Встретились мы с Генри Корманом в Германии. В городе Ганновере, в получасе езды до того места, где в мае 1945-го он умирал среди тифозных бараков лагеря смерти.

Если бы я не знала, что Генри попал в нацистский концлагерь в 23 года, ни за что бы не дала ему больше семидесяти пяти. Невысокого роста, подтянутый, франтоватый, шутит. В синагоге Ганновера, куда он приходит по праздникам, о нём говорят: характер только тяжёлый.

Он говорит по-немецки, как немец. По-английски – как американец. Знает шведский, французский, иврит. Это языки стран, которые вошли в его жизнь в мае 1945-го. Генри благодарен русским, которые победили Гитлера. Благодарен англичанам, освободившим лагерь Берген-Бельзен. Благодарен Швеции, ставшей домом для него и его сестры после войны. Благодарен Америке – его новой родине. И совсем не держит зла на немцев.

– Несколько поколений сменилось, – машет он рукой, когда я спрашиваю, каково ему в Германии. – Это уже совсем другая Германия. Совсем другие немцы.

Приезжая в Ганновер, где он живёт по несколько месяцев, чтобы потом уехать домой в США, Генри каждую субботу ходит в синагогу. Там он и назначил мне встречу. Я ждала, пока он выйдет со службы. И вот мы сидим за длинным столом в подсобке здания общины.

– А Польша? – спрашиваю. – Вам никогда не хотелось вернуться в Польшу?

Генри сверлит меня глазами. Последнее место, где он был в Польше, находится близ города Освенцима. Аушвиц-Биркенау.

Война началась в пятницу

– Я родился в Радоме, 110 километров южнее Варшавы. У нас была обычная еврейская семья, не то чтобы религиозная, но в синагогу по субботам папа всегда ходил, мама – по праздникам. Нас в семье было пятеро: мама с папой, две мои старшие сестры и я.

В июне 1939-го я окончил гимназию. Дальше хотел учиться на врача. В Польше для евреев действовало numerus clausus: на 100 студентов-поляков могло быть не больше 10–15 евреев. Но я мог попасть в эту квоту, потому что наша семья относилась к так называемым “высокообразованным”. Я надеялся, что в сентябре 1939-го начну учиться. А 1 сентября немцы разбомбили вокзал в Радоме. 5 сентября бомба попала в наш дом.

У нас был двухэтажный дом в форме буквы U. На первом этаже было много маленьких магазинчиков, мастерских. А на втором жили двадцать или тридцать еврейских семей. Вообще-то тогда ещё евреи в Польше жили в одних домах с христианами, но у нас в доме только хаусмастер был католик. Бомба разрушила левое крыло, 25 человек погибли. Ударной волной снесло стену фабрики за домом, и мы побежали во двор этой фабрики прятаться от бомбёжки. Потом целый день боялись вернуться домой.

Немцы вошли в Радом 8 сентября. По городу ездили их грузовики и мотоциклы с колясками, а в колясках – пулемёты. Я ходил по улице, рассматривал немцев. Увидел, как солдаты взломали магазин велосипедов и всё оттуда вынесли. Потом взломали магазин одежды и забрали все костюмы. Двумя днями позже в Радом пришли СС и гестапо. Они заняли здание школы.

Польская армия сопротивлялась всего 4 недели, а потом страна была разделена. Ах, ты об этом знаешь? Ну-ну… Германские национал-социалисты заняли западную часть Польши, а восточную – сталинский Советский Союз. Мы этого не знали. Многие евреи из Польши бежали на восток, в сторону Советского Союза, в надежде спастись. Мы потом узнали, что русские заняли восточную часть Польши 17 сентября. И тех, кто бежал из западной части страны, хватали они. Там погиб мой двоюродный брат.

В гетто

Немцы начали хватать на улицах евреев и отправлять на бесплатные работы. Поляки доносили. Хотя многие и помогали евреям. Жёлтые звёзды? Нет, это появилось позже. Нет, нас заставляли носить белую повязку с голубой звездой. Если не носить повязку и узнают, что ты еврей, расстреливали.

Через неделю немцы ввели закон, по которому все евреи, владевшие магазинами, должны были передать эти магазины в собственность арийцев. Появилось правило, по которому большая часть улиц в городе была для евреев закрыта. Нельзя было ходить в одни кинотеатры с немцами. Я не был похож на еврея, у меня были светлые волосы и голубые глаза. Я снимал повязку и шёл в кино. Дожидался, пока войдут немцы, пробирался в зал и сидел среди них. Иногда они мне даже что-то говорили, я отвечал: “Ja, ja”. Немецкий я учил в гимназии. Моя мама очень боялась: “Ты играешь со своей жизнью!”

Потом евреев, которые жили в одних кварталах с христианами, начали выгонять из квартир и отнимать у них дома. Эти дома и квартиры занимали немецкие солдаты. А евреи должны были жить в кварталах, где жили только евреи. На выселение давали 3 дня. Нет, это ещё не было гетто, гетто они ввели позже, в феврале 1941-го. Нам уходить из дома не пришлось, потому что наш дом как раз был таким, где жили только евреи, и наш квартал превратился в гетто. У нас была 4-комнатная квартира, и к нам немцы переселили три семьи, которых выгнали из их домов. Квартира превратилась в коммунальную с общими кухней и туалетом. Нашей семье осталась одна комната, мы жили в ней впятером.

Нам становилось хуже и хуже. Немцы начали террор. Могли поймать на улице религиозного еврея, отрезать ему бороду и избить. Ставили в дурацкие позы и так фотографировали. Заставляли таскать по улице взад-вперёд тяжёлые железные кровати. Без всякого смысла, только чтобы помучить. Моего друга, Иосифа Ландау, пристрелили, когда он бежал на работу. У эсэсовцев были специальные квартиры, куда они уводили евреев, чтобы там над ними издеваться. Этим занимались СС.

У гестапо была другая специализация: они искали коммунистов. Приходили к людям ночью и расстреливали. Так пришли к нашим соседям. Это была молодая пара. Он был портной. Ночью двое гестаповцев постучали в дверь. Всем приказали оставаться на местах и запретили включать свет. Рыскали своими фонариками по всем углам, под столом. Зашли в комнату к портному, нашли его, расстреляли на глазах у жены и ушли. К любому могли прийти ночью, сказать, что он коммунист, и расстрелять.

Ты хочешь знать, что мы тогда думали? Вот мы сейчас сидим в синагоге, ты вопросы задаёшь. И не можешь представить, что такое гетто. Гетто – это постоянный страх. Постоянное насилие. Постоянный голод. Постоянные муки неизвестности от того, что ты не знаешь, что происходит за пределами гетто. Мы надеялись, что это когда-нибудь кончится. Что мы могли сделать?

Недалеко от гетто была оружейная фабрика. В начале оккупации евреям запрещали там работать, потому что там хорошо платили, и работать могли только христиане. Но после июня 1941-го, когда Гитлер напал на Советский Союз, им потребовалось больше рабочих, и начали принимать евреев. Я пошёл на эту фабрику. Рабочих фабрики не посылали на принудительные работы, им даже платили. Ещё их долго освобождали от депортации.

“Иди теперь ты стреляй, а мне надо выкурить сигарету”

Депортации мы боялись постоянно. Уже ходили разговоры о том, что в Восточной Польше – Люблин, Лодзь – людей депортируют. Мы слышали, что в Варшаве депортировано целое гетто. У нас в Радоме сначала хватали людей поодиночке. Каждый день кого-то убивали, кого-то увозили.

В июле 1942-го начались массовые депортации. В Радоме было два гетто. В нашем, большом, жило порядка 30 тысяч человек. В километре от нас было маленькое, там жили 5 тысяч человек. В одну ночь 22 июля 1942-го маленькое гетто ликвидировали. В 2 часа ночи людей выгоняли на улицу. Тех, кто не мог быстро встать и побежать, расстреливали на месте. На маленьких детях экономили пули: их швыряли головой о стену. Вытаскивать на улицы мёртвых должны были сами евреи.

Людей грузили в вагоны и увозили. К концу погрузки маленького гетто у них два вагона оставались пустыми. В 5 утра 5 августа они пришли к нам. Перекрыли две улицы и начали выбрасывать людей из домов. В тот день из большого гетто увезли две тысячи человек, а тех, кто не мог идти, расстреляли. Мёртвых складывали на площади. Я до сих пор помню разговор двух солдат. Один говорит другому: “Ах, Франц, с меня хватит. Иди теперь ты стреляй, а я должен выкурить сигарету”.

Нашу семью тоже вытащили из квартиры. Несколько человек у нас на глазах пытались бежать. Одной девочке, которая смогла перепрыгнуть через деревянную стену, удалось. Двоих мужчин застрелили. Мой друг Рубин спрятался в своей комнате под кроватью. Его нашли и застрелили. Мы дружили с 1-го класса.

Мы с сестрой Голдой побежали в сторону фабрики. А наши родители не смогли. Их и вторую сестру эсэсовцы потащили туда, где стояли грузовики. Больше я их никогда не видел. Я очень надеюсь, что их убили сразу. Моя мама не могла идти быстро. Таких расстреливали на месте. Папа и сестра её бы ни за что не бросили, поэтому их тоже должны были убить ещё до погрузки в вагоны. Я очень на это надеюсь. Тех, кого расстреляли в Радоме, похоронили в одной общей могиле. По крайней мере, так я хотя бы знаю, где лежат мои родные. Надеюсь…

В следующую ночь немцы ликвидировали и наше гетто. Мы с сестрой три недели прятались у родственников моих друзей. Потом брались за любую работу. Я таскал камни, чинил автомобили, грузил мебель. Нам удалось продержаться в Радоме до 1943 года.

В январе 1943-го пришёл приказ о депортации всех евреев. Всех, кто ещё оставался, около двух тысяч человек. Тысячу человек погрузили в вагоны и увезли в лагерь Треблинка. А ещё 150 человек, в том числе и меня, – на оружейную фабрику в Стараховице, это в 40 километрах от Радома. На принудительные работы. У русских уже был Сталинград, немцам нужно было больше оружия – и больше рабочих на оружейных фабриках.

В Стараховице я встретил девочек, которых знал ещё в гимназии. Я заболел, и они меня прятали. Если бы немцы узнали, что я болен, застрелили бы сразу. Но девочки предупреждали, что идёт контроль, я вылезал в окно и дожидался, пока немцы уйдут.

Аушвиц

В июле 1944-го Красная Армия наступала, и немцы уничтожили фабрику в Стараховице. Нас отправили в Аушвиц-Биркенау. Туда, где людей сразу гнали в печи. Выгрузили и приказали раздеться догола. Мы стояли голые, одежду держали в руках. Перед нами расхаживал доктор Менгеле. Что ты удивляешься? Да, тот самый Менгеле. Он проводил осмотр и отбор: кого сразу в печь, а кто ещё может поработать.

Когда Менгеле кого-то браковал, он опускал большой палец вниз – вот так. А когда оставлял жить – поднимал вверх. Несколько человек нарочно бросились на колючую проволоку, чтобы их убило током. У меня на ноге было красное пятно от удара в грузовике. Я думал, что из-за этого он и меня отбракует. Поэтому постарался прикрыть пятно одеждой, которую держал в руках. Доктор посмотрел на меня и поднял вверх палец. Я понял, что меня оставляют жить. После осмотра нас погнали в барак на регистрацию. С этого момента у меня не было имени, только номер. Я стал А-19195.

Нам выдали полосатую форму и отправили на санобработку. Когда мы выходили из душа, там сидел человек с краской разных цветов и рисовал у нас на одежде полосы. У меня на брюках он нарисовал красную. Так в Освенциме помечали евреев из Польши. Синей помечали тех, кто из Германии. Зелёные – это политические.

В Аушвице я встретил знакомого из Радома. Он работал в крематории. В зондеркоманде. Ты знаешь, что такое зондеркоманда? Ты правильно знаешь. У них было много еды, их не били. Но жили они 4 месяца. Через 4 месяца их сжигали в той же печи, где они работали, и заменяли новыми. Они знали, что их скоро убьют. Одна зондеркоманда в октябре 1944-го подняла восстание. Одну печь они смогли взорвать. И это знаешь? Это хорошо.

Через три недели, это было в начале августа 1944-го, заключённых нашего барака выстроили перед крематорием. Нас повезли в так называемый “цыганский” лагерь в Биркенау. Всех цыган перед этим согнали в один барак. Потом их всех в один день сожгли вместе с женщинами и детьми. Освобождали место для новых заключённых.

Как-то вечером нас снова построили. Человек, наверное, двести было. Сказали, что ведут в душ, чтобы мы взяли с собой вещи. “В душ” – это означало газовую камеру. Но немцы пунктуально держались расписания и в печь отправляли в 5 утра. А тут было 5 вечера. Мы подумали, что утром они не выполнили норму. Но почему-то нас отвели обратно.

Потом нас отвезли в Буну, где был завод по производству гаубиц. Это в трёх километрах, тоже часть комплекса Аушвиц. Нас построили и сказали, что им нужны электрики, маляры, слесари и плотники. Велели всем, кто владеет этими специальностями, сделать шаг вперёд. Остальных на ликвидацию. Там был один польский предприниматель, он не знал, что сказать. Я говорю ему: “Скажи, что ты маляр, им же не Пикассо нужен, дадут ведро краски – будешь красить”. Он так и сказал. Всех, кто не был ни электриком, ни маляром, ни слесарем, ни плотником, отправили на “Циклон Б”.

Я назвался электриком. Хотя ничего в этом не понимал. Меня послали на завод, где делали гаубицы. Электрик-мастер меня не выдал, наоборот – всему научил. Он спас мне жизнь. Как потом оказалось – не только в Аушвице.

Маутхаузен. Марш смерти

Был январь 1945-го, в Польше были русские. И из Аушвица нас отправили в Австрию – в Маутхаузен. Гнали пешком. Когда мы дошли до Маутхаузена, там, в горах, лежал снег. Было очень холодно. Нам приказали раздеться на морозе. Привели к трёхэтажному бараку. И отправили мыться – baden. Мы знали, что такое baden. Я зашёл первым. Был такой признак: если ты заходишь “baden”, а там сухо, значит, это печь. Я зашёл и увидел капли воды. И я крикнул: “Ребята, это действительно душ!”

Из душа нас гнали, не давая даже вытереться. Каждому, кто выбегал, капо кричал: “Schneller, schneller!” – и бил дубинкой по голове. Мы должны были на бегу хватать шапки и куртки, возможности выбрать размер не было. Одежду пришлось натягивать на мокрое тело. Я получил всё огромное. Потом мы поменялись с другим заключённым.

После душа нас пешком отправили за 3 километра в Маутхауген-Гузен. Это часть лагеря, которую называли “лагерь третьей категории”. С самыми тяжёлыми условиями и самой высокой смертностью. Но тогда мы этого не знали. Первые три дня мы ничего не делали, зато нам давали много еды. А потом погнали работать на базальтовый карьер. Немцы динамитом взрывали породу, а мы на тачках волокли камни вверх. Каждый день умирало по 200–300 человек.

Снег с повидлом

Я весил 40 килограммов. И меня в любой момент могли отправить на ликвидацию. Но при очередном отборе спасло то, что меня признали “работоспособным специалистом-электриком”. И отправили в лагерь Мюленберг под Ганновером. Работать на заводе Hanomag, где производились зенитные установки. Американцы уже бомбили Ганновер, немцам нужно было много зенитных установок.

Ты спрашиваешь, лучше ли там были условия, чем в Маутхаузене? А что такое “лучше”, когда речь идёт о концлагере? В Мюленберге я увидел обершарфюрера Вальтера Кваркенака. Я знал его с Аушвица, он и там славился жестокостью. Он везде искал деньги и золото. Заключённых постоянно обыскивал, как будто мы в концлагере где-то спрятали деньги и золото. После войны его повесили как нацистского преступника.

В Мюленберг нас везли 4 дня. Еды не было. Выдали по маленькой плошке с повидлом, после которого ужасно хотелось пить. А воды не давали. Угадай: что я ел в эти дни? Ну, давай, угадывай! Была зима. Что бывает зимой? Правильно! Я ел снег. Я сгребал снег с окошка вагона и смешивал его с повидлом. До сих пор для меня это самый прекрасный деликатес: снег с повидлом!

Мюленберг. Hanomag

От лагеря до завода было 3 километра, и каждый день мы шли пешком по шоссе туда и обратно. Когда ты в 25 лет весишь 40 килограммов, работаешь 12 часов, а ешь тоненький кусочек хлеба, это большое расстояние.

На Hanomag мы работали в две смены – с шести утра до шести вечера и с шести вечера до шести утра. Мастер, немец, поручал мне сложные монтажные работы. Благодаря небольшому весу я мог стоять на лестнице и выполнять указания мастера.

Последний день, когда мы работали на Hanomag, был 5 апреля 1945-го. В тот день нам сказали, что работать мы больше не будем. А 6 апреля нас выгнали из бараков, велели взять одеяла и приготовиться к маршу. Куда – не сказали.

Нас было триста или четыреста человек. Выходя из лагеря, мы увидели огромную яму с телами. Туда сбросили тех, кто не мог идти.

Мы шли 30 километров, трое суток, без еды и воды. У эсэсовцев были повозки, вместо лошадей запрягали нас – заключённых. Тех, кто уже не мог идти, уводили в лес два эсэсовца – один с винтовкой, другой с лопатой. Там был и этот Кваркенак. Одного заключённого он застрелил лично.

Мы тащили повозку вдесятером. В ней, кроме всякого добра эсэсовцев, лежал хлеб. И сначала я думал только об этом хлебе. В какой-то момент я понял, что больше не могу идти. Я упал. Думал, что сейчас меня тоже убьют. Мне уже было всё равно. Вдруг эсэсовец с повозки крикнул: Halt! Он приказал остановиться и разрешил нам сесть. А потом – невероятная история – протянул кусок хлеба. Почему он так поступил? Не знаю.

Перевод мемориальной надписи: “Для предостерегающей памяти о времени национал-социалистического террора, когда были отвергнуты человеческие права, свободы и справедливость. Здесь, в подразделении КЛ Мюленберг, люди уничтожались национал-социалистами за их национальность, веру и мировоззрение”.

Берген-Бельзен. Лагерь смерти

Через трое суток мы дошли до Берген-Бельзена. Там не работали. Это был лагерь смерти. Единственная работа, которую мы должны были делать, – перетаскивать мёртвых в общую могилу. По всей территории лежали сотни, сотни мёртвых.

Еды там не давали вообще. У меня еле хватало сил на то, чтобы вставать. Мы пробирались под колючую проволоку, на кухню, где эсэсовцы готовили еду для себя, и воровали картофельные очистки. Охранники это видели, но по нам уже не стреляли. Они знали, что мы сами умрём или от голода, или от заворота кишок – если найдём еду. Мы всё время искали еду. Думать и говорить мы могли только о еде. Многие действительно не могли есть, желудок не принимал еду. В лагере был тиф, и люди умирали если не от голода, то от тифа.

“Вставай, мы свободны!”

От голода у меня начались галлюцинации. Я потерял сознание. Очнулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо и кричал: “Вставай, вставай, мы теперь свободны!” Я подумал, что умер. Но мне кричали: “Вставай, мы уходим отсюда!” Я открыл глаза и услышал английскую речь. Это были англичане, которые освободили Берген-Бельзен. Не помню, как я встал, как пошёл куда-то. Какие-то люди меня вели. Потом откуда-то появилась картошка. Я её съел. Я не мог до конца осознать, что всё кончилось.

Там же, в Берген-Бельзене, я нашёл сестру Голди, которую в последний раз видел в Радоме на оружейной фабрике. Она лежала больная в женском лагере. Мне сказала об этом врач-англичанка. Она хотела помочь мне уехать из Берген-Бельзена, но я сказал, что без сестры никуда не поеду. И врач ответила: “Не бойся, твою сестру мы тоже забираем”

С помощью англичан я начал набираться сил. Но на душе у меня было очень плохо. Я всё время плакал. Я плакал, что потерял всех родных. Плакал, что нашёл сестру больной. Плакал потому, что не понимал, как я выжил. Плакал по любой причине.

Если бы тогда мне кто-нибудь сказал, что я вернусь в Германию, я бы не поверил. Я не верил, что когда-нибудь смогу здесь находиться. Но и родины у меня не было. В Польше никого не осталось. Я знал, что родителей нет в живых. Что мне было делать в Польше?..

. . .

После войны Генри Корман и его сестра Голди получили вид на жительство в Швеции. Им помог граф Фольке Бернадот, вице-президент Шведского Красного Креста. В Швеции Генри учился, а страной его мечты был Израиль. Но там не было никого из близких. Сестра уехала в США, у неё там уже была семья. Друзья, знакомые, дальние родственники – все оказались в США. Генри тоже уехал в Штаты. Сегодня он – американский гражданин. Благодарит новую родину, называя её “страной безграничных возможностей”.

В Германию он заставил себя приехать впервые в 1958 году. И понял, что “это другая Германия”. Немецкое правительство платит ему пенсию. Генри много путешествует. Часто бывает в Израиле. Объездил почти всю Европу.

И ни разу за 72 года, даже на несколько часов, даже проездом, он не побывал в Польше.

“Фонтанка” благодарит за помощь с переводом кантора синагоги Ганновера Андрея Ситнова.