Tag Archives: Павлина Медёлка

«НН» о романе Павла Костюкевича

Антон Лявіцкі (29.01.2018 / 13:14)

(Внизу перевод на русский)

План Б. Беларуская безвыходнасць у рамане Паўла Касцюкевіча «План Бабарозы»

Раман «План Бабарозы», як трапна заўважыў Вольф Рубінчык, дакументуе беларускі «дух часу». У дзвюх рэцэнзіях на яго — Ганны Янкуты і Лідзіі Міхеевай — абмяркоўваліся відавочныя рэчы пра нацыю, сям’ю і ўладу мінуўшчыны.

Між тым ключавое пытанне рамана, якое (з волі аўтара ці дзеля аўтаноміі матэрыялу) кіруе сюжэтам, палягае ў іншым. Яно размяшчаецца ў той сістэме каардынат, дзе знаходзіў сябе Тамаш Грыб у 1926-м, пішучы Паўліне Мядзёлцы з Прагі: лепш «памерці тут галоднай смерцю, але ратаваць сваю чалавечую годнасць, чым быць у Менску самазадаволенай свіннёй».

Мінуўшчына, безумоўна, прысутнічае ў кнізе. «Танец непрыняцця вакол Беларусі», кплівае назіранне за «шурпатай тутэйшчынай», ейнай «густой цішынёй», прадухіленая раманам Шамякіна «інтэграцыя ў беларускае грамадства і культуру». Разам з гісторыямі аб выбуху мадэрновага гвалту («будучы нямецкі калабарант») і адсутнай суб’ектнасцю тутэйшых утвараюць асяродак каланіяльнай культуры па-беларуску. Яна, дарэчы, вельмі плённая і багатая ў рамане; і для таго, каб яе апісаць, Касцюкевіч стварае разгалінаваны слоўнік, які стала рэагуе на новыя з’явы і выклікі. Як, напрыклад, у шыкоўным проціпастаўленні: Галівуд vs «“Беларусьфільм” перыяду яго росквіту». За дынамікай гэтага слоўніка цікава сачыць.

Сцісла кажучы, з гэтага кантэксту паўстаюць «вечныя містэрыі», няхітры механізм з «ценяў-выцінанак», якія ўтвараюць «пастку для аднаго чалавека». Пастка грае сваю ролю — аднак гэтая роля здаецца другараднай.

А цэнтральнае месца ў кампазіцыйнай структуры апавядання пераймае сюжэт аб Еўропе. Той прадмет памкнення, на які скіраваныя высілкі грамадзянскай супольнасці — «творчай Беларусі», экалагічнай сістэмы з незалежных медыя, выдавецтваў, праваабарончых цэнтраў. Яны функцыянуюць дзякуючы палітыцы Еўропы, апантанай асветніцкай місіяй у дачыненні да «цывілізацыйных абібокаў» з перыферыі.

Паміж Еўропай і «творчай Беларуссю» існуюць складаныя дачыненні. Першая вагаецца паміж адукацыйным імпэтам і досведным расчараваннем у сваёй місіі (сёння, калі ў нямецкіх медыя рэгулярныя загалоўкі накшталт «Польшча. Прававая дзяржава неўзабаве падзе», гэта выглядае вельмі надзённа). Беларускі бок, у сваю чаргу, творча адмініструе свае мэтавызначэнні. У іх роспачная адвага (займацца адукацыяй і культурай — як «страляць са звычайнага лука ў бетонны шчыт») суседнічае з матэрыялістычным эгаізмам. Уласна пра апошняе — уся гісторыя кахання ў «Плане».

І тут высвятляецца вельмі цікавая і важная рэч. Яна, у прынцыпе, даўно вядомая (пра гэта вычарпальна напісала Таццяна Заміроўская). Яна звязаная з рэжымам доступу ў сусветную сучаснасць. Той далягляд, які матывуе транзіт, натхняе высілкі, апраўдвае паражэнні (ключавое слова — «Македонскі»), папраўдзе ставіць вельмі каварную мэту.

Вось жа, каўтуніяна — праца галоўнага героя, у якой сапраўдны беларускі каланіялізм (Някрасаў і «петраградскія веды пра беларусаў» узнікаюць зусім дарэчна) скрыжоўваецца з тактыкамі падкаланіяльнага супраціўлення, еўрапейскай усходняй палітыкай і мэтавызначэннямі тутэйшых актараў тут і цяпер. У гэтым вязьме з адсылак і фальсіфікацый, стэндаў і фінансавых механізмаў, асабістых і калектыўных мэт акрэсліваецца рэжым уваходу ў еўрапейскую мадэрнасць.

«Нікога ў Еўропе не цікавяць вашыя дасягненні і вашая адукаванасць», — гучыць у адной з гутарак трывожная праўда. У расцярушаных разважаннях пра «экспартны варыянт тваёй краіны» абвастраецца перыферыйны Zeitgeist; «паветра веку» краіны без перспектыў на буржуазную рэвалюцыю.

У нейкі момант высвятляецца, што адзіны гарантаваны спосаб быць там, дзе «university debates and chancery discussions in Paris, Washington, London, and Berlin formed a world of common referents», можна толькі ў індывідуальным парадку. Галоўная гераіня, Роні, — узорная эмігрантка, якая «выйшла» безапеляцыйна, упэўнена мінаючы пункт невяртання. Гэтая магчымасць прапануецца галоўнаму герою, сутыкаючы нацыянальны план пераходу, сямейны план (які, праўда, мае некалькі ўзроўняў, якія супярэчаць адзін аднаму), эміграцыю і дыскурсіўную ўладу мінуўшчыны.

У водгуку Лідзіі Міхеевай можна знайсці звесткі аб тым, чым кончыцца гэтая рафінаваная канструкцыя з прэтэнзіяй на сюжэтную вастрыню (здалося, яна сапраўды вострая). Тут выпадае толькі заўважыць, што сярод іншага раман расказвае пра поспех. Не толькі асабісты поспех асобна ўзятага інтэлектуала (параўн. з фіналам «Breakfast Club», дзе пра дыскурс і спароўванне расказана іначай, больш рэалістычна), але і поспех ва ўдзеле. Пэўны адцінак часу галоўны герой і ягоная «каўтуніяна» — з вяселлем Цярэшкі і астатнім этнаграфічным рыззём, — перажываюць папулярнасць і запатрабаванасць у Еўропе.

Гэтыя іранічныя фантазіі аб суверэнным кантролі над каланіяльнай спадчынай, паспяховым удзеле ў мадэрнасці і эміграцыі як эфекце дыскурсу вяртаюць. Да процьмы самых розных беларускіх сюжэтаў: да Скарыны (да іншае, такое балеснае, фантазіі пра яго), да БНР, да верша Янкі Купалы «Перад будучыняй». Народны паэт, магчыма, рэагуючы на ліст Грыба, у бяссільным адхланні нэпа занатаваў патаемную мэту: «каб выйсці ў свет».

Праз 90 гадоў нічога не змянілася. Тыя ж гісторыі вызначаюць беларускія дачыненні: усё яшчэ не існуюць John Midsummer i Jacob Spike. Тая ж метафара рупіць; усё было дзеля адной мэты — «ужо з’ехаў».

У канчатковым выніку ўсё зводзіцца да скептычнага абяцання аб суверэнітэце над гісторыяй і гісторыямі. «Хто вам сказаў, што ў жыцці заўсёды ёсць выйсце», — двойчы пытае «План Бабарозы».

Крыніца

***

Перевод на русский язык (ред. belisrael.info):

План Б. Белорусская безысходность в романе Павла Костюкевича «План Бабарозы»

Роман «План Бабарозы», как метко заметил Вольф Рубинчик, документирует белорусский «дух времени». В двух рецензиях на него – Анны Янкуты и Лидии Михеевой – обсуждались очевидные вещи, касающиеся нации, семьи и власти прошлого.

Между тем ключевой вопрос романа, который (по воле автора или по причине автономии материала) управляет сюжетом, заключается в другом. Он располагается в той же системе координат, где находил себя Томаш Гриб в 1926-м, писавший Павлине Медёлке из Праги: лучше «умереть здесь голодной смертью, спасая свое человеческое достоинство, чем быть в Минске самодовольной свиньей».

Прошлое, безусловно, присутствует в книге. «Танец непринятия вокруг Беларуси», насмешливое наблюдение за «корявой тутэйшестью», ее «густой тишиной», предотвращенная романом [Ивана] Шамякина «интеграция в белорусское общество и культуру». Вместе с историями о взрыве cвовременного насилия («будущий немецкий коллаборант») и отсутствующей субъектностью «тутэйших» они образуют сердцевину колониальной культуры по-белорусски. Она, кстати, очень плодотворная и богатая в романе; для того, чтобы ее описать, Костюкевич создает разветвленный словарь, который постоянно реагирует на новые явления и вызовы. Как, например, в шикарном противопоставлении: Голливуд vs «“Беларусьфильм” периода его расцвета». За динамикой этого словаря интересно следить.

Коротко говоря, из этого контекста возникают «вечные мистерии», нехитрый механизм из «теней-вытинанок», которые образуют «ловушку для одного человека». Ловушка играет свою роль – однако эта роль кажется второстепенной.

А центральное место в композиционной структуре повествования занимает сюжет о Европе. Тот предмет устремления, на который направлены усилия гражданского общества – «творческой Беларуси», экосистемы из независимых медиа, издательств, правозащитных центров. Они функционируют благодаря политике Европы, захваченной просветительской миссией в отношении «цивилизационных лоботрясов» с периферии.

 

Слева – П. Костюкевич и В. Рубинчик (Минск, август 2017)

Между Европой и «творческой Беларусью» существуют сложные отношения. Первая колеблется между образовательным энтузиазмом и основанным на опыте разочарованием в своей миссии (сегодня, когда в немецких медиа регулярно появляются заголовки вроде «Польша. Правовое государство вскоре падет», это выглядит очень злободневно). Белорусская сторона, в свою очередь, творчески администрирует свои целеполагания. В них отчаянная отвага (заниматься образованием и культурой – как «стрелять из обычного лука в бетонный щит») соседствует с материалистическим эгоизмом. Собственно, о последнем – вся история любви в «Плане…».

И тут выясняется очень интересная и важная вещь, в принципе, давно известная (об этом исчерпывающе написала Татьяна Замировская). Она связана с режимом доступа во всемирную современность. Тот горизонт, который мотивирует транзит, вдохновляет усилия, оправдывает поражения (ключевое слово – «Македонский»), на самом деле ставит очень коварную цель.

И вот колтуниана – работа главного героя, в которой настоящий белорусский колониализм (Некрасов и «петроградские знания о белорусах» всплывают вполне уместно) скрещивается с тактикой подколониального сопротивления, европейской восточной политикой и целеполаганиями местных деятелей здесь и сейчас. В этом переплетении отсылок и фальсификаций, стендов и финансовых механизмов, личных и коллективных целей очерчивается режим входа в европейскую модерность.

«Никого в Европе не интересуют ваши достижения и ваша образованность», – звучит в одной из бесед тревожная правда. В раздробленных размышлениях об «экспортном варианте твоей страны» обостряется периферийный Zeitgeist; «воздух века» страны без видов на буржуазную революцию.

В какой-то момент выясняется, что единственный гарантированный способ быть там, где «university debates and chancery discussions in Paris, Washington, London, and Berlin formed a world of common referents», можно только в индивидуальном порядке. Главная героиня, Рони, – образцовая эмигрантка, которая «ушла» безапелляционно, уверенно пройдя точку невозврата. Эта возможность предлагается главному герою; сталкиваются национальный план перехода, семейный план (который, правда, имеет несколько уровней, противоречащих друг другу), эмиграцию и дискурсивную власть прошлого.

В отзыве Лидии Михеевой можно найти сведения о том, чем кончится эта рафинированная конструкция с претензией на сюжетную остроту (кажется, она действительно острая). Здесь приходится лишь заметить, что среди прочего роман рассказывает об успехе. Не только о личном успехе отдельно взятого интеллектуала (ср. с финалом «Breakfast Club», где о дискурсе и спаривании рассказано иначе, более реалистично), но и об успехе в участии. На определенном отрезке времени главный герой и его «колтуниана» – с женитьбой Терешки и прочей этнографической ветошью, – переживают популярность и востребованность в Европе.

Иронические фантазии о суверенном контроле над колониальным наследием, успешном участии в модерности и об эмиграции как эффекте дискурса возвращают к сонму самых разных белорусских сюжетов: к Скорине (и к иной, такой болезненной, фантазии о нем), к БНР, к стихотворению Янки Купалы «Перад будучыняй». Народный поэт, возможно, реагируя на письмо Гриба, во время бессильной передышки НЭПа записал сокровенную цель: «чтобы выйти в мир».

Через 90 лет ничего не изменилось. Те же истории определяют белорусские отношения: все еще не существуют John Midsummer и Jacob Spike. Напрашивается та же метафора; всё было ради одной цели – «уже уехал».

В конечном счёте всё сводится к скептическому обещанию суверенитета над историей и историями. «Кто вам сказал, что в жизни всегда есть выход», – дважды спрашивает «План Бабарозы».

Антон Левицкий

Опубликовано 30.01.2018  18:51