Tag Archives: еврейский театр

М. Дорфман. Как евреи идиш убивали

Ячейка одной из американских групп по изучению идиша

Хотите понравиться и прийтись ко двору в компании, говорящей на идише? Тогда на вопрос «говорите ли вы на идише» ни в коем случае не отвечайте: йо («да»). Невозможно для еврея вот так просто ответить. Не рекомендуется и реагировать вопросом на вопрос: ци рэд их идиш? («говорю ли я на идише?»), как вроде бы принято у евреев. Вот если вы бесхитростно заметите: алевай волтн але азой геред («чтобы все так говорили, как я»), то сразу продемонстрируете владение не только словарем, но и духом нашего языка. Ведь идиш такой язык, что стоит вам открыть рот и обязательно найдется кто-нибудь, кто скажет, что вы говорите неправильно. Поэтому смело отвечайте, что никто не только не говорит на идише, как вы, но и никогда не будет. Этот и другие советы дает Майкл Векс в своей замечательной книге «Жизнь как квеч».

«В Израильской империи еврейских букв скрывается Народная республика еврейской литературы и культуры на идише», — писал американский лингвист Гилель Галкин. Казалось, что расцвет этой республики давно в прошлом. В стремительно американизирующемся сверху и арабизирующемся снизу Израиле становится все меньше и меньше очагов культуры на идише. Когда-то идиш владел улицей даже в первом «ивритском городе» в разгар сионистской революции. Даже арабы из Яффо приняли его как универсальный язык общения со своими еврейскими соседями. Старые арабы Газы пытались говорить на идише с израильскими солдатами, занявшими сектор в ходе Шестидневной войны 1967 года.

В тель-авивском Доме писателей им. Левика до сих пор держится небольшой гарнизон Народной республики идиша. Помню, как здесь отмечали 100-летний юбилей Мордехая Цанина — легендарного основателя и редактора идишистской газеты «Лецте найес». Всю свою долгую (102 года!) жизнь Цанин был несгибаемым борцом за культурное самоопределение идиша в Израиле. Его травили, над ним издевались. Ретивые борцы за торжество иврита ловили и избивали на улицах распространителей его газеты. Среди его врагов был и всесильный Давид Бен-Гурион — первый премьер-министр Израиля.

Газета  «Лецте найес»

Вопрос о «Лецте найес» рассматривался на заседаниях правительства. Большинство тогдашних министров по-прежнему думали на своем родном языке — идише — и не спешили прямо запрещать газету. Да и зачем, если можно обложить ее непомерным налогом, как иностранные СМИ, если в школах детей штрафуют за разговоры на маме лошн, если за идиш грозит исключение из всемогущего Гистадрута, что чревато потерей работы и медицинской страховки.

В 1949 году правительство разрешило Цанину выпускать еврейскую газету один раз в неделю, да и то под надзором военной цензуры. «Если родители говорят по-немецки или по-венгерски и читают газеты на этих языках, то они выучат иврит у своих детей, — заявлял министр внутренних дел Исраэль Роках. —  Идиш — нечто другое. Он представляет неизмеримо большую опасность для иврита». Кампанию против идиша поддержал министр почт и телеграфа Иосиф Бург, представлявший национально-религиозную партию МАФДАЛ. На идеологический призыв откликнулись видные поэты Леа Гольдберг и Натан Альтерман, актер национального театра «Габима» Шимон Финкель и другие.

В Израиле выходили тогда восемь газет на иностранных языках — «Джерузалем Пост» по-английски, «Л’эко д’Исраэль» — по-французски, «Йедиот хадашот» — по-немецки, венгерская «Уй келет» и другие. Газете на идише выделили лимит бумаги, достаточный лишь на три выпуска в неделю. Попытки увеличить периодичность решительно пресекла полиция, несколько раз «наезжавшая» на редакцию. Тогда, в 1953-м, Цанин, совершенно в духе легендарного еврейского «иванушки-дурачка» Гершеле Острополера, получил лицензию на выпуск второй газеты, выходившую в дни, когда не печаталась первая. И дабы продемонстрировать, что речь идет об одном и том же издании — он печатал в них роман с продолжением — то в одной, то в другой. Читатели знали об этом и молчали. Молчали и власти, и лишь в 1957 году разрешили выход ежедневной газеты.

Зато армия, покупавшая его газету для солдат — в основном, уцелевших в Холокосте новых репатриантов — отказалась от подписки из идеологических соображений.

Цанин прожил интересную жизнь. Родился в Польше, до Второй мировой был активистом БУНДа и мечтал стать еврейским писателем. В 1940-м через СССР попал в Китай, а вскоре оказался в Палестине, где занялся коммерцией. Для владельца гостиницы Цанина еврейская газета и поэзия на идише были страстью, а не заработком. Он автор почти сорока книг — романов, стихов, воспоминаний и дневников, составитель лучшего идиш-ивритского словаря и неустанный защитник идиша от произвола израильских властей.

Мордехай Цанин в молодости и в зрелые годы

В августе 1949 года Совет по цензуре при Министерстве внутренних дел запретил все местные труппы, игравшие на идише. Исключение делалось лишь для зарубежных гастролеров, да и тем разрешалось выступать лишь в центрах абсорбции и лагерях репатриантов. Министерство образования в свою очередь выпустило грозное постановление: «Театр является второй школой, и постановки на чужих языках вредят образованию на иврите». Выдающиеся идишистские сатирики Шумахер и Дзиган, тоже объявленные вредителями, лишились работы. Они вернулись на сцену лишь несколько лет спустя, пообещав включить в репертуар «идеологически выдержанные» скетчи на иврите.

В том же 1949 году власти запретили частный театр им. Гольдфадена в Тель-Авиве, пытавшийся обойти постановление властей. Когда труппа при содействии нескольких меценатов все же стала играть вопреки запрету, то полиция разогнала спектакль и пригрозила арестовать актеров. Подобно другим гонителям идиша, израильское правительство хорошо понимало, что без школ обрекает эту культуру на смерть. Однако, даже лишив возможности учить детей родному языку, сионистский истеблишмент Израиля продолжал бояться идиша.

Идиш преследовали не только в Израиле. В конце 1960-х сионистские эмиссары убедили  ведущие еврейские организации Северной Америки свернуть в еврейских школах преподавание на идише и перейти на иврит. Иврит не стал языком еврейского народа в диаспоре в целом, и в Америке в частности. Зато идиш, который дети слышали дома, изгонялся как устаревший пережиток. Сегодня многие уверены, что кризис еврейской идентичности, переживаемый американским еврейством, — во многом следствие принятых в 1960-е годы радикальных решений.

«В еврейской языковой войне …произошла схватка между двумя культурно-политическими концепциями еврейского будущего, одна из которых представлялась катастрофически неверной. В конце концов, идишизм был радикально ампутирован из еврейской народной жизни и еврейской истории», — писал в свое время Гилель Галкин. Его не смущает, что «ампутация» проводилась сионизмом сразу после уничтожения европейского еврейства и проводилась по живому, а уцелевшие в Холокосте ощущали себя обворованными, потеряв культуру на родном языке. Координатор Фонда Спилберга на Западной Украине Юлий Штернберг рассказывал мне:

«Для вернувшихся из эвакуации во Львов в 1946 году артистов Еврейского театра главным потрясением стало исчезновение идиша со львовских улиц. Мужчины запили. Ида Каминская (великая актриса, руководитель театра) не могла избавиться от депрессии, уходила из театра и бродила по опустевшим улицам, где когда-то бурлила еврейская жизнь… И речь не только о театре. Уничтожение еврейских врачей привело к росту заболеваемости детей на 60%… падению успеваемости, обеднению языка местного населения…»

Евреи в лагере для перемещенных лиц под Мюнхеном. На баннере надпись на идише: «Мы хотим вернуться в свой дом, в Землю Израиля», 1945

Уинстону Черчиллю приписывают крылатую фразу о том, что «историю пишут победители». Развитию идиша и его широкому распространению сегодня мешают три стигмы в еврейском общественном сознании. И первое клеймо — идиш якобы слишком левый. Это в значительной мере связано с интернациональным, социальным и гуманистическим направлением традиционного идишизма, выраженного в идеологии и деятельности БУНДа.

Сегодня побежденный идишизм необычайно привлекателен для всех защитников гуманизма, прав женщин, мультикультурализма, терпимости к этническим, религиозным и сексуальным меньшинствам. Он притягателен для многих светских евреев и тех, кто не приемлет воинствующий национализм и фундаментализм, угрожающих традиционному еврейскому разнообразию.

Интерес к идишу растет в кругах левой и либеральной интеллигенции. Им импонирует традиционное миролюбие ашкеназского еврейства, выраженное известной фразой нобелевского лауреата Башевиса Зингера о том, что в идише нет слов для обозначения войны.

Активистам идиша, пытающимся попасть в мейнстрим организованного еврейства, такая поддержка кажется вредной. «В наши дни евреи (и неевреи), ратующие за дело геев и лесбиянок, за феминизм и неотроцкизм, свободно ассоциируют свои чувства несправедливости с делом идиша, — писала еще 20 лет назад профессор Гарвардского университета Рут Виссэ в консервативном журнале Commentary. — Таким образом, они совершают двойной грех. Отожествляя себя с идишем, они подрывают моральность и преемственность идишистской культуры и, превознося ценность слабости, задним числом возводят поклеп против еврейской воли жить и процветать».

Идишизму нет места в современной еврейской активности, базирующейся на трех китах: увековечении памяти о Холокосте, борьбе с антисемитизмом и поддержке Израиля.

К тому же у многих еврейских лидеров идишизм вызывает инстинктивное отторжение, а то и отвращение своей связью с эмигрантским прошлым. Успешные и состоятельные дети и внуки эмигрантов они еще не изжили комплексы и страх «быть не как все». В глубине души здесь не перестают стесняться своего еврейства.

Идиш на нью-йоркских улицах, 1920-е 

Поэтому религиозный полюс идишистского спектра тоже не устраивает современное организованное еврейство — на этот раз своей «излишней правизной». Ведь идиш еще ассоциируется с миром местечка, харедим и хасидов. Звуки идиша в Израиле неизменно вызывают у аудитории инстинктивный нервный, чуть растерянный смешок.

Еврейский истеблишмент в Америке, да и в диаспоре в целом, настроен враждебно к говорящему на идише религиозному еврейству. Среди многочисленных исследований нет ни одного, исследующего причины страха перед тем исконно еврейским, что символизирует идиш, и инстинктивного нежелания выглядеть как-то связанным с ним. Не удивительно, что большинство современных евреев предпочитают бороться за еврейство, а не быть евреями в любой из множества существующих сегодня форм.

Третья стигма связана с состоянием самого идиша. «Принято считать, — пишет Довид Кац, — что идиш «слишком мертвый» и интерес к этой культуре сродни извращенной культурной некрофилии. — Слишком левый, слишком правый, слишком мертвый — три клейма приклеились к идишу, три стигмы мешают нормальному его развитию». При этом Кац не замечает, что обозначенные им стигмы на самом деле легко превращаются в достоинства, способствующие если не ренессансу, то сохранению идишистской культуры.

Оттенок экстремизма придает идишу элитный респект, а это способно привлечь как раз лучших — как в правых, так и в левых кругах. Радикальная левизна присуща людям  молодым, творческим и ищущим. Они уже не помнят «позорной, затхлой местечковости», связанной с идишем у старших поколений. В университетских аудиториях и творческой среде сформировалась сильная группа, считающая идиш «крутым» и модным.

Не стоит бояться, что многие из этих адептов идиша весьма радикальны, а прописные еврейские истины мало о чем им говорят. Не страшно, что они солидаризуются с радикальными постмодернистскими идеями вроде неотроцкизма, квир-теории или иудо-буддизма. Не стоит отталкивать их лишь потому, что многие здесь не знают и не учат идиш, а лишь рассуждают о его красоте. Такие любители делают полезное дело. Ведь любование идишем порождает интенсивную творческую работу, попытки передать свои ценности и саму душу народа через перевод.

В то же время в ортодоксальных еврейских кругах наблюдается интересная картина идишизации. Идишем пронизан своеобразный диалект студентов религиозных учебных заведений. В Северной Америке он даже приобрел название фрумспик — от фрум (набожный, — идиш) и английского speak — речь.

Три кита, на которых сегодня стоит мир еврейской activity, стремительно теряют свою устойчивость. Антисемитизм все меньше пугает молодое поколение, выросшее в западном плюралистическом обществе. Память о Холокосте стала чем-то повседневным, вошла в школьные программы и хрестоматии, что, как известно, способно убить любую идею. Поддержка Израиля — когда-то наиболее сильный объединяющий фактор еврейского народа, теперь грозит расколоть евреев. Зато в современном многокультурном мире стигмы и слабость идишистской культуры делают ее привлекательной для молодого поколения.

Плакат на идише, Бруклин, Нью-Йорк

Нельзя сказать, что между правыми и левыми идишистами существует гармония, не говоря уж о симпатии. Они даже говорят на разных идишах. «Правые» религиозные евреи используют различные народные диалекты еврейского языка, в основном венгерский и литовский. «Левые» и университетские идишисты пользуются стандартным, но  искусственным клал-шпрех, созданным в начале XX века. Даже правописание у них разное. Но в обеих группах идиш из простонародного, презираемого «жаргона» становится маркером престижа.

Интересно, что в еврейской истории уже была аналогичная ситуация. Величайшее произведение еврейской мысли — Талмуд — создавался в течение почти 600 лет на имевшем хождение по всему Ближнему Востоку разговорном арамейском языке. Однако к VII веку, когда составление Талмуда близилось к завершению, еврейский народ перестал говорить по-арамейски. Даже библейские тексты приходилось переводить на арабский язык. Однако арамейский не исчез. Пирамида перевернулась, и из простонародного разговорного наречия арамейский стал престижным, доступным лишь ученой элите языком.

Как раз в Израиле, где решительно боролись с идишем среди широких масс, идишистская культура как код образованной элиты никогда не вызывала сопротивления. В начале 1950-х годов завершилась успехом борьба за создание кафедры идиша в Еврейском университете в Иерусалиме. Сионистский истеблишмент поддержал и идею элитного ежеквартального литературного журнала «Ди голдене кейт». Издание было основано в 1948 году и поддерживалось Гистадрутом почти полвека.

«Слишком мертвый» идиш уже не так страшен сионизму и не угрожает затаенным комплексам мечтающих «стать как все» евреев диаспоры. В сознании молодежи идиш больше не ассоциируется с местечковостью. Да и само еврейское местечко идеализируется. Его яркие типажи деклассированных «людей воздуха» утратили свой резко негативный смысл.

Должен признаться, что я сам долго был в плену идеи о неизбежном и естественном конце идиша. И верил, что это неизбежное следствие исчезновения феномена еврейского местечка, потерявшего экономический и социальный смысл. Я писал, что Холокост, сталинские погромы и культурная война сионизма против еврейской культуры на идише лишь ускорили шедший без того естественный процесс. Но позже понял, что идиш не связан с местечком, как и украинский язык не связан с селом. Идиш ушел в города где, несмотря на трудности и гонения, Международная республика идиша держала оборону. Идиш продолжает возбуждать страсти и вызывать споры. Умер-шмумер, — говорили наши деды, — главное, чтобы был здоров.

Оригинал

номер газеты: №7, июль 2019, тамуз 5779
Опубликовано 23.07.2019  19:25

Наталья Михоэлс о 1937 годе

2019-01-13 13:38:00

“Отречение от близких становилось реальным фактом”. Дочь Соломона Михоэлса Наталья о 1937 годе

Наталья Соломоновна Вовси-Михоэлс (1921—2014) – театровед, дочь театрального актера и режиссера Соломона Михоэлса (1890-1948), автор книги «Мой отец Соломон Михоэлс» (1997). Текст приводится по изданию: Вовси-Михоэлс Н. Мой отец Соломон Михоэлс. Воспоминания о жизни и гибели. – М.: Возвращение, 1997. – 237 с.ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ ГОДНаступил тридцать седьмой год. Увлекательные беседы во время наших ночных посиделок стали прерываться тяжелыми паузами — прислушивались к каждому неожиданному шороху на лестнице. Толпа гостей заметно поредела, и, когда папа сообщал по телефону: «Мы идем», ни о каких двадцати четырех и даже двенадцати тарелках не могло быть и речи. Отец не уходил к себе вниз, боясь, что за ним придут и нам не удастся попрощаться. Мы сидели, ужинали и разговаривали, как обычно, но обострившийся слух наш был постоянно прикован к входной двери и при каждом стуке мгновенно воцарялось молчание. Ежедневно приходили известия о все новых и новых арестах друзей и знакомых. Напряжение усиливалось, попытки поддержать непринужденную беседу терпели фиаско, фразы повисали в воздухе. Даже Ася, подавленная событиями, на время утратила вкус к развлечениям, и, если не было спектакля, они с папой целые вечера просиживали наверху.

Как-то за довольно ранним ужином, протекавшим в тягостном молчании, папа потребовал бумагу и стал что-то деловито писать. Через пару минут он положил перед нами листок и попросил каждого расписаться. Бумага гласила: «Сей ужин съеден в ночь на 24 октября 1937 года. Настоящим выносим благодарность Нине, которая своим кашлем оживляла шумную беседу во время ужина». Но иногда нервы сдавали и при очередном стуке двери часа в три ночи папа звал меня в коридор и, весь как бы напружинившись, произносил: «Ну вот, кажется, идут…» В один из таких вечеров он попросил меня не отрекаться от него, если его заберут. «Да ты что, папа!» — с ужасом выдохнула я и уткнулась ему в плечо. Так мы и стояли у входной двери в ожидании стука или звонка. Но тогда его время еще не пришло.

Эта папина чудовищная просьба «не отрекаться» от него не была случайностью. И уж меньше всего он мог предположить, что я так могу поступить. Но отречение от близких становилось реальным фактом биографии многих незрелых умов. Школьников учили следовать примеру доблестного героя-пионера Павлика Морозова. Именем юного доносчика назывались школы, улицы, Дома пионеров. У всех нас постепенно опрокидывалось сознание. Естественное, казалось бы, явление — поддержка близких в минуту опасности — становилось подлинным героизмом. Фраза, сказанная отцом, была данью времени. А. Солженицын, по-моему, очень точно отметил: «…именно этот год сломил душу нашей воли и залил ее массовым растлением».

Я училась тогда в седьмом классе, и всех нас из пионеров переводили в комсомол. Перевод совершался автоматически, с соблюдением единственной формальности — от каждого требовалось заявление с просьбой о приеме его в комсомол. Как раз в эти дни мы решили всем классом собраться на квартире одного мальчика, родители которого были арестованы. Назавтра меня вызвал к себе секретарь школьной комсомольской организации.
— Вот ты, — сказал он мне, — в комсомол собираешься, а у тебя друзья — дети репрессированных родителей. Ты сначала подбери себе друзей, а потом мы тебя и в комсомол примем.
И он протянул мне мое заявление.
— Я не выбираю себе друзей по этому признаку, — ответила я и, порвав заявление, вышла из кабинета.
И тут лишь я поняла, что наделала. Шутка ли сказать — порвать заявление в комсомол!
Надо немедленно бежать к папе! Меня охватил настоящий страх, колени дрожали, ноги стали ватные, я с трудом тащилась на Малую Бронную. Страх был так велик, так всепоглощающ, что в первые минуты мне показалось, что в голове все помутилось, мысли путаются. И даже такой само собой разумеющийся вопрос — кто же донес на меня? — не пришел в голову. Узнала я об этом много лет спустя от своей соученицы.

Путь до Малой Бронной показался мне бесконечным. То я видела, как меня в наручниках тащат вниз по лестнице, то рисовался арест отца, которого обвиняют в нелояльном воспитании дочери, и я начала трястись, что меня еще, чего доброго, оставят на свободе, а заберут как раз его. Добравшись кое-как до театра, я первым делом осмотрелась, нет ли поблизости «черного ворона». Машины не было, а в окне кабинета я заметила папу. Целого и невредимого! Когда я, задыхаясь, влетела к нему в кабинет, то после совершения традиционного поцелуйного обряда — так уж у нас было заведено: сколько бы раз в день мы ни встречались, папа всегда целовал нас в обе руки и щеки, а мы его в правую руку и лоб — он спросил, что со мной стряслось.

Я жестом показала то ли на стенку, то ли на телефон — знакомый каждому советскому человеку условный знак, означающий, что кто-то может услышать. Папа понимающе кивнул, и мы вышли из театра.
— Мы пойдем в кафе, там меня ждут Тышлер и Левидов. А по дороге ты мне все расскажешь.
Мы медленно шли по Горького в «Националь». Я в сотый раз повторяла свой рассказ, а папа все переспрашивал: «А он что сказал?», «А что ты сказала?», «Неужели взяла и порвала?» — и, улыбаясь, удовлетворенно кивал головой.
Усевшись за столик с Тышлером и Левидовым и заказав кофе с коньяком, он обратился к своим друзьям со словами:
— Давайте выпьем за мою дочь. Она совершила сегодня акт гражданского мужества.
Все торжественно выпили. Я сияла от гордости. Однако, в чем состоял этот «акт», он никому, даже Асе, не рассказал. Время вынуждало к скрытности. Кто смел открыто высказывать свои взгляды? Даже жене. Даже детям.

В те годы мы отдавали дань времени тем, что не ложились спать в ожидании ареста. Спустя десять лет, в сорок седьмом году, отец, не таясь (не потому, что можно было, а потому, что уже иначе не мог), открыто протестовал против Нининого вступления в комсомол. Один из аргументов меня потряс: «Ты еще поплатишься за это!» Что значит поплатишься? Однако и это пророчество отца сбылось. В 1953 году после сообщения ТАСС об «убийцах в белых халатах» Нину выгнали из комсомола за «активное сокрытие антигосударственной деятельности отца». Решение вынесли на высочайшем форуме — собрании городского комитета комсомола, так как более низкие инстанции не хотели «с этим связываться». Мы были парии, «неприкасаемые».

У Надежды Мандельштам я прочла, что лето тридцать седьмого года они с Осипом Эмильевичем жили «на деньги, полученные от Катаева, Жени Петрова и Михоэлса». Этого я не знала, но, в принципе, как ни старался отец скрыть от нас свое отношение к происходящему, его поведение было весьма красноречивым. Зимой 1937 года сняли с должности директора ГОСЕТа Иду Лашевич. Ида Владимировна была женой известного коммуниста, посаженного по обвинению в меньшевизме, ревизионизме, троцкизме и прочих смертных грехах. Кругленькая, розовощекая, суматошная Ида Владимировна тоже была коммунисткой, что и способствовало ее назначению на место директора театра — не члены партии не могли занимать подобную должность.

Отец уже прекрасно понимал, что механизм срабатывает по неизменной схеме: увольнение — исключение из партии — арест, поэтому в день, когда уволили Иду Лашевич, отец вернулся из театра сумрачный и молчаливый. Наспех поужинав, он сказал, что уходит и не знает, когда вернется. Пришел он около четырех утра. На следующий день повторилось то же самое. Так продолжалось больше недели: чернее тучи уходил он после спектакля и возвращался лишь под утро. Я ничего не спрашивала. А спустя дней десять он тихо сообщил мне: «Взяли Иду Лашевич. После того, как я ушел». И тут он рассказал, что сразу после увольнения он отправился к ней домой. Лашевичи жили в доме правительства на улице Серафимовича. Купив папиросы и водку, отец явился к ней со словами: «Я пришел к вам как мужчина к мужчине. Будем коротать ночь за приятной беседой, попивая и покуривая».

«Я боялся, — рассказывал отец, — что за ней придут, когда она будет совсем одна. Ведь это так страшно — уходить одному. Недаром говорят: на миру и смерть красна. Но мой расчет оказался неверным — я считал, что после четырех уже не приходят, а ее забрали в шесть утра». В эту ночь, после ареста Иды Лашевич, папа совсем не спал. Мы расхаживали с ним по длинному узкому коридору в квартире на Тверском бульваре. Отец курил одну папиросу за другой, главным образом помалкивал, а я разгуливала вместе с ним, совершенно забыв, что завтра в школу, что Эля, увидев свет в коридоре, может обрушиться на меня со скандалом, что уже светает… Меня переполняли гордость от папиного доверия ко мне и гордость за него самого — такого мужественного, благородного, совсем как герой повести «Один в поле не воин» Шпильхагена, которую я тогда читала. В эти минуты я не думала, что нам обоим после бессонной ночи предстоит нелегкий трудовой день. Мы были вместе, и мне все было нипочем. Единственный страх, который преследовал меня в годы самой ранней молодости, — это что папу заберут на улице и мы никогда больше не увидимся.

* * *
Но время шло. Уцелевшие, вернее, временно уцелевшие продолжали отстаивать свое право на «труд и подвиг». Композитор Прокофьев, встретив как-то Михоэлса, сказал: «Теперь нужно только работать. Только работать! В этом спасение!» В те годы, 1937—1938, Прокофьев еще мог найти спасение в работе, хотя официальный поход на искусство уже начался. В январе 1936 года в «Правде» появилась редакционная статья «Сумбур вместо музыки», разгромившая оперу Шостаковича «Леди Макбет», а вслед за этим была напечатана беспардонная критика его балета «Светлый ручей». С тех пор на долгие годы музыка Шостаковича оказалась под запретом как «формалистическая». Отбросив привычное ханжество, власти впервые выступили против не «соцреалистического» стиля в искусстве, начав с самого отвлеченного из всех видов искусства — музыки.

Прокофьева эта кампания почему-то не коснулась. Лишь в 1948 году его имя прозвучало рядом с именем Шостаковича в известном постановлении «О формализме в искусстве». Невзирая на государственные заботы, у товарища Сталина нашлось время собственноручно подписать приказ (!), запрещающий исполнение музыки композиторов-«формалистов» Шостаковича, Прокофьева и многих других. Барственного, надменного Прокофьева ежедневно вызывали на собрания Союза советских композиторов, где он подвергался критике со стороны наиболее безграмотных и бездарных коллег. Особенно усердствовал некто Захаров — специалист по частушкам и горький пьяница. Прокофьев сидел спиной к нему, не оборачиваясь, только шея его заметно багровела. Не выдержав травли, Прокофьев заболел тяжелой гипертонией. Инсульт следовал за инсультом. 5 марта 1953 года, в один день со Сталиным, Прокофьев скончался. Ему было 63 года. Это была та же медленная форма уничтожения, что и в случае с Таировым.

Взято отсюда

О связях Михоэлса с Беларусью читайте здесь 
Опубликовано 14.01.2019  13:10

В. Рубінчык. КАТЛЕТЫ & МУХІ (81)

Гіганцкі грыбны шалом! Ужо, бадай, дазволена «паглядам акінуць шлях» (С), зірнуць на вынікі месяца, а мо й не аднаго.

Канфлікт ля берага Курапатаў, дзе «найшла каса на камень», за два месяцы так і не завершаны – брава, айчынныя канфліктолагі ды ўсякія прочыя спін-дактары! Калі не памыляюся, то бакі ў апошнія тыдні адно радыкалізавалі свае пазіцыі, пачалі ўспрымаць процістаянне як «гульню з нулявой сумай». Зрэшты, ад пачатку года (гісторыя з падрыхтоўкай да святкавання Дня Волі) бачу, што рэпутацыі валяцца, бы тыя костачкі ў даміно.

Калі браць яўрэйскі аспект, тутэйшыя «юдафілы» спрэс намякаюць, што могуць і адключыць сваю талерантнасць да жыдоў яўрэяў… Гэткія сігналы пасылалі «палітыкіня» Таццяна С., якая ўгледзела ў сваёй ідэалагічнай апаненткі «зямліабетаваную знешнасць», «праваабаронца» Ганна Ш., якая, здаецца, не заўважыла кепскага ў наступнай рэпліцы свайго фрэнда пра М. Лісатовіч:

Яшчэ адзін выбітны (?) праваабаронца, экс-дэпутат ад БНФ Мікола А. прама напісаў, што антысемітызму ў вышэйпададзенай рэпліцы няма. Ну, калі сам А. так лічыць…

У прынцыпе, і публікацыя ў «першай беларускай газеце» інтэрв’ю з Рыгорам Абрамовічам належыць да гэтай катэгорыі. Матэрыял, па-першае, не высокапрафесійны, бо другасны адносна 79-й серыі «К&М». I калі ўжо «НН» зацікавілася меркаваннем «Грышы», то слушна было б апытаць таксама іншых, больш уплывовых людзей «зямліабетаванай знешнасці». Не адзін рабін у Мінску.

Па-другое, на nn.by была ўзнятая хваля, мякка кажучы, нелюбові да яўрэяў, асабліва ў каментах. Упэўнены, у рэдакцыі заранёў ведалі, куды ўсё паверне, але грошы/хайп руляць. Да канспіралогіі (версія пра загад «таварыша маёра») скочвацца не буду.

І яшчэ, як бы я ні ставіўся да плыні «прагрэсіўнага іудаізму» (а стаўлюся без энтузіязму), я ніколі не пайду шляхам ізраільца Барыса Д. Б., які на пацеху недасведчанай публіцы пасля публікацыі «НН» агулам абзываў прадстаўнікоў гэтай плыні «брахунамі, казламі, мярзотнікамі» і г. д. З такімі пяшчотнымі выразамі можна заваяваць хіба віртуальны, фэйсбучны аўтарытэт; мяне ж цікавіць рэальнасць, што не зводзіцца да балбатні ў піўнусе.

…Крыху шкада, што зусім адарваўся ад рэальнасці кандыдат на прэзідэнцкую пасаду 1994 г. Ён і раней часцяком лунаў у сваіх эмпірэях, але допіс ад 23.07.2018 – поўны фініш (маўляў, рэстаран служыць і расійскім дыверсантам, і сатаністам, і…). Дый як жа без рытарычных пытанняў ад эмігранта з 22-гадовым стажам: «Чаму Зайдэс [фронтмен рэстарана «Поедем поедим», грамадзянін РБ – В. Р.], прыехаўшы здалёк, не паважае нас? Чаму ён не назваў свой шынок скажам Пэйсаты-хол?»

Магу дапусціць, што спадар П. прэтэндуе на Шнобелеўскую прэмію, але – крыўдна, што ў тутэйшым палітыкуме доўжыцца гэткая гульня на паніжэнне. Нагадаю, летась з’явілася праграма пераўладкавання краіны «Вольная Беларусь». Пры ўсіх яго слабасцях, адзначаных і ў нашым серыяле, дакумент, у прынцыпе, мог бы стаць «пуцяводнай зоркай» для 5-10% грамадзян, пры дапамозе якіх пачаліся б рэальныя перамены. Але ўсё адбылося, як заўсёды: пасля колькіх прэзентацый праграму адкінулі ў архіў, дый народнага Руху «Вольная Беларусь», пра які ў сакавіку 2017 г. гучна заяўлялі не толькі Зянон Пазьняк, а і Юрась Беленькі з Сержам Папковым, не відно і не чутно. «Дэгрэсіямі аб таемнай дактрыне» З. П. і папулярнасць сваёй партыі заганяе ў межы статыстычнай хібнасці, і іншых апазіцыянераў апанентаў рэжыму цягне за сабою.

Маркотна стала і ад артыкула Таццяны Процькі на адну з маіх улюбёных тэм (тапаніміка Мінска) – гэткай ксенафобіяй ад яго тхне… Не падабаецца аўтарцы, што ў Мінску «Ёсць вуліцы Талстога (мяркую, што Льва, але не выключана таксама, што і ў гонар Аляксея), Тургенева, Дастаеўскага, Пушкіна, Лермантава, Някрасава, Чарнышэўскага, Ясеніна, Маякоўскага, а таксама Бялінскага, Грыбаедава, Кальцова, Караленкі, Нікіціна, Агарова, Адоеўскага, Серафімавіча, Майкова і іншых». Пра кароткую прывакзальную вуліцу Талстога, названую так у 1919 г. (вядома, у гонар Льва), інфа знаходзіцца ў сеціве за пару хвіляў – трэ’ было даўмецца прыпісаць яе існаванне злавеснаму «рускаму міру»!

Замінаюць спадарыні і вуліцы жывапісцаў «Айвазоўскага, Верашчагіна, Крамскога, Сурыкава, Фядотава, Шышкіна, Рэпіна». З яе артыкула вынікае, што зноўку «нашых крыўдзяць», бо ў Мінску нібыта няма вуліц імя тутэйшых мастакоў. Насамрэч не адзін год існуюць вуліцы Ваньковіча, Драздовіча, Орды, Рушчыца… Дый той жа Ілля Рэпін аб’ектыўна вельмі шмат зрабіў для беларускай культуры – напрыклад, у сваім Здраўнёве пад Віцебскам.

«Затое» Т. Процька заўважыла, што ў Мінску з’явілася «адмоўная» вуліца Гагарына («брудная, у прыватным сектары») – на Таццянін одум, так беларусы супраціўляюцца «рускаму свету» («Які свет, такое і ўшанаванне, такая і памяць»).

Замест дзелавой размовы – у Мінску сапраўды недастаткова ўшанаваныя некаторыя заслужаныя людзі, а многія тапонімы састарэлі – феерыя зласлівасці й дурноты… Нават не верыцца, што аўтарка мае званне кандыдата філасофскіх навук і шмат гадоў узначальвала беларускі Хельсінкскі камітэт. Хаця – у нашай пясочніцы ўсё магчыма.

Ілюстрацыя да матэрыяла Т. Процькі – амаль адзінае, што ў ім памыснага… На фота – шыльда ў Клецку.

Не дужа арыентуюцца ў тапаніміцы і «адказныя» супрацоўнікі гарадскіх службаў. Падзівіцеся хаця б на даведкі тутака, дзе «Их именам названы улицы» [sic]. Здаецца, у адміністрацыі Фрунзенскага раёна шчыра вераць, што вуліца Дамброўская на захадзе сталіцы названая ў гонар расійскага пісьменніка Юрыя Дамброўскага:

Пісьменнік-то выдатны, але тут ён ні пры чым… Вуліца атрымала імя ў гонар фальварка Дамброўка, тэрыторыя якога не так даўно ўвайшла ў межы Мінска. Гэтак жа называецца прылеглы жылы раён.

Адхланню для мяне ў гэтым мітуслівым месяцы (закон аб нацыянальным характары дзяржавы, прыняты ў Ізраілі 19.07.2018, падобна, толькі паглыбіў раскол у грамадстве, што б там ні вяшчаў Бібі) сталі гуманістычныя ідэі мастака Андрэя Дубініна наконт таго, як згадаць пра ахвяраў у Курапатах:

Калісьці мяне ўразілі сшыткі Сямёна Кірсанава, паэта, які як бы «дапісаў» паэтычныя зборы за сваіх (загінулых на вайне) сябраў, абапіраючыся на іх чарнавікі, тэмы і вобразы. Кожны «сшытак» так і азаглаўлены – прозвішчам забітага. Калі і прыдумана што зараз, то не мае значэння. Канцэпцыя для мяне была б такой – калі дажывем да архіваў НКУС, то там можна было б зрабіць кампазіцыйна – накшталт крамы ІКЭА, ты ідзеш праз макеты пакояў, дзе сапраўдныя, жывыя рэчы забітых, і калі там паэт – можаш хоць радком дапісаць яго магчымы верш, калі будаўнік – пагартаць яго кнігі і г.д. – каб супольна дажыць аднятае жыццё (мой дзед быў чыгуначнік, і я прыдумаў, што ў яго павінен быў быць гадзіннік – кішэнны, цыбуліна, каб ведаць дакладны час, і, здаецца, у архіве НКУС ён ляжыць). Узгадваецца яўрэйскі звычай – да хворага павінна (па чарзе і па магчымасці) прыйсці 120 чалавек, бо лічыцца, што адзін чалавек уносіць 1/120 частку хваробы.

Гэтыя адсечаныя памяць і жыццё ўвесь час шукаюць свайго ўвасаблення, гэта рэактар пагубленага часу…

Выдатны праект у бліжэйшыя месяцы не будзе рэалізаваны, і справа не толькі ў закрытасці архіваў 🙁 Летась «галоўны» сказаў паставіць сціплую каплічку, нешта такое і злепяць. Паведамлялася, што адзін варыянт з трох будзе выбраны 1 жніўня.

У ліпені пайшлі ў іншасвет дзве дамы, якія шмат гадоў уплывалі на яўрэйскае жыццё Мінска: канцэртмейстарка Лізавета Хаскіна, супрацоўніца «Хэсэда», былая вязніца гета Мая Крапіна… Барух даян а-эмет.

* * *

Канспектыўна пра пазітыўнае. К сярэдзіне ліпеня ў сеціве паказаўся доўгачаканы «габрэйскі» выпуск № 20 беларускага часопіса перакладной літаратуры «ПрайдзіСвет». З тэкстаў можна дазнацца нямала новага і пра яўрэйскае жыццё, і пра аўтараў, і пра перакладчыкаў, хоць сёе-тое публікавалася раней (у тым ліку на belisrael.info). Асобна хацеў бы парэкамендаваць жывыя яўрэйскія народныя апавяданні і жарты са збору Вульфа Сосенскага.

Спрэчным у выпуску выглядае хіба пераклад «Запаленых свечак» Бэлы Шагал, зроблены не з ідыша, а з нямецкай («копія з копіі»). Да таго ж, калі рэдакцыя піша: «мы хочам, каб у беларускай літаратуры зноў з’явіўся няхай і не надта моцны, але ўсё ж адчувальны габрэйскі акцэнт», то, па-мойму, грукае ў адчыненыя дзверы… «Не надта моцны» акцэнт ніколі не знікаў, нат пасля масавага выезду яўрэяў з Беларусі ў 1990-х гадах. Між іншага, на гэтую тэмку (яўрэі ў белліце) у ліпені выйшла і кніга канадскай прафесаркі Зіны Гімпелевіч «Тhe Portrayal of Jews in Modern Bielarusian Literature». Аж на 500 старонак.

Праз тыдзень у Капылі намячаецца ўсталяванне мемарыяльнай дошкі ў гонар «дзядулі яўрэйскай літаратуры» Мендэле Мойхер-Сфорыма. Варта дадаць, што вуліца Мендэле (дакладней, Абрамовіча – гэта сапраўднае прозвішча класіка) існуе ў Капылі з савецкіх часоў.

Новая, і даволі цікавая кніга пра Максіма Гарэцкага выйшла на пачатку года ў жыхара Ізраіля Уладзіміра Ліўшыца (дапамагла Горацкая сельгасакадэмія, дзе сп. Ліўшыц шмат гадоў працаваў). Скапіяваў фрагменцік пра Ізраіля Гарфінкеля:

Знакамітаму паэту і гісторыку літаратуры (да таго ж аўтару belisrael.info :)) прысвечана іншая манаграфія, падрыхтаваная доктаркай філалагічных навук, прафесаркай Ірынай Скарапанавай:

Скора Віктару 40. А гісторыку Льву Казлову, які пазалетась прыходзіў на імпрэзу В. Жыбуля, – ужо 80! Яшчэ з дзяцінства цаню казлоўскі гумар, яго кніжныя «музеи остроумия». Нядаўна адкрыў для сябе, што Леў Раманавіч не толькі спецыяліст па геаграфічных картах і выдавец, а яшчэ і любіцель рыфмаў.

З (адносна) свежай кнігі Л. Казлова, ён жа Плат. Гудовіч

У адзін з даждлівых мінскіх дзён прыйшла ў галаву думка: во каб Уладзіміру Караткевічу стварыць помнік на беразе Свіслачы, дзе пісьменнік cядзеў бы за лоўляй рыбкі… Ён жа гэты занятак любіў – і жывыя рыбакі да яго б прымошчваліся, і турысты. Падзяліўся думкай у фондзе культуры – пасмяяліся. Аднак во дзе ісцінная праўда ад Герцля: «калі захочаце, гэта не будзе казкай». І аршанскі дом, у якім Караткевіч жыў у першыя пасляваенныя гады (а працаваў і пазней), выкупіць-уратаваць ад зносу пакуль што магчыма.

Між іншага, Караткевіч разумеў ідыш. Яго старэйшая сястра Наталля Кучкоўская ўспамінала пра даваенную Оршу: «Зрэдку ў наш горад прыязджаў яўрэйскі тэатр. Паколькі яўрэйская мова гучала на аршанскіх вуліцах штодня, мы без перакладчыка спакойна глядзелі ўвесь рэпертуар, які складаўся паводле вядомых твораў Шолам-Алейхема: “Блукаючыя зоркі”, “Тэўе-малочнік”, “Хлопчык Мотл”, – і атрымоўвалі вялікую асалоду». Калі пакорпацца ў газетах канца 1930-х – пачатку 1940-х, то высветляцца, пэўна, і даты гастроляў, і тое, які там быў яўрэйскі тэатр (мінскі, маскоўскі, а можа, кіеўскі?).

 «Вольфаў цытатнік»

«Мне даспадобы займець свабоду / Пакуль свабода мяне не паймела» (Фёдар Жывалеўскі)

«Калі не кормяць сваіх паэтаў, / Кормяць паэтаў чужых» (Платон Гудовіч)

«Я люблю сваю краіну, але не жадаю разумець тое, што адбываецца ў сістэме кіравання дзяржавай. Сістэма настолькі прагніла знутры, што першая неабходнасць для яе – рабы, людзі, якія маюць вузкія навыкі і не імкнуцца да развіцця, адукацыі, самавызначэння» (Дзмітрый Заплешнікаў, «Мая псіхушка», 2016)

«У 1920-30-я гады дзяржава паводзіла сябе па-злачыннаму ў адносінах да людзей. Хеўра злачынцаў мучыла народ. Карыстаючыся тым, што яна можа называць сябе дзяржавай. І вядома, мала што з таго часу ментальна ў галовах людзей змянілася, таму што ў нас жа ніякага суда над гэтай хеўрай не было. У нас жа Нюрнберга не было» (Мікалай Сванідзэ, 27.07.2018)

«Мы знаходзімся пад уладай глабальных працэсаў, і ўсе гэтыя працэсы – па-за нашым кантролем. Калісьці свет рухаўся праз ідэалогіі і рэлігіі – у гэтым было яшчэ нешта чалавечае. Сёння ён падпарадкоўваецца грошам і тэхналогіям – у гэтым ужо значна менш чалавечага» (Павел Гельман, 25.07.2018).

Вольф Рубінчык, г. Мінск

29.07.2018

wrubinchyk[at]gmail.com

Апублiкавана 29.07.2018  23:59

***

Нагадваю, што ў сваёй аўтарскай серыі В. Рубінчык выказвае сваё асабістае меркаванне, якое не абавязкова ва ўсім супадае з рэдактарскiм.

***

Кароткі змест папярэдніх дзесяці серый

№ 80 (11.07.2018). Разгільдзяйства па-ізраільску. Праблемы з допускам турыстаў у Ізраіль, рэакцыя беларускіх чыноўнікаў і чытачоў tut.by. Няўзгодненасць дзеянняў ізраільскіх службаў як адна з прычын трагедый у Нахаль-Цафіт. Доўгажыхарства Нетаньягу ва ўладзе, думка пра тое, што ён “заседзеўся”. Яшчэ адзін “доўгажыхар” у Беларусі, 25 гадоў барацьбы супраць карупцыі з сумнеўнымі вынікамі. “Антыкарупцыйныя” курсы 2005 г. і адмоўны адбор у дзяржсістэме. Хітрыкі антыдармаедскіх дэкрэтаў. Пазітывы ў Кітаі, Віцебску, Барысаве, Бабруйску. Планы павесіць дошку памяці Ізраіля Басава ў Мсціславе. Новыя пераклады вершаў і прозы Майсея Кульбака. Прэзентацыя кнігі Клер Ле Фоль у Мінску, крытыка некаторых выказванняў даследчыцы. Пра тое, што ідэю дружбы яўрэяў і беларусаў стварыў не Бядуля. Калі быў пік яўрэйска-беларускіх палітычных дачыненняў? Роля Арона Вайнштэйна ў чатырохмоўі БССР.

№ 79 (02.07.2018). “Курапацкі вузел”, зацятасць абодвух бакоў. Кампрамісныя прапановы Міколы Арцюхова. Эвалюцыя Змітра Дашкевіча. Млявасць “яўрэйскай абшчыны”, факты 2000-х гадоў. Спрэчныя заявы Р. Абрамовіча і яго жонкі. Нязгода з тым, што беларускія яўрэі заслужылі гнілаватую “абшчыну”. Пра тое, што часам варта выносіць смецце з хаты. Як пашырыць “яўрэйскую прысутнасць” у тапонімах. Яўрэі ў назвах віцебскіх вуліц. Пра японскае і яўрэйскае кінцугі. Адстаўка С. Шапіры з пасады старшыні федэрацыі хакея; пажаданне вышэйшым чыноўнікам пайсці Шапіравым шляхам. Чалавек без маральных тармазоў на дзяржслужбе (факт плагіяту). Выстаўка “Беларускія яўрэі” ў Іўі.

№ 78 (19.06.2018). Як канфлікт вакол Курапатаў набыў этнічнае адценне. Атамізаванасць “яўрэйскай абшчыны” ў Беларусі, яе няздольнасць адказваць за ўчынкі асобных яўрэяў або ціснуць на “сусветную дыяспару”. Збор подпісаў у Ізраілі супраць “шынка на костках”. Дээтнізацыя канфлікту як выйсце. Патрэба ў парламенцкім расследаванні абрэзкі ахоўнай зоны ля Курапатаў. Віна чыноўнікаў. Кампанія “прамога дзеяння” супраць наведвальнікаў рэстарацыі і яе выдаткі. Заява аднаго з пратэстоўцаў пра “жыдакамунізм”. Слабаватыя праекты мемарыяла ў Курапацкім лесе, альтэрнатыва ад Алеся Разанава. Заклік да інтэграцыі гістарычнай памяці, злучэння ў ёй і Курапатаў, і Трасцянца, і БНР, і БССР. Стаўленне яўрэяў да БНР паводле С. Рудовіча. І. Рэйнгольд і М. Калмановіч ля вытокаў БССР. Іх сумныя лёсы за Сталіным. Памяць пра Рэйнгольда на яго малой радзіме, у Грозаве.

№ 77 (15.06.2018). Як прадпрымальнік А. Машэнскі выклаў за шакаладку з аўтографам 10 тыс. долараў. Попыт на партыйную сістэму ў Беларусі. Аптымальнасць двухпартыйнай сістэмы з даволі высокім прахадным бар’ерам на выбарах у парламент. Стратэгічная задача – пераключыць “знешні локус кантролю” на ўнутраны. Заклік стварыць дзве суперпартыі да выбараў 2020 г. Пра тое, што асобныя ідэі з серыяла ажыццяўляюцца. Колькасць курцоў, п’янтосаў і суіцыднікаў у Беларусі і Ізраілі. Беларуская анамія. Планы З. Пазняка і пратэстоўцаў ля рэстарана адносна Курапатаў. Перадача пра адносіны яўрэяў і беларусаў на “Белсаце”. Павярхоўшчына ў інтэрв’ю “доктара гісторыі” з гэтай перадачы, яго парады разбіць мур ілбом і ўзламаць адчыненыя дзверы. Інтэракцыі паміж яўрэямі і беларусамі на розных узроўнях. Замоўчванне рэальных праблем. Як беларусістыка мадзее ў Ізраілі. Поспехі кітайцаў у РБ.

№ 76 (10.06.2018). Віншаванне з “Днём Волі” ад СБП. Падзеленасць беларускага грамадства. Патрэба ў шанаванні ўсіх дат, звязаных з “бацькамі-заснавальнікамі”, у паўнаце палітычнага спектру. Трыццаць год адкрыццю Курапат. Адыёзная версія ад адстаўнога афіцэра КДБ, яго інсінуацыі наконт яўрэяў. Недаацэнка ўплывовасці У. Бегуна і Э. Скобелева. Як у суполцы “Талака” 1980-х гг. ставіліся да яўрэйства. Небяспека этнізацыі канфліктаў. Развагі пра магчымы кампраміс. Ліст-ушчуванне ад М. Гаравога. Прапановы Я. Гутмана. Летуценні пра курапацкі “конкурс”. Выстаўка, прысвечаная Трасцянцу, у Нацыянальнай бібліятэцы. Вуліцы Дудара і Смоліча ў Мінску, Левіна ў Жлобіне. Няўменне яўрэйскіх суполак і гісторыка Б. наладзіць дыялог. 70 гадоў С. Алексіевіч. Фаліянт Л. Доўнар пра кніжную справу ў Мінску. Анатацыя кнігі на ідышы.

№ 75 (28.05.2018). Рэгістрацыя ўніверсітэта імя Гілевіча. Жарцікі пра тое, чаму яму варта атабарыцца ў Лідзе або Ельску. У. Бараніч і яго амаль сенсацыйны допіс пра маладога В. Івашкевіча і яго “жыдабойства”. Сведчанне ад С. Дубаўца пра З. Саўку. Успамін В. Вячоркі пра 1989 г., дзе замоўчваецца тагачасная юдафобія А. Пушкіна. Згадка Я. Гутмана пра першы з’езд БНФ і сыход з яго групы яўрэяў. Антыкамунізм і антылукашызм – яшчэ не прычына, каб падтрымліваць “жыдабойцаў”. Меркаванне З. Жабацінскага. Як у Кіеве гарсавет танчыць пад дудку партыі “Свабода”. Небяспека этнанацыяналізму. Немагчымасць вярнуцца ў мінулае, у т. л. і ў “штэтл”. Шматхадовачка беларускіх ідэолагаў з нагоды вывешвання вясёлкавага сцяга над пасольствам Вялікабрытаніі. Сумневы ў тым, што Макей – “трагічная постаць”.

№ 74 (22.05.2018). Перамога Ізраіля на “Еўрабачанні” і адсталасць у жаночых шахматах. Рост ВУП у Кітаі і Ізраілі. Як Кітай стаў больш перспектыўным партнёрам для Беларусі, хаця ў 1990-х было наадварот. Колькасць кітайцаў і яўрэяў у РБ. Занадта аптымістычнае выказванне Ю. Зісера і “халодны душ” ад У. Бараніча. Адток людзей з Беларусі ў Ізраіль. Пашырэнне неапаганства праз кітайшчыну. Супраца КНР і Ізраіля. Патрэба ў кансалідацыі ізраільцаў і беларусаў. Пра тое, чаму ні КНР, ні РБ не перанясуць свае пасольствы ў Іерусалім. Гастролі ізраільскага армейскага ансамблю ў Мінску-1998. Водгук на канцэрт з “Вечернего Минска”. Меркаванне П. Рэзванава пра музычны альбом “Толькі б яўрэі былі…” Запрашэнне да дыскусіі на тэму “перспектывы развіцця (каля)яўрэйскай культуры ў Беларусі”. Некалькі тэзісаў.

№ 73 (11.05.2018). Юбілей К. Маркса, розныя думкі пра яго, каштоўнасць некаторых яго ідэй. Актывізацыя правых радыкалаў у Беларусі. Патрэба ў беларускай левіцы, цікавасць да ідышу ў асобных левых. Віншаванне з Першамаем з газеты “Акцябер”, 1927 г. С. Спарыш і “наезды” на яго. Каментарый ад М. Статкевіча на затрыманне Спарыша. Жарты апошняга, расповед пра кантакты з пралетарыятам. Юбілей Ізраіля; параўнанне 1998 і 2018 гг. Актыўнасць і прагматычнасць Ізраіля на міжнароднай арэне. Поспехі ў гаспадарчых справах на тэрыторыі РБ. Жарцік ад “Бэсэдэра?” Альбом “Толькі б яўрэі былі…” ад А. Віслаўскага. Карта “Яўрэйская Гародня” ад А. Аснарэўскага. Цікавосткі, звязаныя з героем І. Эрэнбурга Лазікам Ройтшванцам, у Гомелі. Успаміны Л. Лыча пра дзяцінства ў мястэчку Магільным. Пра адзначэнне 9 мая на “Яме” ў Мінску, пра сустрэчу з Ш. Грынгаўзам у Красным.

№ 72 (29.04.2018). Расповед М. Уласевіча пра аварыю на Астравецкай АЭС і “абвяржэнне” ад адміністрацыі. Рэакцыя Літвы і адказ беларускага МЗС. Успамін пра адказ ад супрацоўніка пасольства РБ у Ізраілі (2005). Як некаторым карціць прывязаць яўрэяў да ўраду. Праблема з абяленнем С. Булак-Балаховіча і нежаданне прыпісваць прагу абялення ўсім нацыяналістам. Ахвота гісторыка Б. папіярыцца на тэме. Урывак з пратаколу 1921 г., дзе гаворыцца пра пагромы, учыненыя балахоўцамі. Казус В. Малышчыца, яго крыўда на Нацыянальнае агенцтва па турызме і “задні ход” праз некалькі дзён (парушэнні агенцтвам аўтарскіх правоў былі “выпадковыя”). Нявер’е ў выпадковасць парушэнняў праз тое, што і былая дырэктарка НАТ і ў пачатку 2010-х не адрознівалася павагай да аўтарскіх правоў, як і арганізацыі, дзе яна працавала. Цытаты з Л. Гозмана і А. Арэха.

№ 71 (20.04.2018). Перафарматаванне серыяла. Плён ад звароту ў адміністрацыю Фрунзенскага раёна. Прагулка па вул. Прытыцкага ў Мінску. Ідэя з перайменаваннем вуліцы “1-я Раённая магістраль”. Дэмагагічны, а мо правакацыйны артыкул У. Бейдэра. “Наезд” Бейдэра на І. Зісельса, развагі пра пазіцыю апошняга. Самасуд ад Шварцбарда мог выклікаць прагу помсты. Думка А. Розенблюма пра суд над Шварцбардам. Няўменне або нежаданне раскрыць забойствы А. Бузіны, П. Шарамета. Згода з М. Салоніным наконт некаторых асаблівасцей украінскай сітуацыі. Эпідэмія адру ва Украіне. Здаровы глузд у падачы Мінскам заяўкі на правядзенне Сусветнай шахматнай алімпіяды. Як ФІДЭ сябе дыскрэдытавала. Цытаты, інфармацыя пра ўдзел А. Дубініна ў выставе ў гонар БНР.

Змест ранейшых серый гл. у №№ 71, 70, 60, 50, 40, 30, 20, 10.

В. Рубинчик. О Михоэлсе и Беларуси

Семьдесят лет назад погибли Соломон Михоэлс и Владимир Голубов (Потапов) – театральные деятели разной пробы. Двадцать первое столетие далеко забралось, и мало кто помнит даже первого: народного артиста, лауреата многих советских премий, руководителя Еврейского антифашистского комитета (1942–1948), etc. Регалии, по большому счёту, канули в Лету. Но живы художественные фильмы с Михоэлсом, исполненные им роли. В библиотеках, в том числе электронных, – множество посвящённых ему книг.

Скорее всего, в эти дни будут снова и снова прокручиваться события января 1948 г., когда Михоэлс и Голубов приехали из Москвы в командировку, пошли в гости, а затем… Читайте Игоря К., который ежегодно публикует в местных СМИ практически одну и ту же статью. Создан у нас и квазидокументальный фильм об убийстве («ликвидации») москвичей в Минске. В рассказах о зловещей «даче Цанавы» что-то есть, но вся правда откроется лишь вместе с архивами МГБ-КГБ.

Когда-то писал уже, что не хотелось бы связывать «белорусские страницы» из биографии великого артиста исключительно с его гибелью. Было же, в конце концов, участие С. М. в довольно курьезной ленте «Возвращение Нейтана Беккера» (1932), выпущенной кинофабрикой «Савецкая Беларусь». До того Михоэлс блеснул в кинофильме «Еврейское счастье» (Госкино, 1925).

На фото 1930-х гг.: справа – С. Михоэлс, рядом И. Харик

Объективно рассуждая, звуковому «Возвращению…» с его соцсоревнованием и «непрерывкой», годом раньше воспетой Изи Хариком, до немого «Еврейского счастья» далековато… Вот как оценила рецензентка «Літаратуры і мастацтва» (19.11.1932) роль Беккера-старшего: «доминирующая часть фильма построена на длинных диалогах, при этом – слово в диалоге взято… усложненно, с заиканием (Михоэлс). Это делает неузнаваемым и без того деформированный звук, и слово не доходит до зрителя». Другие критики 1930-х годов подчеркивали, что Михоэлс играл в театральной манере, но вполне удачно. Тем не менее в другом «еврейском» фильме белорусской киностудии – «Искатели счастья» 1936 г. – С. М. не снялся, а выступил лишь в качестве консультанта. Может быть, уступил главную роль другу-напарнику – Вениамину Зускину…

С. Михоэлс и В. Зускин в «Короле Лире». Зарисовка В. Тарасовой, 1942

Сейчас разговор пойдет не о кино, а об основной сфере приложения сил артиста – о театре.

Покойный ныне архивист Виталий Скалабан в свое время отыскал документы, из которых следует, что в 1927 г. Совнарком БССР планировал послать Михоэлса на лечение в Германию. Не так давно Людмила Рублевская сообщила об этом в газете «СБ» и прокомментировала: «Причину такого решения Виталий Владимирович усматривал в том, что ГосЕТ (еврейский театр) планировалось сделать филиалом Первого белорусского драматического театра, нынешнего Купаловского».

На самом-то деле московский ГосЕТ формально вошел в состав Белорусского академического театра еще в августе 1923 г. Доказательства? Статья «Прощание» в официальной газете «Звезда» от 09.08.1923, в которой написано буквально следующее: «Говорит тов. Балицкий. Его речь коротка. В конце он прочитывает постановление ЦИК’а Б. о присвоении еврейскому государственному Камерному театру (тогда им руководил будущий «невозвращенец» Алексей Грановский – В. Р.) звания секции Белорусского академического театра». Кто такой Антон Балицкий? Фигура в 1920-х годах «вполне официальная и со всех сторон официальная»; с 1921 г. – зам. наркома просвещения БССР, в 1926–1929 гг. – нарком (погиб 80 лет назад – sapienti sat). Не стал бы он врать, провожая московских артистов… Самого текста постановления ЦИК БССР я не видел, но я и скориновских изданий Библии не видел, а они есть 🙂

Надо сказать, что гастроли московского Камерного театра в Минске-1923 освещались в прессе весьма подробно. Одна из причин заключается в том, что «доморощенный» белорусско-советский театр находился лишь в процессе становления, и зрелищ минчанам в ту пору явно не хватало. В июле-августе о гастролях Грановского и его труппы (Михоэлс, Зускин, Штейнман…) газета «Звезда» сообщала чуть ли не каждый день, главным образом при помощи таких объявлений:

В силу малодоступности за пределами крупных библиотек газет 1923 г. приведу также отрывки из отзывов минчан на постановки москвичей. Но сначала – анонс, особенности орфографии сохранены:

* * *

Сегодня в четверг 19 июля состоится в гостеатре 1 концерт еврейской камерной музыки, устраиваемый госуд. евр. Кам. театром. В программе произведения новых еврейских композиторов – Иосифа Ахрона, Александра Крейна и др. Исполнители – солисты московских академических театров: Л. Пульвер (скрипка), Д. Огронович (скрипка), Л. Березовский (виолончель), И. Куклес (англ. рожок), А. Володин (кларнет).

Новая еврейская музыка в последние годы достигла громадных успехов и некоторые ее представители, как Иосиф Ахрон, заняли видное место в европейской музыкальной жизни.

В пятницу 20 июля в 3 часа дня ГЕКТ устраивает спектакль для минских детей. Пойдет «Колдунья» в несколько измененной редакции, по образцу детских спектаклей в Москве.

В Минске ГЕКТ покажет еще 2 работы: «Уриэль Акоста» и вечер еврейской пляски, евр. народной песни, шаржев и пародий…

* * *

И вот С. Гурвич живописует вышеупомянутый вечер, сиречь карнавал:

– Комедианты Камерного театра «забавляются».

А когда же они не «забавляются»? А «Колдунья»? А «200000»? Хороша драма, глубока трагедия.

– Тут, должно быть, они уж совсем с ума сойдут. Давай посмотрим, – рассуждает немижский со своей «дамой сердца» у кассы театра, и покупает два билета.

А там в жаркую схватку пустилась группа комсомольцев, рабфаковцев и евпедтехникумцев.

– В Москве этого еще не показали. Нам преподносят всё раньше, чем Москве. И «200000» для нас раньше приготовили.

– Для НЭПа, говорят, на этом вечере приготовлен хороший подарочек, совсем их сегодня поджарят…

Билеты заготовлены, пустились на верхний этаж (рады бы в партер, да карман не пускает)…

Михоэлс ведет карнавал.

Несколько слов, раз’ясняющих значение карнавала.

Семья Немижских плохо в них разбирается, а потому и слушать не дает.

– Пусть себе и карнавал, но нельзя же так издеваться над самым святым, что есть на земле!

– Делайте, что хотите, но не помещайте влюбленных в бочке! – нервничает влюбленная дама с Богадельной.

А комедианты в ус тебе не дуют…

Знай себе, хлопают крышкой над бочкой…

Сильно заерзал на местах буквально весь Нэп, который был в театре, при исполнении «Хсидише Марсельезе».

Эту «Марсельезу» многие знают, ее напевают, но увидеть воочию эту «армию» под предводительством командарма Михоэлса, кто мог этого ожидать?!

Величию «армии» нет конца… До этого додуматься могут только комедианты Камерного театра!

«Хцос» Пульвера буквально очаровывает.

Очень понравился коротенький экспромт Зускина: «Еврей из Немиги смотрит в Камерном театре «Колдунью»»…

* * *

Некто Л. Н. (вряд ли Толстой) о спектакле по мотивам Гольдфадена:

Трудно говорить об отдельных исполнителях, т. к. в «Колдунье» вся сила постановки – не в игре отдельных актеров, как бы талантливы они ни были. Но всё же нельзя не отметить яркий сочный талант Михоэлса (Гоцмах) и молодого даровитого актера Зускина (Бобе-Яхне), Штейнмана (Маркуса) и т. д. Следует еще отметить искуссного дирижера Л. Пульвера.

* * *

Дальше – фрагменты заметки «Прощание», из которой я и взял информацию о включении ГЕКТ’a (Госекта, а с 1925 г. – Госета, т. к. в том году театр перестал называться «камерным») в Белорусский академический театр, нынешний Национальный академический театр имени Янки Купалы, на правах секции:

7-го [августа] вечером был последний прощальный спектакль еврейского Камерного театра.

Собралось молодежи видимо-невидимо. В зале шум. Чувствуется возбуждение.

Уезжает Камерный театр, который взбудоражил жизнь нашего города, дал нам столько ценного и дорогого.

Начинается спектакль. Зрители вновь переживают виденные несколько раз «200 тысяч». Играют с редким под’ёмом…

Но вот и оффициальная часть. Все артисты во главе с тов. Грановским на сцене. Тов. Грановского окружают представители ЦИК’а и организаций, преподносящие свои адреса и приветствия еврейскому государственному Камерному театру…

Тов. Грановский говорит о том, что здесь в Минске Госект впервые столкнулся с тем зрителем, для которого и была проделана колоссальная работа театра. Он признается, что ехал сюда с боязнью, что театр не поймут и не смогут воспринять. Но оказалось, что работа проделана не даром, рабочий понял и воспринял.

– Вы боролись с оружием в руках, – говорит тов. Грановский, – мы – в пестрых тряпках, но все мы боролись за одно – за Великую Революцию.

С. Михоэлс, А. Грановский, А. Балицкий

* * *

Публикации свидетельствуют: труппа Грановского устроила в Минске нечто вроде «советского кабаре», импровизировала, насмехалась над «нэпманами» за их же деньги 🙂 Поездка на четыре недели в провинциальный по меркам раннего СССР город была вполне объяснима и оправдана: в Москве имелись замечательные театральные традиции, но евреев, которые активно пользовались идишем, в частности, могли оценить шутки, пародии, каламбуры, насчитывалось не так уж много. В большом городе еврейская молодежь стремилась к ассимиляции, а в Минске, где евреи составляли почти половину (по переписи 1926 г. – 53700 жителей из 130000, причем девять десятых евреев-минчан владели родным языком), живая идишная культура воспроизводилась до Великой Отечественной войны. Молодой театр, свергавший «идолов», нуждался в публике «нового поколения»… На этом же принципе был построен Белорусский государственный еврейский театр, официально открывшийся как раз в 1926 г.

Увы, не знаю достоверно, сколько раз после 1923 г. Соломон Михоэлс посещал БССР. Однако уверен: артиста всегда согревал не только официальный статус, но и воспоминания о фуроре, который его театр произвел в столице советской Беларуси. Кроме того, республика граничила с Латвией, а родной город Михоэлса – Динабург, он же Даугавпилс – находился совсем рядом с границей. Думать о гастролях в «буржуазную Латвию» в 1920–30-х годах не приходилось, и поездка на белорусские земли (до революции Динабург относился к Витебской губернии) являлась, наверное, своеобразным прикосновением к родине…

Удивительно ли, что Соломона Михоэлса тянуло в Минск? И нужно ли, говоря о связях его с Беларусью, зацикливаться на трагических событиях? Помнить их – дело другое.

Доски в память об артисте до сих пор нет – ни на здании театра им. Горького (постановление правительства № 322 от 03.03.1998 было заблокировано чиновниками), ни на иных минских сооружениях. Некоторым утешением служит тот факт, что в Купаловском театре до сих пор идет спектакль «Вельтмайстар акардэон» (в год постановки – 2015-й – он назывался «Другая сусветная»), в котором Зоя Белохвостик исполняет песню Марка Мермана «Памяти Соломона Михоэлса».

Вольф Рубинчик, г. Минск

12.01.2018

wrubinchyk[at]gmail.com

Опубликовано  12.01.2018  17:53

***

из фейсбука:

Елена Петрова 

Н. Вовси – Михоэлс, дочь Соломона Михоэлса, из воспоминаний :
“В Москве в зале Политехнического музея отмечалась юбилейная дата “дедушки еврейской литературы “Менделе Мойхер-Сфорима. Зал был набит до отказа. Со вступительным словом выступил Михоэлс, после чего они с Зускиным сыграли отрывок из “Путешествия Вениамина III”.
Своё выступление Михоэлс начал так: “Вениамин, отправившийся на поиск Земли Обетованной, спрашивает встреченного на пути крестьянина: “Где дорога в Эрец Исраэль ?”. И вот недавно с трибуны ООН прозвучал ответ на этот вопрос.”
Боже, что произошло с залом! Раздался буквально шквал аплодисментов. Люди вскочили со своих мест. Овации длились минут десять. Затем был показан фрагмент из 
” Вениамина”.
Назавтра, за два дня до Нового, сорок восьмого, года отец поехал на радио прослушать запись своего выступления. Вернулся встревоженный – запись оказалась размагниченной …
“Это плохой признак …”, – сказал он мне по-еврейски.
Через неделю он был командирован в Минск, откуда уже не вернулся.”

Роберт Фальк. Портрет Соломона Михоэлса.

 ***
Отзывы.
из фейсбука:
Zisl Slepovitch Дзякуй! Выдатны матэрыял.

13 янв. в 05:30
Zina Gimpelevich Цудоўны! Шчыры дзякуй, Вольф!

13 янв. в 13:35
Zisl Slepovitch Matthew ‘Motl’ Didner – פּראָביר עס צו לײענען. אַן אויסערגעװײנטלעכער מאַטעריאַל װעגן דעם ייִדישן טעאַטער אין מינסק, מיכאָעלס, זוסקין, ״קאָלדוניע״ א.אַ.װ. 
13 янв. в 05:06
Asya Abelsky любопытно, обратите внимание, как “.. Тов. Грановский говорит о том, что здесь в Минске Госект впервые столкнулся с тем зрителем,…. рабочий понял и воспринял.” Первый Университет в Минске открыли только на несколько лет раньше..
13 янв. в 07:14
по мэйлу:
Спасибо. Очень подробно. Посмотрел на фото Михоэлса и поймал себя на мысли – Боже, как Ролан Быков, у которого мать тоже еврейка, похож на него… (Владимир Купцин, г. Цфат)
Добавлено 16 янв. 11:09

Юдит Аграчева. Волшебная мелодия

Если ангел, не ведающий ни боли, ни страха, ни восторга, запоет вместе с Рут Левин, он через минуту-другую, смутившись, отступит в глубь сцены и, посрамленный, исчезнет. Исчезнет совсем, ибо ему откроются боль, страх и восторг, с которыми ангел не справится.

Когда поет Рут, закрывая глаза или устремляя взор в никому, кроме нее, не видимое пространство, мерно раскачиваясь, словно тело ее – не тело, а легкий, тоненький проводок, соединяющий, трепеща и светясь, сушу и воду, небо и землю, жизнь и смерть – цепенеет и смирно укладывается у ног ветер, в полуобмороке утихает и обвисает листва, обрывая бег, обмирают ошалевшие облака.

– Еще? – осторожно спрашивает певица.

А ответить нельзя, и невозможно даже кивнуть, потому что воспаленное сердце пульсирует в горле.

Рут Левин

Моти Шмит, скрипач, дирижер, композитор, преподаватель музыкальной академии Рубина, близкий друг Рут Левин, уверяет, что она поет голосом исчезнувшей Атлантиды, голосом пепла, голосом памяти об уничтоженном европейском еврействе.

Рут Левин поет на идише. Еще – на иврите, французском, английском, русском. У тех, кто слышит Рут, смешиваются, возвращаясь к первоисточнику, языки, теряется ощущение времени, связь с реальностью. И никто, подсказывает душа, не держит нас здесь, на земле, и ничто не мешает подняться вслед за голосом Рут, и никого не жаль, и ничего не страшно. Лишь бы не потерять этот голос, лишь бы он не растаял, лишь бы дослушать. И тогда умереть, или вечно жить, или невечно, или – все одно, только бы пела Рут.

Лейбу Левин

Ни одна фотография Рут ни в малейшей степени не отражает игры красок, штрихов, теней постоянно меняющегося лица. То девическая стеснительность, то колдовское всеведенье, – она неузнаваема, неуловима, красива всегда неземной, то Богом, то дьяволом дарованной красотой.

Слово «папа» в рассказе Рут встречается чаще всех прочих слов. И в местоимении «я» тоже слышится «папа», и в имени сына, и в молчании, и в неожиданно детском безудержном всплеске смеха, и в дрожи тоненьких пальцев, и в быстро сбегающих вниз, по щекам, слезах, поспешно прячущихся под безупречно вычерченными скулами.

– Душа Лейбу Левина, – шепчет Моти, – переселилась в Рут.

Я смотрю на него вопросительно, но его не смущает мой взгляд. Он кивает, подтверждая им сказанное, и растерянно пожимает плечами, сообщая тем самым, что он лишь подчеркивает очевидно свершившийся факт, не смея его комментировать…

В феврале 1983 года Лейбу Левин ушел в мир иной. В тот же миг или несколько позже – через мгновение, растянувшееся на траур и скорбь, – нашему миру явилась певица Рут Левин, равных которой нет.

– Я думаю, папа хотел, чтобы я стала его продолжением, – говорит Рут, – чтобы я пела так, как пел он…

«Мой отец был художником слова, – писала Рут. – Чтец и певец на идише, композитор, он пользовался в тридцатых годах огромной популярностью в еврейских литературных кругах Румынии, в многочисленных городах и местечках, где выступал с гастролями, читая гениальные басни Штейнберга, прозу Переца, Надира, Шолом-Алейхема, стихи Хальперна, Магнера, Левика, Луцкого. Иногда стихи сами ложились на музыку, и он исполнял их как песни. До сих пор я встречаю в Израиле стариков, у которых светлеют глаза, едва я упоминаю папино имя. «А, Лейбу Левин? Это было да-а…»»

В 40-м Лейбу Левин оказался в СССР. В 41-м ушел на фронт. В 42-м, отозванный с фронта в числе бывших румынских граждан, оказался в трудармии на Урале. И в том же году – в ГУЛАГе, где по обвинению в шпионаже провел четырнадцать лет. Все родные Лейбу Левина погибли в Транснистрии.

Лейбу Левин

– Моего дедушку с маминой стороны расстреляли в 37-м, он был, кажется, меньшевиком, – вспоминает Рут. – А бабушка, жена врага народа, врач, оказалась, естественно, в лагере. Проходя мимо штабелей трупов, она обратила внимание на еле заметное шевеление. Кто-то еще дышал. Она вытащила несчастного, выходила и, освобождаясь в 44-м, оставила ему среди прочих своих вещей фотографию дочери. Спасенным был мой будущий папа. Приехав в Москву в 56-м, он женился на маме, дочери своей спасительницы. Подробности этой истории мне рассказала Нехама Лифшицайте, с которой я занимаюсь сейчас интерпретацией еврейской песни. Папа вместе с Нехамой выступал какое-то время. И она не догадывалась, что он был композитором. Папа не знал нотной грамоты. Он самозабвенно любил стихи, они у него обрамлялись мелодией и так обретали цельность… В лагере папа повторял свой репертуар, и потому только не умер. Дома он записывал свои песни на магнитофон, – аккомпанемент он выводил голосом…

Лейбу Левин вынужден был уйти со сцены вследствие лагерной травмы. Он поседел, потеряв возможность даже редких контактов со зрителями. Но дома песни звучали всегда. И всегда висел на стене групповой снимок расстрелянных еврейских деятелей культуры. И всегда, в каждом слове и каждом вздохе, звенела цифра шесть миллионов.

В 72-м Лейбу с семьей приехал в Израиль, полагая, что здесь зазвучит с новой силой, во всей красоте язык уничтоженной в СССР еврейской культуры. Но здесь идиш был не в чести, здесь презирали галут, стеснялись своих ашкеназских корней. За десять лет жизни в Израиле Лейбу Левин выступил всего десять раз.

Дочь Лейбу Левина

– Я не мыслила себя певицей, – говорит Рут. – Я всю жизнь рисовала и надеялась оформлять папины книги. В московском детстве я жила как бы в двух мирах: школа, подружки, пионерские сборы – все это казалось важным и интересным, но в то же время перед глазами был папа, который всегда сочинял стихи, всегда пел. Папины песни – они были живыми существами, населявшими дом, мир, вселенную. Я их знала в лицо, отличала их, каждую, по цвету, по мимике. Я чувствовала, что одна из них мне сейчас подмигнет, вторая – пустится в пляс, третья – заплачет, застонет. Я видела, как они затихали и теснились в момент появления новой песни.

Папа писал и мне лично стихи, смешные, веселые, на литературном, несколько вычурном, высоком русском, а я ему отвечала, тоже стихами, которые лились легко, поскольку были естественной формой общения с папой.

Возвращаясь из пионерского лагеря, я привозила новые песни. Папа слушал меня серьезно, хмурился, если его раздражала манера пения, принимался петь сам. Он не объяснял и не мог объяснить, как надо петь. Он показывал.

В Израиле я закончила семинар для преподавателей живописи и поняла, что по специальности работать не буду. Тут подвернулась любовь, а объект любви учился в Иерусалиме лингвистике. Я немедленно поступила в тот же университет и с отличием закончила французское отделение. Папа умер во время моих экзаменов.

Когда я осознала, что папы нет, я обнаружила себя в невесомости… Я оторвалась от земли и словно повисла, не чувствуя тела, не чувствуя ничего. Вокруг был густой туман, застилающий зрение, заглушающий слух. Не касаясь ногами земли, я пребывала в безвольном, безжизненном состоянии, не опускаясь, не поднимаясь, не ощущая себя, не понимая, что происходит.

Я запела, не осознавая процесса, не формулируя никакой цели. Просто пришла к учительнице вокала Зимре Орнат, исполнила несколько папиных песен. Она стала со мной заниматься, и через год мы с ней отправились с программой, посвященной творчеству Лейбу Левина, по Израилю.

Один из наших концертов проводил режиссер, актер, хореограф Биньямин Цемах, брат основателя «Габимы» Нахума Цемаха. После концерта он пригласил меня на курс идишской драмы, который он вел в Бар-Иланском университете.

Я отказалась. Через неделю что-то толкнуло меня, я пришла в Бар-Илан. Никого не нашла и ушла. Но меня охватило волнение, поначалу неясное, потом прояснившее картины детства, когда папа ставил спектакли с моим участием в драмкружке нашей немецкой спецшколы. Я вспомнила, как легко мне было на сцене, как просто – легче и проще, чем в жизни. Меня вновь подняло неведомой силой, привело в Бар-Илан, я нашла Биньямина Цемаха. Следующая картина, освещенная памятью, – роль Миреле в спектакле по пьесе Ицхака Мангера «Хоцмах-шпиль». Я играла девочку, которая ищет волшебную мелодию, завещанную ей отцом. Она находит ее, и эта мелодия ее спасает.

Я физически чувствовала, как рассеивается туман, как ко мне возвращается зрение, слух. И вот я уже стою на своих ногах, и я чувствую, что стою…

«Чем был для меня Мангер? – писала Рут. – Он был воплощением всего того, чем папа жил и дышал. Он связан для меня с папиными песнями, которые я исполняла на концертах. И всегда у меня было ощущение, что я дотрагиваюсь до чего-то особого, очень живого, горько-сладкого, как сам идиш, и пронизанного сиянием звезд, вишневым цветом и дорожной пылью. Самые простые слова расцветают у него под пером, и ты то смеешься, то плачешь и не можешь оторваться от этого чистого источника поэзии, завороженной полетом золотой павы – символа мечты о любви и красоте».

Прошли годы. Оставив театр, Рут посвятила себя только пению. В 90-м году она дала несколько гастрольных концертов в Москве и Черновцах – на той же сцене, где выступал когда-то Лейбу Левин.

– Что-то случилось во время этих концертов, – вспоминает Рут. – Я пела для тех, кто любил и помнил отца. Я чувствовала себя то продолжением папы, то им самим, то вдруг понимала, что я – уже не он, но что – я, понять еще не могла…

Рут Левин

– С тех пор я прорываю себе какой-то свой путь, – говорит Рут, – пою уже не только папины песни и не только на идише.

– Почему «прорываю»? Не случайно ли это слово?

– Нет, путь очень труден. Долгое время меня воспринимали исключительно как трагическую певицу. Я выступала только в дни траура и памяти о погибших. Это было непосильное бремя, но я не имела права избавиться от него. Лишь после встречи с концертмейстером Региной Дрикер произошел какой-то прорыв. Я вышла на другой уровень. Выступала в Америке, где записала диск, в Германии, Франции.

– Что дала эта встреча?

– Регина оказалась соратником, единомышленником. Я перестала чувствовать себя совершенно одной во власти безумия. Мамы больше нет. Моя сестра по маме и брат по отцу далеки от моих безумных идей…

– Почему же безумных, Рут?

– Потому, что я продлеваю жизнь после смерти! Я не хочу сейчас, вот так, к слову, говорить о реинкарнации, но я уверена: пока я пою – живет папа и не исчезает то, что создано им…

– Она разговаривает с отцом, – не выдержав чуть затянувшейся паузы, Моти вступил в беседу и выплеснул то, что представлялось ему крайне важным. – Признай, Рут поет совершенным, а значит, вложенным в нее Богом голосом. Не требуя никакого специального оформления, этот голос, – ты же почувствовала! – проникает в душу естественно, словно душа всегда искала именно этой формулы, именно этих тонов. Такие вибрации нельзя отработать, их искусственно вызвать нельзя. Все рациональные объяснения разбиваются о ее голос, о дар нездешнего происхождения. Поверь, она получает сигнал и воспроизводит его, без напряжения, без осмысления. Она не может знать, как следует управлять им, потому что здесь, на Земле, никто не может этого знать. Она подходит к портрету отца и получает ответы на все вопросы. А если не получает, то, плача, кричит: «Что ты от меня хочешь? Что я еще должна сделать?»

И снова я бросила на Моти взгляд, полный сомнения: не играет ли он словами, не пережимает ли с благоговейными чувствами, не переходит ли грань, за которой трагедия оборачивается фарсом?

Нет. В глазах Моти стояли слезы, рука, дрогнув, тянулась к платку.

– Это не так, – резко, сухо отчеканила Рут. – Последний раз я разговаривала с отцом десять лет тому назад. Папины интонации, папины песни – все вошло в кровь, но я уже не пытаюсь его заменить собой. Я начала петь от боли, это правда, но теперь я пою потому, что не петь не могу. Мне близка папина интерпретация, но я уже самостоятельна, независима, я уверена в том, что я делаю.

– Как так вышло, что дочь Лейбу Левина обрела уверенность, ощутила себя певицей Рут Левин?

– Не знаю. Но это случилось. У меня нет ответа, – отрезала Рут.

И стала рассказывать о том, как вела дневник, фиксируя не столько события, сколько свои ощущения. Потом пришел драматург, предложил сделать пьесу о Рут, и сделал. Пьеса Рут не понравилась, но привлекла идея. Текст был переписан, и родился музыкальный моноспектакль об идише, о Рут, о папе, о сыне Рут Левочке.

– Дело в том, – объясняла Рут, – что в папиных записях нашлись ноты «Либелиделе» – «Песенки о любви». Видимо, кто-то записал их по его просьбе. Но мне точно известно, что папа не писал музыку просто так, без стихов. Стихи найти не удалось. И вот, спектакль вышел о том, что идиш – это и есть та песенка о любви, слова которой потеряны…

Лева Левин

Рут позвонила на следующее утро после встречи, сообщила, что не рассказала самого важного.

– Биньямин Цемах, завершив уже курс в Бар-Илане, пригласил меня для участия в спектакле «Ойцрес» – «Сокровище», – неслось издалека, выпрямляя и крепко скручивая в проволочный проводок казавшиеся поначалу сумбурными, обрывочными, случайными воспоминания. – В тот период я научилась уже ходить по земле, но эта земля, – и я помнила об этом ежесекундно, – была кладбищем. Привычная к боли, тоске и безнадежной утрате, я, стиснув зубы, словно бродила между могил, уверенная, что это моя судьба – существовать в кошмаре, в пекле, в аду. Но вдруг один из актеров, игравших в том же спектакле, с удивлением меня выслушав, возразил.

Он был молод и он знал идиш с детства, он пел и играл на идише, он читал на идише, преподавал, – и он мог смеяться! Он жил легко, не чувствуя неразрывной, сжимающей сердце связи с погибшим еврейством, с исчезнувшей Атлантидой.

– Идиш – это не смерть, – убедил он меня, – это жизнь!

C cыном Левой

Шок от этих слов вывел меня из многолетнего оцепенения. Я как будто по тоненькой досточке, осторожно, не веря еще в иную форму существования, перебралась из края мертвых в край живых. Обернувшись, я не потеряла из виду мир идиша, – я просто его увидела с другой стороны.

Думаю, тогда я и стала не только дочерью своего отца, но собой, Рут Левин, у которой пять с половиной лет назад родился сын Левочка… У Левочки чистый голос, он прекрасно поет…

(журнал-газета «Мигnews», № 15, август 2000)

Опубликовано 04.01.2018  13:04

И СНОВА О КУЛЬБАКЕ

Расстрелянные литераторы. Мойше Кульбак, изящный поэт из «троцкистскоеррористической организации»

Материал с «Радыё Свабода», 06 октября 2017, 11:00 (перевод с белорусского belisrael.info, при перепечатке просьба ссылаться на наш сайт)

Мойше Кульбак с женой и сыном. 1930 год

Уроды ненавидят красивых, недалекие издеваются над умными, посредственности убивают талантливых. Власть рабов уничтожает свободных. Советская власть только за одну ночь 29-30 октября 1937 года застрелила больше 100 представителей белорусской элиты. В безымянные могилы под куропатскими соснами преступники закопали тогда и цвет белорусской литературы. Спустя 80 лет мы вспоминаем имена убитых талантов изящной словесности.

Статья о М. Кульбаке в книге «Беларускія пісьменнікі. Біябібліяграфічны слоўнік. Т. 3. Івашын — Кучар» (Минск, 1994).

Хотя белорусские энциклопедии называют его «еврейским советским писателем», однако почему-то не по-еврейски — Мойше (Moyshe), а по-белорусски — «Майсеем Саламонавічам». А может, это и не случайно. Мойше Кульбак писал на идише, но жизнью и творчеством был связан с Беларусью и Литвой. Тут, собственно, и жил его — еврейский — народ, а именно литваки. Родился будущий литератор в 1896 году в Сморгони, учился в светских и религиозных школах в Свенчанах, Воложине, Мире. Первая мировая война застала Кульбака в Ковно, где он работал учителем в сиротском доме. Продолжил учительство в Сморгони и Вильно, а в 1918-м, БНРовском, году очутился в Минске, где жили его родственники.

В Минске молодой поэт работает лектором еврейских учительских курсов, после прихода большевиков еще некоторое время остается в городе. В апреле 1919 г., когда польские войска занимают Вильно, Кульбак перебирается туда, но ненадолго. Уже через год он выезжает в Берлин, где надеется получить образование, но, столкнувшись с безработицей и голодом, три года спустя возвращается в Вильно, где проживет еще пять лет и станет самым популярным и любимым еврейским поэтом.

В 1928 году Кульбак навсегда переберется в советский белорусско-еврейский Минск.

О Кульбаке ныне отыщутся строки в энциклопедиях разных стран. И всё же он – самый что ни есть наш: и родом из Беларуси, и, как-никак, член Союза советских писателей БССР.

Shirim (Poems) by Kulbak, Moyshe (Moshe)

Обложка книги М. Кульбака «Širim» (Вильно, 1920)

Первый уроженец Беларуси, возглавивший ПЕН-клуб

В 1927 году в Вильно, центре воеводства Республики Польша (Rzeczypospolitej Polskiej), Мойше Кульбак получает высокую должность в литературном мире — становится председателем всемирного идишского ПЕН-клуба. Почему в Вильно? Тогда это был один из крупнейших центров белорусской, польской, литовской, но прежде всего еврейской культуры.

Однако в 1928 году Кульбак переезжает в Минск. Говорил, что нет условий для работы в Польше. А в Минске что? В 1934 году стал рядовым членом Союза советских писателей БССР. Обрабатывал антологии пролетарской литературы, подрабатывал редактором в Белорусской академии наук.

В 1934 году НКВД, который следил за Кульбаком, так интерпретировал его виленскую деятельность: «Будучи в Польше, состоял заместителем председателя национал-фашистской еврейской литературной организации».

Печать Государственной библиотеки БССР имени В. И. Ленина на белорусском языке и идише. 1930-е гг.

Начинал писать на иврите, а стал классиком литературы на языке идиш

Следует напомнить, что иврит во времена Кульбака был языком религии, литературы и публицистики. А идиш был живым разговорным языком миллионов евреев не только Беларуси, но и Литвы, Польши, Германии. Многие евреи считали идиш даже не языком, а «жаргоном», своеобразной смесью немецкого, иврита и местных славянских языков. В 1920–1930-е годы идиш к тому же ассоциировался с социалистическим направлением в еврейском национальном движении, со взглядом, что евреям не следует эмигрировать в Палестину, а нужно оставаться и развивать свою культуры в странах проживания. В БССР, где идиш стал одним из государственных языков, иврит считался еще и признаком еврейского национализма. В Минске Кульбак воспринимался как автор «правильный», отражающий реальную жизнь еврейских трудовых масс на их живом языке.

Мойше Кульбак. 1920-е гг.

Свою жену «отбил» у другого, с которым она уже была помолвлена

По словам исследователя еврейской культуры Беларуси Вольфа Рубинчика, свою жену Женю Эткину Кульбак «отбил» у биолога Спектора, за которого она уже согласилась было выйти замуж, пока поэт жил в Берлине. Было это в 1924 году.

Машинопись с авторскими правками пьесы М. Кульбака «Бойтре». 1936 г.

Был близок по стилю Гоголю и Булгакову

Как утверждает Рубинчик, Кульбак своим творчеством близок Гоголю и Булгакову: «Интересовался мистикой, сверхъестественными силами — всё это не редкость в его произведениях».

Бывало, его книги выходили каждый год. И не только собственные произведения. Кульбак перевел на идиш роман «Как закалялась сталь» Островского, «Ревизора» Гоголя. Это, кстати, были и последние прижизненные публикации — 1937 года. В Минске их тогда было кому читать. Теперь это не только библиографические редкости. В современном Минске почти уже никто не поймет языка, на котором изданы те тома.

Бывший район Ляховка в Минске. Завод «Энергия» на ул. Октябрьской. Вид с ул. Аранской (журнал «Чырвоная Беларусь», № 3, 1930 г.). Фото предоставлено Владимиром Садовским.

Отразил в произведениях жизнь и виды белорусских городов

Города Беларуси во времена Кульбака в значительной ступени были не белорусские, а еврейские. Поэтому в произведениях Кульбака вряд ли следует искать черты сегодняшних белорусских областных и районных центров. Минская Ляховка, отраженная в романе «Зелменяне», — это район нынешних улиц Аранской и Октябрьской, где заводы в наше время уступают место арт-площадкам. Но именно здесь, у «Коммунарки», разыгрывались события «Зелменян». Поэтому, возможно, где-то здесь и найдется когда-нибудь место для памятника Кульбаку.

Янка Купала. 1935 г. Из собрания Государственного литературного музея Янки Купалы.

Был в приятельских отношениях с Купалой, Коласом, Чёрным

Кузьма Чёрный отзывался о Кульбаке как о человеке умном, веселом, искреннем. Чёрный знал идиш (его жена была еврейкой) и мог говорить с ним на этом языке. Кульбак был знаком с Купалой и Коласом, переводил их стихи.

Писатель Микола Хведорович вспоминал: «Я часто встречался с М. Кульбаком, любил с ним говорить. Он был весёлым человеком, в котором жила, как говорится, “смешинка-золотинка”, умел интересно рассказывать, и я не раз видел, как Купала, Колас и Чёрный cидели с ним на диване в Доме писателя и внимательно его слушали».

Государственный еврейский театр БССР. 1933 г. Фото из книги Виктора Корбута и Дмитрия Ласько «Мінск. Спадчына старога горада. 1067-1917». (Минск, 2016)

Незадолго до убийства Кульбака его пьесу ставили в театре

В год убийства Кульбака в минском Государственном еврейском театре БССР ставили пьесу «Разбойник Бойтре». Посетители театра на улице Володарского (ныне это Национальный академический драматический театр имени Максима Горького), естественно, не догадываются о том, что здесь звучал когда-то иной язык. А мы можем полагать, что сам Кульбак бывал в этих стенах. И, возможно, заслуживает чествования здесь своего имени.

Весной 1937 года в московском издательстве «Художественная литература», как выяснила исследовательница Анна Северинец, работая в фондах Российского государственного архива литературы и искусства, готовили перевод романа «Зелменяне» на русский язык. Но Кульбак так и не дождался книги. Пока ленинградец-переводчик Евгений Троповский дошлифовывал русскую версию романа, Кульбака уже «взяли» из его минской квартиры на Омском переулке (ныне улица Румянцева) в тюрьме НКВД БССР на углу улиц Советской (ныне проспект Независимости) и Урицкого (сейчас Городской Вал). И в то же время в Москве известному поэту Всеволоду Рождественскому предлагали перевести стихи Кульбака: «Это еврейский поэт, тонкий и изящный». Рождественский, однако, за работу так и не взялся.

В чем обвиняли Кульбака энкавэдисты?

Еще в 1934 году всё было сформулировано: «Группирует вокруг себя националистически настроенных еврейских писателей, выходцев из социально чуждой среды, имеющих связи с заграницей». Достаточно было, пожалуй, того, что Кульбак вернулся в Минск не просто из Вильно, а из польского государства — и в 1937 году на него сфабриковали дело как на «члена контрреволюционной троцкистско-террористической организации», связанной «с польскими разведорганами».

Осужден 30 октября 1937 года — и расстрелян. Нам известно имя того, кто вынес приговор: председательствующий выездной сессии военной коллегии Верховного суда СССР Иван Матулевич.

Кстати, перевод Троповского «Зелменян» до сих пор не опубликован. Переводчик погиб в блокадном Ленинграде в 1942-м.

Жена прошла сталинские лагеря, сын погиб от рук нацистов, дочь живет в Израиле

5 ноября 1937 года в Минске была арестована жена Мойше Кульбака Женя (Зельда) Эткина-Кульбак. Этапированная в ссылку в Казахстан, в Акмолинский «лагерь жен изменников родины», она выйдет на свободу в 1946-м. Умерла в 1973 году. Сын Эли погиб от рук нацистов в 1942 году в Лапичах Могилёвской области. Дочь Рая Кульбак-Шавель живет в Израиле.

Shirim (Poems) by Kulbak, Moyshe (Moshe)

Обложка книги М. Кульбака «Зельманцы» (Минск, 1960)

Реставратор Владимир Ракицкий собирался снимать фильм по книге Кульбака

Владимир Ракицкий сегодня известен как зачинатель комплексных реставрационных работ в Спасской церкви XII века в Полоцке. А в свое время собирался проявить себя и в кинематографе. Об этом упоминал художник и писатель Адам Глобус: «Наш реставратор Володя Ракицкий даже делал раскадровки, рисовал мизансцены, вырисовывал героев». Вместе с другими минскими художниками-реставраторами и сам Глобус увлекся творчеством Кульбака. Многим белорусам именно г-н Глобус понемногу прививал знания о Кульбаке: «Вот гениальный роман о Минске, «Зелменяне» Моисея Кульбака. Я считаю, это одна из лучших книг о Минске. Написана она о конкретном месте: о еврейских домах, стоявших на месте фабрики “Коммунарка”».

Мемориальная доска М. Кульбаку на Karmelitų g. 5 в Вильнюсе

Мемориальная доска — только в Вильнюсе

В Вильно в 1920 году вышла первая кніга Кульбака «Песни» («Širim»), в типографии еврея Бориса Клецкина. В этой же типографии в 1920-1930-е годы выходили и белорусские книги: Богдановича, Арсеньевой, Коласа (дом сохранился, его современный адрес — Raugyklosg. 23). В этом городе, где звучали идиш, польский, литовский, белорусский, русский, немецкий и иные языки, голос самого Кульбака до сих пор помнят стены домов на J. Basanavičiaus g. 23, Totorių g. 24, Karmelitų g. 5. На последним из перечисленных зданий в 2004 году повесили мемориальную доску. Она свидетельствует: здесь Кульбак жил в 1926–1928 годах.

Но о Кульбаке и в Минске живет память. Как никого из еврейских писателей Советской Беларуси, его издавали после смерти. В 1960 году в переводе Виталия Вольского вышли «Зельманцы» («Зелменяне»). В 1970 году в Минске увидел свет поэтический сборник «Выбранае» («Избранное»). В наше время писателя переводят на белорусский Феликс Баторин, Андрей Хаданович и другие. «Зельманцы» переизданы в 2015 году в популярной серии «Мая беларуская кніга». Многое для популяризации жизненного пути литератора делает исследователь еврейской культуры Беларуси Вольф Рубинчик. В 2016 году вышел сборник стихов Кульбака «Вечна». Минский джазмен Павел Аракелян написал на слова Кульбака песню «Гультай».

Другие статьи из серии «Расстрелянныя литераторы»:

Міхась Зарэцкі, творамі якога энкавэдысты спачатку зачытваліся, а потым катавалі і забілі яго

Тодар Кляшторны, які адкрыта напісаў: «Ходзім мы пад месяцам высокім, а яшчэ — пад ГПУ»

Комментарии читателей сайта svaboda.org:

Наталья 06,10,2017 13:00 «Как горько читать про судьбу писателя и все таки я рада что кто то прочтёт и вспомнит его как писателя человека и про его семью».

Цэсля 06,10,2017 19:50 «Упершыню даведалася пра гэтага пісьменніка. А хто аўтар тэксту?»

Гаўрыла 07,10,2017 20:47 «Чытаў ягоны раман Зелменяне. Добры твор. Зжэрлі нелюдзі чалавека і няма на іх задухі. Шкада ідышу».

* * *

Послесловие В. Рубинчика

Я переводчик с дипломом политолога, никогда не величал себя ни историком, ни литературоведом. Как давнего (с середины 1990-х) читателя-почитателя Кульбака меня радует, что его творчеством заинтересовались новые люди, и в этом смысле статью «РС» можно только приветствовать. Если же твой вклад в «популяризацию» (не люблю это слово, но оно существует, и ничего не поделаешь) замечают, это радует ещё больше 🙂

Очевидно, перед нами не первый вариант статьи, появившейся на сайте svaboda.org. В первом было больше шероховатостей, но и сейчас кое-что осталось.

«В апреле 1919 г., когда польские войска занимают Вильно, Кульбак перебирается туда…» Судя по всем доступным мне источникам, Моисей Соломонович не переходил линию фронта, а выехал в Вильно ещё тогда, когда город был советским, т. е. в первом квартале 1919 г.

О 1927 г.: «Мойше Кульбак получает высокую должность в литературном мире». Об активности всемирного еврейского ПЕН-клуба сведений довольно мало (мне известно лишь то, что почетным председателем выбрали Шолома Аша). Скорее всего, в конце 1920-х организация под звучным названием была малочисленной, да и существовала недолго. По сути, это был очередной литературный кружок, где председательство не давало особых полномочий (во всяком случае, Кульбака ценили не за должность). Если абстрагироваться от общеполитической атмосферы и вопросов цензуры, то «рядовой» член Союза писателей СССР в 1930-х годах имел, возможно, больше прав: мог издаваться «вне очереди», постоянно встречаться с читателями, претендовать на материальную помощь в СП… К тому же Кульбак после 1934 г. не был «рядовым», хоть и называл себя «писателем-середняком». Как минимум, он входил в редколлегию минского ежемесячного журнала «Shtern» («Звезда»), в котором активно печатался.

«Перехват» жены Кульбаком я упомянул в лекции 08.09.2017 как курьез; без продолжения (похищение невесты со свадьбы в пьесе «Разбойник Бойтре») эпизод многое теряет. Следует добавить, что история с Женей Эткиной и биологом Спектором была рассказана в книге Шуламит Шалит «На круги свои…» (Иерусалим, 2005); «за что купил, за то продаю».

Я не настаивал бы на том, что Николай Гоголь и Михаил Булгаков – самые близкие Кульбаку по стилю прозаики, эти имена были названы 8 сентября скорее для примера. Есть у М. Кульбака ильфопетровские мотивы (так выход кустарей на первомайскую демонстрацию, пуск трамвая в Энске-Минске перекликаются с аналогичными «веселыми картинками» в «12 стульях»), но, пожалуй, в большей мере М. К. черпал вдохновение из наследия немецких писателей ХVIII-XIX вв.: Эрнста Теодора Амадея Гофмана, Генриха Гейне… В целом зрелый Кульбак никому не подражал и был, насколько могу судить, вполне оригинальным писателем.

Осужден был писатель – по информации от его дочки Раисы и минской журналистки Марии Андрукович, знакомой с делом Кульбака, которое хранится в архиве КГБ – не 30-го, а 28 октября 1937 г. Приговор действительно вынес председательствующий Матулевич, но для полноты картины упомяну здесь и иных недостойных членов коллегии: Миляновский, Зарянов, секретарь Кудрявцев. Напомню, реабилитировала осужденного та же Военная коллегия Верховного суда СССР в декабре 1956 г.

Дата расстрела – 29.10.1937 – судя по всему, правильно указана в помещенной вверху статье Т. Тарасовой из т. 3 справочника «Беларускія пісьменнікі», как и обстоятельства переезда героя в Вильно-1919. Но есть в этой статье ошибки и спорные места. Так, название романа Кульбака «Meshyekh ben Efroim» должно переводиться как «Месія, сын Эфроіма» или «Машыях з роду Эфроіма» (как предлагает С. Шупа), но не «Месія сына Эфраіма». Рассказ (скорее, сказка) «Вецер, які быў сярдзіты» вышел в Вильно отдельной книжечкой не в 1931-м, а в 1921 году. Сомнительно, что пьеса «Бойтре» шла в Минском еврейском театре («Белгосет»). В книге Анны Герштейн «Судьба одного театра» (Минск, 2000, с. 47) читаем: «Летом 1937 года арестовали М. Рафальского. Он репетировал в это время пьесу «Бойтрэ» М. Кульбака… Работа как-то не спорилась. В доведенном до генеральной репетиции спектакле не ощущалось ни логической четкости его композиции, ни взволнованности, эмоционального накала, как в других постановках режиссера. Надо думать, что в это время М. Рафальский уже чувствовал приближение беды или привлекался к дознанию в кабинетах Наркомата внутренних дел». В Москве же и Биробиджане пьесу успели показать широкой публике.

Обложка «Молчаливой книги» со стихами М. Кульбака в переводе А. Хадановича. Книги выпускаются в Минске в рамках проекта «(Не)расстрелянная поэзия» (дизайнер Екатерина Пикиреня)

Статья для «Беларускіх пісьменнікаў» писалась, видимо, еще в советское время, когда утверждение «Всё, созданное им в эти годы (Кульбаком в 1929–1936 гг. – В. Р.), написано в духе новой советской действительности» звучало как комплимент… Мне представляется, что определенное сопротивление советским канонам писатель оказывал, особенно в первые годы после переезда в БССР. Во всяком случае, он во многом сохранил свой стиль, который и обусловливает «дух». Пожалуй, справедлив «диагноз» из «Краткой еврейской энциклопедии»: «Кульбак с его высокоинтеллектуальной культурой, вобравшей в себя наряду с философией каббалы, еврейским мистицизмом и фольклором новейшие веяния западноевропейской философии и литературы, с его языком, рафинированным, но прочно связанным с народной речью, так и не смог органически войти в советскую литературу».

Пока всё 🙂 Благодарю за внимание.

Опубликовано 08.10.2017  20:54 

Лекция В. Рубинчика о М. Кульбаке

Оригинал на белорусском

Краткое изложение на русском (вставлен также ряд фактов, не вошедших в запись):

Моисей (Мойше, или, на местном диалекте идиша, Мейше) Кульбак был многогранной личностью: не только поэтом, но и прозаиком, переводчиком, педагогом, драматургом, театральным режиссёром, философом (хотя и не имел формального философского образования).

За ним пришли ровно 80 лет назад – 11 сентября 1937 г. Лаврентий Цанава в то время ещё не служил в Беларуси. Ответственность за смерть Кульбака несут нарком внутренних дел БССР Борис Берман, его московский начальник Николай Ежов, члены Политбюро, начиная со Сталина, некто Фарбер (непосредственно арестовывал), Иван Матулевич – начальник выездной сессии военной коллегии Верховного Суда СССР, который оформил приговор Кульбаку и многим иным литераторам.

Эскиз этой картины Андрея Дубинина («Клуб Дзержинского, или Ночь поэтов», 2017) экспонировался во время лекции в книжном магазине Логвинова 8 сентября 2017 г.

Произведения Кульбака переводились с идиша, кроме русского и белорусского, на английский, литовский, немецкий, польский, украинский, французский, другие языки… И на иврит тоже – это язык, которым Кульбак хорошо владел, на котором начинал писать стихи (позже перешел на идиш). Cовсем недавно по-немецки вышел перевод романа 1920-х гг. «Понедельник».

В Беларуси творчество Кульбака было культовым у реставраторов-идишистов во главе с Олегом Ходыко (с 1980-х гг.). Много воспоминаний о старшем товарище оставил писатель Гирш Релес (1913-2004).

В последние 5-10 лет интерес к наследию Кульбака растет. В 2014 г. вышел музыкальный альбом группы «Литвакус», названный «Райсн» в честь знаменитой поэмы 1922 г. В 2015 г. переиздан роман Кульбака «Зельманцы» (по-русски – «Зелменяне»). На белорусский язык перевёл Виталь Вольский еще в конце 1950-х, книга 1960 г. была в Беларуси первой после реабилитации писателя. Переиздание 2015 г. получило хорошую прессу.

В 2016 г. впервые с 1970 г. в Минске увидел свет сборник поэзии Кульбака «Eybik/Вечна» – самиздатовский, но есть шанс, что в следующем году более солидная книга появится в серии «Поэты планеты». Стихи и поэмы Кульбака в ХХI в. переводили Лявон Барщевский, Василь Жукович, Андрей Хаданович, Анна Янкута. Андрей Дубинин готовит новый, бесцензурный, комментированный перевод «Зелменян». Сергей Шупа переводит на белорусский язык два ранних романа Кульбака, «Мессия сын Эфраима» и «Понедельник»… В журнале «Дзеяслоў» выходили переводы пьесы Кульбака «Бойтре» (2014; потрудился Феликс Баторин) и рассказа «Муня-птицевод и его жена Малкеле» (2016; над ним выпало поработать мне). Фамилия писателя – благодаря Павлу Костюкевичу, который кое-чему научился и у Кульбака – появилась у входа в книжный магазин, где читается сия лекция. Всё это неспроста.

Большую часть своей короткой жизни (41 год) поэт находился в здешнем культурном пространстве. Это и Сморгонь, где он родился в марте 1896 г., и Вильно, и Минск, но также и Воложин, где Кульбак учился в иешиве с 13 лет.

Есть версия, что фамилия Кульбак происходит от «кульбы», что значит «культя». Но Андрей Дубинин считает, что «Кульбак» – местный вариант названия немецкого города Кульмбах, что значит «ручей вершины».

Далее предлагаются 18 утверждений о писателе. Число «18» в еврейской традиции значит «живой». Мне хотелось бы по возможности показать живого Кульбака.

  1. Мойше Кульбак был очень остроумным человеком, с этим согласны все мемуаристы. Иронией и самоиронией, а также чёрным юмором наполнен его «главный» роман «Зелменяне». Это всё не одесское и не бабелевское, а местное, литвацкое… Возможно, с примесью сарказма из немецкой поэзии (в частности, Гейне), которую любил Кульбак.
  2. Кульбак имел дар адаптации в разных обстоятельствах; неплохо себя чувствовал и на селе, и в городе, что проявилось и в его творчестве. И о деревне, и о городе он писал со знанием дела. Возможно, это объясняется происхождением его родителей (отец – приказчик по сплаву леса, мать – из селян, живших под Сморгонью).
  3. С одной стороны, Кульбак любил компанию (в Минске 1930-х гг. – Зелик Аксельрод, Айзик Платнер, белорусские классики Якуб Колас, Янка Купала, Кузьма Черный). С другой – был довольно замкнут, в Вильно 1920-х «ни с кем не был запанибрата» (Ш. Белис).
  4. Долго вынашивал свои произведения, а затем быстро их записывал.
  5. В молодости попал в романтическую историю; забрал свою будущую жену (Женю Эткину; они поженились в 1924 г.) чуть ли не со свадьбы с биологом Спектором. В дальнейшем вставил этот эпизод – в переработанном виде – в пьесу «Бойтре».
  6. За рубежом (в Германии) писал о Беларуси, в Беларуси – о зарубежье.
  7. В 1930-х называл себя «писателем-середняком» – возможно, в этом была своеобразная хитрость, попытка отвлечь от себя внимание критиков и «органов».
  8. Часто и охотно вводил в свои произведения белорусские образы, фольклор.
  9. Интересовался мистикой, сверхнатуральными силами – всё это не редкость в его произведениях. Например, мыши, которые в «Зелменянах» едят лунные лучи, перекликаются с птицей чакорой из индийской мифологии. В чём-то творчество Кульбака близко к гоголевскому или булгаковскому, есть параллели и с Исааком Башевисом-Зингером.
  10. В прозе Кульбака много поэтического. Скрытые рифмы не всегда замечались переводчиками, но Андрей Дубинин заметил.
  11. Кульбак увлекался философией, читал Аристотеля и Лао Цзы, Ибн Гвироля и Спинозу, что, безусловно, положительно сказалось на его творчестве.
  12. Сознательно пытался «навести мосты» между еврейской культурой и мировой, обогатить язык идиш.
  13. Тянулся к театру. Собственно, в Берлине в начале 1920-х гг. он и работал суфлёром в театре, а затем в Вильно ставил в школах спектакли по мотивам классики (Гомер, Шекспир, Ицхак-Лейбуш Перец), которые очевидцы вспоминали еще десятилетия. И после переезда в Минск сотрудничал с театрами, но уже с государственными – Белорусским ГОСЕТом, Московским, Биробиджанским… Возможно, стихотворение «Ikh bin a bokher a hultaj…» (в переводе Андрея Хадановіча – «Гультая відаць здаля…») и было первоначально написано для театра.

Песню на стихотворение Моисея Кульбака начала 1920-х гг. исполняет белорусский джазмен Павел Аракелян

  1. В свободное время играл в шахматы (Гирш Релес вспоминает о партии Кульбака с артистом еврейского театра Хаимом Виногуро). Роман «Зелменяне» можно трактовать как шахматную партию.
  2. Разводил птиц и в жизни, и в своих произведениях («Зельманцы», «Муня-птицевод»…).
  3. Пользовался большой популярностью в Вильно 1920-х годов, но не умел «конвертировать» ее в деньги. Говорил, что положение еврейских писателей в Польше его не устраивает – возможно, поэтому и уехал в советский Минск.
  4. Работал в Академии наук БССР на скромной должности стиль-редактора в еврейском секторе. Брался за дела, не соответствующие его уровню: например, сборник «Революционные новеллы» (переводы на идиш малоизвестных авторов, 1931, совместно с З. Витензоном).

Фотографии, демонстрирующие, как «весело» жилось М. Кульбаку в первой половине 1930-х гг. На первой он с женой Зельдой (Женей) и сыном Ильей в 1930 г. Вторая взята из газеты «ЛіМ», относится к 1936 г.: на ней Кульбаку всего 40 лет, но выглядит он гораздо старше.

  1. Поддался большевистскому влиянию (примеры: публикация очерка о Якубе Коласе в журнале «Штерн» за 1936 г., где восхваляется сталинская политика, статья о недостатке бдительности в газете «Літаратура і мастацтва» за тот же год, где Кульбак обвинял уже арестованного к тому времени Хацкеля Дунца).

Всё же свой шедевр, роман «Зелменяне», Кульбак не испортил окончательно. Да, на 2-й книге, изданной в 1935 году (1-я вышла в 1931 г.), лежит отпечаток приспособленчества, но нельзя сказать, что она беспомощная. В художественном плане Кульбак оказался меньшим оппортунистом, чем, например, Змитрок Бядуля (2-й том его романа «Язэп Крушинский» – голая агитка).

В заключение – два частных, но довольно важных вопроса.

Где Кульбак жил в Минске 1930-х гг.? Даже в некоторых авторитетных источниках высказывались соображения, что на «Опанском» или «Окопном» переулке. Однако Гирш Релес вспоминал, что семья Кульбака жила на Омском переулке (нынешняя улица Румянцева). Рахиль Баумволь, которая в то время также жила в Минске, говорит о том, что Кульбак жил у Комаровки. «Опанский» переулок в таком случае не подходит, т. к. находится от Комаровки гораздо дальше. Последнюю точку поставила Анна Северинец, обнаружившая в российском архиве переписку с Кульбаком 1937 г. по поводу перевода на русский язык его романа… Указан адрес получателя: Омский пер., д. 4а, кв. 1. Хорошо бы отыскать расположение этого деревянного дома на карте современного Минска, обозначить место, где он стоял, памятной табличкой. Место, где Кульбак жил в Вильно (ул. Кармелиту, 5 в современном Вильнюсе), обозначено с 2004 г.

Где обитали самые известные герои Кульбака – зелменяне? В конце одноименного романа говорится о том, что на месте их двора строится фабрика «Коммунарка» (существующая и поныне на ул. Аранской). Казалось бы, ясно, но в последнее время всё чаще звучат утверждения о том, что имелся в виду бисквитный цех «Коммунарки», находившийся в излучине Свислочи недалеко от гостиницы «Беларусь» (ул. Коммунистическая, район Сторожёвки). Некоторые намёки на Сторожёвку действительно есть в романе, но время действия в нём не совпадает с открытием бисквитного цеха весной 1929 г. Например, рассказывается о пуске трамвая (который состоялся осенью 1929 г.). Из текста следует, что «конфетную фабрику» начали строить в конце лета 1930 г. Итак, даже методом «от противного» можно установить, что зелменяне жили всё же в районе Аранской, на Ляховке.

Опубликовано 13.09.2017  21:29 

***

Водгук д-ра Юрася Гарбінскага з Польшчы на відэазапіс лекцыі: “Выдатна – канцэптуальна (“18”!), глыбока асэнсавана і капітальна прадстаўлена. Асабліва ўразіла “Зорачка” ў перакладзе Андрэя Хадановіча. Гэта нешта незвычайнае – містычная элегія Млечнага шляху. Мне гэты верш нагадвае адну з асабліва шчымлівых габрэйскіх калыханак з Лодзі” (атрымана 26.09.2017).