Добрый десяток лет он стоял на вершине мировой шахматной пирамиды. Пусть не на самом пике ее, но на высотах, добраться до которых редко кому удавалось.

Двадцать три раза играл в первенствах и дважды становился чемпионом несуществующей теперь страны, о которой голландский гроссмейстер Ханс Рей говорил: «Когда я бываю в Советском Союзе, мне кажется, что любой кондуктор трамвая играет в шахматы лучше, чем я».

Сегодня Ефиму Петровичу Геллеру исполнилось бы девяносто.
* * *

Свою первую партию мы сыграли сорок один год тому назад в Амстердаме. И сейчас хорошо вижу Геллера того времени: немногословного, с характерной мимикой, нередко с покачиванием головы, сопровождаемым скептическим поднятием бровей; клетчатый пиджак, который он аккуратно вешал на спинку стула, пепельницу, наполненную окурками, всегда стоявшую рядом с ним.

В то время разрешалось курить прямо за доской, а курил он очень много

Упрямый с ямочкой подбородок, медлительная походка вразвалочку – всем своим видом Геллер напоминал скорее бывшего боксера или сошедшего на берег боцмана,  чем гроссмейстера мирового класса.

Этой же самой походочкой он поднялся на сцену Центрального Дома железнодорожников Москвы в далеком 1949 году, чтобы остаться в элите мировых шахмат на несколько десятилетий.

Тогда же была сенсация – выигрыш в последнем туре белыми у Холмова давал молодому одесситу, только что ставшему мастером, золотую медаль чемпиона страны. Испанская, редкий вариант Берда, к которому Геллер оказался неподготовленным, и – проигрыш.

Это случится с ним еще не раз – проигрыш важнейших партий в последнем туре. Так было в матче с Паулем Кересом (1962) и в межзональном турнире с Дьюлой Саксом  двадцать лет спустя.

Перехлест эмоций? Игроцкий азарт? Игра на максимум?

Во время московского дебюта Геллеру было 24 года; гроссмейстеры-профессионалы сегодня нередко отыграли в этом возрасте тысячи партий на самом высоком уровне. У Геллера же на лучшие для роста шахматиста годы пришлась война, а тогда было не до шахмат.

Гроссмейстером он стал только в двадцать семь, а на следующий год играл уже свой первый турнир претендентов в Цюрихе (1953).  Таких турниров набралось у него за всю карьеру шесть; в одном Геллер отстал от победителя – Петросяна – только на пол-очка (Кюрасао 1962).

Множество побед в международных соревнованиях, с десяток Олимпиад, регулярное участие в первенствах сильнейшей шахматной державы мира. Когда он во второй раз выиграл чемпионат страны, ему было 54 года. Но дело не только в спортивных достижениях и титулах – Ефим Петрович Геллер оставил свой след в шахматах. Очень яркий след.

Василий Смыслов: «Был он настоящим классиком шахмат, стоял на передовых позициях в те времена, когда шахматы были в расцвете в нашей империи, и побеждал всех без исключения выдающихся шахматистов. А что чемпионом мира не стал, так это свыше дается, для этого надо звезду особую иметь в судьбе – значит, не дано ему было этой звезды, а шахматист был замечательный, яркий, динамичный…»

Говорит Борис Спасский: «Когда Геллер был в своем ключе, он разбивал кого угодно. Под его цельностью и продуманностью даже Фишер часто ломался. И я всегда восхищался не только прекрасно поставленным дебютом, это само собой, но именно продуманностью последующей игры, игровыми планами.

Он был гроссмейстер высочайшего класса и играл одну-две партии в год, определявшие направление шахматной мысли в том или ином дебюте. Такой, например, была его партия со Смысловым в защите Грюнфельда из матча 1965 года».

Вспоминает Анатолий Карпов: «Идеи у Геллера были глубокие, хотя мне еще Ботвинник говорил в свое время: все идеи Геллера нужно трижды проверить. И действительно, увлекшись, мог и пропустить кое-что, но – повторюсь –  идеи бывали очень глубокие.

Упрямый был в анализе безумно. Но может, в шахматах это иногда и неплохо – отстаивание своих идей, вот и Фурман был тоже упрямый. Но в тренерском коллективе Геллер был человек тяжелый, старался вытеснить остальных, поэтому я в какой-то момент и прекратил с ним работу».

Ефим Геллер, Анатолий Карпов, Семен Фурман

Марк Тайманов полагает, что Геллер не только имел свое ярко выраженное творческое кредо и обладал большой стратегической фантазией, но всегда был настроен на максимум: «Я играл в Мемориале Алехина в Москве в 1956 году, сейчас сказали бы в супертурнире. Принимали участие в нем не только чемпион мира Ботвинник, но и Смыслов, Бронштейн, Керес, Глигорич, Найдорф, Сабо, Унцикер. Геллер в том турнире не играл.

“Ну, место пятое – было бы нормально” – ответил ему на вопрос, как думаю сыграть. Фима усмехнулся только в ответ характерно: “А я без мыслей о первом месте просто играть бы не смог…”

Всё наше поколение: Авербах, Геллер, я, в меньшей степени, быть может, Бронштейн и Петросян – было приучено к постоянной и глубокой аналитической работе, но в этом отношении Геллер выделялся среди всех нас».

Глубокая аналитическая работа Геллера всегда имела одну цель: найти лучший ход в позиции, не просто хороший, а лучший, определяющий саму сущность позиции. Он был погружен в шахматы, полностью сконцентрирован на них.

Лев Альбурт, тоже бывший одессит, отмечает в нем редкое сочетание усидчивости и изобретательности, отсутствие какой бы то ни было легковесности: «Если есть выражение “Down to earth”, то о Геллере определенно можно сказать “Down to chess”. Шахматы были для него всем».

«Каждое утро в Крыму, где мы готовились к матчу с Фишером, – вспоминает Спасский, – я видел Геллера за одной и той же позицией: сицилианская с ферзем черных на b2. Он пробовал эту позицию и так и этак, и с ладьей на b1, и по-другому, хотя я ему и говорил, что правильная идея – Кb3. Но он стоял на своем, упрямый был очень, мне потом и Карпов говорил, что упрямый, очень упрямый… Усидчивость была в нем необыкновенная. Можно сказать, что он развил свой талант попой, а попа, в свою очередь, развивалась посредством таланта…»

Сам Геллер говорил: «Вот разнервничаюсь или просто неприятности какие, посижу за шахматами часов пять-шесть – постепенно приду в себя…»

Посижу за шахматами. По свидетельству тех, кто знал его близко, он мог днями находиться в таком состоянии. Шахматы не отпускали его ни днем, ни ночью. «Иногда во сне шептал шахматные ходы, – вспоминает его вдова Оксана, – или, просыпаясь ночью, подходил к столу, чтобы записать пришедший вдруг в голову вариант».

«При чем здесь ничья? Разве в этом дело? – выговаривал мне после проигранной Янсе партии в Амстердаме в 1974 году. – У вас же лучше было! Где? Ну, покажите, покажите. Мне же за позицию обидно».

Это «за позицию обидно» слышу, как сказанное вчера.

На Олимпиаде в Люцерне (1982) говорил с ним как-то о расширении дебютного репертуара. Геллер советовал мне включить в него чигоринский вариант испанской. Помню, спросил его: «И сколько времени потребуется, чтобы освоить это?»

Он задумался ненадолго: «На вашем уровне? (Я играл тогда регулярно в Тилбурге и в Вейк-ан-Зее – сильнейших турнирах той поры.) Всё собрать, обработать, понять, наиграть? Ну, года полтора…»

Дело было, разумеется, еще в докомпьютерные времена, но характерен сам подход к вопросу.

Он рано понял старую истину, что удача ждет того, кто к ней хорошо подготовился. Знания его в дебюте были исключительно глубоки, известны слова Ботвинника, что «до Геллера мы староиндийскую защиту по-настоящему не понимали».

В дебютной теории всегда есть понятие «что носят». Так сейчас «носят» берлинский вариант, защиту Рагозина, всего «Грюнфельда»… В его время «носили» другое, но Геллер никогда не обращал на это внимания. Следуя собственным идеям и принципам, он сам был законодателем моды.

Его знаний, его монументальной постановки дебюта побаивались даже гроссмейстеры первого ряда. Давид Бронштейн, избрав на межзональном в Петрополисе (1973) тяжелый вариант защиты Алехина и проиграв Геллеру фактически без борьбы, оправдывался: «А что мне было с ним играть, ведь он же всё знает».

Превосходно ставя начало партии, сам Геллер прекрасно понимал, что дебют является только прелюдией борьбы, подчеркивал, что уметь надо играть всё – и острый миттельшпиль, и скучный эндшпиль, и пассивно защищаться, и вести темповую игру ход в ход.
Многие партии Геллера можно назвать «инструктивными», по ним и сегодня можно учиться высочайшей технике игры. Ведь техника, по определению Владимира Горовица, является не чем иным, как «совершенно ясным представлением о том, чего вы хотите, и наличием всех атрибутов для выполнения этого».

Сказанное о мастерстве пианиста-исполнителя полностью относится к шахматам, и Ефим Геллер обладал такой техникой.

Вспоминает Виктор Корчной: «Свою первую партию я сыграл с ним в первенстве общества «Наука» в 1951 году и проиграл черными гамбит Шара-Геннинга. Был он, без сомнения, блистательный игрок и внес много нового в теорию дебюта. Его трактовка, например, невзрачного хода Сe2 в сицилианской заставила по-другому взглянуть на весь комплекс этих позиций, даже если так и играли до него. В молодые годы был Геллер преимущественно тактиком, потом возмужал и начал по-своему трактовать и дебют, и шахматы вообще».

Оглядываясь назад уже в зрелом возрасте, Геллер говорил: «Важность стратегической постановки партии я понимал даже в те годы, когда выводил ладьи вперед пешек и бросался в лихие фигурные атаки. Но все же на рубеже 50–60-х годов во мне произошел, на мой взгляд, внутренний сдвиг. Неверно считать, что это переход от тактики к стратегии. Если попытаться сформулировать, в чем он заключался, речь может идти лишь о непрерывном, постоянном переходе к более глубокой игре. Лентяем я никогда не был, но именно в 1958-60 годах стал по-настоящему много заниматься».

Приведем один из наиболее известных примеров аналитической работы Геллера – красивая ничья в отложенной и казавшейся безнадежной позиции из партии Ботвинник – Фишер на Олимпиаде в Варне (1962).

47. Rxh7!! «Этот ход я просмотрел», – признался впоследствии Фишер. А Ботвинник вспоминал, что парадоксальную идею Геллер нашел глубокой ночью: две разрозненные пешки успешно борются против двух связанных проходных, вопреки, казалось бы, всем законам ладейного эндшпиля.

Но глубина замыслов Геллера, поиски лучшего, единственного хода зачастую оборачивались против него, и его недостатки являлись прямым продолжением его достоинств. Раздумья по часу и более вели к цейтнотам, и порой здание, тщательно и с любовью выстроенное, разлеталось в несколько минут.

В цейтноте на лице его появлялась полная отрешенность, а рука просто не поднималась сделать первый попавшийся ход.

Таль заметил как-то, что число одноходовых зевков у Геллера больше, чем у любого другого высококлассного гроссмейстера.  Объяснение очевидно: забираясь мыслью высоко под небеса, Геллер не замечал иногда, что лежало на поверхности.

«Не может узреть, что у него под ногами, а воображает, что разглядит что-то на небе!», – хохотала две тысячи лет назад фракиянка над провалившимся в яму философом.

«Сделав этот ход, я сразу заметил другой, лучший, – вспоминал однажды сам Геллер.  – После этого я просто уже не мог играть партию». Чувство, уверен, совершенно незнакомое, Карпову (или сегодня – Карлсену), которые продолжали бы бороться в новой изменившейся ситуации как ни в чем не бывало.

Было у него еще одно уязвимое место, по выражению Спасского – «стеклянная челюсть»: Геллер терялся при неожиданной встречной игре, особенно на короля. «Когда начиналась такая игра, ему было трудно, потому он так и не смог ко мне приспособиться» – говорит Борис Васильевич.

На претендентском матче Геллер – Корчной в 1971 году я был секундантом Корчного. Решающей оказалась седьмая партия. Она была отложена и должна была доигрываться на следующий день.

Хотя позиция белых, которыми играл Корчной, и была лучше, выигрыша, как мы ни бились, найти не удавалось. Был взят даже тайм-аут перед доигрыванием, что было возможно в те теперь кажущиеся почти библейскими времена.

Но и целый день анализа не принес ничего конкретного, и тогда был принят план, предложенный Вячеславом Осносом: вместо длительного позиционного лавирования немедленно пожертвовать фигуру, что Корчной и сделал.

При правильной защите жертва эта должна была привести к ничьей, но Геллер сразу же надолго задумался, попал в цейтнот и проиграл без борьбы. Матч был решен. Недаром, отмечая замечательный талант Геллера, Корчной как-то заметил, что иногда его можно было взять просто нахрапом.

Но не только перемена обстановки на доске была его уязвимым местом. Шахматная партия – это всплеск эмоций, очень часто невидимых публике, и Геллер не всегда мог держать эмоции под контролем.

На турнире в Лас-Пальмасе в 1980 году черными в новоиндийской, в позиции с фианкетированием обоих слонов он рокировал на 6-м ходу и предложил мне ничью. Решение это Геллер принял, очевидно, еще дома и теперь спокойно взирал на доску с высоты своего рейтинга, реноме и положительного счета, выстроенного со мной к тому времени.

Я подумал немного, сказал, что хочу играть, и ответил жертвой пешки, входившей тогда в моду. Лицо Геллера совершенно изменилось, он переводил взгляд с меня на доску, на Петросяна, стоявшего за моей спиной, снова на доску, не делая ответного хода в течение четверти часа. Наконец он совладал с собой и взял пешку.

Та партия закончилась вничью, но с Фишером на межзональном турнире на Майорке в 1970 году получилось по-другому. Геллер решил не ввязываться в сицилианские дебри и сыграл 1.Nf3. Фишер не пошел на староиндийскую, избрав академическое построение. Шестнадцать лет спустя оно часто встречалось в матче Карпова с Каспаровым, когда Карпов пытался использовать минимальное преимущество белых. Геллер же, побив пешку на 7-м ходу, предложил ничью.

Первой реакцией Фишера был смех. Засмеялся и Геллер: ситуация была ясной – три последние партии американец ему проиграл, к тому же цвет фигур, да и сам характер симметричной позиции (с лишним темпом у белых!), казалось, предопределяли результат.

Внезапно Фишер прекратил смеяться, нагнулся и что-то сказал Геллеру. Геллер не владел иностранными языками. Я не раз видел, как к нему обращались по-английски или по-немецки: широкая улыбка обычно появлялась на его лице, и он приветливо кивал головой, что бы ему ни говорили.

Неизвестно, что сказал будущий чемпион мира, один из зрителей утверждал, что явственно слышал: «Too early», но в любом случае Геллеру стало ясно, что Фишер хочет продолжать партию.

Он ужасно покраснел, уже через два хода в простой позиции задумался на целый час, а еще через несколько ходов остался без пешки. Ладейный эндшпиль, возникший вскоре на доске, носил, правда, ничейный характер. Партия была отложена, но эмоциональное равновесие Геллеру восстановить так и не удалось. После возобновления игры ничья казалась неминуемой до тех пор, пока он на 71-м ходу не совершил роковую ошибку.

Геллер прекрасно понимал, что умение держать себя в узде и постоянный самоконтроль не менее важны, чем чисто шахматная подготовка. После проигрыша матча Спасскому (1965 +0-3=5) он писал: «Поразительное хладнокровие и спокойствие помогают ему в самые трудные минуты борьбы находить лучшие практические меры. Удивительная невозмутимость и уверенность, с которыми он иногда делает даже отнюдь не хорошие ходы, бесспорно, ставят его противников в сложное положение». Самому Геллеру было далеко до невозмутимости, эмоции переполняли его, они рвались наружу.

Хооговен-турнир 1975 года получился на редкость сильным. Я шел в лидирующей группе, в 12-м туре у меня были белые против Геллера, который имел пятьдесят процентов. Я только три года назад покинул Советский Союз и наша партия, помимо спортивной, имела для Геллера и иную подоплеку. Он испепелял меня яростными взорами и оглушительно cтучал по часам. Записав ход, с грохотом ставил пешку на бланк партии, добавляя к ней ферзя или ладью.

Я не был исключением. «Было на лице у него написано: изничтожить соперника, растоптать, и я тоже втягивался в чувства аналогичные и выводило это меня из привычного состояния поисков гармонии за доской, – рассказывал мне Василий Васильевич Смыслов. – Я уже потом все понял и потому соглашался с ним порой на ничью в позициях, где еще играть можно было, лишь бы закончить все поскорее, не впасть в такое же состояние…»

Была ли эта манера вести партию составляющей его темперамента, или причину надо искать в его собственной формулировке, данной на чемпионате страны в Вильнюсе в 80-м году? Играл Геллер там очень тяжело; сильнейшие цейтноты и грубые просмотры сопутствовали ему почти в каждой партии; кровяное давление подходило к предельной черте.

«Может, вам лучше выбыть, Ефим Петрович?» – осторожно спрашивали его. «Выбыть? Как это выбыть? А стипендия? А международные турниры? А место в команде? Вам легко сказать – выбыть».

Конечно, в любом виде спорта, особенно профессиональном, разница между выигрышем и проигрышем ощутима. Но нигде она не была такой гигантской, как в Советском Союзе.

Шахматы находились в привилегированном положении по сравнению с другими видами спорта, и приличный результат на Западе означал попросту несколько годовых зарплат обычного советского человека. Поэтому от полуочка нередко зависела не только  дальнейшая карьера, но и впрямую благополучие семьи.

Многие, впервые выезжавшие на заграничный турнир, знали: другого такого шанса не будет. Огромная ответственность и нервное напряжение могли привести к самым неожиданным последствиям. Иво Ней, например, не будучи даже гроссмейстером в 1964 году в Вейк-ан-Зее поделил первое место с Паулем Кересом, опередив Портиша, Ивкова, Ларсена и многих других известных гроссмейстеров. А вот выступление Игоря Платонова в том же Вейк-ан-Зее шестью годами позже закончилось полным провалом: «минус четыре» и одно из последних мест.

Даже прославленные корифеи, находившиеся на самой вершине гигантской шахматной пирамиды в Советском Союзе, не могли поручиться за свое будущее. Карьера могла прерваться на неопределенное время в любой момент, а иногда и вообще разрушиться.

Думаю, что этим, а не только разницей в характерах и менталитетах объяснялись нередко колючие, настороженные, а зачастую и откровенно враждебные отношения, всегда отличавшие верхушку советских шахмат. С походами в Спорткомитет, телефонными звонками «наверх», письмами в партийные и прочие инстанции, покровительством всемогущих партийных бонз, имена которых давно канули в Лету.

Август 1974 года. Выходной день перед заключительным туром традиционного IВМ-турнира. Только что закончился последний сеанс в кинотеатре «Тушинский», и вот я стою вместе с Владимиром Тукмаковым на улице вечернего бурлящего Амстердама. «Ты думаешь, лучше предложить ничью прямо сейчас или сделать это во время партии?» – спрашивает Володя.

У Тукмакова прекрасное настроение, он лидировал весь турнир и, опережая конкурентов на целое очко, практически обеспечил себе первое место. Партия с Геллером не должна принести много волнений: у соперника турнир сложился не очень – только 50 процентов, ему не на что претендовать, да и вообще – оба одесситы, не говоря уже о том, что и отчитываться обоим придется в Спорткомитете СССР.

Ефим Геллер и Владимир Тукмаков

«Я не решился постучать к нему, – вспоминал Тукмаков на следующий день на закрытии турнира, – полоска света выбивалась из-под двери, на ручке которой висела табличка «Не беспокоить», и я явственно слышал стук шахматных фигур».

Хотя партия и длилась сорок ходов, из дебюта Тукмаков фактически не вышел и… поделил в итоге «только» 1–3-е места.

Как и многие представители старшего поколения во все времена, Геллер относился к молодым с настороженностью и на партии с ними выходил с особой мотивацией. Было у него что-то от дядьки, жестко учащего молодых уму-разуму.

Хотя однажды спросил его, вернувшегося из Индии, где он проиграл белыми семнадцатилетнему подростку, затратившему на всю партию около получаса: «Ну что, Ефим Петрович, мальчонке проиграли?»

«Мальчонке? – посмотрел на меня с неодобрением. – Да я, может быть, будущему чемпиону мира проиграл…»
* * *

«Играя с Фишером, особенно когда тот был совсем молод, Геллер всем своим видом и мимикой показывал: «Ну, что ты, дерьмо, претендуешь на звание гения?» – говорил Борис Спасский. – Нет сомнения, что Бобби чувствовал такое отношение соперника.

Геллер – Фишер. Кюрасао 1962

Нет, Геллер не был добряком, скорее работал под добряка. Но он очень помог мне во время матча с Петросяном в 69-м, да и в матче с Фишером. Геллер был фактически единственным, кто мне помог. Ни Ней, ни Крогиус, ни приехавший уже в самом конце Болеславский,  анализировавший так и не встретившиеся в матче дебюты, не помогли мне, а он действительно работал, переживал…

Советская делегация направляется на открытие матча Спасский-Фишер. Борис Спасский, Иво Ней, Николай Крогиус, Ефим Геллер. Рейкьявик 1972.

Но практически все, кого он тренировал, проигрывали. Была здесь, думаю, и скрытая зависть – почему? почему он, а не я? Ну, и упрямство, зачастую недоброе. Чувства эти превалировали иногда над его замечательными шахматными качествами. Нет, не думаю, чтобы он интриговал, но то, что с большой подковыркой был, – точно…

Был добродушен, но не сусален, такой внешне добродушный одессит, хотя, конечно, оппортунист, делал всё, что ему выгодно было; когда стало выгодно – ушел к Карпову…

Но и хорошо помню, как во времена своего чемпионства воспользовался одним его советом, хотя никого никогда не слушал и всегда предпочитал идти своим путем.

А сказал он мне: “Борис Васильевич, вы чемпион мира, вы стоите на вершине, не вмешивайтесь в дела претендентов, в их распри, их проблемы, не ваше это дело, не дело чемпиона”. И я послушался его и храню о нем, несмотря ни на что, хорошие воспоминания…»
* * *

Последние шахматные годы Геллера дались ему тяжело. Хотя сам он на пороге пятидесятилетия писал, что «не следует закрывать глаза на то, что все мы рано или поздно проигрываем партию суровому и непобедимому сопернику – времени», всегда хочется верить, что это относится к кому-то. К другим. Не к тебе.

«Какие тут секреты – работать с годами надо больше, вот и всё», – сказал Геллер после выигрыша чемпионата страны в 54 года. Но уже вскоре осознал, что никакой анализ и никакая работа не могут компенсировать легкости, огромного желания и волевого напора молодости.

46 чемпионат Советского Союза, Тбилиси 1978. За анализом наблюдают Ефим Геллер и Владимир Тукмаков.

Привыкший всё анализировать и во всем докапываться до истины, он сам поставил диагноз шахматисту в пору старения: «Более всего снижается стабильность расчета многочисленных мелких вариантов, составляющих ткань обычной, то есть на привычном жаргоне – «позиционной» игры. Повышается опасность просчетов, которые проходят, как правило, за кадром, так и не реализуясь в форме состоявшихся зевков. С рокового пути в последний момент удается свернуть лишь ценой большего или меньшего ухудшения позиции. А со стороны это выглядит едва ли не как непонимание».

Но все равно оставался самим собой – бескомпромиссным, отстаивающим свою шахматную правоту бойцом. Если Геллеру казалось, что нарушаются законы шахмат, что-то делается не по правилам, он снова погружался в длительные раздумья, считая своим долгом наказать, опровергнуть, доказать.

«Тот, у кого уже не хватает храбрости для осуществления своих замыслов, теряет способность борца и приближается к закату», – писал Ласкер. У Геллера до конца хватало храбрости для осуществления своих замыслов – у него не хватало сил.

Он проиграл всухую оба матча на турнире в Тилбурге: Чандлеру в 1992-м и ван Вели год спустя, но ни в одной из тех партий не поступился своими принципами, преждевременно сняв напряжение или высушив позицию. «Ну совсем не тяну», – говорил с виноватой улыбкой после одного из проигрышей, особенно  обидного.

Не думаю, чтобы Геллеру, даже его лучших лет, было бы уютно в современных шахматах. Дело здесь даже не в блиц и всякого рода рапид турнирах, поклонником которых он никогда не был. «Из меня блицер еще тот», – говорил после того, как не набрал и пятидесяти процентов очков на большом блицтурнире в Амстердаме в 1975-м.

Думаю, что новый контроль времени, еще более карающий длительные раздумья, исчезновение отложенных партий, компьютерные методы подготовки – всё это нивелировало бы его природные качества, шло бы вразрез с шахматами, в которых он вырос и в которых добился выдающихся успехов.

Но очень многое, что в шахматах сегодняшнего дня кажется очевидным и само собой разумеющимся основано на принципах, выработанных лучшими аналитиками того времени. И одним из самых значительных исследователей игры – Ефимом Геллером.
* * *

Он родился и вырос в еврейской семье в Одессе, хотя к еврейству своему никак не относился. По словам его вдовы Оксаны, «это к нему относились из-за его еврейства» – фраза, понятная каждому, кто вырос в Советском Союзе. Не думаю, впрочем, чтобы это было для него причиной каких-то конкретных проблем.

Он не был евреем со скрипочкой или рафинированным интеллигентом, скорее наоборот – евреем-мастеровым, не такой уж редкий тип на Украине или в России. Образом жизни и привычками «экономист с Дерибасовской», как называл его кое-кто из коллег, полностью вписывался в среду проживания, только мастерством его были шахматы.

В единственной его книге, вышедшей на Западе (не считая, разумеется, большого числа теоретических публикаций), выше допустимой меры повествуется о преимуществах социалистической системы и осуждается Фишер как типичный представитель системы загнивающего капитализма.

В 1972 году в Рейкьявике он уже в самом конце безнадежно проигрываемого Фишеру матча потребовал официальной проверки турнирного зала и кресла американца на предмет обнаружения секретной электронной аппаратуры или лучей, влияющих на мыслительный процесс Спасского.

Виктор Давидович Батуринский открестился позже: «Это была личная инициатива Геллера, Москва на этот счет не давала никаких распоряжений…»

Шарж из бюллетеня матча Спасский-Фишер. Ладью Спасского поддерживают секунданты – Геллер и Ней.

Сейчас над этим можно смеяться или иронизировать, но тогда Геллер просто не мог найти иных причин слабой игры Спасского. К тому же это очень хорошо вписывалось в представления, сложившиеся у него с детства, с «границей на замке», колорадским жуком, забрасываемым американцами на колхозные поля, происками империалистов всех мастей, требующими высокой бдительности и суровой отповеди. Он стоял на страже интересов империи, слугой и гордостью которой являлся  сам.

В 1970 году на «матче века» в Белграде жаловался журналистам, что победы участников сборной мира встречаются более длительными аплодисментами, чем победы советских гроссмейстеров, а в статье для «64», написанной им после того, как мы поделили с ним первое место на турнире в Вейк-ан-Зее (1977), моего имени вообще не было. Разве что в самом конце он написал: «только выиграв в последнем туре, мне удалось настичь лидера».

Не думаю, что в редакции журнала должны были прибегнуть к правке: самоцензурой Геллер обладал достаточной, чтобы на всякий случай не упоминать имени эмигранта.

Но таковы были тогда правила игры, а других он просто не знал. Когда в конце 80-х, в последние, уже конвульсивные годы Советского Союза в ЦШК обсуждался вопрос о вступлении советских шахматистов в Международную Гроссмейстерскую Ассоциацию, Геллер был категорически против: «Не случайно главный офис этой организации находится в Брюсселе, ведь там расположена и штаб-квартира НАТО…»

Обычно же бывал немногословен, поэтому в некрологах на Западе, отдавая должное его выдающимся шахматным достижениям, писали о совершенно неизвестном Геллере-человеке.

«Он не был златоуст, скорее косноязычен, – вспоминает Владимир Тукмаков, – но, будучи человеком неглупым, знал это сам и предпочитал помалкивать, особенно на людях или в малознакомых компаниях».

Марк Тайманов: «Он мог быть колючим, мог и обидеть на собрании команды. Было в нем что-то бесшабашное, что-то и от биндюжника даже, да и манеры имел соответствующие… Но были мы с ним как-то неделю вдвоем в поездке – открылся вдруг с другой стороны, теплой, душевной…»

Анатолий Карпов: «Был он очень азартный, увлекающийся человек. Знавшие его еще в студенческие времена в Одессе говорили – играть мог на бильярде днями напролет. Ну, и карты любил, особенно белот… Был он одессит, всё было в нем одесское, и говор был одесский. Как он говорил, говорят в Одессе, на Брайтон-Биче…»

Последние тридцать из отпущенных ему семидесяти трех лет Геллер прожил в Москве, но Одесса всегда оставалась для него домом, он ведь родом из одесского двора, где все знали друг друга и знали друг о друге всё.

Лев Альбурт и Владимир Тукмаков, шахматное детство которых пришлось на конец 50-х годов, вспоминают, что для одесситов Фима Геллер был свой. Он был простой человек, не интеллектуал и не философ, любил поесть, не обращая внимания на калории и холестерин, любил посидеть в компании, выпить с друзьями.

В чем-то сошедший со страниц бабелевских рассказов, он любил играть в карты, в домино, на бильярде. И этим тоже объяснилась его невероятная популярность в Одессе.

В старости, как и многие, он стал походить на карикатуру на самого себя: черты лица стали еще более крупными, склонность к полноте перешла границу допустимой, и значительных размеров живот при его небольшом росте был еще более заметен; он тяжело дышал, не расставаясь, однако, с неизменной сигаретой.

За свою шахматную жизнь Геллер десятки раз бывал за границей. «Там он расслаблялся, – вспоминает Спасский. – Он закуривал свой «Честерфилд», выпивал кока-колу и был вне времени и пространства».

Самые последние годы не были легкими. Дело было не только в пошатнувшемся здоровье – как и для многих, пошатнулись устои его мировосприятия.

Одно время семья подумывала о переезде в Америку. Не уверен, чтобы он, особенно в последние, болезненные годы чувствовал бы себя там как дома, ведь старые деревья вообще трудно поддаются пересадке. А так, почему бы и нет?

Не будь дан ему огромный шахматный талант, сделавший его тем, кем он стал, хорошо вижу его «забивающим козла» на залитой солнцем набережной Брайтон-Бича, за столиком в ресторане «Татьяна» или «Волна», или обсуждающим со сверстниками последние события в России и на Украине.

Ребенком он жил на Пушкинской, потом на Приморском. Малая Арнаутская, Греческая, Еврейская и Дерибасовская – улицы Одессы, прямые, как стрела, исхожены его юностью и молодостью, и он часто возвращался сюда, в последний раз – за три года до смерти, на свое семидесятилетие.

В город, по выражению Бабеля, десятилетиями поставлявший вундеркиндов на все концертные площадки мира. Здесь начинали Буся Гольдштейн и Яков Флиер, из Одессы вышли Давид Ойстрах и Эмиль Гилельс. Выдающийся гроссмейстер Ефим Петрович Геллер был абсолютным любимцем Одессы, ее шахматным королем.

Славе, как известно, лишь одна цена – положить к ногам тех, кого любишь. В его случае это была семья: жена Оксана и единственный сын Саша, которого он очень любил, по словам тех, кто знал семью близко, порой и чересчур. С сыном, довольно сильным шахматистом, Геллер и сыграл две свои последние партии в жизни, дав тому в обеих белые фигуры…

Все эти годы жил на даче в Переделкино под Москвой, долго и тяжело болел. Часто сидел молча, улыбаясь иногда детской, беззащитной улыбкой; происходила постепенная усадка души.

С женой и сыном на даче в Переделкино

Зима в тот год выдалась ранняя, морозная. Таким был и день похорон Геллера 20 ноября 1998 года. Могила его совсем рядом с дачей, кладбище – в четверти часа ходьбы.

В последнем слове Давид Бронштейн, знавший Геллера полвека, говорил, что всю свою жизнь он был занят поисками истины.

«Но что есть истина в шахматах? – спрашивал себя Бронштейн. – Истина неуловима и иллюзорна, но он все равно, днем и ночью был занят поисками ее».

Ефим Петрович Геллер был одним из самых ярких представителей почти ушедшего поколения, уже ставшего шахматной историей.

Пусть правила игры не изменились, историей стали и сами шахматы, в которые играли они.

Оригинал

Опубликовано на сайте 9 марта 2015