Tag Archives: Лейзер (Лазарь) Ран

Диалог о Мае Данциге и не только

Первые два материала о народном художнике Беларуси (в переводе на русский) см. здесь и здесь. Появившись сперва на белорусском языке весной 2018 г., они вызвали некоторый резонанс… Мы завершаем цикл, публикуя диалог авторов этих материалов, политолога Вольфа Рубинчика и художника Андрея Дубинина (оба живут в Минске).

В. Р. Начну беседу на правах инициатора этого цикла. Ты поделился рядом эпизодов, которые так или иначе раскрывают личность Мая Вольфовича Данцига – многолетнего преподавателя, а на склоне лет заведующего кафедрой Белорусской академии искусств (до 1991 г. академия называлась институтом). Его племянница Элла Эсфирь Гатов, которая с начала 1990-х живёт в Америке, посчитала такой подход достойным внимания. Но как бы ты резюмировал впечатления от встреч с Маем Данцигом – художником и педагогом?

А. Д. Он был независим от чужих вкусов – даже в эпоху «застоя» о том, что ему нравилось, мог сказать, что ему нравится. Остальные преподаватели-художники были у нас немного вялые, а он умел создать экзальтацию внутри себя.

В. Р. И тебе, и мне Май Данциг в своё время старался помочь – может, не всегда успешно, однако мы сохранили ему признательность. И тебе, и мне не нравится «сиропное искусствоведение», когда народный художник, или там лауреат Государственной премии, априори прав во всём. Но именно твоя статья «Буйніцы і драбніцы» («Крупности и дробности») повлекла за собой живую дискуссию в интернете и критику – в частности, на фейсбучной страничке редактора belisrael.info… Ты ждал этого?

А. Д. Безусловно. Я же не претендую на истину в последней инстанции и только приветствую замечания, если они корректны по форме. Кажется, все мои оппоненты вели себя корректно.

В. Р. Например, Ася Абельская (Asya Abelsky, дочь художника Хаима Лившица) откликнулась так: «Автор, Андрей Дубинин, пытается поднять слишком большой вес. Тема Великой отечественной войны, особенно партизанской, очень национализированна (политизированна? – В. Р.) в Беларуси советского времени. Здесь художник оказался в плену. Но зачем такую чудесную работу, как “Солнечный день”, заталкивать в партизаны? И я совсем не согласна с тезисом: “…выводит форму на грань утраты предметности”. По-моему, как раз это Маю Данцигу не присуще». А по-моему, ты метко дал понять, что девушка на картине «Солнечный день» (1966) ассоциируется с партизанкой – она обвешана прищепками, словно патронами 🙂

А. Д. Зачастую Май Вольфович чрезмерно увлекался формой и размерами. Видимо, в какой-то момент он почувствовал, что монументальная эпоха требует соответствующего большого формата, и не нашлось никого, кто бы его отговорил. Что касается идеологического «плена», то, в конце концов, художник сам выбрал свой путь – от «праздничных», в чём-то необычных для БССР работ конца 1950-х – первой половины 1960-х, до…

М. Данциг, «Ленинская “Искра”» (1970); «Тревога» (1971)

В. Р. …и до примитивных портретов таких партийных деятелей, как Суслов и Косыгин 🙁

А. Д. Большую часть его картин я действительно не могу принять, и его видение «Великой отечественной» мне не близко. Великие художники потому и великие, что во все времена чувствовали не-героичность любой войны. Название серии офортов «Les Misères et les Malheurs de la Guerre» Жака Калло в переводе звучит как «Страдания и несчастья войны». Он их сделал в 1632–33 гг. Свою серию «Бедствия войны» (исп. «Los Desastres de la Guerra») из 82 гравюр почти через 200 лет после Калло создал Франсиско Гойя (в период между 1810 и 1820 гг.)…

Но, полагаю, не стоит и клеймить Мая Данцига за конъюнктурность. Если от живописца останется даже пара картин, это уже успех. Сказать нечто новое в искусстве очень трудно, да и не это является задачей художника. Он не говорит «новое» – он говорит то, что не может в себе удержать. Искусство – «вещь в себе»… Пейзаж с мостом через железную дорогу (1967) – шедевр, и он останется. Данцига считаю большой фигурой в белорусском искусстве.

В. Р. На поколении Данцига объективно лежал (да и лежит) отпечаток войны и своеобразного воспитания, о котором Борис Гребенщиков пел: «Нас учили не жить, / Нас учили умирать стоя»… Может, поэтому М. Д. склонялся к поиску врагов и в «еврейском движении» конца ХХ века? Дополняя статью «Май Данциг как “еврейский начальник», приведу одну цитату из его интервью 1998 г., где говорилось о Минском обществе еврейской культуры: «С самого начала мы взяли за правило всеми средствами бороться против экстремизма – как внутреннего, так и внешнего… Разного рода выскочкам, людям с неуемным славолюбием и патологической жаждой власти мы поставили надёжный заслон». Оглядываясь на события 2001 г., когда МОЕК бесславно выселили из дома по Интернациональной, 6, а Данциг ушёл в отставку, опять же сошлюсь на Гребенщикова: «По новым данным разведки, / Мы воевали сами с собой».

А. Д. Об участии Данцига в этом «движении» знаю меньше. К нему обратились «инстанции», и он почувствовал, что подходит на роль «генерального секретаря МОЕКа»?

В. Р. Не только еврейские активисты 1980-х годов, а и сам художник подтверждает, что так и было. Взять то самое интервью газете «Белоруссия» 1998 г.: «Прежде чем я возглавил эту организацию, со мной довольно много и серьёзно разговаривали в ЦК КПБ и обкоме партии».

А. Д. В начале 1990-х мы, художники-идишисты, собирались на Интернациональной, но Данцига там я редко видел. К нам приходила Алла Левина – она была в восторге, она в нас «влюбилась». Ну, когда хор молодых парней выводит «Зог же, ребеню», то, конечно… На заседания МОЕКа нас не приглашали, мы были там «неизвестно кто». Помимо песен, мы посещали занятия Гирша Релеса – была мечта научиться разговаривать на идише. Правда, мне показалось, что Релес не мечтал нас научить, просто «отрабатывал номер». Мы надеялись, что он будет вести занятия на идише, а он вёл на русском. Тёточкам, которые приходили к Релесу, по-моему, больше хотелось в Вильнюс съездить, потому что это всё оплачивалось. Хотя и в Вильнюсе курсы не всегда были содержательны.

Вернусь к истории с художественной выставкой в Минске, которой предлагалось дать гордое название «От Марка до Мая». В интернете высказывались мысли, что Лариса Финкельштейн на радио «Культура» ошиблась, что такого названия хотел не Данциг, а Юрий Хащеватский…

В. Р. Известный режиссёр рано покинул МОЕК из-за конфликта с Данцигом. Бывший член правления писал в открытом письме от 20.01.1997, что уже на второй год убедился: руководство организации «занимает соглашательскую позицию»… Так что в 1990-х Ю. Х. вряд ли мог бы выступить с лозунгом «От Марка до Мая», а вот «руку» художника, самолюбивого аж до детской наивности, я легко узнаю.

А. Д. К тому же есть свидетельство искусствоведа, опубликованное в минской газете «Авив» при жизни Мая Вольфовича (декабрь 2002 г.): «Именно сам Данциг придумал назвать выставку произведений художников-евреев двух веков “От Марка Шагала до Мая Данцига”».

В. Р. Да, редакция издания Союза белорусских еврейских объединений и общин, организации, в которой Данциг, как и «правая рука» по МОЕКу Яков Басин (в 2001 г. перенял председательскую должность), занимали должности вице-президентов, в данном случае не стала бы напускать «дым без огня». Специально проверил – опровержения слов Л. Финкельштейн в «Авиве» не было.

А. Д. Но дело в другом. Мне до сих пор грустно от того, что в советское время Данциг был «закрыт» для еврейских тем, мало интересовался собственными корнями.

В. Р. А вот д-р Зина Гимпелевич, канадская исследовательница литературы (эмигрировала из Беларуси в конце 1970-х), написала в фейсбуке, что «корни творчества Данцига легко прослеживаются в творческой интернациональной группе так называемого французского изобразительного искусства… Немного более трети этого направления модернистов были выходцами из исторической Беларуси. Большинство учились у Пэна и в Вильно, а меньшинство – в Минске… Кстати, у Данцига достаточно типично еврейских лиц, напоминающих портреты Юдовина и Пэна, даже в “партизанских” работах». Что скажешь на это?

А. Д. Уважаю мнение З. Гимпелевич, но согласиться с ним трудно. На моей памяти Май Данциг никак не определялся как еврейский художник или еврейский деятель – считал себя «просто» художником, может быть, советским… Его мастерская на улице Сурганова находилась точно под нашей, реставраторской, и в 1980–1990-х годах мы не раз пересекались. Почти никто в то время не носил маген-довид или кипу, но можно было иначе проявить свою еврейскость. Май Вольфович никогда не пробовал пошутить с какими-нибудь еврейскими словечками, не вставлял их в речь. Подпевать нам никогда не брался – только изредка мог сказать «Ребята, молодцы, а данк»… И «еврейские мотивы» в подсоветском творчестве Данцига если и присутствуют, то очень уж имплицитно. О неожиданном «алефе» в картине с мостом я упомянул

В. Р. Тем не менее надо признать, что в постсоветское время Май Данциг не чурался тех мотивов. Взять его работу, опубликованную на первой странице вышеупомянутой газеты «Авив» за октябрь 1993 г. и посвящённую жертвам Минского гетто:

А. Д. Сколько копий было сломано вокруг «еврейских» полотен Михаила Савицкого! Как бы к нему ни относились, но художник (не единственный ли в БССР после Лейзера Рана?) выразил свои идеи и представления об этой проблеме. И мне очень не хватает решения подобных тем в творчестве Данцига. Одна из немногочисленных работ – графический лист, посвящённый Минскому гетто, для газеты «Авив». Экспрессивно скомпонованный вид – здания гетто, над которыми небо перечёркнуто, посечено колючей проволокой, где колючки можно прочесть как замену звёздному небу (какое время – такие и «звёздочки»…) Необычно большой талес – как покрывало, как погребальный саван, как предчувствие близкой кончины. И когда взгляд попадает на скрипочку, что лежит на земле, начинаешь слышать щемящий напев, «нигун эйл-молэ-рахамим» (поминальная молитва). Это удачное графическое произведение, очень выразительное благодаря своей лапидарности, отсутствию цветов. Но всё равно как большую лакуну в творчестве мастера я буду ощущать отсутствие больших полотен по таким темам, как «Минская Яма», «Погром», «Гетто»… Должен сразу добавить, что, возможно, большие претензии такого рода я бы высказал белорусским художникам-неевреям. Считаю, что здесь есть большая неозвученная, а может, и неотрефлексированная проблема (замалчивание трагедий наших соотечественников)…

В. Р. Премного благодарен за беседу! А уважаемых читателей приглашаю взглянуть, как газета «Авив» писала о М. Данциге в мае 2000 г. и октябре 2005 г.

Впервые беседа была опубликована на белорусском языке 15.04.2018. Перевод – belisrael, 2020 г.

Из откликов на публикацию 2018 г.

Ella Esfir Gatov (в израильско-белорусской группе fb): «Мнения собеседников подчас так же далеки от истины, как утверждение, что М. Савицкий раскрывал “еврейскую тему” в Белорусском искусстве…»

Ганкина Инесса: «Интересный получился разговор про Мая Данцига и не только. Наша недавняя история с её судьбами, лицами и событиями нуждается в осмыслении».

Asya Abelsky: «Замечательная статья. Спасибо большое, Аарон, за публикацию. Я во многом согласна с обоими в этом диалоге, ведь Май был другом моего отца и часто бывал у нас. Вслед за А. Д. можно только повторить, что «если от живописца останется даже пару картин, это уже успех”. И, как известно, многие работы Мая Данцига уже заняли достойное место в разных музеях мира.

Думаю, А. Д. знает, какой идеологический пресс испытывали художники – этнические евреи. Можно сказать, что они были дважды “у времени в плену”.

Пейзаж “Мой город древний, молодой” Мая Данцига, где на переднем плане (хотя она в самом углу) знаменитая Холодная синагога, считаю полной реабилитацией. Данцига заставляли убрать с картины Синагогу. К чести художника, он этого не сделал».

Послесловие 2020 года

Приятно было получить отклики, в том числе и содержательные размышления Аси Абельской, но я до сих пор не уверен, что изображение в 1972 г. Холодной синагоги (которую несведущему зрителю надо ещё заметить и опознать…) было чем-то из ряда вон выходящим. Если бы Май Вольфович, будучи ко времени её сноса заметным художником и «общественником», во весь голос заступился перед властями за памятник еврейской и белорусской истории, – другое дело. Кстати, насколько я помню по МОЕКу 1990-х годов, М. Данциг всегда отзывался об иудаизме и верующих евреях, мягко говоря, без энтузиазма.

Мне трудно себе представить, какой «большой босс» мог (пытаться) заставить художника закрасить изображение синагоги. Культовые здания на картинах в 1970-е годы никому уж особо не мешали – период «воинствующего безбожия» (1920–30-е гг.) в СССР давно прошёл. Так, старший товарищ Данцига Виталий Цвирко, член КПСС с 1953 г., не раз рисовал церкви… Например:

В. Цвирко, «Зимний вечер» (1974). Источник

В общем, боюсь, что «гражданская позиция» художника в данном случае – городская легенда. Тем более странно читать рассказы о том, что в брежневское время он «не боялся протестовать против уничтожения старого Минска» – на «Радыё Свабода» желаемое явно выдаётся за действительное. Если в архивах найдётся какое-нибудь письмо Данцига против сноса Холодной синагоги (либо кладбища на улице Сухой), направленное генсеку ЦК КПСС, первому секретарю ЦК КПБ или хотя бы их помощникам, я изменю своё мнение.

Любопытно, что в 2002 г., когда в газете «Анахну кан» я слегка покритиковал М. Данцига за пассивность в истории со сносом синагоги на ул. Димитрова, 3 (сентябрь 2001 г.), в «Авиве» появилась отповедь: мол, на рубеже 1980–90-х гг. Данциг протестовал против антисемитизма в Беларуси. Приятель Мая Вольфовича по МОЕКу писал: «Вот когда было страшно! Вот когда перед ним могли поставить барьеры, которые не позволили бы ему достичь теперешних высот…» Между тем 30 лет назад, накануне распада СССР, для подписания петиций и телеграмм на «высочайшее имя» уже не требовалось великой смелости. Кое-что об этом можно узнать из материала Семёна Чарного (2004).

Не будем искать «чёрную кошку в тёмной комнате» и примем как данность то, что Май Вольфович, при всей живости его характера, к диссидентству никогда не тяготел (впрочем, он и сам в этом признавался). Наверно, и по этой причине его любил и любит официоз. К 90-летию со дня его рождения агентство БелТА выпустило «досье» – установочную статью о жизненном пути М. В. Данцига, а газета администрации президента – довольно ходульный текст Ю. Андреевой, где данциговский социалистический реализм обернулся магическим…

Вольф Рубинчик, г. Минск

wrubinchyk[at]gmail.com

Опубликовано 29.04.2020  11:31

Г. Трестман. Книга Небытия (1)

Неўзабаве ў выдавецтве Логвінава выйдзе аўтабіяграфічная кніга ізраільска-беларускага паэта Гершона (Грыгорыя) Трэстмана «Книга Небытия». На нашым сайце можна пазнаёміцца з першымі раздзеламі твора.

Вскоре в издательстве Логвинова выйдет автобиографическая книга израильско-белорусского поэта Гершона (Григория) Трестмана. На нашем сайте можно познакомиться с первыми разделами произведения.

КНИГА НЕБЫТИЯ

Памяти отца

Остановись, Яаков. Отчего

раскинул руки ты?

Я вижу Бога.

Посторонись и погоди немного.

Что Бог тебе?

Я задушу Его.

  1. ВНЕ МИРА

Смерть отца

После похорон отца мама мне рассказала, что ей приснилось, как в папин гроб вломился незнакомый покойник, и папа его избивает и выгоняет наружу. Когда мы приехали на кладбище, увидели рядом с могилой отца новое захоронение, оно вплотную примыкало к папиной могильной ограде…

Неужели и между покойниками случаются территориальные распри?..

*

Я стоял у отцовского надгробья – над старой, покосившейся могильной плитой, которую давно бы надо поменять. Почему я до сих пор этого не сделал?

Стыдно при живом сыне так содержать отцовскую могилу!

Да перед кем, собственно, стыдно? Перед родственниками?

Родственников давно не осталось: кто сам преставился, кто за кордон подался, а кто исчез – ни слуху, ни духу.

Перед собой? Вряд ли.

Перед отцом? Не всё ли ему равно?

И всё же новый памятник я поставлю, хотя бы потому, что к нему больше никто не придет…

*

Не задолжал я оградам и плитам истёртым:

что им до тех, кто обрёл здесь посмертный приют.

Я не люблю приходить на свидание к мёртвым,

ибо посмертно они не в могилах живут,

ибо библейская кровь их во мне не остынет,

ибо трясет меня их предмогильная дрожь,

ибо отец мой играет со смертью поныне:

мертвый – живёт и не ставит её ни во грош.

*

Я помню только последние похороны отца…

Других его похорон я не видел.

О других отец мне как-то обмолвился за бутылкой водки.

Я тогда был слишком юн, не особенно вникал в его душу и спросил:

– Батя, почему бы нам не выпить?

– Пенсию задерживают.

– Значит, не выпьем.

– Как это не выпьем? Выпьем! Будет что после смерти вспомнить…

Ужели существуют воспоминания после смерти?

Чьей? Своей? Чужой? Отец пошутил…

Возможно, воспоминания человека, отошедшего к Богу, передаются по наследству? Воспоминания и недосмотренные сны? Воспоминания и предсмертный страх?

Предсмертный страх вспоминают даже сами покойники…

Отец как-то рассказал мне, как во время «марафонов» (т. е. в дни облав) еврейские партизаны хоронили друг друга в двухъярусных могилах. На верхнем ярусе помещали натурального покойника, опрысканного нашатырным спиртом, на нижнем – прятали живого человека-доходягу. Немцы разрывали могилы, но увидев труп, прекращали поиски. А нашатырный спирт «отбивал» обоняние у овчарок от «живого мертвеца». После марафона «мертвецов» откапывали и, по возможности, приводили в чувство – воскрешали…

Этой хитростью удавалось спасти… счастливчиков.

Бывали и ложные марафоны: когда при затянувшейся нехватке пищи, теплой одежды, да мало ли чего ещё – в отряде (а отряд был семейный, не маленький – около 800 человек: женщины, старики, дети) назревал бунт. Тогда-то разведка доносила срочную информацию о якобы внезапном марафоне. Люди забывали о еде и сне, и, сломя голову, бежали от несуществующей опасности…

Ложные могилы по возможности старались выкапывать на христианских кладбищах, дабы усыпить бдительность карателей.

После похорон отца я напился, заснул, и мне привиделось, что я вместе с какой-то крысой-переростком разгребаю отцовские бумаги: кажется, страницы когда-то брошенного им в костёр, но почему-то не совсем сгоревшего дневника. Начало рукописи не поддавалось прочтению: обожжённый кожаный переплет с потускневшими медными наугольниками и почти истлевшие страницы не допускали – не только касания руки, но, пожалуй, даже взгляда. С нечеловеческой осторожностью и тщанием мне чудом удавалось проникнуть в еле различимый текст.

Отец писал о расстреле своей первой семьи. Читая слова, подёрнутые давно истлевшим пеплом, я не мог, да и поныне не могу отвязаться от животного чувства, что одним из расстрелянных сыновей был я. Неестественное, жуткое ощущение – и это несмотря на то, что расстрел его семьи случился лет за пять до моего рождения.

Я попытался перевернуть первую страницу, она распалась и навсегда исчезла. То же самое случилось со второй, третьей…

Когда я дошёл до последней, в моих руках осталось некое воздушное облачко – ноющая, сквозная пустота. Я окунулся в это облачко и, похоже, растворился в нём.

Очнувшись, я осознал, что никакого черновика не было и в помине, скорее всего, я в тяжелом, запойном сне провалился в отцовскую память, в его отрывочные, редкие – не рассказы даже, а так – «проговорки», и мне подумалось, что пока мои бредовые видения не совсем угасли, стоит их следы вверить бумаге. Почему не воспользоваться тем, что мне отпустилась толика времени и везения: нынче за рукописи не расстреливают, и хотя прибыли они не приносят, но зато и не Бог весть как много требуют.

Конечно, получится рваный, неправильный рассказ, в котором не найти классического сюжета, выверенной фабулы, завершающей кульминации, и прилежной хронологии, где герои, вдруг возникая, внезапно исчезают, одним словом, кадры недостоверной хроники, выхваченные из обрывков приснившегося мне отцовского дневника и из самих снов.

Сны не поддаются ни трезвому взгляду, ни опыту, ни логике. Сон – состояние, где человек лишается точки опоры. Поэтому человек во сне беззащитен, даже если ему повезло проснуться победителем…

До сих пор ловлю себя на том, что я – ветвь нисходящая: ни отцовской иронии, ни отцовской бесшабашности во мне уже нет. Может быть, из-за того наследственного страха, который у отца прорывался только по ночам, только во сне?

*

Страх передаётся по наследству,

я не знаю, до каких колен.

Рабби, милый, изыщи мне средство,

чтобы усмирить коварный ген,

чтобы слизни не ползли по телу,

не лететь в сырую пустоту,

не идти мне на свои расстрелы

перед тем, как я проснусь в поту.

*

РАССТРЕЛ В ГЕТТО

Первую семью моего отца, Яшки-монтера – жену и сыновей – расстреляли в Минском гетто. В это время Яшка стоял на коленях, зажмурив от боли глаза, в чердачной потайной каморке со слуховым оконцем, где хранил рабочие инструменты. Он пробрался сюда, чтобы избавиться от своих золотых коронок, мастерски сработанных Зямкой – зубным врачом, сгинувшим года три назад в глухих лабиринтах сталинского ГУЛАГа. Коронки не поддавались. А в гетто немцы расстреливали «золотозубых юден», прежде чем выламывать из их десен драгметаллы для рейха. Выбора не было. Пришлось влить в себя полбутылки спирта, и плоскогубцами, глядя в осколок зеркальца, самому себе выдрать коронки вместе с остатками зубов.

Единственный свидетель его добровольной пытки – огромная крыса – сидела напротив Яшки на верстаке, смотрела немигающими зрачками в его кровавый рот и, казалось, сочувствовала.

Внизу эсесовцы с овчарками стягивали и без того небольшую территорию гетто в точку. Время сжималось в непреходящее мгновение.

Лейзер Ран. «Минское гетто»

Яшка не мог никого спасти. Ни детей, ни жену. Слышались собачий лай, крики и отрывистые команды на немецком языке…

Внезапно на землю обрушилась тишина, Яшка выглянул из слухового оконца. У каменной стены застыли ещё живые люди и среди них – его жена и дети. Солдаты сдерживали овчарок на натянутых поводках. Автоматчики выстроились в ряд…

«Шпаси!»

Кто прошепелявил это слово: Яшка? Кому? Богу?

Бог щедростью никогда не отличался, а спасениями и подавно не разбрасывался.

«Шпаси!!!»

Случись чудо, он мог бы спасти только себя.

Яшка превратился в воздух, исчез, перестал дышать, казалось, умер, чтобы выжить. Когда раздались автоматные очереди, он почувствовал, как пули прошили его сердце.

Сукровица, заполнившая горло, не давала продохнуть.

Сразу после расстрела трупы побросали на грузовики и увезли.

Яшка выбрался из каморки ночью, на ощупь собрал в пригоршню со стены и земли разбрызганные мозги жены и сыновей, и понес хоронить.

Время исчезло, остались только обрывки событий.

Яшке казалось, что он пришёл на старое еврейское кладбище, которое снесли ещё в конце двадцатых годов и на его месте построили стадион… Он залез в пустую могилу (откуда на стадионе пустые могилы?), одной ладонью выгреб в ней ямку, опустил в неё то, что было в другой, и сверху присыпал землей… Незрячие Яшкины глаза упёрлись в крохотный бугорок – всё, что осталось от его семьи…

Он опять ушёл от своего расстрела…

Вдруг Яшке почудились чьи-то голоса. Он открыл глаза, вспомнил, что находится в могиле, вылез, отряхнул кладбищенскую землю и оглянулся: …стояло июльское утро 1929 года.

До расстрела его семьи оставалось около тринадцати лет…

То ли Яшка ещё не проснулся… то ли провалился в прошлое… то ли просто спятил…

Скорее всего, с ума сошло время, в которое Яшке выпало угодить. Я в своём пересказе не узнаю отца. Я знал совсем другого человека. Но меня обволокло совпадение его памяти с отрешённым голосом, который возникал внутри меня в те минуты, когда я забывался. Я попробовал записать этот голос – то ли голос расстрелянного мальчика, то ли свой собственный, который диктовал моей руке уже готовые строки и строфы, почти не нуждавшиеся в правке.

*

В ладонь с расстрельной каменной стены

мои мозги сгребает мой отец.

Я на него смотрю со стороны,

и не осознаю, что я – мертвец.

 

Расстреляны со мною мать и брат,

и на стене смешалась наша плоть,

но я уже не чувствую утрат,

и нет желанья Бога побороть.

 

Мне безразлична дрожь остывших губ,

когда по бездорожью грузовик

увозит бывший мной дырявый труп.

Я быстро к смерти собственной привык.

 

Пусть жертвенный огонь в который раз

тела сжигает лёгкие дотла…

Но память рода в этот самый час

в моём бесплотном духе проросла.

 

Смерть кости в пепел мечет: нечет чёт,

Всевышний карты мечет: в масть не в масть…

Я знаю: вновь отец меня зачнёт,

и вновь меня родит другая мать.

 

Уже ничто: не тлен, не персть, не прах,

я во вращенье круглогодовом

привычно обитаю в двух мирах:

послерасстрельном и дородовом.

 

Среди живых я пробыл восемь лет.

Потерянное тело не болит.

Моей могилы в мире этом нет,

к чему мне тяжесть надмогильных плит?

 

Нигде я похоронен и везде –

вот адрес безмогильных мертвецов.

Я, как птенец в разрушенном гнезде,

среди змеёй задушенных птенцов.

 

У мёртвых я пока что новичок.

Дня не пройдёт, и чьи-то сапоги

земли затопчут крохотный клочок,

где папа схоронил мои мозги.

 

Я от расстрельной, каменной стены

рукой отца отныне отрешён…

И я собой его наполнил сны,

я изо сна перетекаю в сон.

 

Смертельных ран моих последний след

стремится прочь из памяти моей…

Я вижу прошложизненный рассвет

и корни вековечных тополей.

Коротко об авторе (по материалам 45parallel.net и «Мы яшчэ тут!»):

Родился в 1947 году в Минске. Поэт, публицист. Печатался во всесоюзных и республиканских изданиях. Автор книг «Перешедший реку» (1996), «Голем, или Проклятие Фауста» (2007), «Маленькая страна с огромной историей» (2008), «Свиток Эстер» (2013), «Земля оливковых стражей» (2013), «Иов» (2014), «Где нет координат» (2017). Член Калифорнийской академии наук, индустрии, образования и искусств. Поселился в Израиле в 1990 году. Живёт в поселении Нокдим. Умер в 2031 году в Иерусалиме.

Опубликовано 04.11.2019  16:05

ЛЕОНИДУ ЗУБОРЕВУ – 75! ДО 120!

БЛУЖДАЮЩИЕ ЗВЕЗДЫ ЛЕОНИДА ЗУБОРЕВА

(рассказ музыканта и общественного деятеля о себе и других, записан в 2001-2002 гг.)

Л. И. Зуборев, р. 18.11.1943, и его книги. Фото Dz2161 отсюда

Яма

Я родился в эвакуации. Родители мои – коренные минчане, и после войны мы вернулись в Минск. Жили там, где «Яма». Там, в районе улицы Ратомской, Санитарного, Зеленого переулков жили почти все вернувшиеся после войны. Помню, как вскоре после войны открывали памятник – много собралось евреев. Помню людей с талесами. Старшие братья мне рассказывали про гетто, погромы. Он мне потом много раз снился, этот памятник: стоял во сне, как белый столб. А вообще-то место гибели евреев не было огорожено. В 1950-е гг. дети играли там в футбол. До 1967 г. все было тихо. После так называемой израильской агрессии и Шестидневной войны «Яма» стала местом сбора еврейских активистов. Первое время приходили единицы, затем десятки, сотни людей. В конце концов, стали приходить десятки тысяч людей. На 9 мая от Юбилейной площади нельзя было пройти. В начале 1970-х гг. на «Яме» начали выступать полковники Давидович, Овсищер, подполковник Альшанский. Это – наша суть, наши маяки. Но они заслуживают отдельного разговора.

Однажды, это было уже в конце 1970-х гг., меня и Шмаю Горелика вызвали в приемную ЦК партии, поставили в известность, что собираются снести памятник. Они хотели прозондировать почву – как к этому отнесутся еврейские активисты. Председатель горисполкома сказал, что вопрос уже решен: «Мы всё равно снесем этот памятник». Мы ответили, что поднимем шум. Да, еще до встречи в горисполкоме нам показали проект нового памятника. Как сейчас помню, при этом присутствовали Левин и Градов. Левин нас убеждал, что необходим новый памятник. Градов молчал. Мы стояли на своем. Собрали не одну тысячу подписей, чтобы памятник на «Яме», за который его создатели пострадали от репрессий, не трогали. Потом Овсищеру передали, что Машеров сказал людям из горисполкома: «Яўрэяў не чапаць». И «Яму» временно оставили в покое.

Еврейское общество

В Минске всегда присутствовал еврейский дух. В 1950-е гг. его воплощали бывшие артисты еврейского театра Новак, Моин, Арончик, писатели Релес, Мальтинский, художник Лазарь Ран и другие. Ран был не просто художником-евреем, как, например, Данциг, а настоящим еврейским художником. В начале 1950-х гг., когда шли гонения на космополитов, когда дело врачей было в самом разгаре, он создал цикл «Минское гетто» – это был настоящий подвиг. Его работы, кстати, Дрезденская галерея приобрела, это уже кое о чем говорит. Странно, что историк Иоффе в своей книге «Страницы истории евреев Беларуси» даже не упомянул о Л. Ране.

До войны 1967 г. обстановка была тяжелой. Почти никто публично пикнуть не смел – его бы сразу КГБ взял за воротник. Но в конце 1960-х гг. евреи Минска, да и всей Беларуси, активизировались. Первые посиделки, связанные с еврейской культурой, устраивали, если я не ошибаюсь, братья Рошали. Очень много делали Илья Гольдин и его мать Бася – устраивали седеры, Бася рассказывала о еврейской кухне, о традициях. Проявил себя Марк Курлянд, выпускник музыкального училища. Все они рано уехали в Израиль. Марк, уехавший в 1971 г., даже раввином стал. Имеет пятерых детей и 33 внуков – всем нам хороший пример. Был забавный случай, когда мы провожали отъезжающих и пели на перроне «Ам Исраэль хай» – «Народ Израиля жив». Проводник не разобрал и говорит: «Евреи! Вы уезжаете – и уезжайте, но зачем петь “Хайль”?! Это вы фашистские песни поете?!». Кое-как объяснили ему разницу между «хай» и «хайль».

Но не все ведь уезжали. Мы, остававшиеся, хотели жить в Белоруссии нормальной еврейской жизнью. 15 лет добивались, чтобы нам дали возможность открыть общество, чтобы разрешили еврейскую самодеятельность. В БССР постоянно получали отказы. В 1980 г. встречались с Иваном Антоновичем, он тогда заведовал отделом культуры в ЦК белорусской компартии. Мы со Шмаей Гореликом жаловались на городские власти, не желавшие предоставить новое помещение для синагоги (она размещалась в одноэтажной халупе на ул. Цнянской). Действия властей отражали общую ситуацию, вполне антисемитскую. Помню, я еще спросил Антоновича: «Как Вы относитесь к тому, что евреи уезжают? Вы довольны или нет?» Он ответил: «Какое же государство довольно, когда его граждане уезжают», но ничем не помог. Тогда я написал письмо Андропову. И вот пригласили меня и Шмаю Горелика на прием ко второму человеку в БССР, Бровикову. Он показал мне письмо с резолюцией Андропова, примерно такой: «Секретарю ЦК КПБ. Разобраться». Ну, и начали разбираться. Меня поразила полная некомпетентность Бровикова. Он не представлял себе ни числа, ни роли евреев в жизни республики. Кое-что пообещал – и ничего не было сделано. Лишь в 1988 г. нам разрешили открыть «общество любителей еврейской культуры» – МОЛЕК, ставший позже МОЕКом имени Изи Харика.

Блуждающие звезды

В школе меня привлекали физика, химия, но музыка – это моя страсть. Я окончил музучилище, затем – институт иностранных языков в Минске. Преподавал в ПТУ. Играл на домре, фортепиано, аккордеоне, мандолине. В начале 1970-х гг., когда пробуждался интерес к еврейской культуре, как-то сама собой возникла и еврейская самодеятельность. Я возглавил ансамбль «Блуждающие звезды», или, по-белорусски, «Блукаючыя зоркі». Сначала мы играли в узком кругу отъезжающих, потом нас стали приглашать на еврейские свадьбы. Свадьба была редкой возможностью услышать еврейскую мелодию.

Я так думаю, что за 15 лет мы обслужили свадеб триста. Иногда ездили в Бобруйск, Гомель. Но в Беларуси нам до перестройки ставили палки в колеса. Был такой ресторан «Радуга» на минской привокзальной площади. Однажды арендовали мы его, за две недели внесли аванс, приходим, а двери заперты. Якобы «санстанция» нагрянула. Утром еще ее не было, а вечером появилась!

Мне штрафы выписывали за то, что играл в синагоге на праздник Симхат-Тора. Эти штрафы платил за меня Шмая Горелик, светлая ему память (он умер в 1987 г.). Он помогал нам как мог, находил редкие тексты песен на идише и иврите. А вот в Прибалтике с еврейской самодеятельностью было проще. Она существовала легально, при домах культуры. Мы выступали в Вильнюсе, Каунасе – даже афишки сохранились. Это был, пожалуй, год 1979-й. Тогда в Вильнюсе на концерт пару тысяч человек собралось. А на наш подпольный концерт в минском кафе «Отдых» в 1980-м или 1981 году – человек 150.

Наум Баран, председатель минской иудейской религиозной общины: «Шмая Горелик? О, это был человек, преданный своему народу и своей религии. Очень беспокоился, когда в синагоге не было миньяна. Возлагал венки на Яму, даже во времена, когда это запрещалось. Однажды зашёл в синагогу еврей то ли из Климовичей, то ли из Калинковичей. Он только вышел из мест лишения свободы и не имел денег на билет домой. Тогдашний председатель общины поскупился, не дал денег, а Горелик, который был казначеем, достал пачку и отсчитал тому бедняге, сколько надо было.

Очень жаль, что могила Горелика заброшена. Он похоронен где-то на Северном кладбище. Дочь его уехала в Израиль, и позаботиться о месте захоронения некому» (записано весной 2002 г.).

* * *

Блуждающие звезды (продолжение)

В первый состав «Блуждающих звезд» вот кто входил: Леонид Школьник (солист, гитара), Савелий Пищик (гитара), Семен Фельдман (бас-гитара), Савелий Матюков (скрипка), Леонид Зуборев (орган), Боря Бейлин (ведущий гитарист). Потом подключились Фима Шимельфарб (барабан, конферанс), отличные скрипачи Аркадий Спектор и Леонид Рацимар. Солировала одно время Бэла Райкина. Горжусь, что с нами выступал бывший артист Московского еврейского театра Саша Соркин. Пел в «Блуждающих звездах» Ривкин из Кобрина. Он то с нами пел, то сам по себе. Прошу прощения, если кого-нибудь забыл. Теперь наши «звезды» разъехались – кто-то в Америке, кто-то в Израиле. Анатолий Лайхтман, например, давно живет в Израиле, имеет свой оркестр.

Л. Зуборев сидит внизу третий слева. Здесь и далее – фото из самодельного сборника «На еврейской свадьбе», о котором речь ниже

* * *

Конечно, высокого художественного уровня у нас не было. И все же в то время, 1970–1980-е гг., мы заполняли в Минске очень важную нишу. Народ изголодался по еврейской музыке. А мы исполняли и «А идише маме», и «Бубличкес», и «Хаву нагилу», и многие другие песни на идиш и иврите. Кое-что я помнил с детства. Из Израиля нам присылали записи на иврите. Очень помогал Шмая Горелик – он был у нас консультантом, художественным руководителем в своем роде. Помнится, сожалел, что цимбалистов у нас не было, ведь цимбалы, по его словам – «еврейский музыкальный инструмент»!

Первый легальный концерт в БССР мы дали уже в разгар перестройки, когда возник МОЛЕК – в начале 1989 г. Этот концерт прошел с большим успехом в Доме литератора. Его помог организовать председатель правления МОЛЕКа Данциг. Он хорошо тогда себя проявил. Но вскоре мне стало не до МОЛЕКа и не до концертов. В конце того же года я уехал в Америку. Надо было содержать семью – у меня трое детей. Брался за любую работу. Теперь живу в Нью-Йорке, работаю аудитором.

Кто как себя вел

Среди ученых-евреев активистов еврейского движения было мало. Вот Арон Скир, преподаватель из института иностранных языков, приходил в синагогу и на «Яму», даже когда было опасно. А со специалистом по истории Древней Иудеи, профессором Гилером Лифшицем получилась такая история. В первой половине 1970-х гг. его пригласили в ЦК партии. Он преподавал в Белорусском госуниверситете, знал в лицо всю партийную верхушку, когда-то учил их. Предложили ему выступить по белорусскому телевидению, «компетентно» рассказать, что такое сионизм. Ну, он и постарался: осудил «агрессию еврейской буржуазии против свободолюбивых арабских народов» и т.д. Через пару месяцев встретил меня. Его интересовало, что думают о его выступлении полковники Давидович, Овсищер, подполковник Альшанский. Я ему честно сказал: «считают Вас двурушником, предателем» (а до того мы очень уважали Лифшица). Он стал оправдываться: мол, «если бы я не выступил, я бы уже профессором в БГУ не работал…»

Я с властями особенно не конфликтовал, а вот полковники встали поперек горла и ЦК, и КГБ, и иным советским конторам. И вот в 1979 г. в «Советской Белоруссии» появляется статья инженера И. Его КГБ, по всей видимости, завербовал и подослал к Овсищеру. Этот И. вылил на Льва Петровича поток грязи – предатель, лицемер… Мне в этой статье тоже досталось: «матерый спекулянт». Потом бедняга И. не мог в глаза людям смотреть и вскоре со стыда повесился.

Вообще же, идеологический отдел ЦК и отдел по борьбе с идеологическими диверсиями КГБ всегда искали к чему придраться. В начале 1980-х гг. я составил сборник «На еврейской свадьбе». В него вошли песни из репертуара «Блуждающих звезд», не только еврейские, но и белорусские, украинские, русские, польские – те, что обычно поются на свадьбах. Размножил этот сборник на ротапринте в ста экземплярах, и он моментально разошелся. А потом вдруг в «Вечернем Минске» про меня появляется фельетон: «Шабашник от музыки». И автор Лемешонок шьет мне антисоветчину, а мой сборник называет «пособием для шабашников», «грязной антихудожественной подделкой». Сейчас вспомнить смешно, а тогда исполнение еврейской музыки и частушек вроде «Эх огурчики мои, помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике» и впрямь было крамолой. Правда, времена уже были не те – 1984 год. Меня не посадили, только уволили с работы в ПТУ. Год потом через суд восстанавливался.

А еще был такой случай. К 40-летию Победы, в 1985 г., я размножил свой перевод незаконченной малоизвестной баллады Янки Купалы «Девять осиновых кольев» (1942 г.). Там речь идет о евреях. Фашисты хотят, чтобы белорусы евреев закопали живьем, а белорусы «стоят и ни с места». Тогда немцы убивают и евреев, и белорусов. И вот 9 мая я на «Яме» раздавал листки. Меня задержала милиция, но к вечеру выпустили. А потом вызывает меня прокурор по заявлению племянницы Купалы – она работала директором музея его имени. Якобы я нарушил авторские права, переведя поэму на русский язык с белорусского без спроса наследников. Вероятно, КГБ подсказал ей написать заявление. Его мне показал прокурор Центрального района в Минске. Сказал, что отправил запрос в Институт права и оттуда пришел ответ: срок авторских прав давно истек. Симпатичный мужик был этот прокурор, белорус. Я, между прочим, показал ему письмо народного поэта Беларуси Максима Танка, одобрившего мой перевод.

Осенью 1988 г. в Доме политпросвещения состоялся первый публичный диспут сторонников и противников демократических сил в Минске. Я тогда выступил и, вместе с другими, поддержал зарождавшийся Белорусский народный фронт. Вскоре про нас, сторонников возрождения белорусской культуры, появилась ругательная статья «Пена на волне перестройки» – в том же «Вечернем Минске». И написал ее еврей Владимир Левин, корреспондент Белорусского телеграфного агенства, усиленно лизавший ж… заведующему отделом пропаганды ЦК Савелию Павлову. Этот Левин взял печально знаменитое интервью у другого Левина, Леонида, после того, как тот съездил в Израиль. В этом интервью утверждалось, например, что киббуцы – замаскированное рабство. А в начале 1990-х гг. В. Левин эмигрировал в Америку и неплохо там устроился (умер в 2016 г. – belisrael). Получил статус беженца как «пострадавший» от советской власти. И кому, скажите мне, сейчас интересно, что было в прошлом – пусть даже недавнем?

Лев Маевский, музыкант, преподаватель: «Сборником «На еврейской свадьбе» пользовались очень многие, а теперь он – реликвия. Музыканты его шутливо назвали «талмуд». Хорошо было бы его издать официально, ну, может, убрав кое-что. В Беларуси Зуборев совершил одну из первых попыток систематизировать еврейские мелодии. Я и сейчас многие вещи исполняю именно с его сборника. Вообще, Леонид – человек чрезвычайно талантливый. Всегда уважительно относился к еврейской культуре, собирал еврейские пластинки, ноты редкие. В 1970-е годы он где-то приобрёл дореволюционную Еврейскую энциклопедию”, слушал израильское радио, черпал из него свой репертуар».

Записал Вольф Рубинчик

Было опубликовано (с частичным переводом на белорусский) в минской газете «Анахну кан», №№ 5-6, 2002 – см. здесь и здесь.

Страничка Л. Зуборева на сайте Союза белорусских писателей.

Публикации Леонида на belisrael.info:

«“Еврей” или “жид”? Купала или тутэйшыя?»

«Маргаритки, Золотой Иерусалим, Прекрасная Америка»

Опубликовано 25.11.2018  19:55

От редакции belisrael. Напоминаю о важности поддержки сайта. Это необходимо не только для оплаты расходов по его содержанию и развитию, но и даст возможность достойно поощрять тех, кто давно проявил себя, тратит немало времени на подготовку интересных публикаций, а также привлечь новых авторов. Еще одним из пунктов является помощь в издании ряда книг.

Пра М.В. Данцыга (1930–2017). Ч.3

Першыя дзве часткі былі апублікаваныя пад канец сакавіка тут і тут. Яны выклікалі пэўны розгалас, асабліва другая. Зараз мы завяршаем цыкл, публікуючы дыялог іх аўтараў, палітолага Вольфа Рубінчыка і мастака Андрэя Дубініна (абодва – жыхары Мінска).

В. Р. Пачну гутарку на правах ініцыятара гэтага цыклу. Ты падзяліўся шэрагам эпізодаў, якія так ці іначай выяўляюць асобу Мая Вольфавіча Данцыга – шматгадовага выкладчыка Беларускай акадэміі мастацтваў (у 1980-х – мастацкага інстытута). Яго дачка Эла-Эсфір (насамрэч пляменніца – рэд. belisrael), якая з пачатку 1990-х жыве ў Амерыцы (Ella Esfir Gatov), палічыла такі падыход вартым увагі. Але як бы ты рэзюмаваў уражанні ад сустрэч з Маем Данцыгам – мастаком і педагогам?

А. Д. Ён быў незалежны ад чужых густаў – нават у эпоху «застою» на тое, што яму падабалася, мог сказаць, што падабаецца. Астатнія выкладчыкі-мастакі былі ў нас трошкі мляўкія, а ён умеў стварыць экзальтацыю ўнутры сябе.

В. Р. І табе, і мне Май Данцыг у свой час імкнуўся дапамагчы – можа, не заўсёды плённа, але мы захавалі да яго ўдзячнасць. І табе, і мне не даспадобы «сіропнае мастацтвазнаўства», калі народны мастак, ці там лаўрэат Дзяржаўнай прэміі, апрыёры мае рацыю ва ўсім. Але ж іменна твой артыкул «Буйніцы і драбніцы» пацягнуў за сабой жвавую дыскусію ў інтэрнэце і крытыку – у прыватнасці, на фэйсбучнай старонцы рэдактара belisrael.info… Ты чакаў гэтага?

А. Д. Безумоўна. Я ж не прэтэндую на ісціну ў апошняй інстанцыі і толькі вітаю заўвагі, калі яны карэктныя па форме. Здаецца, усе мае апаненты паводзілі сябе карэктна.

В. Р. Напрыклад, Ася Абельская (Asya Abelsky, дачка мастака Хаіма Ліўшыца) адгукнулася так: «Аўтар, Андрэй Дубінін, спрабуе падняць занадта цяжкую вагу. Тэма Вялікай айчыннай вайны, асабліва партызанскай, вельмі нацыяналізавана (палітызавана? – В. Р.) ў Беларусі ў савецкі час. Тут мастак апынуўся ў палоне. Але нашто такую цудоўную працу, як “Сонечны дзень”, запіхваць у партызаны? І я зусім не згодная з тэзісам: “…выводзіць форму на мяжу згубы прадметнасці”. Па-мойму, якраз гэта Маю Данцыгу не ўласціва». Як па мне, то ты трапна даў зразумець, што дзяўчына на карціне «Сонечны дзень» (1966) асацыюецца з партызанкай – яна абвешана прышчэпкамі, нібыта патронамі 🙂

А. Д. Часцяком Май Вольфавіч празмерна захапляўся формай і памерамі. Відаць, у нейкі момант ён адчуў, што манументальная эпоха патрабуе адпаведнага вялікага фармату, і не знайшлося нікога, хто б яго адгаварыў. Што да ідэалагічнага «палону», то, у рэшце рэшт, мастак сам выбраў свой шлях – ад «святочных», у чымсьці незвычайных для БССР работ канца 1950-х – першай паловы 1960-х да…

М. Данцыг, «Ленінская “Искра”» (1970); «Трывога» (1971)

В. Р. …і да прымітыўных партрэтаў такіх партыйна-савецкіх дзеячоў, як Суслаў і Касыгін 🙁

А. Д. Большасць яго карцін я насамрэч не магу прыняць, і ягонае бачанне «Вялікай айчыннай» мне не блізкае. Вялікія мастакі таму і вялікія, што ва ўсе часы адчувалі не-гераічнасць любой вайны. Серыя афортаў «Les Misères et les Malheurs de la Guerre» Жака Кало ў перакладзе гучыць як «Пакуты і няшчасці вайны». Ён іх зрабіў у 1632–33 гг. Сваю серыю «Бедствы вайны» (гішп. «Los Desastres de la Guerra») з 82 гравюр амаль праз 200 год пасля Кало стварыў Франсіска Гойя (у перыяд між 1810 і 1820 гг.)…

Але, мяркую, не варта і клеймаваць Мая Данцыга за кан’юнктурнасць. Калі ад жывапісца застанецца нават пару карцін, гэта ўжо поспех. Сказаць нешта новае ў мастацтве вельмі цяжка, дый не гэта з’яўляецца задачай мастака. Ён не кажа «новае» – ён кажа тое, што не можа ў сабе ўтрымаць. Мастацтва – «рэч у сабе»… Пейзаж з мостам цераз чыгунку (1967) – шэдэўр, і ён застанецца. Данцыга лічу вялікай постаццю ў беларускім мастацтве.

В. Р. На данцыгавым пакаленні аб’ектыўна ляжаў (дый ляжыць) адбітак той вайны і адметнага выхавання, пра якое Барыс Грабеншчыкоў спяваў: «Нас учили не жить, / Нас учили умирать стоя»… Можа, таму М. Д. схіляўся да пошуку ворагаў і ў «яўрэйскім руху» канца ХХ стагоддзя? Дапаўняючы артыкул «Май Данцыг як яўрэйскі начальнік», прывяду хіба адну яго цытату з інтэрв’ю 1998 г., дзе гаворыцца пра Мінскае таварыства яўрэйскай культуры: «Ад самага пачатку мы ўзялі за правіла ўсімі сродкамі змагацца супраць экстрэмізму – як унутранага, так і вонкавага… Рознага кшталту выскачкам, людзям з неўтаймоўным славалюбствам і паталагічнай прагай улады мы паставілі надзейны заслон». Азіраючыся на падзеі 2001 г., калі МОЕК бясслаўна выселілі з дома па Інтэрнацыянальнай, 6, а Данцыг сышоў у адстаўку, зноў спашлюся на Грабеншчыкова: «По новым данным разведки, / Мы воевали сами с собой»…

А. Д. Пра ўдзел Данцыга ў гэтым руху ведаю менш. Да яго звярнуліся «інстанцыі», і ён адчуў, што падыходзіць да ролі «генеральнага сакратара МОЕКа»?

В. Р. Не толькі яўрэйскія актывісты 1980-х гадоў, а сам мастак пацвярджае, што ў 1988 г. так і было. Узяць тое самае інтэрв’ю газеце «Белоруссия» 1998 г.: «Перш чым я стаў на чале гэтай арганізацыі, са мной даволі шмат і сур’ёзна гутарылі ў ЦК КПБ і абкаме партыі».

А. Д. У пачатку 1990-х мы, мастакі-ідышысты, збіраліся на Інтэрнацыянальнай, але Данцыга там я рэдка бачыў. Да нас прыходзіла Ала Левіна – яна была ў захапленні, яна ў нас «закахалася». Ну, калі хор маладых хлопцаў выводзіць «Зог жэ, рэбеню», то, вядома… На пасяджэнні МОЕКа нас не запрашалі, мы былі пры суполцы «невядома хто». Апрача спеваў, мы наведвалі заняткі Гірша Рэлеса – была мара навучыцца размаўляць на ідышы. Праўда, мне здалося, што Рэлес не марыў нас навучыць, проста «адпрацоўваў нумар». Мы спадзяваліся, што ён будзе весці заняткі на ідышы, а ён вёў па-руску. Тыя цётачкі, якія прыходзілі да Рэлеса, ім, па-мойму, больш хацелася ў Вільню з’ездзіць, таму што гэта ўсё аплочвалася. Праўда, і ў Вільні курсы ідыша не заўсёды былі змястоўныя.

Вярнуся да гісторыі з мастацкай выставай у Мінску, якой прапаноўвалася даць гордую назву «Ад Марка да Мая». У інтэрнэце выказваліся думкі, што Ларыса Фінкельштэйн на радыё «Культура» памылілася, што такой назвы хацеў не сам Данцыг, а Юрый Хашчавацкі…

В. Р. Вядомы рэжысёр рана пакінуў МОЕК праз канфлікт з Данцыгам. Былы член праўлення пісаў у адкрытым лісце ад 20.01.1997, што далучыўся да таварыства ў 1988 г., але ўжо на другі год сышоў, бо пераканаўся: кіраўніцтва арганізацыі «займае згодніцкую пазіцыю»… Так што ў 1993 г. Ю. Х. наўрад ці мог бы выступіць з лозунгам «Ад Марка да Мая», а вось «почырк» мастака, самалюбнага аж да дзіцячай наіўнасці, я лёгка пазнаю.

А. Д. Да таго ж ёсць сведчанне мастацтвазнаўцы, апублікаванае ў мінскай газеце «Авив» (снежань 2002 г.) пры жыцці Мая Вольфавіча: «Менавіта сам Данцыг прыдумаў назваць выставу твораў мастакоў-яўрэяў двух стагоддзяў “Ад Марка Шагала да Мая Данцыга”».

В. Р. Так, рэдакцыя выдання Саюза беларускіх яўрэйскіх аб’яднанняў і абшчын, арганізацыі, дзе Данцыг, як і яго «правая рука» па МОЕКу Якаў Басін (у 2001 г. пераняў старшынства), займалі пасады віцэ-прэзідэнтаў, у гэтым выпадку не стала б напускаць «дым без агню». Спецыяльна праверыў – абвяржэння слоў Л. Фінкельштэйн у «Авиве» не было.

А. Д. Але справа ў іншым. Мне дагэтуль сумна ад таго, што ў савецкі час Данцыг быў «закрыты» для яўрэйскіх тэм, мала цікавіўся ўласнымі каранямі.

В. Р. А вось д-р Зіна Гімпелевіч, канадская даследчыца літаратуры (Zina Gimpelevich; эмігравала з Беларусі ў канцы 1970-х), піша, што «карані творчасці Данцыга лёгка прасочваюцца ў творчай інтэрнацыянальнай групе так званага французскага выяўленчага мастацтва… Крыху больш за траціну гэтага кірунку мадэрністаў былі выхадцамі з гістарычнай Беларусі. Большасць вучылася ў Пэна і ў Вільні, а меншасць – у Мінску… Дарэчы, у Данцыга дастаткова тыпова яўрэйскіх твараў, якія нагадваюць партрэты Юдовіна і Пэна, нават у “партызанскіх” работах». Што скажаш на гэта?

А. Д. Паважаю думку З. Гімпелевіч, але пагадзіцца з ёй цяжка. На маёй памяці Май Данцыг ніяк не вызначаўся як яўрэйскі мастак або яўрэйскі дзеяч – лічыў сябе «проста» мастаком, можа быць, савецкім… Яго майстэрня на вуліцы Сурганава знаходзілася акурат пад нашай, рэстаўратарскай, і ў 1980–1990-х гадах мы не раз перасякаліся. Амаль ніхто ў той час не насіў у Мінску маген-довід або, да прыкладу, кіпу, але можна было іначай праявіць сваю яўрэйскасць. Май Вольфавіч ніколі не спрабаваў пажартаваць з нейкімі яўрэйскімі слоўцамі, не ўстаўляў іх у гаворку. Падпяваць нам ніколі не браўся – толькі зрэдчас мог сказаць «Ребята, молодцы, а данк»… І «яўрэйскія матывы» ў падсавецкай творчасці Данцыга калі і прысутнічаюць, то вельмі імпліцытна. Пра нечаканы «алеф» у карціне з мостам я згадаў…

В. Р. Тым не менш трэба прызнаць, што ў постсавецкі час Май Данцыг не цураўся тых матываў. Звернемся да ягонай працы, апублікаванай на першай старонцы «Авива» за кастрычнік 1993 г. і прысвечанай ахвярам гета:

 

А. Д. Колькі дзідаў было зламана вакол «яўрэйскіх» палотнаў Міхася Савіцкага! Як бы да яго ні ставіліся, аднак мастак (ці не адзіны ў БССР пасля Лейзера Рана?) выразіў свае ідэі і ўяўленні аб гэтай праблеме. І мне надта не хапае вырашэння падобных тэм у творчасці Данцыга. Адна з няшматлікіх работ – графічны ліст, прысвечаны Мінскаму гета, для газеты «Авив». Экспрэсіўна скампанаваны краявід – будынкі гета, над якімі неба перакрэслена, пасечана калючым дротам, дзе калючкі можна прачытаць як замену зорнаму небу (які час – такія і «зорачкі»…) Незвычайна вялікі талес, як покрыўка, як пахавальны саван, як прадчуванне блізкага скону. І калі позірк трапляе на скрыпачку, што ляжыць долу, пачынаеш чуць шчымлівы напеў, «нігун эйл-молэ-рахамім» (памінальная малітва). Гэта ўдалы графічны твор, вельмі выразны сваёй лапідарнасцю, адсутнасцю колераў. Але ўсё адно вялікай лакунай у творчасці майстра я буду адчуваць адсутнасць вялікіх палотнаў па такіх тэмах, як «Мінская Яма», «Пагром», «Гета»… Мушу адразу дадаць, што, магчыма, большыя прэтэнзіі такога кшталту я б выказаў да беларускіх мастакоў-неяўрэяў. Лічу, што тут ёсць вялікая неагучаная, а можа, і неўсвядомленая праблема (замоўчванне трагедый нашых суайчыннікаў)…

В. Р. Тлусты дзякуй табе за размову! А паважаных чытачоў запрашаю яшчэ паглядзець, як газета «Авив» пісала пра М. Данцыга ў маі 2000 г. і кастрычніку 2005 г.

* * *

Іншыя меркаванні пра Мая Данцыга чытайце на нашым сайце тут

Апублiкавана 15.04.2018  00:50

***

Ella Esfir Gatov в израильско-белорусской группе в фейсбуке написала:

Мнения собеседников подчас так же далеки от истины, как утверждение, что М. Савицкий раскрывал ‘еврейскую тему’ в Белорусском искусстве, и, как тот факт, что я – дочь Мая Данцига. (16 апреля в 00:22)

От ред.: Элла – племянница Мая Данцига. (16.04.2018  01:24)

Ганкина Инесса: Интересный получился разговор про Мая Данцига и не только. Наша недавняя история, с ее судьбами, лицами и событиями нуждается в осмыслении. (16 апр. 04:16)

Asya Abelsky:

Замечательная статья, спасибо большое Аарон за публикацию. Надо признаться, что я во многом согласна с обоими в этом диалоге, ведь Май был другом моего отца и часто бывал у нас.
Вслед за А.Д. можно только повторить, что “если от живописца останется даже пару картин, это уже успех”.
И, как известно, уже многие работы Мая Данцига заняли достойное место в разных музеях мира.

Думаю А.Д., как никто лучше, знает, какой идеологический пресс испытывали художники этнические евреи. Можно сказать, что они были дважды “у времени в плену”.
Пейзаж “Мой город древний, молодой” Мая Данцига, где на переднем плане (хотя она в самом углу) знаменитая Холодная синагога, считаю полной реабилитацией.
Данцига заставляли убрать с картины Синагогу. К чести художника, он этого не сделал.

(16 апр. 08.13)