Tag Archives: освобождение Минска

Г. Смоляр. ХАІМ! МЫ ЖЫВЫЯ!

Гірш Смоляр

ХАІМ! МЫ ЖЫВЫЯ!

(раздзел з кнігі “Менскае гета. Барацьба савецкіх габраяў-партызанаў супраць нацыстаў”, Мінск: Тэхналогія, 2002. Пераклад з ангельскай Міколы Гілевіча паводле выдання 1989 г.)

Колькі ж засталося нас, ацалелых габраяў? Гэтае пытанне мы задавалі сабе ў гета пасля кожнай антыгабрайскай акцыі нацыстаў. І калі тады, у гета, мы мусілі цалкам залежаць ад інфармацыі юдэнрата і нашых нацысцкіх “наглядчыкаў”, то цяпер мы падлічвалі свае шэрагі самі – на падставе тых звестак, што прыносілі нам, вяртаючыся з лясоў, габрайскія партызаны, а таксама габраі, пераважна жанчыны, што жылі сярод беларусаў у “рускай зоне” з “арыйскімі” дакументамі.

З Беларускага штаба партызанскага руху, які цяпер размяшчаўся ў Менску, мы атрымалі паведамленне, што 16 ліпеня 1944 года ў Менску на тэрыторыі іпадрома адбудзецца вялікі ўрачысты мітынг у гонар вызвалення сталіцы ад нацысцкіх захопнікаў, а потым пачнецца парад з удзелам 30000 партызанаў. Партызанскія брыгады й атрады нашага цэнтра не былі ўлучаныя ў спіс удзельнікаў. Прычыны: мы мусілі заставацца ў поўнай боегатоўнасці на месцах, каб не дазволіць разбітым войскам ворага замаскавацца ў пушчы і перагрупавацца. Мы мусілі быць падтрымкай савецкіх войскаў, якія актыўна наступалі на ворага.

Тым не меней Стаўбцоўскаму міжраённаму партызанскаму цэнтру прапаноўвалася паслаць на парад двух партызанаў – прадстаўнікоў брыгад і атрадаў, якія падпарадкоўваліся цэнтру. Гэтымі двума сталі малады беларускі пісьменнік Янка Брыль (служыў у польскай марской пяхоце, удзельнічаў у баях з нацыстамі на Балтыйскім моры, а пасля быў сувязным партызанскай брыгады імя Жукава) і Яфім Сталярэвіч (г. зн. сам Г. Смоляр – belisrael)…

Па дарозе ў Беларускі штаб партызанскага руху я намерыўся зноў, як і тры гады таму, калі Гітлер толькі-толькі напаў на Беларусь, прайсціся па вуліцы Маскоўскай, паглядзець, ці ацалеў будынак, які колісь служыў прытулкам кіраўнікам камуністычнага падполля Заходняй Беларусі. І зноў, як і тры гады таму, Маскоўская сустрэла мяне гурбамі зваленага камення, хіба толькі з той розніцай, што цяпер гэта былі ўжо не гурбы, а гіганцкія крушні, сапраўдныя ўзгоркі. На момант я прыпыніўся каля “дома падпольшчыкаў” і – паспяшаўся ў штаб.

Там нас вельмі гасцінна прынялі, сказалі нават, што парад мы будзем назіраць з трыбуны, дзе адмыслова для нас ужо адвялі два месцы. Начальнік аддзела кадраў штаба Раманаў, якога я ведаў з Беластока, вітаў мяне, быццам родны брат пасля доўгага-доўгага расстання. Аднак радасць гэтая імгненна знікла, калі я запытаў яго, ці не мог бы хто-колечы з ягонага аддзела даць мне дакладныя лічбы наконт колькасці габраяў, удзельнікаў беларускага партызанскага руху, па кожным раёне і ў прыватнасці – па сталіцы. Насупіўшыся, ён адказаў: “Мы не вядзем статыстыкі па нацыянальнай прыкмеце…”

Гэта была чыстая хлусня. У справаздачы, агучанай пазней Беларускім штабам, нацыянальная прыкмета фігуравала – ва ўсіх, акрамя габраяў. Габрайскіх жа партызанаў “упіхнулі” ў шэраг зусім нязначных па колькасці нацыянальных партызанскіх групаў з агульным найменнем: ІНШЫЯ…

У тыя дні Менск нагадваў адзін велічэзны партызанскі лагер. На кожным кроку сустракаліся ўзброеныя людзі ў самым розным адзенні, пачынаючы ад дзівакаватай сялянска-гарадской вопраткі і заканчваючы нямецкай вайсковай формай – яе забіралі ў палонных немцаў, але ва ўсіх быў неадлучны партызанскі сімвал – вузенькая чырвоная стужка на шапцы. У самым цэнтры сталіцы, сярод руінаў, “пасвіліся”, паскубваючы пустазелле, партызанскія коні. Высока ў чыстае летняе неба ўздымаўся дым партызанскіх вогнішчаў. А ў вялікіх закуродымленых катлах, што віселі над вогнішчамі на рагалінах, кіпела, сквірчэла, духмянілася партызанская ежа. У той дзень Менск сапраўды стаў для партызанаў вялікім партызанскім лесам. І мы з Янкам Брылём таксама, падпарадкоўваючыся лясным звычаям, прыселі каля адной з такіх партызанскіх “кухняў” у кампаніі зусім незнаёмых людзей, слухалі розныя гісторыі ды запускалі час ад часу ў агульны кацёл з тушанкай лыжкі; лыжка, паводле партызанскіх няпісаных законаў, у кожнага свая, заўсёды павінна была быць пры сабе…

Хоць на парад прыйшло меней за адну дзясятую ад усіх 370000 партызанаў, якія змагаліся на Беларусі ў 1100 фармаваннях, усё ж такі гэта было ні з чым не параўнанае відовішча: якую ж магутную сілу мы прадстаўлялі! Менавіта гэтае войска нязломных і нястомных народных помснікаў да канца 1943 года ўзяло пад кантроль блізу 60 працэнтаў усёй тэрыторыі Беларусі, у дваццаці раёнах усталяваўшы поўную партызанскую ўладу. Менавіта яны, беларускія партызаны, разгарнулі знакамітую “рэйкавую вайну”, пазбавіўшы немцаў дапамогі з тылу ў гэткі крытычны для іх перыяд наступлення савецкіх войскаў. За адну толькі ноч 3 жніўня 1943 года ўзляцелі ў паветра больш за 42 тысячы рэек, у выніку чаго былі цалкам разбураныя чыгункавыя камунікацыі, якія выкарыстоўвалі немцы для падвозу сваіх рэзервовых войскаў, цяжкога ўзбраення і боепрыпасаў на паўночна-ўсходні фронт.

А праз год, 20 чэрвеня 1944 года, за два тыдні да пачатку наступальнай аперацыі “Багратыён”, ізноў былі падарваныя дзясяткі тысячаў рэек; у тую ноч мы нават наладзілі ім “праводзіны”, афарбаваўшы неба ў самыя розныя колеры – колеры трасавальных куляў з нашых аўтаматаў. Тады былі выведзеныя з строю стратэгічна важныя для ворага чыгункавыя лініі Менск – Ворша, Полацк – Маладзечна, Глыбокае – Вільня і, бадай, асабліва важная Менск – Бранск.

(У адной з лекцыяў прафесар Ясафат Гаркаві выказаў меркаванне, што калі б гэтыя шматлікія тысячы партызанаў былі больш навучаныя прафесійна ваяваць, то яны былі б рэгулярным войскам. Я дазволю сабе не пагадзіцца з паважаным прафесарам. Рэгулярнае войска не змагло б дэмаралізаваць і падарваць адміністрацыйную ўладу ў тыле акупантаў, паралізаваць іхныя камунікацыі і забяспечыць генеральны штаб штодзённай інфармацыяй пра кожны рух ворага. Той жа міжраённы партызанскі цэнтр, дзе мне давялося працаваць, з дапамогай сваёй інфармацыйна-выведкавай “сеткі” мог выдаваць і выдаваў штодзённыя справаздачы пра сітуацыю ў нацысцкай адміністрацыі і войску. І гэта не кажучы ўжо пра вялікую значнасць партызанскага руху як маральна-палітычнага факттару ў падахвочванні мірнага насельніцтва акупаваных тэрыторый да супраціву ворагу.)

Аднак жа вернемся ў Менск, на партызанскі парад 16 ліпеня 1944 года…

Пазнаёміўшы Янку Брыля (пазней ягоныя партызанскія творы прынясуць яму шырокую вядомасць таленавітага пісьменніка) з сваімі старымі таварышамі, беларускімі літаратарамі Максімам Танкам, Піліпам Пестракам ды іншымі, я намерыўся прагуляцца адзін па ўскраінных раёнах Менска, дзе паўсталі тысячы часовых халупінаў. Тут пасяліліся і многія габраі, якіх я ведаў па гета і лесе.

Дабраўшыся туды, я сустрэў шмат знаёмцаў: мы абдымаліся, і нам не патрэбныя былі словы, іх проста б не хапіла, каб выказаць нашую радасць ад усведамлення таго, што мы ацалелі, што ўсё-такі “перажылі ворага”, што нарэшце вярнуліся ў зруйнаваны, але ж гэткі да болю родны горад.

З Навумам Фельдманам, які таксама – як камісар буйнога партызанскага атрада – апынуўся ў гэты дзень у сталіцы, я наогул не змог гаварыць, настолькі перапаўнялі мяне пачуцці… “Давай счакаем, калі скончыцца парад, тады й пагутарым, – прапанаваў ён, – а зараз…” А зараз мы, ацалелыя гетаўцы, надумалі наведаць магілы нашых родных, сяброў і знаёмых, каб яшчэ раз схіліць галовы перад іхнай трагедыяй, каб яшчэ раз аддаць даніну іхнай памяці, каб яшчэ раз праліць пякучую горкую слязу…

Моўчкі хадзілі мы па выпаленых гетаўскіх вуліцах – нямых сведках дзікунскага забойства ні ў чым невінаватых людзей. І ўсё, літаральна ўсё яшчэ так яскрава нагадвала доўгія дні і ночы задротавага калясмертніцтва: будынак юдэнрата з выбітымі дзвярыма і вокнамі; біржа працы і Юбілейная плошча з паваленымі, нібы пасля шалёнага ўрагану, дрэвамі; габрайскія могілкі з незасыпанымі або толькі з большага прысыпанымі магіламі, дзе нават яшчэ бачныя былі парэшткі замардаваных людзей; жудаснае, ажно дрыжыкі прабягалі па скуры, месца (хоць нідзе не было і знаку, што гэта за месца), дзе нацысты закатавалі 5000 габраяў пад час Пурыма 1942 года; нарэшце, гетаўская больніца, дзе ўнутры “спачывала” мая верная “маліна” ў кацельні…

Будынак былой больніцы на вул. Кальварыйскай, 3а, і мемарыяльная дошка на ім (усталявана ў 2010 г.). Фота з netzulim.org

Па дарозе назад мы з Фельдманам дамовіліся сустрэцца пасля парада і абмеркаваць: што далей?

…Ніхто з нас дагэтуль ніколі не бачыў такога парада, як гэты: брыгада за брыгадай, атрад за атрадам, людзі напалову ў цывільным і напалову ў форме, з зброяй і без яе, з серыйнымі вінтоўкамі і адмысловымі партызанскімі “вынаходкамі ручной работы” – бясконцая чалавечая плынь…

Стоячы на трыбуне, я пільна ўглядаўся ў шэрагі, шукаючы вачыма каго-колечы з знаёмых габраяў. Нярэдка я знаходзіў іх, а найчасцей людзі самі мяне пазнавалі і тады шчасліва махалі мне знізу, бы гукаючы: “Мы тут, мы жывыя!..”

У нейкі момант я не стрымаўся і крыкнуў сам: “Хаім!”

Гэта быў адзін з першых гетаўскіх партызанаў і мой добры сябра па Менскім гета – Хаім Александровіч.

Як толькі я крыкнуў “Хаім!”, прысутныя на трыбуне: і ўсыпаныя медалямі генералы, і ўрадавыя кіраўнікі, і нават сам начальнік Цэнтральнага штаба партызанскага руху Панцеляймон Панамарэнка – усе ўтаропіліся ў мяне. Хто – у здзіўленні, хто – не хаваючы злосці, а хто – скрывіўшыся ў саркастычнай грымасе… Панамарэнка літаральна працяў мяне сваім падазроным калючым поглядам. Як сталася пазней, ён так і не забыў і не дараваў мне той нястрымны радасны вокліч.

* * *

Цалкам кнігу «Менскае гета» можна знайсці тут

Чытайце таксама нядаўняе інтэрв’ю з сынам Гірша Смоляра Аляксандрам (па-руску)

Апублiкавана 03.07.2019  20:54

1111 дней на грани смерти (ІІI)

(документальная повесть Ильи Леонова)

Окончание. Начало и продолжение здесь и здесь.

Освобожденных узников подземелья на некоторое время поместили в госпиталь, где все дети и взрослые восстанавливали свои силы и зрение. В госпитале всех узников подземелья взвесили: они оказались страшно истощены. Так, Эля Гоберман весил чуть более 47 кг, т. е. более чем в два раза меньше, чем перед войной. Вес его жены не превышал 36 кг.

Медико-биологические исследования, проводившиеся в 1960-х годах, показали, что у человека уже через несколько месяцев пребывания в ограниченном пространстве изменяются все циклические процессы организма, замедляется ход биологических часов. На восстановление биологических процессов требуется порядка 3-4 месяцев.

В 60-х годах автору этой повести рассказал об Эле Гобермане его тесть Айзик Тайц, призер Всесоюзной Спартакиады 1928 года по штанге и борьбе, который в первые послевоенные годы работал заместителем председателя Государственного Комитета БССР по спорту. Он с Гоберманом в 1930-х годах два-три раза в неделю встречался в минском клубе «КИМ», где по вечерам собирались спортсмены тяжелоатлеты-гиревики. Среди этих спортсменов выделялся высокий плотный парень, отличного телосложения, физически крепкий – Эля Гоберман. В то время тяжелоатлеты совмещали борьбу и поднятие тяжестей. На тренировках Эля показывал высокие результаты; на соревнованиях он выступал в полутяжелом весе по борьбе и штанге. Несмотря на отличные внешние данные и хорошие результаты на тренировках, его достижения на официальных соревнованиях были скромными.

Марк Гухман

Из воспоминаний Марика (Марка Львовича), сына Раси Гухман:

«Была в гетто биржа труда. Все хотели работать, потому что за это давали еду. А у нас с мамой давно уже нечего было менять на продукты. И однажды маме улыбнулась удача. Ее отправили работать в прифронтовой немецкий дом отдыха, что находился за вокзалом. Мама рыла окопы на его территории. Детей туда брать нельзя было. Могли и пристрелить. Но мама старалась, чтобы я попал в рабочую колонну. С ней я был вне опасности. Она смогла договориться в доме отдыха с каким-то немецким капитаном. Он выдал мне аусвайс. Я стал работать вместе с мамой. Подметал двор, собирал окурки.

У начальника этого прифронтового дома отдыха, генерала, был шофер – по-моему, не немец, а чех. Он стал проявлять ко мне знаки внимания. Заводил меня в гараж и набивал мне полные карманы продуктов. Удивительный был человек. От кого-то в гетто я слышал позже, что этот шофер ушел к нашим партизанам.

После последнего погрома 21 октября 43-го года, поставившего точку в существовании Минского гетто, нам с мамой уже негде было прятаться. Правда, у нас с мальчишками был склеп на еврейском кладбище, которое тогда находилось в конце Сухой улицы. Мы туда и направились. Не доходя до еврейского кладбища, увидели большой одноэтажный дом. Дом этот казался мёртвым. И вдруг видим, из окна вылез мужчина, навесил на дверь замок, и снова собирался залезть в окно. В это время мы и подошли. Он сказал нам:

– Лезьте в окно тоже.

Мы влезли, но никого не увидели, потому что обитатели этого таинственного дома находились в подвале, иначе склепе, или схроне. Вход в него был через духовку печки. Мужчина, который предложил нам лезть в окно, был хозяин этого дома Пинхус Яковлевич Добин. Добин переделал подвал в схрон. В этом схроне были нары, туалет, даже занавески. Добины отгородились этим схроном от внешнего мира, заготовив запас воды и продуктов. У них была большая семья: примерно моего возраста два сына да еще родственники. Конечно, и это замурованное жилье, и запас еды были рассчитаны только на них. А тут появились мы, потом еще соседи. Добины приняли всех. Вместо 13 нас было уже 26 человек.

Один за другим умерли все, кто пришел с нами. Я был очередной кандидат на тот свет. Но мне было уже все равно. Я не различал ни дня, ни ночи, ни солнца, ни дождя…

Нас увезли в какой-то барак — эвакуационный пункт. Передо мной положили горы еды, но есть я не мог. Ночью к нам приехал Илья Эренбург. Мама рассказывала и рассказывала ему. А через два дня нас повезли в Оршу. Поместили в больницу, где не было ни врачей, ни еды. Мама решила возвращаться в Минск. Она оставила меня на железнодорожном полустанке у стрелочницы, а сама собралась идти на поиски хоть какого-то транспорта. Только она отошла, как подъехал черный «виллис». Из машины вышел военный. Поинтересовался у стрелочницы, кто мы такие, вернул маму и велел ждать санитарную машину. Вскоре машина появилась. Нас посадили и привезли к большому корпусу военного госпиталя. Поначалу нас не хотели принимать. Мама подала дежурному записку, которую оставил военный из «виллиса», а он, оказывается, был начальником госпиталей фронта. Нас тут же вынесли из машины, помыли, одели, поместили в отделение челюстной хирургии. В схроне у меня началась цинга. И вот за мое лечение взялся протезист Иосиф Розовский. Это был необыкновенно чуткий человек. Вся семья его погибла, а я, наверное, напомнил ему сына. Он взял надо мной опеку и, в полном смысле слова, поставил на ноги. Я был истощен, ноги мои срослись, и я не мог ходить. Благодаря Розовскому я вернулся к жизни: окреп, повеселел. Мама была счастлива. Но пришла пора расставаться. Госпиталь переезжал. Мы простились с Иосифом Розовским и всеми, кто влил в нас жизненные силы. Нас посадили в воинский эшелон. И вот мы дома, в Минске, неузнаваемо разрушенном войной. А война еще гремела, но уже на западе. Наш дом по улице Торговой сохранился. Мы снова поселились в своей прежней квартире вдвоем с мамой. А мой отец пропал без вести на фронте в 1943 году».

Неблагоприятные внешние условия жизни, продолжительное недоедание и голод приводят детский организм к такому заболеванию, как дистрофия.

Бывшие узники Минского гетто: один из 13 оставшихся в живых в подземелье Эдуард Фридман (справа) и автор книги «Правда о Минском гетто» Абрам Рубенчик.

Из воспоминаний Эдуарда Фридмана:

«Мы скрылись в пещере в октябре 1943 года. Тогда нас было двадцать восемь человек… Пещеру вырыли возле территории еврейского кладбища, под бетонным перекрытием разрушенного дома. В двух отсеках оборудовали стеллажи. Первое время, чувствуя себя в относительной безопасности, люди жили дружно, не унывали и верили, что дождутся освобождения. Дети придумывали себе незатейливые игры, пела грустные еврейские песни моя мама Марьяся, много шутила неунывающая Рахиль…

Солдаты, освободившие город вызвали военных врачей: ведь мы были ослепшими от постоянной темноты, ходить уже не могли. Меня – высохшего и скрюченного, с неразгибающимися ногами – вынесли на носилках из пещеры, чтобы отправить в госпиталь. И оказалось, что от голода и темноты у меня, девятилетнего дистрофика, выросла борода».

Ефим Гимельштейн.

Из воспоминаний Фимы Гимельштейна, самого младшего из узников подземелья, ему было 6 лет:

«Мы скрылись в этой пещере в октябре 1943 года. Тогда нас было 28 человек. (По информации других источников, там было 26 человек.) В двух отсеках были оборудованы стеллажи. Каждая семья старалась запасти как можно больше сухарей и других непортящихся продуктов. Готовились к добровольному заточению несколько месяцев. Взяли самые необходимые вещи. Первое время, чувствуя себя в относительной безопасности, люди жили дружно, не унывали и верили, что дождутся Красной Армии и освобождения. Дети придумывали себе незатейливые игры. Чтобы не выдать себя своими разговорами и шумом, мы избрали необычный образ жизни: спали днем, а бодрствовали ночью. Через несколько месяцев все поняли, что мы можем погибнуть от жажды. В бочках кончилась вода. Мы только увлажняли пересохшие губы. Больше всего страдали дети. Прошло, наверное, уже пять месяцев. И молодежь стала роптать и проситься, чтобы их выпустили на волю из этой могилы. Парни и девушки готовы были уйти к партизанам. Но наш вожак Пиня Добин не соглашался. Это значило, по его мнению, посылать людей на верную смерть. Убеждения его старшего сына Бориса на него не действовали. И все-таки две девушки уговорили его. На дворе уже был март, весна. Они обещали установить контакт с партизанами и вернуться, чтобы вывести всех в лес. Как ушли, так их больше никто и не видел».

Из воспоминаний Лизы Левкович:

«Почти все время приходилось лежать на нарах. Движение было очень ограничено. Кушать приходилось периодически, в основном голодали. Сплошная антисанитария. Никто там не умывался. Не было воды. Только несколько раз, когда где-то весной из-под земли пришла к нам вода, мы несколько раз умылись. Сплошной мрак и темнота не позволяли на себя посмотреть в зеркало. Нас заедали вши. У меня тело покрылось коркой и очень чесалось.

После того, как нас спасли из этого ада, меня отвезли в Витебск, где я лежала в больнице, где меня привели в относительно нормальное состояние».

На второй день после освобождения Минска, а именно 5 июля, одна женщина остановила «виллис», в котором ехали офицеры Красной армии. Этой женщиной могла быть либо Рахиль, либо Муся. Она им сказала, что возле еврейского кладбища находятся живые люди, они замурованы. Один из офицеров раскрыл карту Минска, и она указала точный адрес этой «малины». По каким-то причинам эта женщина поехать с офицерами не могла. Где-то около обеда «виллис» приехал к указанному полуразрушенному дому, военные нашли вход в подвал. Они его расширили. В подземелье полез майор. Очутившись в склепе, он потерял сознание.

Когда начали вытаскивать из подвала людей, некоторые из них теряли сознание на свежем воздухе. Об обнаруженных живых людях было доложено командиру полка, герою гражданской войны, гвардии полковнику Хмелюку Аркадию Захаровичу. Он был одесским евреем. Этот полк НКВД вступал сразу же на освобожденную территорию и занимался поиском предателей, полицаев. (Только за первые сутки, этот полк изловил в Минске и под Минском более 400 изменников родины.) Полковник Хмелюк сам прибыл к освобожденным и, увидев их состояние, приказал срочно отвезти всех в Оршу, в госпиталь, так как в Минске ещё не было госпиталя.

263 дня жизни во тьме при отсутствии свежего воздуха, в условиях антисанитарии, недоедания и голода, напоминали о себе оставшимся в живых узникам подземелья и много позже. Их сопровождала общая слабость, постоянное головокружение, отечность ног и боль в суставах. Были проблемы с сердцем и зубами.

После победы над нацизмом государство продолжало вести войну со своим народом. Все, кто не смог эвакуироваться и оказался на занятой территории, лишались официального доверия. В кадровой анкете долгие годы существовала строка с вопросом: «Были ли вы или ваши родственники на оккупированной территории?». Начатое до войны преследование «врагов народа» возобновилось сразу же после освобождения Беларуси от немецких захватчиков. Руководители компартии и госбезопасности развернули широкую кампанию арестов среди тех, кто был в оккупации. Под видом пособников фашизма сотни подпольщиков оказались в ГУЛаге: среди них были и пережившие гетто. Только после смерти Сталина (1953 г.), люди, ходившие «по лезвию ножа» в течение всей оккупации, были реабилитированы. Не все смогли пережить эту несправедливость и возвратиться в родные края.

У всех этих людей долгое время после войны был своеобразный психологический синдром, заключавшийся в закрытости: не были исключением и оставшиеся в живых 13 узников подземелья. Несколько окрепнув, они не афишировали, как спаслись в Минском гетто. Они были замкнуты, когда речь шла об издевательствах и терроре, мучениях и опасностях в гетто. Тему оккупации и гетто старались не трогать, так как на государственном уровне существовала антиеврейская идеология. Госбезопасность с согласия партийных органов проводила антиеврейские кампании, такие как убийство при непосредственном участии министра госбезопасности БССР Цанавы на его собственной даче в Степянке народного артиста СССР, лауреата Сталинской премии Михоэлса (1948 г.), дело «театральных критиков» (1949 г.), «дело Еврейского антифашистского комитета» (1949–1952 гг.), «дело врачей» (1952–1953 гг.).

Вот что Александр Солженицын писал в книге «Архипелаг ГУЛАГ»: «Сталин собирался устроить большое еврейское избиение. Замысел Сталина был такой: в начале марта «врачей-убийц» должны были на Красной площади повесить. Всколыхнутые патриоты (под руководством инструкторов) должны были кинуться в еврейский погром. И тогда правительство, великодушно спасая евреев от народного гнева, в ту же ночь выселяло их на Дальний Восток и в Сибирь (где бараки уже готовились)».

После пребывания в больнице Гоберманы вернулись в Минск, где у них возникли некоторые вопросы с жильем, но эти проблемы были разрешены положительно.

Гоберманы стали проживать в нормальных условиях, у них была хорошая работа, но 36 месяцев в гетто, из которых 263 дня пришлись на сидение в темнице, потеря трех дочерей – всё это не прошло бесследно, оставило глубокие болезненные раны. Пережитые кощмары не давали нормально жить, периодически проявляясь во сне. Здоровье у бывших узников было подорвано, они часто болели, а иногда высказывались насчёт отсутствия цели в жизни. На это им всегда отвечали: «Раз вам удалось после таких мучений выжить в гетто, то глупо терять интерес к жизни сейчас».

Племянница Хьены, Ева, с любовью и уважением относилась к своим родственникам. У Гоберманов были и другие родственники, но они предпочитали ходить к Еве, у неё им было более вольготно, комфортно, душевно. С любовью, достоинством и уважением относилась к своим родственникам не только племянница, но и ее семья. Их поддерживали психологически и морально, они всегда были желанными гостями. Племянница, ожидая в гости дорогих родственников, готовила к обеду фаршированную рыбу и другие вкусные блюда. Ее муж Миша и дети, Марик и Софа, встречали гостей с чувством доброты и сострадания, интересовались, как они живут, их буднями, здоровьем. В свою очередь, Эля и Хьена по-родительски, как к своим детям, относились к Еве, ее мужу Мише и их детям.

Гоберманы прожили тяжелую и сложную жизнь. Бывая в районе Юбилейной площади, они всегда вспоминали страшные годы гетто. После выхода на пенсию они мечтали уехать в Израиль и забыть о кошмарах, но этой их мечте не суждено было сбыться из-за болезней. Эля скончался в 1973 г., на 71-м году жизни, Хьена – в 1981 г. на 74-м году.

На момент написания этой повести, по неполным данным, в живых остались Марк Гухман, который живет в США (город Баффало у Ниагарского водопада). Два сына Добина также живут в Америке, а Фима Гимельштейн и Эдуард Фридман поселились в Израиле.

Источники

Рубенчик, Абрам. Правда о Минском гетто: Документальная повесть узника гетто и малолетнего партизана. Тель-Авив, 1999.

Кандель, Феликс. Книга времен и событий. Т. 5. История евреев Советского Союза. Уничтожение еврейского населения (1941–1945). Иерусалим-Москва, 2006.

Документальный фильм «Хроника Минского гетто» (2013).

На рисунке Лазаря Рана – конвейер смерти для евреев. (В нижней части рисунка справа, по мнению автора данной повести, вдали показаны ворота еврейского кладбища, а среди домов в средней части рисунка – дом, где спаслись 13 человек).

Об авторе повести:

Илья Геннадьевич Леонов родился в 1933 г. Его мать, Рася Рольник, в 1907 г. в Минске, отец, Геннадий Леонов, в 1900 г, в Сморгони.

Всю жизнь, за исключением эвакуации (Новосибирск, 1941–1946 гг.), прожил в Минске. Здесь окончил вечернюю школу, Белгосуниверситет (вечернее отделение), защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата технических наук. Много лет проработал в области метрологии. Последние 10 лет работал на преподавательской работе (зав. кафедрой, профессор кафедры). Опубликовал около 100 статей, научных и не только.

* * *

Прим. belisrael.info: Повесть частично печаталась в журнале «Мишпоха» под названием «263 дня во тьме»; для нашего сайта автор подготовил более полный вариант. А здесь можно прочесть материал 2015 г. Н. Cымановича об узниках Минского гетто, которые спасались в подземелье. Он во многом построен на статьях И. Леонова.

Опубликовано 19.08.2017  17:16

1111 дней на грани смерти (ІІ)

Продолжение. Начало здесь.

Внешне дом, где прятались в подземелье узники гетто, выглядел так: полуразрушенное, нежилое брошенное здание, имевшее невзрачный, даже страшный вид. Особенностью этого одноэтажного дома было то, что в нем был подвал с железобетонным перекрытием (см. фото 2).

Дом находился возле еврейского кладбища, на Слободском переулке, почти на углу улицы Сухой, недалеко от Юбилейной площади. Еврейское кладбище в то время начиналось в конце Сухой улицы. В семидесятых годах прошлого столетия, в процессе реконструкции этого микрорайона, переулок исчез и ушел в историю, как и еврейское кладбище. В настоящее время на месте кладбища – сквер с памятными знаками.

Дом, в подвале которого во время войны спаслись 13 человек, узников Минского гетто.

Существует несколько мнений относительно точного места, где находился схрон. По рассказу Эли Гобермана, дом, в подвале которого они прятались, в послевоенные годы был восстановлен, и в нем было ателье по пошиву головных уборов. Значительно позже этот дом неоднократно перестраивался и достраивался, там размещались различные организации. Этот дом на улице Сухая, 25, был построен больше века.

Давно установлено, что, если некоторая группа лиц, в состав которых входят разные по профессии, возрасту, эмоциональному состоянию, культуре воспитания постоянно, днем и ночью, находится в замкнутом пространстве, то уже через 15-20 дней люди даже с высокой психофизиологической устойчивостью нередко срываются. В такой группе возникает конфликтность, склонность к невротическим состояниям. А если учесть еще и то, что группа людей полуголодная и находится почти в постоянной темноте, то в любой момент времени могут возникнуть непредсказуемые ситуации. Сохранять психологическую устойчивость в таком коллективе является героизмом.

По установленным данным состав «проживавших» в подземелье был такой: печник Пиня Добин со старенькой матерью, женой и двумя сыновьями, Борисом и Семёном; родственница Добина Рахиль Гимельштейн с маленьким сыном Фимочкой; извозчик Эля Гоберман с женой; достаточно преклонного возраста бухгалтер, которого звали Берл; относительно молодая женщина Рася Гухман со своим сынишкой Мариком; работница обувной фабрики Муся с дочкой; пятнадцатилетняя девушка Лея (Лиза); не первой молодости часовщик-ювелир Айзик; лет тридцати женщина Фридман с восьмилетним сыном Эдиком. В подземелье были еще несколько молодых женщин с детьми разного возраста от 7 до 13 лет и две подруги – молодые девушки, в возрасте 19-20 лет.

Вот такая группа людей, пытаясь спастись от смерти, собралась в подземелье Пини Добина. Как видно, группа была разновозрастная, с разными характерами и взглядами. Возрастное и социальное различие, замкнутое и ограниченное пространство, постоянная угроза для жизни, монотонность и отсутствие работы – всё это, как правило, создает нервозность. Кроме того, темнота, отсутствие чистого воздуха, ограниченное общение, в том числе с живой природой, недостаток информации из внешнего мира и пустота в желудке – всё это приводит к раздражительности и срывам, так называемому «действию пещеры». Однако нарушения психологического равновесия в подземелье не произошло. У членов этой небольшой общины был удивительный баланс между частной жизнью каждой семьи и коммунальным существованием. У каждого был свой маленький закуток, где можно было уединиться. Все, как могли, помогали друг другу. Они держались вместе. У всех была одна цель – выжить и начать новую нормальную жизнь. Особых ссор между «жителями этой коммуналки» не было.

Поселившись в это подземелье, люди ради жизни лишили себя всего, чем наслаждается человек на земле. Они постоянно были голодными. Они не видели солнечного света, не слышали шума деревьев и пения птиц, не дышали свежим воздухом, не ощущали вкуса свежей и чистой воды, были лишены физических нагрузок.

Привыкание к такой необычной жизни первоначально проходило более-менее нормально. В подземелье у людей было больше уверенности в том, что их не выследят полицаи и немцы, и узники чувствовали себя в относительной безопасности. Необычным было отсутствие «божьего света». Свечка горела несколько часов, остальное время находились в темноте. Время тянулось очень медленно. Бухгалтер Берл рассказывал детям, как надо кушать сухари, когда их очень мало. Он говорил, что сухарик не надо откусывать: его надо отламывать по маленьким кусочкам, класть в рот и не жевать, а сосать. Так будет дольше казаться, что ты кушаешь, и наступит ощущение сытости.

Некоторые женщины тихо пели грустные еврейские песни, дети рассказывали друг другу различные истории и сказки, играли. Для конспирации, чтобы прохожие не услышали разговоры в полуразрушенном доме, пришлось поменять день с ночью – спать днем, а бодрствовать ночью. К этому привыкли достаточно быстро.

Следует отметить, что как таковой смены дня и ночи в подземелье не было. Темно было и днем, и ночью. Правда, при желании можно было определить, когда на улице день или ночь: небольшой лучик света попадал в подземелье через печную трубу. Однако вскоре это никого уже не интересовало.

Пиня был весьма дальновидным человеком. При подготовке подвала к заселению он, кроме продуктов и воды, смог достать, на всякий пожарный случай, несколько бутылок водки. Таких «пожарных случаев» за время пребывания в схроне было несколько.

Продуктов, первоначально заготовленных в схроне, не могло хватить на столько людей, поэтому раз в две-три недели делались вылазки за продуктами. Добыча и пополнение запасов продуктов легли на плечи Добина и молодой, красивой белокурой женщины славянской внешности – веселой и неунывающей Рахиль. Она совершала опасные вылазки где-то раз в 15-20 дней. Ее возвращение всегда очень и очень все ждали, ведь она приносила узникам источники жизни.

Однако бывали случаи, когда она возвращалась ни с чем, а однажды даже с «хвостом». Это было где-то в январе 1944 года: Рахиль после очередной вылазки возвращалась в убежище. За красивой молодой женщиной увязался полицай. Было очень холодно, и она, замерзшая, торопилась быстрее согреться. Она не заметила, что за ней тащится «хвост». Буквально следом, как только она влезла в окно, за ней тут же полез в окно полицай. Рахиль условным знаком дала знать об этом Добину. Добин вылез из подвала и начал упрашивать полицая, чтобы он их не выдал. Рахиль, которая присутствовала при переговорах, на глазах у полицая сняла с себя золотые серьги и отдала ему, а Пиня вручил ему бутылку водки и попросил, чтобы полицай забыл об этой встрече. Тот не ожидал такого подарка и поклялся Богом, что не выдаст.

Вероятнее всего, после ликвидации гетто, когда появились незаселенные дома, этот полицай перебрался жить куда-то недалеко от этой «малины». Недели через две в подвале послышался знакомый голос этого полицая: «Эй, жиды, вылазьте!» Пиня поднялся наверх. Перед ним стоял в дым пьяный знакомый «старый знакомы». «Ну, что ты кричишь?» – спросил Пиня. «Дорогой, – произнес полицай, – может, у тебя есть что выпить?» Пиня налил ему стакан водки, полицай выпил залпом и ушел восвояси.

Жизнь в схроне по воспоминаниям Эли Гобермана:

«Жизнь в схроне была под постоянной угрозой, нас не покидала мысль о том, что могут эту «малину» обнаружить. Были и другие серьезные опасности – голод, отсутствие свежего воздуха и света, ограниченность движений и скованность. Мы не разделяли ни дня, ни ночи. Воздух в наше жилище проникал только через печную трубу. Труба дымохода нижним концом упиралась в схрон. И, наконец, были отрешенность, пустота, отсутствие всякой информации. Всё время темнота, недостаток питания, а в некоторые дни и его полное отсутствие. Мы потеряли счет времени, не представляли, который час, день или ночь.

Из-за голода, страшной антисанитарии, недостатка воды, отсутствия свежего воздуха и божьего света мы слабели день ото дня. Уже через месяц «жизнь» в таких нечеловеческих условиях начала давать свои результаты. Ослабленные, опухшие жильцы подземелья стали умирать. Умирали необычно, как будто засыпали. После смерти нескольких мучеников остальные стали относиться к смерти как-то спокойно. Такая участь сегодня-завтра ожидала каждого. Периодически приходилось рыть ямы для захоронения. Хоронили всех умерших прямо в подземелье под нашими нарами, где мы жили. Из части земли делали могилки, оставшуюся землю не выносили, а равномерно раскидывали по всей поверхности и притаптывали.

Где-то в апреле я резко сдал. Начали опухать и болеть ноги. Активность резко упала. Все время хотелось только лежать. Кто-то предложил сдаться. Но сильный духом старший Добин пресекал эти попытки».

Голодание, ограниченность движения и отсутствие целого ряд других жизненно важных условий приводило узников этого подземелья к различным заболеваниям.

Из воспоминаний Хьены Гоберман:

«Месяца через три у меня усилились головные боли, кружилась голова, постоянно меня сопровождала сонливость. Сон был не глубокий, но как только засну, тут же просыпалась. Появилась отечность лица. Все зубы стали шататься. К весне я стала беззубой. Зубные проблемы были не только у меня одной.

Несмотря на то, что у нас почти не было запасов продуктов, в подвале было много крыс. Я их очень боялась.

В последние дни пребывания в этом подвале я уже почти не вставала, не было сил. Все время лежала. В последнее время мы почти уже ничего не ели, у нас не было чем питаться. И самое интересное, состояние было такое, что ничего не хотелось и кушать тоже».

Не все были в состоянии вынести эти тяжелые условия жизни.

Борис Добин.

Из воспоминания сына Добина – Бориса:

«В ноябре умерла моя бабушка Хая, папина мама. Ее похоронили прямо здесь. Папа и дядя Эля выкопали под нарами небольшую яму, обернули ее небольшое легкое тело бабушкиной простынею, уложили в углубление и засыпали могилку.

Когда мы впервые спустились в схрон, то все ходили там в полный рост. Потом, из-за могильного слоя земли, даже мы, дети, в некоторых местах ходили, согнувшись в три погибели.

В декабре месяце случилась беда – наш лаз снаружи кто-то забросал. Все, кто был в состоянии, используя имеющийся «инструмент» (ножи и вилки), ковыряли стену и делали лаз. Работали достаточно долго, дней 20. Все это время, конечно, из нашего жилища никто не вылезал. Все запасы были израсходованы. Наконец, лаз был прорыт, размеры его были очень малые. Папа с трудом пролез. Когда он возвратился и принес снег, все набросились на это счастье.

После освобождения Минска нас обнаружили только на второй день, т. е. 5 июля. Как нас обнаружили, неизвестно. Наши спасатели стучали в наш потолок, однако ни выйти, ни даже кричать мы были не в состоянии. Нас вытаскивали из подземелья на руках».

Вслед за матерью Добина через некоторое время умерли бухгалтер Берл, часовщик Айзик. Их, как и бабушку Хаю, хоронили тут же, в подземелье, под нарами.

С течением времени условия пребывания в подземелье становилось все хуже и хуже. В конце февраля почти полностью исчезла вода. Ночью, выбирались на улицу, набирали снег в мешок и приносили в подземелье. Воды было очень мало, хватало только для смачивания губ. Правда, где-то через месяц вода в подземелье пришла сама. Бурное таяние снега создало мощные потоки подземных вод. Вначале в одном месте подвала стало мокро, через день-два это мокрое пятно сильно увеличилось. В месте, где первоначально стала проявляться мокрота, сделали приямок, который прямо на глазах стал наполняться водой. На следующий день воды стало достаточно много. Водой наполнили пустые бочки. Однако вода всё поступала. В течение нескольких дней весь пол покрылся водой. Это значительно ухудшило и без того тяжелое положение и физическое состояние. Все перебрались на второй этаж лежаков. Стали думать, как спастись от затопления. К нашему счастью, через несколько дней вода стала убывать.

После потопа две девушки стали просить и умолять Добина отпустить их из этого подземелья. С одной стороны, Добин был согласен, но с другой стороны, он сомневался, что они смогут благополучно добраться до партизан. Кроме того, он боялся, что, если их поймают немцы (а эсэсовцы устраивали очень жесткие, нечеловеческие пытки), то девушки не выдержат издевательств и пыток, укажут их «малину». В конечном счёте они через несколько дней всё же уговорили его. Где-то в конце марта они покинули это подземелье. Какова судьба этих девушек, неизвестно.

Семен Добин с женой.

Семен Добин вспоминает:

«В этом подземелье мы не жили, а существовали. Где-то после нового года нас становилось все меньше и меньше. После потопа четверо покинули подземелье. Столько же узников пришлось захоронить. Хоронили всех здесь в подземелье, и этим в основном занимались дядя Эля и папа. Слава Богу, что наш мозг не оставил в памяти все те ужасы, что мы там пережили».

После ухода двух девушек стала проситься «на волю» и родственница Добина – Рахиль. Ей он доверял больше, так как лучше ее знал, а кроме того, она часто выходила из подземелья и ориентировалась на местности. Также она оставляла на попечение своего сына – Фимочку, так она все время его звала. Пиня дал согласие, и при этом порекомендовал ей уходить не одной, а вдвоем. Рахиль уговорила Мусю покинуть это подземелье, которая тоже оставила в подземелье дочь Лизу. Женщинам собрали кое-какие оставшиеся припасы и проводили в дорогу.

Следует отметить, что милые, симпатичные, жизнерадостные, задорные, относительно молодые женщины, прожив около полугода в страшных условиях, потеряли свою жизнерадостность, и от их красоты и молодости не осталось следа. Бледные, сильно исхудавшие, со впавшими глазами и потухшим взглядом – такими они вылезли из подземелья. Женщины направились на Юбилейный базар (так называли эту торговую точку в те времена), чтобы купить себе что-то в дорогу. Базар находился на Ратомской улице, за 600-700 метров от схрона.

Прямо при входе, возле первого торгового ряда, Муся увидела хорошо знакомую женщину, с которой вместе до войны работала на обувной фабрике Тельмана.

– Ганна, – обратилась к ней Муся. Женщина сразу не узнала ее, но уже после следующих слов «Ты что, не узнаешь меня?» женщины обнялись. Прикупив некоторые продукты, Ганна повела их к себе домой. Она жила на Колхозной улице. Женщины рассказали Ганне, что более пяти месяцев прятались в пещере. Все вместе плакали.

Ганна накормила своих гостей. Спустя несколько часов хозяйка посоветовала им, как лучше, безопасней выбраться из Минска. Оставить гостей ночевать, чтобы они отдохнули в относительно нормальных условиях, она боялась. Проводив гостей, Ганна дала им в дорогу несколько головок лука и чеснока, булку хлеба, кусок сала. Женщины несколько дней бродили по лесам и благополучно примкнули к партизанскому отряду.

После ухода Рахиль основным поставщиком продуктов питания и воды стал Добин. Как-то поздно вечером, он, выбравшись из подземелья и подойдя к водокачке, чтобы набрать воды, обратил внимание на человека, который стоял недалеко от нее и пристально смотрел в сторону Пини. Добин, набрав воды, с полным ведром подошел к незнакомцу и задал вопрос:

– Вы верите в Бога?

Неожиданный вопрос застал человека в недоумении. Незнакомец по-украински ответил:

– Вірую.

Поняв, что их убежище раскрыто, Добин обратился к незнакомцу с просьбой:

– Дорогой, очень прошу Вас, ради Бога, забудьте всё то, что Вы видели, и не рассказывайте никому о нашей встрече, а то мы все погибнем.

В ответ Добин услышал слова, которые он впоследствии долго вспоминал:

– Во имя Бога я не только не выдам, но буду помогать Вам… – и показал место, где будет оставлять помощь.

Этот верующий человек исполнил свое обещание перед Богом. Несколько раз он оставлял в установленном месте продукты.

Как-то после очередного выхода Добина на волю он принёс в пещеру добрую весть – партизанскую листовку. Из нее все узнали, что советские войска наступают, что недалек тот день, когда они будут в Минске. В тревожном ожидании этого дня люди в пещере даже перестали замечать, что совсем уже нечего есть.

О том, что Минск освобожден, в пещере узнали на вторые сутки. Большинство из оставшихся тринадцати живых выползали на свет божий на четвереньках. Воины, освободившие город, помогали нам. Потом прибыло командование и среди них, говорили, приехал и сам Илья Эренбург. Вызвали военврачей. Ведь узники ослепли от постоянной темноты, ходить не могли.

И вот свобода. На улице теплый июльский день. Чистое небо. В далекой небесной синеве висит яркое солнце. Радуйся! Однако выразить чувства радости и счастья после освобождения из этого ада они не могли ни физически, ни эмоционально. У них не было сил, это были живые трупы.

Самостоятельно смог только выйти Пиня Добин. Остальные постояльцы подземелья выбраться самостоятельно не могли, их выносили. Все узники подземелья выползали на свет божий скрюченные, измученные, исхудавшие, грязные, заросшие, похожие на собственные тени. От них исходил невообразимый запах. Многие, глотнув свежего воздуха и увидев яркий свет, теряли сознание. Поскольку они находились в постоянной темноте, то от июльского солнца слепли, и потому закрывали ладонями глаза. Уже, будучи на свободе, то есть вне подземелья, им всё еще долгое время не верилось в избавление от этого ада. Все были так обессилены, что не могли ходить, только ползли, как маленькие детки. Они не могли выразить радость, нормально произнести простые человеческие слова.

(окончание следует)

Опубликовано 18.08.2017  18:59