Tag Archives: железнодорожная станция Калинковичи

Из воспоминаний Наума Рошаля о войне (1)

ДОСРОЧНЫЙ ПРИЗЫВ

 11

 Утром14 ноября 1943 года председатель колхоза  для отправки

призывников в райвоенкомат выделил хорошую лошадь, запряженную в

сани. Девушки украсили упряжку, повесили на дугу два колокольчика, по

периметру дуги натянули красную ленту и прикрепили красивый бант.

По установившейся в селе традиции упряжка ждала призывников у моста

через речушку, которая протекает вдоль окраины деревни.

К назначенному часу к мосту подходили родные и близкие, которые провожали

своих сыновей. Меня провожали мама, Леня и Фанечка.

Проводить меня и Виктора пришла учительница русского языка Екатерина Максимова.

Солнце уже высоко поднялось над горизонтом, и снег искрился под его лучами.

Девушки, обращаясь к уезжающим в армию, настоятельно просили:

–  Ребята! Пожалуйста, здоровыми и невредимыми вернитесь домой. Мы вас любим и

будем ждать. Вас не будет хватать в нашей жизни.

Какие мы невесты без женихов?

Я с родными прощался спокойно. Мама, прощаясь, плакала, плакали и все,

кто провожал своих сыновей. Лёня едва сдерживал слёзы, а Фанечка повисла

на моей шее и сквозь слёзы шепотом с таким состраданием спрашивала:

Нонка! Братик мой родной, когда мы снова увидим тебя? Пиши нам часто письма,

пожалуйста, пиши нам каждый день.

Плакали потому, что не знали, когда еще увидят своих сыновей родные и

близкие, а девушки, – когда встретят своих ребят?

Когда мы садились в сани, слышались крики и пожелания.

Кто-то, крича, проклинал Гитлера.

Все тяжело расставались с родными. Провожавший нас крикнул на лошадь,

и та с неохотой двинулась вперед по дороге в районный центр.

Сидя на санях, мы еще долго видели стоящих на мосту и махающих

нам руками родных и знакомых, дорогих для нас односельчан.

Для меня   прощание со Степановкой, которую я полюбил, оказалось

последним. Я со своими друзьями до районного центра ехали молча.

Каждый думал о своём. Еще шла война и конца её пока  не было видно.

Никто не знал, как у кого сложится солдатская судьба.

Через полтора часа мы подъехали к райвоенкомату. Это поселок Толбазы,

центр Аургузинского района.

Военкомат сформировал команду, и к концу дня нас доставили на

железнодорожную станцию Белое Озеро.

На этой станции наша команда увеличилась за счет новобранцев из других

районов. Нас посадили в пригородный поезд Стерлитамак – Уфа.

Утром 15 ноября мы прибыли в Уфу, выгрузились  на какой-то грузовой

станции. Прибывшую команду построили, провели перекличку личного

состава и пешим строем пришли на завод  «Крекинострой».

Нас расположили в полуподвальном помещении какой-то большой казармы

или какого-то цеха, а затем до наступления темноты занимались уборкой

территории огромного нефтеперегонного завода. Поздно вечером нас

покормили горячим обедом или ужином и разрешили лечь спать.

Спали на двухярусных нарах, без постелей. В помещении стояла невыносимая

жара, воздух спертый, дышалось трудно, чесалось тело. Несколько раз за ночь

я выходил на улицу подышать морозным воздухом. Утром следующего дня

после завтрака нас снова определили по работам. Я думаю, что состав нашей команды

был более 200 человек.

Обедали довольно скромно: какой-то суп и кусок хлеба.

Постоянные рабочие, которые работали в каком-то цехе, на обед получали

по стакану молока. Думаю, что цех производил какой-то вредный для здоровья человека

продукт. В этой очереди, в своём большинстве, стояли женщины и пожилые мужчины. У

многих лица отдавали желтизной.

Рабочие выглядели усталыми. Очередь двигалась медленно, между собой никто

не разговаривал. Возможно, для них этот перерыв был и небольшим отдыхом.

Рабочие выпивали молоко под наблюдением ответственного человека от завода.

БАШКИРИЯ, ГОРОД УФА. 18 МАЯ 1943 ГОДА, МНЕ 17-й ГОД. 

ПЕРЕД ПРИЗЫВОМ В АРМИЮ.

Я видел, как одна женщина отпила половину стакана молока, а вторую

половину перелила в бутылку, которую принесла с собой, но ей это сделать

не разрешили. Она просила, умоляла, что молоко ей нужно для  маленького больного

ребёнка. Но уговорить наблюдающего она так и не смогла.

Он перелил из бутылки молоко в стакан и приказал женщине выпить.

Плача и давясь, она  выпила молоко. Мы смотрели на эту ситуацию и

переживали:

–  Можно себе представить больного ребёнка и страдание матери,

– обращаясь ко мне проговорил Виктор.

–   Да, конечно! – ответил я и в раздумии добавил:

Видишь, Витя, как они устало выглядят. Лица и руки у рабочих отдают желтизной, да и

одежда желтоватая. Думаю, что работа у них очень 

вредная. Трудно осуждать человека, который специально поставлен,

чтобы досмотреть, как рабочие принимают положенную для них

лечебную добавку. Можешь себе представить, не будь ответственного

человека, положенная  норма молока оказалась бы  дома для их детей.

Но всё равно, смотреть на это равнодушно невозможно.

После окончания рабочего дня я с разрешения старшего команды поехал в

город и встретился со своими родными. В городе жила моя бабушка со

своими дочерями Маней и Броней ( мои тети).

С ними жили Борик, сын Мани, и Беба, дочь бабушкиного сына Бориса.

Старший команды мне разрешил отлучиться в город, но предупредил,

чтобы до 10 вечера вернулся в расположение команды.

Я расспросил и узнал, как лучше и быстрее доехать до района, где жила

бабушка и её семья. В районе завода, где находилась наша команда, я сел

в трамвай, затем пересел в другой и добрался к месту, где они жили.

Их квартира находилась на втором этаже. Постучал в дверь, вышла Маня, и

она узнала меня. Мы оба обрадовались встрече. Тут же Маня спросила

меня:

–  Наум! Ты вот сейчас папу встретил?

Я не понял и переспросил:

– Как это встретил папу?

Она ответила:

– Твой папа только что вышел из дома, беги к трамвайной остановке,

возможно, успеешь  увидеть его.

Я бегом спустился по лестничному маршу и через двор побежал прямо к

трамвайной остановке. Я увидел папу, и в это же время  к остановке

подходил трамвай. Я окрикнул его, он услышал меня, узнал мой голос и

пошел мне навстречу. Так, за короткое время я в третий раз встретился с

папой. Мы простояли несколько минут.

Следующим трамваем он уехал на железнодорожный вокзал, так как

спешил к поезду, который уходил в Нижний Тагил.

Я вернулся к своим родным, это была наша первая встреча с начала войны.

Все они жили в одной большой комнате, жили скромно и очень трудно.

Меня они приняли хорошо, покормили, обогрели. Я имел  ограниченное время и спешил

вернуться к месту нахождения моей команды.

На прощание и для памяти, а пока для дела, так как было холодно,

бабушка надела мне на шею дедушкин шарфик. Я от него не отказался. Впоследствии этот

шарфик согревал меня на всех фронтовых дорогах

и как талисман хранил меня. Зимние дни короткие.

Пока добрался до завода, совсем стемнело. На проходной во двор завода

меня не пропустили, сказали, что новобранцев примерно час тому назад

увели на железнодорожный вокзал и сообщили на какой.

Я потратил много времени, пока разыскал указанный вокзал, и всё это

время на ногах, по-видимому, прошел большое расстояние и чувствовал

себя уставшим. Зашел во внутрь огромного деревянного вокзала, стал искать

свою команду, своих товарищей из моей деревни. Я натолкнулся на них уже в довольно

позднее время. Мои товарищи обрадовались моему появлению и пригласили меня лечь

и отдохнуть вместе с ними. Они потеснились, я лег  и тут же уснул, так как за день устал.

12

Я проснулся от команды на построение. Рота построилась, и я встал в

строй рядом со своими товарищами. Командир подал команду по порядку

номеров рассчитаться. Рота произвела расчет и оказалось, что в строю

лишний человек, он  приказал повторить расчет, результат тот же.

Командир вынул из планшета поимённый список личного состава роты и

начал перекличку. Моей фамилии в списке не было. Он спросил, кого не

назвал. Я ответил, что в списке нет меня. Командир завел меня к военному коменданту

вокзала, он записал мою фамилию и приказал мне после

отправки поезда на Дальний Восток с вокзала не отлучаться.

Началась посадка новобранцев в вагоны поезда. Я попрощался со своими

друзьями из Степановки. Мы с Виктором обнялись, и он сказал:

– Наум! Дорогой, ждём тебя после Победы к нам, в наше село. Теперь ты

наш односельчанин. Я огорчен, что мы в такое трудное время

расстаёмся. Будь счастлив, где бы ты ни служил.

Эшелон отправился на Дальний Восток, а для меня началась новая

военная судьба. Утром следующего дня нас, оставшихся от поезда

новобранцев, посадили в вагоны пассажирского поезда и отправили на

другой железнодорожный вокзал. С вокзала пешим строем мы шли долго, у

реки нашу команду остановили. Командир проинструктировал о мерах

безопасности, которые мы должны соблюдать при переходе по еще

тонкому неокрепшему льду через реку Белая. По льду мы шли редкой

цепочкой, шли с большой опаской, соблюдая интервал в 7- 10 метров.

На противоположном берегу находился небольшой посёлок.

После перехода реки нас, новобранцев, завели в одноэтажную кирпичную

школу, там нас и разместили.  Помнится, что это место почему-то

называлось Цыганской поляной. Усталые, голодные новобранцы

повалились на пол в  учебных классах школы. Я положил свой вещевой

мешок под голову и тут же уснул  крепким сном. Возможно, так крепко я

никогда не спал. Проспали всю вторую половину дня, всю ночь и только

утром я услышал команду –“подъём!” Я проснулся, осмотрелся, мой

вещевой мешок кто-то разрезал и забрал все находившиеся в нем

продукты. Надо мной кто-то зло подшутил. Позже я узнал, что среди нас, новобранцев,

находилось много призывников  одного из Уфимских детских

домов. Этих призывников отправляли в армию с небольшим запасом

продуктов. Возможно, кто-то из них и подшутил.

Один из них  впоследствии стал моим другом.  Нас пока еще не кормили,

считая, что каждый новобранец имеет трехсуточный запас продуктов из дома.

Я чувствовал себя голодным, а попросить у кого-нибудь  кусок хлеба

не мог. Да и кто знает, сколько мне без куска хлеба придется терпеть.

Я сидел на полу и смотрел, как новобранцы, сидя отдельными группками,

спокойно уплетали нарезанный хлеб с ломтиками нарезанного сала и лука.

Я зашел к старшему команды и рассказал ему о случившемся и попросил разрешения

съездить в город к своим родственникам и взять у них кое-какие продукты. Командир

оказался хорошим человеком, разрешил мне съездить

и сказал, чтобы я не задерживался, а быстрее вернулся в расположение школы.

Я бегом пробежал по льду через реку, при беге  я как-то чувствовал, что он прогибается. В

некоторых местах на поверхности льда появились небольшие трещины и через них

выступала вода. Падал небольшой снежок и

подмораживало. Я расспросил у прохожих, как мне добраться до нужного

мне района. Двумя или тремя трамваями я добрался к своим родным.

Они меня настороженно, недоуменно встретили, я им рассказал, что со мной случилось

за прошедшие сутки. Они немного успокоились, покормили меня

чем могли. Дали с собой кусок хлеба, хотя я понимал, что для них значит

тот хлеб, который они мне дали. Хлеб засунул за пазуху, поблагодарил

бабушку, Маню и Броню, попрощался с родными во второй раз и теперь уже

надолго. Я уехал в расположение школы, где находилась моя команда.

До школы добрался быстро, всех застал на месте. Зашел к старшему по

команде и поблагодарил его. Ночью нас подняли по тревоге и повели на

железнодорожный вокзал. У перрона вокзала стоял эшелон с новобранцами,

нас рассадили по вагонам. Я оказался в вагоне с призывниками, которых в

начале войны эвакуировали из Ленинграда.

Я познакомился с ребятами, а впоследствии с ними служил в одном взводе. Фамилия

одного, помню, Валентин Севертоков,  другого – Плохов, кажется, Иван. Меня ребята

приняли, я расположился вместе с ними. Затем они развязали

свои мешки и начали кушать. Я достал из-за пазухи кусок хлеба и тоже начал

его жевать. Ел медленно, старался продлить это удовольствие.

Ребята увидели, что я ем только хлеб, спросили меня, почему я так бедно

уехал из дома. Я им рассказал мою историю с вещевым мешком и добавил,

что кто-то зло подшутил.

Они меня пригласили к своей еде и до города Чкалова подкармливали.

За дорогу мы подружились, а позже служили в одной роте 61-го запасного стрелкового

полка 13-й запасной стрелковой бригады.

Эшелон с новобранцами прибыл в город Чкалов. Прозвучала команда на построение.

Пешим строем огромная масса призывников следовала в

Нижне-Павловские военные лагеря.

По сторонам дороги лежали высокие снежные стены. Солнце высоко стояло

над горизонтом, но оно оставалось холодным. Колонна шла медленно,

повсеместно слышался кашель.

 

СОЛДАТСКИЕ БУДНИ

13

ТАК НАЧАЛАСЬ МОЯ СЛУЖБА В РЯДАХ СОВЕТСКОЙ АРМИИ.

13 Запасная бригада дислоцировалась в 13 км. от города Чкалова.

Я и знакомые мне по эшелону товарищи из Ленинграда попали  в учебную пулеметную

роту 61-го запасного стрелкового полка.

Вокруг Нижнепавловских военных лагерей простиралась необъятная степь. Недалеко от

наших лагерей протекала река Урал.

Военный лагерь занимал большую плошадь, так как в нём дислоцировалась  стрелковая

бригада, в которую входили несколько запасных стрелковых полков.

По прибытию в воинскую часть мы, новобранцы, помылись в бане, нам выдали

новое военное обмундирование. Вместо шинелей  выдали бушлаты, обули в

ботинки с обмотками, выдали шапку – ушанку.

В эту пору года установилась холодная и снежная зима.

Роту раместили в большой землянке. Нары для сна сделаны в два яруса,

матрацы набили соломой. Одеяла были легкого типа, полы – глинобитные.

Соблюдался строгий армейский порядок, везде всё ухожено, чисто и тепло.

Военные занятия, в основном, проводились на улице, кроме занятий по материальной

части пулемёта, винтовки и автомата, а также занятия по политической подготовке,

которые проводились в землянке в проходах

между нарами. Строго соблюдался распорядок дня. Подъём звучал в 6

утра, отбой – в 11 вечера. Занятия проводились по программе полного

рабочего дня. Конечно, мы, молодые солдаты, вначале испытывали

определённые трудности. Кормили нас три раза в день, пищу почти всё

время готовили однообразную.

Но мы никогда не жаловались и понимали, что в это время трудности

испытывали все. Хлеб делили между собой сами.

Нарезали его на пайки (кусочки), затем один из солдат отворачивался,

а второй пальцем указывал на пайку и спрашивал кому.

Солдат, который стоял спиной к нарезанному хлебу, называл фамилию

солдата, которому принадлежала указанная пайка. В то время такая

раздача хлеба считалась безобидной и справедливой для всех.

В конце декабря 1943 года я и мои друзья приняли военную присягу.

В этот солнечный день стоял жгучий мороз.

Роту построили на центральной площадке полка. Теперь рота выглядела

настоящим воинским подразделением. В строю солдаты стояли

подтянутыми, стройными и смотрелись красиво. Этому предшествовала

ежедневная строевая подготовка. На площадке появились знаменосцы с развёрнутым

знаменем полка. Подошел командир части и дал команду о

начале приёма военной присяги.

К центру строя один за другим выходили солдаты и читали текст присяги.

Я, как и каждый солдат, волновался, но с винтовкой в руке перед строем

гордо читал текст присяги, которую впоследствии полностью исполнил

перед Родиной. После окончания приема военной присяги командир полка поздравил

нас, солдат, и пожелал нам всяческих успехов в учебе.

За полтора месяца службы многое изменилось. Я втянулся в военную

службу, старательно относился к занятиям. У меня появилось много друзей,

и я для них являлся хорошим другом. Свою военную специальность

пулемётчика я полюбил, хорошо изучил материальную часть пулемёта, мог

его замок в считанные минуты разобрать и собрать с завязанными глазами.

На боевых стрельбах имел хорошие показатели. Хорошо овладел

приёмами штыкового боя. Постоянные физические занятия и тренировки

сказались на мою выносливость в походах и на тактических учениях.

В своём взводе, а часто и в ротном строю, являлся запевалой. Я знал много строевых

песен и с удовольствием их пел. Активно участвовал в

общественной жизни комсомольской организации.

8 января 1944 года наш взвод впервые после принятия военной присяги

назначили в полковой караул. Нам, молодым солдатам, предстояло

выполнить служебное задание, за которое каждый из нас нёс

индивидуальную ответственность. С нами провели специальное занятие по

уставу внутренней и караульной службы. На этом занятии командир взвода рассказал об

особенностях каждого охраняемого объекта.

В 18 вечера на полковом разводе дежурный по части еще раз кратко проинструктировал

нас, вручил начальнику караула пароль на предстоящие

сутки и отправил наряды внутренней и караульной службы по своим местам.

В караульном помещении нас познакомили с планом охраняемых объектов и разрешили

отдых для второй и третьей смен.

Меня назначили на четвёртый пост в третью смену по охране хозяйственной

части полка. Моя смена начиналась с 23 до часу ночи.

В 19.00 из кухни доставили ужин, после ужина я улёгся спать на нарах.

Караульное помещение находилось в землянке. В ней было тепло, хотя на

улице стояла сухая морозная погода.

В 22.30 нашу смену подняли. Разводящий снова проинструктировал нас, и

мы вышли из тёплого караульного помещения на улицу.

Стояла тихая спокойная ночь, небо усеяно звёздами, и жгучий мороз

обдал моё лицо.

Разводящий дал команду:

– Опустить и завязать ушанки, поочерёдно зарядить винтовки.

Дальше последовала команда :

– Направо, шагом марш за мной.

Он провёл смену к штабу полка, сменил часового у полкового знамени и

закончил развод четвёртым постом.

Я, как и положено, принял под охрану свой объект. На другом конце с

задней стороны пищеблока стоял мой друг Валентин Севертоков.

Дополнительно тёплую одежду давали часовым, которые несли охрану на

въезде в полк и на других отдалённых от караульного помещения объектах.

На остальных – часовые несли свою службу в повседневной одежде.

Я был одет в  нательное бельё, а поверх его – тёплое зимнее, на шею

завязал дедушкин шарфик и поверх всего – короткий бушлат до колен.

На голове надета зимняя шапка с опущенными завязанными ушанками, а на

ногах – ботинки с обмотками.

Но все равно трудно выстоять два часа на морозе в 15 градусов.

Если температура опускалась ниже 15 градусов, то продолжительность смены

ограничивали до одного часа.

Я закинул ремень винтовки на плечо, прошел и осмотрел объект.

Всё, что мне поручено охранять, находилось в полном порядке.

Проходив минут 30, ко мне подошел мой друг Валентин Севертоков и

спросил:

– Коля! Как дела? Я уже окалел, не чувствую ног.

– Валя! Ты не стой, двигайся быстрее, иначе отморозишь ноги.

– Интересно, сколько сейчас время? – снова спросил Валентин.

– Кто его знает. У меня нет часов, – ответил я.

Валентин скорым шагом пошел на свой участок. Я увеличил скорость шага,

так как чувствовал, что холод достаёт до костей.

По дороге  двигался автомобиль и через десяток секунд повернул вправо,

осветил меня фарами и остановился. Водитель открыл дверцу кабины, а я

спросил его:

– Куда едешь?

– Я приехал из города и теперь ставлю машину на площадку, – ответил

водитель.

– А почему не под навес? – спросил я.

– Утром на эту площадку мне легче принести горячую воду для радиатора. Погода такая,

что для машины одинаково, стоит она на открытой      площадке, или под навесом. Да и

заехать под навес сложнее. Видишь какие лежат сугробы?

– Ну, ладно, ставь машину как знаешь, – сочувствуя водителю, ответил я.

– Сейчас открою внизу кран и спущу воду из радиатора, а то еще могу и

забыть. На таком морозе могут и мозги замёрзнуть, – шутя ответил водитель.

Он подошел к радиатору, нагнулся, открыл кран для спуска воды, достал

кисет, завернул самокрутку и направился к заднему колесу машины, где

стоял я. Самокрутку он взял в рот, около колеса помочился, привёл себя в

порядок, из кармана достал коробок спичек и проговорил:

– А мороз, зараза, крепчает, пробирает до печенок. Прикурю и побегу в

казарму. За день наездился, устал и замёрз.

Он чиркнул спичкой, она загорелась, и он поднёс её к самокрутке, прикурил,

что-то проговорил и горящую спичку бросил себе под ноги.

Мгновенно вспыхнуло пламя, которое охватило его и машину.

Для меня это оказалось так неожиданно, что на первой секунде я

растерялся, но быстро среагировал. Я снял с плеча винтовку, сбросил

правую рукавицу, дослал патрон в патронник и произвёл выстрел вверх и

отбросил винтовку в снег. Я прыгнул к горящему водителю, не знаю за что

вцепился и повалил его в снег. На мне спереди загорелась нижняя часть

одежды. Я пытался правой рукой сбить пламя, но от сильной боли

повалился и, прижимаясь к снегу, стал ползать. Пламя мне удалось сбить.

Рядом со мной лежал водитель, на нём тлела одежда. Мне удалось повернуть

его на живот. Но, как мне показалось, он был без признаков жизни.

Через несколько минут из караула прибыла помощь.

Я видел, что горела задняя часть машины, и солдаты забрасывали её

снегом, всё это находилось далеко от охраняемых зданий.

Через 10-15 минут меня положили в санитарную машину, в которой стоял

собачий холод. Тот, кто меня сопровождал, накинул на меня несколько одеял.

Но всё равно меня трясло, и дорога до госпиталя казалась бесконечной.

Наконец, к трем ночи меня привезли в Чкаловский ЭГ-359.

Сопровождающий крикнул шофёра, и они вдвоём занесли меня в приёмный

покой. Тот, кто дежурил в отделении, спросил меня:

–    С какой воинской части прибыл в госпиталь?

Я ответил:

– Прибыл из 13-й запасной стрелковой бригады, 61-го зсп.

– Из этого воинского соединения зимой чаще поступают с обморожением 

ног, рук, лица. А вот обгоревшего вижу впервые. Как это случилось? –

спросил меня пожилой мужчина в халате.

–   Обгорел при исполнении служебного долга, – ответил я.

– Ну, ладно. Так, пусть будет так,- согласился с моим ответом мужчина в белом халате.

С меня стащили обгоревшую одежду, сестра тёплой водой протёрла тело.

Затем меня осмотрел дежурный врач. Он почистил обожженные места,

чем-то смазал, и меня на каталке, как мать родила, завезли в палату и

положили на койку. До утра я не сомкнул глаз. Нестерпимо жгло

обгоревшие места ног и правой руки. Перед глазами стояла возникшая

ситуация. Мне как-то больше думалось не о себе, а о принятых мною

решениях. Никто не мог предвидеть такой случай. Хорошо, что водитель

поставил машину на площадке, а не въехал под навес. Если бы он это

сделал, то беда могла случиться страшная с большими последствиями.

Навес находился между большим пищеблоком с офицерской столовой и

другими хозяйственными постройками. Сам навес был сбит из досок и под

ним стояло несколько старых машин. Думаю, что я принял правильное решение:

выстрелом сообщил о произошедшем и тут же попытался спасти водителя.

Лёжа с открытыми глазами, я проследил последние несколько минут до

этого случая. На основной дороге с включенными фарами показался

автомобиль, и он повернул к охраняемому мною объекту.

Подъехал на расчищенную от снега площадку очень старенький, видавшие

виды, автомобиль – полуторка. В конце кузова с правой стороны стояла

металлическая бочка, возможно, с горючим. Думаю, что она была плохо

закрыта, или отсутствовала пробка или металлическая закрутка.

Во время движения автомобиля содержимое бочки расплескивалось и

разливалось по кузову в районе заднего правого колеса. Пока водитель

сливал из радиатора воду, пока он крутил свою самокрутку, разлитое по

кузову горючее стекало на заднее колесо и дальше на снег.

К этому месту подошел водитель, его одежда от повседневных ремонтных

работ пропиталась всякими горючесмазочными материалами, что еще

больше способствовало огню, который перебросился на его одежду.

Рассуждая о случившемся, я подумал, если бы я был одет в шинель или в

длинную шубу, я такого ожога не получил бы. Хорошо, что я завязал свою

ушанку, и моё лицо огнём осталось не тронутым.

Я лежал в большой светлой палате с большими двумя окнами.

В ней стояло восемь коек, меня положили с левой стороны от входа на

третью койку. На второй день мне сделали пересадку кожи на рану левого

бедра. На койке установили специальный каркас, который накрыли

стерильной простыней, а поверх простыни положили одеяло. Ожоговые

раны больше не бинтовали. Лечение производилось открытым методом.

Из восьми коек в палате одна в левом ряду стояла свободной. В палате

меня приняли как своего. Тот, кто был ходячим больным, помогал тем,

которые пока не могли двигаться.

На третий день ко мне в палату зашел офицер в белом халате. Его звание

я не знаю и не знаю из какой он воинской части. Он сел на стуле около меня. Вопросы он

задавал с пониженным голосом. Он расспросил меня о

случившемся. Я на его вопросы отвечал тоже с пониженным голосом.

В конце беседы, которая длилась 15-20 минут, он сказал:

– Ты правильно ответил на вопросы в приёмном отделении, что случай с тобой

произошел при исполнении служебного долга. Быстрее поправляйся и возвращайся в

часть. Твои действия как часового были правильными и решительными. Лучше всего

тебе отвечать при расспросах, что это случилось в боевой обстановке.

Будь здоров, Николай Романович.

Я спросил его:

– А как водитель, где он?

С ним всё впорядке, не беспокойся, – ответил он.

Разговор с офицером прошел в непринуждённой форме. Возможно, это

было дознание. Думаю, что он точно знал, как всё произошло.

В палате раненые солдаты не расспрашивали меня о посещении офицера.

Только Мишка спросил:

– Коля! У тебя всё по делам?

– Да, у меня всё хорошо. Он меня похвалил,- ответил я.

И снова мои мысли переключились на этот ужасный случай. Почему-то мне

не верилось, что с водителем всё впорядке: во-первых, мне показалось еще

там, что он не реагировал, когда я его поворачивал на живот. Во-вторых,

меня в госпиталь везли одного. Если бы с ним было всё впорядке, мы могли

бы лежать рядом, но он с более серьёзными и тяжелыми ожогами. И всё же

картина странная. По-видимому, водителю больше не пришлось побывать в

своей тёплой землянке, о которой, закуривая самокрутку, он мечтал.

Товарищи по палате знали только то, что произошел тяжелый случай, и я,

спасая водителя, обгорел. Самым весёлым больным в палате был солдат

Мишка. Он же балагур, рассказчик, помощник по быту и вообще умел

чудить и веселить всех. Через несколько дней в госпиталь самолётом

доставили обожженного лётчика. Его положили на койку рядом со мной.

Он рассказал, что его самолёт немецкий лётчик сбил под Киевом.

Ему удалось горящую машину посадить на какой-то поляне.

Он самостоятельно выбрался из своего истребителя, а потом потерял

сознание, пришел в себя в какой-то медикосанитарной части.

Ему оказали медицинскую помощь, а затем санитарным самолётом

вместе с другими ранеными доставили в город Чкалов.

У него обгорело лицо и грудная клетка. Руками он держал штурвал, пока не

посадил машину, поэтому руки его сгорели  почти до локтей. Он находился

в чрезвычайно тяжелом состоянии, разговаривал мало, лежал и смотрел на

свои обгоревшие руки. Но всё же вкратце он рассказал:

– По званию я младший лейтенант. Зовут меня Борисом. Находился на фронте две недели.

Сделал четыре боевых вылета, и ,наверно, этот вылет для меня стал последний. Наше

звено сопровождало руппу бомбардировщиков на передний край противника. Находясь

еще на нашей территории, мы встретили три немецких истребителя типа «Фокевульф».

Они сразу перешли в атаку на наши бомбардировщики. Завязался воздушный бой. Мне

удалось зажечь один  «Фокер». Два наших истребителя продолжали сопровождать

самолёты. Пока я выходил из боя,  одновременно оставшиеся два немецких истребителя

зашли в хвост моего самолёта и атаковали меня. Я пытался оторваться

от них, снизил высоту до бреющего полёта, но один из самолётов

достиг меня и сбил. Вот такая история этого боя. Думаю, что

рассправившись со мной, они стали преследовать группу наших

самолётов. Что произошло дальше и как выполнили боевую задачу мои товарищи, не

знаю. Надеюсь, что выполнили, что у них всё сложилось нормально.

На следующий день после пересадки кожи на рану левого бедра

хирург осмотрел меня и сказал сестре:

– Кожа не прижилась, началось нагноение участка ожога.

Хирург долго возился, почистил рану и заявил мне:

– Не волнуйся, дорогой юноша, через две – три недели будешь в строю. У тебя останется

на память глубокий след войны. Ты еще счастливо отделался. Могло быть и хуже. Неделю

будешь лежать, старайся не двигать ногу. Радуйся, что жив. Родителям пиши чаще

письма. Каждое утро на обходе буду встречаться с тобой.

Теперь я соблюдал все рекомендации хирурга и делал всё, чтобы скорее

вернуться в строй. Время шло, а выздоровление приходило медленно. За

короткое время правая рука и нога пришли в норму. Вставать с койки пока

не разрешали. Стало трудно без движения держать ногу. Во сне ногу

подтянешь, сразу появляется болезненная трещина на ране.

Но при всём этом у меня появился хороший и здоровый сон, настроение

улучшилось и чувствовал себя бодро. Вечером, когда в палате затихали

разговоры, шутки, я иногда долго лежал и вспоминал Родину, довоенную

жизнь, друзей. Меня по-прежнему волновала судьба водителя, из-за

которого я не вовремя попал в госпиталь. Меня беспокоило, что мои

друзья-солдаты набираются опыта, изучают оружие, совершают марш-броски,

а я лежу и могу во всём отстать. Больше всего я боялся отстать от своих

друзей, так как из нашего пополнения понемногу отбирались солдаты в

маршевые роты, которые отправляли на фронт.

Пока лежал, мне удалось прочитать много книг.  В своём большинстве из

библиотеки нам приносили патриотические книги. А газеты переходили из

палаты в палату, и вид у них был такой, вроде им сто лет. Но все читали с

большой жадностью. Иногда интересную статью кто-нибудь из больных

читал вслух, а потом мы её обсуждали. В палате лежало восемь солдат,

и у каждого сложилась своя судьба, связанная с войной. Ближе к окну лежал

солдат с1925 года рождения. Он получил тяжелое ранение в полость

живота. Кормили его очень жидкой пищей, вся она была похожа на такой

жиденький суп. И это он ел с трудом. Он мало разговаривал, больше лежал

и о чем-то думал. Как-то попросили его рассказать о себе. Он долго молчал

и стал говорить:

– Я вам всем завидую. Вы отошли от шока, который с вами произошел в бою. Теперь вы

поправляетесь, шутите, ждете выздоровления и снова поедете бить врага. А я уже

отвоевался, как и Борис. Только между нами есть разница,  Бориса комисуют, и он сможет

жить, учиться и любить, а меня выпишут домой помирать. Хорошо, если бы со мной

случилось это в бою, считал бы себя фронтовиком, а так и не знаю как себя считать. Наш

эшелон разгружался где-то под Киевом. После  выгрузки мы шли по дороге. Появились

три немецких самолёта, вначале они сбросили бомбы, а затем стреляли по нас из

пулемётов. Вот меня тяжело ранило. Не знаю, что хирурги у меня вырезали, но чувствую,

что мой конец близок. Кушать не могу. А уже месяц лежу здесь. До туалета едва дохожу.

За это время я своей маме не написал не одного письма. Я всё думаю, может не доживу

до встречи с  ней. Лучше пусть она пока не знает, что со мной. А если помру, то

ей сообщат, что погиб на фронте или умер в госпитале после ранения.

– Володя! Ты не прав, напиши маме письмо, пожалей её. Она ждет и примет тебя таким,

каким ты есть. Ты не теряй надежду, поправишся и будешь как все, – за всех успокоил

Владимира Мишка.

У каждого солдата сложилась своя судьба. Война не выбирала, где и на

каком месте он мог погибнуть, быть раненым или стать инвалидом.

– А знаешь, Володя! Ты напрасно не знаешь как себя считать. Ты настоящий фронтовик и

можешь об этом смело говорить. Не унижай себя, а что нет ордена или медали, то не у

каждого она может быть.

У меня тоже нет наград, но себя я считаю солдатом войны. Вся наша

общая награда это Победа,- так заключил Мишка своё обращение к другу.

Такой случай произошел с моим другом под Житомиром. Он прибыл на

фронт в составе маршевой роты. В ту же ночь ею пополнили батальоны

полка. На рассвете взвод, в который попал мой  друг, подняли по тревоге,

посадили на танки, и после короткой артиллерийской подготовки танки на

большой скорости двинулись в атаку. Достигнув передний край, танк на

несколько секунд остановился для десантирования стрелкового отделения.

В этот момент снаряд ударил в танк, и моего друга, горящего, сбросило с

него.Так, не видя войны и не успевший принять в ней участие, он попал в

госпиталь. В письме он писал, что обгорел, но надеется еще раз вернуться

в  действующую армию. Так случается на войне.

Домой я писал коротенькие письма, а от мамы успел  получить два письма.

Она всегда писала длинные и подробные письма. Степановские новости я

узнавал из её писем. Степановка мне была дорога, как и моя Родина.

Госпитальная жизнь продолжалась. В палату часто приходил заместитель начальника по

политической части госпиталя с информацией об обстановке

на фронтах войны. Наступали первый Белорусский, а на Украине – первый Украинский

фронты. 16 января 1944 года  после продолжительных и

тяжелых боёв войска 1-го Белорусского фронта освободили город

Калинковичи. Для меня его освобождение стало большой радостью.

22 июня 1941 года начало войны застигло меня в этом городе. С этим

большим событием я поделился с друзьями.

Часто в палату приходили самодеятельные артисты. Они исполняли песни

под гитару, читали рассказы, декламировали стихотворения, старались

развлечь раненых. Прошло еще некоторое время, и мне разрешили

вставать. Ожоговая рана от краев к центру стала медленно заживать.

Теперь я мог помочь своему соседу по койке Борису. Он нуждался в

помощи постоянно: подать утку, судно, покормить, поговорить с ним,

помочь написать маме письмо. Письмо у него всегда было коротким.

Он сообщал, что чувствует себя хорошо, поправляется, что

скоро приедет на побывку. Хирург ему сохранил руки, обещал, что

восстановит некоторые функции. Он ему всегда на обходе говорил:

–  Борис! Руками будешь держать ложку, книгу, кое-что еще.

Винтовка, штурвал самолёта не для тебя. Девушка тебя полюбит.

Ты красив душой. Приедешь в Москву, будешь учиться.

За это время несколько раненых выписали и направили в

выздоравливающие команды или в маршевые роты.

Мишка – балагур на фронте получил тяжелое пулевое ранение.

Все время больные допытывались его, как случилось, что его ранило  в зад.

– Может ты не наступал, а убегал?

Это всегда обижало его.

Однажды он лежал на своей госпитальной койке и стал говорить:

–  Ладно! Только не надо смеяться. Мы стояли в обороне. На нашем

участке стояла необыкновенная тишина. Нужник находился

вблизи от нашей траншеи.Туда солдаты взвода ходили справлять

свои естественные надобности. Мне было нужно, я и пошел. Только

присел и тут же свалился на бок.

Он, гад «фриц», давно следил за нашими солдатами. Снайпер он

оказался  некудышний, некрасиво ранил, но оставил меня живым.

На войне у каждого свое ранение и любое болит.

Поправлюсь и еще ни одного «Фрица» отправлю к своим праотцам.

Думаю, что так оно и будет.

Мишка после своего признания стал душой палаты. Его больные и так

любили. Я чувствовал себя всё лучше,  вечером ежедневно посещал

внутренний кинотеатр, где демонстрировались кинофильмы.

Часто в госпиталь приезжали профессиональные артисты и певцы.

Лучше чувствовал себя Борис, он уже ходил. Его лицо очень пострадало и

было изрезано глубокими ожоговыми шрамами. Они были зелёно – желтого

цвета и выглядели ужасно. Он боялся посмотреться в зеркало. На

фотографии до ранения он выглядел красивым молодым человеком. Руки у

него еще оставались страшные, и они по-прежнему находились в

специальных каркасиках, которые покрывались марлей. Я ежедневно ждал

выписки. Наконец, 11 марта 1944 года мне в палату принесли старую

выстиранную военную одежду.  В госпитале я пообедал, зашел в

канцелярию и получил документы. Мне приказали находиться на

специально отведенной площадке  в районе проходной госпиталя. Перед

уходом я зашел в палату и попрощался со своими друзьями.

В ординаторской попрощался со своим лечащим врачом, в сестринской

комнате – с сёстрами, которые много сделали для моего выздоровления.

На самом выходе работала старенькая женщина, няня Надежда

Фёдоровна. Я с ней попрощался. Она перекрестила меня и пожелала мне

здоровому и невредимому вернуться с победой домой. Я, как и много

других выписанных из госпиталя солдат, ждали представителя из 13-ой зсб.

Я понял, что  еду обратно в часть, с которой два месяца тому назад меня

отвезли в госпиталь. Лежал снег, но день выдался солнечным. Сидеть на

скамье у стены проходной, да еще на солнечной стороне, было

удивительно тепло. На улице находилось много народа. Кто-то куда-то

спешил, кто-то спокойно шел и о чем-то думал. На скамье в ожидании

покупателя, как любили говорить солдаты с госпитальным опытом:

– Скоро появится наш покупатель и решит нашу дальнейшую военную судьбу. Кто-то

попадёт в маршевую роту, кто-то поедет в военные училища, кто-то – в учебные

сержантские школы. Всех разделят по образованию, по желанию и без желания. Рано или

поздно, мы все снова будем на фронте. Лучше, чтобы мы все встретились после Победы.

К проходной подъехали двое конных саней и забрали выписанных из

госпиталя солдат и сержантов. Вскоре нас подвезли к штабу 13 з.сб.

Прибывших из госпиталя распределили по полкам. Я попросил, чтобы меня направили в

61-й з.сп. в пулемётную роту. Так, через два месяца я снова оказался среди своих друзей.

Командир роты обрадовался моему возвращению. Он и офицеры взводов

расспрашивали меня о пережитом. Я рассказал со всеми подробностями, что со мной

случилось.

В роте и во взводе многих знакомых уже не было. Сослуживцы взвода в

свободное от занятий время собирались вместе и забрасывали меня

вопросами. Отвечать, собственно, было нечего. Госпитальная жизнь

однообразная.  Кто-то поправляется быстрее и спешит снова вернуться в действующую

армию. Кого-то после лечения комисуют, кого-то отпускают

домой на побывку. У каждого раненого солдата своя военная судьба.

Но, честно говоря, госпитальная жизнь намного труднее повседневной

военной жизни. Ежедневно приходится видеть страдания тяжелораненых, а

еще труднее переживаешь смерть уже знакомого госпитального друга.

У войны нет друзей, она никого не щадит.

Меня определили в свой взвод, даже в отделение сержанта Гаврилова.

Солдат отделения уступил мне место на нижней койке.

Со следующего дня для меня снова начались занятия по боевой и

политической подготовке. Через несколько дней сержанта Гаврилова и

меня вызвал командир роты.

Он  сообщил мне радостную весть, что на пункте свидания меня ждёт отец,

а сержанту приказал сопровождать меня на эту встречу.  Действительно,

папа, находясь в какой-то производственной командировке, заехал в

359-Э.Г., чтобы навестить меня. В приёмном отделении он узнал, что 11

марта 1944 года меня выписали в 13-ю з.сб. Когда я и сержант пришли на

КПП, дежурный офицер сказал нам зайти в комнату свидания.

Мы зашли в небольшую комнату и увидели возившегося около печи

человека в военной форме. Я узнал отца, подошел ближе к нему и

окликнул его:

– Папа, здравствуй! Как ты меня разыскал?

–   Свет не без добрых людей, – ответил он и добавил:

– Кто ищет, тот всегда найдет. В госпитале мне сказали, куда тебя отправили, а здесь на

КПП дежурный офицер очень быстро тебя разыскал.

Мы обнялись, несколько постояли, тиская друг друга. К нам подошел

сержант, и я познакомил его с отцом. К этому времени в печке папа сварил

плов. Мы  сели за стол, он с котелка в крышку накладывал горячий плов для

меня и сержанта. Для нас это блюдо было настоящим лакомством, о

котором можно было только мечтать. Сержант поднялся со скамьи и пошел

к дежурному по КПП.

Я с отцом остались вдвоём. Наше свидание длилось более двух часов.

Было о чем поговорить и вспомнить. Папа мне рассказал о своей работе в

роли военпреда на военном заводе в городе Нижнем Тагиле Свердловской

области.

– Сынок, расскажи о своих делах? На мой взгляд, ты выглядишь хорошо. Возмужал, в чем-

то изменился, стал настоящим солдатом. Как твои ноги, всё ли зажило? Я хотел бы их

посмотреть. Тебе только недавно исполнилось 17 лет, а ты успел много пережить и

многое повидать.

– Папа! У меня всё нормально. Чувствую себя хорошо, меня подлечили.

Что касается ног и правой руки, то ты видишь, что всё хорошо. Бедро

левой ноги зажило, но остались глубокие ожоговые рубцы. Мне на

прощание доктор сказал, что с такими шрамами жить буду. Хорошо, что

нет сердечных шрамов.

Я встал, расстегнул ремень брюк, опустил их до колен. Отец внимательно,

как доктор, осмотрел мои ноги, тяжело вздохнул и в сердцах проговорил:

– Война – это страшное дело. По сути вы еще дети. На ваши плечи

выпало большое испытание. Левое бедро у тебя еще не совсем

выглядит зажившим, так  как  рубцы еще розовые. Лучше выглядит

правая нога и правая рука, хотя есть розовый цвет кожи, но это

скоро исчезнет.

Отец посмотрел на часы и сказал:

– Мне нужно спешить к поезду. Будем, сынок, прощаться. Еще о многом

хотелось поговорить, многое вспомнить. Маме я напишу и расскажу о

нашей встрече. Пиши мне письма.

В комнату вошли сержант и дежурный офицер. Я попрощался с отцом и

теперь – надолго. Офицер и сержант тоже попрощались с ним.

Все мы вышли на улицу. Я с папой еще раз обнялись.

Отец скорым шагом направился по зимней дороге в город Чкалов.

Мы с сержантом немного постояли, провожая его глазами, повернулись в

сторону полка и неспеша направились в часть.

Однажды к нам в роту прибыл представитель из Чкаловского

авиационного училища. Меня и еще нескольких солдат вызвал командир

роты и предложил нам пройти мандатную и медицинскую комиссии  для

отбора в летное училище.

Я прошел  медицинскую и мандатную комиссии, они были довольно

строгие и сложные. Мне понравилась одна довольно щекотливая

проверка вестибюлярного аппарата на крутящемся стуле.  Её я прошел

легко. Но видел, как некоторые солдаты,  поднимаясь со стула,  тут же

падали, многие не могли пройти дорожку. Я помню, что после

взвешивания в моей медицинской карточке записали вес и сделана

приписка: ”Упитанность ниже средней”. Военно- медицинскую комиссию

я прошел и стал курсантом Первого Чкаловского училища летчиков –

истребителей. В один из дней группу молодых курсантов в госпитале

повторно обследовали на зрение. Эту комиссию я не прошел.

У меня обнаружили пониженное цветоощущение глаз.

Меня это расстроило.

Врач, старенькая женщина, которая проводила обследование глаз, после

моей второй попытки категорически отклонила мое желание стать военным летчиком.

Она мне сказала, что не имеет морального права разрешить мне

учиться в летном училище. Военный летчик может оказаться и над морской

поверхностью и при выполнении каких-либо маневров в воздухе может не

различить цвет воды от цвета неба. И с ним может случиться непоправимая

беда. После медицинской комиссии меня из училища откомандировали в

свою часть. Я очень хотел стать военным летчиком. Училище готовило

лётчиков по ускоренному восьмимесячному курсу. Снова занятия, походы, тренировки

рукопашного боя, стрельбы из пулемёта и личного оружия.

Через некоторое время в роту приехала другая комиссия для отбора

солдат в авиадесантную часть. Меня вызвали на мандатную комиссию,

так как ранее я медицинскую комиссию проходил.

Один из офицеров комиссии спросил меня откуда я родом. Я ответил,

что из Белоруссии. Мне как коренному жителю Белоруссии не поверили в

моей благонадёжности.  Через некоторое время после отбора солдат из

пулемётной роты в авиадесантную часть от раненого солдата прибыло

письмо. Он писал:

–  Десантное подразделение сбросили в одном из районов

Белоруссии. В первом бою я получил тяжелое ранение и нахожусь в госпитале. По-

видимому, в строй я больше не вернусь, жаль, но ничего не поделаешь.

Часть его письма  военная цензура заретушировала. Мы понимали, что

солдат писал о тяжелом  бое и сложной ситуации, которая сложилась во

время высадки десанта.

14

День за днём шла боевая учеба, я основательно втянулся в режим

воинской службы, хорошо осваивал свою военную специальность

пулемётчика. Однажды к нам в полк приехал командующий

Южно-Уральским военным округом генерал-полковник Рейтер.

В нашем взводе шли занятия по овладению приёмами штыкового боя.

Я был в числе солдат взвода, которые показывали свое умение по этой

программе. Генерал посмотрел нашу тренировку, похвалил нас,

а затем взял из рук солдата винтовку и показал нам своё мастерство

в этом виде боя.

Генерал работал винтовкой, как  акробат на сцене. Это было поистине

красивое зрелище. Я смотрел и завидовал, как этот, давно немолодой

человек, с такой энергией, молодым задором выполняет приемы

штыкового боя. После показа генерал сказал нам, что он эти упражнения

делает каждое утро, как гимнастику.

Затем генерал пожелал нам, молодым солдатам, хорошо владеть винтовкой

в бою. Помните, что вы  принадлежите к роду войск, его величеству пехоте,

или еще, как говорят о пехоте, “Царица полей”.

Учебные стрельбы из станкового пулемёта я выполнял отлично.

Рота часто совершала марш-броски, или длительные переходы в полной

боевой выкладке. Снаряжение, материальная часть, которые мы,

солдаты-пулемётчики, переносили, имели определённый вес.

Станок пулемёта весил 16 кг., тело пулемёта –8 кг., два оснащенных

магазина с патронными лентами весили где-то10 кг.

В походе мне больше нравилось нести станок пулемёта, так как его

удобно надевать на спину. Солдат – пулемётчик носил в боевом походе

тяжелую ношу. Шинель вскатке, вещевой мешок с котелком, каску, станок

или тело пулемёта, личное оружие, сапёрную лопатку в чехле на ремне и

патронтаж с обоймами для винтовки. Я ко всему этому всегда носил

улыбку. За прошедшее время службы я изменился, стал более

выносливым, спортивно хорошо подготовлен. Я одинаково хорошо

переносил Чкаловские зимние холода и летнюю жару.

Домой старался писать частые письма и обязательно хорошие.

Как-то, на полигоне нас обучали приёмам бросков ручных гранат Ф-1

без оборонительного чехла. Подошла моя очередь. Мне подали  команду

на её бросок. Я спокойно выдернул предохранительное  кольцо, зажал в

руке чеку и произвел бросок. Он оказался очень близким и, вдобавок ко

всему, граната не взорвалась, я услышал какую-то команду, выскочил из

окопа, схватил гранату и со всей силой снова бросил её, а сам тут же упал

на землю. Раздался сильный хлопок. Граната взорвалась в воздухе.

За этот “ГЕРОИЧЕСКИЙ” трюк командир роты объявил мне 5 суток ареста с содержанием

на гауптвахте. Могло быть и хуже.

Но ротный свое наказание почему-то не исполнил, а через несколько

дней он забрал меня к себе ординарцем.

15

Две недели  я жил в землянке командира роты. К семи утра я ему приносил

завтрак, а днем- обед из офицерской кухни.

Всегда старался, чтобы в котелке было побольше супа, а в крышке

котелка – каши. Он хорошо и по-отечески относился ко мне. Наедине со

мной он всегда звал меня по имени – Николай.

Я в свою очередь с уважением  относился к зтому человеку и всем

своим сердцем любил его. Во взводе я со своими друзьями – солдатами

жил дружно, и все солдаты взаимно уважали меня. Я не испытывал

тяготы военной службы, а в действительности служба в такое тяжелое

время имела свои сложности и, конечно, ответственность.

В нашей роте командиром отделения служил сержант Гаврилов, он всегда

выглядел подтянутым, строгим, почему-то его недолюбливали солдаты.

Часто он цеплялся к солдату Чаплыгину, а тот любил его подковырнуть или подшутить

над ним. В свою очередь Гаврилов находил причины, чтобы

наказать Чаплыгина. Последний затаил на сержанта зло и решил ему

отомстить. Однажды взвод послали на склад вооружения чистить

хранившееся там стрелковое оружие. При работе на складе Чаплыгин

уворовал винтовочный затвор.

Как -то взвод согласно графику заступил в полковой караул.

Чаплыгин попал на пост по охране дровяного склада.

В ту ночь сержант Гаврилов с двумя солдатами из караульного помещения

обходил посты с проверкой.

Чаплыгин вытащил свой настоящий затвор из винтовки, установил в

винтовку уворованный затвор, лег под объёмистым пнём и

притворился спящим. В то время лежал глубокий снег, а ночь была

морозная. Гаврилов, подходя к объекту, не услышал голоса часового.

А затем он тихонько подкрался к лежащему Чаплыгину сзади, вытащил из

его винтовки затвор, отошел к ожидавшим его солдатам.

В это время Чаплыгин установил свой настоящий затвор в винтовку,

встал и крикнул: “Стой! Кто идет?” Гаврилов, зная, что у него в кармане

лежит затвор от винтовки  Чаплыгина, смело пошел на часового.

Чаплыгин окриком еще раз предупредил: “Стой, буду стрелять!”

Гаврилов сделал еще несколько шагов, а Чаплыгин произвел выстрел

вверх и приказал всем идущим лечь. Гаврилов и два солдата пролежали

длительное время в снегу, пока из караула не прибыл начальник. Об этом

случае знали все, но обвинить Чаплыгина не смогли, так как его затвор соответствовал

номеру его винтовки. Это дело долго расследовалось в

полку, но закончилось  безрезультатно. Чаплыгин полностью отрицал свою

вину. Позже, когда мы с ним находились в маршевой роте, он об этом

случае рассказал.  Пулемётная рота заканчивала курс военной подготовки.

Шли разговоры, что нас скоро отправят в маршевые роты, а оттуда – на

фронт. Ждать долго не пришлось. Утром после завтрака нас построили и

объявили, что занятия закончены. Старшина роты зачитал  список и

объявил:

–  Товарищи солдаты, до обеда на складе ОВС вам необходимо

получить комплект нового обмундирования, а затем будет

прощальное построение роты.

Я в списке не числился. Я подошел к командиру роты и попросил зачислить

меня в состав маршевой роты.

Командир ответил отказом:

– Мы тебе присвоим сержантское звание и останешся служить здесь.

Как и другие сержанты, будешь готовить новое пополнение на фронт.

Война еще не кончилась. Успеешь еще на ней побывать.

Всё, можете идти.

После обеда объявили о построении маршевой роты. К этому времени на

площадку для отправки её на фронт пришел командир 13-й запасной

стрелковой бригады. Прозвучала команда “Смирно!” Командир роты

доложил генералу, что  маршевая рота в составе столько-то солдат для

отправки на фронт построена.

Я стоял в отдельном строю, в небольшой группе солдат и сержантов,

которые не вошли в состав маршевой роты, стоял и волновался, меня

грызла обида на командира роты. Я не хотел терять своих товарищей,

которые бодро стояли в строю в новой форме. Они как-то смотрелись выше

ростом, стройнее и красивее. Генерал поздравил маршевую роту с

окончанием учебы и пожелал:

– Надеюсь, вы оправдаете звание Советского воина своим умением и

храбростью в боях за нашу Родину. Будьте счастливы. Желаю вам

Победы и здоровыми вернуться домой.

Он закончил своё короткое выступление и спросил:

– У кого есть вопросы или пожелания, прошу выйти из строя.

Я вышел из отдельно стоявшей группы солдат и сержантов и обратился к

генералу:

– Я, рядовой Рошаль, считаю себя подготовленным солдатом и хочу вместе со своими

товарищами ехать на фронт и там защищать свою Родину.

Генерал посмотрел в сторону командира роты и спросил:

– В чем дело, почему оставляете его в роте?

Ротный ответил:

–   Он хороший дисциплинированный солдат. Присвоим ему

сержантское звание, и он как младший командир будет готовить

пополнение для нужд фронта.

– Больше всего фронту нужны дисциплинированные и хорошо обученные воины.

Товарищ капитан! Приказываю удовлетворить просьбу солдата, – ответил генерал.

Раздалась команда “Разойдись“. Старшина роты подошел ко мне, и мы

вместе пошли на склад ОВС. В течение десяти минут я подобрал себе

комплект одежды, переоделся и пришел к своим друзьям. Меня внесли в

список маршевой роты, выдали трехдневный сухой паёк Я, действительно, чувствовал

себя вполне  подготовленным солдатом и считал, что имею

право защищать свою Родину и мстить врагу за своих погибших родных.

Так решилась моя дальнейшая военная судьба. Я забежал и попрощался с командиром

роты. Он встал, обнял меня, пожелал мне всего хорошего.

У меня изменилось настроение, я стал веселее и активнее. Это произошло

в конце мая. Стояла тёплая весенняя погода. Откуда-то появилась гармонь.

На площадке перед входом в землянку произвольно организовался

прощальный час. Солдаты лихо отплясывали русскую бариню, а я попросил гармониста

сыграть цыганочку и пустился впляс. Солдаты, хлопая в такт

гармони, тоже плясали. Раздалась команда на построение. Солдаты

прощались с теми, кто оставался дальше служить в этой роте. Маршевую

роту до контрольно – пропускного пункта сопровождал духовой оркестр.

Под марш музыки рота строевым шагом покинула свой первый военный дом.

Как и у кого сложится дальнейшая судьба, никто не мог знать.

13 км. рота шла свободным  шагом, иногда по команде командира переходила

на походно – строевой шаг, и в это время в строю звучала песня.

На железнодорожном вокзале нас ожидал эшелон с такими же солдатами,

но из других запасных частей Южно-Уральского военного округа.

Прибывшая рота разместилась в трех прицепных вагонах.

Вагоны в то время были товарными, но переоборудованы для перевозки солдат

и офицеров на фронт.

Я радовался, что снова возвращаюсь на запад, ближе к своей родной

Белоруссии.  Куда и на какой фронт шел зшелон никто не знал.

В  вагонах имелись двухярусные нары для сна и отдыха.

Я не испытывал какого-либо волнения, мое настроение соответствовало моему желанию.

Я  радовался, что нахожусь вместе со своими товарищами.

В пути следования нас кормили горячей пищей, кроме этого мы имели

трехсуточный сухой паёк.

Фронтовые сводки приносили ежедневные сообщения о победах Советской

Армии, и мы  были готовы вступить в ряды  действующей армии.

Эшелон шел на запад без особых остановок. Снова проезжал уже знакомые

мне железнодорожные станции: Куйбышев, Поворино и другие.

Я вспоминал наш трудный путь 1941 года, когда мы добирались на восток страны

в первые месяцы войны. Тогда мы были беженцами, а теперь я еду на

фронт солдатом в действующую армию, которая гонит фашистские

войска из оккупированных районов нашей Родины.

Хорошо помню, как наш эшелон остановился на какой-то товарной

станции Москвы. Я радовался и гордился, что хоть таким образом впервые

побывал в столице нашей Родины. Мне хотелось при первой возможности

написать маме в Башкирию, что проездом на фронт наш эшелон несколько

часов стоял в Москве. Через два часа эшелон остановился на следующей

после Москвы узловой железнодорожной  станции Наро-Фоминск.

Для личного состава эшелона прозвучала команда выйти из вагонов и

построиться против них. Когда построение закончилось, к нам обратился

старший офицер:

– Кто имеет образование семь классов и выше, сделать четыре шага вперед.

Затем для этой группы солдат, в которой оказался и я, офицер подал команду:

– Правое плечо вперед, шагом марш!

Остальным прозвучала команда: “По вагонам”.

Нас строем повели в какие-то большие ангары, которые находились в

районе вокзала. Я стал беспокоиться, что своим решением потерял своих

друзей и очень сожалел, что встал в этот  “высокообразованный” строй.

Нашу группу остановили и приказали  “разойдись” и ждать  указаний.

Я прошел вдоль сидевших на земле солдат и тоже присел на землю.

Некоторые солдаты лежали на земле и загорали. Стоял ясный и теплый

солнечный день. Только я снял гимнастёрку, чтобы тоже позагорать,

раздалась команда получать обед из полевой кухни.

Рядом со мной лежал на боку солдат в выгоревшей на солнце гимнастёрке,

на которой был прикручен орден “Красной Звезды”.

Он поднялся, заправил гимнастёрку в ремень и обратился ко мне:

– Пойдем, друг, получать обед.

Когда я поднялся, он протянул мне руку и сказал:

– Меня зовут Сашка, а фамилия моя – Порываев.

Я подал ему руку и сказал, что я Николай, а фамилия моя Рошаль.

16

Так я познакомился с солдатом, который воевал и был ранен в

Сталинградской битве и снова возвращался на фронт.

Мы подружились,  и судьба сложилась так, что в дальнейшем мы всегда

были вместе: дружили и воевали в одном экипаже, а затем наша дружба

и переписка продолжались до моего отъезда в США.

В своих воспоминаниях я часто буду рассказывать об этом прекрасном

солдате, о друге моих военных лет.

Мы получили обед, вернулись на свое место и во время обеда

познакомились. Саша рассказал о себе, что он родился в Башкирской

АССР в Гафурийском районе, что в армию его призвали в начале

1942 года, что уже успел повоевать, полежать в госпитале, многое

повидать, пережить и снова вернуться в действующую армию.

Я сказал ему, что жил в Башкирии в Аургузинском районе и там

призвался в армию. Мы взаимно обрадовались, что являемся земляками.

Саша родился в 1923 году и был старше меня на три года. Этой дружбой

я дорожил. На второй день пребывания на станции Наро-Фоминск нас

посадили в пригородный поезд и отправили в город Пушкино, тоже под

Москвой. Через несколько дней нашу роту отправили на одну из товарных

станций Москвы, где мы получили упакованную в огромнейших ящиках

боевую технику. Мы проделали большую работу, разобрали огромные

деревянные, обитые внутри непромокаемой бумагой или пленкой, ящики. Надлежащего

инструмента для таких работ у нас не было.

Рядом с полотном железной дороги валялись старые подкладки и

накладки для крепления рельс, костыли и другие металлические

предметы. Всё это годилось для разборки ящиков-гаражей. Из них  мы

выводили американские бронетранспортеры м-17 на полугусеничном ходу.

На бронетранспортере смонтирована специальная зенитная установка с

четырьмя крупнокалиберными пулемётами, калибра 12,7мм.

Боевые машины своим ходом перегнали  в город Пушкино.

До этого нас распределили по ротам, взводам и экипажам. Начались

учебные дни. Инструктор – сержант прошел специальную подготовку по

этой технике в городе Мурманске.

Меня назначили командиром машины (экипажа), а командиром взвода –

младшего лейтенанта  Константина Беззубова.

Экипаж состоял из пяти человек: наводчик Александр Дмитриевич

Порываев, заряжающие – мои одногодки Василий Зверев и Сергей

Ларионов, механик-водитель – Иван Моисеенко.

Занятия проходили полный день по 10 часовой программе. Техника

сложная, а время на её изучение отводилось мало.

Инструктор нам объяснял и следил за нашими работами по разборке

и сборке пулемётов. Многому научились сами.

На машинах имелись инструкции на английском языке, но никто их не

понимал. Я в самый короткий срок изучил материальную часть пулемётной установки,

быстро мог разобрать и собрать пулемёт, устранить при

необходимости неисправность. Как командир машины я изучил теорию

стрельбы, всевозможные технические выверки пулемётной установки,

научился правильно подавать боевые команды для открытия огня.

Механики-водители занимались в отдельной группе.

Вечером после ужина для учебного центра почти ежедневно

демонстрировали кинофильмы. В летний кинотеатр можно было пройти

только через калитку. Вся территория зрительного зала по периметру

высажена деревьями лиственной породы. Деревья стояли так часто, что

пролезть между ними мог только кот. До войны этот театр посещали только

члены правительства, в нем бывал и Сталин. Напряженно проходили

учебные дни. Занятия, тренировки  проводились непосредственно на

боевых машинах. Впервые я как командир машины отвечал за свой экипаж.

Все члены экипажа в учебе хорошо успевали, между собой дружили. При необходимости,

каждый мог заменить друг друга. Механику – водителю

Ивану Моисеенко из -за его малого роста приходилось на водительское

сидение подкладывать одновременно  бушлат и шинель. Иначе он не мог

видеть дорогу. Часто  экипаж из-за его роста над ним подшучивал, но он на

шутки товарищей не обижался, а отвечал:

–  Мне со своим ростом хорошо, не надо при опасности гнуть голову.

Да и когда я за рулём, меня никто не видит.

И, как всегда, любил отвечать на шутки экипажа:

–  Ребята! Не волнуйтесь, со мной вы не пропадете. Я мал, но

вёрткий. Немцу не так легко попасть в меня. Вот, так-то.

Через месяц учебы учебный центр провёл тактические учения на одном из

военных полигонов подмосковья. В этот день была низкая облачность,

накрапывал мелкий, холодный дождик. Несмотря на погоду тактические

учения прошли успешно. Мой экипаж вложился во все предусмотренные

нормативы по подготовке установки к бою.

Во второй половине дня на полигон прибыла большая группа

военначальников, в их числе К.Е. Ворошилов.

После проведенных тактических учений экипажам предстояло выполнить

боевые стрельбы. На полигон доставили коробчатого типа змеи-мишени.

Такая мишень цеплялась за задний крюк грузовой машины.

Когда она набирала скорость, коробчатый змей взлетал и хорошо

удерживался в воздухе.

Высота взлета доходила до 100 метров.

Но расстояние до  взлетевшей цели от установки искусственно делали

большим. Когда подняли в воздух первую воздушную мишень и дали команду первому

стрелявшему экипажу открыть огонь, то мы увидели, что с

первой очереди от воздушной мишени ничего не осталось.

Вскоре к машине зацепили вторую воздушную мишень.

Стреляла вторая установка, а результат оказался таким же.

Полигон предоставил только две воздушные цели.

Командир подал команду для построения боевых экипажей. К.Е. Ворошилов

поблагодарил участников учений, хорошо отозвался о боевых возможностях

американских установок, пожелал нам успехов.

Учения закончились. Мы даже не попробовали свои установки в стрельбе.

Командир роты и взводные досадовали, что не один экипаж из роты

не стрелял по воздушной цели.

Самый старый по возрасту солдат Александр Морозов сказал командирам:

– Не стоит беспокоиться. Через неделю – две настреляемся вдоволь по настоящим целям.

Что не успели доучить и опробовать здесь, нас без экзамена доучит война.

Вечером рота  вернулась в расположение учебного центра.

                                                   17

 Было совершенно ясно, что наша учеба закончена. Мы ждали приказ об

отправке нас на фронт. Ждать долго не пришлось. Через несколько

дней подали эшелон с вагонами-платформами, и на одной из

товарных станций Подмосковья начали погрузку боевых машин.

На большой платформе устанавливалось два бронетранспортера.

Боевые машины проволочными скрутками закрепляли к платформе, а

установки приводили в боевую готовность, экипажи находились у машин.

Наша рота состояла из 20 боевых машин. Грузилось две роты. После

погрузки на одной из платформ солдат вытянул на бронетранспортере

радиоантенну  на всю её длину, она качнулась и прикоснулась к

контактному проводу. Солдат погиб. Мы получили урок о безопасности на

электро-контактных железных дорогах.   К концу дня эшелон покинул

Москву. Куда и на какой фронт нас везли не знал никто. До поздней ночи мы

сидели на платформе вагона у своей боевой машины, разговаривали,

вспоминали о всей прошедшей довоенной жизни. Стояла теплая ночь.

Эшелон  шел почти без остановок. Мы поделились мнением о городе

Пушкино, где месяц изучали боевую технику. Мне город понравился,

хотя я не могу понять город ли это?  Место, где стояло наше учебное подразделение,

принадлежало правительственным дачам. В Калуге

командир взвода узнал, что эшелон дальше пойдет через Брянск.

Я больше всех интересовался, в каком направлении после Брянска пойдет

эшелон. Возможно, на Курск, а дальше в Киев. Но может пойти в Украину и

через Гомель. Ладно, завтра будет видно, успокаивал я себя.  Вася Зверев

спросил меня:

– Коль! Я вижу ты где-то жил недалеко от этих мест.

– Да, Вася! Если эшелон пойдет из Брянска в Гомель, значит где-то рядом с моей Родиной,

– ответил я.

– Хорошо бы эшелон шел на запад ближе к месту, где до войны ты жил. Интересно

посмотреть, как там стало после изгнания немцев.

– Мой город освободили 16 января 1944 года. Думаю, что труженики города многое

успели восстановить и сделать, чтобы жить и работать в нем, – тихо заключил я.

Экипаж устроился на ночлег. Я лежал рядом с Сашей Порываевым и не мог

уснуть. Эти места напоминали мне июль 1941года. Летние ночи короткие.

Уже давно наступил рассвет. Эшелон подходил к городу Брянску. Я встал,

закурил, подошел к Василию и сказал:

– Вася! Слезай с машины, ложись отдыхать, а я останусь дежурить на установке.

– Но ты же не спал?

– Я хочу узнать по какому направлению дальше пойдет эшелон.

– А, что, из Брянска есть несколько направлений? – спросил Василий.

– Да, с Брянска есть три направления: в Курск, Минск, Гомель. Меня интересует

Гомельское направление.

Василий лёг рядом с Порываевым, а я поднялся к пулемётной установке.

На каком-то разъезде перед Брянском поезд стоял долго.

На других путях стояли эшелон с артиллерийскими орудиями и

санитарный поезд. Стояла необыкновенная тишина. Дул лёгкий

прохладный ветерок. Я набросил на плечи шинель, сел на патронный ящик

и смотрел на стоявший рядом эшелон. Всё же много боевой техники идет

на запад, подумал я. Наконец, эшелон тронулся.  Завтракали мы сухим

пайком. Ближе к полудню эшелон прибыл в Брянск. Здесь очень виделась

ситуация прошедших тяжелых боев: разрушенные дороги, сгоревшие

населённые пункты, леса, стянутая с полей боев, ближе к железной дороге, разбитая,

искарёженная военная техника.

В Брянске не удалось узнать по какому направлению пойдет эшелон.

Позже я сел в кабину бронетранспортёра и тут же уснул. К девяти часам

вечера эшелон прибыл в город Гомель. Ваня Моисеенко открыл

дверку кабины:

– Коля, мы тебя не будили, но на одном разъезде путевой рабочий сказал, что наш

эшелон идет в Гомель. Вставай, посмотри свой город, ты мечтал его видеть.

Я был потрясен. Гомель – это уже моя Родина, это недалеко от моих

родных мест. Своей радостью я поделился с товарищами своего экипажа.

Мне было приятно сойти с платформы – вагона и пройтись по перрону,

хотя таким образом я в Гомеле оказался впервые. Я мечтал об этом написать в Башкирию

своим родным. Последнее время писать письма мне не

приходилось, так как часто менялись мои адреса и долго не находился на одном месте.

По какому направлению из Гомеля пойдет эшелон, меня как-то не тревожило. Меня

охватила необыкновенная  радость, что побывал в родной Белоруссии, да еще рядом с

родными местами.

Эшелон долго стоял в Гомеле. На перроне было людно. К этому времени Белоруссию

полностью освободили от немецких оккупантов.

Ночью эшелон отправился из Гомеля и следовал на запад. Поставив

охрану, мы, как могли, устроились на ночной отдых.

Утром меня разбудил Саша и говорит:

– Коль! Вставай, ну быстрее просыпайся.

– Саша! Что случилось? – спросил я.

– А случилось вот что: поезд стоит на разъезде перед крупным железнодорожным узлом

Калинковичи. Это город из твоего рассказа, где тебя застигла война, где ты собирался

провести  школьные каникулы в 1941 году.

– Саша! Ты, что, шутишь? – с удивлением спросил я.

– Какая к чёрту шутка. Вот стоит путевой рабочий, спроси его.

Мне захотелось посмотреть дом, где до войны жила тётя со своей семъёй.

Только несколько часов тому назад я Саше рассказал об этом городе, о

своём детстве. Я сошел с платформы вагона, подошел к пожилому

путевому рабочему и по-белорусски спросил его:

– Дзяцько! Як доўга на гэтым разъезде будзе стаяць наш эшалон?

– А хто яго ведае. Станцыя Калiнкавiчы ўся забiтая ўсякiмi эшалонамi.

Тут на гэтым разъездзе стаiць аж тры – на Калiнкавiчы. Думаю, што i ваш тут прастаiць не

меньш чым 1,5 – 2 гадзiны. А у Калiнкавiчах будзе стаяць вельмi доўга.

Я подошел к вагону  командира взвода младшего лейтенанта Беззубова,

разбудил его, рассказал ему, где мы находимся и попросил отпустить меня

в район железнодорожного вокзала, где до войны жили мои родственники, а возможно и

повидать их.

Я обещал, что без всякой задержки прибегу на станцию Калинковичи и там

буду ждать наш эшелон. Командир спросил:

– Николай! А ты успеешь? Ты берешь на себя большую ответственность. Меня ты тоже

можешь подвести. Помни об этом.

Да, я это знал и помнил. Я долго стоял и расспрашивал у путевого

рабочего, как кратчайшим путём пройти до улицы Аллея Маркса.

Путевой рабочий как-то успокоительно говорил, что из Калинковичи на Киев,

Брест, Львов и на Гомель до сих пор пока существует только одноколейка.

А в заключение беседы добавил:

– Дай бог, чтобы ваш эшелон отправился дальше на запад хотя бы к вечеру. Не

беспокойся, солдат, успеешь на вокзал еще до прихода туда вашего эшелона. Не

раздумывай, беги.

Утро было тихое, прохладное. Вставало умытое утренним восходом

солнце. Дышалось полной грудью. Я принял такое опрометчивое решение

и, конечно, волновался. Ведь время военное. Могут где и задержать.

Как быть, что делать? С моей стороны это было чрезвычайно рисковано.

Путевой рабочий мне рассказал, как лучше всего и каким кратчайшим

путём дойти до улицы Аллея Маркса. Когда я стал более уверенным, что

успею пройти к дому тети Сони, я решил идти. Вначале я медленно с

оглядкой на эшелон прошел десяток метров. Саша стоял и смотрел, как нерешительно

делаю первые шаги, он беспокоился за меня, а потом крикнул:

– Коля! Беги, не теряй время.

Отрезок пути до улицы Аллея Маркса я пробежал быстро. Физически я был

хорошо натренированным и выносливым солдатом. Через 12 минут я

находился в районе дома, где до войны жила тетя со своей семьёй. Я был

уверен, что это её дом и всё же сомневался. Мимо меня проходила

женщина, я спросил её:

– Возможно, вы знаете, где в этом районе до войны жила семья Ландо?

Она ответила:

– Вы стоите против её дома.

Сердце тревожно билось в груди, и всё же я решил на 1-2 минуты зайти и

узнать, кто живёт в доме. Парадная дверь дома была приоткрыта. Я вошел

в небольшую прихожую. Передо мной спиной ко мне умывалась женщина.

В это время из левой двери выходила тетя Соня (я узнал её). Увидя и узнав

меня, она крикнула во весь голос “Нонка!” Она подбежала ко мне, повисла

на моей шее и больше ничего не смогла произнести. Из этой же двери на

крик тети Сони выбежала  её сестра, Геня, и тоже не поняв, кто приехал,

повисла на мне. Женщина, которая умывалась, тоже не поняв, кто вошел в

дом, тоже повисла на мне. На крик женщин из левой и правой дверей

выбежали в прихожую дети: мой брат Леня, сестричка Фанечка,

двоюродный брат Наум и двоюродные сестры две Фанечки.

Меня окружили со всех сторон, я слышу плач женщин и плач детей.

Я узнал голос мамы. Это была женщина, которая умывалась, когда я

вошел в прихожую. Она спросила:

– Кто приехал, какой Наум?

Я, пока еще в окружении  и в объятиях женщин, отвечаю маме:

– Мама,- это я, твой сын – Наум.

Женщины расступились, освободили меня, я обнял маму,

она не смогла произнести ни слова, а детский плач всё продолжался.

Я понимал, что пауза встречи затягивается, а мне нужно скорее бежать

на железнодорожный вокзал. Я поочередно обнял маминых сестер: тетю

Соню, тетю Геню, моих дорогих брата и сестру Леню и Фанечку, моих

дорогих двоюродных: Нонку и обеих Фанечек.

После этого я смог сказать, что на вокзале стоит мой эшелон, и мне

нужно спешить к нему. Через открытую дверь в правой комнате я видел

на столе стояла большая тарелка со сваренной картошкой, от которой

шел пар, на столе лежал хлеб, по-моему, стояло молоко и не помню, что

еще. Это было раннее утро, и все мои дорогие родные готовились к

завтраку. Мама спросила меня:

– Сынок! Куда ты едешь?

Мне пришло в голову сказать, что еду в военное училище.

Вначале мне поверили, все успокоились. Мама попросила сестёр собрать

завтрак и принести его на вокзал.

Мама, Лёня и я вышли из дома и ускоренным шагом направились на железнодорожный

вокзал. Когда мы вышли на перрон вокзала, я не увидел своего эшелона. Я

забеспокоился, стал нервничать. На перроне стоял дежурный по вокзалу, я спросил его:

– Был ли такой-то эшелон из Гомеля?

Дежурный по вокзалу ответил:

–  В течение последнего часа станция Калинковичи не приняла из Гомеля ни одного

эшелона. Станция примет эшелон по его важности. Несколько эшелонов стоит на

разъезде. Ждите.

Всё же ответ дежурного по вокзалу меня не успокоил. Я стоял и смотрел на светофор,

который был виден. Вскоре  он открылся  и показался поезд, мое волнение еще больше

усилилось.

Какой эшелон подойдет? – не покидала меня тревога.

Поезд приближался и шел по третьему пути, я узнал, что это мой эшелон, шли платформы

с боевой техникой. Ход поезда замедлился, я увидел свою платформу и своих товарищей

по взводу, увидел свой экипаж. Среди моих товарищей стоял и мой командир взвода

младший лейтенант Константин Беззубов. Они увидели меня, кричали, махали руками,

приветствовали меня. Со мной рядом стояли мама и мой брат Леня.

Мама спросила меня:

– Нонка, в какое училище ты едешь? С такой техникой да еще и на запад?

У мамы в глазах появились слезы, у меня к горлу подкатил комок, я

справился с собой и сказал:

– Мама! Я еду на фронт. Пожалуйста, не волнуйся и не надо плакать.

Сейчас к нам подойдут мои товарищи, и я тебя и Лёню познакомлю с ними. Они хорошие

и достойные друзья.

Тем временем эшелон остановился. Мой командир, мои друзья подошли к

нам, и я познакомил их с моей мамой и братом. Мама поцеловала каждого,

кто с ней знакомился.

К этому часу на вокзал пришли тёти Соня и Геня с моей сестричкой

Фанечкой, принесли завтрак, его хватило на весь экипаж, с нами завтракал

и командир. Я думаю, что они отдали нам всё, что у них было, а время

военное и еще район не успел опомниться от немецкой оккупации. Жители

района   пока еще жили с большими трудностями. Но всё же жизнь

начинала налаживаться.  С вокзала мама позвонила на работу, объяснила,

что случайно встретилась с сыном, попросила своих сотрудников кое-чем

помочь ей. Мамины сестры: Соня и Геня сделали всё, чтобы подготовить

хороший обед для нас всех, а с маминой работы её сотрудники привезли в

большой банке разливную водку.  В дальнем конце перрона мама и её

сёстры угощали мой экипаж и командира взвода вкусным домашним

обедом. Произносились тосты, пожелания. Саша Порываев помогал

разливать водку, мамины сёстры накладывали  горячий обед в тарелки.

Жаркое, приготовленное в большом чугуне, понравилось всем. Василий

предложил тост за мою маму и её сестер:

– Давайте, друзья, выпьем за мать Николая и за её сестер. Они нас обрадовали не только

встречей нашего друга, но очень вкусным домашним обедом. Такое блюдо я никогда не

ел, даже не слышал такого названия. Большое спасибо тебе, наш друг, что познакомил

нас с твоими родственниками.

Мама с большим чувством сказала:

– Прежде всего я хочу поблагодарить вашего командира, что разрешил сыну, который не

знал, что мы вернулись из эвакуации, встретиться с нами. Я рада, что у сына прекрасные

друзья. Я хочу выпить за вас и пожелать Вам здоровья, хорошей солдатской дружбы,

мужества и отваги. Желаю, чтобы вы все вернулись домой с Победой.

На удивление день оказался по заказу солнечным и тёплым. Сидели и пили

водку, закусывали, разговаривали, вспоминали своих родных и мирное

довоенное время. Так как я раньше водку не пил, то немного опьянел.

Друзья подвели меня к водокачке, открыли кран, и я подставил голову под

струю холодной воды. Мне стало легче, хотя и замочил гимнастёрку.

Наступил тихий тёплый вечер, а эшелон всё стоял. Я попрощался с родными. Командир

пригласил мою маму и брата на платформу вагона. Он разрешил нам сесть в кабину

бронетранспортёра. Мы сидели и вспоминали нашу довоенную жизнь, наших родных и

близких. Мама рассказала, как они ехали из эвакуации. По её воспоминаниям получилось

так, что в один и тот же день все мы оказались в Москве, мама с семьёй возвращалась из

Башкирии в Калинковичи, а я ехал на фронт. Мама всё смотрела на меня и незаметно

платочком касалась своих глаз.

–  Ты, сынок, за это время возмужал, тебе пришлось много пережить и повидать, а тебе

только исполнилось18 лет. О себе ты ничего не рассказываешь. Папа писал, что ты после

госпиталя снова оказался в своей воинской части и там он встретился с тобой.

После твоего призыва в армию весной 1944 года в Степановке умер Тихон Григорьевич

Солодков.  Виктор Панкратов часто пишет письма из какого-то района Дальнего Востока.

Он всегда нам передавал привет и тебе тоже. Односельчане очень сожалели, что мы

уезжаем на Родину. Тебя там вспоминают и помнят.

Мы сидели в кабине боевой машины, нам было хорошо и нашим

воспоминаниям не было конца. Я рассказал маме о моей службе, о встрече

с папой  в Нижнепавловских военных лагерях, о своих друзьях-товарищах.

Более 18 часов простоял  эшелон на станции Калинковичи. Поздно вечером

нам сообщили, что через несколько  минут поезд отправится. Мы сошли с платформы.

Подходила последняя минута нашей встречи. Мы очень

волновались. Ведь это была случайная встреча, как дальше сложится наша

судьба, никто не мог знать в то военное время, а пока эшелон увозил меня

на фронт. Мама плакала, но старалась сдерживать себя. У Лени на глазах

стояли слёзы. Я не утешал, так как понимал, что еду на фронт, а мать есть

мать. Раздался гудок паровоза, мы еще раз обменялись поцелуями, и я,

стоя на первой ступеньке,  крикнул:

– До свидания! Пишите письма. До скорой встречи.

Эшелон тихо тронулся. Я поднялся на тамбурную площадку платформы

вагона. Мама и Леня идут вслед уходящему и набирающему скорость

поезду. Я снял пилотку и еще раз, прощаясь, махал ею. Мои дорогие

родные далеко отстали от вагона – платформы, а я всё стоял и смотрел в

тёмную даль, где в ночной тьме исчезли дорогие моему сердцу лица. Так закончилась

случайная, неповторимая встреча военной поры. До свидания,

родной город. Ко мне подошли мои друзья, а Саша спросил:

– Что, Коля, трудно? Но здорово получилось. Кому-нибудь об этой встрече рассказать – не

поверят. Мы все рады за тебя. У тебя прекрасная мать, синеглазая, такие глаза я никогда

не видел. Она очень красивая женщина и выглядит молодо. Трудно поверить, что её сын

солдат. Лёня, твой брат, хороший и любознательный юноша. Он разговорчивый и, видно,

добрый парень, а сестричка – милая  и красивая девочка. Твои родственники

замечательные, добрые и заботливые женщины. Я, да и весь наш экипаж, рады, что так

случайно познакомились с твоими родными. За сегодняшний день устали. Столько всего

неожиданного произошло. Пойдем устраиваться на ночь, уже очень поздно.

Спустя восемь месяцев после моего призыва в армию мама осталась такой

же энергичной, заботливой и душевной. В свои 39 лет она, как заметили

мои друзья, выглядела хорошо. Правда, я заметил, что всё же тоненькие

морщинки появились у неё под глазами и на лбу. Но она осталась такой же

жизнерадостной и оптимистичной. Изменились Леня и Фаинка. Они стали

взрослее, увереннее, мудрее и это тоже отпечаток войны.

На всю жизнь я до мелочей запомнил подаренную нам судьбой встречу.

С тех пор прошло 54 года.

Даже сейчас, когда я пишу эти строки, меня охватывает волнение. За это

время ушли из жизни мамины сёстры: тетя Соня и Тётя Геня. Ушел из

жизни Папа, ушли из жизни моя дорогая сестра Фанечка и её муж

Матвей. Часто, когда мы собирались за праздничным  столом или просто

так, мы вспоминали эту встречу. Мне очень хочется, чтобы моя мама

прочитала мои воспоминания. В этом разделе я много писал о ней. Она

достойна, чтобы о ней была написана книга. Спасибо тебе,

дорогая мама, что в тяжелые военные годы ты смогла сохранить

свою семью, помочь другим, таким же семьям выжить. Для всех нас ты

была не только мать, но и по-настоящему духовным лидером. Твое

спокойствие, твоя уверенность, твое дружелюбие давали всем нам силы и

вселяли уверенность во всех делах и начинаниях. Эту встречу помог мне осуществить

мой командир взвода Константин Беззубов. Он поверил мне,

хотя взял на себя большую ответственность. Спасибо Саше, моему другу,

что в последний момент, когда я стал сомневаться идти или нет, он

крикнул: – Коля! Беги, не теряй время.

Продолжение следует

Из 1-й части книгиМои воспоминания“. 10 июля 2000 

 

Опубликовано 08.05.2020   03: 59

В. Лякин. «Калинковичи весной 1917 года»

Фрагмент из краеведческого очерка.

Одна из книг известного писателя Валентина Пикуля начинается так: «Это случилось недавно — всего лишь сто лет назад». В сущности – правда. С конца 50-х годов прошлого века, когда я пошел в школу, помню среди взрослых родственников, соседей и просто знакомых, людей пожилых, но еще крепких и деятельных, родившихся и выросших еще «за царским часом». Слышал их интересные, яркие рассказы о жизни «при панах», да жаль, не записывал, помню немногое. Последние из калинковичан, свидетели и участники революционных событий, сокрушивших Российскую империю, ушли из жизни лет 20-30 назад. Но те дни, судьбоносные для всей страны, каждого ее жителя и нас, их потомков, можно реконструировать на основе сохранившихся архивных и других документов.

Вторник, 28 февраля (по старому стилю) 1917 года на затерявшейся среди лесов и болот белорусского Полесья железнодорожной станции Калинковичи (до 1914 называлась «Мозырь») ничем особенным не выделялся из череды предыдущих. С самого Рождества установились сильные холода, бывало до минус тридцати градусов, из-за чего крестьяне окрестных деревень сильно уменьшили подвоз продуктов на рынки в местечке и при станции. Железнодорожные пути периодически заметало огромными снежными сугробами, на расчистку которых привлекались не только работники станции и солдаты расположенных тут артиллерийских складов Западного фронта, но даже содержавшиеся в лагере у Мозыря пленные немцы, австрийцы и турки. Однако нет худа без добра: сильные снегопады и низкая облачность сделали невозможными удары с воздуха вражескими дирижаблями и аэропланами. Хоть и с трудом, но этот важнейший в прифронтовой зоне для русского командования железнодорожный узел, ставший таковым чуть более года назад после открытия движения на участке Жлобин-Овруч, со своими задачами справлялся. Вот и сегодня через станцию проследовали, в сторону Петрограда и Одессы соответственно, два товарно-пассажирских состава; с запада, от линии фронта – санитарный поезд; на запад, к стоящему у г. Пинска фронту – несколько эшелонов с войсками и боеприпасами.

На выкрашенной в желтый цвет стене железнодорожного вокзала висел большой, отпечатанный типографским способом плакат с призывами подписываться на военный заем: «Вы только на время ссудите Родине сбережения! Все облигации будут погашены до 1 октября 1926 года». По привокзальной площади бродил старик с шарманкой, поджидая приезжих. Сидевший на его плече черный ворон за пятачок вытаскивал клювом из маленького ящичка записки с предсказаниями. Они всегда и для всех были только хорошие: внезапная прибыль, доброе здоровье, радостная встреча. И никто из местных жителей и оказавшихся тут по делам службы военных понятия не имел, что именно в эти часы далеко на севере, в столице Российской империи вершатся великие события – революция!

Еще 23 февраля улицы Петрограда заполнили измученные стоянием в хлебных очередях женщины, к которым начали присоединяться забастовавшие рабочие. Над их колоннами реяли лозунги “Долой войну!”, “Хлеба!”. 24 февраля во всеобщей политической стачке в городе участвовали уже более двухсот тысяч человек. Следующий день стал роковым для 300-летнего царствования Романовых. Около трех часов дня полицейский пристав Крылов с несколькими городовыми и взводом казаков прибыл на Знаменскую площадь с целью прекратить митинг, проходивший у памятника Александру III. Увидев в центре толпы красный флаг, пристав лично рванулся его отнять и …получил сабельный удар по голове от казака из своего отряда! Демонстранты добили Крылова, прочие полицейские бежали. В этот же и в следующий дни полиция применяла против вышедшего на улицы народа оружие, пролилась кровь.

 

27 февраля солдаты запасного батальона Волынского пехотного полка (сам полк был на фронте), получившие приказ стрелять по митингующим, расправились со своим командиром, выбрали на его место старшего фельдфебеля Т. И. Кирпичникова и, присоединившись к демонстрантам, открыли огонь по полиции. Вскоре примеру волынцев последовали запасные батальоны Литовского и Преображенского гвардейских полков. После этого переход войск петроградского гарнизона на сторону восставших принял лавинообразный характер: утром – 10 тысяч, днем – 25 тысяч, вечером – 70 тысяч штыков. С рассветом 28 февраля большая часть двухсоттысячного столичного гарнизона и все матросы Балтийского флота были на стороне революции. По распоряжению созданного Петроградского Совета рабочих депутатов они заняли объекты телеграфа, телефона и арсеналы, начались аресты членов  царского правительства. Толпа вершила расправы над не успевшими скрыться жандармами и полицейскими, их десятками топили в Неве и Фонтанке.

…А за пределами железнодорожной станции Калинковичи и прилегающих к ней еще семи отдельных поселений (всего ок. 4,2 тыс. человек, включая солдат гарнизона), что располагались тогда в нынешней черте г. Калинковичи, шла напряженная, тревожная прифронтовая жизнь. Еще несколько дней (а в глухих сельских углах и с полмесяца), люди ничего не знали о наступающих великих исторических переменах и не догадывались о грядущих небывалых испытаниях.

… Старинное местечко тогда насчитывало примерно 250 домовладений, где проживали 2,8 тыс. человек. Самой протяженной была улица Почтовая (ныне центральная часть ул. Советской) – от речки Каленковки до Свято-Никольского храма и немного за ним. Севернее ее был небольшой переулок Дьяковский (ныне часть ул. Пролетарской), южнее – улицы Барановская, Зеленая и Гимназическая (ныне части улиц Калинина, Красноармейского и Луначарского).

«В трех километрах от станции, за лесом, – читаем в воспоминаниях сына железнодорожника Д.Г. Сергиевича (1912-2004), – находилось местечко того же названия – Калинковичи. Вернее сказать, именно от местечка и получила свое название станция, когда сто лет тому назад прокладывалась через все Полесье, от Брянска до Бреста, железная дорога. Жители станции по воскресеньям, да и в будни, шли напрямик через лес туда, на рынок, за разными своими покупками. Что же до крестьян окрестных сел и деревень, то, следуя вековой традиции, они везли в местечко продукты и товары своего крестьянского производства, чтобы продать их или выменять на необходимые им промышленные товары: сахар, соль, керосин, мануфактуру, спички и т.п. На размалеванных вывесках улыбались джентельмены с тросточками в руках – дамские и мужские портные предлагали свои услуги. Рядом с ними, иногда в одном и том же помещении, стучали своими молотками сапожники. В парикмахерских подстригали бороды приехавшие на рынок крестьяне. И тут же рядышком, на площади, шумел и переливался разноголосьем воскресный базар».

Это описание дополняют воспоминания М.Г. Герчикова (1904-1966), чье детство  проходило в самом местечке. «…В Калинковичах большинство населения было еврейским. Здесь уже не было привычных глазу бедных крестьянских хат. Их заменяли обычные одноэтажные деревянные дома. Главная улица была вымощена булыжником. Имелось несколько магазинов, аптека, пожарное депо, двухклассное училище». Добавим, что в черте местечка находились 34 торговые лавки (почти все – на улице Почтовой и базарной площади, что была тогда примерно на месте ресторана «Припять»), сапожная и колесная мастерские. За его окраинами – паровая мельница с крупорушкой и маслобойкой, две конные крупорушки, небольшие кирпичный, кожевенный и мыловарочный заводики. 4 кузницы.

На все местечко тогда было лишь несколько десятков жителей христианского вероисповедания. В переулке Дьяковском проживали семьи бывших и действующих псаломщиков Свято-Никольского православного храма (ныне Дом детского творчества). За мостиком через речку Каленковку стояли дома священника С.Лавровского (он же и наставник церковно-приходской школы), помещика А.Горвата (там жил его управляющий), старшего ж.д. стрелочника И.К. Субботина,

И. Субботин                                      А.Г. Субботина – домохозяйка (снимки начала 20 века)

зажиточного мещанина Бадея. В начале ул. Барановской проживал мещанин Д.И. Барановский, собственно и давший улице ее название. На улице Гимназической,

в помещении фельдшерского пункта жила семья врача М.О. Барташевича (на снимке в центре), а немного южнее, как раз напротив кладбища, военное ведомство построило и содержало со штатом медобслуги т.н. «холерный барак» для здешних и снятых с поездов «нижних чинов».

В начале 1917 года председателем Калинковичской мещанской управы был состоятельный торговец (имел большой дом и лавку в 4 комнаты) З. Зеленко. (снимок, примерно, 1920-21 г.)

Л. Фейгельман (снимок, примерно, 1920-21 г.) 

Э.В. Комиссарчик – кожевенник (снимок, примерно, 1920-21 г.)

Солидным достатком обладали торговцы Х. Гаммельштейн (несколько тысяч рублей годового оборота), Б. Медведник, М. Мышелов, Ш. Голод, А. Лазбин, С. Безуевский, Г. Шлейфер, Ш. Миневич и Х. Комиссарчик. Свои небольшие лавки имели, или брали в поднаем у более состоятельных сородичей М. Журавель, Б. Фейгельман, Ю. Комиссарчик, П. Левина, М. Рабинович, Ю. Утевская, Ф. Эпштейн и другие. Но подавляющее большинство здешней еврейской общины жили различным ремеслом и извозом На базаре и калинковичских улицах тогда можно было встретить учителя «хэдэра» (религиозная школа) И.Берковича, аптекаря З. Михлина, парикмахера И. Бухмана, брандмейстера пожарной команды Н. Факторовича, кожевенника М. Рабиновича, кузнеца З. Вольфсона, сапожника М. Герштейна, возчиков М. Баргмана и Х. Слободского, столяра Л. Дущица и даже первого в этих местах фотографа В. Букчина. Более молодые Б. Букчин, Л. Лиокумович, И. Гузман, И. Черток, А. Пикман, Х. Рагинский, Ф. Винокур, Х. Голод, а также их сверстники из близлежащих сел, поселков, деревни и хутора, всего примерно полторы сотни человек, воевали с германцами на Румынском фронте.

С началом войны Минская и другие западные губернии Российской империи были на военном положении. Губернаторы и военные власти получили неограниченные права, были запрещены забастовки, митинги, демонстрации. Действовал «сухой закон», за появление в пьяном виде на улице и в других общественных местах виновного штрафовали на 25 рублей или сажали в камеру земского начальника на 7 суток. Тут же расцвело самогоноварение, литровая бутылка мутного «первача» стоила 5 рублей.   Рабочий день не регламентировался. Если за годы войны месячная заработная плата калинковичского железнодорожника среднего звена (паровозный машинист, кондуктор, стрелочник) увеличилась примерно в полтора раза и составляла 45-60 рублей, то цены за это же время выросли в 5-7 раз! Раньше в буфете 3 класса при Калинковичском вокзале приличные порции щей с мясом и жаркого стоили по 10 копеек, каши с маслом – 5 копеек, а хлеб к ним вообще отпускался бесплатно, то теперь худший качеством обед стоил там уже 1 рубль 20 копеек. Съемное жилье обходилось ранее в 3-5 рублей, ныне – 10-12. За вычетом взносов в пенсионную кассу, «на нужды войны и в Красный Крест», дрова, керосин, баню, обучение детей в школе, для того, чтобы сносно питаться и приобрести кое-чего из одежды, в семейном бюджете оставалось не так уж много. В самой богатой ассортиментом торговой лавке на улице Почтовой (ныне магазин «Евросеть», нарядный двухэтажный домик напротив гастронома «Юбилейный») зимний овчинный кожух стоил 170 рублей, пара сапог – 20-25 рублей, ситцевая рубаха – 2 рубля 50 копеек, портсигар – 20 рублей, свечи – 2 рубля за фунт (410 гр.). В соседней продуктовой лавке цены за фунт были: сливочное масло – 4 рубля, сахар – 1 руб. 50 копеек, чай – 4 рубля,  колбаса копченая – 2 рубля, соли – 10 копеек, десяток сельдей из бочки стоил 3 рубля. Люди посостоятельнее и те возмущались новой ценой киевских леденцов к чаю – рубль за фунт! На базаре пуд ржи стоил 2 рубля 35 копеек, картофеля – 75 копеек, сена – 80 копеек.

…В последнем номере за 1916 год газета «Русское знамя» сообщала: «Чрезвычайно любопытную эпоху переживает Россия. В ее истории вполне определенно намечается резкий перелом. К худшему или к лучшему он приведет наше государство — покажет будущее. Остановить стремительный бег текущих общегосударственных и политических событий нельзя. Остается лишь молить Всевидящее Око о поддержании в Русском народе его неистощимой выносливости в борьбе за свободу и счастье России. С Новым Годом, читатель, с новым счастьем России!» Приближение бури ощущали и в «верхах», о чем свидетельствует запись в личном дневнике одной московской аристократки. «…Повсюду сплошной крик возмущения. Если бы царь показался в настоящее время на Красной площади, его встретили бы свистками. А царицу разорвали бы на куски. Рабочие обвиняют ее в том, что она морит народ голодом. Во всех классах общества чувствуется дыхание революции».

В Калинковичах, местечке и на станции, среди грамотной публики ходил по рукам текст запрещенной цензурой, нелегально отпечатанной речи с заголовком «Глупость или измена?» депутата Государственной Думы П. Милюкова. «Мы потеряли веру – говорилось в ней – что эта власть может привести нас к победе. Если мы говорили, что у нашей власти нет ни знаний, ни талантов, необходимых для настоящей минуты, то теперь эта власть опустилась ниже того уровня, на котором стояла в мирное время».

Прочие обыватели, оголодавшие и озлобленные на власть, рассказывали друг другу привезенный кем-то из поездных пассажиров столичный анекдот:

– Заметил Распутин что наследник престола отрок Алексей чуть не каждый день в слезах. Спрашивает: «Что случилось, Ваше императорское Высочество? Почему вы так часто плачете?» – «Да как же иначе, – отвечает царевич, – судите, святой отец,  сами: когда русских на фронте бьют, папенька плачет, и я вместе с ним, а когда бьют немцев, матушка плачет, и я с нею».

Кто такой Григорий Распутин, и какое место он занимает при царской семье, в  Калинковичах знали все. Дело в том, что его личным секретарем и доверенным человеком был хорошо известный тут 55-летний Арон Симанович, бывший владелец ювелирного магазина в Мозыре. «Во время войны – рассказывает он в своих мемуарах –  ко мне обращалось очень много молодых евреев  с  мольбами, освободить их от воинской повинности. Для этого имелось много  путей,  но  я выбирал всегда наиболее удобный для данного случая. Однако часто  совершенно отсутствовала какая-нибудь законная возможность, и я должен был прибегать  к исключительным мерам». Обращались к нему и земляки – через старшего брата Хаима Симановича, проживавшего в Калинковичах. Он был компаньоном Х. Гаммельштейна, торговал в его лавке (ныне торговый центр «АнРи») ювелирными изделиями и прочим «красным» товаром. Когда в первых числах января вначале разнеслись смутные слухи, а затем и пришли газеты с официальным сообщением об убийстве в Санкт-Петербурге всесильного «старца»,  эти контакты, к великому сожалению калинковичских финансистов, прервались. Разговоры на селе были тоже, в общем, сочувственные: «Вот, в кои-то веки добрался мужик до царских хором — говорить царям правду, — и паны его уничтожили».

Но вернемся к событиям революции. 2-го марта находившийся в г. Пскове император Николай II подписал от себя и от имени своего сына Алексея Манифест об отречении от престола в пользу брата, великого князя Михаила Александровича. Но тот на следующий день отказался принять корону, и самодержавие в России пало. 2 марта после переговоров представителей Временного комитета Государственной думы и Исполкома Петроградского Совета было сформировано Временное правительство во главе с либералом князем  Г Е. Львовым.

Представляется, что первые неопределенные слухи о свершившейся в Петрограде революции начали разлетаться по калинковичской железнодорожной станции и местечку уже 3-го марта, когда по телеграфу были получены официальные извещения о смене власти. На следующий день слухи усилились, работа повсеместно прекращалась, люди выходили на улицы, обсуждая внезапную новость. Когда же утром 5 марта с петроградского поезда в возбужденную толпу (ее увеличили приехавшие на воскресный базар крестьяне) попали экземпляры спешно отпечатанного манифеста о царском отречении и свежие газеты, наступило всеобщее ликование.

К тому времени семья Герчиковых уже перебралась из Калинковичей в Гомель, где их и застали события 1917 года. «В Гомель – вспоминал М. Герчиков – весть о свержении царя прибыла числа 2-го марта старого стиля. Помню, возвращаясь днем из гимназии, я услышал эту новость по дороге и, войдя в дом, сразу выпалил: «Царя сбросили!». Сначала домашние восприняли это как мальчишеское озорство с моей стороны, отец даже строго предупредил меня не болтать больше такие опасные глупости. Сам же он быстро оделся и вышел на улицу. Вернувшись через полчаса обратно, он, радостный, подтвердил мои  «глупости». Тут уже все мы – и стар, и млад – высыпали из квартир. Улицы были полны толпами людей. На некоторых были уже лоскутки из красной материи – символа революции. Несколько человек взобралось на крышу аптеки и снимало оттуда двуглавого царского орла. Кое-кто разоружал попадавшихся городовых. Все забыли на время про тяготы и лишения; город ликовал!»

Вот еще зарисовка, которую наблюдал в те дни 17-летний сын белорусского железнодорожника М.Т. Лыньков, и перенес позднее на страницы своей повести «Миколка-паровоз». Она была очень популярна в 50-е – 70-е годы прошлого века среди советских школьников и входила в программу изучения белорусской литературы. «…Над зданием вокзала колыхался на ветру огромный красный флаг. На платформе и на путях толпились люди, и все такие веселые, шумные. Жандарма и след простыл, а ведь уж так он мозолил глаза, целыми днями отираясь возле колокола в своей красной шапке. Попряталось куда-то начальство, исчезли и офицеры, которых всегда было видимо-невидимо в проходивших через станцию поездах и эшелонах. Но больше всего удивило Миколку не это — он смело прошел в тот зал, куда прежде не мог попасть даже вместе с отцом. Никто не задержал его. В зале первого класса почти всю стену занимал пребольшущий портрет царя. Вот этот-то портрет теперь и сдирали рабочие депо. Срывали, как говорится, «с мясом». Уже сброшены были на пол царские ноги в наглянцованных сапогах, мундир с золотым шитьем, и одна только голова под короной, зацепившись за гвозди, все еще болталась на стене. Вот к этой голове сейчас и тянулись багром деповские рабочие. Вскоре царская голова вместе с углом рамы и налипшей известкой полетела вниз и, вздымая клубы пыли, рухнула на пол. И все начали дружно чихать и смеяться:

–  Только и пользы от царя, что носы прочистим, — приговаривали рабочие, когда один из носильщиков взял метлу и стал сметать в кучу царя, известку и всякий хлам, чтобы выбросить потом все в мусорную яму.

–  Вот, брат, как царей сбрасывают! — произнес кто-то над самым ухом Миколки, и вновь толпа весело захохотала».

В середине прошлого века были записаны воспоминания жителя Мозыря В.И. Мазуркевича о проходившем 5 марта в городе стихийном революционном митинге. «…Большой двор мужской гимназии представлял необычайное зрелище. Один за другим выступали ораторы с пламенными речами. Говорили о том, что уже третий год идет война за интересы капиталистов и с каждым днем все больше жертв. Конец войны может приблизить только народ, если он завершит революцию и возьмет власть в свои руки. Везде пламенели лозунги «Да здравствует демократическая республика!», а также другие революционного содержания».

Несомненно, и на площади у калинковичского ж.д. вокзала в начале марта тоже  состоялся подобный митинг с участием рабочих, служащих и солдат артиллерийского парка. Реяли красные флаги, раздавали и прикрепляли к пальто, тужуркам и шинелям красные банты. С высокого деревянного крыльца вокзала зачитали царский манифест об отречении от престола и телеграмму о переходе власти Временному правительству. Организаторами митинга были вышедшие из «подполья» местные социал-демократы и социалисты-революционеры («эсэры»), число которых заметно выросло за счет эвакуированных сюда с запада железнодорожников. Среди  выступавших вполне мог быть и отличавшийся своими либеральными взглядами начальник Подольского паровозного депо Блинов, член официально существовавшей и до революции Конституционно-демократической партии. Несколько рабочих под одобрительный гул толпы сбросили с фасадов вокзала и почтово-телеграфной конторы на землю коронованных царских двуглавых орлов. Досталось, наверное, под горячую руку, и калинковичским «блюстителям порядка». Полицейский урядник А.Я. Маковнюк хоть жив остался (в документе 1927 года числится как лишенный избирательных прав истопник в районной больнице), а жандарму Е.А. Яновцу и полицейскому приставу Камаеву повезло меньше, в списке 1920 года оба отмечены как «умершие».

Если до Калинковичей, стоявших при железной дороге, новости из столицы докатились быстро, то до отдаленных волостных центров и затерянных среди лесов и болот деревень на территории нынешнего Калинковичского района официальные известия о перемене власти дошли нескоро, спустя две-три недели. В конце марта на калинковичской железнодорожной станции явочным порядком  уже действовал Совет рабочих и солдатских депутатов. Он подчинялся Гомельскому Совету, взаимодействовал с Речицким уездным комиссаром Временного правительства и военными властями. В начале апреля, когда из Минска была получена инструкция об организации временных исполнительных комитетов на местах, таковые были избраны в Дудичской волости и местечке Калинковичи (до конца 1917 года делил власть с мещанской управой). Эйфория первых послереволюционных дней пошла на убыль, война продолжалась, цены на предметы первой необходимости росли. И было тогда в Калинковичах совсем немного людей из числа железнодорожников, торговцев, ремесленников и местной интеллигенции, что-то знавших о случившейся более века назад Великой французской революции. Они тоже ликовали, повторяли враз ставшие знаменитыми имена прежних и нынешних борцов за справедливость и свободу, но смутно подозревали, что вслед за первой грядет и новая, более мощная революционная волна, что разнесет вдребезги весь привычный миропорядок и многих погубит.

Специально для belisrael.info Владимир Лякин, историк и краевед.

От редактора. Наверняка кто-то из читателей сайта среди названных фамилий узнает своих предков, и если у вас сохранились их фото, то пришлите, указав полные имена, если не точные, то примерные даты жизни, а также рассказы об их жизни.  Они будут помещены в послесловие, либо, если это будут большие повествования также о детях и близких родственниках, опубликованы отдельным материалом.

Опубликовано 11.03.2017  23:49

*

Прилагаю еще один снимок

Гутман Гирш Аронович, фото примерно 1922 г.

Обновлено 27.11.2019  21:24

От истории одной довоенной фотографии до…

Недавно по эл. почте получил коротенькое письмо:

Здравствуйте! Вот попался негатив, сделал из него фотографию. Может будет полезен, да и самому интересна судьба этих людей.

1939-7b-kalinkovichi-bel-vyeb-pssh

На мой вопрос автору, кто он и откуда у него снимок, последовал ответ:

Увлекаюсь фотографией. Пару лет назад покупал у человека старые фотоальбомы времён СССР, вот он в придачу положил этот негатив. Я про него забыл, вчера наткнулся на него. Где он взял не знаю, надо списаться… Живу и родился в Калинковичах в 1974 году в доме по Аллея Маркса 17, трёхэтажка 1936 года, она рядом со школой стоит, на пересечении Гагарина и Аллея Маркса. Бабушка там в конце 50-х поселилась, хотелось бы узнать историю дома. Говорят в войну на доме русские зенитки стояли, при оккупации немцы жили. После войны вроде пленные немцы восстанавливали дом. Может знаете что нибудь про этот дом?

Сразу же переслал письма и снимок своему доброму знакомому, калинковичскому краеведу Владимиру Лякину. Ответ не заставил себя ждать. 

Здравствуй, Арон!

По снимку 1939 года могу сообщить следующее. Белорусская школа в городе открылась осенью 1938 года. Для нее специально построили новое деревянное здание в конце ул. Куйбышева, возле самого леса, примерно на месте, где от ул. Куйбышева начинается ул. Геологов. Ныне здравствующая коренная калинковичанка Тосова Галина Николаевна, 1926 г.р., рассказывала мне про эту красивую школу с актовым залом и просторными светлыми классами. Туда школу перевели из барака (1915 года постройки, разобран в начале 60-х), находившегося на той же ул. Куйбышева наискосок через дорогу от кладбища. Годом ранее, кажется, ее переименовали из еврейской в белорусскую. В последние предвоенные годы директором школы был Залесин (в здании школы была и квартира для директора), завучем – Спевак, учителем географии – Подольский, физики – Шульман, биологии – Антипенко, белорусского языка – Новик, начальных классов – Кантор, русского языка и литературы – Фёдорова, химии – Гузман (по сведениям краеведческого музея). Школу строили, так сказать, “на вырост”, и пока количество учеников было небольшим, примерно четвертую часть помещений с отдельным входом со двора занимал райвоенкомат.
С началом войны, когда объявили мобилизацию, военкомат занял все здание, а на соседних лугах быстро построили времянки военного лагеря. В июле и первой половине августа 1941 года здесь переформировывалась почти уничтоженная в окружении под Гродно 3-я советская армия, оттуда вырвалась часть армейского штаба и некоторые части. Она была практически заново воссоздана за счет местных призывников, а командный состав был пополнен местным партийным и советским руководством.
Судьба этой армии 2-го (калинковичского) формирования тоже сложилась трагично. Она ушла отсюда 21-22 августа без боев на юг, но в сентябре, кажется, попала в районе г. Трубчевска в немецкое окружение и почти вся погибла. Там сложили головы или попали в плен, а потом сгинули в немецких концлагерях сотни калинковичан, тысячи уроженцев района, и до сих пор эта трагедия по существу замалчивается.
Я хотел было несколько лет назад восстановить эти события, но допуска в российский архив в г. Подольске под Москвой, где все списки и документы хранятся, не имел, да за свой счет не очень поездишь и поработаешь. Наверное, еще сто лет пройдет, прежде, чем об этом, наконец, напишут. Некоторые подразделения этой армии (в том числе и 109-й батальон связи, где были девчата из калинковичского районного узла связи) все же вырвались из “котла”. Третью армию в третий уже раз переформировали и она успешно воевала до Победы.
Но возвращаюсь к самому зданию школы. Летом 1942 года немцы пригнали сюда советских военнопленных из лагеря на территории мебельной фабрики (район кинотеатра “Знамя”), те разобрали еще новое здание школы по бревнышку и отправили в “рейх”. Может, до сих пор стоит где-нибудь в Германии.
belorusskaya-shkola-po-kuybyshevoy
Прилагаю фото 1940 года, 6-й класс этой же школы. Я видел его несколько лет назад у Г.Н. Тосовой (жива, но уже очень слабая, не выходит из дома) и она мне рассказала, кого помнит на этом фото, я записал. Итак, сверху вниз, слева направо:
1-й ряд:
– Индюков Витя
– Паперная Сима
– Лившиц (имя не помнит, но сказала, что младший брат покойной зав.сберкассой Фельдман Песи Израилевны). (Зяма (Зиновий) Лившиц – многие годы работал главврачом больницы Гомельской ЖД, а в дальнейшем, санатория ЖД в Гомеле – А. Ш.)
– Велинская Маша. (вероятно, Виленская – А. Ш.)
– Медведник Яша (вроде его сестра работала учительницей после войны).
– Ясковец Люда.
– Пинская (имя не помнит).
– следующую девочку не могла вспомнить.
– Фридман Соня.
2-й ряд: – Козяков Лёня.
– Залесина Наташа (дочь директора школы).
– Ручаевский Лазарь (его брат работал в книжном магазине).
– Фейгельман Роза (живет в Израиле).
– Зальцман Цодик (работал в Калинковичах после войны, уже умер).
– Фельдман Лиза.
– Сухаренко Костя.
– Ясковец Вера (после войны вышла замуж за военного и уехала из города).
– Драбница Вера (то же самое).
3-й ряд:
– Шерайзина Эся [Этя – А. Ш.] (работала медсестрой в поликлинике, уже умерла).
– Шмуклер Миша.
– пионервожатая (ФИО не помнит).
– преподаватель географии Леонида Павловна (после войны ее не видела).
– классный руководитель Рахиль Марковна Либман (умерла в 60-х годах).
– преподаватель математики Елизавета Захаровна Кушнир (после войны ее не видела).
– преподаватель литературы Полина (отчество и фамилию не помнит, после войны не видела).
– Тосова Галя
– Левина Рая
– 4-й ряд:
– Гомон Рахиль.
– Лившиц Абрам (стал военным, служил где-то в Москве).
– Коган Додик.
– Эся [Этя – А. Ш.] (фамилию не помнит).
По дому на улице Аллея Маркса напишу немного позже.
Всего доброго. В.Л.
***
Привет, Арон!
Что известно по трехэтажному дому. В приведенном тобой письме калинковичанина какая-то неточность. Дом № 17 по Аллее Маркса – это типовая панельная трехэтажка, находится рядом с кинотеатром “Знамя”, построен в 60-х годах. А дом о котором он пишет – это кирпичная трехэтажка на северном углу улиц Гагарина (бывшая Бунтарская) и Аллеи Маркса.
Его построили для ж.д. начальства в 1939 году, во время войны там была казарма оккупантов (прилагаю запись из дневника руководителя “Смугнара” Кости Ермилова).

29 июня 1942.

Этой ночью, наконец, и мы совершили маленькое дело. У нас в Калинковичах был мост, который проходил над железной дорогой, по которой идут эшелоны из Бреста. Так вот, мы этот мост и пустили на небо. Обделали это дело вдвоем. Я и Шевченко Сеня. Его брат только нас здорово подвел. Взял и еще до этого уехал в Германию. А весь взрывчатый материал куда-то выбросил. Пришлось взрывать примитивно. Достали, вернее, насобирали по всем Калинковичам тола, килограмма четыре, и пошли. Этот мост уже был взорван один раз, еще когда отступали наши. Немцы, когда вступили в Калинковичи, подняли этот мост (одну сторону, другая была не взорвана) и положили на шпалы. Так мы не только его взорвали, а еще запалили шпалы. Успели, конечно, прийти домой и лечь в постель. Я уже засыпал, когда раздался взрыв. Шпалы тоже загорелись. Мы их облили керосином, и запалили, с таким расчетом, чтобы они загорелись раньше взрыва. Эффект получился очень хороший. Во время взрыва как раз проезжал эшелон мадьяр. Правда, эшелон успел проскочить. Так эти мадьяры повыскакивали из вагонов и открыли стрельбу. Немцы из Калинкович, не разобравшись, начали стрелять по мадьярам. А словаки, они находятся в трехэтажном доме, открыли стрельбу и по немцам, и по мадьярам. Получилась целая каша. Еще, говорят, партизаны были тоже в лесу, хотели взорвать водокачку, тоже открыли ураганный огонь по Калинковичам. Я давно отвык от страха, но сидя дома, и слушая весь этот концерт, немного волновался. Сердце, было слышно, как стучит. Стрельба эта продолжалась почти полночи. Убили одного немца и ранили несколько мадьяров. Мне было страшно и весело. Как-то не верилось, что мы, такие маленькие людишки, произвели такой шум. Движение прекратилось. Всех поляков погнали в 4 часа утра на работу. Три паровоза пробовали стянуть этот мост, и ничего не вышло. Только попортили сцепление, и пошли в депо на ремонт. Правда, к вечеру эшелоны пошли опять. Немцев спасла другая жел. дорога, которая, не доходя до этого моста, поворачивает на Мозырскую жел. дорогу. Так вот немцы её и перешили. Теперь по ней и ходят поезда. Днем слухи пошли веселые. Только и слышишь, что к Калинковичам подходило триста партизан. Нам еще повезло, что перед этим партизаны взорвали электростанцию, убили два полицейских.

Примечание:  после занятия города немцы из трехэтажного жилого здания жильцов выселили и устроили там казарму для охранявших ж.д. узел солдат. Весной 1942 года немцев здесь сменили солдаты одного из подразделений 101-го полка Словацкой охранной дивизии, а тех, в свою очередь, в мае 1943 года сменили более надежные венгры из такой же охранной дивизии.

Одна местная жительница, что во время войны была подростком и жила недалеко, рассказывала, что видела в первое утро после освобождения, т.е. 14.01.1944 г. на его крыше красный флаг. Есть фотография, сделанная в этот же день военным корреспондентом, прилагаю, и еще пару современных.
alleya-marksa-14-01-1944-g
alleya-marksa-39 al-marksa-39-so-dvora
Аллея Маркса 39                                                Аллея Маркса 39 со двора
История с зениткой на крыше вполне реальная. В январе-августе 1944 года ж.д. узел прикрывал зенитный полк (большая часть личного состава женщины, в т.ч. и вступившие в полк после освобождения города калинковичанки), а немцы станцию сильно бомбили, особенно весной. Эти девчата действительно втягивали зенитки на крыши домов, тому есть воспоминания очевидцев. Наверное, так хотели уменьшить потери рассчетов от взрывов на земле авиабомб. Но потери все равно имелись, девчат хоронили обычно рядом с местом гибели. Мне в детстве показывали такой бугорок возле нынешней школы № 6, а теперь от него и следа не осталось.
Эти погибшие у нас тоже совсем забыты и никак не увековечены. Рассказывали, что в мае 1944 года зенитчицы подбили немецкий бомбардировщик, он упал на берег речки в районе нынешнего автовокзала и лежал там лет пять, пока окончательно не растащили дюраль на поделки и прочий металл. Сейчас эта трехэтажка – № 39 по Аллее Маркса и тоже, кажется, закреплена за ж.д. ведомством, хотя там уже не начальство обитает, а обычные работяги и пенсионеры. После войны, когда застройка в этой части была погуще, это был дом № 53, но потом ветхие маленькие домики вокруг начали сносить, и как помнится, на рубеже 60-70-х годов нумерацию сменили. Всего доброго. Владимир.
***
Благодарю Дмитрия Баева, приславшего снимок и вопросы, и, конечно, Владимира Лякина за подробнейшие ответы. Это сразу навело меня на мысли вновь озвучить то, на что не раз обращал внимание. Только это будет в отдельном материале, где будут затронуты ряд тем, который появится вскоре. 
Опубликовано 18.11.2016  10:02

 

***

Отклики:

Здравствуйте!
Из материала очень много для себя интересного узнал, большое спасибо! По поводу неточности с номером дома, всё правильно, сейчас это №39. Но в 70-х по моему был №17, где то лежат старые поздравительные открытки, перепроверю указанный адрес.
Всего вам хорошего!  Дмитрий Баев
_____________________________________________________________________________
Арон, добрый день! Прочитал твою последнюю публикацию с фотографиями довоенных учеников белорусской школы. С большой уверенностью могу сказать, что на первой фотографии, в нижнем ряду, где полулежат мальчики, третий слева – мой отец, Комиссарчик Наум Яковлевич. Его биографию я подробно описывал в одном из предыдущих сообщений тебе. Спасибо за публикацию: я этой фотографии никогда не видел! Сохраню её в семейном альбоме.
Ещё раз тебе спасибо и успехов в замечательном твоём деле!  Борис Комиссарчик
19.11.2016   20:59

Калинковичская железнодорожная библиотека

Помню, что впервые составлять буквы в слова я начал в пятилетнем возрасте, и было это в  далеком 1957 году. Наша семья снимала тогда комнату в одном из домов вблизи калинковичского железнодорожного вокзала. Соседские ребятишки постарше, уже школьники, учили меня грамоте по магазинным вывескам и афишам на клубе железнодорожников. А первой книгой, которую я попытался самостоятельно осилить, водя пальцем по строчкам, был какой-то сборник рассказов, что принес домой отец из находившейся рядом железнодорожной библиотеки. Застав как-то меня за этим занятием, он пообещал найти кое-что поинтереснее. И в ближайший выходной, отравившись поменять книжки, он взял меня с собой. Железнодорожная библиотека располагалась тогда в небольшом одноэтажном деревянном здании по улице Октябрьской (тогда называлась Кагановича) метрах в двухстах западнее вокзала. Помню, что очень удивился, когда впервые в жизни увидел множество выставленных на стеллажах книг.  Увы, к великому сожалению детских книг там не было ни одной! И все же этот день запомнился очень радостным – на обратном пути отец купил мне в станционном киоске (где ныне фонтан) чудесную книгу народных сказок с большими буквами и картинками. Я прочел ее не один раз, а со временем книга досталась моим младшим братьям.

Полвека спустя, работая в Национальном историческом архиве Беларуси, я нашел  интересный документ (фонд 299, опись 2, дело 15317) с названием «О разрешении открыть при собрании служащих станции Мозырь Полесских железных дорог библиотеку-читальню». Предыстория появления этой составленной более ста лет назад бумаги была такова.

1. около 1910 г.

Белорусские железнодорожники в начале 20 века

Первые библиотеки на Полесских железных дорогах (к ним относилась и учрежденная в 1886 году ж.д. станция «Мозырь», позже «Мозырь-Калинковичи», а ныне «Калинковичи») появились на исходе 19 века. При Гомельской железнодорожной станции таковая была устроена в 1908 году, насчитывалось в ней несколько сотен различных книг. Глядя на этот благой пример, активизировались и калинковичские железнодорожники-книгочеи. Местное начальство не возражало, но дело, как это обычно бывает, стопорилось разными бюрократическими препонами и отсутствием средств. Но в 1911 году 1-й Всероссийский съезд по библиотечному делу принял специальную резолюцию на предмет «…устройства на всех значительных железнодорожных станциях библиотек для железнодорожных служащих и рабочих, а также передвижных библиотек для них же на менее значительных станциях и разъездах». 26 ноября 1912 года Совет старшин собрания служащих  ж.д. станции «Мозырь» обратился к Минскому губернатору действительному статскому советнику Я.Е. Эрдели со следующим ходатайством. «Честь имеем покорнейше просить Ваше Превосходительство разрешить открыть при собрании служащих станции Мозырь Полесских железных дорог библиотеку-читальню. Советом Старшин заведование библиотекой будет поручено действительному члену собрания конторщику-кладовщику депо Мозырь Виктору Александровичу Соловьеву, а также покорнейше просим разрешить в собрании железнодорожных служащих станции Мозырь игру в лото с тем, чтобы 10% от выигрышной ставки шло на усиление средств собрания для оной библиотеки». Ходатайство подписали председатель Совета Старшин Соколов и его казначей Отливайчик. Минское начальство все поползновения насчет азартных игр решительно пресекло, насчет же открытия библиотеки-читальни не возражало, при условии предоставления на утверждение устава таковой. И весной следующего года калинковичская железнодорожная библиотека-читальня была открыта. Известно, что для нее выписывались газеты «Минские губернские ведомости», «Северо-Западный край» и журнал «Железнодорожная неделя». Это была вторая в Калинковичах публичная библиотека, а первую устроил в конце 19 века при Калинковичской церковно-приходской школе настоятель здешнего православного прихода о. Григорий Малевич.

Библиотека значительно пополнилась после эвакуации сюда летом 1915 года из прифронтовой зоны материальной части, персонала и документации Пинских железнодорожных мастерских. Помню, что еще в конце 50-х годов я видел старую книжку с их библиотечным штампом дома у кого-то из своих друзей. После Гражданской войны профильный советский наркомат издал распоряжение «Об организации библиотечного дела на путях сообщения», упорядочившее работу  железнодорожных библиотек. Эта тема обсуждалась в декабре 1926 года на заседании партячейки Калинковичского ж.д. узла. В своем отчете зав. клубом И. Климойц сообщил, что посещаемость библиотеки хорошая, но книг мало, всего около двухсот, а также нет переплетчика, чтобы привести их в должный вид. Как видно из протокола, штатной единицы библиотекаря тогда не имелось, но работал «библиотечный кружок», куда кроме самого зав. клубом входили книголюбы Ф. Гимбут, И. Новиков, Т. Голицкий, А. Гук, И. Юройц. И только в 1939 году существовавшая на общественно-профсоюзных началах Калинковичская ж.д. библиотека обрела официальный статус линейной, соответствующий штат и финансирование. В августе 1941 года она была эвакуирована в тыл вместе с другим имуществом Калинковичского ж.д. узла, после освобождения города от фашистов была возвращена и в июне 1944 года возобновила свою работу. На протяжении многих лет ее заведующим был М.Ц. Пинский, ветеран Великой Отечественной войны, известный в городе книголюб, проживавший на Аллее Маркса. Матус Цолерович был на фронте в составе инженерно-противохимического полка с июня 1941 по май 1945 года, имел несколько боевых наград.

Пинский М.Ц., фронтовое фото.

Сейчас научно-техническую библиотеку возглавляет Н.П. Есьман, а ее читателями являются 1,5 тысячи калинковичан: работающие и находящиеся на заслуженном отдыхе железнодорожники, члены их семей, учащиеся. Фонды библиотеки составляют 24130 различных книг (80% – техническая литература) и много различных периодических изданий.

lyakin                                                                                                          Автор Владимир Лякин, бывший офицер флота, историк и краевед.  

Специально для сайта прислано 8 сентября.

Опубликовано 8.09.2016  12:49