Журнал Мишпоха

№ 13 2003 год                                                                                              Местечко

Борис Наумович Хандрос – известный киевский журналист и писатель, автор многочисленных книг и публикаций, среди которых особое место занимает еврейская тема. Сейчас он работает над серией книг “Местечко, которого нет”.
В начале пятидесятых годов прошлого века Борис Хандрос учительствовал на белорусском Полесье, в Наровле.
Журнал публикует главу из книги “Местечко, которого нет”.

В последние дни августа 1950 года я с университетским дипломом и свежим “строгачом” по комсомольской линии оказался в глухом 
белорусском поселке городского типа – райцентре Наровля (тогда Полесской, ныне Гомельской области).
…Деревянные домики… Деревянные тротуары. Песчаная пыль на улицах. Тихая Припять со своими “стариками” старыми руслами, по которым можно было часами пробираться на лодке-плоскодонке.
Я приехал по поздней разнарядке и в первый год преподавал русский язык и литературу одновременно в трех школах: белорусской, где сразу был назначен классным руководителем 8-го “спецкласса” (о нем еще пойдет речь), русской с директором – бывшей партизанкой Александрой Карповной Демидчик, весьма известной в этих краях, и в вечерней (ШРМ), где за партами сидело почти все среднекомандное звено района: местный нотариус, секретарь председателя райисполкома, работники военкомата. Народ серьезный. И добивались они не только аттестата зрелости (документ по тем временам немаловажный), но и знаний.
Среди моих учеников встречались и евреи: Яков Коломинский (в будущем – известный далеко за пределами Белоруссии ученый, профессор, доктор психологических наук, автор научно-популярных книг, переведенных на многие языки мира), Исаак Боровик (мы еще встретимся с ним) и многие другие.
Я нашел квартиру с полным пансионом. Хозяйку мою звали Блюма, Блюма Мельченко. Такое сочетание объясняется просто. Блюма – еврейка, а ее муж – белорус.
Никифор Максимович Мельченко – участник гражданской войны, репрессированный в 1930-е годы – работал главбухом в лесхозе. Домой приезжал только на выходные и в праздники. Старшая дочь Нина была уже студенткой пединститута, мне “досталась” ее комната. А младшая – Лиля – ученица того самого 8-го “спецкласса”, куда меня назначили классным руководителем.
Я был молод, напичкан педагогическими идеями, желанием их осуществить. О первых моих уроках, точнее, лекциях-импровизациях, обо мне самом – я знаю это из достоверных источников – по поселку рождались чуть ли не легенды. Не обошли они через Лилю, соседей и моих хозяев.
В обычные дни я питался в своей комнате, а по воскресеньям меня вскоре начали приглашать на семейный обед. Блюма готовила преотлично, знала все секреты еврейской, белорусской, польской кухонь. Рыба – фиш фаршированная, рыба заливная, рыба жареная. Все ее домашние приготовления буквально таяли во рту. И ко всему этому аппетитные тугие грибочки. Никифор Максимович привозил их в бочонках.
Сели мы первый раз за стол, и хозяин стал разливать московскую по рюмочкам. Я на свою положил ладонь, честно признался: душа не принимает, даже на войне отдавал друзьям свои законные фронтовые сто грамм. И услышал в ответ: “Все потому, что не было белорусских грибочков, а с грибочками пойдет за милую душу”. И, представьте себе, пошло. Не пристрастился, но за столом – а белорусы – народ гостеприимный – уже не приходилось отнекиваться. До сих пор с благодарностью и добрым чувством вспоминаю наши учительские вечера, застольные песни, разговоры, воспоминания о партизанах, о войне.
Напротив дома Мельченко жили Гродзицкие. Знакомство наше произошло не совсем обычным образом. К началу занятий я приехал со своей женой Анной
Тимофеевной (журналистскую практику ей разрешили проходить в Белоруссии). Комната наша еще не была готова, и мы прекрасно устроились в сарае. Блюма застлала сено простынями, дала нам теплое, на пуху, одеяло. А на рассвете 1 сентября я проснулся от резкой, раздирающей внутренности боли.
Аня – к Блюме, Блюма – к соседу. Гродзицкий Казимир Францевич – доктор старой закваски, выпускник, к слову, тоже Киевского, но еще Императорского св. Владимира университета – диагноз определил сразу. Сделал укол. Боль притихла. И я отправился на свой первый урок.
Сын Казимира Гродзицкого Даниил преподавал в школе математику и физику. И мы вскоре подружились. Даниил и младший брат его Иосиф были в годы войны подпольщиками, партизанскими связными, а их отец прошел с партизанским отрядом особого назначения (разведка, диверсии) сотни километров по вражеским тылам.
Работая в Наровле, я не очень интересовался жизнью этого местечка. Материалы о нем собирал уже впоследствии.
Что произошло с местечком после революции, в годы войны? Какова судьба местных евреев, по той или иной причине оставшихся на оккупированной территории? К моему стыду, подобных вопросов у меня даже не возникало. На слово “еврей” было как бы наложено табу. Не помню, чтобы мне с кем-то приходилось говорить на идиш. А мои ученики-евреи все побывали в эвакуации, где ассимиляция шла более ускоренными темпами. Впрочем, когда я говорил им, что “Звезда” Казакевича впервые увидела свет на “французском” языке, они прекрасно понимали, о чем идет речь.
Летом 1947 года я, тогда еще студент, приехал от одной молодежной газеты в Днепропетровск. На вокзале в киоске увидел тоненькую книжечку на идиш “Грине шотнс” (“Зеленые тени”). Имя автора Э.Казакевича мне ни о чем не говорило. Перелистал несколько страниц. Повесть о разведчиках, которые ушли на задание и не вернулись, заворожила, потрясла. Книжица с посвящением четырем евреям-красноармейцам. Одна фамилия запомнилась: Гуревич. Я приобрел ее. А полгода спустя появилась “Звезда”.
Из письма Исаака Боровика – моего бывшего ученика в Наровле – от 14.12.1997г., Нью-Йорк: “В Наровле я жил после освобождения – с 10 до 16 лет. Еврейских семей тогда собралось несколько десятков, но у нас с ними связь была редкая. Наш дом стоял в фабричном поселке на полпути от Колегово (судоверфь) до местечка, которое считалось центром. Так и говорили: пойти в местечко, “ин штетл”. До революции дом, где мы жили, принадлежал управляющему кондитерской фабрикой, затем его купили и разделили между собой пять еврейских колхозных семей. Среди них известный Вам председатель бывшего еврейского, а тогда интернационального колхоза Шайя Коробко и мой дед Хаим Бененсон, который в свое время и в другом районе владел ветряной мельницей, большим сельским домом и шестью детьми. Сообразив, чем пахнет для него коллективизация, отдал свое хозяйство властям и перебрался в Наровлю. В колхозе занимался крестьянской механикой (крупорушки, льномялки, молотилка). А один наровлянец- белорус рассказал мне, как подростком помогал дядьке Хаиму управлять волами на пахоте. Так что могу гордо повторить вслед за Базаровым: “Мой дед землю пахал”. (А бабушке, как своей пенсионерке, колхоз нарезал “сотки” уже после войны).
Дедушка умер в эвакуации. Две семьи из колхозного еврейского дома расстреляли, как только пришли немцы, а всего во время оккупации в Наровле было расстреляно несколько сотен евреев. После войны в колхозе “Прогресс” работали некоторое время один-два старых еврея из местечка, а потом остались из нашего дома все тот же председатель Шайя Коробко и доярка Хая Кветная. Некоторое влияние их и моей глухой бабушки, деревенской трудяги, подпитывало мои еврейские корни.
…Чем занимались местечковые евреи после войны? Тем же, чем и в довоенные годы. Сапожники, портные, парикмахеры, работали на судоверфи, на кондитерской фабрике.
В старые времена Наровля славилась своими ярмарками, базарами (по воскресеньям и в праздники). В обычные дни бойко торговали лавки, магазины.”
…Местечко – центр того растянувшегося на несколько километров поселка городского типа, который я застал. Наровля, помимо местечка, включала еще пристань и бывшие владения помещика Александра Горвата. В 1865 году он построил дворец (в годы оккупации – комендатура местной полиции, при мне – белорусская школа, где я преподавал). Тогда же были заложены парк и сад.
До 1917 года в местечке проживали в основном евреи. На все Полесье славился гарбарный (кожевенный) “завод Фишмана и Бухмана”. Евреи были владельцами крупорушек, льномялок, мелких цехов, мастерских, лавок. Но основную массу составляли кустари, ремесленники, балагулы – возчики (многие занимались извозом). Были евреи-плотники (лес – основное богатство края), евреи-рыбаки. В чистых водах Припяти, ее притоках, в многочисленных озерах водились – я еще застал это изобилие – окуни, щуки, лини, налимы, пудовые сазаны и сомы.
…Наровлянские, полесские евреи, если сравнить их с моими земляками, детьми Подолья – бывшей черты оседлости, были покряжистей, покрепче в кости. Как мне кажется, ближе к земле, к природе. Теперь в Наровле, как пишет И. Боровик, всего лишь две-три еврейские семьи. Скоро не будет ни одной. Останется только улица. Улица Героя Советского Союза Моисея Спивака. Хорошо помню ее. Почти ежедневно, пока жил в Наровле, по ней проходил. В одном из ее домов еще жили мать героя Циля Газман и его младшие братья Изя и Леня.
Спивак Моисей Лейвикович родился в 1919 году в семье служащих. Окончил семь классов, курсы и, пойдя по родительским стопам, работал бухгалтером. Боевое крещение получил на финской войне. Великая Отечественная началась для него в четыре часа утра 22 июня 1941 года, когда фашистские бомбардировщики нанесли удар по казармам полка. Потом были окружение и прорыв. А далее – бои под Гомелем, оборона Москвы на Волоколамском шоссе, Курская битва. К тому времени лейтенант Спивак – адъютант командира 409-го стрелкового полка.
Спивак погиб 23 июля 1943 года “у незнакомого поселка – на безымянной высоте”, подняв своим смелым примером бойцов в наступление. Звание героя ему было присвоено посмертно. Вот скупые, но о многом говорящие строки из его наградного листа: “Перейдя реку Неручь под пулеметным огнем, он с группой бойцов ворвался в траншеи противника, где лично из автомата уничтожил 10 немцев, захватил ручной пулемет и взял в плен 6 солдат.
…В отражении трех контратак… уничтожил более 20 солдат и офицеров. В этом бою лейтенант Спивак пал смертью героя…”.
Большие люди маленького местечка.
Известный ученый-психолог Яков Коломинский. Поэт божьей милостью Давид Симанович. Познакомил меня с ним Яков в один из приездов Давида, тогда уже студента, на каникулы зимой 1951 года. Потом я не раз встречал имя Симановича в “Новом мире”, в журнале “Юность”, читал его стихи, книги, поэзию, прозу.
Давид как бы олицетворял свое имя, означающее в переводе на русский язык “возлюбленный”. Первая любовь – Припять, Наровля. С детских лет они питали его страждущую душу.
Узнав о моей работе над книгой, в частности, над наровлянскими страницами, Давид Симанович прислал мне две бандероли и сопроводительное письмо.
“К сожалению, – писал Давид, – какими-то конкретными данными для ответов на Ваш вопросник (о Наровле. – Б. Х.) не располагаю… А чувства мои, поэтическое осмысление остаются в стихах. Вместо ответов на вопросы посылаю две странички из книги “Еврейский дневник”, стихи из неизданной книги “Имею честь принадлежать. Монолог на еврейские темы”. Авось пригодится. Используйте, как хотите”.
Из книги “Еврейский дневник”:
“Еще до войны мама брала меня с собой в день поминовения на старое еврейское кладбище…
– Здесь лежит твой дед, – говорила она. И я уже знал, что имя мое перешло ко мне от него, деда
Давида Городецкого, купца 3-й гильдии, человека достойного и мудрого.
Мама повязывала голову косынкой, как велит обычай, а после кладбища, уже возвращаясь, срывала желтые бессмертники и трижды бросала их через голову в траву. Так поступал и я.
Уже через много лет после войны наровлянские евреи собрали деньги, и на кладбище, неподалеку от Припяти, поднялся памятник тем, кого здесь расстреляли, когда немцы пришли в райцентр. Свозили сюда и евреев из окрестных деревень, где жили они долгие годы. Теперь лежат все вместе, близкие по крови, в кровавой могиле. А на памятнике – надпись, которую я взял эпиграфом к моим стихам, посвященным памяти расстрелянных в Наровле: “Здесь похоронено свыше 100 человек, зверски убитых 22.11.1941 г. фашистскими палачами и их пособниками – полицейскими”.
В этой надписи нет одного, главного слова – евреи…
И цифра “свыше 100” тоже далека от истины. Наровлянцы знают, что она намного больше, и давно хотят выбить на памятнике все имена.
Но скоро уже просто некому будет это сделать. Наровля оказалась в страшной Чернобыльской зоне. Старики умерли. А друзья моего наровлянского детства, которые учились вместе со мной, а потом учили других, теперь с детьми и внуками далеко: Исаак Газман и Исаак Боровик – в Нью-Йорке, Леонид Шухман и Зяма Рахлевский – в Израиле. Но пишут еще письма друзьям и знакомым, пересылают деньги, чтобы кто-нибудь следил за могилами, поддерживал порядок на кладбище. А его, порядка, нет, как и во всей стране. И время от времени узнаю из письма сестры, что снова кто-то надругался над могилами: какие-то камни разбили, а на общем памятнике погибшим вывели свастику…

Памятник
Поздняя занялась заря
над просторами стылой земли.
Двадцать второго ноября
семьями их привели.
Под дулами и штыками,
под пулями – к черной яме.
Газманы – десять человек;
Штрикманы – десять человек;
…манны, …штейны…
Еще крепки, женщины,
дети и старики,
чей долог век и короток век.
Приказали: стать по одному…
Стреляли – и было все в дыму.
Фашист-палач кутался в плащ,
орал полицай – звериный рев:
– Было вам шабес, будет шабаш –
одна могила на сто жидов…
И долго дышал засыпанный ров.
…Памятник над рекой стоит.
Жизнь одна и смерть одна.
Соединили мрамор, гранит
наши и их имена…

Кто знает, может, Давид Симанович – тоже звено в золотой цепи?

Как гулко бьется юное сердечко
Средь непривычных городских забот.
Курсистка из полесского местечка
У родственников киевских живет.

Это из стихотворения “Мать”. Года Давидовна Симанович-Городецкая (1898 – 1980) – провизор. Аптека в Наровле была одна, и я, конечно, туда заглядывал. А “родственники киевские” – не наши ли Городецкие?
И еще из наровлянских мотивов:

Птица вскрикнула. Ветка хрустнула.
Облака из Припяти пьют.
Песню старую, песню грустную
Два седых еврея поют.
Молча слушаю у порога я
Этот древний, как мир, мотив.
А слова непонятны многие
И звучат, мне душу смутив.
Песня старая, песня грустная,
Может, скажешь ты, почему
Понимаю я песни русские,
А еврейскую – не пойму?

И в другом стихотворении:

Проснулось во мне еврейство,
дремавшее много лет.

Это “проснувшееся еврейство”, наровлянские корни все больше дают о себе знать в творчестве Симановича, диктуют воистину пронзительные строки:

В старом оркестре
с маленькой скрипкой своей
Остался на месте
этот последний еврей.
Зал замирает перед полетом смычка.
Души терзает музыки вечной тоска.
Было в оркестре
много друзей-скрипачей.
Остался на месте
этот последний еврей.
Кто-то в Израиль уехал,
играет в кафе.
Кого-то изгнали –
тоже по пятой графе.
Музыки крылья.
В зале стоит тишина…
Что натворила сама ты с собою,
страна?
Разве воскреснешь,
лучших теряя детей?..
В старом оркестре остался
последний еврей.

***

Наровлянская глава уже была почти написана, когда, случайно разговорившись с моим давним знакомым, неизменным заместителем председателя Киевского Совета евреев-ветеранов войны подполковником в отставке Зарецким Аркадием Абрамовичем, узнаю, что он и есть тот самый “последний еврей”, помнящий старую Наровлю тех лет, когда на одного христианина – православной или католической веры – приходилось 10 (десять) иудеев.
Белорусская Касриловка. Типичное еврейское местечко. Зарецкий в оригинале читал “Ножик” Шолом-Алейхема еще при жизни писателя. Сам родом из Мозыря, не раз мальчишкой бывал в Наровле. Человек заслуженный, глубокоуважаемый всеми ветеранами, Аркадий Абрамович, несмотря на почтенный возраст, полон энергии, жизни, обладает на редкость феноменальной памятью. О таких у нас в Озаринцах говорят: “Сорочьи яйца ел”.
Итак, 24 июня 1998 года. Диктофон включен:
– Сначала о Мозыре, где я родился и жил до 15 лет. В основном тут проживали евреи. Естественно, что уклад жизни был тоже еврейский. Целую неделю работали, а в пятницу работа заканчивалась уже к середине дня. Все свертывалось, чистилось, убиралось, в доме наводили порядок. Съестное закладывалось в печь, и ее закрывали до понедельника.
Прислуги у нас не было. При необходимости приглашали соседского парня по имени Гриша. Денег он не хотел брать, но помогал, делал все, о чем просили.
В пятницу семья собиралась к субботнему ужину. За несколько минут до заката солнца мать зажигала свечи. Стол в зале был накрыт накрахмаленной белой скатертью. Отец – в его отсутствие это делал я – произносил благословенную молитву: “Борух Ата Адонай… Элогейну Мелех…” (“Благословен Ты, Господь, Бог наш. Царь вселенной, который освятил нас Своими заповедями и заповедовал нам зажигать субботнюю свечу”).
Отец внешне не был похож на еврея. Рослый, плотный, с жандармскими усами. Его называли “жандармский полковник”. В японскую войну дослужился до младшего унтер-офицера.
Расскажу о благотворительности. В старом Мозыре она была сильно развита, как, впрочем, и в Наровле. Помню “Капцановку” – район еврейской бедноты. Маленькие домики с кривыми стенами, деревянные срубы с нечистотами. Тут случайно могли вылить на прохожего ведро помоев. И нищета… На субботнюю трапезу, случалось, покупали головку селедки.
Местные богачи закрепляли за собой нищих, разорившихся, обедневших евреев. Женщины, в основном, ходили по домам и собирали для них одежду, еду, деньги. В праздники приглашали к себе детей из таких семейств. Сажали за стол, кормили. Помощь оказывалась организованно. В каждом доме знали, что в пятницу придут сборщики. К этому времени готовили деньги, одежду, еду.
А свадьбы! Таких свадеб, как в Наровле и в Мозыре, я больше нигде не видел.
Во-первых, хупа. Обязательно во дворе синагоги. Со свечами собиралось полгорода. Вот уж для нас, детворы, праздник! Впереди идет оркестр. Клезмер: скрипка, кларнет, флейта, барабан. Играют зажигательные мелодии. Все приплясывают, с прибаутками, выкриками разными. Своего рода наставления молодоженам: “А юнге вайбеле из ви а тайбеле” (“Юная жена, как голубка”), “А юнге фрой ун алте вайн – фун бейде ферлирт мен дем сейхл” (“Молодая жена и старое вино – от обоих теряют рассудок”), “А юнге вайбеле из ви а шейне фейгеле – ме музгалтн ин а штайгеле” (“Молодая жена, как красивая птичка – ее надо держать в клетке”).
Потом свадебная трапеза в синагоге. Гостей набивалось много, приходили званые и незваные.
Важный момент свадебной трапезы, когда собираются подарки со стороны жениха и невесты. Посреди зала ставится большой стол. На него взбирается острослов, по-нынешнему – тамада. С обеих сторон ставятся ивовые большие вязаные корзины, и с прибаутками, пританцовыванием он начинает объявлять: вот со стороны невесты такой-то, сын такого-то дарит невесте дюжину серебряных ложек, дюжину серебряных вилок и дюжину серебряных ножей. И кидает все это добро в корзину. И так до тех пор, пока эти корзины не наполнятся доверху. Там и шубы, и часы – что хотите. Если дарили мебель, а то и целый гардероб, то в корзину бросали бумаги с перечнем того, что принесено в дар. Затем корзины с дарами ставились на подводу и отвозились в сопровождении гостей в дом молодых.
После ужина – танцы. Такие зажигательные, что их можно сравнить только с кавказскими лезгинками. Причем, выделывались такие фигуры, такие выкрутасы, что ничего подобного я больше не видел.
Например, “А Шер” (“Ножницы”). Знаменитый танец, в котором участвуют очень много пар. Разные фигуры, но все эти пары выстроены так, что напоминают ножницы. Они то складываются, то раскладываются. И в то же время каждая пара отдельно проделывает фигуры. На каждое “па” подается команда. Танцевали и стар и млад.
Дети обычно сидели за свадебными столами вместе с родителями. Без мальчишек ни одно торжество не обходилось, как и ни одно печальное событие. Приводило любопытство, да и желание полакомиться. Так веселились, когда в местечке было спокойно.
После революции Мозырь часто переходил из рук в руки, и нам приходилось прятаться от петлюровцев, от банд Булаховича. Пошаливало немного червонное казачество. Помню, как по городу по главной улице пронесся на жеребце пьяный казак и затоптал мальчишку.
Во время погромов евреи прятались в пригородных лесах. Оставаться в городе было опасно: мужчин убивали, женщин насиловали. Был и такой случай. На окраине города, около еврейского кладбища жила семья потомственных кузнецов. Сыновья и отец – здоровые ребята. Когда петлюровцы пришли к ним в дом грабить, они гостей непрошенных схватили, связали и предупредили: “Вы видите, мы молотобойцы, молоты стоят, кувалды. Видите!? Скажите там своим, если кто сюда сунется – будет бой. Будут убитые. И нас убьют – и мы убьем. Кто рискует жизнью, пусть идет к нам”. Семью эту больше никто не трогал.
Вспоминаю свой первый приезд в Наровлю. Сошел с парохода, и ноги утонули в песке. Мощеных улиц было очень мало. Привезли меня к дяде Мордхе Газману в большую еврейскую семью, где было двое сыновей и три дочери.
Дядя занимался извозом. Свои лошади, фаэтон, грузовые телеги. Дом – старый, осевший, но внутри просторный, очень похожий на подворье Фроима Грача из “Одесских рассказов” Бабеля.
Целую рабочую неделю вся семья работала. Только тетя занималась хозяйством. А дети смотрели за лошадьми, убирали в сараях. Лошадей было шесть или восемь: битюги-тяжеловозы и для легкового транспорта.
На фаэтоне возили пассажиров. На возах-платформах, возах с дрогами – разный груз.
Ездили в Мозырь, Юровичи, вниз в Чернобыль, другие места. Дороги лесистые, песчаные, но лошади были хорошие, овсом кормленные, – возили все. Лишь бы заработать на жизнь.
Дядя у меня был атлетического сложения. В пятницу вечером за столом выпивал стакан водки и закусывал, как положено правоверному еврею, рыбой. На шкалик водки и рыбу-фиш заглядывал к нему сам исправник. Все ритуалы исполнялись четко. О выполнении в субботу заказов не могло быть и речи. Уклад жизни у всех был единый.
Субботний стол в Наровле был почти такой же, как в Мозыре. Еврейские блюда: холодец, фаршированная рыба-фиш, всевозможные холодные закуски. А потом – горячее. Обязательно курица. Жареная, из печи. И на десерт – компот со сладким кугелем, который был начинен яблоками, изюмом.
Мужчины пили водку, но в меру. Для женщин ставили на стол вино.
Посещали в субботу синагогу. Одевались чисто, аккуратно.
Из еврейской жизни в Наровле запомнился также патриархальный уклад, уважение к старшим. Возражать им никто не смел. И дурных слов не говорили.
Печальна судьба Газманов в годы войны. Дядя Мордхе, дочь его Дина – моя первая детская любовь – в общей могиле над Припятью. Их расстреляли осенью 1942 года.
Рассказ о Наровле я заканчиваю строками Давида Симановича:

Сыновья Наровли –
други мои верные!
Время всем нам роли
разные доверило.
Но одни вручило
на дорогу посохи,
ходить научило
вброд, а не посуху.
Были мы не вместе…
Но сумели выстоять…
И зовет Полесье
каждого на исповедь…