Tag Archives: Франсиско Гойя

Диалог о Мае Данциге и не только

Первые два материала о народном художнике Беларуси (в переводе на русский) см. здесь и здесь. Появившись сперва на белорусском языке весной 2018 г., они вызвали некоторый резонанс… Мы завершаем цикл, публикуя диалог авторов этих материалов, политолога Вольфа Рубинчика и художника Андрея Дубинина (оба живут в Минске).

В. Р. Начну беседу на правах инициатора этого цикла. Ты поделился рядом эпизодов, которые так или иначе раскрывают личность Мая Вольфовича Данцига – многолетнего преподавателя, а на склоне лет заведующего кафедрой Белорусской академии искусств (до 1991 г. академия называлась институтом). Его племянница Элла Эсфирь Гатов, которая с начала 1990-х живёт в Америке, посчитала такой подход достойным внимания. Но как бы ты резюмировал впечатления от встреч с Маем Данцигом – художником и педагогом?

А. Д. Он был независим от чужих вкусов – даже в эпоху «застоя» о том, что ему нравилось, мог сказать, что ему нравится. Остальные преподаватели-художники были у нас немного вялые, а он умел создать экзальтацию внутри себя.

В. Р. И тебе, и мне Май Данциг в своё время старался помочь – может, не всегда успешно, однако мы сохранили ему признательность. И тебе, и мне не нравится «сиропное искусствоведение», когда народный художник, или там лауреат Государственной премии, априори прав во всём. Но именно твоя статья «Буйніцы і драбніцы» («Крупности и дробности») повлекла за собой живую дискуссию в интернете и критику – в частности, на фейсбучной страничке редактора belisrael.info… Ты ждал этого?

А. Д. Безусловно. Я же не претендую на истину в последней инстанции и только приветствую замечания, если они корректны по форме. Кажется, все мои оппоненты вели себя корректно.

В. Р. Например, Ася Абельская (Asya Abelsky, дочь художника Хаима Лившица) откликнулась так: «Автор, Андрей Дубинин, пытается поднять слишком большой вес. Тема Великой отечественной войны, особенно партизанской, очень национализированна (политизированна? – В. Р.) в Беларуси советского времени. Здесь художник оказался в плену. Но зачем такую чудесную работу, как “Солнечный день”, заталкивать в партизаны? И я совсем не согласна с тезисом: “…выводит форму на грань утраты предметности”. По-моему, как раз это Маю Данцигу не присуще». А по-моему, ты метко дал понять, что девушка на картине «Солнечный день» (1966) ассоциируется с партизанкой – она обвешана прищепками, словно патронами 🙂

А. Д. Зачастую Май Вольфович чрезмерно увлекался формой и размерами. Видимо, в какой-то момент он почувствовал, что монументальная эпоха требует соответствующего большого формата, и не нашлось никого, кто бы его отговорил. Что касается идеологического «плена», то, в конце концов, художник сам выбрал свой путь – от «праздничных», в чём-то необычных для БССР работ конца 1950-х – первой половины 1960-х, до…

М. Данциг, «Ленинская “Искра”» (1970); «Тревога» (1971)

В. Р. …и до примитивных портретов таких партийных деятелей, как Суслов и Косыгин 🙁

А. Д. Большую часть его картин я действительно не могу принять, и его видение «Великой отечественной» мне не близко. Великие художники потому и великие, что во все времена чувствовали не-героичность любой войны. Название серии офортов «Les Misères et les Malheurs de la Guerre» Жака Калло в переводе звучит как «Страдания и несчастья войны». Он их сделал в 1632–33 гг. Свою серию «Бедствия войны» (исп. «Los Desastres de la Guerra») из 82 гравюр почти через 200 лет после Калло создал Франсиско Гойя (в период между 1810 и 1820 гг.)…

Но, полагаю, не стоит и клеймить Мая Данцига за конъюнктурность. Если от живописца останется даже пара картин, это уже успех. Сказать нечто новое в искусстве очень трудно, да и не это является задачей художника. Он не говорит «новое» – он говорит то, что не может в себе удержать. Искусство – «вещь в себе»… Пейзаж с мостом через железную дорогу (1967) – шедевр, и он останется. Данцига считаю большой фигурой в белорусском искусстве.

В. Р. На поколении Данцига объективно лежал (да и лежит) отпечаток войны и своеобразного воспитания, о котором Борис Гребенщиков пел: «Нас учили не жить, / Нас учили умирать стоя»… Может, поэтому М. Д. склонялся к поиску врагов и в «еврейском движении» конца ХХ века? Дополняя статью «Май Данциг как “еврейский начальник», приведу одну цитату из его интервью 1998 г., где говорилось о Минском обществе еврейской культуры: «С самого начала мы взяли за правило всеми средствами бороться против экстремизма – как внутреннего, так и внешнего… Разного рода выскочкам, людям с неуемным славолюбием и патологической жаждой власти мы поставили надёжный заслон». Оглядываясь на события 2001 г., когда МОЕК бесславно выселили из дома по Интернациональной, 6, а Данциг ушёл в отставку, опять же сошлюсь на Гребенщикова: «По новым данным разведки, / Мы воевали сами с собой».

А. Д. Об участии Данцига в этом «движении» знаю меньше. К нему обратились «инстанции», и он почувствовал, что подходит на роль «генерального секретаря МОЕКа»?

В. Р. Не только еврейские активисты 1980-х годов, а и сам художник подтверждает, что так и было. Взять то самое интервью газете «Белоруссия» 1998 г.: «Прежде чем я возглавил эту организацию, со мной довольно много и серьёзно разговаривали в ЦК КПБ и обкоме партии».

А. Д. В начале 1990-х мы, художники-идишисты, собирались на Интернациональной, но Данцига там я редко видел. К нам приходила Алла Левина – она была в восторге, она в нас «влюбилась». Ну, когда хор молодых парней выводит «Зог же, ребеню», то, конечно… На заседания МОЕКа нас не приглашали, мы были там «неизвестно кто». Помимо песен, мы посещали занятия Гирша Релеса – была мечта научиться разговаривать на идише. Правда, мне показалось, что Релес не мечтал нас научить, просто «отрабатывал номер». Мы надеялись, что он будет вести занятия на идише, а он вёл на русском. Тёточкам, которые приходили к Релесу, по-моему, больше хотелось в Вильнюс съездить, потому что это всё оплачивалось. Хотя и в Вильнюсе курсы не всегда были содержательны.

Вернусь к истории с художественной выставкой в Минске, которой предлагалось дать гордое название «От Марка до Мая». В интернете высказывались мысли, что Лариса Финкельштейн на радио «Культура» ошиблась, что такого названия хотел не Данциг, а Юрий Хащеватский…

В. Р. Известный режиссёр рано покинул МОЕК из-за конфликта с Данцигом. Бывший член правления писал в открытом письме от 20.01.1997, что уже на второй год убедился: руководство организации «занимает соглашательскую позицию»… Так что в 1990-х Ю. Х. вряд ли мог бы выступить с лозунгом «От Марка до Мая», а вот «руку» художника, самолюбивого аж до детской наивности, я легко узнаю.

А. Д. К тому же есть свидетельство искусствоведа, опубликованное в минской газете «Авив» при жизни Мая Вольфовича (декабрь 2002 г.): «Именно сам Данциг придумал назвать выставку произведений художников-евреев двух веков “От Марка Шагала до Мая Данцига”».

В. Р. Да, редакция издания Союза белорусских еврейских объединений и общин, организации, в которой Данциг, как и «правая рука» по МОЕКу Яков Басин (в 2001 г. перенял председательскую должность), занимали должности вице-президентов, в данном случае не стала бы напускать «дым без огня». Специально проверил – опровержения слов Л. Финкельштейн в «Авиве» не было.

А. Д. Но дело в другом. Мне до сих пор грустно от того, что в советское время Данциг был «закрыт» для еврейских тем, мало интересовался собственными корнями.

В. Р. А вот д-р Зина Гимпелевич, канадская исследовательница литературы (эмигрировала из Беларуси в конце 1970-х), написала в фейсбуке, что «корни творчества Данцига легко прослеживаются в творческой интернациональной группе так называемого французского изобразительного искусства… Немного более трети этого направления модернистов были выходцами из исторической Беларуси. Большинство учились у Пэна и в Вильно, а меньшинство – в Минске… Кстати, у Данцига достаточно типично еврейских лиц, напоминающих портреты Юдовина и Пэна, даже в “партизанских” работах». Что скажешь на это?

А. Д. Уважаю мнение З. Гимпелевич, но согласиться с ним трудно. На моей памяти Май Данциг никак не определялся как еврейский художник или еврейский деятель – считал себя «просто» художником, может быть, советским… Его мастерская на улице Сурганова находилась точно под нашей, реставраторской, и в 1980–1990-х годах мы не раз пересекались. Почти никто в то время не носил маген-довид или кипу, но можно было иначе проявить свою еврейскость. Май Вольфович никогда не пробовал пошутить с какими-нибудь еврейскими словечками, не вставлял их в речь. Подпевать нам никогда не брался – только изредка мог сказать «Ребята, молодцы, а данк»… И «еврейские мотивы» в подсоветском творчестве Данцига если и присутствуют, то очень уж имплицитно. О неожиданном «алефе» в картине с мостом я упомянул

В. Р. Тем не менее надо признать, что в постсоветское время Май Данциг не чурался тех мотивов. Взять его работу, опубликованную на первой странице вышеупомянутой газеты «Авив» за октябрь 1993 г. и посвящённую жертвам Минского гетто:

А. Д. Сколько копий было сломано вокруг «еврейских» полотен Михаила Савицкого! Как бы к нему ни относились, но художник (не единственный ли в БССР после Лейзера Рана?) выразил свои идеи и представления об этой проблеме. И мне очень не хватает решения подобных тем в творчестве Данцига. Одна из немногочисленных работ – графический лист, посвящённый Минскому гетто, для газеты «Авив». Экспрессивно скомпонованный вид – здания гетто, над которыми небо перечёркнуто, посечено колючей проволокой, где колючки можно прочесть как замену звёздному небу (какое время – такие и «звёздочки»…) Необычно большой талес – как покрывало, как погребальный саван, как предчувствие близкой кончины. И когда взгляд попадает на скрипочку, что лежит на земле, начинаешь слышать щемящий напев, «нигун эйл-молэ-рахамим» (поминальная молитва). Это удачное графическое произведение, очень выразительное благодаря своей лапидарности, отсутствию цветов. Но всё равно как большую лакуну в творчестве мастера я буду ощущать отсутствие больших полотен по таким темам, как «Минская Яма», «Погром», «Гетто»… Должен сразу добавить, что, возможно, большие претензии такого рода я бы высказал белорусским художникам-неевреям. Считаю, что здесь есть большая неозвученная, а может, и неотрефлексированная проблема (замалчивание трагедий наших соотечественников)…

В. Р. Премного благодарен за беседу! А уважаемых читателей приглашаю взглянуть, как газета «Авив» писала о М. Данциге в мае 2000 г. и октябре 2005 г.

Впервые беседа была опубликована на белорусском языке 15.04.2018. Перевод – belisrael, 2020 г.

Из откликов на публикацию 2018 г.

Ella Esfir Gatov (в израильско-белорусской группе fb): «Мнения собеседников подчас так же далеки от истины, как утверждение, что М. Савицкий раскрывал “еврейскую тему” в Белорусском искусстве…»

Ганкина Инесса: «Интересный получился разговор про Мая Данцига и не только. Наша недавняя история с её судьбами, лицами и событиями нуждается в осмыслении».

Asya Abelsky: «Замечательная статья. Спасибо большое, Аарон, за публикацию. Я во многом согласна с обоими в этом диалоге, ведь Май был другом моего отца и часто бывал у нас. Вслед за А. Д. можно только повторить, что «если от живописца останется даже пару картин, это уже успех”. И, как известно, многие работы Мая Данцига уже заняли достойное место в разных музеях мира.

Думаю, А. Д. знает, какой идеологический пресс испытывали художники – этнические евреи. Можно сказать, что они были дважды “у времени в плену”.

Пейзаж “Мой город древний, молодой” Мая Данцига, где на переднем плане (хотя она в самом углу) знаменитая Холодная синагога, считаю полной реабилитацией. Данцига заставляли убрать с картины Синагогу. К чести художника, он этого не сделал».

Послесловие 2020 года

Приятно было получить отклики, в том числе и содержательные размышления Аси Абельской, но я до сих пор не уверен, что изображение в 1972 г. Холодной синагоги (которую несведущему зрителю надо ещё заметить и опознать…) было чем-то из ряда вон выходящим. Если бы Май Вольфович, будучи ко времени её сноса заметным художником и «общественником», во весь голос заступился перед властями за памятник еврейской и белорусской истории, – другое дело. Кстати, насколько я помню по МОЕКу 1990-х годов, М. Данциг всегда отзывался об иудаизме и верующих евреях, мягко говоря, без энтузиазма.

Мне трудно себе представить, какой «большой босс» мог (пытаться) заставить художника закрасить изображение синагоги. Культовые здания на картинах в 1970-е годы никому уж особо не мешали – период «воинствующего безбожия» (1920–30-е гг.) в СССР давно прошёл. Так, старший товарищ Данцига Виталий Цвирко, член КПСС с 1953 г., не раз рисовал церкви… Например:

В. Цвирко, «Зимний вечер» (1974). Источник

В общем, боюсь, что «гражданская позиция» художника в данном случае – городская легенда. Тем более странно читать рассказы о том, что в брежневское время он «не боялся протестовать против уничтожения старого Минска» – на «Радыё Свабода» желаемое явно выдаётся за действительное. Если в архивах найдётся какое-нибудь письмо Данцига против сноса Холодной синагоги (либо кладбища на улице Сухой), направленное генсеку ЦК КПСС, первому секретарю ЦК КПБ или хотя бы их помощникам, я изменю своё мнение.

Любопытно, что в 2002 г., когда в газете «Анахну кан» я слегка покритиковал М. Данцига за пассивность в истории со сносом синагоги на ул. Димитрова, 3 (сентябрь 2001 г.), в «Авиве» появилась отповедь: мол, на рубеже 1980–90-х гг. Данциг протестовал против антисемитизма в Беларуси. Приятель Мая Вольфовича по МОЕКу писал: «Вот когда было страшно! Вот когда перед ним могли поставить барьеры, которые не позволили бы ему достичь теперешних высот…» Между тем 30 лет назад, накануне распада СССР, для подписания петиций и телеграмм на «высочайшее имя» уже не требовалось великой смелости. Кое-что об этом можно узнать из материала Семёна Чарного (2004).

Не будем искать «чёрную кошку в тёмной комнате» и примем как данность то, что Май Вольфович, при всей живости его характера, к диссидентству никогда не тяготел (впрочем, он и сам в этом признавался). Наверно, и по этой причине его любил и любит официоз. К 90-летию со дня его рождения агентство БелТА выпустило «досье» – установочную статью о жизненном пути М. В. Данцига, а газета администрации президента – довольно ходульный текст Ю. Андреевой, где данциговский социалистический реализм обернулся магическим…

Вольф Рубинчик, г. Минск

wrubinchyk[at]gmail.com

Опубликовано 29.04.2020  11:31

Май Данциг – крупности и дробности

Пишет художник Андрей Дубинин

Близость событий часто делает из дробностей крупности, которые перспективой времени расставляются по своим местам.

* * *

Видимо, самая совершенная с формальной точки зрения картина Мая Данцига – пейзаж «Мой Минск», сделанный им в 1967 г. (год празднования 900-летнего юбилея Минска), очень выразительный и запоминающийся вид. Диагональный скок моста, который читается спиной самого Города, что с граничной натугой удерживает тяжесть истории (кирпичины строений разных времён) и судьбы (тяжёлое, суровое небо), и пытается, наконец, выпрямиться.

Сколько ни смотрю на этот пейзаж, приходит в голову пластическая перекличка с другой картиной другого художника – «Портрет композитора Кара Караева» Таира Салахова (р. в 1928 г.). Я думаю, что М. Данциг когда-то был очень впечатлён этим портретом – он перекликался с художническим и человеческим темпераментом Данцига по контрастности цветов, по динамизму композиции. Представляю себе, как он любовался, прижмуривал глаза, откидывая голову в сторону и назад.

Т. Салахов, «Портрет композитора Кара Караева» (1960); М. Данциг, «Мой Минск» (1967)

Не слишком ли рискованное это сближение? Формальная схожесть композиции для меня очевидна, но это малое оправдание, субъективное. Время, когда написаны эти произведения – 1960 и 1967 гг. – время послесталинское. Дух времени находил своё воплощение в разных произведениях, доходя до знака, как в портрете Кара Караева, где чёрную полосу перескакивает-перелетает белая дуга надежды. Метафизика времени придаёт незаурядную силу и напряжение портрету, который я вообще прочёл бы как Реквием пережитому страной, то, что Шостакович выразил Восьмой симфонией. Таким пониманием метафизики формы я и объединяю эти картины.

Ещё одна интересная ассоциация: человеку, знакомому с алфавитом идиша или иврита, должна видеться первая буква «алеф» – אַ в формальной схеме композиции пейзажа. Как говорится, ты его в дверь, а он в окно. Это о еврейскости Данцига, которую он никогда не акцентировал.

* * *

Первое моё очное знакомство с Маем Вольфовичем – это просмотр работ в театрально-художественном институте (нынешней академии искусств), на первом курсе отделения станковой живописи. Первым заданием первокурсников было написание натюрморта. В маленькую мастерскую ввалилась почти вся кафедра – заведующий, профессора, преподаватели. Этюды натюрмортов (подготовительные эскизы) и сами натюрморты были расставлены полукругом к свету из окон. Данциг почти сразу подошёл к моему маленькому этюду и взял в руки, чтобы лучше рассмотреть.

А. Дубинин, «Этюд» (1981), холст, масло, 43Х41 см

Краткий диалог:

– Чей этюд?

– Мой.

– Хороший этюд.

Это меня весьма утешило и подкрепило – самого младшего и слабого в группе. Но интереснее здесь очень живая, непосредственная, почти детская реакция авторитетного художника – удивиться картине другого, подойти и полюбоваться. Такой необычный – до тактильного – контакт с мастером очень впечатлял, и этим Данциг был непохож на других наших преподавателей. Благодаря этому я научился понимать и сами картины художника. Этюд был написан экспрессивно, не кистью, а большим мастихином, без заглаживания и шлифовки – до таких мелких деталей, как рябины или перчики на шнурке. Эта раскрытость техники, что выводит форму на грань утраты предметности – как раз присуща была самому художественному почерку Данцига.

* * *

С каким смаком он иногда брался «править» сделанное студентом – спиной и плечами поводил, как бы обозначая и расширяя пространство вокруг себя. Тогда просил «поправляемого» гуще надавить краски из тюбиков, да белил побольше (напоминало некий кулинарный процесс, где ингредиенты должны быть представлены с горкой). Выбиралась самая большая кисть, и Данциг начинал «квасить», мазать краской по сонной картине. Завораживали витальность события, очевидное наслаждение художника от нагромождения толстых слоёв краски – из-за своего веса она чуть ли не срывалась с поверхности полотна.

* * *

Можно ли сказать что-то существенно важное, чтобы подобрать ключи к такой крупной фигуре белорусского искусства, как Май Данциг?

Доминирующей темой его произведений осталась война, точнее, ВОВ – «Великая отечественная война».

М. Данциг, «Партизанская свадьба» (1968)

М. Данциг, «Беларусь – мать партизанская» (1967)

М. Данциг, «Партизанская баллада» (1969); «Легенда о Беларуси» (1974)

М. Данциг, «И помнит мир спасённый…» (1985), 3,5х7 м

Сразу процитирую Валентина Акудовича: «Критерий войны как Великой Отечественной значительно сужает и просто-таки нахально упрощает это невероятно трагической событие, сводя его к одномерному противостоянию: “свои” – “чужие”. И вдобавок придаёт войне благородный смысл, которого у неё не было и быть не могло.

Там, где война, там нет благородства (вне частно-конкретной ситуации). В грязи и крови пачкаются все. Там, где война, там нет героев и антигероев, есть лишь мученики и жертвы…

Война – это язычество, война – это возвращение человека в удушливое лоно первобога, жестокого и мстительного».

Офорты Гойи из серии «Бедствия войны» (сравните названия) показывают такое глубинное понимание войны. Двести лет назад:

Ф. Гойя, лист 18, «Хоронить и молчать»; лист 30, «Жертвы войны»

Ф. Гойя, лист 9, «Они не хотят»; лист 5, «Они стали, как дикие звери»

* * *

Время, в которое формировался Данциг, называется «Оттепель»; это конец 1950-х – начало 60-х годов ХХ в.

Приведу мысль Бориса Парамонова: «He принято говорить что-либо негативное об этом времени, ставшем последним советским мифом, – дажe невозможно. Однако негативное суждение невозможно потому, что негатива, как, впрочем, и позитива, у этого времени не было. Самого этого понятия не было. Это некая культурно-историческая пустота, нуль, зияние, хаос. Пятнадцать лет с 1953 до 1968-го страна существовала в некоем междумирье… Эпоха не имела собственного содержания – вот мой тезис. Я не хочу повторять общеизвестное об этих годах, о разоблачении культа Сталина и освобождении политзаключенных. Это было, и это немало, но говоря о внутренней пустоте этой эпохи , я имею в виду ее, как ни странно это звучит, идейную, то есть культурную пустоту. Если не пустота, то уж точно топтание на месте. И это топтание выдавалось за “восстановление ленинских норм партийной и государственной жизни”. Вот это и было пустотой и ложью. Ложь этих лет – в попытке реставрации коммунистического мифа, легенды о хорошем коммунизме. Человека со вкусом тошнит от выражения “дети ХХ съезда”… Стало казаться, что эта система способна к некоей эволюции в лучшую сторону... Эпоха была не тем, за что она себя выдавала».

Оптика, взятая Данцигом (и другими белорусскими художниками) для показа «ВОВ», была сомнительной. Целый ряд художников той поры соревновались в своего рода «глорификации» войны – «нашей, народной, справедливой» и т. д. Создавались не картины, углубляющие тему, а какие-то заголовки для передовицы «Партизанская свадьба» – что-то вроде «Партизаны Гомельщины сыграли уже шестую свадьбу, несмотря на режим оккупации», или «Новый урожай», где комбайнёры принесли сноп колосьев к обелиску со звездой. Чтобы почувствовать фальшивость взятого тона, достаточно представить себе, что на обелиске написано: «На этом месте уничтожено 2600 человек». И я не о том, что такое невозможно; картина в первую очередь – формальные средства возможного. Только средства выбраны не те, иллюстративная риторика на основании оксюморона – как иначе назвать «Партизанскую свадьбу», любовь на войне, этакий «горячий снег». Вот как может выглядеть такой метод: идёт художник, чистая душа, острый глаз, смотрит – молодая, красивая девушка развешивает бельё сушиться. Прищепкой сжимает сердце от благости, и картина пишется.

М. Данциг, «Солнечный день» (1966)

Сюжет отлично адаптируется для «партизанской» темы – связку прищепок заменить на пулемётную ленту, в углу поставить пулемёт, и назвать: «Партизанские будни. Банный день в отряде». Но это вне художественного метода.

* * *

На отделении станковой живописи есть такой предмет – композиция. На занятиях по композиции студент должен научиться «сочинять» картину. На 4-м курсе я перешёл в мастерскую к профессорам Крохолеву и Данцигу. На первом же занятии, что-то вымучив на заданную тему, я принёс эскиз Маю Вольфовичу. Он, быстро взглянув на лист, обычным своим бодрым тоном сказал: «Андрей, подвигай фигуры!» Я был ошеломлён – т. к. это не профессиональный разговор, когда возможно обсуждение построения сюжета, того, какими композиционными средствами его обрабатывать и т. д. Осталось смутное удивление – а как же художник создаёт свои огромные картины, если он не может справиться с такой мелочью? Не хочет или не умеет?

Больше никаких серьёзных обсуждений композиционной работы у нас на курсе не велось, вплоть до окончания института.

* * *

Онтологическая связь между композициями Салахова и Данцига такая же, как, скажем, между гравюрой Гойи и «Герникой» Пикассо. ХХ век показал, что барьер «индивидуума» как «не-делимого» (лат. individere) преодолён. Человек легко «поделился» на шкуру для абажуров, и в этом же веке «атом» – «не-разрезаемый» (греч. a-tomos – «нерезанный») легко «разрезался» в ядерном синтезе атомных взрывов. Мир Демокрита (с атомом в основе) и гуманистов Возрождения (с индивидуумом в основе) был физически и филологически преодолён.

Ф. Гойя, «Бедствия войны», лист 39, «Славный подвиг!»

Ниже – ещё одна гравюра Гойи, изображение того, как звериное перешло барьер и начало крошить людей. Рядом я привожу картину «Герника» П. Пикассо – они для меня очень близки, и не потому, что был какой-то плагиат (я усматриваю здесь даже зеркальную симметрию). Я думаю, правильное ощущение великих художников помогает изображению сущности того, что происходит. Бык, воплощающий собой животное, хтоническое в природе человека, и осколки этого «неделимого» – фрагменты «гуманного» организма и гуманизма, решённые в живописной технике ХХ в. (кубизм).

Франсиско Гойя, лист 21 из серии «Тавромахия», «Смерть алькальда из Торрехона», 1815–1816

Пабло Пикассо, «Герника», 1937

Приведу некоторые трактовки нарисованного на картине «Герника»: «Множество разногласий вызвала изображённая в левом верхнем углу картины голова быка — это персонаж, который смотрит на всё происходящее вокруг абсолютно безразлично, его взгляд устремлён в никуда. Он не сочувствует участникам картины, не может понять всего ужаса происходящего. Некоторые искусствоведы считают, что это олицетворение фашизма и всего мирового зла. Именно быку лошадь, находящаяся в центре, адресует свои последние проклятья, но бык не замечает её, как и не замечает всего, что происходит вокруг. Другие исследователи, например Н. А. Дмитриева, предполагают, что бык — символ глухоты, непонимания, неведения».

Это всё – не об Испании и не о партизанском движении ВОВ, их роднит нечто более глубинное. Тот, кто читал «Дневник писателя», знает, как много внимания уделил Достоевский тогдашним турецким зверствам, вроде сдирания шкуры с пленных славян. Но вот что он пишет в одном из разделов «Дневника» от февраля 1877 года: «…если не сдирают здесь на Невском кожу с отцов в глазах их детей, то разве только случайно, так сказать, по не зависящим от публики обстоятельствам, ну и, разумеется, потому еще, что городовые стоят… слова мои я разумею буквально… И вот про это-то сдирание я и утверждаю, что если его нет на Невском, то разве случайно… и, главное, потому, что пока ещё запрещено, а что за нами, может быть, дело бы и не стало, несмотря на всю нашу цивилизацию».

По словам Б. Парамонова, «вот тут начинается настоящий Достоевский, подлинный, – когда он от вопросов идеологических и политических переходит к вопросам, так сказать, антропологическим… Что имел в виду Достоевский, говоря о сдирании кожи на Невском проспекте? Речь шла о темных глубинах всякой человеческой души… Это не турки на Балканах зверствуют, а мы, – хочет сказать Достоевский: вернее – мы и есть эти самые турки. Достоевский… знает, что этот внутренний турок – сам человек, подноготная его, его психологическое подполье. А уж кто разбирался в подполье лучше Достоевского!»

Ф. Гойя, «Шабаш», 1821–1823 гг.

Вот это и есть настоящим сюжетом взятой темы. Можно ли это верифицировать творчеством Данцига? Да, но единственная поправка – это будет не наш Данциг, не Май Вольфович, а российский Данциг Сергеевич Балдаев.

* * *

Случай, засвидетельствованный Ларисой Финкельштейн. На заседании по подготовке первой выставки работ Марка Шагала в Беларуси поднялся Май Вольфович и сказал:

– Предлагаю назвать выставку «От Марка до Мая».

* * *

Пейзаж с Холодной синагогой – этo не композиция уже, а позиция; если хотите, человеческая и этическая позиция Данцига. Он свою еврейскость поставил не «во главу угла», но припрятал в углу.

М. Данциг, «Мой город древний, молодой» (1972). Для сравнения приведен зеркально повёрнутый «Мой Минск» (1967).

Итак, пять лет спустя Данциг снова использует схему картины «Мой Минск» (в свою очередь инспирированную строением и настроением салаховского портрета). Не имея принципиальных композиционных находок, пытается повторить творчески удачную картину – та же диагонально поставленная дуга (выгнутый мост – прогнутая улица), которую накрест пересекает дорога-мост, такой же высокий горизонт городского пейзажа, масштабность. Немного изменился свет – на более тёплый. Решения Данцига часто исходят из «аранжировок», из переводов на свой художественный язык (мы видели, как искренне, по-детски непосредственно, не обращая внимания на условности, маэстро умеет реагировать на искусство) тех произведений других художников, которые его впечатляли.

М. Данциг, «Навстречу жизни» (1958), 160х319,5 см; «Новосёлы» (1962), 200х200 см

М. Данциг, «Девушка на балконе» (1965), 80х110 cм; «Палитра новостройки» (1979), 200x220

Это и дипломная работа – выпускники, утром идущие чистой дорогой (сюжет тогдашнего искусства, набивший оскомину), и разобранный выше «Мой Минск». «Новосёлы» показывает молодую пару, которая забилась в угол перед новым, необжитым полом – в него вглядываются, как в экран будущей жизни. Эта картина стала не первой на указанную тему, но одним из лучших художественных решений.

Многочисленные новостройки с малярами, комнаты с вёдрами красок перед работой. Вот здесь и формулируется личное призвание и художественное задание художника – удивление новизне, умение посмотреть на вещи «новыми» глазами, «незамыленным взглядом», как говорят художники. В «малярно-новостроечной» серии тема новизны, свежести сопряглась с жизненным тонусом художника – его тягой, умением и потребностью удивляться (так и подмывает сказать «по-детски» – ведь как ещё относиться к простодушному предложению назвать выставку «От Марка до Мая»).

Отдельно отмечу картину «Девушка на балконе». Здесь художник увидел и почувствовал художественную форму происходящего. Краски в вёдрах и банках – и картина словно появляется из их смеси. Смешение художественного и материального мира – это игра с приёмом (кубисты хорошо поиграли с этим – см., например, «Сухие краски» Петра Кончаловского), которую художник всё же не сумел углубить, найдя метафизический грунт. Это не было интересно Данцигу, не было его «modus operandi». Он копировал внешне такие приёмы, как и коллажи – вклеенные фрагменты газет и журналов. А задача чисто художественная – показать искусственность, ненастоящесть искусства, показать физически тот стык, где краска начинает работать как цвет, который и выявляет «предметность» предмета.

«Новосёлы», «Мой Минск», «Девушка на балконе» – эти картины, по моему мнению, лучшие в творчестве М. Данцига, ибо в них художник создал соизмеримое своему таланту пространство, именно они адекватны его творческому методу и масштабу. Такие художественные наработки достойны художественного таланта Мая Вольфовича Данцига.

Андрей Дубинин, г. Минск (для belisrael.info)

Публикация на белорусском – 28.03.2018. Перевод редакции

Опубликовано 28.04.2020  17:05

Пра М.В. Данцыга (1930–2017). Ч.3

Першыя дзве часткі былі апублікаваныя пад канец сакавіка тут і тут. Яны выклікалі пэўны розгалас, асабліва другая. Зараз мы завяршаем цыкл, публікуючы дыялог іх аўтараў, палітолага Вольфа Рубінчыка і мастака Андрэя Дубініна (абодва – жыхары Мінска).

В. Р. Пачну гутарку на правах ініцыятара гэтага цыклу. Ты падзяліўся шэрагам эпізодаў, якія так ці іначай выяўляюць асобу Мая Вольфавіча Данцыга – шматгадовага выкладчыка Беларускай акадэміі мастацтваў (у 1980-х – мастацкага інстытута). Яго дачка Эла-Эсфір (насамрэч пляменніца – рэд. belisrael), якая з пачатку 1990-х жыве ў Амерыцы (Ella Esfir Gatov), палічыла такі падыход вартым увагі. Але як бы ты рэзюмаваў уражанні ад сустрэч з Маем Данцыгам – мастаком і педагогам?

А. Д. Ён быў незалежны ад чужых густаў – нават у эпоху «застою» на тое, што яму падабалася, мог сказаць, што падабаецца. Астатнія выкладчыкі-мастакі былі ў нас трошкі мляўкія, а ён умеў стварыць экзальтацыю ўнутры сябе.

В. Р. І табе, і мне Май Данцыг у свой час імкнуўся дапамагчы – можа, не заўсёды плённа, але мы захавалі да яго ўдзячнасць. І табе, і мне не даспадобы «сіропнае мастацтвазнаўства», калі народны мастак, ці там лаўрэат Дзяржаўнай прэміі, апрыёры мае рацыю ва ўсім. Але ж іменна твой артыкул «Буйніцы і драбніцы» пацягнуў за сабой жвавую дыскусію ў інтэрнэце і крытыку – у прыватнасці, на фэйсбучнай старонцы рэдактара belisrael.info… Ты чакаў гэтага?

А. Д. Безумоўна. Я ж не прэтэндую на ісціну ў апошняй інстанцыі і толькі вітаю заўвагі, калі яны карэктныя па форме. Здаецца, усе мае апаненты паводзілі сябе карэктна.

В. Р. Напрыклад, Ася Абельская (Asya Abelsky, дачка мастака Хаіма Ліўшыца) адгукнулася так: «Аўтар, Андрэй Дубінін, спрабуе падняць занадта цяжкую вагу. Тэма Вялікай айчыннай вайны, асабліва партызанскай, вельмі нацыяналізавана (палітызавана? – В. Р.) ў Беларусі ў савецкі час. Тут мастак апынуўся ў палоне. Але нашто такую цудоўную працу, як “Сонечны дзень”, запіхваць у партызаны? І я зусім не згодная з тэзісам: “…выводзіць форму на мяжу згубы прадметнасці”. Па-мойму, якраз гэта Маю Данцыгу не ўласціва». Як па мне, то ты трапна даў зразумець, што дзяўчына на карціне «Сонечны дзень» (1966) асацыюецца з партызанкай – яна абвешана прышчэпкамі, нібыта патронамі 🙂

А. Д. Часцяком Май Вольфавіч празмерна захапляўся формай і памерамі. Відаць, у нейкі момант ён адчуў, што манументальная эпоха патрабуе адпаведнага вялікага фармату, і не знайшлося нікога, хто б яго адгаварыў. Што да ідэалагічнага «палону», то, у рэшце рэшт, мастак сам выбраў свой шлях – ад «святочных», у чымсьці незвычайных для БССР работ канца 1950-х – першай паловы 1960-х да…

М. Данцыг, «Ленінская “Искра”» (1970); «Трывога» (1971)

В. Р. …і да прымітыўных партрэтаў такіх партыйна-савецкіх дзеячоў, як Суслаў і Касыгін 🙁

А. Д. Большасць яго карцін я насамрэч не магу прыняць, і ягонае бачанне «Вялікай айчыннай» мне не блізкае. Вялікія мастакі таму і вялікія, што ва ўсе часы адчувалі не-гераічнасць любой вайны. Серыя афортаў «Les Misères et les Malheurs de la Guerre» Жака Кало ў перакладзе гучыць як «Пакуты і няшчасці вайны». Ён іх зрабіў у 1632–33 гг. Сваю серыю «Бедствы вайны» (гішп. «Los Desastres de la Guerra») з 82 гравюр амаль праз 200 год пасля Кало стварыў Франсіска Гойя (у перыяд між 1810 і 1820 гг.)…

Але, мяркую, не варта і клеймаваць Мая Данцыга за кан’юнктурнасць. Калі ад жывапісца застанецца нават пару карцін, гэта ўжо поспех. Сказаць нешта новае ў мастацтве вельмі цяжка, дый не гэта з’яўляецца задачай мастака. Ён не кажа «новае» – ён кажа тое, што не можа ў сабе ўтрымаць. Мастацтва – «рэч у сабе»… Пейзаж з мостам цераз чыгунку (1967) – шэдэўр, і ён застанецца. Данцыга лічу вялікай постаццю ў беларускім мастацтве.

В. Р. На данцыгавым пакаленні аб’ектыўна ляжаў (дый ляжыць) адбітак той вайны і адметнага выхавання, пра якое Барыс Грабеншчыкоў спяваў: «Нас учили не жить, / Нас учили умирать стоя»… Можа, таму М. Д. схіляўся да пошуку ворагаў і ў «яўрэйскім руху» канца ХХ стагоддзя? Дапаўняючы артыкул «Май Данцыг як яўрэйскі начальнік», прывяду хіба адну яго цытату з інтэрв’ю 1998 г., дзе гаворыцца пра Мінскае таварыства яўрэйскай культуры: «Ад самага пачатку мы ўзялі за правіла ўсімі сродкамі змагацца супраць экстрэмізму – як унутранага, так і вонкавага… Рознага кшталту выскачкам, людзям з неўтаймоўным славалюбствам і паталагічнай прагай улады мы паставілі надзейны заслон». Азіраючыся на падзеі 2001 г., калі МОЕК бясслаўна выселілі з дома па Інтэрнацыянальнай, 6, а Данцыг сышоў у адстаўку, зноў спашлюся на Грабеншчыкова: «По новым данным разведки, / Мы воевали сами с собой»…

А. Д. Пра ўдзел Данцыга ў гэтым руху ведаю менш. Да яго звярнуліся «інстанцыі», і ён адчуў, што падыходзіць да ролі «генеральнага сакратара МОЕКа»?

В. Р. Не толькі яўрэйскія актывісты 1980-х гадоў, а сам мастак пацвярджае, што ў 1988 г. так і было. Узяць тое самае інтэрв’ю газеце «Белоруссия» 1998 г.: «Перш чым я стаў на чале гэтай арганізацыі, са мной даволі шмат і сур’ёзна гутарылі ў ЦК КПБ і абкаме партыі».

А. Д. У пачатку 1990-х мы, мастакі-ідышысты, збіраліся на Інтэрнацыянальнай, але Данцыга там я рэдка бачыў. Да нас прыходзіла Ала Левіна – яна была ў захапленні, яна ў нас «закахалася». Ну, калі хор маладых хлопцаў выводзіць «Зог жэ, рэбеню», то, вядома… На пасяджэнні МОЕКа нас не запрашалі, мы былі пры суполцы «невядома хто». Апрача спеваў, мы наведвалі заняткі Гірша Рэлеса – была мара навучыцца размаўляць на ідышы. Праўда, мне здалося, што Рэлес не марыў нас навучыць, проста «адпрацоўваў нумар». Мы спадзяваліся, што ён будзе весці заняткі на ідышы, а ён вёў па-руску. Тыя цётачкі, якія прыходзілі да Рэлеса, ім, па-мойму, больш хацелася ў Вільню з’ездзіць, таму што гэта ўсё аплочвалася. Праўда, і ў Вільні курсы ідыша не заўсёды былі змястоўныя.

Вярнуся да гісторыі з мастацкай выставай у Мінску, якой прапаноўвалася даць гордую назву «Ад Марка да Мая». У інтэрнэце выказваліся думкі, што Ларыса Фінкельштэйн на радыё «Культура» памылілася, што такой назвы хацеў не сам Данцыг, а Юрый Хашчавацкі…

В. Р. Вядомы рэжысёр рана пакінуў МОЕК праз канфлікт з Данцыгам. Былы член праўлення пісаў у адкрытым лісце ад 20.01.1997, што далучыўся да таварыства ў 1988 г., але ўжо на другі год сышоў, бо пераканаўся: кіраўніцтва арганізацыі «займае згодніцкую пазіцыю»… Так што ў 1993 г. Ю. Х. наўрад ці мог бы выступіць з лозунгам «Ад Марка да Мая», а вось «почырк» мастака, самалюбнага аж да дзіцячай наіўнасці, я лёгка пазнаю.

А. Д. Да таго ж ёсць сведчанне мастацтвазнаўцы, апублікаванае ў мінскай газеце «Авив» (снежань 2002 г.) пры жыцці Мая Вольфавіча: «Менавіта сам Данцыг прыдумаў назваць выставу твораў мастакоў-яўрэяў двух стагоддзяў “Ад Марка Шагала да Мая Данцыга”».

В. Р. Так, рэдакцыя выдання Саюза беларускіх яўрэйскіх аб’яднанняў і абшчын, арганізацыі, дзе Данцыг, як і яго «правая рука» па МОЕКу Якаў Басін (у 2001 г. пераняў старшынства), займалі пасады віцэ-прэзідэнтаў, у гэтым выпадку не стала б напускаць «дым без агню». Спецыяльна праверыў – абвяржэння слоў Л. Фінкельштэйн у «Авиве» не было.

А. Д. Але справа ў іншым. Мне дагэтуль сумна ад таго, што ў савецкі час Данцыг быў «закрыты» для яўрэйскіх тэм, мала цікавіўся ўласнымі каранямі.

В. Р. А вось д-р Зіна Гімпелевіч, канадская даследчыца літаратуры (Zina Gimpelevich; эмігравала з Беларусі ў канцы 1970-х), піша, што «карані творчасці Данцыга лёгка прасочваюцца ў творчай інтэрнацыянальнай групе так званага французскага выяўленчага мастацтва… Крыху больш за траціну гэтага кірунку мадэрністаў былі выхадцамі з гістарычнай Беларусі. Большасць вучылася ў Пэна і ў Вільні, а меншасць – у Мінску… Дарэчы, у Данцыга дастаткова тыпова яўрэйскіх твараў, якія нагадваюць партрэты Юдовіна і Пэна, нават у “партызанскіх” работах». Што скажаш на гэта?

А. Д. Паважаю думку З. Гімпелевіч, але пагадзіцца з ёй цяжка. На маёй памяці Май Данцыг ніяк не вызначаўся як яўрэйскі мастак або яўрэйскі дзеяч – лічыў сябе «проста» мастаком, можа быць, савецкім… Яго майстэрня на вуліцы Сурганава знаходзілася акурат пад нашай, рэстаўратарскай, і ў 1980–1990-х гадах мы не раз перасякаліся. Амаль ніхто ў той час не насіў у Мінску маген-довід або, да прыкладу, кіпу, але можна было іначай праявіць сваю яўрэйскасць. Май Вольфавіч ніколі не спрабаваў пажартаваць з нейкімі яўрэйскімі слоўцамі, не ўстаўляў іх у гаворку. Падпяваць нам ніколі не браўся – толькі зрэдчас мог сказаць «Ребята, молодцы, а данк»… І «яўрэйскія матывы» ў падсавецкай творчасці Данцыга калі і прысутнічаюць, то вельмі імпліцытна. Пра нечаканы «алеф» у карціне з мостам я згадаў…

В. Р. Тым не менш трэба прызнаць, што ў постсавецкі час Май Данцыг не цураўся тых матываў. Звернемся да ягонай працы, апублікаванай на першай старонцы «Авива» за кастрычнік 1993 г. і прысвечанай ахвярам гета:

 

А. Д. Колькі дзідаў было зламана вакол «яўрэйскіх» палотнаў Міхася Савіцкага! Як бы да яго ні ставіліся, аднак мастак (ці не адзіны ў БССР пасля Лейзера Рана?) выразіў свае ідэі і ўяўленні аб гэтай праблеме. І мне надта не хапае вырашэння падобных тэм у творчасці Данцыга. Адна з няшматлікіх работ – графічны ліст, прысвечаны Мінскаму гета, для газеты «Авив». Экспрэсіўна скампанаваны краявід – будынкі гета, над якімі неба перакрэслена, пасечана калючым дротам, дзе калючкі можна прачытаць як замену зорнаму небу (які час – такія і «зорачкі»…) Незвычайна вялікі талес, як покрыўка, як пахавальны саван, як прадчуванне блізкага скону. І калі позірк трапляе на скрыпачку, што ляжыць долу, пачынаеш чуць шчымлівы напеў, «нігун эйл-молэ-рахамім» (памінальная малітва). Гэта ўдалы графічны твор, вельмі выразны сваёй лапідарнасцю, адсутнасцю колераў. Але ўсё адно вялікай лакунай у творчасці майстра я буду адчуваць адсутнасць вялікіх палотнаў па такіх тэмах, як «Мінская Яма», «Пагром», «Гета»… Мушу адразу дадаць, што, магчыма, большыя прэтэнзіі такога кшталту я б выказаў да беларускіх мастакоў-неяўрэяў. Лічу, што тут ёсць вялікая неагучаная, а можа, і неўсвядомленая праблема (замоўчванне трагедый нашых суайчыннікаў)…

В. Р. Тлусты дзякуй табе за размову! А паважаных чытачоў запрашаю яшчэ паглядзець, як газета «Авив» пісала пра М. Данцыга ў маі 2000 г. і кастрычніку 2005 г.

* * *

Іншыя меркаванні пра Мая Данцыга чытайце на нашым сайце тут

Апублiкавана 15.04.2018  00:50

***

Ella Esfir Gatov в израильско-белорусской группе в фейсбуке написала:

Мнения собеседников подчас так же далеки от истины, как утверждение, что М. Савицкий раскрывал ‘еврейскую тему’ в Белорусском искусстве, и, как тот факт, что я – дочь Мая Данцига. (16 апреля в 00:22)

От ред.: Элла – племянница Мая Данцига. (16.04.2018  01:24)

Ганкина Инесса: Интересный получился разговор про Мая Данцига и не только. Наша недавняя история, с ее судьбами, лицами и событиями нуждается в осмыслении. (16 апр. 04:16)

Asya Abelsky:

Замечательная статья, спасибо большое Аарон за публикацию. Надо признаться, что я во многом согласна с обоими в этом диалоге, ведь Май был другом моего отца и часто бывал у нас.
Вслед за А.Д. можно только повторить, что “если от живописца останется даже пару картин, это уже успех”.
И, как известно, уже многие работы Мая Данцига заняли достойное место в разных музеях мира.

Думаю А.Д., как никто лучше, знает, какой идеологический пресс испытывали художники этнические евреи. Можно сказать, что они были дважды “у времени в плену”.
Пейзаж “Мой город древний, молодой” Мая Данцига, где на переднем плане (хотя она в самом углу) знаменитая Холодная синагога, считаю полной реабилитацией.
Данцига заставляли убрать с картины Синагогу. К чести художника, он этого не сделал.

(16 апр. 08.13)

 

Пра М.В. Данцыга (1930–2017). Ч.2

Май Данцыг. Буйніцы і драбніцы.

Піша мастак Андрэй Дубінін

Блізкасць падзеяў часта робіць з драбніцаў буйніцы, якія перспектывай часу расстаўляюцца па сваіх месцах, і, адпаведна, наадварот.

* * *

Відаць, самая дасканалая з фармальнага пункту гледжання карціна Мая Данцыга – пейзаж «Мой Мінск», зроблены ім у 1967 г. (год святкавання 900-гадовага юбілею Мінска), вельмі выразны і запамінальны краявід Мінска. Дыяганальны скок моста, які чытаецца спінай самога Горада, што з гранічнай натугай трымае цяжар гісторыі (цагліны будынкаў розных часоў) і лёсу (цяжкое, суворае неба) і спрабуе нарэшце выпрастацца.

Колькі ні гляджу на гэты краявід, прыходзіць у галаву пластычны перагук з другой карцінай другога мастака – «Партрэт кампазітара Кара Караева» Таіра Салахава (нар. у 1928 г.). Я думаю, што М. Данцыг некалі быў вельмі ўражаны гэтым партрэтам – гэта перагукалася з яго тэмпераментам мастакоўскім і чалавечым па кантрастнасці колераў, па дынамізму кампазіцыі, уяўляю сабе, як ён любаваўся, прымружваў вочы, адкідаючы галаву ўбок ды назад.

Т. Салахаў, «Партрэт кампазітара Кара Караева» (1960); М. Данцыг, «Мой Мінск» (1967)

Ці не занадта рызыкоўнае гэтае збліжэнне? Фармальнае падабенства кампазіцыі для мяне відавочна, але гэта малое апраўданне, суб’ектыўнае. Час, калі напісаныя гэтыя творы – 1960 і 1967 гг. – час паслясталінскі. Дух часу знаходзіў сваё ўвасабленне ў розных творах, даходзячы да знаку, як у партрэце Кара Караева, дзе чорную паласу пераскоквае-пералятае белая дуга спадзеву, метафізіка часу надае такую моц і напругу партрэту, які я наогул прачытаў бы як Рэквіем перажытаму краінай, тое, што Шастаковіч выразіў Восьмай сімфоніяй. Гэткім разуменнем метафізікі формы я і аб’ядноўваю гэтыя карціны.

Яшчэ адна цікавая асацыяцыя – чалавеку, знаёмаму з альфабэтам ідыша або іўрыта павінна бачыцца першая літара «алэф» – אַ у фармальнай схеме кампазіцыі краявіду, як кажуць – ты яго ў дзверы, а ён у вакно. Гэта пра яўрэйскасць Данцыга, якую ён ніколі не акцэнтаваў.

* * *

Першае мае вочнае знаёмства з Маем Вольфавічам – гэта прагляд работ у тэатральна-мастацкім інстытуце (сённяшняй акадэміі мастацтваў), на першым курсе аддзялення станковага жывапісу. Першым заданнем першакурснікаў было напісанне нацюрморту. У маленькую майстэрню ўвалілася амаль ўся кафедра – загадчык, прафесары, выкладчыкі. Эцюды нацюрмортаў (падрыхтоўчыя эскізы) і самі нацюрморты былі расстаўленыя паўкругам да святла з вокнаў. Данцыг амаль адразу падыйшоў да майго маленькага эцюда і ўзяў у рукі, каб лепей разгледзець.

А. Дубінін, «Эцюд» (1981), палатно, алей, 43Х41 см

Кароткі дыялог:

– Чей этюд?

– Мой.

– Хороший этюд.

Гэта мяне надта суцешыла і падмацавала – самага малодшага і слабога ў групе. Але цікавейшая тут вельмі жывая, непасрэдная, амаль дзіцячая рэакцыя аўтарытэтнага мастака – здзівіцца карціне іншага, падыйсці ды палюбавацца. Такі незвычайны – да тактыльнага – кантакт з майстрам надта ўражваў, гэтым ён быў непадобны на іншых нашых выкладчыкаў. Праз гэта я навучыўся разумець і самі карціны мастака. Эцюд быў напісана экспрэсіўна, не пэндзлем, a вялікім мастыхінам, без загладжвання і шліфоўкі – да такіх дробных дэталяў, як рабіны ці перчыкі на снурку. Гэтая раскрытасць тэхнікі, што выводзіць форму на мяжу згубы прадметнасці – якраз уласціва была самому мастацкаму почырку Данцыга.

* * *

З якім смакам ён часам браўся «правіць» зробленае студэнтам – спінай і плячамі паводзіў, як бы пазначаючы і пашыраючы прастору вакол сябе, тады прасіў «папраўляемага» гусцей надавіць фарбы з цюбікаў, ды бялілаў паболей (нагадвала нейкі кулінарны працэс, дзе інгрэдыенты павінны быць прадстаўленымі з горкай). Выбіраўся найвялікшы пэндзаль, і Данцыг пачынаў «квасіць» і квэцаць фарбай па соннай карціне. Заварожвалі вітальнасць падзеі, відавочная асалода мастака ад нагрувашчвання тлустых слаёў фарбы – праз сваю вагу яна ледзь не зрывалася з паверхні палатна.

* * *

Ці можна сказаць нешта істотна важнае, каб атрымаць ключы да такой буйнай фігуры беларускага мастацтва, як Май Данцыг?

Дамінуючай тэмай яго твораў засталася вайна, дакладней, ВОВ – «Великая отечественная война».

М. Данцыг, «Партызанскае вяселле» (1968),

М. Данцыг, «Беларусь – маці партызанская» (1967)

М. Данцыг, «Партызанская балада» (1969); «Легенда пра Беларусь» (1974)

М. Данцыг, «І помніць свет уратаваны» (1985), 3,5х7м

Адразу працытую Валянціна Акудовіча: «Крытэрый вайны як Вялікай Айчыннай, значна звужае і проста-такі нахабна спрошчвае гэтую неверагодна трагічную падзею, зводзячы яе да аднамернага супрацьдзеяння: “свае” – “чужыя”. І ў дадатак надае вайне высокародны сэнс, якога ў яе не было і быць не магло.

Там, дзе вайна, там няма высакародства (па-за прыватна-канкрэтнай сітуацыяй). У бруд і ў кроў упэцкваюцца ўсе. Там, дзе вайна, там няма герояў і антыгерояў, ёсць толькі пакутнікі і ахвяры…

Вайна – гэта паганства, вайна – гэта вяртанне чалавека ў задушлівае лона першабога, жорсткага і помслівага».

Афорты Гойі з серыі «Бедствы вайны» (параўнайце назовы) паказваюць такое глыбіннае разуменне вайны. 200 год таму:

Ф. Гойя, ліст 18, «Хаваць і маўчаць»; ліст 30, «Ахвяры вайны»

Ф. Гойя, ліст 9, «Яны не хочуць»; ліст 5, «Яны зрабіліся, як дзікія звяры»

* * *

Час, у які фармаваўся Данцыг, завецца «Адліга» («оттепель»), гэта канец 1950-х – пачатак 60-х гадоў ХХ ст.

Прывяду думку Барыса Парамонава: «Не прынята казаць што-небудзь негатыўнае пра гэты час, які стаў апошнім савецкім міфам, – нават немагчыма. Аднак негатыўнае меркаванне немагчыма таму, што негатыву, як, зрэшты, і пазітыву, у гэтага часу не было. Самога гэтага часу не было. Гэта нейкая культурна-гістарычная пустата, нуль, прорва, хіатус. Пятнаццаць гадоў – з 1953 да 1968 – краіна існавала ў нейкім “междумирье” … Эпоха не мела ўласнага зместу – вось мой тэзіс. Я не хачу паўтараць агульнавядомае аб гэтых гадах, аб выкрыцці культу Сталіна і вызваленні палітвязняў. Гэта было, і гэта нямала; але, кажучы аб унутранай пустаце гэтай эпохі, я маю на ўвазе яе, як ні дзіўна гэта гучыць, ідэйную, то ёсць культурную, пустэчу. Калі не пустата, то ўжо сапраўды таптанне на месцы. І гэта таптанне выдавалася за “адраджэнне ленінскіх нормаў партыйнага і дзяржаўнага жыцця”. Вось гэта і было пустэчай і хлуснёй. Хлусня гэтых гадоў – у спробе рэстаўрацыі камуністычнага міфа, легенды пра добры камунізм. Чалавека з густам ванітуе ад выразу “дзеці XX з’езда”. І вядомыя падзеі сапраўды спрыялі ўзнікненню ілюзіі пра добры камунізм. Стала здавацца, што гэтая сістэма сапраўды здольная да нейкай эвалюцыі ў лепшы бок. Эпоха была не тым, за што яна сябе выдавала».

І гэтая оптыка, узятая Данцыгам (ды іншымі беларускімі мастакамі) для паказу «ВОВ» была сумнеўнай. Цэлы рэй мастакоў тае пары спаборнічалі ў свайго роду «гларыфікацыі» вайны – «нашай, народнай, справядлівай» і г.д. Ствараліся не карціны, што заглыбляюць тэму, а нейкія загалоўкі для перадавіцы «Партызанскае вяселле» – нешта накшталт «Партызаны Гомельшчыны адгулялі ўжо шостае вяселле, нягледзячы на рэжым акупацыі», ці «Новы ўраджай», дзе камбайнёры прынеслі сноп каласоў да абеліску з зоркай. Каб адчуць фальшывасць узятага тону, дастаткова ўявіць, што на абеліску напісана: «на гэтым месцы знішчана 2600 чалавек». І я не аб тым, што такое немагчыма, карціна ў першую чаргу – фармальныя сродкі магчымага. Толькі сродкі абраны не тыя, ілюстратыўная рыторыка на падставе аксюмарана – як іначай назваць «Партызанскае вяселле», каханне на вайне, такі «гарачы снег». Вось як можа выглядаць такі метад: ідзе мастак, чыстая душа, вострае вока, глядзіць – маладая, прыгожая дзяўчына развешвае бялізну сушыцца. Прышчэпкай сціскае сэрца ад харашосці, і карціна пішацца.

М. Данцыг, «Сонечны дзень» (1966)

Сюжэт выдатна адаптуецца для «партызанскай» тэмы – вязанку прышчэпак замяніць на кулямётную стужку, у куце паставіць кулямёт, і назваць: «Партизанские будни. Банный день в отряде». Але гэта па-за мастацкім метадам.

* * *

На аддзяленні станковага жывапісу ёсць такі прадмет – кампазіцыя. На занятках па кампазіцыі студэнт мусіць вучыцца «сачыняць» карціну. На 4-м курсе я перайшоў у майстэрню да прафесараў Крохалева і Данцыга. На першым жа занятку, нешта вымучыўшы на зададзеную тэму, я прынёс эскіз да Мая Вольфавіча. Ён, хутка зірнуўшы на аркуш, звычайным сваім бадзёрым тонам сказаў: «Андрей, подвигай фигуры!» Я быў агаломшаны – бо гэта не прафесійная размова, калі магчыма абмеркаванне выбудовы сюжэта, якімі кампазіцыйнымі сродкамі яго апрацоўваць і г.д. Засталося смутнае здзіўленне – а як жа мастак стварае свае вялізныя карціны, калі ён не можа даць рады з такой драбязой? Не хоча ці не ўмее?

Болей ніякіх сур’ёзных абмяркаванняў кампазіцыйнай працы ў нас на курсе не вялося, аж да заканчэння інстытута.

* * *

Анталагічная сувязь паміж кампазіцыямі Салахава і Данцыга такая ж, як, скажам, паміж гравюрай Гойі і «Гернікай» Пікаса. ХХ стагоддзе паказала, што бар’ер «індывідуума» як «не-дзялімага» (лац. Individere) пераадолены. Чалавек лёгка «падзяліўся» на скуру для абажураў, і ў гэтым жа стагоддзі «атам» – «не-разразальны» (гр. a-tomos «нярэзаны, някошаны») лёгка «разрэзаўся» ў ядзерным сінтэзе атамных выбухаў. Свет Дэмакрыта (з атамам у аснове) і гуманістаў Адраджэння (з індывідуумам у аснове) быў фізічна і філалагічна пераадолены.

Ф. Гойя, «Бедствы вайны», ліст 39, «Слаўны подзвіг!»

Ніжэй – яшчэ адна гравюра Гойі, выява таго, як звярынае перайшло бар’ер і пачало крышыць людзей. Побач я прывожу карціну «Герніка» П. Пікаса – яны для мяне вельмі блізкія, і не таму, што быў нейкі плагіят (я ўглядаю тут нават люстраную сіметрыю). Я думаю, гэта слушнае пачуццё вялікіх мастакоў дапамагае выяўленню сутнасці таго, што адбываецца. Бык, што ўвасабляе сабой жывёльнае, хтанічнае ў натуры чалавека, і аскепкі гэтага «недзялімага» – фрагменты «гуманнага» арганізма і гуманізму, вырашаныя жывапіснай тэхнікай ХХ ст. (кубізм).

Франсіска Гойя, ліст 21 з серыі «Таўрамахія», «Смерць алькальда з Тарэхона», 1815–1816

Пабла Пікаса, «Герніка», 1937

Прывяду некаторыя трактоўкі намаляванага на карціне «Герніка»:

«Мноства рознагалоссяў выклікала намаляваная ў левым верхнім куце карціны галава быка – гэта персанаж, які глядзіць на ўсё, што адбываецца вакол, абсалютна абыякава, яго погляд накіраваны ў нікуды. Ён не спачувае ўдзельнікам карціны, не можа зразумець усяго жаху таго, што адбываецца. Некаторыя мастацтвазнаўцы лічаць, што гэта ўвасабленне фашызму і ўсяго сусветнага зла. Менавіта быку конь, які знаходзіцца ў цэнтры, адрасуе свае апошнія «праклёны», але бык не заўважае яго, як і не заўважае ўсё, што адбываецца навокал. Іншыя даследчыкі, напрыклад Н. А. Дзмітрыева, мяркуюць, што бык сімвал глухаты, неразумення, няведання».

Гэта ўсё – не пра Гішпанію, і не пра партызанку ВОВ, іх родніць нешта больш глыбіннае. Той, хто чытаў «Дзённік пісьменніка», ведаюць, як шмат увагі надаў Дастаеўскі тагачасным турэцкім зверствам, накшталт здзірання скуры з палонных славян. Але вось што ён піша ў адным з раздзелаў «Дзённіка» ад лютага 1877 года:

«…калі не здзіраюць тут на Неўскім скуру з бацькоў на вачах у іх дзяцей, то хіба толькі выпадкова, так бы мовіць, па незалежных ад публікі абставінах, ну і, зразумела, таму яшчэ, што гарадавыя стаяць … словы мае я разумею літаральна … І вось пра гэта здзіранне я і сцвярджаю, што калі яго няма на Неўскім, то хіба выпадкова … і, галоўнае, таму, што пакуль яшчэ забаронена, а што за намі, можа быць, справа бы і не стала, нягледзячы на ўсю нашу цывілізацыю».

Па словах Б. М. Парамонава, «вось тут пачынаецца сапраўдны Дастаеўскі, сапраўдны, – калі ён ад пытанняў ідэалагічных і палітычных пераходзіць да пытанняў, так бы мовіць, антрапалагічных… Што меў на ўвазе Дастаеўскі, кажучы пра здзіранне скуры на Неўскім праспекце? Гаворка ішла аб цёмных глыбінях усякай чалавечай душы … Гэта не туркі на Балканах зверствуюць, а мы, – хоча сказаць Дастаеўскі: дакладней – мы і ёсць гэтыя самыя туркі… Дастаеўскі … ведае, што гэты ўнутраны турак – сам чалавек, паднаготная яго, яго псіхалагічнае падполле. А ўжо хто знаўся на падполлі лепей за Дастаеўскага!»

Ф. Гойя, «Шабаш», 1821–1823 гг.

Вось гэта і ёсць сапраўдным сюжэтам узятай тэмы. Ці можна гэта верыфіцыраваць праз творчасць Данцыга? Так, але адзіная папраўка – гэта будзе не наш Данцыг, Май Вольфавіч, а расійскі Данцыг Сяргеевіч Балдаеў.

* * *

Выпадак, засведчаны Ларысай Фінкельштэйн. На пасяджэнні па падрыхтоўцы першай выставы работ Марка Шагала ў Беларусі падняўся Май Вольфавіч і сказаў:

– Предлагаю назвать выставку «От Марка до Мая».

* * *

Пейзаж з Халоднай сінагогай – гэта не кампазіцыя ўжо, а пазіцыя; калі хочаце, чалавечая і этычная пазіцыя Данцыга. Ён сваю яўрэйскасць паставіў не «во главу угла», але прыхаваў у куце.

М. Данцыг, «Мой горад старажытны, малады» (1972). Для параўнання прыведзены люстрана абернуты «Мой Мінск» (1967).

Праз пяць год Данцыг зноў скарыстоўвае схему карціны «Мой Мінск» (у сваю чаргу інспіраваную строем і настроем салахаўскага партрэта). Не маючы кампазіцыйных прынцыповых знаходак, спрабуе паўтарыць творча ўдалую карціну – тая ж дыяганальна пастаўленая дуга (выгнуты мост – прагнутая вуліца), якую накрыж перасякае дарога-мост, такі ж высокі гарызонт гарадскога краявіда, маштабнасць. Змянілася крыху святло – на цяплейшае. Вырашэнні Данцыга часта паходзяць з «аранжыровак», з перакладаў на сваю мастацкую мову (мы бачылі, як шчыра, па-дзіцячаму непасрэдна, не зважаючы на ўмоўнасці, маэстра ўмее рэагаваць на мастацтва) тых твораў іншых мастакоў, якія яго ўражвалі.

М. Данцыг, «Насустрач жыццю» (1958), 160х319,5 см; «Навасёлы» (1962), 200х200см

М. Данцыг, «Дзяўчына на балконе» (1965), 80х110 cм; «Палітра новабудоўлі» (1979), 200x220 cм

Гэта і дыпломная праца – выпускнікі, што ідуць ранкам чыстай дарогай (сюжэт тагачаснага мастацтва, які набіў аскому), і разабраны вышэй «Мой Мінск». «Навасёлы» паказвае маладую пару, што паджалася ў кут перад новай, неабжытай падлогай, у якую ўзіраюцца, як у экран будучага жыцця – сталася не першай карцінай на гэтую тэму, але адным з лепшых мастацкіх рашэнняў. Шматлікія новабудоўлі – з малярамі і пакоі з вёдрамі фарбаў перад працай. Вось тут і фармулюецца асабістае пакліканне і мастацкае заданне мастака – здзіўленне навізне, новаму, уменне паглядзець на рэчы «новымі» вачыма, «незамыленым позіркам», як кажуць мастакі. У «малярна-новабудоўлевай» серыі тэма навізны, свежасці спалучылася з жыццёвым тонусам мастака – яго цягай, уменнем і патрэбай здзіўляцца (так і казыча сказаць «па-дзіцячаму» – бо як яшчэ адносіцца да прастадушнай прапановы назову выставы «от Марка до Мая»).

Асобна адзначу карціну «Дзяўчына на балконе». Тут мастак убачыў і адчуў мастацкую форму таго, што адбываецца. Фарбы ў вёдрах і бляшанках – і карціна быццам з’яўляецца з іх cумесі. Мяшанне мастацкага і матэрыяльнага свету – гэта гульня з прыёмам (кубісты добра пагуляліся з гэтым – гл., напрыклад, «Сухія фарбы» Пятра Канчалоўскага), якую мастак усё ж не здолеў паглыбіць, знайсці метафізічны грунт. Гэта не было цікава Данцыгу, не было ягоным «modus operandi». Ён капіяваў знешне такія прыёмы – як і калажы – уклееныя фрагменты газет і часопісаў. А задача чыста мастацкая – паказаць штучнасць, несапраўднасць мастацтва, паказаць фізічна той стык, дзе фарба пачынае працаваць як колер, які і выяўляе «прадметнасць» прадмета.

«Навасёлы», «Мой Мінск», «Дзяўчына на балконе» – гэтыя карціны, на маю думку, лепшыя ў творчасці М. Данцыга, бо ў іх мастак стварыў сувымерную свайму таленту прастору, менавіта яны адэкватныя ягонаму творчаму метаду і маштабу. Такі мастацкі даробак варты мастацкага таленту Мая Вольфавіча Данцыга.

Андрэй Дубінін, г. Мінск, для belisrael.info

Апублiкавана 28.03.2018  11:16