак і недагаворанасцей… Але, па-мойму, опус Рэйна мог бы даць штуршок шчыраму абмеркаванню агульнага мінулага.

rein bely

Вокладка кнігі Л. Рэйна; А. Белы рыхтуецца загнаць кол у магілу бел. нацызму

Прыпамінаецца дыскусія (?) пасля яшчэ больш спрэчнага артыкула беларускага «ліцвінскага» даследчыка і бізнэсоўца Алеся Белага, апублікаванага ў ізраільскай газеце «Мост» пад канец 2008 г. Алармізм аўтара («успышка нацызму ў Беларусі магчымая ў найбліжэйшы час») не выклікаў у мяне сімпатый тады, не выклікае і цяпер, аднак праблемы закраналіся важныя. Якая ж была рэакцыя ў тутэйшым сеціве? Прадказальная – збольшага абвінавачвалі А. Б. у супрацы з КДБ…

Магчыма, яшчэ вярнуся да тэмы дыялога пра падзеі даўніх гадоў, а зараз колькі словаў пра «культурку». Парадаваў тэатральны фестываль у Мінску «ТЭАРТ», хоць і выбраўся я толькі на адзін спектакль – «З жыцця насякомых» у памяшканні Рэспубліканскага тэатра беларускай драматургіі. Пачалося ўсё з таго, што ў касе не ўзяў білет, таптаўся ля ўваходу. Выйшла намесніца дырэктара Святлана К. і запрасіла сесці на прыстаўное крэсла – усяго за 8 BYN! Абяцала непаўторную энэргетыку ад яе цёзкі Бенькі – і дапраўды, энергетыкі ў вершах расійца Алейнікава пра мух, конікаў ды іншых кузурак было аж з каптуром. Гучалі раяль (Дар’я Мароз), скрыпка, тэрменвокс (Марыя Васільеўская) – нарэшце пачуў яго ўжывую. Спявала С. Бень, здаецца, не ў поўную сілу, але хапала гэгаў і забаўнай мультыплікацыі.

Мікалая Алейнікава чытаў у 90-х (нехта з аднакласнікаў прыносіў кніжку). Ды толькі цяпер, пасля ўмелай дэкламацыі «Жук-буржуй и жук рабочий гибнут в классовой борьбе!» я ўцяміў, што перажыць Сталіна ў паэта-абсурдыста шансаў было малавата. «Макар Свірэпы» – гэта вам не «Макар Друкар», эпігон Ведзьмака Лысагорскага. Пагартаўшы віртуальны зборнік, знайшоў у Алейнікава і цыкл «Жук-антисемит», які ў праграму не трапіў…

У цэлым спектакль – на вялікага аматара («канкрэтнай гісторыі няма, ёсць агульны стан, які працягваецца праз 14 нумароў, вершаў Мікалая Алейнікава»), ды галоўнае, што акцёрцы падабаецца, а гледачы на Беньку пойдуць 🙂

Вольф Рубінчык, г. Мінск

wrubinchyk[at]gmail.com

07.10.2016

Апублiкавана 8.10.2016  21:16

Ю. Тепер. О Викторе Корчном

Июнь 2016 года. От одного из знакомых слышу: «Умер Корчной». Вспомнилась характеристика выдающегося русского дипломата Александра Горчакова: «Человек, переживший свою славу». В 1970-80-х годах о Викторе Корчном знали все, а многие ли помнят сейчас? Многие ли вообще интересуются шахматами в Беларуси?

Я видел и слышал гроссмейстера дважды во время его приезда в Минск (декабрь 1975 г.). Казалось бы, чем тут поделиться? Но начал вспоминать – и понял: мне есть что сказать о выдающемся шахматисте.

* * *

Август 1971-го. Я достиг возраста бар-мицвы (тогда, конечно, не знал, что это такое) и готовлюсь к началу своей шахматной «карьеры» в Минском дворце пионеров. Во дворе у нас шахматный бум, чего ни раньше, ни позже не наблюдалось – возможно, он был связан с успехами Роберта Фишера. Я успешно играю с парнями, которые значительно старше меня, кто-то сообщает отцу о моих успехах, на что тот не без доли кокетства отвечает: «Надо же ему умственно развиваться, не всё же время футбол да футбол». Решил выучить какой-нибудь дебют, выбор пал на сицилианскую защиту. Единственная шахматная книга в доме – «Основы шахматного творчества» Я. Г. Рохлина. Нашел в ней партию Матанович – Корчной и получил общее представление о шевенингенском (или, как сейчас говорят, схевенингенском) варианте. Суть его, правда, осталась для меня не очень понятной (ее позже объяснил тренер М. И. Шерешевский), но порядок ходов я запомнил. Сам не знаю, почему – у Корчного-то в партии этого не было – решил сначала выводить слонов на е7 и d7, а уж потом коней. Неожиданно идея принесла успех в моем первом турнире, в партии с соперником третьего разряда (у меня тогда разряда еще не было):

М. Дудецкий – Ю. Тепер. 1.е4 с5 2.Кf3 d6 3.d4 cd 4.K:d4 e6 5.Kc3 Ce7 6.Фg4?? е5 7.Ф:g7 Сf6 8.Cg5? Можно было ограничиться потерей одного коня, сейчас теряются две фигуры. 8…C:g7 9.C:d8 ed 10.Kb5 Kp:d8 и черные постепенно реализовали перевес. Интересно, как бы Виктор Львович реагировал на мои записки, скорее всего посмеялся бы, ведь с юмором у него всегда был порядок.

В детстве я не болел за Корчного. Творческий портрет его, изображенный в книге В. Васильева «Седьмая вуаль», особого впечатления на меня не произвел. Гораздо симпатичнее мне (наверное, не только мне) был Михаил Таль. В 1972 г. вышел фильм «Гроссмейстер», где снялись М. Таль и В. Корчной. Помню, наш тренер А. И. Шагалович говорил: «Фильм хороший, но и ошибок там хватает. Вот показано, что Корчной очень любит ничьи, а ведь это совершенно не так». Ясно, Корчной играл в фильме тренера по фамилии Волков и сыграл очень хорошо (в отличие от Таля, изображавшего самого себя), но зрители в эти тонкости далеко не всегда вникали. После бегства Корчного из СССР фильм больше не показывали, и сейчас мало кто вспомнит, о чем вообще там шла речь.

Приезд Корчного в Минск (декабрь 1975 г.) стал большим событием в шахматной жизни Беларуси. Я, тогда уже студент института культуры, был на двух выступлениях Корчного – в старом здании РШШК и в библиотеке по ул. Интернациональной. Встреча в клубе продолжалась недолго, в число участников сеанса одновременной игры меня не включили. Победу в том сеансе одержал мой друг Миша Клиза, тогда еще не кмс, а перворазрядник. Помню, на мой вопрос, какое впечатление произвел на него Корчной, Миша в шутку (а может, и не только) ответил: «Впечатление, что он играть не умеет!»

korchnoi_fb1975

Заметка из «Физкультурника Белоруссии» за 1975 г. Вместо «Туранина» правильно «Турапина» (чемпионка БССР 1977, ныне – известная брестская тренерка)

Из устного выступления запомнился вопрос из зала: «Правда ли, что советское правительство запретило Борису Спасскому жениться на француженке?» Ответ был такой: «Нет, неправда, потому что Спасский женился на француженке». В то время я об этих околошахматных делах еще ничего не знал. Корчной рассказывал о том, что он и многие другие сильные игроки недовольны системой проведения чемпионатов СССР (высшая и первая лиги). В высшей лиге оставалось тогда лишь 6 человек, а остальные выбывали в первую (7-12-е места) либо во Всесоюзный отборочный турнир, который называли «школа мужества» ввиду того, что пробиться наверх оттуда было очень тяжело. Гроссмейстер также говорил, что ведущие зарубежные шахматисты не любят играть в СССР из-за маленьких призов, при том, что уровень игры советских мастеров очень высок и можно потерять рейтинг.

Продемонстрировал Корчной свою партию с югославским гроссмейстером Планинцем из Мемориала Алехина 1975 года. Запомнился рассказ о том, что после партии (был королевский гамбит) соперник спросил югослава, знает ли тот, что в югославской шахматной энциклопедии есть статья Корчного об этом дебюте. На это Альбин Планинц ответил: «Нет, я не знал, иначе сыграл бы что-то другое».

О втором выступлении Корчного я узнал чуть ли не в последнюю минуту. На следующий день, в понедельник, я вернулся домой из института. Отец специально позвонил соседям (у нас тогда телефона не было), они позвали меня к телефону, и он сообщил: «В семь вечера Корчной выступает в библиотеке на Интернациональной. Возьми книгу Корчного, можно будет под фотографией взять автограф». Папа имел в виду книгу «Ленинградский межзональный турнир 1973 года» (редактор-составитель Ю. Бразильский), где имелись фотографии всех участников турнира.

Нахожу нужную книгу и вовремя прихожу к месту лекции. Сеанса не было – только встреча с любителями шахмат. Без всякой рекламы небольшой зал (вместимость человек 50) переполнен. Встречу ведет кандидат в мастера Григорий Аронович Шмуленсон, ныне известный литератор («Гаш»). Начало выступления проходит спокойно, Корчной говорит о главных турнирах того времени (чемпионаты СССР, Мемориал Алехина), о которых уже рассказывал в РШШК. Дальше он переходит к соревнованиям на первенство мира 1973-75 гг., и его тон меняется. Со смехом зал встречает рассказы о матчах 1974 года Корчной – Мекинг и Корчной – Петросян. Думаю, история об «обмене любезностями» между партнерами после окончания матча в Огасте (США) будет чем-то новым для читателей; в книгах Корчной об этом не писал. Насколько помню, Виктор Львович говорил: «После окончания матча Мекинг заявил, что я выиграл матч благодаря тому, что мне звонили из Москвы. Он даже не мог себе представить, что я настолько сильнее его в эндшпиле. Я не остался в долгу и сказал, что бразилец вышел в претенденты из-за того, что межзональный турнир проходил у него на Родине и он мог в решающий момент купить пару очков, что и принесло ему победу в турнире».

История матча с Тиграном Петросяном в Одессе хорошо известна и пересказа не требует. Когда речь заходила о Петросяне, в словах Корчного замечалась неприязнь, которую он даже не пытался скрывать. Попытаюсь воспроизвести его слова: «В 1951 г. должны были играть на первенство мира Михаил Ботвинник и Давид Бронштейн. Ботвинник тогда заявил, что не может чемпионом мира стать человек, у которого нет высшего образования. Бронштейн на это ответил: «Будет первый». Но он ошибся. Первым чемпионом мира, у которого на момент завоевания короны не было не только высшего, но и среднего образования, стал Петросян. После этого у него очень быстро появилось и среднее образование, и высшее, а чуть позже – и диссертация… Экс-чемпион мира очень не искренний человек. Он может в печати ругать мастеров за ничью в 15 ходов, а сам предлагать ничью на 8-м ходу».

Об Анатолии Карпове Корчной старался говорить менее резко. По поводу интервью югославским журналистам, за которое его наказали после матча с Карповым, лектор говорил следующее: «Я сказал, что Карпов играет неплохо, но его победу не следует переоценивать, поскольку игра шла не на равных. На Карпова работал почти весь тренерский штат Союза, а я был совсем один. Может быть, это интервью прошло бы спокойнее, но Петросян, чтобы мне отомстить, сообщил о моем «преступлении» наверх, и сразу началась травля в печати. В итоге мне снизили гроссмейстерскую стипендию на 100 рублей, запретили участвовать в международных турнирах, даже проходящих в СССР». Для подавляющего большинства слушателей, в том числе, конечно, и для меня, эта информация звучала сенсационно.

Невозможно передать всё, сказанное Корчным: его выступление продолжалось более двух часов. Но хорошо помню, что на вопрос об отношении к белорусским шахматистам ответ был таков: «Я две партии проиграл Виктору Купрейчику. С Альбертом Капенгутом мы два раза сыграли вничью и один раз мне удалось его победить. Так что если Таля я считаю «пижоном», то белорусских шахматистов я очень уважаю и желаю им успехов».

В конце вечера Корчному подарили панно с изображением зубра. При этом было высказано пожелание: «Бить ваших врагов так, как их бьют наши зубры». На память о встрече мне остался автограф на книге.

korchnoi_avtograf

Интерес к личности Корчного в 1970-х был огромен, и то, что я услышал в конце 1975 г., стало моей «фишкой», имевшей успех почти в любой компании. Зимой-весной 1976 г. у нас в институте изучался курс психологии. Я взялся писать работу по психологии шахмат. Преподаватель (доцент Вера Николаевна) в теме не разбиралась, но поощрила мое рвение. Основу работы составили сведения из книг Н. В. Крогиуса, где обильно приводились высказывания Корчного по разным вопросам шахматной борьбы и психологии шахмат.

К июню работа была написана, набрана (на машинке), готова к представлению на республиканский конкурс студенческих научных работ. Экзамен для меня в том году представлял собой приятную светскую беседу с Верой Николаевной. Я получил оценку «отлично». Мы договорились встретиться после студенческих каникул и обсудить окончательный текст перед подачей на конкурс.

Решение Корчного остаться за границей (июль 1976 г.) поставило мой труд под удар, но я об это поначалу даже не задумался. «Прозрение» пришло осенью. Встретил в институте В. Н., она была напугана и сказала: «Надо немедленно выкинуть из работы все упоминания о Корчном, иначе могут быть неприятности и у тебя, и у меня».

Делать работе «обрезание» мне не хотелось, как не было и желания приписывать высказывания Корчного кому-то другому (например, Петросяну, автору диссертации по схожей тематике). В общем, работа «Некоторые проблемы психологии шахмат» так и осталась не поданной на конкурс, а я искренне пожалел, что Корчной так не вовремя стал невозвращенцем. Хотя, может, всё к лучшему, ведь особой научной ценности, как я теперь понимаю, мой текст не имел…

…Октябрь 1976 года. В Минске – первая лига чемпионата СССР. В выступлениях перед зрителями «старички» стараются осудить Корчного, доказать, что их с ним ничего не связывает. На открытии турнира берет слово Сало Флор (главный судья). Он начинает фразу так: «Корчного за его поведение мы, конечно, осуждаем, но…» Договорить Флору не дает Марк Тайманов: он вскакивает с места и резко заявляет: «Мы осуждаем Корчного не за поведение, а за предательство». Сейчас я понимаю, что Марк Евгеньевич, старый друг Корчного, переживал большие неприятности после матча с Фишером в 1971 г. и спустя пять лет просто боялся снова не попасть «в струю», но тогда мне было стыдно за Тайманова. Я рассказал об этом эпизоде одному из друзей, и его реакция была аналогична моей: «Мы тоже осуждаем Тайманова за предательство».

Май 1977 года. Группа из 4 человек (я и 3 девушки) проходит практику в библиотеке института «Минскгражданпроект». В программе, помимо заданий по специальности, и так называемая «общественно-политическая практика». Не помню, что должны были делать мои коллеги, но мне дали задание подготовить политинформацию для читателей библиотеки. Я отдавал себе отчет в том, что до Бовина и Зорина мне далеко, и после краткого обзора политических новостей свел дело к шахматной информации. Рассказал о прошедшем в начале 1977 г. четвертьфинальном матче Корчной – Петросян, о том, что ему предшествовало. Добавил рассказ о неучастии СССР и его союзников в шахматной Олимпиаде 1976 г. в Израиле… и с удивлением обнаружил, что посетители библиотеки, пришедшие вовсе не для того, чтобы меня слушать (библиотека техническая, здания производственные), забросили свои занятия и с интересом прислушиваются к моей «скрытой антисоветчине». После выступления одна девушка говорит: «Вы очень интересно рассказываете. Приходите к нам и расскажите нам в отделе». Я с удовольствием принял приглашение. Заведующая библиотекой Гольбина (имени не помню) отправила меня на новое мероприятие, сказав, что это повышает авторитет библиотеки.

Захожу по указанному адресу, спрашиваю, о чем рассказывать. В ответ – молчание. Пересказываю выступление Корчного – и получаю порцию аплодисментов. Записываю в отчет по практике: «Выступал в одной из групп. Получилось удачно. Мне аплодировали и поблагодарили». Наш руководитель практики Николай Васильевич Иванов посмеялся над моим отчетом. Единственное его замечание: «Можно было бы скромнее». Так Корчной помог во время практики 🙂

Май 1978 года. В старом клубе (РШШК) выступает Лев Полугаевский. Он в отличном настроении после командного турнира I лиги в Могилеве, поскольку посетил родной город (впервые после эвакуации в 1941 г.), а команда «Локомотив», которую возглавлял Лев Абрамович, вернулась в высшую лигу. Гроссмейстеру всё нравится. Он говорит о хорошей организации соревнования, расточает комплименты игре белорусской команды «Красное знамя». Особенно выделяет А. Я. Ройзмана, набравшего на 2-й доске 4,5 очка из 5: «Такой блестящий тактик, как Борис Гулько, попался на тактику Ройзмана». Наш мастер довольно улыбается. Но вот речь заходит о предстоящем матче на первенство мира Карпов – Корчной (Багио, 1978) и о провальном для Полугаевского матче с Корчным (Эвиан, 1978) – и настроение гроссмейстера сразу меняется. Он растерянно говорит: «Это что-то удивительное. Ну, не может же он в таком возрасте играть намного лучше, чем раньше. Наверное, принимает какие-то допинги или стимуляторы, в шахматах же нет допинг-контроля. В начале партии он выглядит сонным, а затем постепенно приходит в себя, и на 5-м часу игры, когда соперник устает, Корчной находится в лучшей форме». Не знаю, как это комментировать: больше ни от кого я такого не слышал.

Впервые рассказал Полугаевский и о будущей жене Корчного Петре Лееверик. Имен он не называл: просто сообщил, что у Корчного, который борется за выезд семьи, появилась другая женщина. Я пересказал эту лекцию Полугаевского моему другу Мише Кагану; он взял лист бумаги и записал рассказ «для истории». Кстати, у Кагана была целая подборка фотографий Корчного разных лет.

О матче Карпов – Корчной писано-переписано; вспомню, что в сентябре 1978 г. оказался на сельскохозяйственных работах в Поставском районе Витебской области. Меня и нескольких студентов выпускного курса отправили туда с первокурсниками. Юные девушки о шахматах знали мало, но с немалым интересом слушали мои «майсы» о Корчном. Еще спросили, какое название дать стенгазете. Я, недолго думая, ответил: «Цугцванг-78». Попутно пришлось объяснять, что такое цугцванг. Название понравилось, так и написали. А в один из рабочих дней мне говорят, что надо выступить с лекцией о матче в местной школе. По этому случаю тщательно бреюсь, а наша преподавательница Тамара Николаевна Королёва зашивает мне штаны, которые я порвал, когда лазил на дерево (в первые дни мы собирали яблоки). Она просит, чтобы я был поосторожнее в речах о Корчном. Стараюсь выполнить пожелание – больше говорю о Карпове, о матче Гаприндашвили – Чибурданидзе, о состоянии белорусских шахмат.

После выступления школьники просят меня сыграть с ними. Успеваю сыграть две партии – гудок машины прервал партию на самом интересном месте. Возвращался я в хорошем настроении – легче говорить о шахматах, чем копаться в земле и таскать ведра…

Приехав с «картошки» в Минск, застаю драматическую концовку матча. При счете 5:5 слышу разговоры в клубе: «Если Карпов проиграет, то в руководстве полетят головы». Но Карпов вырывает победу, и головы остаются на месте. Зато в «Литературной газете» в статье о матче печатается фотография: Корчной, стоящий на голове, а рядом – его наставники-йоги… Позже я прочел в статье о командном молодежном первенстве СССР (1949) стишки о Корчном «Самый главный пёс – Корчной, он растёт вниз головой», и подумал: «Забавное получилось предсказание».

Матч Карпов – Корчной (Мерано, 1981) не вызывал у минчан столь живого интереса, как матч 1978 г. Стало очевидным, что сила Корчного падает, снизился и интерес к его судьбе. Я еще выступил перед студентами Минского пединститута перед началом матча, но это было последнее мое выступление, связанное с Корчным. Во время матча 1983 г. Корчной – Каспаров я уже болел за Каспарова.

Юрий Тепер, ведущий библиотекарь БГПУ им. М. Танка, г. Минск

06.10.2016

Опубликовано 7.10.2016  9:45

Магія Пінска / Magic of Pinsk (photos taken on Oct. 5, 2016)

01

Пінск – сталіца Палесся. Маляўнічая мапа ў цэнтры паказвае і сінагогу – былы малітоўны дом Перлава / Pinsk as the capital of Palessye. This picturesque map in the downtown area shows inter alia a synagogue – former Perlov’s house of prayer

02

У горадзе не засумуеш / You must not be sad in this town! (at “Viasiolaya” – Jolly str.)

03

Гэтая самая «Вясёлая» / The same “Jolly” street

04

Набярэжная, познія кветкі / The embankment, some autumn flowers

05

Некалі тут, ля гатэля «Прыпяць», стаяў гіпсавы піянер; новыя часы, новыя норавы / Once there was a gesso pionееr here, by the Pripyat’ hotel; modern times, new morals

06

Толькі «чувственность», толькі хардкор, і ніякага прону! / Only sexiness, only hardcore and no porno!

07

Былы Палац Бутрымовіча і Палац піянераў, цяпер – ЗАГС / Ex-Palace of Butrymovich, aka ex-Palace of Pioneers, now – Pinsk Registry of Births, Deaths and Marriages

08

Чабурашка ў камені? / Cheburashka in stone?

09

Конь, можа, нават шахматны / A horse, or perhaps a chess knight

10

Расфарбаваныя дрэвы ля дзіцячай школы мастацтваў / Painted trees near the Pinsk school of arts

11

Палескі тэатр… / The Palessye theatre…

12

Ідалы тэатра / And some idols of the theatre

13

Знакаміты клуб, адкрыты Тыгранам Петрасянам у 1983 г. (да вайны тут быў бардэль :)) / The famous chess club, inaugurated by Tigran Petrasian in 1983 (there was a brothel here before WWII :))

14

Вядучы шахтрэнер Піншчыны Леанід Ліндарэнка вывучае выданні суполкі «Шах-плюс» / Leanid Lindarenka, the leading chess coach of Pinsk region, is scrutinizing “Shakh-plus” editions

 

15

Уладзімір Лебедзеў, апякун знатакоў (злева). Справа – аўтар падборкі / Uladzimir Lebedzieu, the tutor of “What? Where? When?” experts (left), and the author of photos (right)

16

Галоўны ідышыст горада Раман Цыперштэйн у сваім «штабе» / Raman Tsyperstein, the main Yiddish activist of the town, in his “headquarters”

17

Гімназія, дзе вучыўся Хаім Вейцман / The gymnasium where Chaim Weizmann studied by the end of ХІХth century

18

Шыльда ў гонар першага прэзідэнта Ізраіля (руская, іўрыт) / Memorial plaque in honor of the first President of Israel (Russian, Hebrew)

19

«Нашы боты» на вул. Леніна / “Our boots” at Lenin str. (inscription in Belarusian)

20

«Мой модны кут», як ты мне мілы! / “My fashion сountry”, how I like you! (allusion to well-known verses by Jakub Kolas: “My native сountry”, and so on)

21

Успамін пра пінскі замак / А reminiscence of the Pinsk castle

22

Але руская мова па-ранейшаму прыярытэтная на вуліцах… / But the Russian language is still dominating around the streets…

23

…І «рускі свет» не здаецца. Ля былога рэстарана «Пінская шляхта» / And the “Russian world” is not giving in. In front of the former restaurant “Pinsk gentry” (now it has a Russian name and displays Russian publicity)

24

Помнік Івану Чуклаю, маладому герою вайны / A monument to a young hero of WWII (Ivan Chuklay)

25

Хто б Вы думалі? Сам тав. Горкі! / Who may that be? Cоmrade Maxim Gorky himself!

Апублiкавана 6.10.2016  20:56 / Published 10/06/2016 20:56

Геннадий Несис. Распределение

Спросите у нынешних старшекурсников, какие чувства у них вызывает почти забытое слово распределение, и большинство из них безразлично пожмет плечами. Будущие физики и математики, изучавшие теорию вероятностей, возможно вспомнят распределение французского ученого С. Пуассона или великого немца Карла Фридриха Гаусса; более искушенные смогут назвать еще и распределение по энергиям элементарных частиц, носящее имя австрийского физика Л. Больцмана. Те немногочисленные экономисты, которые реально и прилежно учились, поднапрягшись, постараются процитировать дефиницию из их профессионального словаря: ”Распределение – есть доли совокупного дохода, приходящиеся на различные слои общества”. Впрочем, ни у кого из них этот термин не вызовет особенных эмоций.

Совсем иное значение и в прямом и в переносном смысле имело это понятие в советские времена. Для нескольких поколений наших студентов-выпускников исход по сути формального и чисто бюрократического действа – распределения на работу по окончании высшего учебного заведения – мог повлиять решающим образом не только на профессиональную карьеру, но и на личную жизнь, и даже на судьбу так называемого “молодого специалиста”.

В конце 60-х годов распределение проходило сравнительно со сталинскими временами довольно либерально: выпускников-ленинградцев чаще всего направляли на работу по месту жительства. Особенно это касалось будущих обладателей дипломов технических вузов. Бесчисленные конструкторские бюро и научно-исследовательские институты, расплодившиеся на берегах Невы, могли поглотить любое количество младших научных сотрудников и инженеров. Все происходило по формуле Михаила Жванецкого: молодые специалисты “делали вид, что работали, а государство делало вид, что платит им зарплату”. Новоиспеченным врачам и учителям приходилось посложнее. Но и они, как правило, получали направление, если не в школы и больницы родного города, то и не на Дальний Восток, а чаще всего в районы Ленинградской области. Приезжих студентов, не имевших в северной столице постоянной прописки, ждала более суровая участь. Впрочем, наиболее активным из них, удавалось остаться и в Ленинграде. Для этого надо было предусмотрительно жениться или выйти замуж за местного жителя или заранее, например, во время производственной практики, договориться о персональном запросе от организации, обладавшей квотой на заветную прописку для необходимых ей специалистов.

Этот краткий историко-социологический экскурс предназначен для молодого читателя. Представители моего поколения запоминали нервный, а для многих из нас и драматический акт распределения на всю жизнь.

В тот сентябрьский день не было особых оснований для беспокойства. Одноклассница моей мамы и авторитетный специалист в области электрохимической промышленности Зоя Александровна Рабинович заранее подготовила официальный вызов на работу в крупный научно-исследовательский институт, располагавшийся в пяти минутах ходьбы от моего дома. Я уже побывал в вестибюле этого “почтового ящика” (так в те годы именовались НИИ и КБ оборонного комплекса) и был представлен начальнику отдела, т.е. своему будущему начальнику. Персональный запрос на молодого специалиста, скрепленный соответствующими подписями руководства, я заблаговременно сдал в деканат своего факультета и, как мне представлялось, мое предстоящее распределение должно было превратиться в чистую формальность. Однако я недооценил каверзность и непредсказуемость системы, в которой мы все существовали.

Мероприятие началось чинно и торжественно. В президиуме восседали: наш строгий и суховатый декан – профессор Максим Максимович Сычев и бессменный заведующий кафедрой электрохимии (он занимал эту должность более тридцати лет) старый русский интеллигент Николай Павлович Федотьев, а в зале расположились представители заводов и научно- исследовательских институтов, подавших заявки на выпускников ведущего химического ВУЗа страны. Выпускников вызывали не в алфавитном порядке, а согласно среднему баллу, полученному по учебным дисциплинам. Говоря современным языком – по рейтингу. Круглых отличников в нашей группе не было, но обладатели высоких показателей (4,5-4,8 балла) выходили из аудитории быстро и в хорошем настроении. Дошел черед и до меня. Я уверенно вошел в зал. Секретарь деканата, громко объявив мою фамилию, сообщила, что на меня имеется персональный вызов из такого-то НИИ и “руководство института не возражает против направления Несиса Геннадия Ефимовича на работу в эту организацию”.

Хмурый декан предложил мне подойти к столу Президиума и подписать соответствующее согласие. Я уже взял в руку авторучку с тем чтобы покончить с формальностями, как неожиданно на всю большую аудиторию раздался душераздирающий крик, прозвучавший воплем тяжелораненого зверя: “Нет! Нет! Ничего не подписывайте, мы отзываем наш запрос и вообще отказываемся от распределения к нам на работу в этом году!”

Я резко обернулся, и увидел вскочившего со своего места и размахивающего руками взволнованного мужчину в строгом сером костюме. В зале возникла немая сцена из гоголевского “Ревизора”. Два растерянных профессора с побагровевшими лицами, начальник первого отдела засекреченного учреждения с воздетыми к небу руками, девушка-секретарь с официальной бумагой, в которой не хватало только одной моей подписи, полный зал недоуменных зрителей, и, наконец, я – главный герой трагифарса, застывший в нелепой позе в шаге от мощного обитого зеленым сукном стола, за которым, видимо, сиживал еще Дмитрий Иванович Менделеев.

Попытаемся понять, что стало причиной форс-мажорной ситуации, в которой оказались все действующие лица той незабываемой мизансцены.

Руководство НИИ приняло во внимание рекомендацию своей уважаемой коллеги – Зои Рабинович, и согласилось принять на работу молодого специалиста, выпускника престижного Ленинградского Вуза. Начальник первого отдела видимо поленился запросить мои анкетные данные, а фамилия Несис его не насторожила, так как звучала скорее на прибалтийский манер, как Лацис или Райнис. Однако увидев мою отнюдь не скандинавскую внешность, профессионал мгновенно оценил последствия своей оплошности и без объяснения причин дезавуировал запрос, подписанный его собственным институтским руководством, ибо опасался реакции совсем другого начальства и в совсем другом ведомстве.

Опытный администратор, декан нашего факультета, наконец взял себя в руки и прервал явно затянувшуюся паузу: “У меня есть предложение – отложить вопрос о распределении Несиса до окончания нашего заседания”.

Мне пришлось выйти в коридор и, пропустив вперед всех студентов свой группы, унизительно дожидаться решения участи. Впрочем, я был не одинок. Вскоре в таком же незавидном положении оказалась одна из самых прилежных моих соучениц – уроженка Смоленска Галя Розенгард.

Нас двоих пригласили к шапочному разбору – все перспективные места были уже заняты. Пришлось выбирать только из двух производств, готовых принять на работу инженеров- электрохимиков с такими ненадежными фамилиями. Здесь необходимо подчеркнуть, что после Шестидневной войны на Ближнем Востоке прошло чуть больше года, и действовало негласное указание – “инвалидов пятого пункта” держать подальше от каких-либо технологических или, тем более, оборонных секретов.

Я выбрал филиал ювелирного завода, расположенного внутри Гостиного двора, а Галине предстояло заняться никелировкой металлических кроватей на мебельной фабрике.

Часто, вспоминая тот день, я думаю, как мне тогда повезло. Ведь стоило тому поначалу проморгавшему мое неарийское происхождение кадровику выйти покурить, и я попал бы в ящик, получил бы какой- никакой допуск, и вся моя жизнь потекла бы по совсем другому – скучному и бессмысленному руслу. Возможно, я стал бы кандидатом технических наук, через несколько лет продвинулся бы по службе, но большую часть жизни провел бы за железным занавесом, отсиживая свои обязательные восемь часов в абсолютно чуждом для меня замкнутом пространстве, страдая от клаустрофобии и изнывая от тягостного положения “человека 2-го и 19-го числа”, как называл мой дед советских госслужащих.

Как тут не задуматься о странных проявлениях загадочного фатума, отраженного в народной мудрости прекрасной русской пословицей: “Не было бы счастья, да несчастье помогло”.

На следующий день на площадке лестницы, ведущей на кафедру электрохимии, я встретил профессора Федотьева. Высоченный старик в долгополом старомодном плаще крепко пожал мою руку своими пожелтевшими от привычного “ Беломора” длинными пальцами и как-то мгновенно ссутулившись, произнес фразу, которую я запомнил на всю жизнь: “Мне как русскому человеку вчера было очень стыдно”.

За свою долгую жизнь в науке выдающемуся ученому и педагогу Николаю Павловичу Федотьеву довелось быть руководителем многих сотен дипломных и курсовых проектов, кандидатских и докторских диссертаций, но судьбе было угодно, чтобы именно мне выпало на долю стать его последним выпускником. Защита моей дипломной работы прошла в июне 1969 года, и вскоре, летом того же года, этого замечательного человека не стало.

Внешне суровый и гордый старик как-то незаметно для постороннего глаза выделял меня среди однокурсников. Нет, я не имел никаких поблажек, и финальная пятерка по технологии электрохимических производств досталась мне с большим трудом. И все же я чувствовал какое-то расположение с его стороны. Тому было две причины:

Первая, и главная, заключалась в том, что мой дед Иосиф Альтшулер, так же как и Николай Павлович, был выпускником металлургического факультета Санкт-Петербургского Политехнического института, носившего во времена их студенчества имя Петра Великаго, и, более того, учился непосредственно у профессора Павла Павловича Федотьева (1864-1934) – одного из создателей отечественной алюминиево-магниевой промышленности и, главное, – отца моего научного руководителя.

Вторая причина – не столь серьезна. И тем не менее… У моей мамы была коллега и приятельница – говорливая и смешливая дама Надежда Викторовна, которую, несмотря на вполне зрелый возраст, все друзья и знакомые называли по детскому прозвищу – Дедюней. Ее немецкая фамилия Ротбарт, доставшаяся от обрусевшего отца, никак не ассоциировалась с одноименным злым волшебником из “Лебединого озера”. Ведь именно колдун Ротбарт с помощью своего проклятия превратил принцессу Одетту в белого лебедя. Так вот, не знаю уж какими судьбами, маленькая и болтливая адвокатесса подружилась с высокорослой и малоразговорчивой четой Федотьевых, часто гостила у них на даче. Принимали Дедюню очень радушно, но впоследствии она потешно рассказывала, как нелегко ей приходилось в жилище хозяев – Гулливеров. Так, в ванной комнате ей приходилось подпрыгивать, чтобы достать мыло из старинной мыльницы, прикрепленной на почти недосягаемой для нее высоте. Зная, мягко говоря, ее открытый характер, уверен, что Надежда Викторовна, любившая нашу семью, дала мне неплохую рекомендацию. Так что чувство стыда носило у старого русского профессора не только политический, но и личностный характер.

Осадок от отвратительной сцены, разыгранной во время моего распределения, сохранился надолго, но сейчас та история воспринимается мной как гротесковый эпизод из бесконечного общественного фарса, в котором мы вынуждены были играть предназначенные нам роли.

К счастью, в фойе этого театра абсурда, отгороженного от мира железным занавесом, можно было играть по другим сценариям – любить своих близких, встречаться с друзьями, писать стихи, увлекаться шахматами и, конечно, общаться с представительницами прекрасного пола, что не так уж и мало. Черт с ней, с ювелирной фабрикой, но жизнь-то продолжается!

(из фейсбука, 5 окт. 19:36)

Опубликовано 6.10.2016 11:17

Калинковичи. Улица Комсомольская

Улица находится в центральной части города, имеет протяженность в 450 метров. Начинается от площади Ленина и на другом конце соединяется с Аллеей Маркса. Она появилась в 1924 году на земле, принадлежавшей до революции Калинковичскому Свято-Никольскому храму и затем национализированной. Первыми новоселами здесь были демобилизованные молодые красноармейцы, и по их просьбе улица была названа  в честь Коммунистического союза молодежи. В конце 30-х годов прошлого века здесь уже насчитывалось два десятка частных домовладений. Одно из них принадлежало ныне забытому, но хорошо известному нашим дедам-прадедам и очень ими уважаемому Семену Дмитриевичу Колоцею (1866-1946). В конце 19 века упорный и трудолюбивый крестьянский паренек смог выучиться на фельдшера, работал вначале на Дудичском фельдшерском пункте, а с 1913 года в Калинковичах, где вместе с врачом М.О. Барташевичем создавал нашу районную больницу. История жизни и врачебного подвига этого замечательного человека пока еще не написана, но верится, что это обязательно сделает новое поколение калинковичских краеведов.

Осенью 1941 года улица Комсомольская была переименована фашистскими пособниками из городской управы, но 14 января 1944 года вернула свое первоначальное название. Полвека назад здесь проживали семьи Курцеров, Журавель, Юнкеров, Портных, Лившицев, Симановичей, Семченко и другие. После войны жилищный вопрос стоял очень остро, и государство выдавало нуждающимся в жилье льготные ссуды для индивидуального строительства. В архиве сохранилась справка о выдаче Калинковичским отделением Госбанка 4 июля 1951 года служащей Белорусской средней школы №1 Н.Х. Ходьковой такой ссуды в 10 тысяч рублей для постройки жилого дома по адресу ул. Комсомольская, 6.

С конца 50-х годов, когда городской центр переместился на площадь Ленина, начались изменения и на улице Комсомольской. Для строительства большого здания  горисполкома были снесены домовладения Юнкера, Портного и Лившица, для постройки здания районного отдела связи –  домовладения Журавля, Курцера и Гинзбурга. Их семьи со временем получили от государства благоустроенные квартиры в этом же и других районах города. В 1972 году на улице Комсомольской возвели первую «пятиэтажку» (сейчас дом №5) на 60 квартир. Через год строители сдали в эксплуатацию два таких же пятиэтажных дома (№ 3 и № 6), в 1976 году – еще один (№ 10). Здесь проживали известные и уважаемые в городе люди, ветераны Великой Отечественной войны главный бухгалтер завода ЖБИ Балабуцкий Николай Филиппович (1918-1997), главный бухгалтер мясокомбината Кот Василий Сергеевич (1924-2000), главный врач роддома Бурдин Лев Мордухович (1924-1989), врач районной больницы Бизюк Мария Илларионовна (1920-1998), рабочие Анацко Григорий Прокопович (1908-1979), Беленький Николай Федорович (1921-2011), Голод Яков Литманович (1925-1976) и другие. Из ныне здравствующих жителей этой улицы калинковичанам известны имена бывшего директора СШ № 6, историка и краеведа Фарберова Ефима Матвеевича (сейчас проживает в США) и многолетнего руководителя городского отдела народного образования, бывшего председателя ветеранской организации работников педагогического труда Ковалевой Нелли Павловны.

Названия, связанные с Коммунистическим союзом молодежи встречаются в топонимике практически всех городов и крупных сельских населенных пунктов Беларуси. В нашем районе улицы Комсомольские есть также в г.п. Озаричи, агрогородках Савичи, Малые Автюки, Перетрутовский Воротын, деревнях Луки, Огородники и Рудня Горбовичская.

В.А. Лякин, краевед

komsomolskaya1

komsomolskaya2

Опубликовано 5.10.2016 04:13

Хасиды. Здесь они жили…

Путешествуя по Беларуси, Владимир Короткевич записал: «Милый городок Столин, который был некогда столицей наиболее почитаемого хасидами цадика, а теперь – столица района». Московский исследователь Полесья Юрий Лабынцев отмечает, что «Столинские цадики были едва ли не самыми главными… Жили они в большом деревянном доме-дворце, который не сохранился. Бывшая синагога, построенная из кирпича в 1792 году, подвергалась значительным переделкам. Это прямоугольное в плане здание по своим контурам несколько тяготеет к сооружениям эпохи позднего барокко».

В каждой мировой религии существуют различные течения, ортодоксальные настроения, секты. Хасидизм как раз и есть одно из крупных религиозных движений в иудаизме.

«Пусть человек постоянно пребывает в радостном расположении духа, думает и верует, что в Боге источник всех благ и страданий, что во всяком предмете есть частица Божественной жизненной силы. Творцу надо служить не печалью, но радостью…» Эти слова были произнесены устами раввина из Межирича Баал Шем Това около трехсот лет тому назад среди несчастий, выпавших соплеменникам на их пути изгнания. Народ Авраама, казалось бы, обретший в ХV – XVI веках покой в Великом княжестве Литовском, Речи Посполитой, в XVIII столетии после жестоких войн и казацких набегов оказался здесь на грани выживания. Особенно страдали евреи южных, западных пределов государства. Учение благочестия Баал Шем Това внесло в сердца людей Торы радость бытия. Со временем и пригород Пинска Каролин (по-еврейски – Карлин, территория восточней современной улицы Советской), и местечко Столин стали влиятельным центром хасидизма, существование которого прервалось уничтожением еврейского населения фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной войны.

Но возвратимся в более отдаленное прошлое.

…У хасидизма уже было много последователей на Волыни, в Подолии, Галиции и Польше, но в Литве и Белоруссии поначалу о нем почти ничего не знали. Во второй половине XVIII века новое учение в Каролине стал проповедовать Аарон Перлов (род. в 1736 г.), прозванный Великим. Этот раввин занимал видное место в хасидской традиции, придерживаясь господствующего среди учеников Баал Шем Това мистического течения, положившего в основание культа мистический экстаз и энтузиазм (В. Лавский). Он говорил: «Всё можно у меня отобрать – кроме Бога, живущего в душе моей».

Аарон Великий скончался молодым, как утверждают, «сгорел от внутреннего Божественного огня» (Ф. Кандель). Его сын Ошер утвердил хасидизм в Столине и долгое время жил в городе над Горынью, однако вернулся в Пинск, где и умер.

Каролинские и столинские хасиды действовали как единая организация. Она так и называется до сих пор «Карлин-Столин». Хотя не всегда духовные лидеры постоянно находились в Столине, отдавая предпочтение Пинску.

Первенство строго передавалось по мужской линии фамилии. Ошера сменил сын Аарон. Чтобы не путать с Великим, его дедушкой, говорили: Аарон Второй. (По некоторым сведениям, столинская община «начала свое существование с того момента, когда Аарон, сын Ошера, жившего в Карлине, преследуемый недоброжелателями, в 1767 году переселился в Столин»). Наследник Аарона Второго имел имя Ошер или Ошер младший. Ему пришлось пережить отца только на один год. Хасидское предание говорит, что он остановил страшную эпидемию на Украине, как бы принеся себя в жертву. Ошер выехал в зараженную местность, где умирало много евреев, страстно молился, прося искупить своей смертью ниспосланную свыше беду. После этой кончины болезнь отступила. Когда осмотрели дорожные вещи раввина, в поклаже оказался только один погребальный саван.

Пятое поколение Перловых представлял Исроил. Он-то, не в пример предшественникам, чаще всего находился в Столине, оставил здесь жить детей Ошера и Моше.

В годы последующего лихолетья погибли или умерли пятеро сыновей раввина Исроила. Община могла возобновить существование только за рубежом, где проживали выходцы с Полесья, где не было религиозных притеснений. Этой работой занялся младший сын Исроила Йохонон (ум. в 1956 г.), признавший своим последователем внука ныне здравствующего раввина Боруха Меира Якова.

Община «Карлин-Столин» представлена практически во всем еврейском мире. Имеет синагоги, школы, ведет большую религиозно-просветительскую деятельность. Но вернуться на землю цадиков – руководителей паствы, праведников – «каролинцам» выпало относительно недавно. Возродить, казалось бы, навсегда утраченные традиции иудаизма и хасидизма на Полесье взялся с 1992 года молодой раввин Йохонон Берман. Американец по месту рождения, подвижник по духу, он своими родословными корнями связан с Беларусью, Украиной и Прибалтикой. Так, в Воложине его далекий предок возглавлял известную еврейскую школу. Незадолго до приезда к нам Йохонон служил в синагогах на Украине, покуда не был призван своим главным раввином Борухом восстановить общину в городе над Пиной. Дело пошло на лад. Появилась хоть и небольшая, но сплоченная религиозная организация. Удалось вернуть и обустроить синагогу Перловых.

В Столине же религиозную еврейскую жизнь еще предстоит воссоздать. И будет очень стыдно, если к тому времени исчезнут надгробия последнего иудейского кладбища, рухнут обветшавшие стены сохранившейся постройки синагоги – уникального для Беларуси памятника архитектуры XVIII столетия. Его состояние просто позорит город.

Скоро наступит иудейская Пасха, и раввин проведет праздничный ужин. «Рабами были мы фараону в Египте», – начнет он свой ответ на просьбу ребенка рассказать об исходе евреев. Тысячелетняя история народа, ставшего первым молиться единому Богу, словно оживет в этот вечер в неспешном повествовании учителя. Без малого пять веков из них принадлежит и прошлому края полей и лесов. Половина этих лет непременно была связана с летописью хасидского движения.

Вячеслав ИЛЬЕНКОВ

Последователей хасидизма отличает большая религиозность. Раввины славились не только глубоким знанием Закона иудейского, каббалы, но и блистательной мудростью. Вот несколько примеров.

* * *

Баал Шем Тов как-то сказал: «Забвение – это, по существу, изгнание, а память о пройденном пути – избавление».

* * *

Про Аарона из Карлина рассказывали, что однажды ночью постучался его друг, которого он не видел несколько лет. «Кто там?» – спросил рабби Аарон. «Я», – ответил друг, полагая, что его тут же узнают. «Один Бог имеет право говорить «Я», – ответил на это рабби Аарон. – Земля слишком мала, чтобы вместить два «я»».

* * *

Существует много преданий о пребывании рабби Шнеура Залмана в Петропавловской крепости. Рассказывают, что однажды к нему в камеру зашел комендант крепости и спросил: «Как следует понимать, что Бог говорит Адаму: «Где ты?» Ведь Бог вездесущ – разве Он не знает, где в этот момент находится Адам?» Рабби ответил на это так: «В любой момент Всевышний взывает к человеку: «Где ты? Чего ты достиг за свою жизнь? Как далеко ты продвинулся в своем мире? Бог спрашивает человека: «Ты прожил сорок шесть лет, – так где же ты находишься теперь?..» Услышав, что рабби назвал его возраст, комендант крепости положил ему руку на плечо и воскликнул: «Браво!» Но сердце его затрепетало.

(газета «Вечерний Столин», весна 2000 г.)

* * *

От belisrael.info: Увы, 16 с половиной лет, прошедшие с момента выхода статьи известного пинского краеведа В. Ильенкова, не принесли столинским евреям возрождения. В начале 2000-х делались попытки воссоздать общину, было зарегистрировано общество «Мост» во главе с энергичным Михаилом Чернявским. Он занимался бизнесом, записал диск с песнями на идише в своем исполнении…

vokladka2-1

Делались попытки организовать реставрацию синагоги – евреи переводили деньги на счет в райисполкоме. Ничего не вышло. М. Чернявский уехал за границу, общество «Мост» фактически распалось, Большая синагога выглядит сейчас примерно так, как здесь. Или здесь (фото прислано Р. Циперштейном из Пинска):

synag_stolin1

Отчасти утешает, что «в настоящее время поездка в Столин включена в большинство туристических программ, нацеленных не только на обычный отдых в Беларуси, но и таких как «Экотуризм в Беларуси», «Отдых выходного дня в Беларуси» (или «Отдых в Беларуси на выходные»), «Активный отдых в Белоруссии», «Детский отдых в Белоруссии» и во многие другие». Здесь одна из наших корреспонденток М. Коженевская (в соавторстве с Т. Вершицкой) рассказала о евреях Столина в контексте общебелорусской истории. А здесь материал «Беларусь глазами новозеландца: Столин» с любопытной подборкой фотографий и комментарием: «Да, в Столине евреев совсем мало осталось, но каждый год летом стекается большое количество наследников столинских евреев. В этом году [2013], мама рассказывала, их было около 400 человек!! Они молились рядом с синагогой…»

***

От редактора. На иврите, как правило, говорят Бааль Шем Тов, и имя Йохонон, как Йоханан

Опубликовано 2.10.2016 17:26