Tag Archives: евреи Витебска

К 135-ЛЕТИЮ МАРКА ШАГАЛА

От belisrael. Воспоминания Бориса Галанова мы публиковали 5 лет назад, но за это время много воды утекло, поэтому возвращаемся к ним и дополняем свежими новостями.

«У Шагала в голове ангел»

Б. Галанов

Марка Шагала я увидел в Третьяковке на открытии выставки его рисунков, переданных им в дар галерее. Это было летом семьдесят третьего, спустя полвека после его отъезда за границу. Приехал бы раньше. Давно мечтал. Но Министерство культуры не спешило пригласить. На Западе Шагала признали одним из самых великих художников ХХ века. У нас и с признанием не торопились. Упоминали вскользь, сквозь зубы, почти всегда негативно. Картин не показывали. Еще в 20-е годы упрятали в запасники.

Здесь и далее – шагаловские рисунки из книги И. Э. Ронча «Мир Марка Шагала» 1967 г. (на идише). Книгу прислал нам пинчанин Р. Циперштейн

Когда Париж посетила Фурцева с визитом, на спектакле в «Гранд-опера» ее посадили рядом с Шагалом. Фурцева равнодушно рассматривала плафон оперы, расписанный художником. Прекрасные воздушные музы кружились в веселом хороводе. Шагал сказал Фурцевой, что хотел бы побывать на родине. Министерша ответила строго, как провинившемуся школьнику: «Не надо было уезжать».

Господи, если бы не уехал, как бы сложилась жизнь? Разделил бы судьбу Михоэлса, Бабеля, Мейерхольда. Мир не узнал бы его полотен.

В конце концов Министерство культуры смилостивилось. Посоветовались где надо и с кем надо. Пригласили.

В ту пору Шагалу было восемьдесят шесть. Поверить в это было трудно. Моложавый, подтянутый. Ходит легко, стремительно. Собравшимся на выставке сказал короткую речь. Ее записал и сохранил известный искусствовед Александр Каменский: «Вы не видите на моих глазах слез, ибо, как ни странно, вдали я душевно жил с моей родиной и родиной моих предков».

Мы подошли к Шагалу, представились, попросили дать интервью для «Литературной газеты». Назавтра в гостинице «Россия» он беседовал с нашим корреспондентом Наумом Маром. «Один час с Марком Шагалом» – кажется, впервые в советской прессе громко, во всеуслышание, с симпатией к художнику было произнесено его имя.

Недавно я перечитал это интервью. Шагал делился своими впечатлениями. Побывал в Большом театре, в Кремле, ездил в Ленинград. В Русском музее любовался дорогими ему Врубелем, Борисовым-Мусатовым, Левитаном. В Эрмитаже первым делом бросился к «своим» Рембрандтам. На Мойке отыскал дом бывшей школы поощрения художников. На дверях табличка «Союз художников». «Спрашиваю пожилую консьержку: «Мадам, не здесь ли прежде была школа поощрения художников? – «Да, товарищ, кажется здесь». Обрадовался, как маленький. Уже и сам вижу: вот она, моя лестница, здравствуй! А направо, за углом, дверь в кабинет директора школы Николая Константиновича Рериха».

Сколько дорогих воспоминаний! Но главного не запланировали: художника из Витебска не пустили в родной Витебск. Ради свидания с ним он готов был отказаться от любого запланированного мероприятия и всех, вместе взятых. Более неуклюжего, бестактного поступка нельзя было придумать и все-таки придумали! К встрече с Витебском готовился давно, ждал ее, мечтал о ней: «Давно уже, мой любимый город, я тебя не видел, не разговаривал с твоими облаками, не опирался на твои заборы. Как грустный странник, я только нес все эти годы твое дыхание на своих картинах. Так беседовал с тобой и как во сне видел». И все-таки не довелось ни побеседовать, ни увидеть.

Он был ошеломлен, подавлен. Правда, в интервью сказал о своем огорчении вскользь, сославшись на свое здоровье: «Я решил отказаться от поездки в Витебск, потому что, как говорят, сильное волнение опасно для моего возраста».

Неправда. Ничего бы он так не решил. Чиновники решили за него. Из гуманных соображений? Да наплевать им было на его здоровье. Что эмоционально повлияет сильнее? Разрешение на поездку в Витебск или отказ? Искать старые витебские дворы и закоулки? Синагогу! Родительский дом. Сарай, на крыше которого дядя по ночам играл на скрипке? Где все это? Хватит ему впечатления от посещения Большого театра. Обойдется. На всякий случай дали понять, что Витебск вообще закрытый город. Иностранцев не пускают. Имеются военные объекты. Так что извините.

Прощаясь, Шагал подарил мне монографию о своем творчестве. На титульном листе написал: «Сен-Поль-де-Ванс. Будете во Франции, приезжайте. Сен-Поль открытый город для всех. Иностранцам к нам можно».

Я улыбнулся невеселой шутке Шагала и про себя подумал: дорогой Марк Захарович, до Сен-Поля мне добраться не легче, чем вам до Витебска.

Прошел год. Я был на Каннском фестивале. От Канна до Сен-Поля полсотни километров. Но надо доехать. Туда-обратно. Как бы дешево это ни стоило, моих фантастических суточных не хватит. Помог Володя.

В Канне я познакомился с владельцем маленького фотоателье «Пляж» Владимиром Абуковым, просто Володей, как он просил его величать. Выходец из России, он был влюблен в свою родную Евпаторию. «Канны ей в подметки не годятся. И не спорь, пожалуйста. Я согласен с Маяковским: «Очень жаль мне тех, которые не бывали в Евпатории». Voila». Было время, Володя считался в Канне фотообъективом № 1. Снимал всех кинозвезд. Но это время ушло. Теперь сидел в своей фотолаборатории за разноцветной занавеской из бамбуковых палочек, проявлял и печатал любительские снимки или подрабатывал на берегу, фотографируя девочек в бикини или пожилые семейные пары. О былой славе напоминала фотовитрина «Пляжа». Там блистали Софи Лорен, Джина Лоллобриджида, Клаудиа Кардинале. Я соблазнял Володю съездить на его «пежо» в Сен-Поль. Прибавишь к своей галерее портрет Шагала. Володя с сомнением качал головой. «Никто не узнает. Кому интересен старик? Позвал бы лучше в Сен-Тропец фотографировать Бриджит Бардо». Поехал по дружбе. Бескорыстно. Пообещав: «Ладно, сниму. Тебе не стыдно будет показать в Москве». Обещание сдержал, действительно прислал мне превосходный портрет Шагала с собственноручной подписью художника. «Как видишь, уговорами от меня многого можно добиться. Voila».

На развилке дорог, при въезде в город, мы увидели яркий щит: «Внимание. Ни шума, ни скорости. Зеленая зона Сен-Поля». Тихий, зеленый Сен-Поль с его узкими улочками и маленькой центральной площадью, откуда открывался вид на Приморские Альпы, с его увитыми диким виноградом домиками в точности походил на другие живописные городки, мимо которых мы проезжали. Художникам тут, должно быть, хорошо работалось. В разное время в этих местах жили Ренуар и Матисс, Леже и Пикассо.

Шагал встречает нас в просторном, светлом кабинете. Большое, чуть не в половину стены, окно выходит в сад. Солнце тепло и, кажется, по-особенному щедро освещает и этот белый дом под красной черепицей, и комнаты с ароматом цветов из сада, и причудливые шагаловские мозаики, и картины, картины…

Володя, неожиданно воодушевившись, начинает неутомимо щелкать фотоаппаратом, отбегает, приближается, присаживается на корточки, подняв аппарат высоко над головой.

– Вы сделаете меня сегодня знаменитым, – смеется Шагал.

Разговор заходит о поездке в Москву. Подробности еще свежи в памяти. Если невозможно рисовать карандашом, надо рисовать глазами, советовал Энгр. И, похоже, Шагал следовал этому совету. Он хочет приехать опять, специально. Написать несколько картин о родине, для родины.

– Может быть, их когда-нибудь выставят вместе с моими ранними работами. Ведь они почти все у вас.

Спрашиваю: помнит ли их Шагал?

– Еще бы! Помню лучше, чем вы можете себе представить. Помню свою каморку. В девятнадцатом писал там ночи напролет. Знаете, это все-таки было легче, чем лечь на матрас, присыпанный снегом. Впрочем, старался зря. К утру бедные мои листы желтели от сырости. Помню свои декорации для Еврейского театра. Помню, конечно, разные картины, те, что в России. Среди них несколько самых дорогих моему сердцу.

После паузы он задает вопрос, которого я ждал и опасался:

– Почему все-таки на моей родине не показывают моих картин? Почему о них не пишут? Нельзя? Не разрешают? Или не могут писать, потому что ничего невозможно увидеть?

Пока я собираюсь с духом, жена Шагала Валентина Григорьевна приходит мне на помощь:

– Марк, ну зачем ты портишь настроение хорошему человеку?

Но Шагал и не ждет ответа. Он высказал наболевшее, свою горечь и обиду. И сам перевел разговор:

– Господин Шагал, часто интересуются мои посетители, вы любите рисовать полеты? Да, люблю. Когда в хорошем настроении. Когда легко на душе, но часто я хочу улететь от преследующих меня ночных кошмаров. Выразить себя, свое состояние, свои полеты мне помогают не только люди – деревья, животные. Помогает женщина с охапкой сирени, помогает чистый белый цвет стволов березы, он кажется мне цветом счастливых. Во время войны я жил в Америке. Ехал с неохотой. Думал, что буду там делать?

Есть ли в Нью-Йорке трава, деревья? Его козы, которые играют на скрипке? Его голубые лошади и зеленые коровы, которые летают над Витебском и в Париже над Эйфелевой башней?

В соседней за кабинетом комнате висит автопортрет художника с ослом. Добрая и печальная морда занимает на полотне равноправное место с головой художника и даже чуточку теснит. Быть может, символизирует любовь художника к «малым сим». Старые мастера часто писали заказные портреты вельмож и автопортреты в обществе любимых охотничьих псов и породистых скакунов. Простой домашний скот разве не заслужил такой чести? В этом обществе он жил. Это детство художника.

Валентина Григорьевна говорит, что дед Шагала торговал скотом. Мальчик пропадал в его доме. С тех пор научился любить, жалеть и понимать животных. Вот на этом холсте, вероятно, изображен дед. Человек в картузе погоняет запряженную в телегу кобылу с раздутым брюхом. В ее чреве свернулся клубком еще не родившийся жеребенок. А в повозке задумчивая корова, которую дед везет на убой. Женщина, идущая за телегой с ягненком на плечах – в телеге ей уже места нет, – бабушка. С самых ранних лет знакомая сценка.

– Гены, – шутит Шагал. – Хотите отыскать гены? Не знаю, возможно, и так. Я плохой комментатор своих картин. Живопись не литература. Никогда заранее не могу придумать ни одного сюжета. Пикассо говорил: «У Шагала в голове ангел». Когда беру в руки кисть, просто немножечко мечтаю и немножечко вспоминаю. А критики мне потом объясняют, о чем я мечтал, что вспоминал. Свою родню? Свой Витебск? Он живет во мне восемьдесят лет. Скоро девяносто. И с этим ничего не поделаешь. В этом мое счастье и несчастье. Даже перспективу моих картин вижу из окон родительского дома на Второй Покровской улице. Так она тогда называлась. Теперь – товарища Дзержинского.

Над письменным столом Шагала большая картина в красноватых тонах. Панорама города, тоже, наверное, увиденная из окна на Второй Покровской улице. Теснятся бедные покосившиеся домишки. Человек в правом углу картины протягивает букет цветов своему городу. В левом – склоняется перед ним с любовью босоногий отрок. В руке палитра и кисть. А третья фигура, в глубине картины, с золотистым ореолом вокруг головы, как бы вдохновляет и благословляет художника. Сказочное шагаловское соединение фольклора с реальностью, фантастики и действительности.

Шагал говорит:

– Иногда молодые художники приносят мне свои работы. Они думают, я обрадуюсь, найдя в их картинах сходство с моими. Но это не так. Что толку в слепом подражании? Можно очень ловко скопировать внешние приемы, перенять их, не больше. У каждого художника есть свое, самое заветное, им одним пережитое, неповторимое. А кто, скажите, сможет повторить неповторимое, душу творчества, то, что не видел, не пережил, не знал? Кто за меня передаст самое «мое», все, что могу передать я? Ведь у меня свои краски, свой состав крови, унаследованный от матери, и незачем пытаться воссоздать все это химически, искусственным путем.

Шагал выходит со мной на веранду. По небу неспешно плывут перламутровые облака. А может быть, вовсе не облака, а шагаловские козы и овцы. Вокруг тишина: «Излюбленная, любезная сердцу». Такая, о которой поэт написал: «Царей и царств земных отрада – излюбленная тишина». Зеленая лужайка перед домом окаймлена густым лесопарком. Белеют стволы берез. Теперь я знаю, белый цвет березы – любимый цвет художника. На краю лужайки в тени каштана стоит причудливой формы белый камень. Шагал расписал его и украсил мозаикой. Мальчонка-пастушок или, может быть, какой-нибудь мелкий сельский божок, присев на корточки, свистит в дудочку. Это – дар Шагала Валентине Григорьевне, Ваве. Доброе ей напутствие в день рождения.

– Все, что я знаю, – говорит Шагал, – художник для того, чтобы успешно работать, должен любить. Я люблю людей и природу, люблю родину, которая почему-то меня не принимает. Люблю свою жену. Если каждый день смотришь в ее глаза, у тебя все будет хорошо.

Когда мы усаживались в машину, Шагал вдруг полюбопытствовал:

– Зачем вам понадобились мои фотографии? Собираетесь опубликовать интервью? У вас его не напечатают.

– Но предыдущее напечатали…

– Не знаю, не знаю! Тогда я был гостем Москвы. Проявили внимание. Об этикете позаботились.

…Интервью напечатали. Номер «Литературной газеты» я послал в Сен-Поль. От Шагала пришла открытка с видом – музей библейских рисунков Шагала, торжественно открывшийся в Ницце. «Я был так рад получить «Литературную газету» с теплым словом обо мне, – писал Шагал. – Спасибо вам и редакции. Может быть, еще увидимся». Он действительно был рад. Когда я вторично побывал в Сен-Поле, Шагал с надеждой говорил, что, может быть, наконец извлекут из запасников его картины и покажут. Очень дорожил знаками внимания родины, которые были так малы и редки. Всемирно признанный и прославленный, болезненно переживал молчание и забвение дома. С обидой сказал, что приезжавший сюда недавно известный советский писатель подарил ему свой роман во французском переводе: «Неужели подумал, что я мог забыть родной язык и не сумею прочитать книгу по-русски?»

Шагал умер в возрасте девяноста восьми лет. Писал до последних дней. «Что поделаешь, – говорил он мне, шутливо вздыхая, – это мой недостаток. Вот и жена жалуется: Шагал – странный тип. Каждое утро в мастерскую. А мне просто хочется, пока есть силы, еще немножко прибавить к тому, что есть».

Столетие со дня рождения мастера торжественно отмечали в Европе и за океаном. На этот раз и мы не отстали. Статьи, заметки, ретроспективная выставка в Пушкинском музее. Но сколько усилий понадобилось в свое время, чтобы протолкнуть в «Литературную газету» статью о Шагале! Я не стал посвящать Шагала в тайны ее прохождения. Он радовался публикации, счел ее многообещающей. Но тогдашнему заместителю главного редактора газеты В. А. Сырокомскому пришлось обзвонить полдесятка «вертушек», прежде чем он добился разрешения на «штучную» публикацию Шагала. Путь еще предстоял долгий.

Источник: Галанов Борис Ефимович. Записки на краю стола. Москва: Возвращение, 1996.

Выставка Марка Шагала в Варшаве

Начало: 30.04.2022 (10:00) Окончание: 24.07.2022 (19:00)

Национальный музей Польши (Варшава, Aleje Jerozolimskie 3)

Цена: 20 злотых

До 24 июля в Варшаве можно увидеть произведения Марка Шагала. В Национальном музее экспонируется недавно приобретенная коллекция из 14 его произведений.

Представленные работы были созданы в Западной Европе в 1960-1970-е годы, и цвета его произведений этого периода яркие и сочные. В некоторых приобретенных произведениях показаны сцены из Ветхого Завета, своеобразно, индивидуально интерпретированные, в других — влюбленные пары, букеты цветов и животные. Есть также отсылки к детству. изображенная действительность раскрывается на двух уровнях: реальном и фантастическом.

Празднование дня рождения Марка Шагала в Минске

Начало: 07.07.2022 (11:00) Окончание: 07.07.2022 (20:00)
Национальный центр современных искусств (Минск, ул. Некрасова, 3 и пр-т Независимости, 47)

Цена: от 7 рублей

7 июля Национальный центр современных искусств празднует день рождения Марка Шагала и приглашает присоединиться.

Вас ждут:

Мастер-класс «Живописные фантазии» (6+).

Мастер-класс «Что увидели мои глаза…» (12+).

Экскурсия по выставке «Марк Шагал: искусство видеть мир сердцем».

Кураторская экскурсия Надежды Хмыль по выставке «Навык счастья».

Просмотр и обсуждение мультфильма «Марк Шагал. Начало» (режиссёр Елена Петкевич).

Открытая экскурсия «Библия Марка Шагала. Обращение основателя авангарда».

Artist-talk с художником, участником выставки «Шагал. La Bible» Михаилом Дайлидовым.

Смотрите программу целиком по ссылке и регистрируйтесь на мероприятия!

Записаться можно также по телефону: +375 (17) 235-03-31. Цена билетов на выставку «Марк Шагал: искусство видеть мир сердцем» — 7 рублей, на выставку «Марк Шагал. La Bible» — 12 руб.

Опубликовано 06.07.2022  08:56

Как Меерсон оказался в Суксуне

О судьбе бывшего директора Витебской очковой фабрики пишет россиянка Наталья Токарева

Вид Суксуна с горы на пруд и завод.1930-е годы

Много разных загадок пришлось мне разгадать, изучая историю нашего края и не только, многие судьбы людей исследовать. И вот недавно заполнено ещё одно «белое пятно» в жизни нашего уральского посёлка Суксун и города Витебска. Речь о судьбе директора Витебской очковой фабрики Меерсона Ильи Абрамовича (или Эли-Абрама Хаимовича), который в годы Великой Отечественной войны эвакуировал на Урал предприятие и людей.

Очковая фабрика эвакуировалась в Суксун в июле 1941 года и разместилась на находившемся тогда в Суксуне механическом заводе, который изготовлял медицинское оборудование. Итак, 6 и 8 августа приехавшие рабочие и служащие Витебской фабрики уже были устроены на завод, ставший в те годы военным заводом №17, где изготовлялись защитные очки «ЗП1 PATRIOT» для летчиков и танкистов.

О тех днях и событиях уже было сказано и написано немало, в 2011 году даже была издана книга «Есть горы, которые вижу во сне…». Автором её является Б. А. Кортин, уральский публицист и журналист, внук и сын семейства Шульманов, которые тоже были эвакуированы в Суксун из Витебска. Работа над книгой велась совместно с Суксунским музеем; немало было собрано фотографий, документов и воспоминаний ещё живших в то время очевидцев. Но не было информации о главном действующем лице – директоре фабрики, а затем нашего военного завода № 17 Меерсоне Илье Абрамовиче. Даже его хорошей фотографии не было! Только воспоминания свидетельствовали о том, что это был человек ответственный и уважаемый в народе. Когда после войны местных мальчишек спрашивали, а кем они хотели бы быть в жизни, некоторые отвечали: «Хочу быть как Меерсон!».

Уже позже, в 2016 году, благодаря Пермскому архиву социально-политической истории (ГАСПИ), где был найден личный листок Меерсона по учёту кадров, перед нами предстала история его довоенной жизни. Разумеется, Илья Меерсон был членом коммунистической партии. Скудные записи его автобиографии поведали, что Витебск – его родина, здесь прошло его детство. Семья Меерсонов была большой – 10 человек, включая родителей.

Илья Абрамович родился в 1907 году. Звали его первоначально Эля-Абрам Хаимович. Имя и отчество он поменял уже в Суксуне, чтобы проще было его подчиненным обращаться к нему.

Отец Эли занимался мелкой торговлей, считался представителем мещанского сословия. В феврале 1917 года во время погрома у Эли Меерсона в Витебске погибли отец, мать и двое малолетних братьев. Эля и остальные дети воспитывались у родственников.

Трудовую деятельность Меерсон начал с 13 лет. В 1920 году поступил работать в качестве ученика слесаря на ремонтно-машиностроительный завод «Коминтерн» в Витебске. Здесь он проработал 12 лет. В 1920 году Эля-Абрам Хаимович был ещё учеником слесаря, а через 4 года он уже слесарь-механик. Затем работает начальником слесарного и токарного цехов, одновременно занимая должность заместителя директора завода.

В 1928 году Меерсон женился, вскоре родилась дочь Роза. В 1930 году вступил в партию.

В 1932 году решением Витебского горкома КПБ(б) Меерсон был переведен на Витебскую очковую фабрику: работал главным механиком фабрики, главным инженером, заместителем директора. С 1936 по 1941 годы Эля-Абрам Хаимович Меерсон уже директор фабрики. Работая, Меерсон постоянно учился: в Витебске в вечернем рабочем политехникуме без отрыва от производства, затем заочно в Московском машиностроительном институте.

А тут – война. Эвакуация предприятий из Витебска началась 2 июля 1941 года. За 6 дней из города вывезли 34 крупных промышленных предприятий и сырье.

Осень 1941г. Сотрудники Витебской очковой фабрики и Суксунского завода

Коллектив работниц Суксунсокго военного завода № 17 с директором И. Меерсонои и инженером  А. Гаубергом. (ЭТО НЕ ДЕТИ ИЗ ШКОЛЫ!! ЭТО РАБОТНИЦЫ-Подростки)

Путь из Витебска до Суксуна был нелегким, но очковое предприятие благополучно эвакуировалось и продолжило «витебское дело» в Суксуне. До 1946 года Меерсоны жили и работали здесь.

К сожалению, я долгие годы не могла узнать, куда после 1946 года уехала семья директора и он сам. Потом кто-то рассказал, что он уехал в Свердловск, но и там найти его родственников было невозможно. Прошло много лет, прежде чем я прочитала интересную статью в Интернете, которая подсказала, что следы Ильи Абрамовича нужно искать в городе Могилёве.

Могила И.А. Меерсона в Могилеве

И вот год назад благодаря сайту «Мицват эмет» мне удалось найти могилу Меерсона на еврейском кладбище города Могилёва! Ошибки быть не могло – на надгробии был выгравирован его портрет, и даты рождения совпадали. Теперь я была уверена на сто процентов, что последний дом этого выдающегося человека был в Могилёве!

Я знала, что у него были дети, жена. Но судьба их оставалась для меня неизвестной. А в каком направлении искать – это тоже был большой вопрос. Где проживают потомки Меерсона? Надо отметить, что, по моим наблюдениям, былое мало кого интересует. У предприятий часто меняется руководство и названия, документы не всегда сдают в архивы. Если делать официальный запрос – это надо ещё подумать, куда и кому?

На все мои запросы предполагаемое предприятие, где после войны работал Меерсон, никак не отреагировало. Да и пережившая страшную войну Беларусь лишилась многих документов и архивов. Порою из Витебска ко мне обращаются те, кто занимается историей города и эвакуации своих предприятий. Никому пока не удалось обнаружить ни одной довоенной фотографии очковой фабрики. Свидетели, которые могли бы рассказать, как это было, умерли.

Юрий Якубович

В начале июня этого года случилось непредвиденное, но ожидаемое событие. Я искала потомков Меерсона в Беларуси, а они, живущие в дальнем зарубежье, нашли меня сами, благодаря моим публикациям на блоге нашего Суксунского музея. Внук Ильи Абрамовича – Юрий Якубович – искал какую-то информацию в Интернете, случайно нашёл наш блог и увидел публикацию про своего деда. Он написал мне письмо, и мы стали общаться. Оказалось, что потомки директора Меерсона живы и проживают в разных местах земного шара (некоторые из них – в Беларуси).

Сам Юрий, которому сейчас немного за 50, проживает в Канаде. От него я узнала, что дочь Ильи Абрамовича Роза живёт в Израиле вместе с мужем. Ей уже 85 лет и она помнит события тех военных лет, помнит и уральский посёлок Суксун, где ей довелось прожить несколько лет.

Роза Меерсон в Витебске                                         Подруги Шура Панфилова и Роза Меерсон

Со временем многое забылось, но по наводящим вопросам сына она постепенно восстанавливает в памяти события своей детской жизни в Суксуне. Наши старожилы тоже ещё помнят Розу Меерсон, так как с ней учились в школе или дружили. Так, у Шуры Катыревой (Панфиловой) даже сохранились снимки военной поры, где они с Розой сфотографировались на память. Сейчас мы восстанавливаем картину тех тревожных дней согласно воспоминаниям семьи Меерсона и документам, которые хранил Илья Абрамович.

Юрий любезно предоставил нашему музею уникальные фотографии и документы – в частности, квитанции о приёме груза в момент эвакуации. Известно, что людской состав и оборудование фабрики, загруженное в вагоны и на платформы в июле 1941 года, первоначально везли в Вологду. Лишь в Вологде поменяли пункт назначения, им стал город Кунгур, а из Кунгура всех и всё привезли в Суксун. Эти уникальные квитанции 1941 года дают нам возможность понять ход событий, узнав, в какие дни проходила отправка грузов Витебской фабрики.

Со слов очевидцев Соломона Арша и Юрия Мороза знаем, что эшелон с людским составом выехал из Витебска 6 июля. Людей эвакуировали первыми. А согласно квитанциям, которые так бережно до конца своих дней хранил Меерсон, становится понятно, что эшелон был сформирован даже на два дня раньше: 4 июля. Этим числом из Витебска были отправлены первые вагоны с грузом Витебской фабрики. Согласно этим квитанциям, с 4-го по 9-е июля вагоны с оборудованием и материальными ценностями отправлялись каждый день. Ряд последних грузов с фабрики был отправлен 9-го июля. В тот день немцы уже бомбили мост через Двину. Вероятно, отправка вагонов происходила ранним утром.

Сам директор фабрики Меерсон уехал из Витебска уже после того, как были отправлены все вагоны и платформы. Выехал 9 июля 1941 года на грузовике, за рулем которого была женщина. Ещё 6 июля он издал приказ по Витебской очковой фабрике, где всю ответственность за эвакуацию возложил на своего заместителя Аксельрода. Отправляя людей и оборудование фабрики, Меерсон написал такой приказ от 6 июля 1941 года:

«1. Моему заместителю т. Аксельроду предлагаю выехать со всем наличием загруженного материала, оборудования и специалистов по направлению в г. Вологда, согласно эвакоплана.

  1. По прибытию в гор. Вологду через соответствующие местные советские и партийные организации, а также воинские, немедленно приступить к организации производства защитных очков и очковой оправы.
  2. Предупреждаю тов. Аксельрода, что он несет полную ответственность по закону военного времени за целость и сохранность всего эвакуированного имущества и людского состава. Помощником тов. Аксельрода назначаю начальника технического отдела фабрики тов. Арша М.И.

Директор фабрики Меерзон».

Так первоначально писал директор свою фамилию, через букву «з». Как он стал Меерсоном – это уже другая история. А точнее, бюрократическая ошибка в написании фамилии вызвала позднее проблемы с документами у всей его родни!

То, что Меерсон ехал на машине, а не со всей фабрикой в отправленном эшелоне, говорит и сохранившийся документ от 13 июля 1941 года, в котором начальник военного гарнизона города Ржева разрешает директору игольной фабрики Шапиро и очковой фабрики Меерсону с группой специалистов на грузовике проезд через Ржев. На каком этапе пути Меерсон воссоединился с фабрикой, сказать сейчас сложно.

Шофер Зинаида Ткачева, которая с Меерсоном уезжали последими за эшелоном из Витебска

Удалось установить фамилию женщины, которая вывозила на грузовике из Витебска Меерсона и всю документацию фабрики. Это Зинаида Ткачёва, которая впоследствии работала шофёром Суксунского военного завода № 17. После войны она жила в Суксуне, где и похоронена. Зинаида Ткачева рассказывала своим детям Лизе и Свете, как они с Меерсоном уезжали из города, который вот-вот должны были занять немцы. В пути машина Зины попала под бомбежку. Долгое время её родные считали, что Зина погибла. Лишь только после войны она нашла свою мать.

Семьи Меерсон и Боярер

В Суксуне семья Меерсона, состоящая из дочери Розы, сына Бориса, жены Ревеки Марковны, сестры Ревеки Анны с мужем Израилем Боярером, проживала в доме по ул. Колхозная, 9. Нумерация дома до сих пор осталась прежней. Это были две большие комнаты и кухня с русской печью. Дом находился в 50 метрах от завода. Вторую половину дома занимали другие жители. Вскоре Израиль Меерович Боярер был призван на фронт и умер от ран в марте 1944 года, похоронен в Эстонии. Его фамилия входит в «Мартиролог евреев Витебска. Книга памяти». В книге собраны фамилии евреев Витебска, погибших на фронтах Великой Отечественной войны; замученных немецко-фашистскими захватчиками и их пособниками в гетто Витебска и других городов; ставших жертвами политических репрессий; умерших, начиная с 1940 года, и похороненных как в Витебске, так и за его пределами.

«Мартиролог евреев Витебска» вышел в 2015 году под редакцией Аркадия Подлипского, Аркадия Шульмана. Фамилия фронтовика Боярера также выгравирована на плите Суксунского мемориала погибшим в годы Великой Отечественной войны. Как и многие другие фамилии жителей города Витебска, ушедших на фронт из Суксуна и погибших в боях за Родину.

Меерсон на праздничном митинге

У некоторых витебских специалистов была «бронь» и на фронт они не уходили, но в тылу было не легче. Завод работал круглосуточно, и всем этим старым и новым хозяйством управлял Меерсон, назначенный в ноябре 1941 года директором Суксунского завода. Самые тяжёлые годы выпали именно на его долю.

Суксунский завод, цех №10, послевоенное время

Современные руководители Суксунского ОМЗ А.В. Колчанов и И.А. Колчанов с сотрудниками на выставке

В 1946 году Меерсоны уехали из Суксуна в Свердловск, а затем и на родину. Благодаря приезду Витебской очковой фабрики, наш завод превратился в крупное предприятие, известное в Советском Союзе. Оно было известно и за рубежом. Сейчас это оптико-механический завод, выпускающий средства индивидуальной защиты населения, в том числе и очки. Предприятием управляют Александр и Иван Колчановы. В настоящее время на ОМЗ трудится более 800 человек. Строятся новые цеха, возникают новые производства. К примеру, года три тому назад на ОМЗ была открыта швейная фабрика по пошиву защитной металлизированной одежды для металлургов. Завод давно уже наладил контакты с ближним и дальним зарубежьем, в том числе и с Беларусью. Предприятие растёт и развивается.

Ну, а поиск информации по теме я продолжаю и думаю, что в ближайшее время нас ждут новые открытия.

Научный сотрудник Суксунского музея

Наталья ТОКАРЕВА

Опубликовано 01.11.2019  18:23

А. Дубінін у віцебскім музеі (ч.2)

Музей гісторыі Віцебскай народнай мастацкай вучэльні

(Віцебск, вул. Марка Шагала, 5а)

Піша мастак Андрэй Дубінін. Пачатак агляду – тут

Назаву ўсе няпэўныя з майго пункту гледжання рашэнні.

Мы ведаем, што Казімір Малевіч менаваў “Чорны квадрат” “живым царственным младенцем”, што ў самім назове групы падкрэслена навізна падзеі – “Утвердители нового искусства”. Ці не было б дасціпней пакласці альманах з выявамі “жывога царственнага немаўляці” ў супрэматычную калыску накшталт той, што спраектаваў у Баўхаўзе Петэр Келер (Peter Keler)? Ды яшчэ захінуўшы пялюшкамі; хай бы глядач апрадмеціў метафару і пагартаў-патрымаў на руках тое міфічнае немаўля… Сённяшняя вітрына больш падыходзіць да захавання ўрны з прахам.

Памылка плафона ў тым, што цяпер гэта плафон існуючай архітэктурнай прасторы, утылітарнае прыкладное аздабленне пакоя з элементамі мадэрну. Супрэматызм жа існуе ў сваёй, аўтаномнай прасторы, і як мінімум патрэбна было зрабіць плашчызну падвеснага сафіта, які нахілены па двух восях, каб ён абсалютна не супадаў, не суадносіўся з існуючай геаметрыяй. Гэта была б аўтаномная самадастатковая прастора для чырвонага квадрата, што існуе незалежна ад бачнай геаметрыі. Гэта былі б зрокавыя ўвасабленні ідэй новай эстэтыкі.

Можна было б падумаць пра падлогу ў выглядзе сектара сферы – такі сферычны сегмент, атрыманы шляхам перасячэння падлогі пакоя з уяўнай планітай-сферай. Тады наведвальніку проста фізічна прыйдзецца пабыць “інша-планіцянінам”, караскаючыся па крывізне кулі супрэматычнай планіты.

Вернемся да калыскі з “чорным квадратам” – або “ЧК”, як празвалі яго дасціпныя мастацтвазнаўцы. Гэтае скарачэнне нагадвае жудасную “Чрезвычайную Комиссию”, што вяла “чырвоны тэрор у адказ на белы тэрор”. Такое стылістычнае супадзенне практыкі органаў “ЧК” з рыторыкай супрэматыстаў не выпадковае – гэта абсалютна гамагенныя з’явы. І я прапанаваў бы зрабіць такі “літаратурна-мастацкі” мантаж – у люльку з выявай карціны “Чорны квадрат” К. Малевіча пакласці чорную скуранку супрацоўніка “ЧК”, замкнуўшы вольны палёт супрэматызму, праявіўшы яго канчатковыя памкненні. Якраз з чорных квадратаў, па лекалах, распрацаваных авангардыстамі, і былі пашыты “Чёрные кожанки” (нават тое, што яны былі ад пачатку пашытыя для авіятараў Першай сусветнай, толькі яднае ўсё вышэйсказанае).

У гэтым плане і супрэматысты, і лефаўцы, і канструктывісты выявіліся сапраўднымі носьбітамі бальшавіцкага стылю. Сацыялізм у СССР і быў рэалізацыяй мары авангарда: жыццёўладкаванне, арганізаванае па законах новай эстэтыкі, гэта значыць татальная арганізацыя матэрыялу, і далёка не ў апошнюю чаргу – “чалавечага матэрыялу”, людзей (якія ўпорліва не хацелі “татальна арганізоўвацца”), татальнае панаванне стылю. Звернем увагу на гідкі неалагізм эпохі – “чалавечы матэрыял”, яскравае расчалавечванне чалавека, дэгуманізацыя паняцця.

У мастацтве няма неарганізаванага матэрыялу, заяўляў Віктар Шклоўскі. Але гэткі падыход акурат уласцівы любому таталітарызму. На прыкладзе канструктывіста, заснавальніка эстэтыкі “ЛЕФа” Аляксандра Родчанкі мы можам назіраць перамешванне эстэтыкі і жыццёвай практыкі творцы. “Беспрадметнасць у жывапісе вас дзівіць цяпер таму, што жывапіс апярэдзіў жыццё, ён не адарваны ад жыцця, як думаюць. Ён толькі прадбачыць будучыню. Усе вы будзеце так існаваць, як існуюць цяпер гэтыя беспрадметныя формы, тон, вага і кампазіцыя”. У мастака Родчанкі гэта называлася “Вопыты для будучыні”. Гэтай бліжэйшай будучыняй стала эпоха сталінізму, у якой чалавек сапраўды ператварыўся ў беспрадметную форму, дзе грамадства набыло адзіную вагу і тон, адзіны змест, і дзе “галоўны мастак” [Сталін] выкарыстаў у сваёй творчасці не пэндзлі і фарбы, не кінакамеру і фотастужку, але чалавека і грамадства для сваіх канструкцый будучыні. Як у Маякоўскага: “Улицы – наши кисти, площади – наши палитры”… Адпаведна людзі – усяго толькі рысачкі, штрыхі, супрэматычныя першаэлементы.

Вось што піша Родчанка ў прафесійным часопісе “Савецкае фота” пра “перабудову мастака” – на прыкладзе “перавыхавання” забойцаў і “ворагаў народа” на будоўлі Беламорканала: “Мяне ўзрушыла тая чуласць і мудрасць, з якой ажыццяўлялася перавыхаванне людзей. Там умелі знаходзіць індывідуальны падыход да кожнага. У нас [фатографаў] гэтых чулых адносін да творчага работніка яшчэ не было тады…

На фота Родчанкі “чалавечы матэрыял”, арганізаваны па законах супрэматызму.

***

Зараз нас чакае наступны зал – арганізаваны ў выглядзе пляца пры дапамозе плаката “Клином красным бей белых” Эля Лісіцкага. Ён выкананы ў тэхніцы мазаікі на падлозе. На сцяне – роставы фотаздымак 1922 года ўдзельнікаў групы УНАВІС.

На фота – УНАВІС у чэрвені 1922 г., Віцебск (справа прысуседзіўся аўтар артыкула).

Падымаемся на другі паверх, трапляем у першы пакой. Тут жыў і працаваў у час знаходжання ў Віцебску Марк Шагал. Трэба адзначыць – паўсюль вас апякаюць ветлівыя наглядчыцы, добра інфармаваныя аб усіх дэталях экспазіцыі і абставінах тагачаснага жыцця. Яны вам распавядуць, што аздабленне пакоя адноўлена паводле рэшткаў захаваных шпалераў і паркета. Таксама гледача ўразіць “чароўнае” люстэрка-экран, на якім паступова праяўляюцца радкі верша, напісанага Шагалам, яго карціны і партрэт.

Гэта вельмі кранальна, пакуль не пачынаеш прыгадваць, як ён пісаў пра сябе: “Бачыш дрэва і думаеш: а наша дрэва іншае, неба іншае, усё не тое, і з гадамі ўсё больш і больш адчуваеш, што сам ты “дрэва”, якому патрэбная свая зямля, свой дождж, сваё паветра…” (1936 г.). “Глеба, якая наталяла карані майго мастацтва, – гэта горад Віцебск, але маладому жывапісцу патрэбен быў Парыж, як дрэву патрэбна вада, каб яно не засохла” (1950 г.). “Як дрэва з Радзімы, вырванае з карэннем, я быццам вісеў у паветры. Але ўсё ж такі жыў і рос” (1973 г.). Як адзначыў Валянцін Акудовіч у выдатным эсэ “Марк Шагал”: “у Шагале гэтае “дрэва” зусім не нейкае там дрэва-абстракцыя, а жывое дрэва з рэальнага ландшафту, як у сантыментах кожнага беларуса на чужыне”.

Дрэва-Шагал, два дрэвы – Бэла і Марк, сплеценыя галінкамі і пераплеценыя каранямі, лунаючыя ў паветры, пад столяй, нахіленыя (у бок акна) – як на той знакамітай карціне “Закаханыя над Віцебскам”. Гэта з Шагала і пра Шагала…

“Прысвячэнне Шагалу”, эскіз, 2019 г. А. Дубінін

Наступны пакой займаў разам з сям’ёй калега-антаганіст Шагала, Казімір Малевіч.

“Супрэматычная” столя пакоя, і ўжо звыкла “па-дарагому” – тач-скрын на рабочым стале (стол не Малевічаў; наогул, аўтэнтычных рэчаў няма). Зразумелае памкненне – адсутнасць хоць якіх твораў ці рэчаў, што належалі творцам УНАВІСа, вымагае шукаць нейкай замены праз паказ дарагіх тэхналагічных фокусаў.

На мой погляд, вельмі проста надаць чалавечай цеплыні “квадратнаму” вобразу стваральніка супрэматызму. Вось гэты флакон адэкалону “Паўночны” распрацаваў Казімір Малевіч у 1908 г., і, мяркую, зусім не цяжка знайсці такі флакон ды паставіць яго на стале побач з “чароўнай” тач-скрынкай (адэкалон выпускаўся з 1911 г. да пачатку 1990-х гадоў):

Злева флакон, выпушчаны ў 1930 г. Справа флакон 1990 г.

Упакоўка адэкалону “Паўночны” (“Северный”) была выканана з белага матавага шкла. Флакон выглядаў як глыба айсберга, корак-верхавіну якога вянчала фігурка белага мядзведзя – ручка. Вышыня флакона – 19,5 сантыметраў. Адэкалон “Паўночны” быў вельмі папулярны, і выгляд флакона ў 1910–1990-х гг. практычна не мяняўся: у дарэвалюцыйны перыяд грані айсберга на флаконе былі ўвагнутыя, а затым іх зрабілі выпуклымі. Мы толькі можам пасміхацца, прыгадваючы, з якім выразам твару Казімір Севярынавіч Малевіч праектаваў флакон адэкалону “Северный”, вухам мастака адчуваючы сугучнасць свайму прозвішчу па бацьку.

Наступны пакой – з дзвюх няроўных частак. Першая – невялічкі клас для лекцый і заняткаў, які дзейнічае.

Другая частка – пакой-майстэрня Эля Лісіцкага, з яго фотаздымкам у рост і рэпрадукцыямі работ на сценах.

У наступным пакоі мясцілася скульптурная майстэрня Давіда Якерсона. Цяпер на сцяне – калектыўны здымак навучэнцаў майстэрні з Д. Якерсонам:

Студзень 1920 г. Стаіць Д. Якерсон, у першым радзе злева направа: Ф. Рабкіна, І. Байцін, Л. Юдзін, у другім радзе А. Кабішчар, Х. Зэльдзін, Хабас.

Рэканструкцыі твораў скульптурнай майстэрні, і самае жывое месца майстэрні – шэрая магнітная дошка з магнітнымі канструктыўнымі элементамі, забаўка для дзяцей – тут яны могуць таксама далучыцца да канструявання сваіх ідэй. Наглядчыца ветліва прадэманстравала нам на сваім смартфоне прыклады фігур, створаных дзецьмі. Фігуры былі вельмі ўдалыя, і я дагэтуль шкадую, што не папрасіў падзяліцца.

Апошні зал – хутчэй майстэрня-офіс, дзе працуюць з дарослымі (на стале і ў вітрынах можна ўбачыць іх творы):

Па сходах з каванай агароджай яшчэ “банкірскіх” часоў мы вяртаемся да пачатку экспазіцыі.

Ёсць магчымасць наведаць зменную экспазіцыю сучасных мастакоў у выставачным зале:

***

Вярнуўшыся да ўваходу з сувенірнымі вітрынамі, хацеў бы пераасэнсаваць і падсумаваць свае ўражанні.

Тое, што пакуль пануе ў нас у дачыненні да авангарда ўвогуле, я б акрэсліў як інфантыльна-камерцыйны рамантызм. Тэмай усяго сусветнага авангарда было мастацтва як мадэль сацыяльнай арганізацыі, эстэтычнае абгрунтаванне таталітарызму, які, аднак, яшчэ не быў усвядомлены як таталітарызм. Савецкія дваццатыя гады – культурна-міфалагічная эмблема. Гэта быў абсалютна ўтапічны праект па стварэнні такой мадэлі быцця, якая была б цалкам рацыяналізаванай, тэхнічна выверанай, прадказальнай. Прасцей кажучы, спроба стварыць з чалавека і грамадства машыну. Гэтым і займаліся з аднаго боку – мастакі-авангардысты, з другога – раннія бальшавікі. Барыс Парамонаў: “І мы ні ў якім разе не павінны забываць, што… касмічныя, анталагічныя ўтопіі сапраўды валодалі свядомасцю тагачасных людзей, у тым ліку найталенавіцейшых з іх, накшталт Шклоўскага з Маякоўскім, што рэвалюцыя сапраўды праецыравала падобны настрой думак”. На мой погляд, гэтая тэма павінна артыкулявацца музеем на сённяшнім узроўні разумення, сур’ёзна і па-даросламу. За авангардныя ілюзіі і досвед заплачана крывавая цана таталітарызмаў ХХ стагоддзя. Аднак сённяшняя беларуская кампліментарна-сямейная крытыка і мастацтвазнаўства не напрацавалі адпаведнага паняццёвага ды ідэалагічнага інструментарыя.

Калі ўжо і прадаваць “супрэматычныя” сувеніры, дык падкрэсліваючы небяспечнасць або ідэалагічную амбівалентнасць некаторых праяў авангарда ХХ стагоддзя… Напрыклад, чорны квадрат і іншыя супрэматычныя творы можна клеіць на пачкі з запалкамі. Запалкі дзецям – не забаўка: “Не жартуйце з агнём і супрэматызмам”.

Андрэй Дубінін, 08.09.2019

Мінск–Віцебск

Апублiкавана 10.09.2019  00:22

А. Дубінін. Падарожжа ў музей

Музей гісторыі Віцебскай народнай мастацкай вучэльні

(Віцебск, вул. Марка Шагала, 5а)

Круты адхон вуліцы, што пачынаецца ад вуліцы Леніна, імкліва вядзе ўніз, леваруч пралятае прыгожы, зграбны будынак – былы дом банкіра Вішняка, і амаль адразу вуліца ўпіраецца ў папярэчную вуліцу Калініна, за ёй – як перасячэш невялічкі парк, трапляеш на стромкі бераг Дзвіны.

Звернемся да будынка музея гісторыі вучэльні. Сёлета яму было 106 год. Пабудаваны быў у модным на пачатак ХХ стагоддзя стылі мадэрн банкірам Ізраілем Вішняком, у ім было паравае ацяпленне, ванны пакой, ватэрклазет і лазня.

Кароткая перадгісторыя стварэння мастацкай вучэльні, якая таксама тлумачыць назоў вуліцы: “Хаця Шагал не быў чалавекам, так бы мовіць, “практычным”, але, калі справа заходзіла аб вучэльні, ён выяўляў немалы арганізацыйны талент: у параўнальна кароткі тэрмін дабіўся ад уладаў Віцебска перадачы добрага будынку… Менавіта Шагалу належыць заслуга прыцягнення ў вучэльню для выкладання… выдатных мастакоў, скульптараў, гісторыкаў мастацтва” (Майсей Лерман, архітэктар, былы навучэнец Віцебскай мастацкай школы).

14 верасня 1918 г. М. Шагал быў прызначаны ўпаўнаважаным па справах мастацтва Віцебскай губерні: “Тав. Шагал(у) прадастаўляецца права арганізацыі мастацкіх школ, музеяў, выстаў, лекцый і дакладаў па мастацтву і ўсіх іншых мастацкіх спраў у межах г. Віцебска і ўсёй Віцебскай губерні”.

І, нарэшце, словы самога Шагала (з ліста да П. Эцінгера ад 2 красавіка 1920 г.): “Ідэя стварэння Маст. Вучэл. прыйшла мне ў голаў пасля прыезду з-за мяжы, у час працы над “Віцебскай серыяй” эцюдаў. У Віцебску… мастацкія таленты дзесьці драмалі. Адарваўшыся ад палітры, я памчаўся ў Піцер, Маскву, і Вучэльня ўзведзена напрыканцы 1918 г. У яе сценах каля 500 юнакоў і дзяўчат розных класаў, розных талентаў і ўжо… розных “кірункаў””.

Зойдзем у музей: на панараме былога Віцебску кружочкам пазначаны будынак банкіра Вішняка, перададзены народнай мастацкай вучэльні:

У вестыбюлі, пад скляпеннямі другога паверха, сённяшнія нашчадкі адраджаюць дух ужо не столькі супрэматыстаў, колькі банкіра Вішняка – “манетызуюць” мастацкую творчасць футурыстаў, забыўшыся на тое, што “грошы – зброя Антанты”.

У першым зале музея – экспазіцыя тагачаснай фактуры, стылізаваная пад афішную тумбу, побач – калектыўны здымак мастакоў школы Юдаля Пэна з самім майстрам:

У тым жа зале насупраць – найноўшыя тач-скрыны, дзе дотыкам можна вывесці падрабязную візуалізацыю таго, што зацікавіла:

Такі непасрэдны дотык да музея (які ў прынцыпе з’яўляецца зонай “don’t touch”) у першым жа зале, зразумела, ухвальнае рашэнне. Ты дакранаешся да гісторыі, да вытокаў мастацкай вучэльні і супрэматызму… Адзінае, што муляе, – гэтае дакрананне не “сфармулявана”, не аформлена ідэалагічна. Зараз пройдзем далей, дзе і паспрабуем раскрыць гэты тэзіс.

Наступны зал – з дзвюх частак. Гэта паўзагончык, які адкрываецца ў храм-скарбніцу супрэматызму.

Як бачым, плафон распісаны па матывах карціны Казіміра Малевіча “Чырвоны квадрат”, а пад ім, у форме алтара, футарал, аздоблены адпаведна другой, самай знакамітай карціны Малевіча “Чорны квадрат”. У ім захоўваецца факсімільны экзэмпляр альманаха “УНОВИС”. У чэрвені 1920 года заснаваная Малевічам група Унавіс выпусціла пяць машынапісных асобнікаў аднайменнага альманаха, якія ўтрымлівалі артыкулы, маніфест, дэкларацыі і малюнкі УНАВІСаўцаў. Як тут не хапае тактыльнасцi – прагартаць, хай сабе факсімільны, экзэмпляр альманаха (каб зразумець, напрыклад, да чаго тут чырвоны квадрат на плафоне і чорны – у “алтары”):

А пры чым тут Шагал, запытаеце вы. Сапраўды, пераход у другі зал у гэтым выпадку – транзіт у іншы стан вучэльні. Тут адбыўся нейкі пералом, чалавечы канфлікт, які быў вынікам канфлікту ідэалагічнага. Заўважым, альманах выдадзены ў чэрвені 1920 г., а ў пачатку таго ж месяца М. Шагал пакідае мастацкую школу ў Віцебску і ад’язджае ў Маскву. Мастацтвазнаўца Абрам Эфрос піша: ”Малевіч… абвінавачваў Шагала ў памяркоўнасці, у тым, што ён яшчэ ўсё важдаецца з выявай нейкіх рэчаў і фігур, тады як праўдзівае рэвалюцыйнае мастацтва беспрадметна”. Мастак Іван Гаўрыс сведчыць: “М. Шагал пад націскам самага левага мастацтва не здолеў пераканаўча абгрунтаваць ідэалогію свайго індывідуальна-наватарскага кірунку. Яго аўдыторыя была разагітавана. У вучнях адчувалася незадаволенасць сваёй работай. Убачыўшы гэтакі паварот спраў, М. Шагал, як чалавек самалюбны, пакінуў сваю майстэрню і з’ехаў у Маскву”.

Гэты пералом мы прасачылі на індывідуальным лёсе адной з навучэнак народнай мастацкай вучэльні, Яўгеніі Магарыл.

Што тычыцца зала, дык тут якраз бракуе “візуалізацыі” гэтага ідэалагічнага канфлікту. Як дарэчы была б такая інсталяцыя пры ўваходзе ў гэты супрэматычны храм – зламаныя палітра і пэндзлі на падлозе, праз якія наведвальнік мусіць пераступіць – такі кошт “утверждения нового искусства”.

Андрэй Дубінін, г. Мінск

03.09.2019

(працяг будзе)

Апублiкавана 04.09.2019  22:07 

Віцебская выстаўка пра Бэлу Шагал

Панядзелак, 09 Ліпень 2018

“Была як Мадона”. 7 фактаў з жыцьця Бэлы Шагал – выбітнай асобы і жонкі мастака

Падчас экскурсіі па выставе

Падчас экскурсіі па выставе

У Віцебску напярэдадні 131-х угодкаў Марка Шагала адчынілася выстава, прысьвечаная ягонай жонцы – “Бэла Шагал. Партрэт жонкі мастака”. Аўтарскую экскурсію па выставе, якая экспануецца зараз у Арт-цэнтры Марка Шагала, правяла 8 ліпеня куратар праекту Людміла Хмяльніцкая.

Выставу складаюць больш за 20 стэндаў з рэпрадукцыямі старых фотаздымкаў і шагалаўскіх працаў, вытрымкамі з успамінаў ды тэкстамі. Як заўважыла на пачатку экскурсіі Людміла Хмяльніцкая, “гэтая выстава прызначаная для таго, каб глядзець яе носам – уважліва разглядаць здымкі, чытаць тэксты”.

Адчыняюць экспазыцыю фотапартрэты Марка і Бэлы. А задае тон – вялікая і пранізьлівая цытата зь пасьляслоўя Марка Шагала да кнігі ўспамінаў Бэлы Шагал “Прамянеючыя агні” (“Горящие огни”), якая была выдадзеная ў 1946 годзе, ужо пасьля сьмерці Бэлы. “Доўгія гады яе любоў асьвятляла ўсё, што я рабіў…” – пісаў Шагал.

Марк і Бэла. Фота з выставы

Выстава “Бэла Шагал. Партрэт жонкі мастака” раскрывае шмат таямніцаў і стварае ў выніку вобраз жанчыны, які дагэтуль мог падавацца камусьці занадта простым і плоскім (“Муза Шагала”).

Ніжэй – толькі некалькі штрыхоў і фактаў з інфармацыйна (і эмацыйна!) насычанай экскурсіі.

На 5 гадоў сябе “амаладзіла”

Дата народзінаў Бэлы Шагал, выбітая на яе надмагільным камяні (1895), не адпавядае сапраўднасьці, сьцьвярджае Людміла Хмяльніцкая. Насамрэч Бэла Розэнфэльд нарадзілася ў Віцебску ў 1889 годзе, гэта ўжо пацьверджана дакумэнтальна (прынамсі – паперамі зь віцебскай жаночай гімназіі).

Бэла. 1911 год. Фота з выставы

Хмяльніцкая мяркуе, што гэта была жаночая (і “цалкам даравальная”) хітрасьць. Такім чынам, Бэла ўсяго на два гады была маладзейшая за Марка Шагала.

Дом Вітэнбэрга і віцебскі шакаляд

Бэла нарадзілася ў так званым доме Вітэнбэргу. Гэты дом, унікальны для Віцебску паводле архітэктуры, стаяў раней на Смаленскай вуліцы (цяпер – Леніна), прыкладна там, дзе знаходзіцца зараз помнік Альгерду. У гэтым доме і жыла сям’я Розэнфэльдаў (было 8 дзяцей), там жа знаходзілася адна з дзьвюх ювэлірных крамаў бацькі – Шмуля-Нэўха Розэнфэльда.

У доме разьмяшчаліся таксама гатэль “Бразі”, фотаатэлье Макоўскага, мэблевая крама Шэхтэра і шмат чаго яшчэ. Была і цукерня “Жан Альберт”. Калі ў ёй варылі шакаляд – ашаламляльны водар распаўсюджваўся на ўсё навакольле. Малая Бэла адразу ж выбягала на вуліцу, бо цукернік дазваляў ёй аблізваць лыжку пасьля разьмешваньня шакаляду. Проста вобраз… Гэта быў іншы Віцебск.

Дом Вітэнбэрга не захаваўся. Быў пашкоджаны падчас Другой сусьветнай, але канчаткова яго зраўнавалі зь зямлёй за Саветамі. Праект аднаўленьня гасьцініцы “Бразі”, які абмяркоўвалі яшчэ 10 гадоў таму, на жаль, не ажыцьцявіўся.

Шагал пабачыў яе ў “салёне Тэі”

Як вядома, Бэла скончыла Аляксееўскую жаночую гімназію, якая знаходзілася раней каля Кіраўскага мосту (цяпер – пл. Тысячагодзьдзя, будынак не захаваўся). Тэя Брахман была сяброўкай Бэлы па гімназіі. Маці яе працавала ў тэатры, таму ў  доме Тэі часта зьбіралася віцебская багема. Заходзіў туды і Шагал.

Бэла (крайняя зьлева) з братамі і сёстрамі. Фота з выставы

У кнізе “Маё жыцьцё” мастак піша, што спачатку ў яго быў раман з Тэяй, але калі пабачыў там Бэлу, то зразумеў, што “ня з Тэяй павінен быць, а з Бэлай…” Была чароўная.

Адбівалася ад “жаніхоў” у Маскве

Калі Бэла ўжо вучылася на вышэйшых жаночых курсах у Маскве, даводзілася адбівацца ад “жаніхоў”. Прыхільнікаў у прыгажуні дачкі віцебскага ювэліра было шмат.

Падчас экскурсіі па выставе

“Знайшла ў сабе сілы і сьмеласьць супрацьстаяць націску бацькоў і жаніхоў, каб дачакацца свайго мастака-летуценьніка”, – расказвае Людміла Хмяльніцкая. Вясельле адбылося ў 1915 годзе, пасьля вяртаньня Шагала з Парыжу.

Перажыла жахлівыя часы ў Петраградзе

У 1915 годзе яны пераехалі ў Пецярбург. У 1916-м у Бэлы і Марка нарадзілася дачка Іда. Праз год здарылася рэвалюцыя. Страшныя часы: нельга было дастаць ні малака, ні хлеба, ні дроў. “І гэтая буржуазная дзяўчынка, выхаваная ў дастатку, зь дзіцём на руках, усё гэта вытрымала. Была як Мадона…” – гаворыць Хмяльніцкая.

Цытуем Шагала (“Маё жыцьцё”): “З намі нашая дачурка. Даруй, радная, што толькі на чацьвёрты дзень пасьля твайго нараджэньня прыйшоў зірнуць на цябе. Цяпер мне сорамна. Я хацеў хлопчыка, а нарадзілася ты…”

Кнігу ўспамінаў напісала на ідыш

Бэла Шагал была таленавітая. Марыла стаць тэатральнай акторкай. У Маскве наведвала тэатральную студыю, грала на сцэне. А ўжо на эміграцыі, у Амэрыцы, яскрава праявіла свае літаратурныя здольнасьці. Прычым кнігу ўспамінаў “Прамянеючыя агні” напісала на ідыш – мове свайго віцебскага дзяцінства. Гэта было вельмі важна для яе. Каб успомніць і ўзнавіць мову, запрасіла настаўніка.

Але гэта быў ня проста ідыш, гэта быў свайго кшталту “віцебскі ідыш”, з адмысловай лексыкай і выразамі, якія габрэі ўжывалі толькі тут.

“І гэтая кніга напісаная такой мовай, што думаю: калі б Бэла ня стала жонкай Марка Шагала і “ўсім для яго”, то стала б пісьменьніцай Бэлай Розэнфэльд ці акторкай Бэлай Розэнфэльд. Але гэтага не адбылося. Усё сваё жыцьцё яна прысьвяціла мужу”, – кажа Людміла Хмяльніцкая.

Бэла Шагал раптоўна сышла з жыцьця ў 1944 годзе.

“2 верасьня, калі Бэла пакінула гэты сьвет, выбухнулі грымоты, хлынуў лівень. Усё пакрылася цемрай…” – пісаў Шагал у пасьляслоўі да ўспамінаў жонкі.

Працягваюць справу сваёй бабулі

Марк Шагал меў двух унучак і ўнука (дзеці Іды). Адну з унучак таксама завуць Бэлай. Бэла Мэер, выпускніца Сарбоны і доктар гісторыі мастацтва, жыве ў Нью-Ёрку. У 1997 годзе, разам зь сястрой Мэрэт, прыяжджала ў Віцебск, на радзіму сваёй цёзкі-бабулі.

“Вялікую калекцыю працаў Шагала музэй атрымаў у падарунак якраз ад нашчадкаў мастака. За што нізкі ім паклон, бо яны працягваюць справу сваёй цудоўнай бабулі – Бэлы Шагал”, – зазначыла напрыканцы экскурсіі Людміла Хмяльніцкая.

Зьмястоўная, густоўная і выдатная выстава пра жанчыну, якой мусім ганарыцца.

Выставу “Бэла Шагал. Партрэт жонкі мастака” ў Арт-цэнтры Шагала ў Віцебску можна наведаць аж да 16 верасьня. Праект, які варты ўвагі.

Зьміцер Міраш, фота аўтара

Апублiкавана 09.07.2018  17:39

ОТКРЫТИЕ СИНАГОГИ В ВИТЕБСКЕ


Татьяна Матвеева / Фото: Игорь Матвеев / TUT.BY

У витебских евреев 17 октября праздник — в городе открылась новая синагога. Первая за последние 100 лет: после революции иудейские храмы в городе только разрушали, но не строили. На улицу Грибоедова в исторической части Витебска сегодня после обеда спешили мужчины и мальчики в кипах — традиционных еврейских головных уборах, а также принаряженные женщины и девочки. Событию повезло и с погодой: за последние дни в Витебске впервые выглянуло солнце. Верующих приветствовал скрипач на крыше.

Фото: Игорь Матвеев
На крыше новой синагоги играл скрипач.

Еще перед торжеством анонсировалось, что двухэтажную витебскую синагогу построили по оригинальному современному проекту (над ним работала компания «Вирсо» и архитектор Алексей Федористов), и такой постройки в мире больше нигде нет.

Храм называется «Шатер Давида». На первом этаже разместился молебный зал — здесь слушают молитву мужчины. А для представительниц прекрасного пола сделали отдельный вход, потом они поднимаются по витой лестнице на балкон, где и находятся во время службы.

Фото: Игорь Матвеев

Фото: Игорь Матвеев

Большое помещение отведено под учебный класс — тут будут проходить лекции, кинопоказы, экспозиции. В блоке со служебными помещениями находится миква — бассейн для ритуального очищения. Это отдельная гордость создателей проекта.

В синагоге очень много света — за счет стеклянных куполов.

Фото: Игорь Матвеев
Миква

Фото: Игорь Матвеев

Фото: Игорь Матвеев

Фото: Игорь Матвеев

В здание вмурованы камни из Иерусалима. Молельный зал украшают копии шагаловских витражей «Двенадцать колен Израилевых» — на стекле с внутренней подсветкой.

Раньше синагога в Витебске размещалась буквально в сотне шагов от новостройки — на улице 1-й Колхозной, в здании, приспособленном под молитвенный дом. Ожидается, что обе постройки составят синагогальный комплекс.

Сегодня возле старой синагоги, представители двух поколений — пожилые мужчины и юные мальчики — с волнением репетировали хоровод. По традиции, представители сильного пола всегда исполняют его на еврейских праздниках. На репетиции не все выходило гладко.

Фото: Игорь Матвеев

— Синагога открывается только один раз. И это должно быть красиво, достойно, — наставляла мужчин женщина-хореограф. — Не показывайте, что вы старые, больные, немощные. Улыбайтесь! У нас сегодня праздник!

В итоге хоровод получился слаженным.

Фото: Игорь Матвеев
На праздник люди шли целыми семьями.

Фото: Игорь Матвеев

Фото: Игорь Матвеев

На торжество к иудеям пришли представители областной и городской администраций, а также православной и католической конфессий — в частности, настоятель Свято-Успенского кафедрального собора отец Михаил Мартынович и епископ Витебский Олег Буткевич. Разделить радость с членами еврейской общины собрались и обычные горожане — как католики, так и православные.

Один из почетных гостей — раввин из российской Тулы, разместил на входе в синагогу мезузу (предмет, в котором лежит свиток с фрагментами из Торы). Это означает, что здание находится под особой защитой Творца.

Фото: Игорь Матвеев

Фото: Игорь Матвеев

Фото: Игорь Матвеев
На входе размещают мезузу.

Фото: Игорь Матвеев

Синагогу возводили на пожертвования верующих не только из Витебска, но и из других городов и стран. Председатель Витебской иудейской общины «Дом Израиля» Леонид Томчин, которого на церемонии назвали «пламенным мотором» строительства храма, поблагодарил всех меценатов и строителей:

— Часть западной стены здания состоит из кирпичей с именами спонсоров. Без них этот праздник не состоялся бы. Хочется, чтобы синагога стала для верующих вторым домом, и чтобы вы приходили сюда с добрыми мыслями.

Фото: Игорь Матвеев
Возле микрофона — Леонид Томчин

Синагогу на Грибоедова, 12 начали строить в 2015 году. На месте будущего культового сооружения раньше находилось старое здание в аварийном состоянии. Его пришлось разобрать.

Фото: Игорь Матвеев
Синагога в феврале 2017 года. Тогда здание уже было готово, оставались только отделочные работы.

Из аутентичных иудейских храмов в Витебске сейчас сохранились только руины здания Большой Любавичской синагоги начала XX века на улице Революционной (бывшей Большой Ильинской). В то время она была одной из почти 60 синагог в городе: евреи по переписи 1897 года составляли 52,4% населения Витебска.

Фото: Игорь Матвеев

Опубликовано 17.10.2017  21:42

Шимон Бриман о белорусских евреях

Анна Соусь. Что утратила Беларусь с отъездом евреев – Шимон Бриман о сонных местечках и пассивной общине

Шимон Бриман у синагоги в Быхове

Израильский историк и журналист Шимон Бриман несколько недель путешествовал по местам, связанным с еврейской историей Беларуси, и поделился своими впечатлениями с «Радыё Свабода».

«Было грустное ощущение запущенности и невостребованности старых еврейских объектов»

Шимон, вы специалист по еврейской истории Украины, но история вашей семьи связана с Беларусью. Недавно на сайте «РС» (и у нас belisrael.info) были опубликованы десять фактов уничтожения в Беларуси еврейского исторического наследия, которые озвучил Яков Гутман. После двух недель путешествий по еврейским местам Беларуси какое у вас ощущение, что происходит с еврейским наследием Беларуси?

— Я увидел много исторических мест, в основном в южной и восточной Беларуси. У меня было грустное ощущение запущенности и невостребованности старых еврейских объектов. Особенно меня шокировала старинная средневековая синагога в Быхове, построенная в 1610 году, которая теперь стоит просто с заколоченными окнами и дверьми без крыши, хотя при разумном подходе из этого можно было сделать уникальный туристический объект.

Мне было грустно видеть, как на этой средневековой стене кто-то краской написал по-русски «Всем евреям смерть». Мне, как израильскому туристу, когда я увидел это, ударило по глазам. Если говорить о других местах и городах, то мне не понравилось, что много где синагоги не переданы еврейским общинам, и там находятся какие-то иные объекты, хотя, например, в соседней Украине более 20 лет действует закон о возвращении религиозных объектов общинам. Когда я шёл по Могилёву и видел в старой синагоге клуб бокса и еще какие-то спортивные залы, всё это вызывало у меня нехорошие эмоции. Так просто не должно быть. На мой взгляд, Беларусь отличается от иных соседей тем, что власти даже не думают и не обсуждают возможности передачи или возвращения еврейским общинам сохранившихся еврейских объектов.

Пассивная еврейская община

– А поднимают ли эти вопросы сами еврейские общины? Как это происходит в соседних с Беларусью странах, наверное, это инициатива нескольких сторон…

– Вы правы. Нужно сказать, что и еврейские общины Беларуси – те, что остались – очень маленькие и слабые. Некоторые из них, возможно, не в состоянии взять на свой баланс какие-то большие здания, но если бы власти передавали такие объекты, я уверен, нашлись бы международные еврейские организации, зарубежные спонсоры, которые помогли в переустройстве, ремонте и содержании таких исторических объектов. Сама еврейская община Беларуси тоже у меня оставила впечатление, что это достаточно, не скажу, что пассивная община, но люди, которые, как и большая часть белорусов, относятся к властям как к чему-то, данному с неба. Есть власти, как они скажут, так и будет. Есть определённая пассивность и нет инициативности.

Классический пример был в этом году в июне. Три месяца подряд весной 2017 года еврейские организации получали требования от налогового ведомства о выплате налога с помощи потерпевшим от Холокоста евреям, и при этом все еврейские общины молчали, никто даже не пикнул, что власти могут быть не правы, до того времени, как благодаря и вашим публикациям, и моим публикациям, и иным СМИ, был отменен этот налог. Есть такая пассивность, и она меня удручает.

«Минск был океаном еврейской жизни, сегодняшняя картина – просто жалкие остатки былой роскоши»

– Если говорить о нынешнем еврейском сообществе Беларуси, какое оно в демографическом плане, есть ли молодое поколение? Есть ли будущее у белорусской еврейской общины? Возобновляются ли поколения, или люди просто уезжают и доживают в Беларуси старые евреи, которые не уехали…

– В демографическом плане ситуация в Беларуси, Украине и России примерно одинаковая. Подавляющее большинство оставшегося еврейского населения – это пожилые люди, люди средних лет и очень старые люди. Молодёжь составляет, может быть, от 10 до 20 процентов еврейского населения. При этом в городах Беларуси, в общинах, в синагогах я видел не только старых людей, но видел и группы молодёжи, которые возвращаются к традициям своих предков, и это меня радовало. Я видел такую еврейскую молодёжь в Минске, в минской синагоге, в Гомеле…

Опять же речь идёт о нескольких десятках человек, которые ходят молиться в этих городах. В сравнении с тем, что Минск был просто океаном еврейской жизни. [Еврейская] Беларусь была таким океаном, ушедшим материком, Атлантидой, исчезнувшей под водой, и сегодняшняя картина – просто жалкие остатки былой роскоши.

«Если бы там были евреи, то все колёса крутились бы значительно быстрее»

– Как вы считаете, что утратила Беларусь с отъездом евреев, сотен тысяч евреев?

– Мне кажется, что Беларусь утратила какой-то очень живой, инициативный элемент, который был в Беларуси основой и интеллигенции, и специальных наук. Я знаю, что в малых городах Беларуси, в местечках евреи раньше были мастерами, специалистами розных направлений. Еврейской изюминки теперь не хватает.

Я видел довольно сонные райцентры, бывшие еврейские местечки – сонные в том плане, что в них нет инициативы, желания обновляться, придумывать что-то новое, идти вперёд. Мне кажется, что если бы там были евреи, то все колёса крутились бы значительно быстрее, придумывалось что-то новое, развивалось что-то новое. Беларуси не хватает предпринимателей еврейского происхождения, которые тут были раньше.

«Количество тех, кто спасся во время Холокоста в Украине и в Беларуси, отличается»

– Вы специализируетесь по истории украинского еврейства. С вашей точки зрения, насколько существенно отличалась жизнь еврейской общины в Беларуси и в Украине?

– Действительно, будучи по происхождению украинским евреем, я почувствовал лёгкую ментальную разницу, когда контактировал с белорусскими евреями. Действительно, есть влияния тех народов, среди которых жили общины евреев. Белорусские евреи очень схожи по ментальным кодам с самими белорусами. Это значительно более спокойные люди, не такие по-южному импульсивные, как, может быть, часть украинских евреев. Есть отпечаток ментальности местного населения на белорусских евреях.

В историческом плане, я считаю, что белорусские евреи не пережили такого количества погромов и насилия в прошлые столетия, как это было у украинских евреев. Можно сказать, что жизнь евреев в Беларуси была более спокойной и стабильной, нежели у евреев в Украине. Опять-таки войны не обходили стороной ни Украину, ни Беларусь, трагические события Второй мировой войны прокатились смертельным валом и по евреям Украины, и по евреям Беларуси. Но количество тех, кто спасся во время Холокоста в Украине и в Беларуси, отличается.

Есть такие сведения, что в Украине выжили, спаслись от уничтожения в годы Холокоста только 2 процента евреев, в то время как в Беларуси остались в живых немного больше 10 процентов евреев. Почему так? Историки обсуждают разные причины. Причина заключается не только в том, что в Беларуси было больше лесов, где можно было спрятаться и спастись в партизанских отрядах, но и в том, что местное население в годы Второй мировой войны относилось к евреям в среднем менее враждебно, чем местное украинское население.

«Евреи перестали быть массовыми соседями белорусов в повседневной жизни»

– Сталкивались ли вы в Беларуси с проявлениями антисемитизма?

– Напрямую не сталкивался. Может, потому, что я был в Беларуси менее двух недель. Сами белорусские евреи мне рассказывали, что к ним отношение хорошее, с уважением, и нет явных проявлений антисемитизма. Возможно, это связано с тем, что еврейская община превратилась в настолько микроскопический элемент, что просто нет, против кого проявлять этот антисемитизм. Евреи перестали быть массовыми соседями белорусов в повседневной жизни. Значительно больше экс-белорусских евреев живёт в Израиле и США, чем в самой Беларуси.

Сувенир «Абраша» на площади Свободы у ратуши в Минске. Шимон Бриман считает этот сувенир безвкусным и оскорбительным, поскольку он культивирует негативные стереотипы о евреях. Фото Ш. Бримана.

— Я знаю, что ваши дед и бабушка приехали в Витебск в 1920-е годы, и в вашем семейном архиве сохранился уникальный портрет вашего деда, написанный Иегудой Пэном. Поделитесь этой историей, пожалуйста.

— Семья моего деда и бабушки, Семёна и Софии Бриманов, приехала жить в Витебск в 1929 или 1930 году, они жили там до Второй мировой войны. По рассказам моего дяди, который всё детство провёл в Витебске, их семья жила по соседству с домом старого художника Иегуды Пэна, и мой дед Семён, будучи молодым человеком, помогал старому художнику по-соседски – колол дрова и так далее. И художник в знак благодарности нарисовал его портрет на полотне маслом. Нарисованный молодой человек в пиджаке и галстуке, как сейчас говорят мои знакомые, очень похож на меня сегодняшнего. Мы с дедом очень похожи.

Так случилось, что в начале 1940-х годов до начала немецкого вторжения мой дед Семён в Витебске был арестован за какие-то анекдоты. Он был остроумный человек и, вероятно, кто-то донёс. Деду дали несколько лет тюрьмы, вывезли его из Витебска, а тут началась война, немецкое вторжение, и бабушка осталась одна с детьми и пожилой матерью в Витебске. Я вижу по датам, что они успели эвакуироваться из Витебска 5 июля 1941 года за четыре дня до прихода немцев в город. Единственное, что бабушка успела вывезти из своей квартиры, было свёрнутое в трубочку полотно, портрет её арестованного мужа. Портрет был с бабушкой все годы скитаний, они попали сначала на Урал, потом в Баку, потом встретились с дедом, который из заключения попал в армию. После окончания войны они приехали жить в Харьков, где я потом и родился. С того времени десятки лет портрет деда кисти Пэна висел в нашей семейной квартире. С большими трудностями я смог в начале 2000-х годов оформить разрешение на вывоз из Украины этой семейной реликвии. Этот портрет висит сейчас у нас в Израиле, в доме моего отца, чем я очень горжусь.

Перевод с белорусского В. Р.

Оригинал

От ред. belisrael.info. Мы далеко не во всём согласны с собеседником А. Соусь. В частности, считается, что во время Катастрофы погибло не 98%, а около 70% от довоенной численности украинских евреев (в процентном отношении это сопоставимо с потерями белорусских евреев, а то и меньше). Приглашаем читателей к дискуссии на facebook.com/aaron.shustin

Опубликовано 31.08.2017  20:43

Комментарий (с сайта svaboda.org):

Геннадий Винница, PhD (02.09.2017 09:07): «”Ёсьць такія дадзеныя, што ва Ўкраіне выжылі, выратаваліся ад зьнішчэньня ў гады Галакосту толькі 2 працэнты габрэяў, у той час як у Беларусі засталіся ў жывых крыху больш за 10 працэнтаў габрэяў“. Согласно текста речь идет о евреях, оказавшихся во время Второй мировой войны на оккупированной территории Беларуси. Однако откуда взята цифра более 10 % выживших? Это утверждение ошибочное и вводит в заблуждение интересующихся темой Холокоста в Беларуси. В процентном отношении число выживших евреев на территории Беларуси примерно равно указанной в статье цифре по Украине и составляет не более 2-3 % от общего количества евреев, оказавшихся на оккупированной территории. И еще. В годы Второй мировой войны большинство местного населения в восточной части Беларуси не участвовало в таких массовых акциях, как погромы против евреев. В то время как в западной части Беларуси практически везде проводились акции по разграблению еврейского имущества с активным участием местного населения».  

Добавлено 03.09.2017  00:27

Пэн – отец еврейского ренессанса?

Отец еврейского ренессанса

28.07.2017

Он воспитал целую плеяду гениальных еврейских художников: Марка Шагала, Эля Лисицкого, Иосифа Цадкина и многих других. Но в отличие от своих учеников, сам Юдель Пэн прожил скромную жизнь. В возрасте 82 лет он был зверски зарублен топором – ревнивым комиссаром, обозленным, что его жену нарисовали в стиле ню.

Еще в школе он мог нарисовать все, что видит, в считанные секунды. Вот только вместо восторженных отзывов он получал от учителя хедера шквал грозных нравоучений о запрете изображения людей. Бывало, к «нерадивому» ученику не оставалась равнодушной и палка в учительских руках, так что без опаски начать рисовать он смог лишь в 13-летнем возрасте. Рано осиротевший, он устроился тогда подмастерьем к маляру. Высокохудожественной ценности выкрашенные им стены, конечно, не представляли, но мальчик, как мог, экспериментировал с цветом и утверждался в мысли стать художником. Особенно любил он создавать рекламные вывески ­– здесь ограничений для полета фантазии не было практически никаких. Заказчики были в восторге, маляр получал солидную прибыль и доверял своему подмастерью все более сложные работы.

Отношения между мастером и его помощником были доверительные – нередко мальчишка признавался, что мечтает стать художником и копит деньги на обучение. Маляр, видевший его зарисовки, не сомневался, что еще услышит о своем подмастерье, но отпускать талант, который приносил ему доход и новых заказчиков, не спешил. Но в один из дней он пришел принимать работу своего ученика и, любуясь расписанной им лестницей, ухватился за перила. Каково же было его удивление, когда рука просто скользнула по воздуху, не найдя опоры: поручни к лестнице были нарисованы, но с такой детализацией, что отличить их от реальных было невозможно. В этот момент маляр осознал, что дальше удерживать такой талант в своей мастерской он не может – мальчик получил премию в размере полугодовой зарплаты, и этого ему хватило сполна, чтобы уехать в Петербург.

Так в 1880 году Юдель Пэн поступил в Академию художеств, где учился у Павла Чистякова и Николая Лаверецкого. А со временем уже своим учителем его будут называть такие признанные мастера, как Марк Шагал, Эль Лисицкий, Иосиф Цадкин и многие другие выпускники созданной им школы живописи. Сам же Юдель Пэн стал одной из ключевых фигур «еврейского ренессанса» в искусстве начала XX века.

Юдель Пэн родился летом 1854 года в еврейской семье бедного ремесленника в местечке Новоалександровске Ковенской губернии (ныне город Зарасай в Литве. – Прим. ред.). Отец умер, когда мальчику было четыре года. Юдель отучился в хедере, после чего его определили в религиозную школу при синагоге. В этот момент мальчик лишился и матери. Осиротевший, он отправился в Двинск (ныне Даугавпилс в Латвии. – Прим. ред.), где и устроился подмастерьем маляра, проработав у него более десяти лет. Скопив денег на свою мечту и приехав в Петербург, не без малой доли мытарств он через год поступил в Академию художеств, закончил ее и начал переезжать с места на место в поисках работы.

Возвратившись в родной город и не найдя себе применения, он отправился в Двинск, оттуда по той же причине вскоре двинулся в Ригу. Несколько лет работы в Риге, где он познакомился с бароном Николаем Корфом (организатором земских школ в России. – Прим. ред.), принесли ему более или менее стабильный заработок и множество связей. Воодушевленный, он даже было пробовал устроиться в Петербурге и получил право постоянного проживания в российской столице. Но через непродолжительное время переехал в Витебск – здесь знакомые обещали помочь ему в открытии частной рисовальной школы, о которой уже давно мечтал Пэн.

Через год после переезда, в 1892 году, Пэн и впрямь открыл в Витебске Школу рисования и живописи. Ее стали тут же считать еврейской в силу естественных причин: большую часть жителей города составляли евреи. Табличку с надписью «Школа живописи Пэна» увидел и юный Марк Шагал. Вскоре он уже был одним из его учеников. О том, как строился процесс обучения, можно прочитать в воспоминаниях другого ученика Пэна, витебского художника Петра Явича: «Когда мы учились у него, шестеро мальчиков, он обращался с нами, как с самыми любимыми родными сыновьями. Пэн был для нас всем – и искусством, и школой, и даже домом. Поражала его бесконечная открытость, простота и вместе с тем высокая культура. Я ни разу не слышал, чтобы он ругался. Все наставления делал мягко, без окриков, не повышая голоса. Не спрашивая, голодны мы или нет, Юрий Моисеевич грел для нас чай, варил картофель в мундире, ставил на стол кусковой сахар, масло, творог. И еще селедку – “шотландку”. Маленькие жирные рыбки…»

Со многими своими учениками Пэн оставался в дружеских, близких отношениях всю жизнь, и они никогда не забывали, кто дал им путевку в жизнь. Так, к 25-летнему юбилею работы Пэна в Витебске в московской газете «Дер Эмес» появилась статья Марка Шагала на идише, позже переведенная и на русский. Шагал писал: «25 лет усердного труда на фабрике или заводе обычно награждаются орденом труда. Об этом подвиге докладывают, пишут и доводят до сведения. Разве не заслуживает хотя бы внимания, что в городе Витебске из года в год беспрерывно вот уж 25 лет скромно и честно трудится художник. С одной стороны, он воспитывает в своей первоначальной мастерской-школе десятки юных будущих художников Витебска, с другой стороны, он сам, как может, создает работы, из коих некоторые должны войти в исторический отдел Еврейского музея в центре и в музей Витебска, в частности. Юрий Моисеевич Пен – художник-реалист старой школы, выходец из старой свалившейся русской академии. Он все-таки остался самим собой, сохранив большую дозу своей искренности. Его мастерская, облепленная с пола до потолка его работами, и он сам за мольбертом с уже ослабленным зрением – образ столь же трогательный, сколь заслуживающий большого уважения. Нельзя не ценить эти упомянутые заслуги, и думаю, что о таком труженике, о таком в своем роде “пролетарии” должна знать и пролетарская масса. Витебск же в особенности должен помнить его».

Школа Пэна просуществовала до 1918 года – после все частные инициативы были закрыты. Однако вскоре Марк Шагал организовал Народное художественное училище, и руководить оной из мастерских он пригласил своего первого учителя. Когда же училище было реорганизовано в институт, Пэн не только преподавал в нем, но и исполнял обязанности проректора по учебной части. Все это время проводились постоянные выставки Пэна и его учеников, его работы отбирались на выставки Академии художеств и выставки Петроградского общества художников.

В 1923 году художественный институт, в котором преподавал Пэн, был вновь реорганизован, но на этот раз с понижением – в техникум. И в скором времени, конфликтуя с новым руководством и не принимая их методов образования, Юдель Пэн написал заявление об уходе. Вместе с ним ушли тогда и многие другие педагоги. Пэн же устроился на полставки в механический техникум и писал тогда одному из учеников: «Чувствую себя очень скверно как морально, так и материально. Уже несколько месяцев, как нет заказов. В механическом техникуме получаю 7 руб. 23 коп. в месяц. Вот и все. Одним словом, нехорошо нашему брату».

Пэн лишился студии, но продолжал работать дома, что ничуть ему не мешало. Он вообще был скромен и непритязателен в быту. В доме не было почти ничего, кроме картин – ими были увешаны все комнаты. Пэн отказывался продавать свои работы, которые он создавал не на заказ – даже Третьяковская галерея, желавшая заполучить несколько его картин, получила отказ. А на все вопросы недоумевающих родственников, почему он не продает картины, когда сам находится в довольно бедственном положении, он отвечал: «Деточки, я не торгую своим вдохновением».

До конца дней у Пэна не было своей семьи. Конечно, он влюблялся, случались романы, да еще какие. Была среди возлюбленных, например, дочка местного губернатора. Он рисовал ее в стиле ню – и за эти картины Пэну предлагали баснословные суммы, но он хранил их у себя. В ответ же на вопросы, почему он не обзаведется семьей, Пэн неизменно отвечал: «Я мог бы стать и мужем, и отцом, и дедом, но каким бы я тогда был художником?» Последние годы жизни он провел в полном одиночестве, за ним ухаживала сестра – и с вопросами о продаже картин время от времени заходили двоюродные родственники, получая очередной отказ.

Эти самые родственники и стали главными подозреваемыми в уголовном деле по убийству Юделя Пэна. Тело 82-летнего художника, зарубленного топором, было обнаружено 1 марта 1937 года в его квартире. Родственники Пэна утверждали, что накануне встретили художника вместе с незнакомцем, которого Пэн представил как бывшего ученика. Но местное следствие «установило», что двоюродная сестра Пэна так мечтала о его коллекции, что предложила ему жениться на своей дочери. Пэн отказался, и тогда она стала постоянно подсылать к нему своих детей, стремясь узнать, где художник хранит свои деньги. В итоге была арестована и осуждена вся семья сестры Пэна, девять человек. Мотивом их преступления признали факт, что художник намеревался после смерти отдать все свои картины городу, а не оставить их «семье».

Правда, следователем из Минска, приехавшим в Витебск для контроля нашумевшего дела, была озвучена совершенно другая версия. В коллекции Пэна были полотна, где в стиле ню были запечатлены жены многих городских чиновников. Например, местного следователя, который и вел дело об убийстве Пэна. Минский специалист предположил, что Пэн был убит витебским следователем из ревности – после этого ему приказали завершить расследование. Он сел в поезд – и больше его никто не видел. Впрочем, в том же 37-м был расстрелян и начальник витебского следствия – за пытки в отношении подследственных и жестокое убийство своей жены. Четверо из осужденных родственников Пэна сгинули в лагерях, а все его картины перешли к городу.

После смерти Пэна в Витебске была создана его картинная галерея, в которой выставили почти 800 работ художника. С началом войны коллекция была эвакуирована в Саратов. Но после окончания войны в Витебск вернулась лишь небольшая часть работ, остальные до сих пор числятся пропавшими. Сохранившиеся же работы хранятся в Витебском художественном музее и Национальном художественном музее Республики Беларусь. Почти на каждой из картин изображена повседневная жизнь местечковых евреев прошлого века, их мир, наполненный сокровенными мечтами, печалями и радостями – мир, умело и тонко запечатленный еврейским художником Юделем Пэном.

 
Алексей Викторов

Алексей Викторов

Оригинал

Из комментов:

Nathalie Golub Semi-retired, school crossing supervisor/radio journalist в компании «Sydney.com»

У нас дома две картины работы Юделя Пэна, сделанные им на заказ семейные портреты. Бережно храним.

Валерий Шишанов Витебск

Существует много версий убийства Пэна, но вопросы остаются. Это только версии. А уж изложенная здесь, так и вовсе выдумка.

Опубликовано 30.07.2017  01:25

«У Шагала в голове ангел»

Б. Галанов

Марка Шагала я увидел в Третьяковке на открытии выставки его рисунков, переданных им в дар галерее. Это было летом семьдесят третьего, спустя полвека после его отъезда за границу. Приехал бы раньше. Давно мечтал. Но Министерство культуры не спешило пригласить. На Западе Шагала признали одним из самых великих художников ХХ века. У нас и с признанием не торопились. Упоминали вскользь, сквозь зубы, почти всегда негативно. Картин не показывали. Еще в 20-е годы упрятали в запасники.

   

Здесь и далее – шагаловские рисунки из книги И. Э. Ронча «Мир Марка Шагала» 1967 г. (на идише). Книгу прислал нам пинчанин Р. Циперштейн.

Когда Париж посетила Фурцева с визитом, на спектакле в «Гранд-опера» ее посадили рядом с Шагалом. Фурцева равнодушно рассматривала плафон оперы, расписанный художником. Прекрасные воздушные музы кружились в веселом хороводе. Шагал сказал Фурцевой, что хотел бы побывать на родине. Министерша ответила строго, как провинившемуся школьнику: «Не надо было уезжать».

Господи, если бы не уехал, как бы сложилась жизнь? Разделил бы судьбу Михоэлса, Бабеля, Мейерхольда. Мир не узнал бы его полотен.

В конце концов Министерство культуры смилостивилось. Посоветовались где надо и с кем надо. Пригласили.

В ту пору Шагалу было восемьдесят шесть. Поверить в это было трудно. Моложавый, подтянутый. Ходит легко, стремительно. Собравшимся на выставке сказал короткую речь. Ее записал и сохранил известный искусствовед Александр Каменский: «Вы не видите на моих глазах слез, ибо, как ни странно, вдали я душевно жил с моей родиной и родиной моих предков».

Мы подошли к Шагалу, представились, попросили дать интервью для «Литературной газеты». Назавтра в гостинице «Россия» он беседовал с нашим корреспондентом Наумом Маром. «Один час с Марком Шагалом» – кажется, впервые в советской прессе громко, во всеуслышание, с симпатией к художнику было произнесено его имя.

Недавно я перечитал это интервью. Шагал делился своими впечатлениями. Побывал в Большом театре, в Кремле, ездил в Ленинград. В Русском музее любовался дорогими ему Врубелем, Борисовым-Мусатовым, Левитаном. В Эрмитаже первым делом бросился к «своим» Рембрандтам. На Мойке отыскал дом бывшей школы поощрения художников. На дверях табличка «Союз художников». «Спрашиваю пожилую консьержку: «Мадам, не здесь ли прежде была школа поощрения художников? – «Да, товарищ, кажется здесь». Обрадовался, как маленький. Уже и сам вижу: вот она, моя лестница, здравствуй! А направо, за углом, дверь в кабинет директора школы Николая Константиновича Рериха».

Сколько дорогих воспоминаний! Но главного не запланировали: художника из Витебска не пустили в родной Витебск. Ради свидания с ним он готов был отказаться от любого запланированного мероприятия и всех, вместе взятых. Более неуклюжего, бестактного поступка нельзя было придумать и все-таки придумали! К встрече с Витебском готовился давно, ждал ее, мечтал о ней: «Давно уже, мой любимый город, я тебя не видел, не разговаривал с твоими облаками, не опирался на твои заборы. Как грустный странник, я только нес все эти годы твое дыхание на своих картинах. Так беседовал с тобой и как во сне видел». И все-таки не довелось ни побеседовать, ни увидеть.

Он был ошеломлен, подавлен. Правда, в интервью сказал о своем огорчении вскользь, сославшись на свое здоровье: «Я решил отказаться от поездки в Витебск, потому что, как говорят, сильное волнение опасно для моего возраста».

Неправда. Ничего бы он так не решил. Чиновники решили за него. Из гуманных соображений? Да наплевать им было на его здоровье. Что эмоционально повлияет сильнее? Разрешение на поездку в Витебск или отказ? Искать старые витебские дворы и закоулки? Синагогу! Родительский дом. Сарай, на крыше которого дядя по ночам играл на скрипке? Где все это? Хватит ему впечатления от посещения Большого театра. Обойдется. На всякий случай дали понять, что Витебск вообще закрытый город. Иностранцев не пускают. Имеются военные объекты. Так что извините.

Прощаясь, Шагал подарил мне монографию о своем творчестве. На титульном листе написал: «Сен-Поль-де-Ванс. Будете во Франции, приезжайте. Сен-Поль открытый город для всех. Иностранцам к нам можно».

Я улыбнулся невеселой шутке Шагала и про себя подумал: дорогой Марк Захарович, до Сен-Поля мне добраться не легче, чем вам до Витебска.

Прошел год. Я был на Каннском фестивале. От Канна до Сен-Поля полсотни километров. Но надо доехать. Туда-обратно. Как бы дешево это ни стоило, моих фантастических суточных не хватит. Помог Володя.

В Канне я познакомился с владельцем маленького фотоателье «Пляж» Владимиром Абуковым, просто Володей, как он просил его величать. Выходец из России, он был влюблен в свою родную Евпаторию. «Канны ей в подметки не годятся. И не спорь, пожалуйста. Я согласен с Маяковским: «Очень жаль мне тех, которые не бывали в Евпатории». Voila». Было время, Володя считался в Канне фотообъективом № 1. Снимал всех кинозвезд. Но это время ушло. Теперь сидел в своей фотолаборатории за разноцветной занавеской из бамбуковых палочек, проявлял и печатал любительские снимки или подрабатывал на берегу, фотографируя девочек в бикини или пожилые семейные пары. О былой славе напоминала фотовитрина «Пляжа». Там блистали Софи Лорен, Джина Лоллобриджида, Клаудиа Кардинале. Я соблазнял Володю съездить на его «пежо» в Сен-Поль. Прибавишь к своей галерее портрет Шагала. Володя с сомнением качал головой. «Никто не узнает. Кому интересен старик? Позвал бы лучше в Сен-Тропец фотографировать Бриджит Бардо». Поехал по дружбе. Бескорыстно. Пообещав: «Ладно, сниму. Тебе не стыдно будет показать в Москве». Обещание сдержал, действительно прислал мне превосходный портрет Шагала с собственноручной подписью художника. «Как видишь, уговорами от меня многого можно добиться. Voila».

На развилке дорог, при въезде в город, мы увидели яркий щит: «Внимание. Ни шума, ни скорости. Зеленая зона Сен-Поля». Тихий, зеленый Сен-Поль с его узкими улочками и маленькой центральной площадью, откуда открывался вид на Приморские Альпы, с его увитыми диким виноградом домиками в точности походил на другие живописные городки, мимо которых мы проезжали. Художникам тут, должно быть, хорошо работалось. В разное время в этих местах жили Ренуар и Матисс, Леже и Пикассо.

Шагал встречает нас в просторном, светлом кабинете. Большое, чуть не в половину стены, окно выходит в сад. Солнце тепло и, кажется, по-особенному щедро освещает и этот белый дом под красной черепицей, и комнаты с ароматом цветов из сада, и причудливые шагаловские мозаики, и картины, картины…

Володя, неожиданно воодушевившись, начинает неутомимо щелкать фотоаппаратом, отбегает, приближается, присаживается на корточки, подняв аппарат высоко над головой.

– Вы сделаете меня сегодня знаменитым, – смеется Шагал.

Разговор заходит о поездке в Москву. Подробности еще свежи в памяти. Если невозможно рисовать карандашом, надо рисовать глазами, советовал Энгр. И, похоже, Шагал следовал этому совету. Он хочет приехать опять, специально. Написать несколько картин о родине, для родины.

– Может быть, их когда-нибудь выставят вместе с моими ранними работами. Ведь они почти все у вас.

Спрашиваю: помнит ли их Шагал?

– Еще бы! Помню лучше, чем вы можете себе представить. Помню свою каморку. В девятнадцатом писал там ночи напролет. Знаете, это все-таки было легче, чем лечь на матрас, присыпанный снегом. Впрочем, старался зря. К утру бедные мои листы желтели от сырости. Помню свои декорации для Еврейского театра. Помню, конечно, разные картины, те, что в России. Среди них несколько самых дорогих моему сердцу.

После паузы он задает вопрос, которого я ждал и опасался:

– Почему все-таки на моей родине не показывают моих картин? Почему о них не пишут? Нельзя? Не разрешают? Или не могут писать, потому что ничего невозможно увидеть?

Пока я собираюсь с духом, жена Шагала Валентина Григорьевна приходит мне на помощь:

– Марк, ну зачем ты портишь настроение хорошему человеку?

Но Шагал и не ждет ответа. Он высказал наболевшее, свою горечь и обиду. И сам перевел разговор:

– Господин Шагал, часто интересуются мои посетители, вы любите рисовать полеты? Да, люблю. Когда в хорошем настроении. Когда легко на душе, но часто я хочу улететь от преследующих меня ночных кошмаров. Выразить себя, свое состояние, свои полеты мне помогают не только люди – деревья, животные. Помогает женщина с охапкой сирени, помогает чистый белый цвет стволов березы, он кажется мне цветом счастливых. Во время войны я жил в Америке. Ехал с неохотой. Думал, что буду там делать?

Есть ли в Нью-Йорке трава, деревья? Его козы, которые играют на скрипке? Его голубые лошади и зеленые коровы, которые летают над Витебском и в Париже над Эйфелевой башней?

В соседней за кабинетом комнате висит автопортрет художника с ослом. Добрая и печальная морда занимает на полотне равноправное место с головой художника и даже чуточку теснит. Быть может, символизирует любовь художника к «малым сим». Старые мастера часто писали заказные портреты вельмож и автопортреты в обществе любимых охотничьих псов и породистых скакунов. Простой домашний скот разве не заслужил такой чести? В этом обществе он жил. Это детство художника.

Валентина Григорьевна говорит, что дед Шагала торговал скотом. Мальчик пропадал в его доме. С тех пор научился любить, жалеть и понимать животных. Вот на этом холсте, вероятно, изображен дед. Человек в картузе погоняет запряженную в телегу кобылу с раздутым брюхом. В ее чреве свернулся клубком еще не родившийся жеребенок. А в повозке задумчивая корова, которую дед везет на убой. Женщина, идущая за телегой с ягненком на плечах – в телеге ей уже места нет, – бабушка. С самых ранних лет знакомая сценка.

– Гены, – шутит Шагал. – Хотите отыскать гены? Не знаю, возможно, и так. Я плохой комментатор своих картин. Живопись не литература. Никогда заранее не могу придумать ни одного сюжета. Пикассо говорил: «У Шагала в голове ангел». Когда беру в руки кисть, просто немножечко мечтаю и немножечко вспоминаю. А критики мне потом объясняют, о чем я мечтал, что вспоминал. Свою родню? Свой Витебск? Он живет во мне восемьдесят лет. Скоро девяносто. И с этим ничего не поделаешь. В этом мое счастье и несчастье. Даже перспективу моих картин вижу из окон родительского дома на Второй Покровской улице. Так она тогда называлась. Теперь – товарища Дзержинского.

Над письменным столом Шагала большая картина в красноватых тонах. Панорама города, тоже, наверное, увиденная из окна на Второй Покровской улице. Теснятся бедные покосившиеся домишки. Человек в правом углу картины протягивает букет цветов своему городу. В левом – склоняется перед ним с любовью босоногий отрок. В руке палитра и кисть. А третья фигура, в глубине картины, с золотистым ореолом вокруг головы, как бы вдохновляет и благословляет художника. Сказочное шагаловское соединение фольклора с реальностью, фантастики и действительности.

Шагал говорит:

– Иногда молодые художники приносят мне свои работы. Они думают, я обрадуюсь, найдя в их картинах сходство с моими. Но это не так. Что толку в слепом подражании? Можно очень ловко скопировать внешние приемы, перенять их, не больше. У каждого художника есть свое, самое заветное, им одним пережитое, неповторимое. А кто, скажите, сможет повторить неповторимое, душу творчества, то, что не видел, не пережил, не знал? Кто за меня передаст самое «мое», все, что могу передать я? Ведь у меня свои краски, свой состав крови, унаследованный от матери, и незачем пытаться воссоздать все это химически, искусственным путем.

Шагал выходит со мной на веранду. По небу неспешно плывут перламутровые облака. А может быть, вовсе не облака, а шагаловские козы и овцы. Вокруг тишина: «Излюбленная, любезная сердцу». Такая, о которой поэт написал: «Царей и царств земных отрада – излюбленная тишина». Зеленая лужайка перед домом окаймлена густым лесопарком. Белеют стволы берез. Теперь я знаю, белый цвет березы – любимый цвет художника. На краю лужайки в тени каштана стоит причудливой формы белый камень. Шагал расписал его и украсил мозаикой. Мальчонка-пастушок или, может быть, какой-нибудь мелкий сельский божок, присев на корточки, свистит в дудочку. Это – дар Шагала Валентине Григорьевне, Ваве. Доброе ей напутствие в день рождения.

– Все, что я знаю, – говорит Шагал, – художник для того, чтобы успешно работать, должен любить. Я люблю людей и природу, люблю родину, которая почему-то меня не принимает. Люблю свою жену. Если каждый день смотришь в ее глаза, у тебя все будет хорошо.

Когда мы усаживались в машину, Шагал вдруг полюбопытствовал:

– Зачем вам понадобились мои фотографии? Собираетесь опубликовать интервью? У вас его не напечатают.

– Но предыдущее напечатали…

– Не знаю, не знаю! Тогда я был гостем Москвы. Проявили внимание. Об этикете позаботились.

…Интервью напечатали. Номер «Литературной газеты» я послал в Сен-Поль. От Шагала пришла открытка с видом – музей библейских рисунков Шагала, торжественно открывшийся в Ницце. «Я был так рад получить «Литературную газету» с теплым словом обо мне, – писал Шагал. – Спасибо вам и редакции. Может быть, еще увидимся». Он действительно был рад. Когда я вторично побывал в Сен-Поле, Шагал с надеждой говорил, что, может быть, наконец извлекут из запасников его картины и покажут. Очень дорожил знаками внимания родины, которые были так малы и редки. Всемирно признанный и прославленный, болезненно переживал молчание и забвение дома. С обидой сказал, что приезжавший сюда недавно известный советский писатель подарил ему свой роман во французском переводе: «Неужели подумал, что я мог забыть родной язык и не сумею прочитать книгу по-русски?»

Шагал умер в возрасте девяноста восьми лет. Писал до последних дней. «Что поделаешь, – говорил он мне, шутливо вздыхая, – это мой недостаток. Вот и жена жалуется: Шагал – странный тип. Каждое утро в мастерскую. А мне просто хочется, пока есть силы, еще немножко прибавить к тому, что есть».

Столетие со дня рождения мастера торжественно отмечали в Европе и за океаном. На этот раз и мы не отстали. Статьи, заметки, ретроспективная выставка в Пушкинском музее. Но сколько усилий понадобилось в свое время, чтобы протолкнуть в «Литературную газету» статью о Шагале! Я не стал посвящать Шагала в тайны ее прохождения. Он радовался публикации, счел ее многообещающей. Но тогдашнему заместителю главного редактора газеты В. А. Сырокомскому пришлось обзвонить полдесятка «вертушек», прежде чем он добился разрешения на «штучную» публикацию Шагала. Путь еще предстоял долгий.

Источник: Галанов Борис Ефимович. Записки на краю стола. Москва: Возвращение, 1996.

Опубликовано 17.07.2017  09:23

Ученому Льву Клейну – 90!

Историк науки Лев Клейн: “Наверное, пора создавать особую партию ученых”

Лев Самуилович Клейн (род. 1 июля 1927 года, Витебск) — советский и российский историк, археолог, культур-антрополог, филолог, историк науки. Профессор, доктор исторических наук. Один из основателей Европейского университета в Санкт-Петербурге. Ниже размещена его статья 2011 года “Ученые как класс” (на наш взгляд, во многом не потерявшая в актуальности – belisrael.info). Текст приводится по изданию: Клейн Л. Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль / Послесловие А. Ельяшевича. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 576 с. (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»). Ученые как класс
События в стране побуждают всех продумать и осмыслить свою позицию. В том числе и ученых. Ученые, как и все граждане, — очень разные. С одной стороны, сайт «Эхо Москвы» поместил открытое письмо группы ученых против массовой фальсификации выборов, к которому множество ученых готово и стремится присоединиться (к сожалению, в публикации не указано, как это сделать). С другой стороны, к этой корпорации формально принадлежит и некто В.Е. Чуров, фамилия которого стала нарицательной — символом нечестности. «Волшебник» — метко оценил этого статистика известный комический персонаж. А «волшебство» не удалось, как стало ясно на Болотной — традиционной площади казней. Принадлежат к этой корпорации и вице-президенты Академии наук, прибегавшие к плагиату и восхвалявшие другого «волшебника» — В.И. Петрика, выступавшего в паре со спикером Думы Б.В. Грызловым.
Но меня интересует, какая позиция является органичной для ученых, логично вытекая из природы их профессии и из их положения в обществе. Невольно тут придется применить марксистский анализ. Я давно, еще в сталинское время, распознал порочность марксизма как политической идеологии и его ущербность как всеобщего метода всех наук. Но я далек от полного отвержения марксистского анализа применительно к частным исследовательским задачам. Во всем мире солидные ученые, далекие от политики и от коммунизма, с успехом этот анализ применяют. В частности, при рассмотрении социальных структур. Социальные классы существуют, существуют и классовые интересы, борьба за эти интересы занимает заметное место в политике и истории, хотя не столь определяющее, как это видели марксисты.
К какому же классу принадлежат ученые? Ну разумеется, к интеллигенции. Интеллигенцию Ленин определял как г… (правда, оговаривал: интеллигенцию буржуазную). Сталин не считал ее классом, а лишь классовой прослойкой, поскольку она рекрутируется из разных классов и обслуживает их. «Чудесный грузин» совершил здесь хитрую подтасовку. Это не класс, а сословие не может набираться из других групп, у класса же границы проницаемые. А кто кого обслуживает — это зависит от конкретных ситуаций. Оба российских вождя большевиков всячески старались избавиться от необходимости учитывать интеллигенцию и ее интересы (отправляли ее лидеров в изгнание, а многих — в ГУЛАГ). Потому что им нужно было обеспечить монополию их идеологии и тем самым власти, а интеллигенция лучше других могла сообразить, в чем обман и популярно разъяснить это народу.
Интеллигенты часто выражали чаяния и интересы разных групп населения (в сущности почти все лидеры в дореволюционных Думах были представителями интеллигенции). Но у интеллигенции были и свои собственные интересы. То же касается ее передового отряда — ученых. Конкретные ученые придерживаются разных взглядов. Есть ученые, сохранившие верность коммунистическим идеалам, как Ж.И. Алферов, — им трудно оторваться от красивых иллюзий молодости. Есть верующие ученые, как археолог П.В. Волков, хотя вера и наука противоположны по своим основам: наука основана на рассудке, а вера — на эмоциях и отказе от рассудка. Но ради психологического спокойствия этим людям необходимо иметь за собой некий образ высшей силы. Есть ученые, как И.Р. Шафаревич, позволившие националистическим идеям овладеть их мышлением, хотя наука по природе интернациональна. Есть ученые, прикормленные властью, — они повинуются любой власти ради сегодняшних выгод. Есть ученые, использовавшие свои знания для личного обогащения и властных амбиций, — как членкор Академии наук Б.А. Березовский. И так далее.
Однако все эти группы ученых я склонен рассматривать как отклонения от нормы. А нормой я бы считал ту позицию, которая выражает основные интересы ученых как социальной группы. В чем же эти интересы? Разумеется, ученые — как и все люди — хотят иметь достойное жилье, здравоохранение, образование, зарплату, охрану от произвола и т.п. Но есть специфические интересы ученых как представителей профессии. Чтобы ученый имел чувство собственного достоинства, он должен владеть своими орудиями производства. У крестьян это земля, у ремесленников — их инструменты, у предпринимателей — их предприятия, у наемных рабочих — их рабочая сила (мастерство) и обеспеченное профсоюзами право ее достойной продажи, а у интеллигентов? А у них и прежде всего у ученых — это их мысль и знания.
А это значит, что для интеллигентов и прежде всего для ученых свобода мысли, слова, совести есть не просто условие достойной жизни, но необходимое условие профессиональной деятельности. Отсюда следует, что вольнодумство, либерализм есть неизбежное и главное направление политической деятельности, органически присущей ученым как социальной группе. Это не тот либерализм, который состоял в борьбе за свободу предпринимательства и ради которого создавались у нас правые партии, так бесславно закончившие свой путь в сурковском инкубаторе. Экономические программы могут быть и у ученых, так что задачи могут и совпасть как с правыми партиями, так и с левыми, да и с идеей государственного регулирования. Но прежде всего нужно отстоять свободу мысли. С этим их желанием совпадают настроения подавляющего большинства общества. Далее, ученые как мало кто иной заинтересованы в посмертном существовании — чтобы их вклад в науку был долговременным и памятным. Чтобы их деятельность продолжили их ученики. Ученые заинтересованы в развитии науки вообще и в отличном уровне образования в стране — среднего и высшего. А с этим их желанием совпадают стремления всего населения. Конечно, ученые поддержат ту власть, которая обеспечит им более высокую зарплату и условия обитания, больше ассигнований на исследования, лучший социальный климат в стране, уважение к человеческому достоинству. Это тоже общее стремление всего общества.
Говоря о либеральном направлении, органичном для ученых, нужно оговорить их отношение к демократии. Коль скоро демократия означает народовластие, она не противоречит либерализму. Но коль скоро речь идет об ученых как социальном слое, претендующем на свою роль в обустройстве общества, нужно оговорить часто упускаемое различие между демократией и охлократией — властью толпы, обычно приводящей к диктатурам и произволу.
С самого начала демократии — с древней Греции — демос включал в себя не все слои общества. Это охлос включал в себя всех свободных, кто умел кричать. В демос не входили ни проживающие в стране иноземцы, ни рабы. «Самая демократическая в мире» избирательная система СССР лишала избирательных прав целые классы — буржуазию, дворян, священников, кулаков («лишенцы»). Когда же сталинско-бухаринская конституция предоставила избирательные права всем, права эти не содержали уже ничего — выбирали одного из одного. Абсолютная демократия есть охлократия. Логично не предоставлять избирательное право (то есть право управления страной через своих представителей) ни детям, ни сумасшедшим, ни пьяницам, ни заведомым преступникам, ни нарушившим избирательное право других. В предложениях Юлии Латыниной ввести образовательный ценз и ценз налогоплатежный есть здравое зерно. Законодателю надо бы озаботиться тем, чтобы отсечь от управления страной людей с рабской психологией и навыками принципиального паразитизма.
Наверное, пора создавать особую партию ученых, в которую вступят не только ученые, не только работники науки, но и те, кто хотел бы, чтобы власть принадлежала людям образованным, свободомыслящим, честным, разумным и компетентным. Когда такая партия будет создана, она сможет выбрать из существующих общенародных партий, к какой из них присоединиться, если ученых устроит общая программа. Ведь смысл не в том, чтобы отнять голоса у родственных партий, а в том, чтобы добавить. Добиваться нужно не дробности, а единства.
Опубликовано 04.07.2017  08:40