Tag Archives: Мирль Наркунская

ДНЕВНИК ХАИМА КАБАКА (3)

Продолжение. Первые две части здесь и здесь

  1. Блестящая карьера

Первым делом я направился на стоянку такси, где нашел многих старых знакомых, а затем начал свою экскурсию. Очутившись в Тель-Адасе, где проживали мои знакомые из Султан-Бейлика, я прожил там несколько месяцев. К тому времени они уже превратились в крестьян, осевших на своих 100 дунамах. Работать им приходилось с утра до вечера, и моя помощь пришлась им впору. Дело в том, что в этих селениях, жители которых являлись членами конфедерации труда, был запрещен наемный труд. Все работы должны были выполняться членами семьи.

В течение нескольких месяцев я вел жизнь земледельца. Помню, как-то я поехал на телеге в Афулу, чтобы приобрести себе ботинки за деньги, вырученные от продажи кур. В широкополой шляпе я стоял у подводы, как заправский крестьянин, и продавал кур, а затем с кнутом в руке направился в лавку за ботинками. Затем я побаловался сельтерской с сиропом и встретился там с одной бывшей шомерет, которая подкатила на легковой машине вместе с каким-то кавалером. Увидев меня в таком виде, она, наверно, подумала: «Вот дурачок, он, видимо, действительно считает для себя обязательными все те глупости, которыми нас пичкали в «Гашомер Гацаир»». А я со своей стороны поглядел на нее свысока и, сплюнув, направился к своей подводе. Я ехал, помахивая своим кнутом, лошади весело бежали домой, а я беззаботно насвистывал.

И опять, доченька, приходится мне говорить о своей непоследовательности. Коль скоро я вернулся в Палестину и мне так по душе пришелся честный крестьянский труд, следовало идти по этому пути. Кстати, такая возможность была в самом этом поселке, где одно хозяйство осталось без хозяина. Или попроситься в какую-либо коммуну-кибуц, ведь во многих были мои друзья. Но вместо этого я отправился на поиски работы и вскоре стал «шомером» в колонии Мицпе. Это была небольшая деревушка, дворов этак на 15, расположенная невдалеке от шоссе на Тивериаду. Ночь за ночью я расхаживал со своей винтовкой, охраняя сон и спокойствие колонии. Было, понятно, и страшновато, особенно в темные дождливые ночи, когда мои ботинки тяжелели от налипшей желтой глины, а кругом не было видно ни зги. Получал я за свой труд 6 фунтов в месяц, и питание каждый день по очереди у хозяек. Чем не карьера?

Я уже мог давно легализовать свое пребывание в стране, и, наконец, решить: «Чего же я хочу?»

Правда, на этот раз мама очень хотела, чтобы я вернулся. И вот я опять в Варшаве.

  1. Недолгое счастье

Прошли первые дни встречи, и я начал помогать отцу в ведении экспедиционной конторы. Но мое положение продолжало оставаться неопределенным. Правда, особенных трудностей я не испытывал, ведь я был единственным сыном и любимцем матери.

Между тем за время моих странствий три сестры мои подросли и превратились в барышень. Согласно традиции, первой следовало выходить замуж старшей, Лотке. Довольно флегматичная, но хозяйственная, она не обладала способностью вскружить голову какому-нибудь кавалеру, и моим родителям пришлось выдавать ее замуж путем сватовства. Частым гостем в нашем доме стал профессиональный сват, некто Дикштейн.

Помню этого грузного и бородатого старика с ушами, заложенными ватными тампонами. Он не спеша снимал свой шарф, разглаживал бороду, и вел с матерью долгие беседы, сопровождавшиеся смехом и шутками моих сестер. Но сие господина Дикштейна не смущало. «Эх, молодежь, молодежь, ведь я вам зла не желаю», – говорил он.

Со стороны моей матери раз-другой делались попытки устроить мою жизнь путем богатой женитьбы, но я раз и навсегда ответил, что, несмотря на всю мою неустроенность, я собой не торгую.

Жизнь шла своим чередом, в родительском доме всегда было довольно весело, собиралась молодежь. Иногда я принимал участие в этих собраниях, чаще они казались мне пустыми и неинтересными, я чувствовал себя намного старше остальных. Одним словом, я продолжал искать чего-то и бунтовать. К тому времени я начал пописывать, влечение к этому у меня было давно. Помню, лет в 18 я накатал за один вечер новеллу «Первый нокаут», которую, к моему удивлению, тут же напечатала «Спортивная газета». Я обрадовался, удивился, и даже не пошел за гонораром. Мне казалось странным, как можно получать деньги за труд, который тебе приятен.

Среди девушек, посещавших наш дом, была подруга моей самой младшей сестры Хельки, Полетта Штикгольд. Это была высокая блондинка, молчаливая и спокойная. Мало-помалу мы стали всё чаще встречаться, и ко всеобщему удивлению, поженились.

Надо прямо сказать, что ее родители были далеко не в восхищении от этого брака. С материальной точки зрения я котировался весьма низко. Кроме того, старшая сестра Полетты была возмущена, что ее сестренка выскочила замуж первой, да еще так безрассудно. Поженившись, мы поселились на даче у дяди моей жены, благо зимой она пустовала. Я не работал, а Полетта работала у отца на трикотажной фабрике, зарабатывая всего лишь 80 злотых в месяц. Одним словом, было не очень весело, но я и Полетта меньше всего обращали внимание на это. Наша любовь и привязанность не зависели от материальных условий. Я изо всех сил старался найти работу, какой-нибудь заработок. Иногда мне это удавалось, но ничего постоянного не было. К тому же я решил, что пора моей дочери Суламифи жить вместе с нами. Отношения между Полеттой и Суламифью сложились исключительно хорошо. Полетта смотрела за ней, пожалуй, лучше, чем иная родная мать.

Между тем мать моя, всегда помогавшая отцу в его нелегкой работе экспедитора, начала хворать, и я все регулярнее начал помогать отцу. Трудно еще было с квартирой, потому что жилье в новостройках стоило очень дорого, до 60 злотых за одну комнату. Но однажды нам повезло, и мы сняли квартиру на пятом этаже на площади Железной Брамы, недалеко от Саксонского сада. Мы были очень довольны, и казалось, жизнь наша начинает входить в колею.

Но это счастье длилось очень недолго.

  1. Варшава под бомбами

В Европе становилось все тревожнее и опаснее. Бесноватый ефрейтор с усиками бешено лаял с трибуны. В Польше была проведена частичная мобилизация, и армия уже в течение нескольких месяцев стояла вдоль границы с Германией. В это лето 1939 года мать моя, а твоя бабушка серьезно занемогла – сердце. В родительской квартире пахло лекарствами, а потом мы вывезли маму на дачу под Варшаву.

К тому времени все мои сестры, а твои тетушки уже были замужние, правда, еще без потомства.

Несмотря на то, что я читал прессу, трудно было нам всем разобраться в той закулисной политической игре, которая велась где-то там, в верхах.

И так до того памятного 1 сентября 1939 года, когда над Варшавой появился первый немецкий самолет.

Дальше все покатилось с быстротой киноленты.

Едва мы успели привезти с дачи мать, как начались воздушные бомбардировки Варшавы.

Не трудно было немцам воевать с Польшей, которая по старой традиции строила свою армию на кавалерии. На парадах все эти уланы с флажками на пиках выглядели весьма красочно, но танки трудно рубить саблями. Вскоре Варшава была окружена, и я с Полеттой решили уйти из города.

К утру мы очутились километрах в тридцати от Варшавы, в местечке Кагушин. У сожженных домов лежали трупы жителей местечка. Единственным уцелевшим зданием был костел, стоявший в стороне.

Мы пошли дальше и тут же за местечком наткнулись на немецкий патруль. Нас обыскали. «Юде?» – спросил у меня верзила солдат с прыщеватой звериной мордой. «Да», – ответил я ему. «Сейчас пойдешь под пулеметы!» – сказал он мне.

Я придвинулся к нему поближе. Полетта сказала мне потом, что она сразу же поняла мое намерение. Я решил сорвать с пояса у немца гранату и вместе с ним отправиться в лучший мир.

Однако нас повели не под пулеметы, а в сторону костела, битком до отказа набитого людьми. Здесь были и евреи со свитками Торы, и ксендз, короче, все уцелевшие жители Кагушина плюс тысяча беженцев. Несмотря на высоту костела, дышать было все труднее. Немецкие офицеры, взобравшись на хоры, крутили киноаппарат, чтобы послать первые кадры в «фатерлянд». По пути из Варшавы я и Полетта натолкнулись на железнодорожный состав с экспортной тушенкой. Мы захватили с собой несколько банок и теперь разделили их между стоявшими рядом.

Никто из находившихся в костеле не знал, что, собственно, произойдет с нами дальше. Одни говорили, что костел подожгут, другие еще что-либо. Так прошла ночь, и к утру мы убедились, что немецкого караула нет и в помине. Выломав двери костела, люди рассыпались кто куда. Помню, это было воскресенье. Многие крестьяне из окрестных деревень пришли в местечко, и, о диво, на руинах домов тут же началась торговая жизнь. Кто-то продавал сигареты, кто-то еще что-то.

Между тем среди собравшихся прошел слух, что приближаются русские войска. Об этом сообщил нам какой-то возчик. Я было не поверил, но он протянул мне пачку корешков нежинской фабрики и сказал: «Кто хочет к Советам, идите в сторону Буга».

Но Варшава всё еще не была взята, и мы с Полеттой решили пробыть некоторое время в деревне. Мы отошли километров на 10 от Кагушина и поселились в сарае у одного из крестьян. Изредка в деревне появлялись немецкие кавалеристы, а в остальном все было тихо, как будто войны и не было.

Дней через 10 мы узнали, что Варшава сдалась, и мы решили вернуться, чтобы узнать о судьбе своих родных и близких.

Пешком, временами подсаживаясь на подводу, мы к утру прибыли в Варшаву, а вернее на правый берег Вислы, в Прагу. Издалека казалось, что город цел и невредим, но вскоре нашим глазам открылась горестная картина разрушения. Следовало, пожалуй, удивляться, что еще что-то уцелело. Ведь немцы более трех недель бомбили город ежедневно и обстреливали артиллерийскими снарядами. По-видимому, разрушение города старыми видами оружия требует определенного времени. На перекрестке одной из улиц мы распрощались, Полетта поспешила к своим родителям, а я направился на Францисканскую-30. С замирающим сердцем подошел я к этому дому, который один лишь остался цел в этой части улицы. У ворот я встретил соседа, который сообщил мне, что все целы и невредимы. Я поднялся на третий этаж, и вот я уже обнимаю плачущую мать.

Потом я пошел на свою квартиру, где все тоже было цело, и даже получил хлебные карточки. Уж так заведено, что пока теплится жизнь, надо питаться. На улицах полно немецких солдат. С видом победителей они расхаживают по городу, что-то покупают, а кое-где берут и так. Везде полным-полно уличных продавцов, торгующих чем попало. Люди куда-то спешат, и весь город похож на потревоженный муравейник. Через несколько дней утром я захожу к родителям, где меня застает облава, евреев гонят на работу – тушить горящий кокс. Мы шагаем почти через весь город, кое-где нас встречают насмешками. Наша колонна – радость для антисемитов. Много евреев, особенно молодежь, уходит тогда к Бугу, к Советам. Мои родители и слушать не хотят о таком варианте.

«Куда ехать, чего ехать, что мы, немцев не видали в той войне», – говорит мой отец.

На семейном совете принято решение – мне и шуринам уходить, ведь женщин, детей и стариков никто трогать не будет.

Десятки подвод, а вместе с ними и мы, тянутся на восток. Дня через два мы поздней ночью достигаем демаркационной линии, и я увидел первого советского командира. Как свободно владеющий русским, беседу веду я. Командир интересуется нашими профессиями, а потом говорит: «Идите вон туда к станции, утром будет поезд в сторону Белостока». Поезд состоит из товарных вагонов, но мы не обижаемся. Вообще, вся эта шумная, преимущественно молодежная толпа производит впечатление шумной экскурсии. Никто из нас не предполагал, что впереди долгий путь скитаний.

  1. Временная жизнь

Вот мы и в Белостоке, городе, полном беженцев, красноармейцев и еще каких-то неопределенного вида людей. Бойко идет торговля, особенно часами. Часть товаров поступает из Варшавы. По-видимому, многие посвятили себя этому делу. Спустя несколько дней мы уезжаем в Барановичи. Как-никак, наша семья прожила там лет 5-6, все нас знают, уже в течение многих лет экспедиционная контора отца обслуживает барановичских купцов.

Я поселился у своего двоюродного брата Соломона Цейтлина. Вернее не у него, а вместе с ним у его хозяйки Мирль Наркунской. Это бойкая дамочка, у которой любая работа спорится, замужем за Наркунским. Он, грузный мужчина, припадающий на правую ногу, торгует скотом и слушается во всем свою жену. Мой двоюродный брат Соломон уже давно живет в Барановичах и работает секретарем Общества купцов. Он старый холостяк, и злые языки поговаривают, что в этом виновата его хозяйка Мирль. Во всяком случае, смотрит она за ним хорошо, и он у нее на полном пансионе.

Соломон живет в восторженном угаре. Он всегда слушал по радио Москву и придерживался левых взглядов. Теперь, когда сама Советская власть пришла к нему в Барановичи, чего же больше? Один из его друзей, без пяти минут адвокат, некий Садовский принимает горячее участие в организации местной рабочей гвардии, нечто вроде временной милиции. Он предлагает и мне вступить в ее ряды. Оружия у нас нет, но есть красные нарукавные повязки, и мы усердно выполняем всякие мелкие поручения – уличный порядок и другие местные дела.

В Барановичах тоже полно беженцев и слухов, всевозможных и разных. Из рядов рабочей гвардии меня вскоре отправляют в распоряжение формирующейся железнодорожной милиции. Я получаю наган, удостоверение инспектора АХО, и приступаю к исполнению своих обязанностей.

Начальник доротдела, капитан или майор милиции Дорофеев, показывает мне на сундук с польскими злотыми и говорит: «Это все надо израсходовать, давай, покупай!» И я начинаю покупать дома с обстановкой, мотоциклы и уже не помню, что еще. Моей работой все довольны, и я получаю повышение – становлюсь старшим инспектором. В общем, меня ожидала блестящая милицейская карьера, если бы не анкета, которую я заполнил со всей наивностью и правдивостью. Меня, конечно, освобождают от работы.

К тому времени ко мне в Барановичи приезжают Полетта и Суламифь, и мы снимаем комнату, фактически это бывший небольшой магазинчик. Кроме нас занимает место на койке мой бывший родственник, муж Марылиной сестры. Аккуратный господин, который, несмотря ни на что, продолжает со всей серьезностью и аккуратностью класть брюки под тюфяк.

Приехала также моя старшая сестра Лотка, она с мужем живет в Лиде, где ее супруг работает на обувной фабрике. Еще один мой шурин Игнаций работает бухгалтером в столовой. Второй шурин, муж Мани, уже не помню где. Одним словом, все как-то устроены, хотя все это носит какой-то временный характер. Мы переписываемся с Варшавой. Сначала письма не внушают особой тревоги, но затем становятся все более унылыми. Я и Полетта посылаем своим родителям продуктовые посылки.

Между тем в Барановичах проводится паспортизация, и все просившие право временного убежища ночью вывозятся куда-то на восток. Увозят и Игнация, моего шурина. Муж Мани был где-то в командировке и поэтому уцелел.

Как это ни странно, из Варшавы приходит человек с письмом от родителей Игнаца с просьбой, чтобы он вернулся в Варшаву. Но Игнац уже давно где-то на востоке. И поэтому с посланцем уходит муж Мани.

Я еще до сих пор не могу понять, какую же хитрую политику вели немцы по отношению к евреям, если родители Игнаца могли прислать такое письмо где-то в конце 1940 года.

Я и Полетта получаем советские паспорта, правда, с оговоркой, что они действительны только в пределах Западной Белоруссии. Но паспорта это одно, а зарабатывать на жизнь необходимо, и я устраиваюсь бухгалтером на лесопункте, расположенном в доме какого-то помещика.

Кругом запущенный сад и дом, в зале которого по воскресеньям пляшут деревенские парни и девчата. Я учитываю ежедневную вырубку. О бухгалтерии у меня нет никакого понятия. Кое-что мне объяснил мой начальник в Барановичах, в остальном руководствуюсь чутьем и логикой. Хотя я получаю немного, но нам хватает. Ведь продукты здесь в деревне дешевые. Я иногда думаю о том, что было бы, если бы помещик увидел, что творится в его доме. «Хамы» танцуют, проживает в комнатах «жид». Жить здесь летом одна благодать, работы немного, и я не спеша веду свои записи. До того дня, пока вдруг не открылась дверь, и какой-то товарищ спросил: «Где директор?» Я ответил, что понятия не имею. Вот и весь наш разговор. Однако этого было достаточно, чтобы не понравиться высокому гостю. Оказалось, что это был секретарь райкома… Меня освобождают от занимаемой должности. Я сажусь за стол и пишу письмо на имя Сталина. Я действительно не понимал, чем я не угодил тогда начальству. Через некоторое время меня вызывают к прокурору по вопросу моей жалобы. Но к этому времени мы уже переехали в Городище, где я устраиваюсь главным бухгалтером Райпромкомбината, а Полетта поступает на работу в Госбанк. Моя дочь Суламифь живет в Барановичах и учится на профессионально-технических курсах.

В начале июня 1941 года меня направили на курсы повышения квалификации в Минск. Я попрощался с Суламифью, махнул рукой Полетте, окна Госбанка выходили на площадь, где останавливались машины, и укатил.

Разве я предполагал, что никогда больше их не увижу?

Окончание следует

Опубликовано 05.04.2018  19:36