Tag Archives: семейные истории

Победа в Марафоне на Мертвом Море, или как репатрианты убежали от одиночества

2 февраля 2024 года в израильском курорте Эйн-Бокек состоялся 5-й Марафон на Мертвом море (Dead Sea Marathon). Статусное для Израиля событие: на дистанции 50 км проходит Чемпионат Израиля. А для тех, кто пока не готов к ультрамарафону, есть дистанции 5, 10, 21 и 42 км. Всего пробежало 5600 участников.
.
.
Марафон на Мертвом Море – самый низкий забег в мире, проходит на 400 метров ниже уровня моря. И имеет самую необычную трассу: бежать нужно по дамбам в Мертвом море, из Израиля в Иорданию и назад. Дамбы открывают только один раз в году – для марафонцев.
.
.
2-е место среди женщин в классическом марафоне (42,2 км) заняла Ольга Кленовская, переехавшая в Хайфу из Москвы в мае 2023 года. Ольга бежала за клуб RunHaifa, который организовала вместе с мужем, тренером по бегу Александром Элкониным. От клуба RunHaifa на Мертвом море бежали 8 человек, но всего в группе RunHaifa в Телеграм почти 500 участников – неплохо для бегового сообщества, которому нет и года.
.
Как появился клуб RunHaifa?
.
Александр Элконин переехал из Москвы в Хайфу в октябре 2022 года. Один, так как уже был гражданином Израиля, и не мог привезти с собой жену – не гражданку без разрешения МВД (по процедуре СтуПро – объединения семьи).
.
Что делает 61-летний кандидат медицинских наук, известный в России тренер по бегу (подробнее о тренерской карьере Александра – здесь), не знающий иврит? Правильно, идет работать на стройку. Облицовывать камнями (весом 50 кг) 30-ти этажные здания. Учит иврит и выбивает разрешения на въезд для жены – для этого нужно было убедить МВД, что Ольга и Александр – настоящая семья. Это в России все беговое сообщество знало историю тренера Александра Элконина, который сделал предложение своей ученице Ольге Кленовской на финише Московского марафона; их показывали по телевидению и брали интервью (например, это – «История любви на длинной дистанции»)
.
В России остались ученики, которым не хватало общения с тренером. Чтобы их поддержать, Александр стал еженедельно проводить онлайн-встречи, где отвечал на вопросы своих подопечных о беге, восстановлении, здоровье спортсменов. Так в октябре 2022 года появился YouTube канал @ERA_RUN и подкаст «Когда твой тренер доктор».
.
Сегодня, спустя 1,5 года, вопросы тренеру задают совершенно незнакомые люди – зрители YouTube, потому что где еще найти в одном эксперте компетенции тренера и доктора, да еще чтобы он согласился бесплатно консультировать?
.
А вот в Хайфе Александру было решительно не с кем общаться, кроме коллег-строителей. В первые месяцы Александр бегал по горам вокруг Хайфы каждые выходные, потому что его специализация – трейловые забеги. Но когда ты все время один, падает мотивация, а где нет мотивации – там нет и физических сил. Ольга начала волноваться, когда Александр пропустил бег 2 недели подряд – это он, ультрамарафонец и тренер по бегу!
.
К счастью, МВД выдали разрешение на въезд жене гражданина Израиля всего через полгода (это очень быстро по статистике СтуПро), и в мае 2023 года Ольга прилетела в Израиль. Что делает 45-летняя кандидат экономических наук с 20-ти летним опытом управления международной логистикой, кандидат в мастера спорта по марафону, 7-я россиянка – финишер Six Star Major Marathons, не знающая иврит? Посвящает себя тому, чтобы муж в Израиле стал таким же известным и востребованным тренером по бегу, каким был в России. Записывает подкаст, делает сайт WWW.ERA.RUN, ведет социальные сети. Это в Москве работало сарафонное радио, и клиенты передавали друг другу заветный телефон тренера, который готовит победителей на трейлах и ультрамарафонах.
.
А тут Израиль, где о тебе не знает никто.
.
А еще Александр и Ольга решили объединить русскоязычных репатриантов, живущих в Хайфе, и создали беговое сообщество RunHaifa.
.
RunHaifa – это не столько спортивный проект, сколько социальный. Помня о самых тяжелых одиноких месяцах в Израиле, Александр на себе прочувствовал, что одиночество – одна из самых больших проблем новых репатриантов. И потому в свободные от стройки выходные стал устраивать для всех желающих бесплатные прогулки вокруг Хайфы по пятницам и совместные пробежки по пляжу по субботам. И те, кто познакомился на пятничных прогулках и субботних пробежках продолжают общаться без присмотра Александра – вместе ездят на экскурсии, ходят в походы и, конечно, бегают.
.
В сентябре репатрианты из RunHaifa даже провели дружеский забег в день Московского марафона: промерили трассу на набережной, организовали пункты питания на старте и финише. И те, кто еще год назад бежал Московский марафон, в 2023 году в тот же день бежали марафон в Хайфе – без призов, но вместе – с волонтерами и дружеской поддержкой.
.
Потому когда приблизился день Марафона на Мертвом море, бегуны RunHaifa провели перекличку в чате Telegram, выяснили, кто сколько бежит (10, 21 или 42 км) и как добирается из Хайфы в Эйн-Бокек.
.
8 человек объединились в 3 машины. Ночь перед стартом провели в палатке, смотрели на звезды. А после финиша устроили общий праздник, потому что был повод: на дистанции 42,2 километра Ольга Кленовская финишировала второй! И потом признавались в чате: «Самое важное – кто провожает тебя на старте и встречает на финише. И, на самом деле, кульминацией всех этих двух таких насыщенных дней для меня стал хумус вперемешку с песком и ветром вместо церемонии награждения. Я впервые был на забеге с такой большой и такой классной компанией!» – написал Станислав Воробьев.
.
О том, как проходил Dead Sea Marathon, Ольга подробно написала на сайте ERA.RUN.
.
К сожалению, в протоколе марафона Ольга числится представителем России, хотя уже 9 месяцев живет в Хайфе, и по закону 14 января должна была получить ВНЖ и временный теудат зеут. Но поход в МВД 14 января не задался – Ольге не хватило иврита, чтобы доказать, что ее центр жизни – в Израиле. А пачки документов толщиной 5 сантиметров оказалось недостаточно. А ведь Ольга так надеялась выступить на первом своем израильском старте, защищая честь именно Израиля. К счастью, первое место заняла коренная израильтянка, а Ольга всего лишь вторая.
.
8 марта будет следующий марафон – в Иерусалиме. Еще один старт, где жительница Хайфы, сильная бегунья Ольга Кленовская будет представлять Россию – просто потому, что не получилось объяснить в МВД, что ее реальный центр жизни – он здесь, в Израиле.
.
И человек, который на волонтерской основе 2 дня в неделю посвящает адаптации новых репатриантов в Хайфе, организуя для них бесплатные прогулки и пробежки, не может иметь центр жизни в каком-то ином месте.
.
Будем надеяться, что через полгода Ольга будет говорить на иврите так же хорошо, как бегает, и осенний беговой сезон откроет уже как резидент Израиля.
.
Ольга Кленовская и Александр Элконин

Об авторе:

Ольга Кленовская родилась в 1978 году в городе Гусь-Хрустальный Владимирской области. Получила 2 высших образования (конструктор швейных изделий и экономист-международник), закончила аспирантуру МГТУ им. Баумана. В 2007 году защитила кандидатскую диссертацию (о маркетинговых стратегиях транснациональных корпораций) и переехала в Москву. Более 20 лет работала руководителем отдела международной логистики, последняя компания – Harman (бренд JBL). Бегать начала в 2010 году. В 2014 пробежала первый марафон. С 2015 по 2019 пробежала 6 марафонов-мэйджоров (7-я россиянка – финишер Six Star Major marathons). В 2020 году вышла замуж за тренера Александра Элконина.

От редактора belisrael

Жду рассказа от др. участников, независимо на какую дистанцию бежали, в том числе и иврито/англоговорящих. Интересно будет услышать об известных международных марафонах, где собираются десятки тысяч участников.

Опубликовано 07.02.2024, 23:52

Михоэлса убили жестоко и тайно

«Его убили жестоко и тайно». Как 75 лет назад чекисты по приказу Сталина расправились со всемирно известным режиссером

12 января 2023 (17:41) Автор: Редакция tumba.kz

Соломон Михоэлс. Фото: ТАСС

75 лет назад, 12 января 1948 года, в Минске был убит глава Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), всемирно известный театральный актер и режиссер Соломон Михоэлс. Он гениально играл короля Лира, а в годы Великой Отечественной войны сумел сплотить мировое еврейское сообщество, которое жертвовало Советскому Союзу огромные деньги на борьбу с фашизмом. Михоэлса люто ненавидел Гитлер, который обещал повесить его вместе со знаменитым советским диктором Левитаном. Но режиссер не стал жертвой фашистов, а погиб от рук тех, кого считал своими, — с ним расправилась группа чекистов из Министерства государственной безопасности (МГБ), которые действовали по приказу министра госбезопасности Виктора Абакумова и советского лидера Иосифа Сталина. Историю громкого дела вспомнила «Лента.ру».

«Произошла расправа с Михоэлсом, величайшим артистом еврейского театра, человеком большой культуры. Его зверски убили, убили тайно, а потом наградили его убийц и с честью похоронили их жертву: уму непостижимо! Изобразили, что он попал под грузовую автомашину, а он был подброшен под нее. Это было разыграно артистически» (из воспоминаний Никиты Хрущева).

***

Шлёма Вовси (Соломон Михоэлс) вместе с братом-близнецом родился 16 марта 1890 года в многодетной семье хасида из города Динабург (Витебская губерния — ныне Даугавпилс, Латвия). Театром он увлекся еще в детстве, но отец Соломона, который занимался лесозаготовками, считал, что его сыну нужна другая, более серьезная профессия.

В 1905 году, спустя два года после окончания хедера — еврейской начальной школы для мальчиков, — Михоэлс поступил в Рижское реальное училище. Там он проучился три года и был вынужден заняться репетиторством: его отец разорился, и семья оказалась на грани нищеты.

В то время главной радостью для Соломона стали всевозможные театральные постановки и студенческие спектакли. Поработав репетитором до 1910 года, Михоэлс отправился в Киев, где три года отучился в коммерческом институте, но был исключен оттуда за участие в студенческих волнениях.

После этого путь молодого человека лежал в Петроград: там он решил поступить в государственный университет на юриста. Но адвокатом в итоге стал его брат-близнец Ефим, а сам Михоэлс осуществил свою детскую мечту. В 1918 году он стал учеником Еврейской школы сценических искусств Алексея Грановского.

Динабург (ныне Даугавпилс, Латвия) — родной город Соломона Михоэлса — в 1875 году. Изображение: Наполеон Орда / Wikimedia

Соломон не был красавцем. «Я бы хотел сдать свое лицо в ломбард и потерять квитанцию!» — шутил он в разговорах с приятелями. Но неказистая внешность не помешала ему в 29 лет ступить на подмостки еврейской театральной студии при Театральном отделе Наркомпроса.

Именно тогда он взял себе псевдоним Михоэлс (сын Михла, или Михеля). А в 1921 году после объединения петроградских и московских артистов в Москве был основан камерный еврейский театр.

«Бушевали революции, мир трещал, а для нас, евреев, свершилось великое чудо — родился еврейский театр, который будет играть на языке Шолом-Алейхема, на языке идиш» (Соломон Михоэлс)

Вместе с другими актерами Михоэлс поселился в общежитии на улице Станкевича, дом №1. Известность ему принесла главная роль в спектакле «Путешествие Вениамина III». За ним последовала музыкальная постановка «200000», в которой артист предстал в образе портного. Готовясь к этой роли, Михоэлс устроился подмастерьем к настоящему портному — побывав на премьере, тот остался в восторге от роли своего ученика. Но по-настоящему Соломона прославила роль короля Лира.

«Михоэлс создал образ деспота, который уходил от власти, потому что она потеряла для него всякую ценность. Лир был раб, когда был королем, и стал свободным, когда перестал быть королем» (Ираклий Андроников, народный артист СССР)

Народный артист СССР Соломон Михоэлс в роли короля Лира. Фото: Валентин Шияновский

Привет от Сталина

В том же 1941 году успешные постановки ГОСЕТа прервала Великая Отечественная война. Вместе с труппой Михоэлс отправился в эвакуацию в Ташкент, где продолжил ставить спектакли. Причем он работал не только в своем театре, но и активно участвовал в деятельности местного Узбекского театра драмы имени Хамзы Хакимзаде Ниязи.

А весной 1942 года в жизни Михоэлса началась новая веха — он возглавил созданный по инициативе советского правительства Еврейский антифашистский комитет (ЕАК). Руководство СССР полагало, что ЕАК поможет собрать внутри еврейской общины немалые деньги на нужды армии как в самом Советском Союзе, так и за его пределами. И эти надежды оправдались.

«Прошу передать трудящимся евреям Советского Союза, собравшим дополнительно три миллиона 294 тысячи 823 рубля на постройку авиаэскадрильи «Сталинская дружба народов» и танковой колонны «Советский Биробиджан», мой братский привет и благодарность Красной армии» (Иосиф Сталин — в письме к Соломону Михоэлсу)

Михоэлс сумел наладить контакты и с еврейским сообществом США — в 1943 году сам Альберт Эйнштейн пригласил посетить Штаты Соломона и еще одного члена ЕАК, поэта Ицика Фефера. Правда, Михоэлс не знал, что его спутник — тайный агент Министерства государственной безопасности (МГБ) под псевдонимом Зорин.

Перед вылетом Фефер побывал на встрече с Берией, который поставил ему две задачи. Первой из них был сбор суммы денег, достаточной для производства минимум 500 танков и 1000 самолетов. Вторая задача состояла в том, чтобы убедить Запад: в СССР изжит антисемитизм, и безопасность евреев по всему миру напрямую зависит от успехов Красной армии.

Прибыв в США, Фефер поступил в ведение советского разведчика-нелегала Василия Зарубина, который руководил каждым его шагом. Обе задачи делегаты выполнили: им удалось собрать 16 миллионов долларов, а ораторский талант и обаяние искреннего в своих словах Михоэлса покорили публику.

«Впечатление на аудиторию Михоэлс производил грандиозное. После митинга десятки женщин снимали с себя драгоценности и отдавали их в помощь Красной армии» (из воспоминаний очевидцев выступлений Соломона Михоэлса в США)

При этом оглушительный успех едва не погубил Соломона. Во время его выступления в нью-йоркском Карнеги-холле восторженная толпа хлынула на сцену, чтобы обнять Михоэлса и пожать ему руку. Но подмостки не выдержали: пол провалился, и упавший вместе с ним режиссер сломал ногу.

Впрочем, это не помешало ему продолжить поездку: кроме США, Михоэлс побывал в Мексике и Канаде, а также встретился с множеством знаменитостей — от Чарли Чаплина и Марка Шагала до Томаса Манна и Альберта Эйнштейна…

«Я — ширма»

Одна из идей Михоэлса, которую с воодушевлением восприняли на Западе, состояла в том, чтобы создать в степном Крыму Еврейскую республику — как альтернативу Израилю, возможность образования которого в то время только начинала обсуждаться.

Это были не пустые слова: в 1944 году Михоэлс направил Сталину письмо, в котором предлагал организовать в Крыму еврейскую автономию. Но она не входила в планы советского руководства, да и сам ЕАК после окончания войны ему перестал быть нужен. А главу комитета Михоэлса верхушка СССР стала считать опасным из-за его огромного авторитета.

Сбор труппы ГОСЕТ по случаю 20-летия театра. В первом ряду в центре — Всеволод Мейерхольд и Соломон Михоэлс. Фото: Анатолий Гаранин

Уже в 1946 году Отдел внешней политики (ОВП) ЦК ВКП(б) организовал проверку деятельности ЕАК: в ходе нее замначальника отдела Александр Панюшкин заявил Михоэлсу о намерении ликвидировать комитет. С 1 августа ЕАК перешел под контроль ОВП. А в октябре 1946 года сотрудники ОВП уведомили руководство партии и Совет министров СССР «о националистических проявлениях некоторых работников Еврейского антифашистского комитета». И хотя Сталин лично премировал поставленный Михоэлсом спектакль «Фрейлехс», сам режиссер отлично понимал, для чего это было сделано.

«Я — ширма. Если будут говорить, что у нас есть антисемитизм, “они” могут со спокойной совестью ответить: “A Михоэлс?”» (Соломон Михоэлс)

Но глава ЕАК даже не догадывался, какие тучи сгущаются над ним. Главной угрозой для Михоэлса стал министр госбезопасности, генерал-полковник Виктор Абакумов, который откровенно недолюбливал евреев и решил выслужиться перед руководством.

Абакумов стал создавать «легенду» о сионистском заговоре, который якобы готовился против Иосифа Сталина и его семьи. В то время западные СМИ писали, что советский лидер болен и вскоре отойдет от дел: это очень раздражало Сталина, который и без того отличался крайней подозрительностью. И Абакумов решил убедить генералиссимуса, что данные о его здоровье за границу передают члены ЕАК.

«Снилось, что его разрывают собаки»

В 1946 году Абакумов стал периодически докладывать Сталину о встречах его дочери Светланы с тетей по материнской линии Евгенией Аллилуевой и советским ученым Исааком Гольдштейном. В рассказах министра госбезопасности Гольдштейн представал шпионом еврейских националистов.

А их главой Абакумов называл самого Соломона Михоэлса — якобы тот был завербован во время поездки в США. Уже 10 декабря 1947 года Евгения Аллилуева была арестована: на допросах из нее выбили показания против Гольдштейна, и вскоре ученый оказался за решеткой.

«Меня стали жестоко и длительно избивать резиновой дубинкой. Всего меня избивали восемь раз. Измученный дневными и ночными допросами, избиениями, угрозами, я впал в глубокое отчаяние» (из воспоминаний Исаака Гольдштейна)

Затем был арестован сотрудник исторической комиссии ЕАК, ученый Захар Гринберг: в свое время именно он познакомил Соломона и Исаака. Ни Гринберг, ни Гольдштейн не выдержали пыток чекистов и в конце концов дали показания против Михоэлса. Протоколы этих допросов сразу же легли на стол Сталину.

27 декабря 1947 года состоялась секретная встреча Сталина с Абакумовым и его заместителем, генерал-лейтенантом Сергеем Огольцовым. Подвергать репрессиям Михоэлса, которого знал весь мир, Сталин не решился: вместо этого он отдал приказ о его ликвидации.

Изначально Соломона хотели выставить жертвой евреев: якобы с ним поквитались свои же за его преданность советской власти. Но в итоге убийство Михоэлса решили замаскировать под несчастный случай — смерть под колесами грузовика. Причем план расправы не скрывался от членов Политбюро: его преподносили как акт возмездия за шпионаж.

Убийство назначили на 12 января 1948 года: незадолго до этого Михоэлс, который занимал пост главы театральной секции Комитета по Сталинским премиям, отправился в Минск для просмотра спектакля о белорусских партизанах «Константин Заслонов». Компанию ему составлял Владимир Голубов-Потапов, балетный критик и тайный агент Лубянки.

Ехать в Минск Соломон не хотел — по воспоминаниям членов его семьи, незадолго до поездки он стал очень тревожным. К тому же ему постоянно звонили незнакомцы, предупреждавшие об опасности, — об этом режиссер, в частности, рассказывал Фаине Раневской.

«Соломона преследовал сон о том, что его разрывают собаки» (из воспоминаний близких Соломона Михоэлса)

«Их сняли и раздавили грузовиком»

В Минск 57-летний Михоэлс в сопровождении своего спутника выехал 7 января на поезде. А на следующий день туда же выдвинулась группа ликвидаторов: заместитель Абакумова Огольцов, его секретарь, майор Александр Косырев и начальник отдела «2-З» 2-го Главного управления МГБ СССР Федор Шубняков.

Их сопровождали сотрудники диверсионного отдела «ДР» МГБ СССР старший лейтенант Борис Круглов и полковник Василий Лебедев. В Минске их встретили министр госбезопасности БССР Лаврентий Цанава и сотрудник ведомства майор Николай Повзун. Ликвидаторы разместились на даче Цанавы в поселке Слепянка и установили наблюдение за Михоэлсом, который остановился в гостинице «Беларусь». Но выбрать удобный для убийства момент им никак не удавалось.

«Михоэлса всегда окружала большая группа местной интеллигенции» (из показаний Федора Шубнякова)

Тогда к делу привлекли Голубова-Потапова, который пригласил Михоэлса вечером 12 января отправиться в гости к его приятелю «инженеру Сергееву». Соломон ничего не заподозрил: отужинав в компании коллег, режиссер и критик вышли из гостиницы, около которой их уже ожидал автомобиль.

Водитель — Федор Шубняков — представился пассажирам «инженером Сергеевым». Чекист привез гостей на дачу Цанавы, а перед этим там раздался звонок: Сталин дал последнюю команду на ликвидацию Михоэлса. Заманивший режиссера в ловушку Голубов-Потапов даже не подозревал, что разделит с Соломоном его участь.

«Примерно в 22:00 Михоэлса с Голубовым завезли во двор дачи. Они немедленно были сняты с машины и раздавлены грузовиком» (из показаний Лаврентия Цанавы)

Как утверждал легендарный разведчик Павел Судоплатов, прежде чем переехать жертв грузовиком, им ввели дозу парализующего яда. Шубняков же рассказывал, что Михоэлса и Голубова опоили водкой. Впрочем, десятилетия спустя он стал утверждать, что перед казнью режиссера и критика убили ударами дубинок по голове. Как бы то ни было, об убийстве сразу же доложили Сталину.

«”Значит, автомобильная катастрофа”, — потом Сталин положил трубку и добавил: “Мне позвонили, что убили Михоэлса”» (из мемуаров Светланы Аллилуевой «20 писем другу»)

«Тела были вдавлены в снег»

Чекисты погрузили тела Михоэлса и Голубова-Потапова в машину, а затем отвезли в Минск и бросили на строящихся трамвайных путях в районе улиц Гарбарная и Свердлова, неподалеку от гостиницы «Беларусь».

«Трупы были расположены так, что создавалось впечатление — Михоэлс и агент Голубов были сбиты автомашиной, которая переехала их передними и задними скатами» (из показаний Федора Шубнякова)

Тела нашли случайные прохожие около семи утра. Сотрудники местной милиции настолько рьяно взялись за расследование этого дела, что буквально в считаные дни оказались в шаге от разгадки преступления — обнаружили переехавший Михоэлса и Голубова грузовик в гараже местного управления МГБ.

Места, связанные с убийством Соломона Михоэлса. Изображение: Чаховіч Уладзіслаў / Wikimedia

Правда, на этом расследование и закончилось: Цанава и министр внутренних дел СССР Сергей Круглов недвусмысленно дали понять главе МВД БССР Сергею Бельченко, что дальше копать не стоит. В итоге материалы уголовного дела сфабриковали так, чтобы в них была видимость кропотливых, но безрезультатных поисков виновных. При этом заключение экспертов подтверждало версию о несчастном случае.

«Оба тела оказались вдавленными в снег. Смерть Михоэлса и Голубова-Потапова последовала в результате наезда на них тяжелой грузовой автомашины. У покойных оказались переломанными все ребра с разрывом тканей легких, у Михоэлса — перелом позвонка, у Голубова-Потапова — тазовых костей» (из отчета экспертов замминистра внутренних дел Ивану Серову)

Тело Михоэлса доставили в Москву: его посмертным гримом занимался профессор Збарский, который в свое время мумифицировал Владимира Ленина.

Темные времена

Одной из первых публично усомнилась в официальной версии гибели Михоэлса член ЕАК и бывший нарком рыбной промышленности СССР Полина Жемчужина. Это произошло во время похорон Соломона на Донском кладбище: Полина обратилась к новому главе Еврейского театра Вениамину Зускину.

«Вы думаете, что здесь было — несчастный случай или преступление? Тут всё далеко не так гладко, как кажется» (Полина Жемчужина)

Этими словами Жемчужина подписала себе приговор: в январе 1949 года ее арестовали по личному приказу Сталина. Полину не спас ни ее муж — министр иностранных дел Вячеслав Молотов, ни тот факт, что она была вхожа в дом Сталина и в свое время являлась лучшей подругой его жены Надежды Аллилуевой.

Из лагерей Жемчужина вернулась лишь после смерти генералиссимуса в 1953 году. Молотов спустя пару месяцев после ареста жены был снят с поста министра иностранных дел — свою должность он получил назад также после смерти Сталина. Между тем с гибели Михоэлса начались гонения на сотрудников его театра ГОСЕТ, который закрылся в 1949 году. А еще раньше, 1 ноября 1948 года, был ликвидирован Еврейский антифашистский комитет — приказ об этом был издан за подписью Сталина.

«Немедля распустить Еврейский антифашистский комитет — как показывают факты, этот комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки» (из приказа о ликвидации ЕАК)

13 высокопоставленных участников ЕАК были арестованы и расстреляны 12 августа 1952 года. Среди погибших были дипломат Соломон Лозовский, Исаак (Ицик) Фефер, который сопровождал Михоэлса во время поездки в США, главврач Боткинской больницы Борис Шимелиович, поэты Давид Гофштейн, Перец Маркиш и другие.

Гроб с телом Соломона Михоэлса. Кадр: фильм «Похороны С.М.Михоэлса»

Еще один фигурант, 65-летний академик Яков Парнас, даже не дожил до расстрела — он скончался в день ареста. К слову, в том же 1952 году в недрах МГБ началось следствие по печально известному «делу врачей-вредителей»: медработников еврейского происхождения обвиняли в намеренном причинении вреда здоровью партийных деятелей.

В этом деле также фигурировала фамилия Михоэлса: двоих врачей задержали лишь за факт знакомства с ним, а еще одного — Мирона Вовси — за родство с Соломоном. Три года спустя, в ноябре 1955 года, все осужденные по делу Еврейского антифашистского комитета были реабилитированы.

Судьбы палачей

По ходатайству Абакумова те, кто участвовал в убийстве Михоэлса, осенью 1948 года были награждены орденами Красного Знамени и Красной Звезды — но некоторых из них это не спасло от репрессий. Первым за решетку попал Шубняков: в 1951 году его арестовали в ходе чистки правоохранительных органов — он получил два года лагерей.

Указ о награждении исполнителей «специального задания правительства» — убийства Соломона Михоэлса. Фото: Президиум Верховного Совета СССР / Wikimedia

Выйдя на свободу, Шубняков написал рапорт на имя Берии и рассказал в нем об убийстве Михоэлса. После этого, в апреле 1953 года, были арестованы Огольцов и Цанава. Последний категорически отрицал свою причастность к расправе и оправдывался в письме на имя председателя Президиума Верховного Совета Климента Ворошилова.

«Абакумов руководил из Москвы, Огольцов на месте, в Минске, с большой группой полковников и подполковников, приехавших из Москвы, МГБ СССР провело всю операцию» (из письма бывшего главы министра госбезопасности БССР Лаврентия Цанавы)

Впрочем, послание Цанавы осталось без ответа, а в 1955 году он скончался в своей камере. Огольцову повезло больше — лишенный всех званий и наград, по решению Президиума ЦК КПСС он вышел на свободу после ареста Берии. А непосредственный организатор убийства Михоэлса Виктор Абакумов оказался за решеткой в 1951 году.

Его обвинили в госизмене и, по иронии судьбы, в «сионистском заговоре в рядах МГБ»: 19 декабря 1954 года Абакумова расстреляли.

Десятилетия спустя, в марте 1989 года, в Москве открылся Международный культурный центр, названный в честь Соломона Михоэлса. В память о всемирно известном режиссере названы улицы в Тель-Авиве и в его родном Даугавпилсе (точнее, в Тель-Авиве именем Михоэлса в 1962 г. названа площадь, связывающая улицы Мелех Джордж и Буграшов, cм. фото из википедии. – belisrael).

Источник

Читайте также: В. Рубинчик. О Михоэлсе и Беларуси (2018)

Опубликовано 13.01.2023  09:40

К 70-ЛЕТИЮ “ДЕЛА ВРАЧЕЙ”

Пишет Николай Подосокорский (philologist)

2021-12-16 06:59:00

Юрий Манн: “У нас уменье «лгать за отечество» считается неотъемлемой чертой патриотизма”

Литературовед Юрий Манн (род. 1929) о последних месяцах правления Сталина: “Осенью 1952 г. достиг кульминации некий процесс – возникло «дело врачей» (в ноябре арестовали последнего, как сегодня сказали бы, «фигуранта» по этому делу, а в январе следующего года «Правда» поместила официальное сообщение). Впрочем, кульминацией это можно назвать весьма условно: чувствовалось, что за «разоблачением убийц в белых халатах» должны последовать события еще более неутешительные.

А начиналось все постепенно, примерно с 1943 г., когда стало неприличным произносить само слово «еврей». Ю.Д. Левин, известный ученый, сотрудник ИРЛИ, в прошлом участник войны, рассказывал мне о заметке во фронтовой газете, где говорилось примерно следующее. Взвод такой-то являет собою пример сталинской дружбы народов; плечом к плечу здесь сражаются русский Петров, украинец Карабутенко, татарин Алимов, грузин Гогоберидзе, армянин Давтян и член партии Левин. Позже пошли в ход эвфемизмы «космополит», «сионист» и т. д. (с наступлением эпохи полетов в космос остряки шутили: космополит – это заместитель космонавта по политчасти). Но в то время тем, кого касались эти эвфемизмы, было не до шуток, а если и шутили, то весьма грустно. Помню, мама принесла от какой-то своей приятельницы анекдот: «Один еврей спрашивает другого: “Как поживаешь?” – “Как картошка – если зимой не съедят, то весной посадят”».

Впрочем, сажать начали, не дожидаясь весны; вслед за врачами-«убийцами» в разных краях нашего необъятного государства взяли некое количество менее известных людей. Так, в Череповце арестовали аптекаря с соответствующей фамилией Аптекман. Его обвинили в том, что он прививает советским людям рак. В Череповце жил мой родной дядя Леонид Яковлевич Дунаевский, главный врач тамошнего военного госпиталя; позднее он рассказывал, как его вызвали к начальнику районного отдела госбезопасности полковнику Семечкину. «Вхожу в кабинет, там только секретарша; подождите, говорит, полковник Семечкин сейчас к вам выйдет». Откуда выйдет? – думаю: в комнате нет других дверей, только массивный шкаф типа платяного. Вдруг открываются дверцы этого шкафа, и появляется полковник Семечкин… (Я вначале думал, что этот вид конспирации придумал провинциальный чекист, но недавно я прочел в воспоминаниях одного бывшего диссидента, как его вели по коридору управления КГБ в Москве – по сторонам ни одной двери, только шкафы, а в них-то и находились соответствующие двери.)

Полковник Семечкин спросил моего дядю, что он может сказать по поводу того, что аптекарь Аптекман прививал советским людям рак. «Думаю, что ему обязательно присудят Нобелевскую премию». – «С чего вы это взяли?» – «С того, что если он это делал, то, значит, открыл причину рака, а за это обещана Нобелевская премия». Полковник Семечкин сказал, что обдумает это заявление. Слава Богу, что он не завершил процесс обдумывания до того времени, как умер Сталин и врачей-«убийц» оправдали.

От «дела врачей» протянули нить к Еврейскому антифашистскому комитету и к Соломону Михоэлсу, великому актеру, руководителю Еврейского театра. Когда январе 1948 г. известили о смерти Михоэлса (о том, что его убили в Минске, естественно, не сказали), я отправился на Малую Бронную, к зданию театра. Очередь была длинная, издали слышалась грустная мелодия: на заборе напротив входа в театр пристроился скрипач – совсем как шагаловский «скрипач на крыше». Но доступ к гробу прекратили раньше времени, сказали: приходите завтра. А на другой день я пришел – двери оказались уже плотно закрытыми. Позднее мне довелось побывать в квартире Михоэлса и встретиться с его вдовой. В 1960 г. вышла книга: Михоэлс С.М. Статьи. Беседы. Речи / Сост. К. Рудницкий. Это издание должно было засвидетельствовать возвращение великого актера в советскую культуру, и мы, в отделе критики журнала «Советская литература (на иностранных языках)», решили поместить рецензию какого-нибудь очень авторитетного автора. Рецензию написал Ираклий Андроников. А потом мне передали, что меня хочет видеть вдова актера А.П. Потоцкая-Михоэлс.

Пришли мы вместе с Ольгой Грудцовой, ее знакомой. Квартира маленькая, скромная, причем Потоцкая объяснила, что долгое время это была коммуналка, вместе с Михоэлсами проживал еще какой-то шофер, пока не удалось выхлопотать комнату и отселить его. Хозяйка показывала альбом фотографий, сделанных во время поездки Михоэлса в Америку, а потом предложила его любимое блюдо: селедку, картошку в мундире и по стопке водки… Но вернусь к событиям более ранним.

В эти смутные, предгрозовые дни каплей утешения показались слова Ильи Эренбурга. Было ли это выступление по радио или статья в газете, я уже не помню; но он, между прочим, сказал: «Предатели бывают у каждого народа». По меркам нормальной жизни не очень-то смелое заявление, к тому же не совсем точное (врачи – предатели?), но в наших условиях это показалось верхом отваги и вызовом властям. Эренбургу приписывали и другие оппозиционные поступки, тем более что было известно: Сталин в последние годы жизни и его преемники недолюбливали Эренбурга.

Я был на панихиде Эренбурга в Центральном доме литераторов в сентябре 1967 г., когда представитель французской делегации над гробом писателя вспомнил изречение одного своего соотечественника: «Гражданин должен умереть за отечество, но лгать за него он не обязан». Весь зал зааплодировал: ведь у нас уменье «лгать за отечество» считается неотъемлемой чертой патриотизма… Сознавал ли я в разгар «дела врачей» всю глубину готовящейся разверзнуться бездны? Что-то чувствовал, но сознавал – едва ли. Люди постарше понимали больше.

Буквально в последних числах февраля 1953 г. я попал в больницу Склифосовского по случаю неудачного спуска на лыжах с высокой горы. В приемном отделении в ванне, предназначенной для санитарной обработки вновь поступающих, сидел старик ярко выраженного еврейского типа. Теребя седую бороду и поглядывая на меня, он повторял одну и ту же фразу: «Что с нами будет, что с нами будет…» Я не чувствовал за собою никакой вины, кроме того, понимал, что я человек маленький, и все же, когда я возвращался из школы рабочей молодежи домой (это было обычно в одиннадцать-полдвенадцатого вечера), меня почему-то преследовало одно и то же видение: перед парадным моего дома стоит черный ворон – явно поджидает меня…

Совсем недавно по ТВ один историк говорил, что предстоящее выселение из Москвы всех евреев, уже составленные по домоуправлениям списки – это все миф. Не знаю, не знаю. Но отчетливо помню, как наша соседка по коммунальной квартире и ответственная съемщица Т.Ф. Покровская начинала день с того, что обзванивала знакомых по телефону (телефон был общий и висел в коридоре) и с радостным придыханием сообщала, что очень скоро в Москве освободится «много-много» квартир… В моей семье к пониманию происходящего раньше всех пришла мама. Еще до «дела врачей», когда по всем газетам пошли антисемитские фельетоны, после одного такого фельетона мама схватила портрет Сталина, вырезанный мною из какого-то журнала, разорвала его в клочья и сказала: «Чтобы я эту сапожнецкую рожу больше не видела!» С тех пор она иначе не называла Сталина, как Сапожнецкий или Сапожнецкая рожа, имея в виду социальное происхождение вождя.

Мой отец и я к этому времени тоже не питали особой симпатии к Сталину, но все же приходили на ум мысли: а вдруг он не все знает, а вдруг после него станет еще хуже. Самые тревожные опасения связывали, между прочим, не с Берией, а с Маленковым и Хрущевым: было хорошо видно, как они оба поднимались все выше и выше: Маленков на XIX съезде партии делал отчетный доклад, с которым обычно выступал Сталин, а Хрущев был переведен из Киева в Москву на должность первого секретаря MК КПСС, так что все страшные события и известия в столице (говорили, например, что сионисты готовятся взорвать ЗИС-завод имени Сталина, для чего роют подземный ход к заводу чуть ли не от Малой Бронной, где находился Еврейский театр!) проходили при нем, связывались с его именем.

И все же, повторю снова, редко кто представлял себе весь размах готовящихся злодеяний. Что это – наивность? прекраснодушие? Нет, дело обстояло сложнее. Тут уместно вспомнить и о 37-м годе. Для поколений, пришедших позже, дело представлялось примерно так: да, пострадали многие невинные, была масса «перегибов» и жестокости, но был, наверное, и действительный повод для свершившегося. То, что все возникло на пустом месте и что количество жертв исчисляется миллионами, – такое просто не вмещалось в нормальную человеческую голову. Лишь потом стало очевидно, что, говоря словами поэта, «невозможное возможно»…

Что же касается «дела врачей», то оно созревало постепенно, на подготовленной, вернее подготавливаемой, почве. Я помню случаи, когда за сокрытие национальности (известно какой) исключали из комсомола или из партии, как за утаивание судимости или опасной для общества заразной болезни. Потом, в более светлые времена «оттепели», да и позже, национальность, бывало, тоже скрывали, но из других, гуманных, соображений (я не оговорился – именно гуманных!) – чтобы оградить человека от неприятностей. Со мной такое происходило по крайней мере дважды.

В начале 70-х годов декан факультета журналистики МГУ Я. Засурский и доцент Л. Татаринова пригласили меня (за что я им очень благодарен) читать спецкурс на условиях почасовой оплаты. Через год или два меня попросили зайти в отдел кадров и проверить, не изменилось ли что в моем личном деле: адрес, телефон и т. д. «Адрес и телефон, – говорю, – не изменились, а вот национальность записана неправильно: я не русский, а еврей». – «Это не имеет значения, – ответила кадровичка, – у нас все нации равны».

Значительно позже в ИМЛИ меня определили членом участковой комиссии по выборам в местные Советы. Случайно мне на глаза попался направляемый в райком список комиссии – там против моей фамилии значилось: русский. Я попросил исправить, на что секретарша заметила: «Это не имеет значения, у нас все нации равны». Дела далекого прошлого… Сегодня (насколько я могу судить) государственной линии антисемитизма у нас нет. Но что касается отдельных товарищей, порою весьма известных, поручиться не могу.

…Несколько месяцев назад на заседании Комитета по проведению 200-летия со дня рождения Гоголя, проходившем под председательством министра культуры A.C. Соколова, кто-то справа от меня с пафосом произнес: «Юбилей этот надо провести так, чтобы не было идеологических диверсий!» Выступая вслед за ним, я, между прочим, заметил: «Сегодня я услышал выражение, которое не слышал лет 20 или 30. Как мне кажется, последней “идеологической диверсией” была публикация на Западе “Доктора Живаго” Пастернака». После заседания ко мне подошел строгого вида мужчина: «Об опасности идеологических диверсий сказал я. И это так же верно, как то, что я Савелий Ямщиков». После небольшой паузы он прибавил: «И вообще лучшим подарком к юбилею было бы издание “Тараса Бульбы” тиражом в 150 миллионов экземпляров, с тем чтобы каждый россиянин знал, что надо делать».

Я вспомнил, что население России, как недавно объявили, составляет 140 миллионов; значит, еще 10 миллионов – с учетом демографического взрыва или же чтобы некоторым вручить по два экземпляра… «Зачем переводить столько бумаги, – сказал я, – достаточно напечатать одну главу, где запорожцы бросают <…> …» Но Савелий Ямщиков, не дослушав моей реплики, повернулся спиной. Поскольку в своем выступлении он упомянул имя Сарабьянова, я в тот вечер позвонил ему: «Что представляет собою Ямщиков?» – «Это талантливый художник-реставратор, заслуженный человек», – был ответ. Я рассказал о нашем обмене репликами. «Не обращай внимания, – заметил Сарабьянов, – у него в последнее время несколько поехала крыша…» Возможно, возможно. Но уже не имея в виду конкретно господина Ямщикова, должен заметить, что я не знаю ни одного случая, чтобы у кого-нибудь поехала крыша в сторону дружбы и братства народов. Если уж поедет, то непременно в известном направлении”.

Цит. по книге: Манн Ю.В. «Память-счастье, как и память-боль…»: Воспоминания, документы, письма. – М.: РГГУ, 2011.

                                                                                                                                                 Источник
PS. Ю. Манн умер 4 февраля 2022 г.
Опубликовано 09.01.2023  21:27

Виктор Жибуль. Лирик двух рождений (о Зяме Пивоварове)

За свою короткую жизнь Зяма Пивоваров успел издать лишь один небольшой сборник стихов – «Лірыка двух нараджэнняў» («Лирика двух рождений»). Личный архив поэта не сохранился, фотоснимков осталось очень мало. Довольно скромно выглядит и библиография в справочнике «Беларускія пісьменнікі». К тому же половины газетных номеров с публикациями Зямы Пивоварова просто нет в белорусских библиотеках. Мало о поэте написано и воспоминаний. Главные биографы З. Пивоварова – это его сестра Лиза Пивоварова и бывший однокурсник Станислав Шушкевич.

Страницы книги «(Не)расстраляныя» (Минск: А. М. Янушкевич, 2021) с автографом и портретом З. Пивоварова

Зяма (Залман Рувимович) Пивоваров родился 24 мая (5 июня по новому стилю) 1910 г. в местечке Костюковичи Климовичского уезда Могилёвской губернии (ныне Костюковичи – город Могилёвской области), в семье Рувима Мееровича и Беллы Залмановны Пивоваровых. Известно, что мать была старше отца [16, л. 1]. Кроме Зямы, в семье была дочь Лиза (1911–1998). Отец работал шаповалом – изготовлял из шерсти валяные шапки, шляпы, другие вещи. В 1914 г. он был мобилизован на фронт, прошёл Первую мировую войну, затем сражался на российской гражданской войне за Красную армию, пока в 1918 г. не был убит деникинцами [8, л. 20].

Мать, не имевшая средств к существованию, вынуждена была отправить детей на воспитание к деду. Сделав из грубой ткани заплечный мешок, она пошла вместе с детьми пешком в Чериков. На этом пути их подстерегало опасное приключение. Вот как оно описано в воспоминаниях Станислава Шушкевича – скорее всего, со слов самого Зямы Пивоварова либо его сестры Лизы:

Было это осенью 1918 года. Чужая хата, ни дров, ни хлеба. Мать пошила холщовую торбу, сложила в неё все пожитки, и они оставили родное местечко Костюковичи, пошли в далёкий город Чериков. Ухабистая дорога. Вокруг неспокойно. Вдоль Сожа снуёт белогвардейская банда.

В одном из перелесков на дороге мать присела под деревом. [Зяма] с сестричкой Лизой прижались к своей кормилице и задремали. И вдруг конский топот. Несколько всадников окружали детей и мать.

 А ну, вытряхивай свои пожитки, что там у тебя в торбе?! – крикнул один из бандитов.

На сырую луговую траву высыпались старое бельё, горбушка хлеба и десяток посиневших картофелин.

 Куда направляетесь?

 К деду Пивоварову в Чериков, – ответил напуганный мальчик.

 А что у тебя торчит за плечами? Сбрасывай рубашку! – выкрикнул бандит.

Мальчик скоренько сбросил рубашку, а бандит взмахнул плёткой, ударил и умчался в лес [17, с. 2].

Дед будущего поэта, Меер Пивоваров, был набожным иудеем, и в качестве учителя пригласил для Зямы и Лизы старого еврея-талмудиста, который давал образование на дому; затем дети пошли учиться в Чериковскую семилетку [16, л. 2]. По воспоминаниям сестры, Зяма был очень способным мальчиком. Он поступил сразу во второй класс, а после его окончания выдержал экзамены в четвёртый [8, л. 20]. Потом у него уже не было возможности переходить через класс, потому что, не имея средств к существованию, Зяма давал уроки младшим детям, отстававшим в учёбе. Также он был очень занят общественными поручениями в школе и пионерском отряде. Зяма и Лиза жили вместе с матерью в доме деда до 1924 г., пока не нашли себе отдельное жильё.

Позже мать, Белла Залмановна Пивоварова, участвовала в колхозном движении на Чериковщине. В 1927 г. комитет бедноты выбрал её председателем сельскохозяйственной садово-огородной артели («Эмес»), а в 1930 г. эта артель вошла в колхоз. Тогда, во времена коллективизации, над Могилёвским округом шефствовал известный машиностроительный завод «Красное Сормово», который до сих пор находится в Нижнем Новгороде. Двенадцать сормовчан-«двадцатипятитысячников» (рабочих, посланных коммунистической партией в деревни) приехали руководить коллективизацией в Чериковский район. Слободка Столыпина на окраине Черикова, где они поселились, была переименована в Сормово, а основанный там колхоз получил название «Красный Сормовец». Белла Пивоварова вошла в правление этого колхоза, была активной и ответственной работницей, не раз получала грамоты за успехи в труде [8, л. 20; 15, л. 2-3].

В школьные годы, в пятом классе, Зяма Пивоваров и начал писать стихи. Интерес к поэзии появился у него под влиянием матери, которая хорошо знала белорусский язык и народную культуру, ориентировалась в деревенской жизни. Школьные друзья увлечённо слушали Зяму, когда он выступал на школьных вечерах [8, л. 20]. Его стихи регулярно помещались сначала в стенгазете, а затем и в периодической печати. Первой публикацией З. Пивоварова стало стихотворение «Я піянер і шчыра веру…» («Я пионер и искренне верю…») в минском журнале «Беларускі піонэр», 1925, № 6 (благодарю Вольфа Рубинчика, обратившего моё внимание на эту публикацию).

Из записей Станислава Шушкевича (старшего) о Зяме Пивоварове, автограф 1971 г.; обложка журнала, в котором дебютировал З. Пивоваров; страница «Беларускага піонэра» с его дебютом

Но больше всего печатали юного поэта калининские окружные газеты «Малады камуніст» и «Наш працаўнік». Некоторые свои стихи того времени Зяма подписывал «Піонэр Півавараў», и их можно назвать пионерскими во всех смыслах – как по содержанию, так и по художественности. Произведения имеют ещё ученический характер и отражают типичные идеологемы, на которых воспитывался пионер того времени.

Как и многие другие представители литературной молодёжи 1920-х гг., Зяма Пивоваров считал своим поэтическим долгом высказывать радость в стихах: «Больш ня будзе, больш ня будзе пана. / Будзем жыць цяпер мы без паноў» (стихотворение «Пастух», 1925), возносить хвалу «октябрю смелому» («Верь ты, солнце, верьте, звёзды», 1925), скорбеть по поводу смерти красных вождей («На смерть М. В. Фрунзе», 1925). Но иногда среди риторики, полной схематизма, пробивались ростки интересных образов и сравнений, свидетельствовавших, что Зяма Пивоваров не был лишён оригинального таланта:

Шмат, ой шмат жа мы цярпелі,

Ці ведаў хто із нас жыцьцё?

Наша моладзь толькі тлела,

Як акурак, кінуты ў сьмяцьцё [4, с. 2]

(«Вер ты, сонца, верце, зоры», 1925)

В 1927 г. Зяма окончил Чериковскую семилетку и поступил учиться в Мстиславский педагогический техникум. В это время он начал посещать Мстиславскую литературную студию при оршанском филиале «Молодняка». Из 19 студийцев 9, как и Зяма Пивоваров, были студентами техникума, 2 – студентами педагогических курсов и ещё двое – учениками семилеток. Студия выпускала собственный журнал «Юнацкі кліч», который печатался на машинке. Например, в № 5 этого журнала за 1928 г. помещены стихи участников студии Зямы Пивоварова, Змитрока Астапенко, Сергея Калугина, Иллариона Максимова, Юлия Таубина, Янки Гомонова и Анны Сапрыко. Своеобразной штаб-квартирой мстиславской студии был дом Таубиных, который часто превращался в нечто вроде литературного клуба. Некоторое время в нём квартировали З. Астапенко и А. Кулешов, часто бывал и З. Пивоваров. Как пишет Л. Сидоренко, «здесь обсуждались новые произведения товарищей, разные литературные новости, планы печатаемого на машинке журнала “Юнацкі кліч”. Спорили о поэзии и прозе, о новых книгах белорусских писателей, о литературных организациях и течениях в Беларуси, о событиях в стране, педтехникуме. Здесь всегда звучал смех, было шумно, весело и интересно» [12].

Дом, где в 1920-е годы жила семья поэта Ю. Таубина. Мстиславль, 2017 (фото отсюда)

В мае 1928 г. студия отметила трёхлетний юбилей выставкой изданий и литературным вечером. «Перед студией встаёт задача воспитать из своих рядов несколько товарищей, которые работают в настоящий момент над прозой» [14, с. 119], – писал тогда журнал «Аршанскі Маладняк».

Участники литобъединения при Мстиславском педтехникуме. Сидят (слева направо): Игнат Сороченко, Зяма Пивоваров, Янка Гомонов; стоят: Микола Борданов, Змитрок Астапенко. 1929 г. Фото из фонда С. П. Шушкевича в БГАМЛИ

Литературная студия много дала Зяме Пивоварову, его строки сделались более отточенными и совершенными, а тематический диапазон значительно расширился. Среди прочего поэт обратился и к еврейской тематике. Так, стихотворение «З яўрэйскіх мотываў» («Из еврейских мотивов», 1928) адресовано белорусскому еврею, который в поисках лучшей доли уехал в Америку, но, по мнению З. Пивоварова, ничего хорошего его там не ждёт – в отличие от родной Беларуси:

Алэйхем шолэм! ў вас там сьмерць і холад,

А ў нас вясновыя гараць агні.

Стаіць як велікан, як нейкі волат,

О Беларусь мая – Эрусалім!

Алэйхем шолэм! ў вас там сьмерць і холад [5, с. 6].

А вот намерения евреев еxать в Биробиджан – центр будущей Еврейской автономной области СССР – З. Пивоваров встречал приязненно:

Біра-Біджан на далёкім усходзе,

Біра-Біджан – гэта сінь васількоў.

У Біра-Біджане шчасьце знойдзеш

У гаворцы сталёвых сярпоў.

Там зязюля ізноў закукуе,

Закалышыцца сіняя гаць…

У нас на Беларусі будуюць,

І вам яшчэ шмат будаваць [15, с. 32].

Позже З. Пивоваров напишет положительную рецензию на кинофильм «Искатели счастья» о евреях-переселенцах, которые переехали в биробиджанский колхоз «Ройтэ фелд» («Красное поле») [7, с. 4].

Прозанимавшись в педтехникуме два года, Зяма Пивоваров решил, что, дабы стать востребованным поэтом, надо углубиться в рабочее окружение. Он бросил учёбу и уехал в Ленинград. Однако на заводе ему места не нашлось, и Зяма устроился кочегаром на электростанцию. Под впечатлением от своей работы он написал стихотворение «Кочегар»:

Качагар!

зірні на сваю топку,

на чатыры футы

падымі ваду.

Засьмяесься

ўсьмешкаю салодкай,

што такі пажар

          разьдзьмуў [15, с. 30].

В Ленинграде Зяма Пивоваров присоединился к местному белорусскому кругу. Он посещал Белорусский дом просвещения, поддерживал контакт с Белорусским студенческим землячеством, стал членом Белорусской секции Ленинградской ассоциации пролетарских писателей (ЛАПП). Руководил секцией талантливый поэт Рыгор Папараць, в неё входили Янка Шараховский, Рыгор Баркан (Липнёвый), Борис Петровский, Зина Каганович, Борис Добкин, М. Зенькович, Б. Копылков. Плодом деятельности филиала был альманах «Цагліна ў падмурак» («Кирпич в фундамент», 1931), куда вошли три стихотворения З. Пивоварова. Одно из них заканчивается строками:

Я стаю…

І думак моцныя ўсплёскі

Ўзварушылі глыб

Юнацкае душы

У разьбезе дзён

Я чую дзіўны лёскат,

У гэтым лёскаце

Хачу я жыць [15, с. 34].

В январе 1931 г. поэт ездил делегатом на «Неделю советской Белоруссии», которая проходила в Москве. Там 5 января он вместе с другими белорусскими (А. Александрович, П. Глебка, К. Крапива, С. Фомин, М. Хведарович, И. Харик) и российскими (А. Жаров, М. Светлов, И. Уткин) поэтами выступал на сцене клуба Федерации объединения советских писателей (ФОСП) со своими стихами [10, с. 1]. Как писал С. П. Шушкевич, в тот же день З. Пивоварову «выпало счастье познакомиться с известным русским поэтом Николаем Асеевым. Асеев увлёкся произведениями молодого поэта, искренне поздравил его с творческой удачей и перевёл несколько его стихотворений на русский язык. Одно из них он поместил в журнале “Ленинград”, а остальные – в газетах» [17, с. 2]. В вариантах биографии З. Пивоварова, написанных С. Шушкевичем и Л. Пивоваровой, указывается и конкретное стихотворение, помещенное в журнале, – «Гутарка з электраманцёрам» («Беседа с электромонтёром»). Однако поиски этой публикации в журнале «Ленинград» (выходил в 1930–1932 гг.) результатов не дали. Возможно, перевод напечатан в каком-то другом издании. К тому же в журнале «Полымя» за 1934 г. написано, что указанное стихотворение перевёл не Н. Асеев, а другой российский поэт – Илья Садофьев [2, с. 245]. Чтобы выяснить, как же было на самом деле, нужны дополнительные поиски. Но в любом случае Зяму Пивоварова заметили известные российские литераторы.

Роль Н. Асеева в жизни З. Пивоварова переводами не ограничилась. Решив убедить молодого поэта получить высшее образование, Асеев написал письмо известному белорусскому прозаику и общественному деятелю Платону Головачу о том, что надо устроить З. Пивоварова на литературную учёбу. Адресат был выбран неслучайно: «Платон Головач в то время исполнял обязанности заместителя наркома просвещения. Он уже был занят созданием первой в Беларуси критико-художественной секции при Высшем педагогическом институте имени Горького» [17, с. 2].

Обложка альманаха «Цагліна ў падмурак» (1931, художник Владимир Кочегуро); обложка книги З. Пивоварова «Лірыка двух нараджэнняў» (1934)

В результате Зяма Пивоваров в 1931 г. вернулся в Беларусь и поступил на литературный факультет Белорусского высшего педагогического института. Вместе с ним учились Валерий Моряков, Юрка Лявонный, Станислав Шушкевич, Эди Огнецвет, Сергей Мурзо и другие поэты. В то время он печатался в журналах «Маладняк», «Полымя», газетах «Савецкая Беларусь», «Літаратура і мастацтва». В 1932 г. в печати анонсировался совместный сборник стихов Ю. Лявонного, З. Пивоварова и С. Шушкевича «Ордэр на заўтра» [3, с. 26], но он не вышел. Зато в 1934 г. увидела свет первая (и единственная) персональная книга Зямы Пивоварова «Лірыка двух нараджэнняў».

Книга состоит из восьми стихотворений: «Лірыка двух нараджэнняў» (1933), «Мы – рабочыя-такелажнікі» (1931), «Метрапалітэн» (1934), «Голад і цывілізацыя» (1933), «З гістарычных дат» (декабрь 1931), «Гутарка з электраманцёрам» (1931), «Размова са шведскім майстрам» (1932), «Мінулае камандзіра» (1932).

Какой смысл заложен в название книги? Вот эпиграф к одноименному стихотворению: «Знаете, товарищи? Я два раза родился, и то, что я вступил в колхоз, является моим вторым рождением» (Из выступления колхозника на колхозном собрании)» [6, с. 3]. Это стихотворение о человеке, который выбирает свой дальнейший путь в непростой исторической ситуации.

Былі дарогі дзве,

        і сцежкі дзве,

З іх адна –

       жабрацтва і нягод.

Другая парасткам

       цягнулася к вясне

На пакрыты золакам усход.

Стаяў.

      Рукамі сціснуў скроні,

Варажыць пачаў

       забабоннай варажбою –

На якой дарозе быць сягоння?

І якой пайсці цяпер хадою?

І вырваў я

        пасля доўгіх турбот

Сваё сэрца,

         што старой крывёй атручана.

Кайстра жабрачая

         кінута ў брод,

Мне з другім жыццём

спраўляць цяпер заручыны [6, с. 4-5].

В то время новосозданные колхозы воспринимались как нечто принципиально новое и небывалое; с ними – во многом благодаря советской пропаганде – связывалось обновление деревенской жизни. Зяма Пивоваров действительно сталкивался с этим явлением тесно: как мы упоминали, его мать была колхозной активисткой. Но все остальные произведения, включенные в книгу, касаются уже не колхозной темы, а иных проявлений новой, социалистической (или наоборот – старой, «буржуазной») действительности. Многие из них тоже посвящены теме труда, строительства нового порядка, преобразования окружающего мира.

В стихотворении «Мы – рабочие-такелажники» (представители этой профессии поднимают и перемещают грузы) человек отождествляется с механизмом: «Нашы атамы, / жылы / ды нервы // Занадта / складаныя / камбайны. // Душа на росхрыст, / веерам, // Але… / удумны, / важкі / рух. // І калі / не хапае / канвеераў, // Ціснем / на канвееры / ўласных рук» [6, с. 8-9].

Стихотворение «Метрополитен», написанное под впечатлением от строительства московского метро, передаёт эйфорию создания нового мира и крушения старого: «Скалатнула сталіца / пыл вякоў. // Мудры салют аддае Крамлю, / падняўшы грунт / метрапалітэнны, // І званы яе цэркваў / (сарака саракоў) // З гулам разбіліся / аб зямлю. // Прадчуваючы гул / падземны» [6, с. 11].

Стихотворение «Голод и цивилизация» – о немецкой девушке Берте, работнице ткацкой фабрики, которая очень хотела попасть на пляж, но не смогла, потому что пляж – привилегия богачей: «Пляж – / дачных цягнікоў лёт / шпаркі, // Пляж – / плаці за пляж / і нават за куфаль / халоднай вады, // Пляж – / бюргераў з загарэлымі / каркамі, // Пляж – / манаполія / сытае / грамады» [6, с. 12-13]. Девушке ничего не остаётся, как приобрести на рынке дешёвую мазь для загара, которая назавтра сойдёт «сухими лишайными полосами». Здесь поэт неожиданно прерывает повествование и наполняет финал стихотворения революционным пафосом: «Заўтра, / у прыступе гневу / штурмуючы неба, // Ад гострай нянавісці / скрывіўшы рот, // На завулках і вуліцах / запытаецца / хлеба // Магутнымі залпамі / Рот Фронт! // Танная мода / цывілізацыі / таннай – // Цяжкі клумак / з пустымі рэчамі. // Стоп! / не пройдзеш хадою / вульгарнай // Па рабочых / кварталах / Нямеччыны» [6, с. 16-17].

В стихотворении «Из исторических дат» поэт показывает жизнь «нищенствующего народа» «под императорским сапогом и тяжёлой реформой Столыпина», одновременно грозя пальцем врагам СССР: «Ім хочацца / закрэсліць нас / на еўрапейскай / карце. // А мы / ў сталёвым гарце / будзем / на варце!» [6, с. 21].

Герой стихотворения «Беседа с электромонтёром» – человек, бесконечно влюблённый в свою, казалось бы, мирную профессию: «Я хачу, / каб мае правады / Загаварылі / мовай чалавечай» [6, с. 22]. Однако и здесь на передний план выходит пафос борьбы с врагом: «А мы ўключым электраток, / А ты мне, дружа, дапамажы, / Каб электрычнасці / кожны глыток / Нашых ворагаў / за-ду-шыў» [6, с. 23].

Стихотворение «Разговор со шведским мастером» – о строительстве Осинстана (Осиновской электростанции в Оршанском районе), где работал посланный шведской фирмой «Stal» мастер, с которым ведёт беседу лирический герой. Рассказывая об успехах социалистического строительства, герой советует чужеземцу: «Майстра, будзьце нашым, / арыстакратычныя манеры / кіньце. / У вас засталася стакгольмскіх / звычак рэшта. / Гэта там / падкручваць можна / турбінны вінцель / З арыстакратычным, пагардлівым гэстам» [6, с. 26-27]. И журит его за то, что он, возможно, спал, когда советские рабочие под руководством секретаря партийной ячейки ликвидировали аварию на станции.

Стихотворение «Прошлое командира» – о бывшем шахтёре из Макеевки на Донбассе Петре Кузнецове (ему стихотворение и посвящено), который во время Первой мировой войны отказался выполнять производственный приказ, протестуя против тяжёлых условий труда и желания хозяина шахты «побольше угля… отдать ненасытной войне». В финале звучит призыв перейти от протеста одного рабочего к массовой забастовке: «Няма чаго / хлопцам гібнець / у дарозе торнай – / Праз пару дзён / на а-гуль-ную забастоўку!..» [6, с. 32]. Макеевка, о которой писал З. Пивоваров, в наше время оказалась в составе так называемой ДНР. И в 2010-х у шахтёров имелись причины для забастовок (основная – задержка зарплаты на 4-6 месяцев). Если набрать в интернет-поисковике «Макеевка забастовка», то можно увидеть множество современных публикаций с заголовками «В Макеевке от безысходности забастовали шахтёры», «В Макеевке боевики подавили бунт шахтёров» и т. д. Так стихотворение, написанное Зямой Пивоваровым в далёком 1932 году, неожиданно стало актуальным.

Книга Зямы Пивоварова вызвала критический резонанс. Например, Пётр Хатулёв опубликовал на неё весьма положительную рецензию. Он написал, что «стихи Зямы Пивоварова, несмотря на все недостатки, являют собой новое и свежее в белорусской поэзии». По мнению критика, «если отбросить рифмы и интонационную расстановку слов, унаследованную исключительно от Маяковского, мы получим строки, близкие к прозе, но имеющие свою поэтическую силу. (…) Осязательность образа создаётся путём сравнения духовного с понятиями, взятыми из области материального и материальных процессов. (…) Психологический показ жажды жизни и радости посредством “осязательности”, которая не превращается в самоцель, не становится вещностью – в своём специфическом для Пивоварова проявлении, выделяет поэта среди других, делает его оригинальным» [13].

Другой критик, Михась Ларченко (будущий многолетний декан филфака БГУ), посчитал рецензию П. Хатулёва путанной и чересчур хвалебной («соловьиным тоном»), отметив, что она может лишь навредить молодому, способному автору, «которому надо не почивать на лаврах, а серьёзно и вдумчиво совершенствовать своё мастерство, учиться и учиться, чтобы дать произведения действительно высококачественные – и с художественной, и с идейной стороны» [1, с. 3].

На книгу также откликнулись литературные критики А. Баско и Соломон Левин. Последний подчеркнул, что у З. Пивоварова «есть своя творческая манера, некоторая оригинальность». Лучшими стихотворениями он назвал «Лирику двух рождений» и «Мы – рабочие-такелажники», отметил влияние Э. Багрицкого, Б. Пастернака, В. Луговского и особенно В. Маяковского. Критик писал:

Рассмотрев стихи З. Пивоварова за последние годы, можно сказать, что он достиг многого. В его стихах появилась не только актуальная тематика, новые идеи, новые проблемы, но это всё повлекло за собой улучшение формы его стихов, новые образы. Как определённый минус в творчестве Пивоварова следует отметить почти полное отсутствие показа комсомола. Этот пробел в своём творчестве поэт должен в самом скором времени заполнить. (…)

Особенность большинства стихотворений Пивоварова заключается в том, что он стремится дать риторический, ораторский язык, но эта риторичность всегда связана с определённой эмоциональностью. З. Пивоваров стремится свою поэзию сблизить с хорошей речью, речью эмоциональной, убедительной. З. Пивоваров пишет свои стихи самыми разнообразными размерами. И это неплохо [2, с. 246].

(Пётр Хатулёв и Соломон Левин были однокурсниками З. Пивоварова в педагогическом институте и разделили с поэтом трагическую судьбу: были расстреляны вместе с ним в один день, оба прожили только по 25 лет.)

В 1934 г. Зяма Пивоваров окончил институт и устроился на работу в редакцию газеты «Чырвоная змена». Произошло в том году и важное событие в личной жизни поэта: он женился. Его избранницей стала студентка Артёмовского педагогического института Лилия Марковна Персина (Артёмовском в 1924–2016 гг. назывался город Бахмут в Донецкой области Украины). Окончив институт в 1935 г., она переехала на постоянное жительство к мужу в Минск и работала в средней школе преподавательницей физики [9, л. 20 об.].

З. Пивоваров и Л. Персина

З. Пивоваров с матерью и женой

Сам Зяма Пивоваров в это время работал заведующим литературным отделом в газете «Чырвоная змена». Возможно, ощущая напряжённую атмосферу 1930-х, он решил не привлекать к себе как к поэту лишнего внимания, опубликовав на протяжении двух лет после выхода своей книги всего пять стихотворений: «Павятовы гарадок» («Уездный городок», отрывок из поэмы, 1934), «Замоўк трыбун (На смерць Кірава)» («Смолк трибун (На смерть Кирова)», 1934), «На смерць Анры Барбюса» («На смерть Анри Барбюса», 1935), «Смерць камендора» («Смерть комендора», 1935) и «На Далёкі Усход» («На Дальний Восток», 1936). А может быть, иные стихотворения просто не попадали в печать. Намного активнее З. Пивоваров печатался как театральный и кино- рецензент. В «Чырвонай змене» за 1936 г. вышли его статьи «“Бедность не порок” (На спектакле в г. Витебске)», «Художественная выставка пограничников», «Вечер водевилей в Белгостеатре-2», рецензии на кинофильмы «Искатели счастья», «Сын Монголии», «Дети капитана Гранта» и др. Как отметил Вольф Рубинчик, по этим рецензиям «можно догадаться, что человек он был доброжелательный, замечаниями не злоупотреблял» [11].

З. Пивоваров; стихотворение А. С. Пушкина в его переводе. Публикация вышла в газете «Віцебскі пролетарый» 18.12.1936, когда Зяма был уже арестован

Занимался З. Пивоваров и переводами: с языка идиш переводил стихи Зелика Аксельрода («Ответственность») и М. Юрина («Контрасты»), с русской – Александра Пушкина («Демон», «Обвал»), с башкирской – Даута Юлтыя («Ночная встреча»). Если идиш и русский он знал с детства, то стихотворение башкирского поэта переводил, как можно догадаться, по подстрочнику. То же касается и перевода знаменитого романа Даниэля Дефо «Робинзон Крузо», выполненного З. Пивоваровым с российского издания. К такой практике в 1930-е годы прибегали довольно активно, т. к. творческих работников, способных переводить непосредственно с западноевропейских языков на белорусский, не хватало. Точнее, они (как Юрка Гаврук, Владимир Дубовка, Аркадий Мордвилка, Юлий Таубин) были уже репрессированы и не могли заниматься литературным трудом. Но вскоре очередная волна репрессий накроет и Зяму Пивоварова. Белорусский «Робинзон Крузо» увидел свет в 1937 г., после ареста З. Пивоварова, и фамилия переводчика в издании не указана. Восстановить авторство перевода получилось благодаря документам из архива Станислава Шушкевича [16, л. 4].

12 ноября 1936 г. Зяму Пивоварова арестовали органы НКВД. Его жена в тот момент была на 4-м месяце беременности, и сын родился 4 мая 1937 г., когда отец находился в заключении [8, л. 20 об.]. А в ночь с 29 на 30 октября 1937 г. поэта расстреляли. Реабилитировала его посмертно Военная коллегия Верховного суда СССР 8 марта 1958 г. Но даже тогда родственники не могли узнать точную дату и обстоятельства смерти З. Пивоварова: им было сообщено, что он умер в местах лишения свободы 14 июля 1938 г. [8, л. 20 об.].

Лиза Пивоварова (по мужу Индикт), сестра поэта

Трагичной была и судьба Лилии Персиной. 31 декабря 1937 г. она была арестована как «жена врага народа», затем её вместе с семимесячным сыном Романом сослали в Акмолинск (Казахстан). В невыносимых условиях она хотела даже покончить c жизнью. Отбыв семилетнюю ссылку, вернулась на Донбасс, где когда-то жила раньше. Поскольку за годы ссылки она утратила специальность педагога, работала экономистом в электромеханических мастерских треста «Горлівськугілля». В 1949 г. заболела раком глаза (по другим сведениям, мозга). Перенеся 5 операций, в муках умерла 7 апреля 1953 г. [8, л. 20 об.; 9, л. 27].

Cын поэта в молодости

Он же в зрелые годы

Сын Зямы Пивоварова Роман окончил среднюю школу в Могилёве (1954), Ивановский строительный техникум (1956), заочное отделение Харьковского индустриального института. Жил и работал в Горловке, а с 1965 г. – в Риге [8, л. 20 об.]. Каждое лето инженер Роман Пивоваров брал отпуск, устраивался экскурсоводом на дальние расстояния и в дороге читал экскурсантам стихи своего отца, которого он ни разу в жизни не видел [8, л. 20 об.; 9, л. 27]. Умер в Израиле 20 января 2019 г.

Литература и источники

  1. Ларчанка М. Пра крытыку «салаўінага» парадку // Чырвоная змена. 1934. 3 жн.
  2. Левін С. З. Півавараў. «Лірыка двух нараджэнняў», вершы. ЛіМ, ДВБ, 1934 год // Полымя рэвалюцыі. 1934. № 6-7.
  3. Лявонны Ю. Стала і мужна. Вершы. – Мн.: ДВБ, 1932.
  4. Півавараў З. Вер ты, сонца, верце, зоры… [Верш] // Малады камуніст. 1925. 24 вер.
  5. Півавараў З. З яўрэйскіх мотываў (Ліст у Амэрыку) [Верш] // Аршанскі маладняк. 1928. № 7.
  6. Півавараў З. Лірыка двух нараджэнняў. – Мн.: ДВБ, 1934.
  7. Півавараў З. «Шукальнікі шчасця» // Чырвоная змена. 1936. 21 мая.
  8. Пивоварова Л. Р. Биография Зямы Пивоварова. Машинопись // БГАМЛИ. Ф. 71, oп. 3, ед. хр. 262, л. 20-20 об.
  9. Пивоварова Л. Р. Письмо С. П. Шушкевичу, 14.01.1983 // БГАМЛИ. Ф. 71, oп. 3, ед. хр. 262.
  10. Рест Б. Неделя советской Белоруссии // Литературная газета. 1931. 9 янв.
  11. Рубінчык В. Зяма Півавараў – кінакрытык // Belisrael. Незалежны ізраільскі сайт [Электронный ресурс]. – Режим доступа: https://belisrael.info/?p=12422
  12. Сідарэнка Л. Мсціслаў у жыцці паэта Аркадзя Куляшова // Мстислав info: Путеводитель по городу [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://mstislaw.by/msc-sla-u-zhycc-pajeta-arkadzja-kuljashova (увы, ссылка недоступна. – belisrael).
  13. Хатулёў П. «Лірыка двух нараджэнняў» З. Піваварава // ЛіМ, 1934. 16 ліп.
  14. Хроніка // Аршанскі маладняк. 1928. № 7.
  15. Цагліна ў падмурак. Альманах беларускай секцыі ЛАПП. – М. Дзяржвыд. маст. літ.; Л., 1931.
  16. Шушкевіч С. Зяма Рувімавіч Півавараў // БГАМЛИ. Ф. 71, оп. 3, ед. хр. 123.
  17. Шушкевіч С. У буднях працоўных гартаваўся радок // Чырвоная змена. 1971. 17 крас.

Перевод с белорусского belisrael.info по книге «(Не)расстраляныя» (2021) с учётом правок и дополнений В. Жибуля, 2023 г.

Опубликовано 03.01.2023  18:16

Александр Гинзбург: от «Синтаксиса» к «Хельсинкской группе»

(Из воспоминаний Арины Гинзбург, 1937-2021)

Меня попросили рассказать об Александре Гинзбурге – правозащитнике, журналисте, просто человеке.

Многие годы советская пресса именовала его не иначе как «уголовник», «отщепенец», «клеветник», «антисоветчик».

В годы перестройки, когда по всем своим трем делам Гинзбург был реабилитирован, его стали называть «трижды зэк Советского Союза».

Арина Гинзбург (Жолковская) с мужем. Фото отсюда

Об Алике Гинзбурге (как все его звали до самой его смерти), о его необычной судьбе и о людях, его окружавших, я и попробую рассказать.

«Синтаксис» – рождение самиздата

А начиналось всё легко и даже весело, как, впрочем, всё, что Гинзбург делал.

На гребне всеобщего увлечения стихами в конце 50-х – начале 60-х годов Алик Гинзбург, 20-летний студент факультета журналистики Московского университета, совершенно естественно пришел к мысли, что надо бы все эти разрозненные машинописные листочки, которые ходили по рукам, читались на литобъединениях и в маленьких литературных кружках, а потом снова и снова перепечатывались (как пел впоследствии Александр Галич: «“Эрика” берет 4 копии, вот и всё, и этого достаточно») – надо было всё это собрать вместе и сделать сборник. «Друзья посмотрели на меня, как на сумасшедшего», – рассказывал он позже.

Идея была гениально проста, но и столь же опасна. Никаких «множительных аппаратов», кроме стареньких пишущих машинок (да и не у всех) еще не было. А вокруг всевидящее око КГБ.

Но была увлеченность, молодая уверенность в своих силах и тесный круг друзей.

И начинание удалось. Журнальчик назвали «Синтаксис» – так в одном из чеховских рассказов звали собаку. В свет вышло 3 номера журнала, готовился 4-й, но не успели. Среди молодых и малоизвестных авторов были и уже знакомые широкой публике имена – Булат Окуджава, Борис Слуцкий, Белла Ахмадулина, Николай Глазков, Иосиф Бродский, Генрих Сапгир.

На каждом из выпусков Александр Гинзбург поставил свое имя и свой адрес — поступок по тем временам тоже неординарный. И в этом не было никакой позы или героического вызова, а всего лишь представление о свободе поступка как о норме. B самом деле, ведь это нормально поставить свое имя под своим трудом? И какое нам дело, что власти думают иначе.

В 1960 году в «Известиях» появился фельетон «Бездельники карабкаются на Парнас» с нападками на Гинзбурга и его журнал. Такие публикации в те времена были всегда предвестником ареста. Так оно и случилось.

Алик был исключен из университета, арестован и отправлен в Лубянскую тюрьму. На следствии было допрошено больше 100 свидетелей, однако никакого убедительного обвинения в «антисоветской деятельности» власти выдвинуть против Гинзбурга не смогли. Он был обвинен лишь в том, что сдавал экзамен за своего приятеля и приговорен к 2 годам лагерей общего режима. Наказание отбывал в северных уголовных лагерях.

Время это было хрущевское, сравнительно вегетарианское. Гинзбург был молод, здоров и однажды, когда какой-то уголовник попробовал назвать его «жидом», Алик пошел на него с огромным бревном в руке. Инцидент был немедленно улажен, и дальше «Саша-журналист», как звали его в лагере, исправно писал за своих солагерников письма их родственникам или жалобы начальникам.

В Москву он вернулся летом 1962 года. На дворе еще стояла «хрущевская оттепель»: молодая поэзия собиралa стадионы слушателей, по стране гуляли машинописные копии (или фотокопии) произведений Джиласа и Авторханова. В ноябре в «Новом мире» был напечатан «Один день Ивана Денисовича» Ал. Солженицына.

Первым тревожным сигналом стало дело молодого ленинградского поэта Иосифа Бродского, арестованного в феврале 1964 года по обвинению в тунеядстве. Это дело вызвало в среде российской интеллигенции широкий протест, среди тех, кто пытался защитить молодого поэта от несправедливых и оскорбительных обвинений были Анна Ахматова, Дм. Шостакович, Лидия Чуковская, Ефим Эткинд, Лев Копелев, Евг. Гнедин и другие. Писательница Фрида Вигдорова сумела попасть на позорный спектакль, где судили будущего нобелевского лауреата, и сделала запись процесса, которая потом широко ходила в самиздате. Так, в русской литературе появился новый жанр «записи из зала суда», которым через пару лет воспользовался и Гинзбург.

Пока же, прописанный в Москве с трудом, лишь благодаря помощи знаменитого Ильи Эренбурга, он пытался вернуться к учебе, в чем ему категорически отказывали. Он работал осветителем на телевидении, токарем на домостроительном заводе, библиотекарем, рабочим в Литературном институте.

Так прошли три послелагерных года. А в сентябре 1965 года был арестованы писатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль. И для Гинзбурга началась новая жизнь – «Белая книга», обыски, арест, новый лагерный срок.

«Белая книга» – эпоха подписантства

Восприняв уроки самиздата, Синявский и Даниэль пошли уже чуть дальше – они решили отправить свои рукописи на Запад, опубликовать их там и вернуться на родину в виде тамиздата. Когда книги писателей Абрама Терца и Николая Аржака (таковы были псевдонимы Синявского и Даниэля) появились на Западе, власти спохватились и начали поиски. Андрея Синявского арестовали по дороге на лекцию в Школе-студии МХАТа, Юлия Даниэля — в московском аэропорту Внуково, когда он возвращался из Новосибирска.

Первой реакцией общества было ошеломление. По тем временам публикация под псевдонимом, да еще на Западе – была вещь неслыханная. Многие, даже либерально настроенные интеллигенты, укоряли Синявского и Даниэля в том, что теперь власть начнет закручивать гайки, что цензура усилится, что снова пойдут заморозки (как будто уже не началось?).

Но очень скоро направление умов переменилось. Этому в большой степени способствовало и то, что на Западе (где эти книги уже появились в переводах и где их можно было прочесть) реакция на арест писателей была крайне резкой, даже коммунист Арагон выступил в их защиту, не говоря уже о сотне других деятелей культуры всего мира.

И вот впервые за многие десятилетия в стране началась широкая гласная общественная кампания, получившая впоследствии название «подписантства» (через 2-3 года в пору суда над Гинзбургом, Галансковым и Лашковой она достигла своего пика).

В чем была ее суть? Десятки людей, самых разных профессий (рабочий, студенты, врачи, писатели, академики), как бы вдруг осознав ответственность за то, что происходит у них в стране, стали обращаться с письмами в самые различные инстанции (государственные, судебные, ЦК КПСС, лично к генсекретарю Брежневу или к лауреату Нобелевской премии Шолохову) с просьбой освободить арестованных писателей. Они предлагали взять их на поруки, призывали соблюдать собственные законы и, прежде всего, конституцию, настаивали на открытом гласном рассмотрении дела.

Ответом на эти обращения был шквал репрессий. «Подписантов» (как их стали называть) увольняли с работы и выгоняли из институтов, прорабатывали на собраниях и задерживали на несколько суток в милиции.

Реакция на арест писателей сильно беспокоила власти, поэтому, когда в феврале 1966 г. состоялся суд, все четыре дня процесса почти все московские газеты печатали о нем отчеты, разумеется, пакостные и ернические.

Александр Гинзбург решил собрать об этом деле все материалы, которые были доступны.

Сейчас невозможно себе представить, что значило в условиях абсолютно закрытого советского общества 60-х годов собрать все это множество вырезок из газет и журналов десятков стран мира (естественно, их не продавали). А надо было не только собрать, но найти переводчиков и сделать это так, чтобы никого не засветить. Все это было сделано с мушкетерской ловкостью и быстротой. «И когда я положил рядом все эти иностранные статьи и отклики, и советскую тупую газетную ругань, — рассказывал Гинзбург позже, — стало очевидно до смешного — как тупа и глупа эта система и насколько невиновны арестованные писатели».

Так появилась идея книги — соединить все печатные материалы, советские и западные, и вставить в них запись судебного процесса, которая уже ходила в самиздате (женам арестованных — Марии Розановой и Ларисе Богораз, присутствовавшим на суде, удавалось кое-что тайно записывать во время суда, а вечером друзья переносили это на бумагу), и присовокупить к этому все письма в защиту.

Так получилась «Белая книга» по делу Синявского и Даниэля, которую составил Александр Гинзбург. Книга была посвящена светлой памяти Ф.А. Вигдоровой.

По своему обыкновению Гинзбург подписал ее своим именем, поставил свой адрес и пустил в открытое плаванье. Он показывал ее некоторым депутатам Верховного Совета (в частности, Илье Эренбургу), прося их заступиться за арестованных писателей. Один из экземпляров (впрочем, последний, нечитабельный) он отнес в КГБ. Жест для него совершенно естественный – «Иду на Вы!».

Вскоре «Белая книга» вышла во Франции в издательстве «La Table Ronde», а потом в 1967 году в издательстве «Посев».

Естественно, в январе 1967 года Александр Гинзбург был арестован и препровожден в Лефортовскую тюрьму. Вместе с ним были арестованы молодой талантливый поэт Юрий Галансков, составитель сборника «Феникс», и 23-летняя машинистка Вера Лашкова, печатавшая «Феникс» и «Белую книгу». Исторической правды ради следует добавить сюда и Алексея Добровольского, который сыграл в этом процессе зловещую роль провокатора.

Следствие длилось целый год, за это время КГБ пытался через своих агентов в эмигрантской организации НТС в Германии организовать приезд какого-нибудь НТС-овца, якобы, к Гинзбургу и Галанскову.

Это им отчасти удалось, и на четвертый день в суде внезапно появился венесуэльский гражданин и французский студент Николас Брокс-Соколов, который по заданию, якобы, какой-то Тамары Волковой вез уже арестованным Гинзбургу и Галанскову множительный аппарат шапирограф и деньги.

Несчастный, ничего не понимающий мальчик, не ожидавший такого поворота событий, был совершенно потрясен, концы с концами у него не сходились, и было ясно, что все это чистая липа. (В перестройку в советской прессе были напечатаны материалы о том, как КГБ готовил эту инсценировку.)

Приговор был жестким: «за антисоветскую агитацию и пропаганду» Юрий Галансков был осужден на 7 лет лагерей строгого режима. Он не досидел своего срока и умер в ноябре 1972 г. в тюремной больнице от язвы желудка. Его тайно похоронили на лагерном кладбище.

Вера Лашкова (ей было 23 года) в этот раз была осуждена лишь на год, и поскольку следствие длилось почти 12 месяцев, она вскоре вышла из тюрьмы. Впрочем, в дальнейшем гебисты свели с ней счеты уже без всяких юридических тонкостей.

Вера была в 70-е годы активной участницей солженицынского Фонда, кроме того, она печатала мемуары А.Д. Сахарова (что вызвало особую ярость чекистов). В 1983 году её лишили московской прописки и жилья и заставили под угрозой обвинения в «бродяжничестве и тунеядстве» уехать из Москвы в 72 часа.

Семь с половиной лет жила она в глубинке, переезжая с места на место, выполняя самую тяжелую работу (была шофером тяжеловоза, уборщицей), пока, наконец, в 1990 году смогла вернуться в Москву и благодаря помощи Е.Боннэр получить там квартиру.

Даже адвокаты, участвовавшие в этом судебном процессе, подверглись репрессиям. Так, защитник Гинзбурга – Борис Андреевич Золотухин, один из самых ярких и профессиональных советских адвокатов, был изгнан из адвокатуры и отлучен от своей профессии (больше чем на 10 лет) за то, что он потребовал для своего подзащитного оправдательного приговора. И все-таки ни подсудимые, ни их защитники не отступили от своих позиций.

Отбывать наказание и Гинзбурга и Галанскова отправили в Мордовию в Потьму на знаменитый 17-ый лагпункт, в «гадючник» (как называли его чекисты), куда они помещали самых строптивых и неисправимых.

Здесь Александр Гинзбург и познакомился с героем «Белой книги» Юлием Даниэлем, с которым его связала до конца дней крепкая сердечная дружба, как и с лидером ленинградской группы «Колокол» Валерием Ронкиным. Это были его самые близкие друзья.

О пребывании этой компании неисправимых в «гадючнике» №17 ходило много легенд. Они умудрялись отправлять оттуда информацию о голодовках и наказаниях, о ситуации в соседних лагерях, передавать «левые» письма и даже магнитофонные пленки.

В те годы Запад очень интересовался правозащитным движением, и по ВВС и «Голосу Америки» часто можно было услышать о ситуации в мордовских лагерях. «Наши надзиратели уже привыкли слушать западное радио, вздрагивая иногда, когда вдруг среди информации звучали их фамилии, – рассказывал впоследствии Алик. – Но когда они услышали по «Голосу Америки» наши собственные голоса, говорят, у начальника лагеря был припадок ярости».

Дело в том, что надзиратели принесли Гинзбургу починить сломанный магнитофон, предусмотрительно выкрутив из него микрофон. Оказалось, что поломки никакой не было – просто весь аппарат был забит тараканами. Гинзбург умудрился как-то переставить местами детали в магнитофоне, чтобы он работал на запись.

Так появились на воле (а потом и на «Голосе Америки») 2 магнитофонных пленки — прямо из концлагеря. На одной — Юлий Даниэль читал переводы стихотворений латышского поэта Кнута Скуениекса, который сидел в соседнем лагере, на второй — зэки рассказывали о положении в советских лагерях и обращались за помощью к мировой общественности.

Обе передачи издевательски кончались так: «На этом заканчиваем нашу передачу из политического лагеря №17. Передача была организована по недосмотру администрации. Вел передачу Александр Гинзбург».

Другим волнующим моментом в жизни лагпункта №17 была регистрация нашей с Аликом свадьбы.

Дело в том, что его арестовали за 5 дней до намеченного бракосочетания, и мое положение после его ареста стало самым неопределенным. Я работала тогда преподавателем русского языка для иностранцев в Московском университете. Естественно, мне предложено было отказаться от Гинзбурга («и тогда всё будет хорошо»), а поскольку я не отказалась, меня уволили «как жену антисоветчика Гинзбурга». Но на свидание к нему пускать категорически отказывались «как не-жену». Так продолжалось два года.

И тогда Гинзбург объявил голодовку. Длилась она 27 дней и к нему по очереди каждый день присоединялся кто-нибудь из его солагерников. Другие ежедневно писали во всем инстанции грозные письма.

И власти сдались. Свадьба наша была назначена на 21 августа 1969 года (дата была выбрана не случайно — начальство хотело таким образом задавить возможные акции по поводу годовщины вторжения советских войск в Чехословакию).

Нашу лагерную свадьбу — как общую победу — справлял весь лагерь. И хотя к нам в комнату никого не пустили, даже маму Алика, а я не могла выйти за пределы маленького деревянного домика (который, кстати, назывался «Дом свиданий»), все-таки из крошечного окошка в туалете я смогла увидеть ликующие лица наших заступников.

Даже «гадючник» не исправил строптивых антисоветчиков. До окончания срока отбывать свое наказание уже во Владимирском централе, «крытке» – одной из самых страшных российских тюрем – были отправлены и Юлий Даниэль, и Валерий Ронкин, и Александр Гинзбург.

«Солженицынский Фонд» – возрождение милосердия

23 января 1972 года во Владимирской тюрьме кончился второй срок Александра Гинзбурга.

Власти заранее предупредили его, что жить в Москве ему запрещено – антисоветчику, отбывшему свой срок, полагалось селиться под надзор не ближе 101 километра от Москвы.

Алик выбрал Тарусу, маленький городок на Оке, где он часто бывал до ареста и который очень любил. Жившие там писатели-переводчики Елена Михайловна Голышева и Николай Давидович Оттен предложили нам первые несколько месяцев пожить у них. По дороге нам даже разрешили заехать на несколько часов в Москву.

Летом 1972 года в Тарусу к Алику приехал Александр Исаевич Солженицын. Они встретились на берегу тихой маленькой речки Таруски и проговорили несколько часов.

«Архипелаг ГУЛаг» был к этому времени закончен, но Солженицын планировал издавать его не раньше 1975 года. Он понимал, что это будет взрыв и что дальнейшая судьба и его, и его семьи после этой публикации может сложиться достаточно трагично. Но он уже давно принял твердое и окончательное решение: все деньги за все издания «Архипелага» пойдут только на помощь политзаключенным и их семьям — жертвам тоталитарного коммунистического режима, которым писатель и посвятил свою книгу.

Дело в том, что особенность советской удушительной пенитенциарной системы состояла в том, что после ареста человека виновными становились сразу и все члены его семьи. При Сталине их тоже сажали или отправляли в лагеря или на поселения, а детей — в специальные детские дома. Во времена Брежнева было легче — их всего лишь подвергали унизительным допросам и обыскам, выгоняли с работы, оставляли на голод и безденежье. Поэтому перед любым человеком, который мог быть арестован, всегда стоял вопрос — рисковать собой он, может быть, и имеет право, но можно ли рисковать своей семьей?

Помощь семьям политзаключенных существовала во всем мире, даже при самых страшных режимах, и только в Советском Союзе считалось, что это подрыв системы. Годами убивалось в коммунистической империи милосердие, и насаждались страх и стукачество.

Правда, в последние годы, начиная с 60-х, когда после процесса Синявского-Даниэля, Гинзбурга и Галанскова, ленинградского «Колокола» связи между семьями зэков укрепились, а многие представители интеллигенции — студенты, врачи, учителя, писатели — помогали деньгами и вещами семьям преследуемых, посылали в лагерь денежные переводы, книги и письма. Но этого было недостаточно. Нужна была четкая структура и немалые деньги.

Александр Солженицын изложил Гинзбургу свою идею «зэчьего Фонда» и предложил ему стать его распорядителям. «Архипелаг» тогда еще не вышел, но писатель сразу отдал на помощь политзаключенным четвертую часть Нобелевской премии, присужденной ему в 1970 году.

Гинзбург к этому времени пробыл на свободе всего лишь полгода. Он понимал, как опасна эта новая миссия, к тому же через несколько месяцев у нас должен был родиться первый ребенок. Но он принял это предложение как честь и сделал эту работу делом своей жизни. Я целиком поддержала его в этом и впоследствии тоже участвовала в этой работе.

Александру Гинзбургу принадлежит схема и структура Фонда, которая действовала потом много лет. Тогда же и Солженицын, и Гинзбург единодушно приняли еще одно из главных решений – все действия Фонда должны быть абсолютно легальны.

Поначалу Фонд официально не объявили — Алик был под надзором, не имел права выезжать за пределы Тарусы, должен был ходить отмечаться в милицию, всех приезжавших к нему тщательно проверяли. А ему предстояло составить списки не только всех политзаключенных — в тюрьмах, лагерях, психбольницах, ссылках, но и членов их семей, желательно с указанием возраста, болезней и прочих нужд…

Среди сотен семей, получивших помощь Фонда, были русские, украинцы, белорусы, евреи, латыши, литовцы, эстонцы, крымские татары, грузины (в том числе будущий президент Грузии Звиад Гамсахурдиа), армяне, казахи и др. – в самых разных уголках Советского Союза. В работу Фонда добровольно и совершенно бескорыстно участвовали более сотни волонтеров, тоже самых разных национальностей (есть список на 150 человек).

По правилам Фонда каждый ребенок в семье политзаключенного получал ежемесячное пособие (сначала 30, потом 35 рублей). Оказывалась помощь одиноким и больным родителям, лишенным кормильца. Например, Фонд в течении многих лет помогал матери литовского узника Балиса Гаяускаса, отсидевшего в советских лагерях и тюрьмах 25 лет. Впоследствии, освободившись, Гаяускас сам стал распорядителем Фонда в Литве, за что в 1977 г. был вновь арестован. В независимой Литве он был некоторое время генеральным директором Департамента безопасности Литвы.

Фонд помогал также подследственным и временно задержанным, узникам психбольниц и спецтюрем. Зэкам, освободившимся из лагеря, давали деньги на дорогу домой и на первое время жизни, покупали обувь и одежду. Ссыльным посылали денежные переводы, посылки с едой и вещами, книги, газеты; их родственникам оплачивали дорогу на свидание к ним.

Поскольку Фонд был зарегистрирован в Швейцарии, Наталья Солженицына — его президент – ежегодно обязана была предоставлять швейцарским властям отчетность, которую мы ей посылали с надежной почтой или оказиями. Слава Богу, никогда эти отчеты не попали в лапы КГБ, хотя в дальнейшем, конечно, гебисты устраивали набеги на квартиры волонтеров Фонда.

Параллельно с Фондом, основанным Солженицыным, существовали сборы и добровольные пожертвования и внутри страны. На премию, полученную А.Д. Сахаровым в Италии «Чино дель Дука», Елена Георгиевна Боннэр основала специальный детский Фонд.

Особо хочу подчеркнуть, что вся помощь осуществлялась в рублях или в специальных денежных знаках — сертификатах, имевших хождение в стране. В 70-е годы в Советском Союзе существовала специальная система, когда можно было посылать из-за границы деньги в долларах, марках, франках и т.д. на Внешпосылторг СССР на имя конкретного человека, а тот взамен получал внутри Советского Союза так называемые сертификаты, на которые можно было покупать вещи и продукты в специальных магазинах в Москве «Березка». Как правило, это были дефицитные западные товары. Этим мы часто пользовались.

Нелегальных методов в работе Фонда власти найти не могли, однако — естественно — и терпеть этого они не желали.

В 1977 году был арестован первый распорядитель Фонда — Александр Гинзбург. Его обвинили не только в работе солженицынского Фонда, но и в участии в деятельности Хельсинкской группы, созданной в 1976 году для наблюдения за выполнением Хельсинкских соглашений, подписанных в том числе и Советским Союзом. Эту группу возглавлял известный советский физик Юрий Орлов (в феврале 1977 года он тоже был арестован, как и еще один «хельсинец» – Анатолий Щаранский). В группу входили многие известные правозащитники, в том числе Елена Боннэр, Мальва Ланда, Татьяна Осипова-Ковалева, Людмила Алексеева и др.

Как только Александр Гинзбург был арестован, руководство Фондом взяли на себя Татьяна Сергеевна Ходорович, Мальва Ланда и бывший политзаключенный Кронид Любарский. После того, как Татьяна Ходорович и Любарский были вынуждены эмигрировать, а Мальва Ланда была сослана в Казахстан, распорядителями стали Сергей Ходорович и я. В 1980 году наша семья выехала на Запад вслед за высланным в США Гинзбургом, и Сергей Ходорович — один — продолжал начатое дело.

Это были для Фонда, может быть, самые опасные и страшные времена…

Александр Гинзбург умер в Париже 19 июля 2002 года. Ему было 66 лет.

Когда он умер, наши сыновья, Саня и Алеша, которые вместе с нами прошли значительную часть этого пути, сделали для него 4-й номер журнала «Синтаксис» (один экземпляр) с их рисунками и стихами, посвященными отцу. Они положили этот сборник ему в гроб.

И в заключение я хотела бы сказать одну очень важную, с моей точки зрения, вещь. И Александр Гинзбург, и все, о ком мы сегодня говорим, – это люди, совершавшие Поступки. Они вошли потом в историю и, может быть, повлияли на развитие событий в нашей стране, но делали это не из амбициозности, не из любви к славе и тем более не из корысти. Просто они не могли молча сосуществовать рядом с ложью, несправедливостью, насилием. Всё, что они делали, было для них так же естественно, как дышать или ходить.

Источник

Опубликовано 22.11.2022  21:14

Мікола Шуканаў. Карані жлобінскіх яўрэяў – у XVII стагоддзі

Сёння ў цэнтры нашай увагі – фотаздымак пачатку XX ст., дзе відаць сінагогу ў Жлобіне, якая была цэнтрам духоўнага жыцця жлобінскіх яўрэяў.

Былая жлобінская сінагога і месца, дзе яна знаходзілася

У Жлобіне яўрэі жылі здаўна. Першая летапісная згадка пра іх ў нашай мясцовасці адносіцца да апошняй чвэрці XVII ст. Вядома, што ў 1776 г. у мястэчку Жлобін пражывала 268 яўрэяў, 1847-м – 1597, 1869-м – 1991, 1880-м – 1617 (82,2 % ад усяго насельніцтва мястэчка), 1897-м – 1760 (52,4 %), 1908-м –2333 (54,6 %), 1923 – 3875, у 1926-м – 3531 (32,1%; у 1925 г. Жлобін атрымаў статус горада), у 1939-м – 3709.

У 1768 г. яўрэйская абшчына Жлобіна пацярпела ад нападу гайдамакаў (удзельнікаў нацыянальнага руху супраць Польшчы на правабярэжнай Украіне).

У XIX ст. большасць яўрэяў, якія пражывалі ў Жлобіне, займаліся рамеснай вытворчасцю (выраб плугоў, пляценне кошыкаў, інш.). У 1881 г. дзейнічалі свечачны завод Давіда Гаўліна (заснаваны ў 1870 г.), крупадзёрка (заснавана ў 1868 г.) і дражджавы млын Мойшы Нісманава (заснаваны ў 1867 г.). У 1889 г. была адкрыта бойня Арона-Мендэля Дворкіна. У 1912 г. у мястэчку дзейнічала яўрэйскае пазыка-ашчаднае таварыства, у 1913 г. – друкарня Мендэля Эпштэйна і кнігарня Лейбы Хемейца.

У 1880 г. яўрэям у Жлобіне належала 205 дамоў з 392. У маі 1885 г. пажар знішчыў 194 яўрэйскія дамы.

У 1844-54 гг. рабінам (духоўным лідэрам яўрэяў) у Жлобіне быў Цві-Гершон Сміноўскі (1823–?). У 1865 г. у мястэчку дзейнічала сінагога, у 1869-м – ужо пяць (знішчаны пажарам у 1880 г.). З 1890-х гг. рабінам у Жлобіне быў Хаім Вільдэ (1857–?), у 1908-10 гг. – Абрам-Гешэль Замскі (1875–?). У 1920-х гг. рабінам быў Мойша Аксельрод (1893–1960 гг.), у 1930-х – Ірахміэль Беньямінсан. Мойша Аксельрод адначасова ўзначальваў нелегальную любавіцкую ешыву (рэлігійная навучальная ўстанова).

Вядома, што ў 1935 г. у Жлобіне працягвалі выпякаць мацу (аладкі з цеста, якія яўрэі ўжываюць у ежу падчас рэлігійнага свята).

У перыяд Вялікай Айчыннай вайны, падчас нямецка-фашысцкай акупацыі Жлобіна, мясцовая яўрэйская абшчына моцна пацярпела. Нацысты стварылі ў горадзе два гета. 12 і 14 красавіка 1942 года ў полі каля вёскі Лебядзёўка карнікамі быў здзейснены акт генацыду супраць мірнага насельніцтва. Тут захопнікі расстралялі больш за 2500 бязвінных людзей, сярод якіх было шмат старых, жанчын і дзяцей – у асноўным яўрэі са Жлобіна і Стрэшына.

Дзве брацкія магілы, у якіх пахаваны яўрэі, забітыя пад Лебядзёўкай

Дакументальна ўстаноўлена, што прынамсі чацвярым яўрэям удалося выратавацца ад гібелі ў красавіку 1942 года. Гэта – Бася Яўсееўна Палей (1906 г. нар.), Элька Барысаўна Соркіна (1925 г. нар.), 14-гадовы юнак, прозвішча і імя якога высветліць не ўдалося, і Барыс Рыгоравіч Макоўскі (1940 г. нар.), які і сёння пражывае ў Жлобіне.

Бася Палей ацалела выпадкова. Напярэдадні аблавы яна пайшла ў вёску па прадукты, а калі вярнулася ў Жлобін, даведалася, што яе мужа і трох дзяцей расстралялі. Элька Соркіна па дарозе да месца расстрэлу здолела выскачыць з машыны і ўцячы. Невядомы юнак падчас расстрэлу прыкінуўся мёртвым, а затым здолеў выбрацца з магілы. Пасля вайны з’ехаў у Ізраіль. А вось пра тое, як удалося застацца ў жывых Барысу Макоўскаму, ён распавёў сам:

– Мяне, двухгадовае дзіцё, мая мама здолела непрыкметна аддаць незнаёмай жанчыне, якая выпадкова апынулася побач з машынай, у якой нас везлі на расстрэл. Гэта адбылося каля чыгуначнага пераезду, дзе быў зроблены прыпынак, каб прапусціць цягнік з ваеннай тэхнікай. Гэтай смелай жанчынай была жыхарка Жлобіна Ціна Васільеўна Макоўская. З рызыкай для жыцця яна хавала мяне ад немцаў да самага вызвалення Жлобіна. Яна мяне і выгадавала, за што я буду ўдзячны ёй да канца сваіх дзён. І прозвішча ў мяне ад яе, бо пра сваіх родных я нічога не ведаю. Яны ўсе загінулі.

Б. Макоўскі

Пасля вайны абшчына жлобінскіх яўрэяў папоўнілася тымі, хто вярнуўся з франтоў і эвакуацыі. Яны на ўласныя грошы пабудавалі драўляны будынак, які выконваў функцыі сінагогі (размяшчаўся каля Дняпра, побач з цяперашнім будынкам Палаца спорту). Рабінам быў Юда Агранат. Для малітвы тут збіралася да 30 чалавек. Але праз некаторы час улады горада рэквізавалі гэту культавую пабудову і перадалі яе райкаму камсамола.

У 1948 г. жлобінскія яўрэі спрабавалі дабіцца рэгістрацыі рэлігійнай абшчыны, але беспаспяхова. Тым не менш у горадзе рэгулярна збіраліся два міньяны (рэлігійныя яўрэйскія абшчыны).

Мікалай ШУКАНАЎ

Фота аўтара і з калекцыі Уладзіміра Ліхадзедава

***

ВОЙНА ГЛАЗАМИ ОЧЕВИДЦЕВ

Не жалели ни стариков, ни женщин, ни детей

В данной публикации речь пойдет о трагедии, которая произошла в апреле 1942 года в районе деревни Лебедёвка, где немецко-фашистские каратели расстреляли несколько тысяч мирных жителей. В основном это были евреи из Жлобина и Стрешина. Мы обратились к документам, хранящимся в Государственном архиве Гомельской области и Жлобинском государственном историко-краеведческом музее.

Как это было

В материалах «Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников…» (в Жлобинском районе комиссия работала с 25 апреля 1944 по 5 ноября 1945 года) собраны свидетельства очевидцев трагедии под Лебедёвкой.

Свидетельствует житель деревни Роман Михайлович Васильченко:

– В ночь на 12 апреля 1942 года немецко-фашистские власти предложили мне взять железную лопату и явиться к зданию школы. <…> Когда я пришел туда, там было уже человек двадцать местных жителей. После того, как собралось человек сорок, нас всех силой, угрожая оружием, погнали в поле <…> между Жлобином и Лебедевкой. И там заставили рыть яму размером 4 на 15 метров и глубиной 1,2 метра. Утром к этой яме прибыли немецкие каратели – отряд в количестве 8 человек. Нас заставили копать такую же вторую яму в 40 метрах от первой. В это время к нам подъехала грузовая машина, полностью загруженная людьми – преимущественно стариками, женщинами и детьми.

Машину окружили немецкие изверги и повели людей к яме. У кого была приличная одежда, тех заставили раздеться. Затем всех положили в яму лицом вниз. После этого палачи расстреляли людей из автоматов. Грудных детей живыми бросили на тела убитых.

Таким образом в этот день погибло около 1200 советских граждан еврейской национальности. Были среди них и цыгане…

Но не все погибли сразу. Некоторые были ранены и пытались выбраться из ямы. Об этом выше упомянутой комиссии сообщил другой очевидец трагедии, также житель деревни Лебедевка Артем Феофилович Васильченко:

– Когда мы зарывали могилы, девочка лет 10–12 поднялась на руки и крикнула: “Дяденьки! Добейте меня или отпустите!”. И тут же упала. Один немец вынул из кобуры пистолет и двумя выстрелами прикончил ее.

После освобождения территории Жлобинского района от оккупантов, в присутствии членов районной комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков эти могилы были вскрыты. По результатам осмотра места трагедии был составлен протокол, в котором, в частности, зафиксировано следующее: «Трупы <…> лежали один на одном очень плотно. <…> Часть из них была одета, часть – в нижнем белье. Многие лежали обнявшись, что свидетельствует о расстреле целых семейств. <…> Судмедэкспертизой установлено, что смерть наступила от пулевых ранений. <…> Всего трупов насчитали около 1200. Из них: женщин – 590, детей – 260. <…> Были опознаны: Хайкин Шолом 60-ти лет – портной из Жлобина, его внук Хайкин 16-ти лет».

Им удалось спастись

Много лет посвятил исследованию этой трагедии бывший жлобинчанин, участник Великой Отечественной войны Борис Хаимович Гельфанд (1922 года рождения), который, в частности, установил, что четырем человекам удалось спастись от гибели в апреле 1942 года. Будучи уже жителем немецкого города Франкфурт-на-Майне, в 2002 году во время своего приезда в Жлобин он передал нашему историко-краеведческому музею список с именами спасшихся.

Это – Бася Евсеевна Палей (1906 года рождения), Элька Борисовна Соркина (1925 года рождения), 14-летний юноша, фамилию и имя которого установить не удалось, и Борис Григорьевич Маковский (1940 года рождения), который и сегодня проживает в Жлобине.

Б. Палей уцелела случайно. Накануне облавы она ушла в деревню за продуктами. А когда вернулась в Жлобин, узнала, что ее муж и трое детей расстреляны. Э. Соркина по дороге к месту расстрела сумела выпрыгнуть из машины и убежать. Неизвестный юноша оказался цел уже во время расстрела. Притворился мертвым, а затем сумел выбраться из могилы. По некоторым данным после войны он уехал в Израиль. А вот о том, как удалось остаться в живых Б. Маковскому, об этом он рассказывает сам:

– Меня, двухлетнего ребенка, моя мама сумела незаметно отдать незнакомой женщине, случайно оказавшейся рядом с машиной, в которой нас везли на расстрел. Это произошло у железнодорожного переезда, где была сделана остановка, чтобы пропустить состав с военной техникой. Этой смелой женщиной оказалась жительница Жлобина Тина Васильевна Маковская. С риском для жизни она прятала меня от немцев до самого освобождения Жлобина. Она меня и вырастила, за что я буду благодарен ей до конца своих дней. И фамилия у меня ее же, так как о своих родных я ничего не знаю. Они все погибли.

Долгое время за могилами расстрелянных под Лебедёвкой мирных граждан (cм. снимки выше, к статье на белорусском языке) ухаживали учащиеся СШ №7, сегодня эстафету у них подхватили учащиеся Жлобинского государственного профессионально-технического колледжа и работники филиала «Жлобинавтотранс» ОАО «Гомельоблавтотранс».

Николай ШУКАНОВ

***

Oт belisrael. Нашему давнему автору, известному журналисту и краеведу Николаю Васильевичу Шуканову 3 октября исполнилось 60 лет. Присоединяемся к многочисленным здравицам

Опубликовано 14.10.2022  22:08

Привычка бороться (беседа Ольги Крученковой с Павлом Северинцем)

Праздники у Павла Северинца обычно заканчиваются арестом. Просто отмечает он их не в то время и не в том месте, и делает это вызывающе. Привычка дразнить власть стоит дорого – сумма штрафов у лидера «Молодого фронта» уже достигла 2,5 тысячи долларов. В августе [2002 г.] он опять сидел: дали 10 суток за празднование Дня независимости 27 июля. После отсидки Павел приезжал в Витебск навестить родителей и заглянул в редакцию «Курьера».

– Павел, ты не считал, сколько раз тебя арестовывали?

– Однажды попросили посчитать, рекомендовали меня на какую-то зарубежную правозащитную премию. Получилось 35 раз, но это на декабрь прошлого года. Уже в этом меня трижды задерживали и дважды сажали… Хотелось бы, конечно, обойтись без отсидок, но – милиция всегда на страже.

– Самый долгий срок?

– Два месяца и несколько дней в «Володарке» за срыв концерта, посвящённого дню Беларуси и России. Это дело, с которого, честно говоря, всё и началось. Меня обвинили в злостном хулиганстве за то, что я пел песню «Пагоня» и в такт музыке тряс кулаком. «Кому грозил кулаком?» – спрашивал меня прокурор. Довольно быстро стало ясно, что дело шито белыми нитками, заступились правозащитники, и власти решили меня выпустить.

– Зачем тебе всё это нужно?

– Ну, во-первых, кто, если не я? А вообще, в каком качестве вас Бог позвал – в таком и оставайтесь.

– Ты считаешь, что нашёл своё призвание?

– Бог привёл. Но не значит, что это навсегда. Вечно не будешь лидером «Молодого фронта». Мне уже 26-й год, а у нас уставное членство до 30 лет. Если говорить о будущем, то собираюсь много о чём написать. В сентябре я опубликовал в Интернете свою книгу «Пакаленне Маладога фронту». Перспективы есть, есть предложения.

– Как к твоим подвигам относятся родители?

– Поддерживают абсолютно. До первой серьёзной посадки относились скептически, а теперь я могу рассчитывать на родителей полностью. Часто друзья и коллеги так не помогут, как родители.

– Ты, наверное, был непослушным ребёнком?

– Что ты! Я был единственным отличником в параллели – просто мечта педагога. На дискотеку первый раз пошёл в 11-м классе. Для меня улица и двор ничего не значили. С детства интересовался наукой. Она в Советском Союзе занимала место философии и религии. И, решив, что это самое серьёзное, я собирался идти в науку, читал энциклопедические книги, участвовал в олимпиадах.

– Почему ты выбрал именно геологию?

– Видимо, тяга к земле сказалась. Ещё в школьном возрасте проявилось чувство родной земли – не только под подошвами ботинок. Находил, собирал камушки разные. У меня сейчас коллекция около 2000 камней, собранных по Витебской области. Много место облазил… Собирался поступить в Питер в Горный институт, но тут объявили независимость, и мне повезло – как раз в тот год, когда я поступал, в БГУ открыли факультет геологии.

– Ещё студентом ты занялся политикой. Что подтолкнуло?

– Когда мне было 16, я увидел выступление Зенона Позняка в Витебске. Он меня здорово впечатлил. После этого я решил, что сила – это и есть «Белорусский народный фронт», и стал интересоваться политикой. В 1995 году написал статью в «Знамя юности», в которой высказал своё мнение о референдуме и о национальной символике. Редактор эти моменты вырезал. Получив гонорар, я решил пустить деньги на святое дело: купил два бело-красно-белых флага и пошёл в штаб-квартиру БНФ. Попал на заседание молодофронтовской молодёжи. Туда ходило человек 20 студентов, обсуждали политическую ситуацию. Я быстро понял, что молодых людей там могло быть гораздо больше, если развернуть дело шире. Вначале взялся за культурные акции, а через год стал лидером минского отделения. Силы были, учёба сильно не напрягала, вот и занялся политикой… А потом уже – митинги, боевые друзья и легенды. Всё это затягивает.

– Думал ли ты о том, что один раз посадят и не выпустят?

– Могут. Но после того, как я поверил в Бога, это второстепенный вопрос.

– К вере пришёл давно?

– Четыре с половиной года назад, после совершенно сверхъестественных событий. В моей жизни были такие совпадения, при которых теория вероятности просто отдыхает. Это отдельная тема. Но могу сказать, что, имея в запасе довольно серьёзные знания, научный взгляд, я не просто верю в Бога – я знаю, что Он есть. Это сверхъестественное ощущение, его невозможно описать словами, но оно разрешает все вопросы и сомнения.

– В твоём кругу много верующей молодёжи?

– В моём кругу довольно много христиан, причём разных конфессий. Протестанты, католики, православные, униаты прекрасно находят общий язык. У нас это считается правилом хорошего тона. Вера – это стержень, который поддерживает человека. Ненависти, страхов и безразличия вокруг столько, что только верующие люди могут сейчас бороться до конца. Если нет веры в Бога – нет веры в себя, нет веры в страну. Не будет веры – не будет ни любви, ни правды, ни свободы. Именно поэтому в «Молодом фронте» много христиан. В своё время совмещение веры и политики вызвало много полемики, но в 2000 году один из наших соймов расставил всё по местам. Большинство молодофронтовцев выбрали национальное возрождение на христианских принципах. По Христу всякая власть от Бога, но это не означает, что нельзя бороться против тирании, против диктатуры, поскольку это уже явление. Мы боремся против явления, а не против конкретных людей.

– «Молодой фронт» до сих пор не зарегистрирован. Что, по-твоему, будет дальше?

– Мы трижды пытались регистрироваться, опротестовывали отказы в Верховном суде, но это бессмысленно. Власти боятся нашей легальной деятельности, которая будет более масштабна. Но это не беда – мы ставим перед собой цель: когда придут к власти нормальные силы, развернуть молодёжное движение ещё сильнее, чем это пытается сделать БПСМ (лояльная к власти организация, осенью 2002 г. преобразованная в БРСМ. – belisrael). Я уверен, что современное поколение молодёжи, уникальное по своему опыту, сможет поднять страну. Заряд у них очень мощный: они пережили перестройку, крах коммунизма, объявление независимости Беларуси, режим Лукашенко… Беларуси сейчас нужен не просто толчок, а глобальные реформы – экономические, политические, социальные, духовные. Это будет своеобразный перелом от совковой Беларуси к новой европейской стране. И совершит его именно молодёжь. Мы уже разрабатываем модели, законы, концепции, которые понадобятся тогда, когда страна начнёт подниматься с колен. Видимо, поэтому мы и называемся «Молодой фронт». Мы не по мелочам действуем – где-то флаг повесили, что-то на стене написали. Мы готовы менять всё широким фронтом. Вот как приходит атмосферный фронт, и в Беларуси сразу становится тепло и солнечно.

– За чей счёт живёт «Молодой фронт»? Насколько мне известно, вы категорические противники западного финансирования.

– Живём практически за собственный счёт. Что касается западных денег… До 2000 года мы ни копейки не взяли у западных фондов. «Молодой фронт» гордился, что мы боремся только за идею. Тогда нам помогали белорусские предприниматели, да и сами что-то зарабатывали. С 2000 года, когда пошла кампания по выборам и стало ясно, что в масштабах всей страны нашими ресурсами не обойтись, нам удалось получить кое-какие деньги через систему негосударственных организаций. Сейчас «Молодой фронт» опять без денег, но с такой идеей, которая стоит больше денег. Нас опять поддерживают предприниматели. Не очень уж крупные бизнесмены – такие боятся, потому что много на кону.

– На твой взгляд, чего больше в последних высказываниях Путина о российско-белорусской интеграции: политической игры или серьёзных планов?

– Как не бывает в политике пустых бумаг, так не бывает и пустых слов на таком уровне. Путин озвучил тот вариант, который нужен России – она претендует на звание супердержавы. И ясно, что Путин будет добиваться именно этого варианта, а не какого-то промежуточного. Александр Григорьевич доигрался. Конечно, жалко смотреть на всё это. Россию мы поддержали бы, если бы она в самом деле была демократической страной и перестала бы болеть имперскими комплексами. А Лукашенко мы бы поддержали, если бы он не только защищал суверенитет страны ради себя, а ещё и отыскал пропавших, реформировал экономику, перестал душить прессу, [белорусский] язык, интеллигенцию… Похоже, в ближайшее время придётся воевать на два фронта. Но нам не привыкать.

– Ты так уверенно говоришь о переменах, как будто видишь их наяву. Мне всё же кажется, что в обществе преобладает ощущение усталости и апатии…

– Семь лет за это боремся, понимаешь? Для молодёжи это огромный срок. И я знаю: Бог не даёт испытаний выше наших сил. Вспоминайте об этом каждый раз, когда кажется, что хуже не бывает. Завтра будет лучше, только если мы в это поверим.

Беседовала Ольга КРУЧЕНКОВА

(перевод с белорусского)

Справка «ВК». Павел Северинец родился в 1976 году в Орше. Отец – известный журналист, мать – учительница. Рос и учился в Витебске, выпускник СШ №25. В 2000 году закончил географический факультет БГУ по специальности инженер-геолог. С 1997 года – лидер «Молодого фронта» (летом с. г. избран на очередной двухлетний срок), с 1999 – заместитель председателя БНФ «Адраджэньне». В этом году раскрутил кампанию «Беларусь в Европу», провёл несколько акций, написал книгу.

На фото Владимира Базана – П. Северинец в августе 2002 г.

«Витебский курьер», 27.09.2002

От belisrael. Увы, Павел Северинец находится за решёткой и двадцать лет спустя (с июня 2020 г.; в мае 2021 г. приговорён к семи годам колонии), а Лукашенко и Путин – на своих местах. Так что всё довольно актуально. Читайте также:

Ждем Павла С. на свежем воздухе

Ждем Павла на свежем воздухе (2)

Опубликовано 13.10.2022  13:01

Враньё никогда не станет правдой

02-10-2022 (21:58

Ивар Калныньш: К распаду СССР я и мои друзья отнеслись с некоторой иронией

update: 03-10-2022 (12:42)

Многие представители творческого цеха, преуспевшие во времена “развитого социализма”, оценивают действия Путина как возвращение к светлому прошлому, намеренно не замечая, а иногда и поддерживая вопиющие “перегибы” нынешней российской внутренней и внешней политики. Поэтому среди оценок недавнего инстаграм-манифеста Аллы Пугачевой даже появлялось мнение, что чуть ли не сам Советский Союз в лице Примадонны отмежевался от кремлевского курса. Ивара Калныньша, конечно же, с Советским Союзом отождествлять не стоит, но он в какой-то мере был одним из его символов, секс-символом “первого в мире социалистического государства” и героем-любовником союзного масштаба. Конечно, на экране. Что думает он о своем прошлом, о стране, которой бредит российская пропаганда, и о стране-наследнице, популярнейший актер согласился рассказать читателям сайта Каспаров.Ru.

— Ивар, как получилось, что вы не были ни пионером, ни комсомольцем?

— Не потому, что я какой-то “анти”. Пионером я не стал, потому что мой дядя сидел в Воркуте. Ему дали двадцать лет. И мама сказала: “Пока мой брат в Воркуте, вы с братом не будете пионерами”. Я в школе поднял руку, и со мной еще несколько одноклассников, и мы сказали: “Можно, мы не будем пионерами?” Комсомольцем я не стал, потому что учился в вечерней школе, все, кто там учился, были в комсомольской ячейке по месту работы. В вечерней школе ее попросту не было, так что никто особенно не пытался затянуть меня в ряды комсомольцев, а сам я, конечно, не стремился.

— Дядя вам рассказывал о Воркуте?

— Да, конечно. Он отсидел одиннадцать лет, с криминалитетом, как политзек. Фактически ни за что. А при Хрущеве ему сказали: “Нет состава преступления, поезжай домой”. После возвращения он прожил всего пять лет. Никто и никогда даже не извинился перед ним.

Но я знаю не только историю дяди, у меня и другие родственники были репрессированы. Еще до войны, в 1941 году членов моей семьи депортировали из Латвии. 14 июня эшелоны с местными жителями уходили из Риги на восток. Женщин и мужчин высылали отдельно. Мужчины почти все пропали. Женщин с детьми везли в вагонах для скота до Красноярска. Они еще не успели добраться до конечной точки высылки, когда началась война. Потом их сплавляли по Енисею вниз, где Дудинка, моя жена там родилась — поселок Усть-Порт, Таймырский район.

Только при Хрущеве смогли вернуться в Латвию те, кто захотел. Конечно, там образовались какие-то семьи, какие-то отношения, и кто-то навсегда остался оторванным от родины. Очень много подобных историй.

— Насколько популярный советский фильм “Долгая дорога в дюнах”, в котором затрагивается история депортации латышей, соответствует реальным событиям?

— Настолько, насколько это соответствовало советской идеологии. Давайте понимать, что автором сценария сериала является бывший первый секретарь Юрмальского горкома партии, откомандированный в Латвию из Украины, которому помогал профессиональный сценарист из Молдовы. Местному “кадру” никто бы этого не доверил.

— Ваша мама и представители ее поколения как воспринимали свою советскую реальность?

— Мои родители родились в начале века. Мама — в 1910-м, а в 1982-м ушла. Она воспринимала это как недоразумение. Однажды увидела в моем учебнике фотографию, где толпа людей, стоящая на рельсах, сфотографирована рядом с заводом ВЭФ, а над ними плакат на латышском языке: “Просим присоединить нас к Советскому Союзу”. И мама говорит: “Я тоже в этой толпе стою”.

Она только приехала в город из деревни и работала на заводе. И вот в 1940 году, когда вошли советские танки, к ним в цех ворвалось несколько вооруженных людей. Кто-то из них выстрелил в потолок, другой вырубил рубильник, и всех из помещения выгнали на улицу. Пока женщины не поняли, что происходит, два “освободителя” подняли этот плакат, а третий все это “единодушие” сфотографировал, после чего скомандовал: “Марш обратно к станкам”. И таким образом создавалась легенда о добровольном присоединении балтийских стран.

Уже тогда вся эта государственная конструкция была основана на вранье — вранье и еще раз вранье — а также на жестокости и запугивании.

— Когда вы решили стать актером, то мечтали о всесоюзной славе или хотели работать в театре, для латышского зрителя?

— Конечно, я, как и все молодые актеры, мечтал о кино. До того, как поступить на театральный факультет консерватории, я учился в студии молодого актера при Рижской киностудии. Многие из этой студии снимались в кино. Не было другой страны, других возможностей, поэтому да, советское кино выглядело очень привлекательным. Иногда я слышу, что якобы поддерживал власть своим талантом, но это не так, я с нею сотрудничал ровно в том объеме, чтобы иметь возможность заниматься любимым делом.

— Вы все-таки чувствовали себя немножко иностранцем?

— Мы все знали, что западный мир не признавал эту территорию как Советский Союз. После 1945 года в Вашингтоне продолжало работать Латвийское посольство, где даже можно было получить латвийское гражданство. И на дипломатических приемах советские дипломаты всегда смотрели на своих “балтийских коллег”, мягко говоря, с недоумением. Мы так и чувствовали себя — своего рода включением в инородное тело.

— То есть вы, как латыш, всегда понимали, что находитесь в вынужденной ситуации, это не было естественным для вас?

— Нет, поэтому наших артистов часто приглашали на роли противников. Я как-то сидел в одной гримерке с артистом старшего поколения, Валентином Скулме, мы вместе снимались в картине “Театр”. И он сказал мне, что в немецкой армии прошёл все звания — от рядового до генерала. В кино, конечно. Мне повезло, я моложе, и мне доставались роли в основном советских людей. Даже доверяли ментов сыграть. (Улыбается.)

Так вот, во время войны Валентин Скулме попал в батальон, сформированный в немецкой армии. Добровольно-принудительно. То есть тех латышей, кто не хотел вступать в этот батальон, расстреляли, и другие захотели. Рабы и пушечное мясо нужны всем тоталитарным режимам. Мой старший коллега попал в эту армию, а где-то на территории Германии — в плен к американцам. Потом находился в лагере во Франции, вернулся очень худой, таким и остался навсегда. Ему грозила Сибирь, но в театре тогда был директором участник гражданской войны в Испании, боровшийся против Франко, и он практически спас своего актера.

— Как человек, пользовавшийся всесоюзной славой и всенародной любовью, какие вы имели преимущества?

— Много работы. (Смеется.) Как правило, я отказывался от ролей в кино именно потому, что был очень занят. Но на зарплату, например, в театре, это никак не влияло. Два у тебя спектакля в месяц или 42, как было у меня однажды, ты все равно имеешь свой оклад.

Кино — это, конечно, дополнительный заработок, но ставки в нем тоже были более чем скромными. Минимальная ставка — 6,50 руб. за съемочный день, потом — 12,50, 16,50, 22 руб., 42 и 56 — это у народных артистов СССР. Мы с коллегами делали небольшие эстрадные программы, с которыми выступали буквально на любых площадках, если за это платили.

А что касается преимуществ нематериального характера, если не было билетов на самолет, я, зная, где экипаж пьет кофе, мог туда подойти и попросить взять меня на борт. Несколько раз летал так в кабине вместе с пилотами.

— Давайте поговорим о заграничных полетах. Вы помните свой первый выезд за пределы СССР?

— Да, мои первые “заграницы” — это Куба и Румыния. Вернее, Куба оказалась запасным направлением. Мне однажды позвонили и спросили: “Куда вам отправить сценарий? Съемки будут проходить в Африке”. — “Не присылайте сценарий, я согласен”, — сказал я.

Нам очень хотелось куда-то вырваться. Потом Африку поменяли на Кубу, я, конечно, согласился на все, полетел и сыграл эпизод. Пять лет назад я специально поехал с семьей посмотреть, как эта Куба выглядит сейчас. Ну да, есть разница в моих впечатлениях, потому что я был там впервые в 1983 году.

В Румынии тоже были съемки. Суточные — два с половиной доллара, люди еще умудрились какие-то сувениры своим родным купить. Это было унизительно, еще и приходилось отвечать на вопрос ответственного товарища о своей моральной устойчивости.

— Как вы восприняли развал Советского Союза?

— Эта экономическая система должна была развалиться. В моем кругу все были в этом уверены, моя мама была в этом уверена, и даже моя бабушка была в этом уверена. Понятно, им приходилось быть осторожными, поэтому бабушка говорила мне: “Слушай, что я говорю, но учись хорошо”.

К распаду СССР я и мои друзья отнеслись с некоторой иронией, а большинство латышских коммунистов по собственной инициативе и с энтузиазмом отказались от своих партбилетов и даже запретили свою партию. Никто не переживал, не огорчался.

Мне сейчас очень трудно объяснить детям, что значит жить за железным занавесом, я хочу показать им мир и подарить то, что мне родители не могли подарить. Поэтому мои дети побывали почти на всех континентах и знают, что в разных странах “мама” говорят по-разному.

— Ваши дети смотрят фильмы с вашим участием?

— У меня до недавнего времени не было что им показывать. Во время пандемии я посмотрел CD со своими фильмами, которые приобрел на Горбушке и на Брайтоне. Пришел к выводу, что большинство можно аккуратненько собрать, упаковать и выбросить. Моим детям даже смешно это показывать. Конечно, есть исключения, которые им действительно стоило бы посмотреть.

— Недавно в Риге был демонтирован “Памятник воинам Советской Армии — освободителям Советской Латвии и Риги от немецко-фашистских захватчиков”. Это стало каким-то резонансным событием внутри латвийского общества?

— В Риге есть Памятник Свободы, установленный в 1935 году. Это прекрасное произведение искусства, средства на установку которого собирали на улицах, люди с желанием жертвовали деньги. При установке памятника, о котором вы говорите, тоже пытались имитировать народное воодушевление, поэтому придумали удержать со всех работающих однодневную зарплату.

Разница и отношение к двум памятникам очевидны. На мой взгляд, это не та тема, которая заслуживает массового обсуждения. Латыши сами построили и сами снесли. Идеологическая ценность памятника всегда была сомнительной. Как и художественная, потому что, по сути, это пример творческого плагиата. Такой же монумент, только в нем пять звезд и спираль по-другому расположена, есть на въезде в Севастополь со стороны Балаклавы.

— Я слышала, что этот памятник местные жители называли “памятником оккупации”.

— По сути, советская армия дважды оккупировала Латвию — в 1940-м и в 1944-м, и эта оккупация мало чем отличалась от немецкой. Там, где было в Риге Гестапо, устроили КГБ. В том же здании. Сейчас там музей. А там, где был демонтированный монумент, будет какая-то спортивная площадка или что-то символичное. А после прихода Советской армии в конце Второй мировой на этом месте демонстративно были повешены представители немецкого командования.

У этой локации непростая история. Название парка, в котором был установлен упомянутый памятник, “Парк Победы”, не имеет отношения к советскому оружию. Парк назвали в 1925 году в честь победы армии Латвийской республики, провозглашенной в 1918 году, над российской западной добровольческой армией под командованием генерала Бермондта. Так что рано или поздно установленный в парке советский памятник убрали бы, но война в Украине ускорила этот процесс.

— Вы, как уроженец Балтии, разделяли русских и украинцев? Или вам они казались одним народом, на чем настаивает российская пропаганда?

— Я эту разницу всегда чувствовал. Это разные люди, с разным историческим бэкграундом, с разным менталитетом. Это разные славяне, включая поляков, белорусов, чехов, словаков, с которыми я имел счастье и работать, и встречаться. Я много снимался в Украине — и на студии Довженко, и на Одесской киностудии. И вообще много ездил по Советскому Союзу, так что никогда бы не поставил знак равенства между представителями разных народов, живущих в такой огромной стране. Я думаю, что самое неуважительное — отрицать существование украинцев, утверждать, что нет такого народа. Это уровень тех самых шариковых, которые воспроизводились советской системой несколько поколений.

— А как вы считаете, чем вызвана оголтелая нелюбовь к украинцам в российском сообществе даже на бытовом уровне?

— Мне это непонятно. Я думаю, и представитель так называемого глубинного народа не сможет это объяснить. Есть группа людей, которая устроила этот массовый психоз, которая занимается демагогией и пропагандой. Они врут, и сами поверили в свое вранье, если даже не поверили, то хотят доказать, что они же правду говорят. Но все-таки вранье никогда не станет правдой, неважно, сколько раз его повторяешь. Говно есть говно, шоколадом никогда не станет, и не важно, в какой упаковке.

— Изменилось ли ваше отношение к россиянам после 24 февраля?

— Это для меня было шоком. К каким-то знакомым мне россиянам изменилось отношение однозначно. Чтобы не разочаровываться, я не звоню никому. О некоторых просто забыл. Общаюсь только с теми, кто сам мне звонит и с кем у нас совпадают взгляды на происходящее.

— А как вы оцениваете последние события?

— Немцы, отступая из Латвии, отлавливали молодых мужчин на улицах. Мой папа просто ускользнул. Ресурсы Германии заканчивались, собирали хоть сколько-то трудоспособных, которыми надо было просто дырки затыкать. Насильно вывозили. И для меня новый виток этой войны — это отступление Путина. Поэтому я не думаю, что российская армия двинется на страны Балтии, как предрекают многие политологи. По-моему, 1940 год не повторится. Путина уже никто не боится, и вранье уже не работает. Надо Оруэлла читать.

Глория Гриффон

Источник

Опубликовано 03.10.2022  22:03

Юлия Пургина. История моих еврейских корней

Голод Литман Волькович (1894-1981) и Голод Дора (Двейра, Двира) Хаймовна (1900-1979).

Дети:

Голод Сара (1918 (1920)-2008);

Голод Матвей (1920-1944);

Голод Борис (1923-1942);

Голод Яков (1925-2005);

Голод Фира (1931-2012) – проживала в Израиле, похоронена в Израиле;

Голод Ева (родилась в 1939 году, ныне проживает в Израиле, в г. Ашкелоне).

Литмана во время империалистической (Первой мировой) войны призвали в армию, воевал, был тяжело ранен в живот. Его мама Фаина (безграмотная женщина – в тот период девочкам практически не давали образования) была очень смелой и решительной, пешком пришла в Москву, нашла, где лежал раненый сын. Литман часто потом эту историю рассказывал. После того ранения Литмана комиссовали, и они с мамой вернулись в Калинковичи.

На полученные от комиссариата деньги Литман купил себе лошадь и начал заниматься извозом, перевозил тяжелые грузы – лес.

Однажды друг позвал его на свадьбу в г. Мозырь, что стоит на реке Припять, и на этой свадьбе он увидел девочку на вид лет 15-16, маленькую, худенькую, с красивыми черными волосами ниже попы, заплетенными в две косички, и голубыми глазами.

Так познакомились Литман и Дора. Позже они подружились, встречались. Еще года два Литман ходил к Доре в Мозырь, а когда ей исполнилось 17 лет, забрал ее к себе в Калинковичи. Запись о бракосочетании Литмана и Доры имеется в синагоге г. Калинковичи за 1917 год.

16 июня 1918 года у пары родилась дочка Сара, хотя позже в документах бабушки был записан год рождения 1920. Месяц тоже может быть неточным, но мы всегда поздравляли бабушку 16 июня. Бабушка училась в техникуме связи в г. Минске, родила четверых детей:

Леонида (1939);

Бориса (1947);

Ирину (1949-2022);

Олега (1956).

Далее в 1920 году родился Матвей. В 1940 году был призван в армию, имеется одно-единственное фото юноши призывного возраста. В 1944 году Матвей погиб.

В 1923 году родился Борис, учился в техникуме кино на киномеханика. В 1942 году был призван в армию, погиб в 1943 году.

В 1925 году родился Яков. В декабре 1943 года он получил повестку в армию. Дед провожал его на станцию, посадил в поезд – и в тот же день на станции получил похоронку на старшего сына Бориса. Возвращался домой по заснеженному лесу и плакал, не зная, как сказать об этом жене. Началась сильнейшая метель, в одно мгновение всю дорогу занесло, и было уже непонятно, куда идти. И тут  Литман будто увидел впереди себя фигуру своего покойного  отца, который вёл его по этой дороге.

Яков прошел всю войну, вернулся раненым, носил руку на подвязке. Лежал в госпитале, и потом его комиссовали. Имел государственные награды – Орден Отечественной войны І степени, Орден Красной звезды, Медаль «за Отвагу». Также он был удостоен Ордена Славы III степени, о котором даже не знал, и выяснили мы это только недавно. Яков прожил долгую жизнь со своей женой Женей. Детей у них не было (Женя не могла иметь детей). Он очень любил своих племянников, заботился о них. Когда он состарился, о нем заботились Ира и Олег.

Надо отдать должное воспитанию в еврейских  семьях – детям с детства прививается трепетное отношение к своей семье. Сначала балуют и любят детей, потом они балуют и любят стариков.

В 1931 году родилась Фира, она два курса отучилась в Ленинградском  педагогическом  Институте, потом перевелась в Мозырь, потому что в Ленинграде было очень дорого учиться. Родила сыновей Виктора и Михаила, ныне живущих в Израиле.

В феврале 1939 года родилась Ева. Дедушка Литман шутил часто и много по поводу рождения Евы, что света не было, темнело рано, спать ложились рано, заняться нечем было )) Называл ее доней и обожал. Умер дома на руках у своей любимой дони в глубокой старости, вероятно от рака желудка.

Летом 1940 года Дора Хаймовна забеременела в последний раз. Хозяйство было большое, натуральное. Куры, поросята, корова плюс огород. В январе 1941 года она с большим животом повезла продавать поросенка на рынок в телеге, таскала тяжести, и на обратном пути у нее случился выкидыш. Родился мертворождённый мальчик. И дедушка Литман потом всю жизнь вспоминал эту историю, говорил: “Жаль, мальчик умер, был бы еще один сын”. Но скорее всего,  мальчик бы всё равно не выжил, так как в июне началась война.

Вообще евреи отличаются особой любовью к своим детям! Очень трепетной и правильной, можно сказать. Каждый еврейский ребенок до революции учился в хедере. Хедер – базовая начальная школа в традиционной еврейской ашкеназской религиозной системе образования.

Сара (Соня) окончила два класса хедера, и позже, когда Ева приезжала к ней в Беларусь из Израиля с документами, даже смогла прочитать название на иврите. В 1938 году она вышла замуж за своего одногруппника по техникуму связи Зверева Александра Трофимовича. Позже она уехала к мужу-красноармейцу в г. Белосток, где он служил.

В 1939 году беременная Сара приехала в Калинковичи к родителям рожать своего первенца. Летом в июне она родила Леонида, а чуть ранее, в феврале, у ее родителей родилась Ева. И Сара «смотрела», как говорила она сама, нянчила одновременно двоих малышей, потому что мама Дора Хаймовна была занята хозяйством.

В 1940 году Матвея призвали в армию, больше о нем ничего неизвестно, считался без вести пропавшим.

Летом 1941 года деда Литмана призвали в трудовую армию, рыть окопы. Он оказался в г. Чебаркуль Челябинской области, Дора с детьми тем временем оставались в Калинковичах. У них был хороший большой дом, который позже один из полицаев перевез себе в деревню.

Когда немцы приблизились к Калинковичам, друг Литмана сообщил Доре, что надо бежать, иначе евреев убьют. Дора, схватив детей, бросив дом, хозяйство, погрузились в вагоны и эвакуировались на Урал в г. Чебаркуль. Там они жили и работали в лесхозе на лесопилке. Яков работал в кузнице, а дед Литман возил лес.

Сара к началу войны уже жила отдельно от родителей – в г. Белостоке (Польша; тогда БССР) с мужем  Шурой, как она его звала, и маленьким Леонидом. Александр Трофимович служил там с июня 1940 года.

В ночь на 22 июня 1941 года Шуру отпустили из штаба только в 2 часа ночи. Он пришел, лег спать и проснулся в 4 часа утра от грохота немецких танков. Ни у кого из офицеров оружия не было при себе, его оставляли в штабном сейфе.

В июне 1941 года, когда началась война, семьи офицеров из Белостока посадили в грузовики и отправили на “Большую Землю” (на Восток). В Польше уже были немцы. Где-то между Барановичами и Минском начался налет авиации, все женщины из машины повыпрыгивали и побежали врассыпную. В грузовик, в котором они ехали, попал снаряд. Бабушка успела выпрыгнуть – и бегом в глушь леса. Бежит и слышит немецкую речь. На руках – полуторагодовалый ребенок и документы, что она еврейка, к тому же жена красноармейца. Она  быстро расковыряла яму веткой и закопала туда документы. Все первоначальные бумаги, таким образом, были утеряны. Дальше она уже шла без документов.

Помню, бабушка рассказывала, как шла она с двугодовалым Ленечкой по этому лесу. Шла примерно 20 км, сына несла на руках. Только поставит его на землю: «Ленечка, ну ты такой тяжелый, мне тяжело, пройди ножками, пожалуйста». Ленечка два шага пройдет и капризничать, бабушка его на руки и дальше идет.

Так она шла в сторону Минска и далее в Могилев, где были родители Шуры (Зверев Трофим Васильевич, 1888 г. р.) и Зверева Анастасия Ермолаевна (1887 г. р.). Дед был известным в городе печником. Бабушка заседала в церковном совете Трехсвятительской церкви. У нее всегла было свое место под клиросом, которое никто никогда не занимал, потому что все знали, что это ее место.

По дороге малыш заболел  дизентерией. Бабушка рассказывала, что принесла его к бабе Насте с кровавым поносом, ослабевшего и обезвоженного. Ей пришлось оставить маленького Леню свекрови и идти обратно в Калинковичи, так как она думала, что в Калинковичах осталась мама Дора (Двейра Хаймовна) с детьми. Но когда она пришла в Калинковичи, друг ее папы Литмана сказал ей, что Дора уже эвакуировалась. Добавил: “Ты, Сара, беги отсюда, потому что здесь уже немцы, и они евреев помечают. Были облавы, и нас всех уже пометили. И уже были первые расстрелы”. Бабушка Сара (Соня), переночевав в подвале, побежала обратно в сторону Бобруйска и далее в Могилёв к сыну и свекрови.

В Могилеве уже были немцы, уже тоже начались облавы на евреев. Их сгоняли в местный полевой лагерь, который они расположили в поле на месте современного аэропорта.

Лето 1941 года стояло жаркое, и посреди поля на солнцепеке стояли временные бараки, в которые гитлеровцы сгоняли евреев. Многие соседи знали, что Шура женат на еврейке, но молчали.

Шура на тот момент был офицером. Военкомата уже не было в Могилеве. А самое главное для красноармейца было не попасть в окружение.

Это был тот самый раз, когда Сара и Шура виделись перед разлукой длиной в четыре года. В следующий раз они увидятся только  глубокой осенью 1945 года.

Каким-то волшебным образом ему тогда, летом 1941 г., удалось забежать домой,  помыться, переодеться и поесть, и он побежал дальше, переплыл Днепр, прибежал в Чаусы (там как раз был военкомат). Там ему поставили печать, и дальше он пошел на Смоленск. И там уже дали первый бой немцам.

А в это время Саре (Соне) кто-то из соседей сказал: «Беги на поле, твоего Шурку там видели». Она испугалась, что Шура попал к немцам, так как он только недавно был дома, схватила, что было под рукой (яйца, молоко) и побежала к лагерю пленных. Через забор она увидела не Шуру, а их общего друга, однокурсника по техникуму связи. Бабушка хорошо говорила по-немецки, она сказала, что это ее муж, и выменяла его у охранников на еду. Так она спасла жизнь их общему другу по техникуму. Дома парня переодели, покормили, и он пошел в сторону Красной армии.

Сара (Соня) жила с маленьким Леней, со своей свекровью Анастасией Ермолаевной и с тетей Зоей (сестрой дедушки Шуры). Все соседи знали, что она еврейка, они были очень порядочными и добрыми людьми. Их семью любили. Но однажды одна соседка пригрозила, что донесет, что бабушка – еврейка. Тогда бабушка Настя заплатила ей за молчание, а дедушка Трофим даже схватился с ней в перепалке, защищая невестку.

В августе 1941 года в Могилеве немецкими властями была создана «служба порядка» (ОД), которая состояла из 4 отделов и ближе к 1943 году переименовалась в «стражу безопасности» под название «Siva» Был учрежден арестный дом, именуемый в документах того времени «ардом». Основными причинами задержания были: отсутствие документов, удостоверяющих личность, уклонение от работы, кражи, нарушение комендантского часа. Но примерно со второй половины октября 1941 года преступлением и достаточным основанием для ареста было уже то, что человек был евреем (по их терминологии – «жидом»). Фашистские варвары могли арестовать любого даже за «еврейскую внешность» или за «еврейский выговор», если человек не имел убедительных аргументов, доказывавших его «русское» происхождение.

Также арестовывали за «пособничество и укрывательство жидов», однако наказания за эти преступления были не для всех одинаковые. Во-первых, факт оказания помощи евреям надо было еще доказать (евреи часто не выдавали своих спасителей даже под пытками). Во-вторых, существенно смягчить наказание или добиться освобождения помогали взятки полицейским и следователям.

Если вопрос о судьбе людей, помогавших евреям, мог решаться по-разному, то наказание для самих евреев, как известно, было определено заранее – казнь. Задержанных, вне зависимости от пола и возраста, отправляли на уничтожение.

Они жили так до 1942 года. В том году облавы на евреев ужесточились. И однажды ночью фашисты в черном с железными бляхами на груди – то ли гестапо, то ли  СС – ворвались в дом к бабушке (надо сказать, что у бабушки Анастасии Ермолаевны вся комната была в иконах). Они искали маленького Леню, но, увидев массу образов, икон, горящую лампаду, немного успокоились. Расшвыряв ногами мебель, фашисты ушли и больше не появлялись. Бабушка успела спрятать маленького Леню под перину, он там тихо лежал, и его никто не заметил. Бабушка рассказывала, что этих в черном боялись даже сами немцы, они хватали только молодых девушек и женщин, детей.

Маленький Леня остался с бабушкой Анастасией Ермолаевной и тетей Зоей, сестрой Александра Трофимовича. Хотя ранее баба Настя очень неприязненно отнеслась к браку сына с еврейкой, но, когда в 1943 году Ленечка заболел менингитом, сделала всё, чтобы спасти внука. В течение двух недель у него была высоченная температура, он перестал двигаться и фактически умирал. Бабушка, собрав еду, какая была в доме, побежала к врачу, просить его помочь вылечить малыша. Доктор-немец согласился посмотреть малыша. Пришел поздно вечером, посмотрел и сказал, что спасти ребенка сможет только пенициллин, но даже в немецком госпитале он был под строгим учетом.

Каким-то волшебным образом бабе Насте удалось договориться с этим доктором, и он согласился лечить Леню. Баба Настя платила ему едой, свежими яйцами, старым салом, которое было закопано в землю за домом. Немецкий доктор  сказал, что будет приходить рано утром в темноте и после захода солнца. Так и было, немец ходил делать уколы Лене почти две недели. По воспоминаниям Лени, бабушка рассказывала, что, когда немец пришел в последний раз,  он долго осматривал Леню, а потом улыбнулся и показал ему фигу. Тогда Леня в ответ скрутил две фиги, а немец захохотал и воскликнул: «Гут! Будет зольдат!»

Ближе к лету в доме, который и сейчас стоит в Могилеве на площади им. 40 лет Победы, около фонтана, расположился большой немецкий госпиталь. Местные ребятишки бегали под окнами этого госпиталя. Немцы часто выкидывали в окна галеты, куски хлеба, а дети подбирали и ели. Это была и забава, и пропитание. Кроме того, с кухни на заднем дворе красивый толстый повар часто выносил ребятишкам остатки еды и даже иногда угощал их немецкими пудингами. Это вообще было диковинное лакомство для оголодавших и обездоленных войной деток. Но были другие случаи и другие немцы.

Однажды из окна кто-то из немецких солдат выбросил полбуханки абсолютно сухого, твёрдого, как камень, хлеба. Она попала соседскому мальчишке в лицо. У него оказался сломан нос, покалечен глаз, ребенок сильно плакал, а немец, глядя изо окна госпиталя, ржал и потешался.

20.04.1942 Сара (Соня)  пошла на рынок, чтобы выменять для Ленечки  какие-нибудь продукты, была облава и ее насильно угнали в Германию, где в Мюнхенe она работала на бумажной фабрике до ноября 1943 года. Это был рабский труд с тяжелейшими условиями концлагеря. Маленькой хрупкой Саре приходилось по нескольку смен стоять у станка без еды и воды. Бабушка рассказывала, что спасалась тем, что оборачивала горячую деталь в сукно и прикладывала к области желудка, чтобы отвлечься от голода. Сил работать практически не было, но любое неповиновение влекло за собой наказания и пытки.

5 ноября 1943 года Сара была вывезена в г. Фрейдинг на фабрику сельхозмашин «Шлютер» в качестве разнорабочей. Там уже, рассказывала бабушка, и кормили нормально, и условия были более-менее приемлемые. Там же за ней ухаживал немец, носил ей гостинцы, но взаимностью она ему не отвечала. Очень любила своего Шурку и верила всем сердцем, что он жив, что они встретятся.

29.04.1945 года была освобождена американскими войсками. Американцы предложили многим девчонкам уехать в Америку, большинство согласились. По словам бабушки, из 100 человек примерно 70 уехали сразу.

Сара (Соня) отказалась от предложения американцев, сказала, что она замужем, и ее распределили в СПП № 292 в Чехословакию, где она проходила фильтрационную проверку в течение 8 месяцев. Бабушка хотела восстановить свои еврейские документы. Говорила, что она –  еврейка. Но один офицер, тоже еврей, на одной из бесед ей сказал: «Знаешь что, не дури ты с этими документами! Если восстанавливать, то пройдет еще несколько лет, пока всё это будут проверять, писать запросы – так и будешь тут сидеть. А так напишешь “белоруска”, мы быстренько всё оформим, и поедешь к сыну домой!»

В лагере все сведения, которые они подавали, и вообще всё, что говорили, подвергалось проверке, делались различные запросы. Работала целая инфильтрационная служба. Для этого понадобилось еще 8 месяцев.

Леня, вспоминая вход советских войск в Могилев, рассказывает:

«Это было в мой день рождения! Мне исполнилось пять лет. У нас был высокий забор, на котором всегда сидели мальчишки. Бабушка запретила мне выходить со двора, и я уселся верхом на забор смотреть, как из Заднепровья шли наши войска в сторону вокзала. Ехали пушки, колоннами шли солдаты. Я сидел на этом заборе, как завороженный, и во все глаза смотрел. Было очень интересно. Вдруг из колонны выбежал какой-то солдат, подбежал ко мне и говорит: «Ну что? Папку ждешь?» Я ему: «Дааа!» А он отвечает: «Я его видел, вот он тебе передать просил», и достает из кармана большой грязный кусок сахара. Я схватил сахар, скатился с этого забора, побежал к бабушке и начал кричать: «Смотри, мне папа сахар передал!» А бабушка после этого долго плакала».

Деда Шура к 1945 году был уже майором, в один из дней ему пришла бумага – запрос о том, кем ему приходится София. Он подтвердил, что она его жена, что он ищет ее. По этому запросу бабушку отпустили. Она вернулась в г. Могилев, где долгих три года маленький Ленечка жил с бабой Настей и тётей Зоей (сестрой деды Шуры). Можно себе представить состояние матери, не видевшей своего ребенка три года.

С этого времени Соня с Ленечкой находилась в Могилеве и ждала отпуска мужа. “В то время в Могилеве находилась масса пленных  немцев, которые восстанавливали город. Их особенно никто не охранял. Они голодные и оборванные ходили по домам и просили что-нибудь поесть. Бабушка с большой жалостью относилась к ним, всегда старалась их подкормить. Однажды такой пленный зашел к ним во двор, и на него кинулась из-за угла их собака по кличке Фриц, схватила за штанину, а немец от испуга и неожиданности схватился за раму окна и пытался подтянуться, чтобы собака не вцепилась ему в ноги. В это время выскочила Соня и закричала на собаку: «Фриц, пошел вон!» Немец же подумал, естественно, что она орет ему, и не знал, что делать. Я прекрасно помню эти огромные перепуганные глаза немецкого пленного. А мама тогда оттащила собаку и стала извиняться по-немецки” (из воспоминаний Леонида Александровича  Зверева).

Также параллельно Сара искала своих родителей, потому что за время концлагеря никакой информации о них не имела. Знала только, что Яков (брат) пошел добровольцем в Сибирский полк. Матвей и Борис к тому времени числились погибшими.

Деда Шура делал запросы и соединил родителей Сары. Литман вернулся в Чебаркуль и в 1945 году им пришел вызов из г. Калинковичи, откуда они и эвакуировались. По воспоминаниям самой младшей сестры Евы, добирались они до Калинковичей недели две. Вернувшись в Калинковичи, увидели, что дома, в котором они так счастливо жили до войны, нет. По рассказам очевидцев, его разобрал и перевез к себе в деревню полицай.

Литман договорился с лесничим, плюс ему помог деда Шура. Он отправлял часть аттестата в Могилев своей маме бабе Насте, а часть родителям Сары. Лесничий отдал свободный разваленный дом тещи  и лес в придачу. Это был капитал, из которого постепенно построили новый дом. При этом доме также был небольшой огород, даже росла клубника, которую прибегали кушать летом все окрестные ребятишки. Это была уже послевоенная и совсем другая жизнь.

В нашем домашнем архиве есть семейные фото около этого дома.

После окончания войны в 1945 году дед Шура приехал в отпуск, и они с Соней поехали к месту его службы в Читинскую область, где в апреле 1947 года в землянке родился мой папа Борис.

В 1948 году дед Шура демобилизовался и с семьей вернулся в Могилев. Начал строить дом на Днепре. Бабушка Соня работала на городской телефонной станции телефонисткой.

В январе 1949 года родилась Ира. Дедушка вспоминал, как вел бабушку рожать Иру. Была очень снежная зима, накануне все замело, и когда они пошли пешком до больницы, он шел впереди, разгребая ногами снег. Сзади по его следам шла беременная бабушка со схватками. Дойдя до больницы, дедушка не успел еще развернуться в обратный путь, как ему уже сообщили, что у него родилась дочка. На что он всегда шутил, что бабушка рожает детей быстрее, чем он доходит до дома. Жили они очень бедно. Иру принесли домой. Спала она в корыте, которое подогревали.

Бабушка Соня очень много и весело рассказывала про «эту сладкую парочку», про одни черевички на двоих, про то, как они вдвоем сперли у деда ружье и выстрелили из него, про то ,как защищали друг друга. Но больше попадало Борису, как зачинщику. Ира ему всегда помогала в ее проказах и слушалась его.

В 1956 году в 38 лет бабушка Соня родила младшего сына Олега. Олег – очень веселый дядя и всегда шутит, что он – жертва аборта.

История рассказана моими дядями Олегом и Леонидом. Выражаю глубочайшую благодарность Олегу Звереву за помощь в создании этой истории!

 

Опубликовано 15.06.2022  15:51

«OНИ БЫЛИ РЕПРЕССИРOВАНЫ»

От ред. Пару месяцев назад мы писали о книге «По традициям Маккавеев», публиковали отрывок из неё. Представляем ещё одну книгу Семёна Ильича Зайковатого, которому 6 февраля 2022 г. исполнилось бы 100 лет (напомним, он прожил около 90, умер в Израиле), – «Oни были репрессированы», изданную в Екатеринбурге в 1994 г.

Копает тему дальше

Книгу эту можно считать продолжением предыдущего труда Семёна Зайковатого «По традициям Маккавеев» (Военно-исторические очерки. АРГO, Екатеринбург, 1994).

Автор проводит в книге излюбленную свою тему: евреи храбро и беззаветно сражались в армиях тех стран, где они жили. Защищали родину, в которой жили. В данном случае – воевали за Россию, за Советский Союз до Oтечественной войны.

Рассказано в книге не о рядовых солдатах и младших офицерах, как в «Маккавеях», а о военачальниках.

Наконец, что ещё объединяет героев этой книги (кроме, конечно, национальности) – все они так или иначе жертвы сталинского режима. Даже разведчик Лев Маневич, по предположению Семёна Зайковатого, мог быть при определённых условиях вызволен из-за рубежа после провала. Но этого сделано не было.

(из вступительного слова Бориса Вайсберга)

ЛЕВ МАНЕВИЧ (1898–1945)

Лев Ефимович Маневич родился в Могилевской губернии в местечке Чаусы. Евреи проживали здесь ещё в эпоху польско-русской войны 1654 г. У Маневичей была традиционная еврейская семья, в которой ревностно соблюдались национальные обычаи.

Детство Маневича совпало со временем, когда по Украине и Белоруссии прокатились еврейские погромы. Oни чаще всего возникали на почве застарелого антисемитизма и недовольства части православных горожан экономической конкуренцией со стороны еврейских жителей.

Еврейская молодежь создавала отряды самообороны и давала достойный отпор погромщикам. Многие записывались в политические партии и кружки выступали с протестами против бесправного положения. Активно участвовал в еврейском движении брат Льва Маневича Яков. Преследуемый властями за политическую деятельность, Яков был вынужден эмигрировать и поселился в Швейцарии на правах политэмигранта. Здесь он отошёл от политической деятельности и занялся медициной.

В период первой русской революции, как всегда в период смуты, вновь начались еврейские погромы, и девятилетнего Льва Маневича отправили к брату в Швейцарию. В 1910 г. он поступил в политехнический колледж в Женеве и успешно закончил его в 1917 г.

После отречения царя Николая II от престола оба брата в июне 1917 г. возвратились на родину, старший с дипломом врача, младший с дипломом политехнического колледжа. Льва Маневича призвали в русскую армию, которая продолжала воевать с Германией.

В эмиграции Лев был оторван от политической жизни России и не имел понятия о еврейских партиях и течениях, таких как «Ховевей-Цион», «Поалей-Цион», «Бунд» и др. Как многие его сверстники, после Oктябрьской революции, когда началось формирование отрядов Красной Армии, он вступил в её ряды. В 1918 г. вступил в партию большевиков. Oн сражался на Восточном фронте против войск Колчака, под Самарой, Уфой.

Маневич дорожил национальной еврейской культурой. Прекрасно владея еврейским языком, он читал в оригинале Шолом-Алейхема. Родственник Маневича М. Верещак вспоминал: «Когда Лёва присутствовал на одном из пасхальных седеров у нас на квартире, он показал хорошее знание традиций. Агаду он, конечно, не читал, но было заметно, как он по молитвеннику следил за чтением других. В 1924 г. на одном из домашних семейных вечеров в отношении сионизма высказался резко: “Это бред и вред!”»

Родственники отмечали, что Лев был весёлым, жизнерадостным и талантливым. Играл на скрипке и гитаре, обладал приятным голосом и с наслаждением распевал еврейские песни «Зол зайн а биселе штил» («Пусть будет немного тише»), «Ди бейзе маме» («Злая мама») и др.

Oн пользовался авторитетом среди родственников. Даже старшие по возрасту называли его на «Вы», «а для нас, пацанов, – вспоминал М. Верещак, – он был дядей Лёвой, обладателем настоящего нагана».

Oбразованный, имеющий воинский опыт, Лев Маневич был назначен комиссаром бронепоезда, и с боями прошёл на нём не одну сотню фронтовых дорог. Затем он был переведен на должность командира отряда особого назначения. Маневичу приходилось решать разные оперативные задачи, действовать в тылу врага, добывая ценные сведения. Oтряд Маневича блестяще справлялся с заданиями, своевременно представлял в штаб данные о расположении частей противника. Oпыт и знания, приобретенные здесь, пригодились Льву Маневичу на службе в разведуправлении РККА.

Маневич был предан делу революции, но в то же время критически относился к происходившему в стране, уважал мнения других людей. Когда в 1925 г. в Баку среди родственников 14-летний М. Верещак выказал отрицательное отношение к вступлению в комсомол, Лев Маневич не стал, как преданный член партии, агитировать за комсомол, а сказал, что каждый волен выбирать свою дорогу.

В 1921 г. Л. Маневич закончил высшую школу штабной службы РККА, приобретя знания по картографии, делопроизводству, штабной документации, кодированию и шифровальным делам. Затем его без экзаменов зачислили на учебу в военную академию, что было крайне редким явлением. При этом был учтён высокий общеобразовательный уровень Маневича, достаточный опыт политической работы.

В 1924 г. Маневич успешно закончил академию. Oн в совершенстве владел несколькими иностранными языками (немецким, польским, итальянским и др.). Это, несомненно, имело большое значение в его деятельности в качестве разведчика. Летом 1924 г., когда выпускники военной академии прибыли на летную стажировку, они попали в эскадрилью, которой командовал Я. Смушкевич. Два будущих видных военачальника нашли общий язык и подружились. Oсенью Маневич был приглашён на свадьбу Смушкевича. Прощаясь, они договорились встречаться чаще, но это не было суждено.

В целях дальнейшего повышения военного мастерства, в 1929 г. Маневич обучался на курсах при военно-воздушной академии им. Жуковского и стал летчиком. По возвращении его вызвал армейский комиссар 2-го ранга Берзин Ян Карлович, начальник разведуправления РККА, и с 1932 г. Лев Маневич работал за границей, выполняя задания военной разведки. Через несколько лет ему была предложена преподавательская работа. Это стало передышкой в сложной жизни разведчика, давало возможность спокойно пожить в семье, не рисковать жизнью. Но это было ненадолго.

Международная обстановка накалялась, многие государства готовились к войне. Это заставило советскую разведку укреплять кадровый состав. Учитывая, что Маневич всесторонне подготовлен в военном отношении, свободно владеет шестью языками, Я. К. Берзин снова предложил ему работу за рубежом. Маневич ответил: «Раз надо – поеду».

Под именем Конрада Кертнера Маневич становится известным коммерсантом в Австрии, Германии, Италии и Испании, он владеет несколькими коммерческими фирмами, открывает в Вене контору «Эврика», оформляющую патенты на изобретения в области авиации и системных областях техники. Как солидный коммерсант, он является вкладчиком в «Дойчебанк», кроме того имеет личный счёт в банке Ватикана «Банко Санто Спирито».

Чтобы быть ближе к секретам фашистских государств, Маневич переводит контору «Эврика» из нейтральной Австрии в фашистскую Италию, в Милан. Его интересуют военные новинки, модели самолетов и оборудование. По делам фирмы Кертнер часто выезжал в Рим, Мадрид, Берлин. Встречался с боссами фашистской разведки Канарисом и генералом Виганом. С большим умением Маневич добывал информацию и регулярно передавал в Центр ценнейшие сведения о вооруженных силах, технических секретах и военном потенциале Германии, Италии и Испании. Донесения имели важное значение для советского военно-промышленного комплекса и содействовали подготовке к отражению агрессии.

Несмотря на тщательную конспирацию, фашистская контрразведка напала на след Маневича. Свою роль в этом сыграло то, что Маневич, чтобы быть ближе к семье, переправил в Австрию жену и дочь. Сложно было скрыть российское поведение и произношение, это не осталось незамеченным и вынудило родных Маневича вернуться в СССР. Чувствуя надвигавшуюся опасность, Маневич попросил замену. Центр предложил ему переехать в Швейцарию, но он решил дождаться замены из Москвы, чтобы не потерять с таким трудом налаженные связи.

В 1937 г. контрразведка Италии арестовала К. Кертнера по подозрению в шпионаже, но то, что он работал на СССР, осталось тайной. Кертнер был приговорен к 12 годам тюремного заключения и отправлен в тюрьму «Реджина челли».

Маневич сумел организовать среди политзаключенных несколько подпольных антифашистских групп. Его уважали заключенные, а тюремные служащие даже побаивались. Через доверенных лиц из тюремной прислуги ему удалось организовать связь с некоторыми врачами, медсёстрами, священниками, которые были недовольны режимом Муссолини. Даже в тюрьме Маневич ухитрялся продолжать свою работу и передавать в Москву сведения о подготовке Италии и Германии к войне.

Тяжелая тюремная обстановка, холод, лишения подорвали его здоровье. 6 марта 1939 г. он писал: «Врач снова прописал мне рыбий жир, но не чувствую никакого улучшения. Уже месяц как у меня болит грудь, и боль не унимается. Догадываюсь, что начинается чахотка». Oпасаясь за здоровье Маневича, разведка СССР готовила ему побег, но это не дало результатов.

Весной 1941 г. генерал Панфилов сообщил дочери Маневича, что ведутся переговоры через нейтральную державу об обмене её отца на итальянского резидента, содержащегося у нас в заключении. Но вскоре началась Oтечественная война, и переговоры были прерваны.

Дом культуры в Минске на ул. Маневича – в «самом загадочном» районе города, где в хрущевское время квартиры давали работникам КГБ. Фото и характеристика отсюда

Маневич был сослан на каторгу на остров Санто-Стефано, откуда был освобожден войсками союзников. Oн уже был тяжело болен туберкулёзом. Каторжников с острова Санто-Стефано вывозили на кораблях. Корабль, на котором был Маневич, причалил в порт Гаэта, где ещё находились немецкие войска, и Маневич вновь был арестован.

Почтовый конверт, выпущенный в Беларуси-1998, к 100-летию Л. Маневича и к 80-летию… ну, сами понимаете

После мучительных пыток его бросили в концлагерь Маутхаузен, затем были концлагеря Мельк и Эбензее. 6 мая 1945 г. американские войска освободили заключенных концлагеря Эбензее, в том числе смертельно больного Маневича. Ему не суждено было вернуться на родину. 11 мая 1945 г. Лев Маневич скончался. Oн умер, так и не открыв своего настоящего имени, называя себя полковником Этьеном. Как советский полковник Этьен, Маневич был похоронен союзниками со всеми воинскими почестями в Линце (Австрия).

Список литературы

  1. Еврейская энциклопедия Брокгауз-Ефрон. Спб. Т. 15.
  2. Краткая еврейская энциклопедия. Иерусалим, 1990. Т. 5.
  3. Попова Татьяна. Последнее счастливое лето // Литературная Грузия. 1983. №2.
  4. Вереникин Б. Мужественный разведчик // Литературная Грузия. 1983. №2.
  5. Верещак М. Правда о легендарном разведчике Льве Маневиче // Газета «Тарбут» (г. Самара). 1-15 сент. 1993.
  6. Воробьев Е. З. Земля, до востребования. М., 1974.
  7. Знаменитые евреи. М., 1992.
  8. Навечно в сердце народном. Минск, 1984.
  9. Герои Советского Союза – сыны Азербайджана. Баку, 1965.
  10. Свердлов Ф. Д. В строю отважных. М., 1992.

***

Биография Льва Маневича на сайте Могилёвского облисполкома (2012)

Опубликовано 08.02.2022  13:17