Tag Archives: «дело врачей»

Михоэлса убили жестоко и тайно

«Его убили жестоко и тайно». Как 75 лет назад чекисты по приказу Сталина расправились со всемирно известным режиссером

12 января 2023 (17:41) Автор: Редакция tumba.kz

Соломон Михоэлс. Фото: ТАСС

75 лет назад, 12 января 1948 года, в Минске был убит глава Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), всемирно известный театральный актер и режиссер Соломон Михоэлс. Он гениально играл короля Лира, а в годы Великой Отечественной войны сумел сплотить мировое еврейское сообщество, которое жертвовало Советскому Союзу огромные деньги на борьбу с фашизмом. Михоэлса люто ненавидел Гитлер, который обещал повесить его вместе со знаменитым советским диктором Левитаном. Но режиссер не стал жертвой фашистов, а погиб от рук тех, кого считал своими, — с ним расправилась группа чекистов из Министерства государственной безопасности (МГБ), которые действовали по приказу министра госбезопасности Виктора Абакумова и советского лидера Иосифа Сталина. Историю громкого дела вспомнила «Лента.ру».

«Произошла расправа с Михоэлсом, величайшим артистом еврейского театра, человеком большой культуры. Его зверски убили, убили тайно, а потом наградили его убийц и с честью похоронили их жертву: уму непостижимо! Изобразили, что он попал под грузовую автомашину, а он был подброшен под нее. Это было разыграно артистически» (из воспоминаний Никиты Хрущева).

***

Шлёма Вовси (Соломон Михоэлс) вместе с братом-близнецом родился 16 марта 1890 года в многодетной семье хасида из города Динабург (Витебская губерния — ныне Даугавпилс, Латвия). Театром он увлекся еще в детстве, но отец Соломона, который занимался лесозаготовками, считал, что его сыну нужна другая, более серьезная профессия.

В 1905 году, спустя два года после окончания хедера — еврейской начальной школы для мальчиков, — Михоэлс поступил в Рижское реальное училище. Там он проучился три года и был вынужден заняться репетиторством: его отец разорился, и семья оказалась на грани нищеты.

В то время главной радостью для Соломона стали всевозможные театральные постановки и студенческие спектакли. Поработав репетитором до 1910 года, Михоэлс отправился в Киев, где три года отучился в коммерческом институте, но был исключен оттуда за участие в студенческих волнениях.

После этого путь молодого человека лежал в Петроград: там он решил поступить в государственный университет на юриста. Но адвокатом в итоге стал его брат-близнец Ефим, а сам Михоэлс осуществил свою детскую мечту. В 1918 году он стал учеником Еврейской школы сценических искусств Алексея Грановского.

Динабург (ныне Даугавпилс, Латвия) — родной город Соломона Михоэлса — в 1875 году. Изображение: Наполеон Орда / Wikimedia

Соломон не был красавцем. «Я бы хотел сдать свое лицо в ломбард и потерять квитанцию!» — шутил он в разговорах с приятелями. Но неказистая внешность не помешала ему в 29 лет ступить на подмостки еврейской театральной студии при Театральном отделе Наркомпроса.

Именно тогда он взял себе псевдоним Михоэлс (сын Михла, или Михеля). А в 1921 году после объединения петроградских и московских артистов в Москве был основан камерный еврейский театр.

«Бушевали революции, мир трещал, а для нас, евреев, свершилось великое чудо — родился еврейский театр, который будет играть на языке Шолом-Алейхема, на языке идиш» (Соломон Михоэлс)

Вместе с другими актерами Михоэлс поселился в общежитии на улице Станкевича, дом №1. Известность ему принесла главная роль в спектакле «Путешествие Вениамина III». За ним последовала музыкальная постановка «200000», в которой артист предстал в образе портного. Готовясь к этой роли, Михоэлс устроился подмастерьем к настоящему портному — побывав на премьере, тот остался в восторге от роли своего ученика. Но по-настоящему Соломона прославила роль короля Лира.

«Михоэлс создал образ деспота, который уходил от власти, потому что она потеряла для него всякую ценность. Лир был раб, когда был королем, и стал свободным, когда перестал быть королем» (Ираклий Андроников, народный артист СССР)

Народный артист СССР Соломон Михоэлс в роли короля Лира. Фото: Валентин Шияновский

Привет от Сталина

В том же 1941 году успешные постановки ГОСЕТа прервала Великая Отечественная война. Вместе с труппой Михоэлс отправился в эвакуацию в Ташкент, где продолжил ставить спектакли. Причем он работал не только в своем театре, но и активно участвовал в деятельности местного Узбекского театра драмы имени Хамзы Хакимзаде Ниязи.

А весной 1942 года в жизни Михоэлса началась новая веха — он возглавил созданный по инициативе советского правительства Еврейский антифашистский комитет (ЕАК). Руководство СССР полагало, что ЕАК поможет собрать внутри еврейской общины немалые деньги на нужды армии как в самом Советском Союзе, так и за его пределами. И эти надежды оправдались.

«Прошу передать трудящимся евреям Советского Союза, собравшим дополнительно три миллиона 294 тысячи 823 рубля на постройку авиаэскадрильи «Сталинская дружба народов» и танковой колонны «Советский Биробиджан», мой братский привет и благодарность Красной армии» (Иосиф Сталин — в письме к Соломону Михоэлсу)

Михоэлс сумел наладить контакты и с еврейским сообществом США — в 1943 году сам Альберт Эйнштейн пригласил посетить Штаты Соломона и еще одного члена ЕАК, поэта Ицика Фефера. Правда, Михоэлс не знал, что его спутник — тайный агент Министерства государственной безопасности (МГБ) под псевдонимом Зорин.

Перед вылетом Фефер побывал на встрече с Берией, который поставил ему две задачи. Первой из них был сбор суммы денег, достаточной для производства минимум 500 танков и 1000 самолетов. Вторая задача состояла в том, чтобы убедить Запад: в СССР изжит антисемитизм, и безопасность евреев по всему миру напрямую зависит от успехов Красной армии.

Прибыв в США, Фефер поступил в ведение советского разведчика-нелегала Василия Зарубина, который руководил каждым его шагом. Обе задачи делегаты выполнили: им удалось собрать 16 миллионов долларов, а ораторский талант и обаяние искреннего в своих словах Михоэлса покорили публику.

«Впечатление на аудиторию Михоэлс производил грандиозное. После митинга десятки женщин снимали с себя драгоценности и отдавали их в помощь Красной армии» (из воспоминаний очевидцев выступлений Соломона Михоэлса в США)

При этом оглушительный успех едва не погубил Соломона. Во время его выступления в нью-йоркском Карнеги-холле восторженная толпа хлынула на сцену, чтобы обнять Михоэлса и пожать ему руку. Но подмостки не выдержали: пол провалился, и упавший вместе с ним режиссер сломал ногу.

Впрочем, это не помешало ему продолжить поездку: кроме США, Михоэлс побывал в Мексике и Канаде, а также встретился с множеством знаменитостей — от Чарли Чаплина и Марка Шагала до Томаса Манна и Альберта Эйнштейна…

«Я — ширма»

Одна из идей Михоэлса, которую с воодушевлением восприняли на Западе, состояла в том, чтобы создать в степном Крыму Еврейскую республику — как альтернативу Израилю, возможность образования которого в то время только начинала обсуждаться.

Это были не пустые слова: в 1944 году Михоэлс направил Сталину письмо, в котором предлагал организовать в Крыму еврейскую автономию. Но она не входила в планы советского руководства, да и сам ЕАК после окончания войны ему перестал быть нужен. А главу комитета Михоэлса верхушка СССР стала считать опасным из-за его огромного авторитета.

Сбор труппы ГОСЕТ по случаю 20-летия театра. В первом ряду в центре — Всеволод Мейерхольд и Соломон Михоэлс. Фото: Анатолий Гаранин

Уже в 1946 году Отдел внешней политики (ОВП) ЦК ВКП(б) организовал проверку деятельности ЕАК: в ходе нее замначальника отдела Александр Панюшкин заявил Михоэлсу о намерении ликвидировать комитет. С 1 августа ЕАК перешел под контроль ОВП. А в октябре 1946 года сотрудники ОВП уведомили руководство партии и Совет министров СССР «о националистических проявлениях некоторых работников Еврейского антифашистского комитета». И хотя Сталин лично премировал поставленный Михоэлсом спектакль «Фрейлехс», сам режиссер отлично понимал, для чего это было сделано.

«Я — ширма. Если будут говорить, что у нас есть антисемитизм, “они” могут со спокойной совестью ответить: “A Михоэлс?”» (Соломон Михоэлс)

Но глава ЕАК даже не догадывался, какие тучи сгущаются над ним. Главной угрозой для Михоэлса стал министр госбезопасности, генерал-полковник Виктор Абакумов, который откровенно недолюбливал евреев и решил выслужиться перед руководством.

Абакумов стал создавать «легенду» о сионистском заговоре, который якобы готовился против Иосифа Сталина и его семьи. В то время западные СМИ писали, что советский лидер болен и вскоре отойдет от дел: это очень раздражало Сталина, который и без того отличался крайней подозрительностью. И Абакумов решил убедить генералиссимуса, что данные о его здоровье за границу передают члены ЕАК.

«Снилось, что его разрывают собаки»

В 1946 году Абакумов стал периодически докладывать Сталину о встречах его дочери Светланы с тетей по материнской линии Евгенией Аллилуевой и советским ученым Исааком Гольдштейном. В рассказах министра госбезопасности Гольдштейн представал шпионом еврейских националистов.

А их главой Абакумов называл самого Соломона Михоэлса — якобы тот был завербован во время поездки в США. Уже 10 декабря 1947 года Евгения Аллилуева была арестована: на допросах из нее выбили показания против Гольдштейна, и вскоре ученый оказался за решеткой.

«Меня стали жестоко и длительно избивать резиновой дубинкой. Всего меня избивали восемь раз. Измученный дневными и ночными допросами, избиениями, угрозами, я впал в глубокое отчаяние» (из воспоминаний Исаака Гольдштейна)

Затем был арестован сотрудник исторической комиссии ЕАК, ученый Захар Гринберг: в свое время именно он познакомил Соломона и Исаака. Ни Гринберг, ни Гольдштейн не выдержали пыток чекистов и в конце концов дали показания против Михоэлса. Протоколы этих допросов сразу же легли на стол Сталину.

27 декабря 1947 года состоялась секретная встреча Сталина с Абакумовым и его заместителем, генерал-лейтенантом Сергеем Огольцовым. Подвергать репрессиям Михоэлса, которого знал весь мир, Сталин не решился: вместо этого он отдал приказ о его ликвидации.

Изначально Соломона хотели выставить жертвой евреев: якобы с ним поквитались свои же за его преданность советской власти. Но в итоге убийство Михоэлса решили замаскировать под несчастный случай — смерть под колесами грузовика. Причем план расправы не скрывался от членов Политбюро: его преподносили как акт возмездия за шпионаж.

Убийство назначили на 12 января 1948 года: незадолго до этого Михоэлс, который занимал пост главы театральной секции Комитета по Сталинским премиям, отправился в Минск для просмотра спектакля о белорусских партизанах «Константин Заслонов». Компанию ему составлял Владимир Голубов-Потапов, балетный критик и тайный агент Лубянки.

Ехать в Минск Соломон не хотел — по воспоминаниям членов его семьи, незадолго до поездки он стал очень тревожным. К тому же ему постоянно звонили незнакомцы, предупреждавшие об опасности, — об этом режиссер, в частности, рассказывал Фаине Раневской.

«Соломона преследовал сон о том, что его разрывают собаки» (из воспоминаний близких Соломона Михоэлса)

«Их сняли и раздавили грузовиком»

В Минск 57-летний Михоэлс в сопровождении своего спутника выехал 7 января на поезде. А на следующий день туда же выдвинулась группа ликвидаторов: заместитель Абакумова Огольцов, его секретарь, майор Александр Косырев и начальник отдела «2-З» 2-го Главного управления МГБ СССР Федор Шубняков.

Их сопровождали сотрудники диверсионного отдела «ДР» МГБ СССР старший лейтенант Борис Круглов и полковник Василий Лебедев. В Минске их встретили министр госбезопасности БССР Лаврентий Цанава и сотрудник ведомства майор Николай Повзун. Ликвидаторы разместились на даче Цанавы в поселке Слепянка и установили наблюдение за Михоэлсом, который остановился в гостинице «Беларусь». Но выбрать удобный для убийства момент им никак не удавалось.

«Михоэлса всегда окружала большая группа местной интеллигенции» (из показаний Федора Шубнякова)

Тогда к делу привлекли Голубова-Потапова, который пригласил Михоэлса вечером 12 января отправиться в гости к его приятелю «инженеру Сергееву». Соломон ничего не заподозрил: отужинав в компании коллег, режиссер и критик вышли из гостиницы, около которой их уже ожидал автомобиль.

Водитель — Федор Шубняков — представился пассажирам «инженером Сергеевым». Чекист привез гостей на дачу Цанавы, а перед этим там раздался звонок: Сталин дал последнюю команду на ликвидацию Михоэлса. Заманивший режиссера в ловушку Голубов-Потапов даже не подозревал, что разделит с Соломоном его участь.

«Примерно в 22:00 Михоэлса с Голубовым завезли во двор дачи. Они немедленно были сняты с машины и раздавлены грузовиком» (из показаний Лаврентия Цанавы)

Как утверждал легендарный разведчик Павел Судоплатов, прежде чем переехать жертв грузовиком, им ввели дозу парализующего яда. Шубняков же рассказывал, что Михоэлса и Голубова опоили водкой. Впрочем, десятилетия спустя он стал утверждать, что перед казнью режиссера и критика убили ударами дубинок по голове. Как бы то ни было, об убийстве сразу же доложили Сталину.

«”Значит, автомобильная катастрофа”, — потом Сталин положил трубку и добавил: “Мне позвонили, что убили Михоэлса”» (из мемуаров Светланы Аллилуевой «20 писем другу»)

«Тела были вдавлены в снег»

Чекисты погрузили тела Михоэлса и Голубова-Потапова в машину, а затем отвезли в Минск и бросили на строящихся трамвайных путях в районе улиц Гарбарная и Свердлова, неподалеку от гостиницы «Беларусь».

«Трупы были расположены так, что создавалось впечатление — Михоэлс и агент Голубов были сбиты автомашиной, которая переехала их передними и задними скатами» (из показаний Федора Шубнякова)

Тела нашли случайные прохожие около семи утра. Сотрудники местной милиции настолько рьяно взялись за расследование этого дела, что буквально в считаные дни оказались в шаге от разгадки преступления — обнаружили переехавший Михоэлса и Голубова грузовик в гараже местного управления МГБ.

Места, связанные с убийством Соломона Михоэлса. Изображение: Чаховіч Уладзіслаў / Wikimedia

Правда, на этом расследование и закончилось: Цанава и министр внутренних дел СССР Сергей Круглов недвусмысленно дали понять главе МВД БССР Сергею Бельченко, что дальше копать не стоит. В итоге материалы уголовного дела сфабриковали так, чтобы в них была видимость кропотливых, но безрезультатных поисков виновных. При этом заключение экспертов подтверждало версию о несчастном случае.

«Оба тела оказались вдавленными в снег. Смерть Михоэлса и Голубова-Потапова последовала в результате наезда на них тяжелой грузовой автомашины. У покойных оказались переломанными все ребра с разрывом тканей легких, у Михоэлса — перелом позвонка, у Голубова-Потапова — тазовых костей» (из отчета экспертов замминистра внутренних дел Ивану Серову)

Тело Михоэлса доставили в Москву: его посмертным гримом занимался профессор Збарский, который в свое время мумифицировал Владимира Ленина.

Темные времена

Одной из первых публично усомнилась в официальной версии гибели Михоэлса член ЕАК и бывший нарком рыбной промышленности СССР Полина Жемчужина. Это произошло во время похорон Соломона на Донском кладбище: Полина обратилась к новому главе Еврейского театра Вениамину Зускину.

«Вы думаете, что здесь было — несчастный случай или преступление? Тут всё далеко не так гладко, как кажется» (Полина Жемчужина)

Этими словами Жемчужина подписала себе приговор: в январе 1949 года ее арестовали по личному приказу Сталина. Полину не спас ни ее муж — министр иностранных дел Вячеслав Молотов, ни тот факт, что она была вхожа в дом Сталина и в свое время являлась лучшей подругой его жены Надежды Аллилуевой.

Из лагерей Жемчужина вернулась лишь после смерти генералиссимуса в 1953 году. Молотов спустя пару месяцев после ареста жены был снят с поста министра иностранных дел — свою должность он получил назад также после смерти Сталина. Между тем с гибели Михоэлса начались гонения на сотрудников его театра ГОСЕТ, который закрылся в 1949 году. А еще раньше, 1 ноября 1948 года, был ликвидирован Еврейский антифашистский комитет — приказ об этом был издан за подписью Сталина.

«Немедля распустить Еврейский антифашистский комитет — как показывают факты, этот комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки» (из приказа о ликвидации ЕАК)

13 высокопоставленных участников ЕАК были арестованы и расстреляны 12 августа 1952 года. Среди погибших были дипломат Соломон Лозовский, Исаак (Ицик) Фефер, который сопровождал Михоэлса во время поездки в США, главврач Боткинской больницы Борис Шимелиович, поэты Давид Гофштейн, Перец Маркиш и другие.

Гроб с телом Соломона Михоэлса. Кадр: фильм «Похороны С.М.Михоэлса»

Еще один фигурант, 65-летний академик Яков Парнас, даже не дожил до расстрела — он скончался в день ареста. К слову, в том же 1952 году в недрах МГБ началось следствие по печально известному «делу врачей-вредителей»: медработников еврейского происхождения обвиняли в намеренном причинении вреда здоровью партийных деятелей.

В этом деле также фигурировала фамилия Михоэлса: двоих врачей задержали лишь за факт знакомства с ним, а еще одного — Мирона Вовси — за родство с Соломоном. Три года спустя, в ноябре 1955 года, все осужденные по делу Еврейского антифашистского комитета были реабилитированы.

Судьбы палачей

По ходатайству Абакумова те, кто участвовал в убийстве Михоэлса, осенью 1948 года были награждены орденами Красного Знамени и Красной Звезды — но некоторых из них это не спасло от репрессий. Первым за решетку попал Шубняков: в 1951 году его арестовали в ходе чистки правоохранительных органов — он получил два года лагерей.

Указ о награждении исполнителей «специального задания правительства» — убийства Соломона Михоэлса. Фото: Президиум Верховного Совета СССР / Wikimedia

Выйдя на свободу, Шубняков написал рапорт на имя Берии и рассказал в нем об убийстве Михоэлса. После этого, в апреле 1953 года, были арестованы Огольцов и Цанава. Последний категорически отрицал свою причастность к расправе и оправдывался в письме на имя председателя Президиума Верховного Совета Климента Ворошилова.

«Абакумов руководил из Москвы, Огольцов на месте, в Минске, с большой группой полковников и подполковников, приехавших из Москвы, МГБ СССР провело всю операцию» (из письма бывшего главы министра госбезопасности БССР Лаврентия Цанавы)

Впрочем, послание Цанавы осталось без ответа, а в 1955 году он скончался в своей камере. Огольцову повезло больше — лишенный всех званий и наград, по решению Президиума ЦК КПСС он вышел на свободу после ареста Берии. А непосредственный организатор убийства Михоэлса Виктор Абакумов оказался за решеткой в 1951 году.

Его обвинили в госизмене и, по иронии судьбы, в «сионистском заговоре в рядах МГБ»: 19 декабря 1954 года Абакумова расстреляли.

Десятилетия спустя, в марте 1989 года, в Москве открылся Международный культурный центр, названный в честь Соломона Михоэлса. В память о всемирно известном режиссере названы улицы в Тель-Авиве и в его родном Даугавпилсе (точнее, в Тель-Авиве именем Михоэлса в 1962 г. названа площадь, связывающая улицы Мелех Джордж и Буграшов, cм. фото из википедии. – belisrael).

Источник

Читайте также: В. Рубинчик. О Михоэлсе и Беларуси (2018)

Опубликовано 13.01.2023  09:40

Вспомним Бориса Клейна (1928-2020)

Барыс Самуілавiч Клейн (1 лістапада 1928, Віцебск – 4 кастрычніка 2020, Александрыя, штат Вірджынія, ЗША) – доктар гістарычных навук, прафесар, таленавіты навуковец і педагог. Даследчык беларускага нацыянальнага, рэвалюцыйнага і вызваленчага рухаў, мемуарыст. Інтэлектуал і інтэлігент.

Чалавек-легенда, які супрацьстаяў савецкай сістэме. Годны і мудры. Гарадзенец: гісторык і грамадскі дзеяч, які вызначаў культурнае і навуковае жыццё Гародні, адзін з лепшых выкладчыкаў у гісторыі Гродзенскага дзяржаўнага ўніверсітэта. Сваім вучням шмат падказаў і дапамог заўважыць і ў мінулым, і ў сучаснасці. Шчырая ўдзячнасць. Светлая памяць.

Два гады таму Барыс Самуілавіч падрыхтаваў відэазварот да тых, хто ў ГрДУ збярэцца на круглы стол з нагоды яго 90-годдзя. Але там гэты ролік не паказалі… Пабаяліся… Дагэтуль няма ва ўніверсітэцкай галерэі прафесараў ГрДУ партрэта Барыса Клейна.

Ніжэй публікуецца матэрыял Б. С. Клейна, падрыхтаваны ім для альманаха лакальнай гісторыі «Горад Святога Губерта» (Выпуск ІХ, Гродна, 2014).

Іна Соркіна, г. Гродна

* * *

ДОПРОС 1953 ГОДА

Борис Клейн, доктор исторических наук (США)

У меня «двойственное» восприятие пресловутого «дела врачей». Я тогда жил в Гродно (ул. Энгельса, д. 27) вместе со своими родителями, по профессии врачами, и стал свидетелем преследования моего отца, Самуила Семеновича Клейна, в связи с этим «делом». А через много лет, оказавшись в эмиграции в США, вернулся к происходившему уже как исследователь. Работая там в архивах, я обнаружил по этой теме целый комплекс неизвестных документов с грифом «Top secret» («совершенно секретно»). По моей просьбе 25 из них были рассекречены. На их основе мною была опубликована статья в московском академическом журнале «Вопросы истории» (2006, № 6).

Борис Клейн, начало 1950-х гг.

Давно, и, как многим казалось, окончательно завершилась «холодная война». Но не исчезает интерес к одному из главных ее сюжетов, связанных со смертью И. Сталина и обозначивших середину ХХ в. как переломную для СССР. Отзвуки тех драматических событий ощущаются и теперь.

Сообщение ТАСС, переданное по московскому радио и напечатанное в газетах 13 января 1953 г., буквально ошеломило нас. До всеобщего сведения доведено было, что арестована группа врачей (в основном с еврейскими фамилиями), которые, будучи членами сионистских организаций, по заданию американской и других западных разведок убили Жданова и других видных деятелей. Планировали же они истребить всю советскую верхушку. Обещано было, что следствие скоро завершится, и «убийц в белых халатах» постигнет справедливая кара.

Из газетных публикаций следовало, что опасность, исходящая от медиков-вредителей, грозит каждому советскому человеку. Партия призывала население решительно покончить с беспечностью и везде разоблачать сионистскую агентуру.

Отец по своему жизненному опыту понял, что охотников включиться в травлю окажется немало. Он сам, как начальник железнодорожной больницы, тоже мог ожидать серьезных неприятностей. Но поначалу не верилось, что политическая истерия из центра так быстро докатится до провинциального Гродно.

Здесь замечу, что мы, кроме официальных советских, пользовались и другими, не дозволенными властью, источниками информации. У нас дома был высокочувствительный приемник «Телефункен», привезенный моим отцом из Германии как трофей. В пограничном Гродно (в отличие от крупных городов) зарубежные радиостанции не глушились, и мы поздними вечерами могли принимать передачи Би-би-си и «Голоса Америки».

Ничего утешительного из них нельзя было почерпнуть. Новости были похожи на московские. Иностранные эксперты терялись в догадках, с какой целью затеяна опасная советская провокация, и главное, к чему она приведет.

А тем временем, как я узнал впоследствии из американских документов, за океаном велась напряженная работа по расшифровке кремлевской загадки.

Вот фрагмент из меморандума, составленного для руководства тайного Совета по психологической стратегии при президенте США (приводится в моем переводе с английского):

«…Секретно, 13 января 1953 года.

Вопрос: Советский медицинский заговор.

  1. Ситуация. Сегодня в обзоре международных новостей СВS появилось изложение передачи московского радио о том, что 9 советских врачей арестованы за участие в медицинском заговоре, созданном для ликвидации ключевого аппарата в советской иерархии… Ясно, что в обвинении проступают сильные антисемитские ноты».

В Вашингтоне начались секретные совещания с участием высокопоставленных лиц. В итоговом документе одного из обсуждений, 15 января 1953 г. направленном вновь избранному президенту Д. Эйзенхауэру, отмечалось:

«…Сообщение о заговоре врачей сделано для русских, но с расчетом на реакцию во всем мире. Это может быть началом радикальной чистки наподобие тех, что проводились в СССР 1930-х годов, с использованием антисемитских приемов гитлеровского режима. Советы используют этот предлог для расправы с инакомыслящими, интеллигенцией, их представляют в качестве участников заговора «капиталистического окружения».

И далее там же:

«Подтверждается широкое распространение страха и неуверенности в Советском Союзе. Вполне возможно, Сталин намерен ликвидировать более молодых и властолюбивых политиков из своего окружения… Налицо самый глубокий прорыв в политическом противостоянии США и нынешнего советского режима».

Цитируя эти документы середины прошлого века, позволю себе обратить внимание читателей, что они во многом созвучны нынешним тревогам. И не без причины. Нам ведь объявлено недавно (выступление А. Проханова по российскому телевидению), что в России одержала победу идеология неосталинизма…

Поскольку опасность преследования нависала над моим отцом, сообщу некоторые факты из его неординарной биографии. Выходец из небедной семьи варшавского ремесленника, он в 1913 г. был принят (по процентной норме, как еврей) в Варшавский императорский университет, вначале на математический факультет, а затем перешел на медицинский. В 1915 г., в связи с наступлением войск кайзеровской Германии, университет был эвакуирован из Варшавы в Ростов-на Дону.

Самуил Клейн в форме студента Варшавского императорского университета, 1913–1914 гг.

О своем студенчестве отец, хотя и мало, но говорил. О чем он умалчивал почти до самой кончины – это эпизод 1919 г. Белые, остро нуждаясь во врачах, устроили в Ростове досрочный выпуск студентов-медиков, и отца призвали в деникинскую Добровольческую армию, где он служил вплоть до разгрома Белого движения. А поскольку потом в анкетах он не писал об этом, ему и удалось избежать расстрела.

Дальше – недолгая медицинская служба в Красной армии, работа в лечебных учреждениях Белоруссии.

За день до начала Отечественной войны, в Витебске 21 июня 1941 г. его призвали для организации крупных госпиталей.

Он прошел всю войну. Процитирую сохранившуюся у меня выписку из приказа по Войскам Западного фронта № 0911 (октябрь 1943 г.) о награждении майора медицинской службы Клейна Самуила Симховича орденом Отечественной войны 2-й степени «за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество». Хранятся у меня этот отцовский орден и другие его (и матери моей, Аси Моисеевны), боевые награды.

И вот 28 февраля 1953 г. в газете «Гродненская правда» появился фельетон «Темных дел мастера», подписанный Похилко и Пушкарем. Первый был сотрудником редакции, а второй – следователем.

В фокусе их разоблачений был мой отец. Его, начальника железнодорожной больницы, обвинили в том, что он окружил себя пособниками-евреями (врачи Глоуберман, Халфина, Бродская). С их, мол, участием в больнице «установилась преступная практика». Перечислялись примеры, якобы подтверждавшие, что они оказывают теплый прием и проявляют повышенное внимание к пациентам-евреям, а также к разным ответственным товарищам (не имеющим отношения к железной дороге). Зато относятся с полнейшим безразличием, даже отказывают в лечении рядовым труженикам. И авторы гневно вопрошали: «Что общего имеет эта практика с самым обыкновенным понятием человечности!»

Здание бывшей железнодорожной больницы в Гродно (ул. Будённого) на старом и современном фото

Далее в том же духе, с выводом, что пришла пора вмешаться следственным органам. Понятно, что отца сразу уволили с работы.

Всё это было не случайно. Как отмечается в Википедии, в статье о «деле врачей» (где делается ссылка и на мои американские архивные находки), для массовой пропаганды того года установочным был фельетон «Простаки и проходимцы», опубликованный в «Правде» 8 февраля 1953 г. Там евреи изображались в виде мошенников. Вслед за ним советскую прессу захлестнула волна фельетонов, посвященных разоблачению истинных или мнимых «темных дел», совершенных лицами с еврейскими именами, отчествами и фамилиями.

Таким образом, тут не было какого-то «разгула народного возмущения», а велась целенаправленная кампания «сверху», сопровождавшая разрастание «дела врачей». Под личным надзором Сталина к расследованию подключались органы безопасности на Украине, в прибалтийских республиках, Белоруссии. В этом контексте следует рассматривать и гродненский эпизод.

В конечном счете, как представляется многим исследователям, все эти меры направлены были на общую дискредитацию и дегуманизацию евреев в СССР как этноса, якобы играющего роль «пятой колонны» сионизма и империализма. Каким могло быть, при таких предпосылках, «окончательное решение» диктатора?

Но призрак погибели нависал не только над евреями.

Не раз делались попытки доказать, что Сталин был убит своим окружением, опасавшимся новой кадровой чистки (наподобие «ленинградского дела» и других прежних расправ). Хотя убедительных доводов в пользу этой конспирологической версии пока не представлено.

Собранные мною материалы свидетельствуют, что в США был разработан собственный «план устранения Сталина».

И в то время, когда мы в Гродно, подобно людям по всей стране, в каком-то оцепенении следили за действиями подстрекателей из Кремля и их многочисленных подручных, в Вашингтоне обсуждалась радикальная инициатива. Судя по материалам библиотеки (фактически архива) Эйзенхауэра, суть ее была впервые изложена в меморандуме, представленном Совету по психологической войне 16 января 1953 г. Центральное место занимали акции, направленные лично против Сталина.

В Америке была создана строго засекреченная рабочая группа «Сталин» (ее кодовое обозначение PSB D-40), целью которой и было по возможности отстранить его от власти (либо, иными словами, обезвредить как диктатора). Но в тех документах, которые я изучил, не шла речь о террористическом акте. Вопрос хотели решить иначе.

«Медицинский заговор», утверждали сторонники плана, содержит (с западной точки зрения) бредовый элемент, пригодный для дискредитации самого властителя. Миру следует продемонстрировать, что Сталин, как и Гитлер до него, шагнул через край. Поэтому все его слова и действия с настоящего времени должны рассматриваться как поступки сумасшедшего. Предлагалось начать в разных странах кампанию за проведение процесса особого рода перед международной комиссией психиатров. Рассмотрев все улики, она вынесет решение, что Сталин является сумасшедшим.

План этот был близок к осуществлению, но, как указано в документе, наступило непредвиденное осложнение. Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль предложил провести в ближайшее время встречу «большой тройки» (с участием его самого, Сталина и Эйзенхауэра, если последний даст согласие). А каковы могут быть итоги этой встречи, если до нее одного из участников объявят сошедшим с ума?

Такой поворот имеет одно объяснение: патриарх британской политики сильно забеспокоился. Он принял в расчет не столько «дело врачей», сколько опасность ядерного удара со стороны СССР. Потому и начал глубокий зондаж подлинных намерений советского вождя.

А там, где были мы, продолжались аресты и допросы всё новых обвиняемых. По личному приказу Сталина, для выколачивания признаний их били, заковывали в кандалы, применяли другие пытки. Некоторые уже погибли в застенках…

На исходе того дня, когда в «Гродненской правде» был опубликован фельетон (28 февраля), к нам в дом пожаловал один из его авторов, следователь Пушкарь.

Вид ул. Энгельса (сейчас ул. Городничанская).

Дом № 27 по ул. Энгельса (Городничанской), в котором жила семья С. С. Клейна

Какая срочность! Явился с допросом на дом к больному человеку. Отец от переживаний слег с сердечным приступом.

По прошествии стольких лет я смутно помню внешность вошедшего. Как будто лысоватый, худощавый. Четко осталось в памяти, что он снял пальто, но мне его не передал, а сам повесил на стул. Взял себе другой, подсел совсем близко к кровати, на которой лежал отец.

Почему-то он не предложил мне выйти. Допрос вел настойчиво, но вкрадчивым тихим голосом. Кое-что я все-таки услышал.

Сперва Пушкарь, что называется, «прошелся по именам». Почему принят был на работу Глоуберман, кто именно его порекомендовал? А как насчет Халфиной? Отец отвечал, что работников нанимал не он, а Управление железной дороги в Минске.

А как насчет методов лечения: признаёте, что неправильные?

В общем, допрашивал вроде бы формально. Наверное, у них и так всё было решено.

Ясно было, что это «первая пристрелка». Дальше надо ждать вызова, новых допросов. Они активно собирали компромат: против беспартийного отца дала показания Пащенко, секретарь парторганизации больницы. Она знала, как угодить начальству.

Теперь я уверен, что было указание отыскать и в Гродно ответвление сионистской сети. Значит, через два-три дня отца могли арестовать.

Еще довод против утверждений тех историков, кто полагает, что «дело врачей» к концу февраля само собой угасало. Напротив: органы подыскивали себе новые жертвы. И шельмование в советской печати велось по всем их правилам.

Никто в мире не смог – или не захотел – по-настоящему вмешаться, чтобы остановить убийц. Не тех, кто в «белых халатах», а истинных палачей, в большинстве своем так и не понесших наказания.

Трагический парадокс: только смерть тирана спасла от гибели множество невинных.

Не появился больше у нас в доме Пушкарь, и в свою контору он не вызвал отца. Потому что в начале марта Сталин заболел. И будто бы провалился к себе в преисподнюю.

Я помню, как мы по очереди исполняли приказание встать в «почетный караул» у одного из памятников Вождю и Учителю. «Караульным» выдавали красные повязки с черной каймой. Стояли на холоде молча.

Известно, что в стране плакали и даже рыдали по родному Сталину.

Всё это было (но странно, что у многих не прошло).

Признаюсь: мы с отцом не печалились; надеялись, что хуже уже не будет. Да и у других гродненцев я не замечал особой скорби по поводу отсутствия в мире товарища Сталина.

Дальше начались перемены к лучшему. А что же авторы фельетона? Пушкарь как-то незаметно исчез из города: след простыл. Правда, органы остались…

Николай Похилко продолжал заведовать отделом культуры в редакции «Гродненской правды». И, по совпадению, туда же в 1954 г. приняли на работу журналистом мою жену, Фриду Пугач. Вот что она написала в своих воспоминаниях «Женщина в редакции» («Асоба і час». 2010, 2):

«На новогодней вечеринке (кажется, 1956 г.) он подошел ко мне и стал “исповедоваться”. Мол, при Сталине завели “Дело врачей”, и в Гродно тоже искали “отравителей” среди врачей-евреев.

Похилко знал, за кого я вышла замуж, поэтому спросил:

– Вы, наверное, смотрели подшивку?

Конечно, я уже прочитала фельетон, написанный им в соавторстве со следователем, в котором он “разоблачал” главврача железнодорожной больницы Самуила Семеновича Клейна (моего будущего свекра).

– Это была неправда, – признался Похилко, – но нам сказали, что так надо…

Вот и этот отводил от себя вину».

К сожалению, конца той истории не видно. Мало того: сталинисты настаивают, что взяли у времени реванш.

Надеюсь, их в этом разубедят. Увы, скорее всего, без моего участия.

23–25 мая 2014 года. Александрия, Вирджиния (США)

Опубликовано 08.10.2020  22:05

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (5)

(продолжение; начало2-я ч., 3-я ч., 4-я ч. )

СССР – огромная тюрьма

Под сенью смерти

Мы жили в страшные годы в страшном государстве. Я уже не говорю о систематическом отсутствии в магазинах основных продуктов питания и товаров первой необходимости, добывание которых требовало времени, сил и здоровья. В годы сталинского террора все граждане страны, независимо от национальности и отношения к режиму, жили в атмосфере постоянного страха. Каждый думал об одном: не раздастся ли в эту ночь громкий стук в дверь, как это уже случилось со многими его родственниками, знакомыми и сослуживцами, не последние ли часы проводит он на свободе? Скрежет тормозов автомашины, остановившейся поблизости, становился причиной инфаркта. Почти у каждого в квартире лежал наготове узелок с теплым бельем – он мог пригодиться в любую минуту.

Люди десятилетиями были лишены связи с родственниками за границей. В эпоху телеграфа, телефона и радио евреи, для которых родственные узы всегда были так важны, оказались в СССР как бы в гигантской тюрьме с высокими глухими стенами. Молодым евреям, выросшим в советское время и далеким от национальных традиций, надо было постоянно доказывать свою преданность власти, учиться с бóльшим рвением, чем представителям «титульных наций», чтобы поступить в институт и добиться повышения на работе. Им приходилось терпеть антисемитские выходки ненавидевшего их окружения. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, какую гигантскую силу духа должен был ежедневно и ежечасно проявлять религиозный еврей. Только вера помогала выстоять в таких условиях.

Слова, которые мы произносим в начале обряда капарот(9) накануне Йом‐Кипура: «[Сыны человеческие], сидящие во мраке, под сенью смерти, скованные страданием и железом»(10), – с потрясающей точностью описывают наши чувства.

Шпионская история

Однажды папа поехал в Умань, на могилу раби Нахмана из Брацлава. Сошел он с поезда рано утром. Там была маленькая синагога, в которой проводились общественные молитвы, но папа предпочел не заходить туда: чем меньше глаз наблюдают за тобой, тем лучше. Он вошел в лес, стал на опушке под деревом, облачился в талит(11), надел тфилин(12) и начал молиться. Вдруг перед ним появился милиционер и стал расспрашивать папу, что он тут делает и что означают эти кубики на руке и на голове. Папа пытался что‐то объяснять, но милиционер его не слушал, на него снизошло озарение: эти кубики – не что иное, как шпионские радиопередатчики!

9 Капарот – ритуал, который проводят перед Йом‐Кипуром.

10 «Теѓилим», 107:10.

11 Талит – четырехугольная накидка с кистями цицит по углам, в которую евреи облачаются во время утренней молитвы.

12 Тфилин (в русской традиции – филактерии) – две кожаные коробочки, которые укрепляют с помощью кожаных ремешков на левой руке и на лбу для исполнения заповеди.

Папу привели в отделение, где его допрашивал офицер, которому версия его подчиненного показалась убедительной. Однако в конце концов привели пожилого еврея, пользовавшегося доверием у сотрудников милиции. Он бросил взгляд на подозрительные предметы и сказал офицеру:

– Верно, что эти кубики служат в качестве средства связи, – но только не между Востоком и Западом, а между землей и небом. С их помощью еврей осуществляет связь с Богом.

Старика послушали, и папу освободили.

Средство от ревматизма

Я познакомилась с еврейским парнем, учившимся в Московском университете. При этом он соблюдал заповеди – в частности, каждый день надевал тфилин. Обычно он ждал, пока все соседи по комнате в общежитии уйдут, быстро читал «Шма, Исраэль…», снимал тфилин и бежал на занятия.

Случилось как‐то, что один из его товарищей вдруг вернулся за чем‐то забытым – и был потрясен, увидев своего соседа по комнате со странными черными кубиками: один был на голове, а другой – на руке, прикрепленный к ней длинным, обмотанным несколько раз вокруг нее ремешком.

– Что это за кубики? – спросил он его.

– Я получил их в наследство от бабушки, – вдохновенно сымпровизировал тот. – Это – проверенное средство для страдающих от ревматических болей. У меня вот уже несколько дней сильные боли в руке, и эти кубики с ремешками помогают их снимать.

Его приятель простодушно принял все на веру и вышел из комнаты. Через какое‐то время он подошел к еврейскому юноше и, пожаловавшись на сильные боли в руке, попросил повязать и ему этот чудодейственный кубик.

– Я был в панике, – рассказывал мне тот, – ведь запрещено налагать тфилин нееврею! Я сказал ему, что сначала нужно разогреть руку. Начал делать ему энергичный массаж – и при этом молиться, чтобы дело не дошло до тфилин… И случилось чудо. Тот парень сказал: «Мне уже не надо твоих ремешков, боль прошла». Он поблагодарил меня и ушел.

Что только не придумывали религиозные евреи ради исполнения заповедей! Однажды в Киеве я шла с одним таким юношей; время было вечернее. Он очень торопился домой, чтобы успеть прочитать до захода солнца молитву Минха. Когда парень понял, что не успевает, мы остановились у здания филармонии, и он начал молиться наизусть «Восемнадцать благословений» – молитву, которую произносят шепотом, стоя, не сходя с места и не прерываясь. При этом он делал вид, будто разглядывает афиши на стенде. Проходившая мимо женщина остановилась рядом и попросиа его:

– Подвиньтесь, товарищ, мне отсюда не видно!

Он, разумеется, не реагировал, а она не отставала и уже начала сердиться на невежу. Тогда я сказала ей:

– Простите, пожалуйста; вы просто не знаете, кто он! Я сопровождаю его; это – талантливый композитор. Как раз сейчас ему пришла в голову какая‐то мелодия. Посмотрите на его вдохновенное лицо, на то, как он раскачивается из стороны в сторону… Сейчас он весь – в мире музыки; он не слышит вас, давайте не будем ему мешать. Женщина смутилась, извинилась и ушла.

Сломленный портной

Недалеко от нас жил один портной, который съездил в Израиль. Вернувшись оттуда, он начал выступать по радио и телевидению с целой серией очерняющих еврейскую страну передач. На одной из представленных им фотографий, которая мне особенно запомнилась, видна была группа детей с пейсами, в грязной неряшливой одежде, роющихся в помойке в поисках остатков еды. Этот еврей поносил Израиль в самых грубых выражениях, пока мы не решили, что делать нечего – нужно заставить его замолчать.

И вот, в темную зимнюю ночь, когда он возвращался после  одной из своих «лекций», его встретили в переулке несколько наших ребят, поколотили и сказали:

– Если сам не закроешь свой рот – мы тебе поможем.

Через несколько месяцев тот портной тяжело заболел и умер, а через какое‐то время мы узнали, что стояло за этой историей.

В СССР портные, как и представители других профессий в сфере услуг, должны были работать в государственных ателье, при этом брать левые заказы было делом уголовно наказуемым. Всю получаемую с клиентов плату следовало сдавать в кассу.

Этот портной выполнял частные заказы на дому и, естественно, брал выручку себе – пока не попался.

Ему предложили на выбор: или его отдадут под суд и он получит десять лет лагерей – или «послужит Родине», и это будет искуплением его греха. Ему предложили съездить с женой в Израиль в качестве туристов за государственный счет и вернуться с «впечатлениями» о страшной жизни в еврейской стране, которые сочинят для него сотрудники органов. По возвращении он должен будет выступать по радио и телевидению с рассказами о преступлениях сионистов. Если же ему придет в голову обмануть советскую власть и остаться в Израиле, то за «дезертирство» будут наказаны его дети и внуки, живущие в СССР.

В Гемаре говорится, что если человека судили и приговорили к смерти, но пришел некто и сказал: «У меня есть для него оправдание» – обвиненного судят заново. Живя в Советском Союзе, я усвоила для себя правило: когда судишь других, старайся находить им оправдания – даже если человек совершил, на первый взгляд, явную подлость.

Трогательная встреча

Эта история случилась в праздник Симхат‐Тора. Синагога была заполнена молодыми евреями, танцевавшими со свитками Торы. Активисты общины, знавшие, что среди публики немало доносчиков, боялись, что все это веселье может стать поводом для закрытия синагоги, и пытались уговорить молодежь разойтись. Их не слушали, и тогда они силой вытолкнули всех во двор и заперли здание.

Разгоряченная молодежь продолжала веселиться во дворе; один неугомонный танцор плясал «казачка» вприсядку, а остальные, хлопая в ладоши, подбадривали его. Неутомимо приседая и вставая, сгибаясь и выпрямляясь, он вдруг увидел кого‐то в толпе и уже не сводил с него глаз. Люди стали с опаской поглядывать в ту же сторону: может быть, этот плясун опознал в одном из собравшихся стукача? «Казачок» становился все более бурным и стремительным – и вдруг танцор подлетел к тому, на кого смотрел, и стал осыпать его поцелуями, крича:

– Папа, а ты что здесь делаешь?

Остолбеневший поначалу от неожиданности отец обнял сына и долго повторял только одно слово:

– Сыночек… Сыночек…

Как оказалось, каждый из них скрывал от другого, что собирается идти в синагогу.

Визит раввина Гиршберга в Киев

Летом 1963 года в Киев приехал главный раввин Мексики рав Авраѓам Гиршберг. В субботу он пришел помолиться в синагогу и беседовал с присутствующими, которые были рады всякому гостю, и тем более – такому важному. Я тоже воспользовалась его приездом и имела с ним откровенную и сердечную беседу.

В понедельник утром мама послала меня задать вопрос по поводу кашрута раву Паничу, бывшему тогда раввином Киева. Я вошла в синагогу во время чтения Торы, стояла у бокового входа и ждала окончания молитвы. Имея уже в этом опыт, я сразу распознала двух сотрудников КГБ; они сидели в зале на задних скамьях с открытыми молитвенниками и следили за равом Гиршбергом.

Молитва закончилась. Один из евреев подошел поговорить с раввином, и тот в ходе беседы передал ему еврейский календарь на

русском языке. Те двое встали со своих мест и направились к раву. Ему грозили большие неприятности: иностранцам запрещено раздавать какие бы то ни было печатные материалы без специального разрешения. У меня не оставалось времени на размышления; я вскочила, бросилась к раввину и тому еврею, который получил от него календарь, и крикнула им на идиш:

– Скорее убегайте!

Я открыла сумку, которая была у меня в руках, и сделала движение, будто что‐то в нее кладу.

Агенты тут же бросились ко мне: мол, поймали на месте преступления.

– Открой сумку немедленно! – заорали они.

Чтобы выиграть время и дать раввину возможность уйти, я стала спорить с ними, отказываясь выполнить их требование. Они втолкнули меня в боковую комнату, контору раввина Панича, и тщательно обыскали мою сумку, проверив, нет ли в ней двойных стенок, и тщательно изучив каждую бумажку. Когда они, наконец, отпустили меня, я вернулась домой, очень довольная, что спасла такого важного гостя от серьезных неприятностей.

Через семь лет после этого происшествия я встретила раввина Гиршберга в отеле «Ѓа‐Мерказ» в Иерусалиме, и он сказал мне:

– Никогда не забуду добро, которое вы сделали мне, подвергая себя опасности, чтобы вызволить меня из большой беды! Сочту величайшей честью для себя, если вы навестите меня в Мехико.

Когда я была в Соединенных Штатах в 1971 году по приглашению организации «Аль тидом» («Не молчи»), рав Гиршберг пригласил меня в столицу Мексики. Я выступила там перед местной общиной с лекцией о положении евреев в СССР и рассказала о том, что произошло с раввином в киевской синагоге. Собравшиеся слушали очень внимательно, и визит оказался весьма результативным. Добро, которое мы делаем другим людям, в конечном счете всегда окупается, как сказано: «Посылай свой хлеб по воде, и по прошествии многих дней он к тебе вернется».

Синагога на улице Щековицкой: вид снаружи и изнутри

Израильские послы в советских синагогах

В конце 1948 года, после установления дипломатических отношений между СССР и вновь образованным государством Израиль, первым послом Израиля в СССР была назначена Голда Меир, впоследствии – премьер‐министр. Ее недолгое пребывание в должности посла запомнилось восторженной встречей, устроенной ей огромной толпой евреев во время посещения московской синагоги. Побывала она и в Киеве, пришла и там в синагогу – но народу было очень мало: то ли потому, что власти не пожелали повторения того, что было в Москве, то ли потому, что в Киеве вообще страха было гораздо больше; в синагоге собирался только постоянный миньян стариков.

Был будний день. Я видела и слышала ее издали. Она спросила:

– Почему мало людей, ведь в Киеве так много евреев? Ей ответили:

– В СССР – свобода вероисповедания, и невозможно заставлять людей приходить в синагогу.

Осенью 1955 года, в праздник Суккот, большую синагогу в Киеве посетили посол Израиля в СССР Йосеф Авидар, его жена, извест‐ ная детская писательница Ямима Черновиц‐Авидар, и их дочь Рама с мужем. Я, по наивности и от воодушевления, вызванного столь великим событием, как появление посла еврейской страны в нашей синагоге, решила пригласить их всех к нам домой на кидуш. Посол отказался, а его дочь с мужем приняли приглашение.

Мы беседовали, пили чай со сладостями и выпечкой; атмосфера была самой приятной и дружеской. Прощаясь, гости оставили мне несколько книг о государстве Израиль. Как только они ушли, я подскочила к печи и бросила книги в огонь, а пепел потом высыпала в мусорное ведро. Вскоре к нам явились сотрудники органов и устроили в доме тщательный обыск. Они спросили, что я сжигала в печи, поскольку обнаружили, что она еще теплая, а погода была еще не такой холодной, чтобы греться у печки.

Три незваных гостя просидели пять часов, допрашивая меня, прочли все мои письма и составили подробный протокол на десятках страниц. Каким‐то чудом моя авантюра завершилась благополучно, – но, конечно, я была непростительно легкомысленной. Все могло закончиться и арестом.

В Йом‐Кипур следующего года в нашу синагогу пришел военный атташе при посольстве Израиля Йеѓуда Ѓалеви из кибуца Афиким возле Тверии с женой Раей и сыном Эйтаном. Мы были знакомы с прошлогодней Симхат‐Торы.

Израильтяне подошли ко мне и говорили со мной на иврите; я знала тогда этот язык лишь немного и изъяснялась с трудом. Они подарили мне пару сережек работы учеников Израильской академии искусств «Бецалель». Когда началось чтение поминальной молитвы «Изкор» и я вышла во двор вместе со всеми, у кого были живы родители, ко мне подошли два сотрудника КГБ и спросили, о чем я беседовала с атташе и что он мне дал. Я указала на сережки, которые вдела в уши. Они грубо сорвали украшения и унесли с собой.

Впоследствии, после прибытия в Израиль, я узнала, что в информационном листке кибуца Афиким в свое время была помещена статья Йеѓуды Ѓалеви, в которой он описывает пережитое им во время работы в СССР. В частности, он рассказывает, как одна наивная еврейская девушка подошла к нему и его жене в синагоге и спросила:

– Как вы носите в Йом‐Кипур свои вещи в месте, где нет эрува(13)? На этот раз я была осторожнее и не пригласила их к нам домой.

Тем не менее, я тайком передала им несколько моих стихотворений на русском языке, посвященных Эрец‐Исраэль. Они перевели их на иврит и поместили в том же листке, после статьи.

Мое ¨прикрытие¨ для посещения синагоги

Здесь нужно объяснить, каким образом я, молодая девушка, обязанная по всем правилам конспирации выглядеть безупречной комсомолкой, осмеливалась быть постоянной посетительницей синагоги – и это в годы, когда люди боялись даже просто пройти мимо нее, чтобы кто чего не подумал.

С первых классов школы я рассказывала подругам, что мои родители – люди пожилые и больные, потерявшие семерых детей на фронте и в ходе массовых расстрелов в Бабьем Яре. Когда это случилось, они начали ходить в синагогу – молиться о душах погибших, и мне приходится постоянно их сопровождать.

Каждой из девочек я говорила:

– Эту тайну я открываю только тебе, чтобы ты не подумала, будто я – фанатичная верующая.

Это объяснение отлично действовало и спасало меня от многих проблем, в том числе, и от необходимости вступать в комсомол, – ведь синагогу я все‐таки регулярно посещала, хоть и по уважительной причине. Так что в первые ряды советской молодежи меня не звали, но я от этого никак не страдала.

13 Эрув – буквально «смешение», «объединение» (владений) – процедура, предписанная мудрецами (включая строительство ограждения), чтобы сделать разрешенным перенос вещей из одного владения в другое в субботу и Йом‐Кипур.

Папа и мама во дворе синагоги

Арест папы

Прокаженные

Но вернусь к началу пятидесятых годов и к истории моей семьи. Мартовским утром 1951 года папа, как обычно, вышел из дома – и не вернулся.

Мы с мамой обегали все больницы и отделения милиции, пытаясь узнать хоть что‐нибудь о его судьбе. В одних местах нам просто хамили, в других – издевались над нами. Дежурный милиционер в одном из отделений, который отнесся к нам чуть человечнее, сказал:

– Что вы его ищете? Не понимаете разве, что он арестован органами госбезопасности?

Этот милиционер посоветовал нам прекратить искать папу, поскольку сам поиск может впутать нас в серьезную и опасную историю.

Хотя мы привыкли к жизни, полной страха, теперь для нас наступили еще более тяжкие времена, каких мы еще не знали. Папин арест изменил для нас все.

Как только распространился слух, что реб Лейб исчез, люди начали отдаляться от нас, считая всякое общение с нами опасным. Никто не переступал порог нашего дома, а встречавшие нас на улице переходили на другую сторону – только чтобы не пришлось поздороваться.

Мы привыкли к тому, что наш дом был всегда полон друзей и гостей. Теперь мы превратились в изгоев… Это очень угнетало нас, поскольку мы всегда были общительными, жившими одной жизнью с другими и принимавшими близко к сердцу их дела, а теперь – будто о нас написано в начале свитка «Эйха»(1), который читают в день поста 9‐го ава(2): «Как одиноко сидит…» – там говорится о разрушенном Иерусалиме. Теперь мы с мамой – две несчастные одинокие женщины, боящиеся собственной тени. Всякий шорох за дверью бросал нас в дрожь: не явились ли и за нами, чтобы пытками выбить признания в том, что папа – преступник?

Будние дни проходили в повседневных трудах и заботах, хотя бы частично отвлекавших нас от мыслей о папе, но субботы были просто невыносимы. Казалось, что сама Шхина, постоянно присутствовавшая в нашем доме в этот день, вместе с папой ушла в изгнание.

1 «Эйха» – в русской традиции «Плач Иеремии».

2 9‐е ава – день траура и поста в память о разрушении Первого и Второго иеруса‐ лимских храмов.

 

Пасхальный седер вдвоем

Мне, наивной и еще не знакомой с настоящим горем, субботние свечи, зажженные мамой, всегда возвещали появление света, озарявшего душу. Но в эти субботы без папы свечи тоже сделались какими‐то другими, как будто сияние их потускнело.

Мама говорила мне:

– В субботу нельзя печалиться! Именно тот, у кого на сердце тяжесть, должен наслаждаться вместе с царицей‐субботой, и в заслугу этого мы еще услышим голос папы, освящающего субботний день над бокалом вина!

Пришел праздник Песах. Никто не позвал нас на седер, и мы сели за стол вдвоем; папино кресло стояло пустое. Начали читать вслух Агаду – и я, не сдержавшись, расплакалась.

Я пыталась успокоиться, чтобы не расстраивать маму, но на это не хватало сил. Мама прижала мою голову к себе, гладила меня и шептала слова утешения, в которых проявлялась вся сила духа ее и острый ум:

– Смотри, Батэле: все, что мы делаем в память об исходе из Египта в эту ночь, и особая заповедь «И расскажи сыну своему» служит воспитанию детей. Они должны проникнуться мыслью о том, что чудо исхода из рабства на свободу, описанное в Торе, случилось не только в том поколении – оно происходит во всех поколениях, как говорится об этом несколько раз в самой Агаде. И так мудрец бен Зома толковал в Агаде слова Торы «Чтобы помнил ты день твоего исхода из Египта все дни твоей жизни»(3): « “Дни твоей жизни” – это дни, а “все дни твоей жизни” – это включает и ночи» – другими словами, надо помнить об Исходе и ночами, а «ночь» – это намек на изгнание. Так что мы должны ожидать избавления и не терять надежду на то, что еще немного – и мы выйдем из рабства на свободу!

Когда я немного успокоилась, мы продолжили читать Агаду. Я вспоминала папины комментарии и объяснения, а мама добавляла к этому что‐то свое. Когда мы дошли до слов «Чем отличается эта ночь от всех других ночей?», я не захотела задавать традицион‐ ные четыре вопроса, которые обычно задают на седере дети, и сказала, что приберегу их до папиного возвращения, потому что только он может ответить на бесчисленные вопросы, которые у меня накопились. Хотя папы и не было с нами на седере, дух его незримо присутствовал среди нас; мы то и дело говорили: папа объяснял это так‐то, а это – так‐то.

В ту невеселую праздничную ночь передо мной вновь раскрылось все величие маминого духа. Я до сегодняшнего дня жалею, что не записала все слова утешения и поддержки, сказанные ею мне в ту ночь. Уверена, что они были бы полезны молодым и сегодня.

3 «Дварим», 16:3.

В Рош а-шана в синагоге

Я вспоминаю первый Рош ѓа‐шана после папиного ареста. Мы с мамой пошли в синагогу. В первую ночь после праздничной молитвы люди, как принято, подходили друг к другу с традиционным благословением: «Да будешь ты вписан в Книгу жизни на добрый год, и да будет это скреплено печатью!» Почти все посетители синагоги люди пожилые, все знакомы между собой; мужчины  и женщины поздравляли друг друга – но нас не замечали. Мы стояли в углу двора и смотрели на собравшихся, а они, проходя мимо нас, опускали глаза, чтобы не встретиться с нами взглядом. И тут один старый еврей, бывавший у нас дома, реб Пинхас Грейниц, вдруг остановился возле нас – и начал танцевать. Он поднял руки и, глядя в небо, воскликнул:

– На добрый год да будете вы вписаны в Книгу жизни, и да будет это скреплено печатью!

Мама сказала мне:

– Разве звездам это нужно – быть вписанными в Книгу жизни? Он не им говорит, а нам!

Много десятков лет прошло с тех пор – а я помню его доброту в ту праздничную ночь, ведь доброта – это именно то, в чем мы нуждались тогда больше всего на свете. Из всех, бывших в тот день в синагоге, только реб Пинхас уехал впоследствии в Израиль; он умер в преклонном возрасте в городе Бат‐Ям.

Пока мы так стояли, словно у позорного столба, в углу двора, мама прошептала мне на ухо:

– Знай, Батэле, что этим евреям еще тяжелее подавить свое желание сказать нам новогоднее приветствие, чем нам – не получить его…

Реб Пинхас Грейниц

Сладкое лекарство

Мама сделала кидуш, и мы уселись за стол. Когда мы взяли яблоко, обмакнули его в мед и сказали: «Да будет воля Твоя на то, чтобы сделать для нас новый год добрым и сладким», – мама вспомнила, как я однажды спросила папу: если мы просим, чтобы год был добрым, то зачем добавляем еще слово «сладким»? Она сказала:

– Ты, наверное, помнишь, что он тебе ответил? Он сказал: «С чем это можно сравнить? Один человек получил от врача горькое лекарство. Даже зная, что оно, несмотря на горечь, идет ему на пользу, он все же хотел бы, чтобы лекарство было сладким. Так и мы. Знаем, что Всевышний все делает к лучшему, и даже самые тяжелые Его предопределения – на благо нам, и все же мы просим, чтобы наступающий год был не только добрым, но и сладким!» И как же сладко будет нам, когда Господь вернет нам папу, и мы вновь будем вместе, и будем накрывать наш стол по субботам и праздникам в спокойствии и радости!

Больше двух лет страдали мы с мамой от мук одиночества и страха, не имея ни малейших известий о папиной судьбе. Мы пытались подбадривать одна другую, поддерживать друг в друге надежду на то, что мы вскоре увидим папу и услышим, как он делает субботний кидуш…

Мама всегда, даже в моменты отчаяния, находила слова ободрения, нужные как раз в эту минуту. Она говорила:

– Сказано в Торе: «И был вечер, и было утро» – это означает, что после вечерней тьмы всегда приходит утро, озаряющее и радующее сердце. Народ Израиля начинает отсчет нового дня с вечера, а вслед за ним приходит утро, и это символизирует победу света над тьмой. У других же народов день начинается с утра, а потом приходит вечер, и тьма побеждает свет.

¨Дело врачей¨ и чудо Пурима

¨Убийцы в белых халатах¨

В 1953 году, незадолго до праздника Пурим, над многострадальным советским еврейством, еще не оправившимся от ужасов нацистской бойни, нависла новая опасность. Так же, как и до того в Германии, события нарастали постепенно и приобрели особый драматизм в последние годы жизни Сталина. Вскоре после победы над Германией, 24 мая 1945 года, на одном из приемов в Кремле Сталин провозгласил следующий тост:

«Я как представитель нашего советского правительства хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне и раньше заслужил звание, если хотите, руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны».

Так в одночасье был отвергнут марксистский принцип полного равенства наций и положено начало иерархии, в которой самая низшая ступень предназначалась евреям.

С 1947 года в рамках этого курса была развернута кампания против так называемых безродных космополитов. В течение всего послереволюционного периода советские евреи привыкли к тому, что главным условием их выживания в советской системе является отказ от еврейской идентификации. Они всячески старались замаскироваться и быть как все. Но именно после того, как это им так хорошо удалось, этот «успех» был по‐ ставлен им в вину и вместо одобрения встретил лишь презрение и глубокое отвращение! Кто же они теперь? Не русские и не евреи, а нечто омерзительное и опасное – «не знающие родства космополиты».

Удары обрушились и на «официальных» евреев, проявлявших свое еврейство с разрешения и по поручению самих властей. В начале 1948 года агентами ГБ был убит и затем представлен в виде жертвы автомобильной катастрофы один из самых известных евреев страны, главный режиссер Московского еврейского театра народный артист СССР С. М. Михоэлс. По поручению властей он возглавлял созданный им во время войны Еврейский антифашистский комитет, который вел активную просоветскую пропаганду во всем мире и занимался сбором материальной помощи армии СССР от зарубежных еврейских организаций. Были обвинены в измене и уничтожены почти все члены этого комитета – видные еврейские деятели литературы и искусства. Были ликвидированы остатки еврейской культуры: закрыты еврейские театры, газеты, музеи, издательства на языке идиш… Вскоре после этого поползли первые слухи о предстоящей депортации евреев в Сибирь.

Но самое страшное началось 13 января 1953 года, когда все центральные газеты поместили следующее сообщение ТАСС:

АРЕСТ ГРУППЫ ВРАЧЕЙ-ВРЕДИТЕЛЕЙ

Некоторое время тому назад органами государственной безопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь руководителям партии и правительства Советского Союза.

В числе участников этой террористической группы оказались: профессор Вовси М. С., врач-терапевт; профессор Виноградов В. Н., врач-терапевт; профессор Коган М. Б., врач-терапевт; профессор Коган Б. Б., врач-терапевт; профессор Егоров П. И., врач-терапевт; профессор Фельдман А. И., врач-отоларинголог; профессор Этингер Я. Г., врач- терапевт; профессор Гринштейн А. М., врач-невропатолог; Майоров Г. И., врач-терапевт…

Газета «Правда» напечатала в тот день редакционную статью под названием «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров‐врачей», в которой говорилось: «Участники террористической группы, используя свое положение врачей и злоупотребляя доверием больных, преднамеренно, злодейски подрывали их здоровье, ставили им неправильные диагнозы, а затем губили больных неправильным лечением. Прикрываясь высоким и благородным званием врача – человека науки, эти изверги и убийцы растоптали священное знамя науки. Встав на путь чудовищных преступлений, они осквернили честь ученых…»

Самые ассимилированные и далекие от политики евреи вспоминали потом эти времена с ужасом. Ведь даже во время войны, при всех ее тяготах, они знали, что их страна, напрягая все силы, воюет с самым грозным их врагом, и чувствовали себя на переднем краю этой борьбы – и на фронте, и в тылу. А теперь, после всех перенесенных страданий и жертв, они вдруг объявлены в своей стране врагами и изменниками, чужеродными и ненужными элементами, выброшены из жизни! Травля – со всех сторон: редакционные статьи в газетах полны намеков, а фельетоны пестрят еврейскими фамилиями. Всюду евреев позорят, выгоняют с работы – а на запасных путях, согласно достоверным свидетельствам, уже стоят телячьи вагоны для поголовной высылки евреев на дальнюю окраину Советского Союза. И, как все давно привыкли в этой стране, бесполезно спрашивать: «За что?».

Официальным поводом для намеченного предприятия должна была служить «просьба представителей еврейского народа» о том, чтобы «оградить предателей и безродных космополитов еврейского происхождения от справедливого народного гнева путем переселения их в Сибирь». По дороге, как следовало из тех же слухов, евреев ожидали проявления «справедливого народного гнева», так что многие из высланных не доехали бы до места назначения. В том, что ожидалось именно такое развитие событий, убеждала опробованная властями во время войны практика переселения целого ряда народов СССР.

Коржик со слезами

Со дня на день страх и напряжение возрастали; день изгнания приближался.

В ночь праздника Пурим мы с мамой пошли в синагогу слушать чтение Книги Эстер. Шли, взявшись за руки, по заснеженным улицам Киева, чтобы в очередной раз вспомнить историю падения злодея Амана, задумавшего уничтожить весь наш народ. И хотя все происходившее в стране не располагало к особому оптимизму, мы все же надеялись на то, что и сейчас удостоимся чуда, подобного пуримскому.

Общее настроение в синагоге было мрачным. Слухи о высылке передавались из уст в уста. Один из мужчин читал свиток на традиционный мотив, и всякий раз, когда он произносил имя Амана, я стучала по столу – негромко, чтобы не было слышно на улице. Это сегодня в Израиле при упоминании этого ненавистного имени дети в синагогах вовсю раскручивают трещотки и шумят, а в Советском Союзе в те годы такое выражение отношения к антисеми‐ тизму следовало проявлять с максимальной осторожностью. На‐ завтра мы снова пошли с мамой в синагогу на утреннее чтение Книги Эстер.

В Пурим утром полагается, вернувшись из синагоги, посылать друзьям и знакомым мишлоах манот – угощение хотя бы из двух видов еды или напитков. А нам с мамой – и нечего, и некому было посылать, ведь с нами никто не хотел общаться. Мы «послали» друг другу по коржику и яблоку, причем при этом так плакали, что сухой коржик совершенно размок от слез…

– Пусть вторым будет Творец, – сказала я маме. – Давай пошлем Ему наш коржик со слезами.

И тут вдруг мы услышали с улицы какой‐то шум, голоса соседей, громко перекликавшихся между собой. Что там?! Я открыла дверь, выглянула наружу – и услышала оглушительное известие: Сталин умер этой ночью прямо на заседании Политбюро. Слухи были фантастические: он якобы требовал, чтобы члены Политбюро подписали постановление о высылке евреев, и когда некоторые отказались, он разбушевался, вопил как резаный, и тогда Каганович вынул из кармана пистолет и разнес Сталину голову.

О смерти официально сообщили только 5‐го марта. Умер он на одной из государственных дач, в Кунцево. Согласно одной из наиболее принятых версий, он был один у себя в комнате, и после того, как он долго никого не звал и не откликался на стук, охрана взломала дверь и обнаружила его лежащим на полу. Вызвали Берию, Хрущева и Маленкова. Те, однако, объявили, что «товарищ Сталин отдыхает», и ему долгие часы не оказывали помощь; когда, наконец, прибыли врачи, было уже, слава Богу, поздно.

Тиран продолжал убивать даже после своей смерти. Попрощаться с покойным, чье тело было выставлено в Колонном зале Дома союзов, стекались со всей Москвы огромные массы народа; возникла страшная давка, прежде всего – на Трубной площади, огороженной военными грузовиками. Сотни, а возможно, и несколько тысяч людей погибли в давке… Распространять информацию об этом запрещалось, а цифры были строго засекречены. В народе это назвали «вторая Ходынка», а Трубную площадь – «Трупная площадь».

Хотя после смерти Сталина о прежних репрессиях уже не могло быть и речи, страх перед системой, представления о ее всемогуществе и вечности господствовали в сознании людей еще десятилетия спустя. Сама мысль о сопротивлении казалась невозможной, пока не появилось движение борцов за гражданские права – диссидентов, в котором активнейшим образом участвовали евреи, и постепенно ширившееся движение евреев, в том числе религиозных, за право выезда в Израиль. Но это – уже другая история.

Стук в дверь

Мы с мамой вернулись со двора домой, охваченные радостью, какой не испытывали уже много лет.

– Может быть, теперь исполнится сказанное в Книге Эстер – то, что объявили Аману его жена и советники: «Если Мордехай, перед которым ты начал падать, из евреев – ты не одолеешь его, а падешь перед ним окончательно!» Быть может, вскоре мы увидим папу, который вернется к нам. Я очень надеюсь, что твой мишлоах манот достиг трона Всевышнего и ангел не забыл представить перед Ним твой коржик, пропитанный слезами, чтобы напомнить Ему о папе!

Я начала накрывать стол для праздничной трапезы и только‐только успела поставить напротив пустого папиного стула, как это я всегда делала, его тарелку и нож с вилкой, как раздался стук в дверь.

Мы испугались: кто бы это мог быть? Ведь после папиного ареста у нас никто не бывал.

Я открыла дверь и увидела в дверном проеме папу, истощенного, бледного и вместе с тем сияющего. Я обняла его, стала целовать и истерически кричать:

– Папочка, папочка, шалом алейхем!

Мама сначала застыла как каменная, а потом воскликнула:

– Видишь, доченька? На Небесах уже получили наш коржик со слезами! Посмотри, какой подарок послали нам с неба: папа вернулся!

Не успела она подбежать к нему, как он, пробормотав несколько невнятных слов, упал.

Уложив папу, мы позвали нашего семейного доктора Исраэля Гутина. Он поставил диагноз: смещение позвонка, что вызывает сильные боли и невозможность сохранять равновесие; из‐за этого папа и упал, едва войдя в квартиру.

– Как же вы дошли пешком сюда из тюрьмы с такой спиной? – взволнованно спросил доктор.

– Я не чувствовал боль всю дорогу, – ответил папа, – потому что я не шел, торопясь домой, а словно летел на крыльях. А когда я вошел в дом и увидел жену и Батэле, я вернулся в свое обычное состояние – и упал.

Главное в человеке – его «внутренний стержень», а у моего папы он был сильнее, чем его позвоночный столб.

Он пролежал несколько часов, пока не пришел в себя. Мы не хотели беспокоить его расспросами и возможными визитами; ему нужен был полный покой хотя бы в течение нескольких дней.

Возвращение папы стало праздником для всех посетителей нашей синагоги, душой которой он всегда был. Все время, пока он сидел в тюрьме, невозможно было увидеть улыбку на лицах молящихся, и когда в Пурим распространилась весть об освобождении реб Лейбы, их сердца наполнились радостью.

Возможно, папино освобождение было как‐то связано с событиями, назревавшими в высшем руководстве СССР. Многие сотрудники органов безопасности боялись новых веяний и того, что часть их жертв выйдет из тюрем и лагерей и превратится в их об‐ винителей. Не исключено, что именно поэтому были освобождены многие находившееся долгое время в заключении без суда, и в их числе – папа.

Два года – на хлебе и воде

Папа рассказал нам, что с ним происходило в течение этих 700 дней – двух долгих лет, начиная с момента ареста.

Был весенний день 1951 года. Он шел по своим делам по улице, когда вдруг рядом с ним остановился автомобиль – обыкновенный, гражданский, в котором сидели двое. Они открыли дверь и задали ему обычный невинный вопрос – как проехать туда‐то. Когда он наклонился и начал объяснять, они схватили его, втащили внутрь и привезли в здание МГБ, расположенное в центре города, в районе площади Богдана Хмельницкого, одной из самых больших и красивых в Киеве.

В подвалах этого многоэтажного здания находились камеры для заключенных и кабинеты для допросов и пыток. В папиной одиночной камере, практически карцере, без окон, было только цементное возвышение, на котором можно было сидеть или лежать, подогнув ноги – в ней он провел все два года своего заключения.

Там нельзя было определить, день сейчас или ночь. В камере постоянно горела тусклая лампочка, которую часто, особенно когда были недовольны его поведением на допросах, гасили, оставляя в кромешной тьме. Папа потом рассказывал, что там он понял, какой она была, та «тьма египетская», которую можно было «потрогать руками»… И в этом аду он продолжал учить Тору, повторяя вслух все, что помнил. Это давало ему силы держаться. Охранники думали, что он сошел с ума, – а он верил, что только Тора его спа‐ сет. В ходе многочасовых допросов следователи добивались от папы, чтобы он выдал тех, для кого он пек мацу, тех, кто приходил в нашу микву, проводил у нас субботу… Бесконечно спрашивали, чем занимаются все эти люди и о чем они ведут разговоры, и нет ли среди них тех, кто ставит целью свержение советской власти. Особенно добивались от него, чтобы он сообщил, не было ли в их кругу хасидов Хабада, которых власти преследовали больше всего. Их боялись, считая главной подрывной силой, поскольку они поддерживали конспиративные связи с Ребе, жившим в Соединенных Штатах, и выполняли его указания.

Допросы и пытки продолжались в течение всех этих двух лет. Папа мужественно держался, не назвал ни одного имени и не сообщил ничего, что могло бы кому‐то повредить. Им не удалось сломить его дух никакими пытками. Он даже не видел своих мучителей: следователь всегда сидел в полумраке, направляя ему в лицо яркий слепящий свет прожектора. Помимо физической муки это создает дополнительное психологическое давление, вызывает у допрашиваемого чувство беспомощности.

Папа говорил, что в течение всего срока заключения он как никогда остро чувствовал смысл слов «[Сыны человеческие], сидящие  во мраке, под сенью смерти, скованные страданием и железом»– ведь это было сказано о нем! Ему выдавали триста граммов хлеба и литр воды в день; время получения пищи было для него единственным ориентиром во времени. Вместе с хлебом приносили тарелку баланды и немного каши, но папа не прикасался ни к чему вареному и брал с подноса только хлеб.

¨Не испугаюсь зла, ведь Ты – со мной¨

Как‐то я спросила папу:

– Как ты сумел продержаться в течение двух лет в такой изоляции, подвергаясь при этом непрерывным пыткам и издевательствам на допросах?

– Доченька, – сказал он, – я отвечу тебе. Можно окружить еврея со всех сторон каменными стенами, но если он верит по‐настоящему, то в душе всегда останется свободным – ведь его Бог с ним всегда и везде. Еврей, верящий в Бога, никогда не может быть один, как сказал царь Давид: «Даже когда пойду долиной смерти – не испугаюсь зла, потому что Ты – со мной!»(4) Более того: еврей должен быть только с Всевышним, должен быть отделенным от этого мира – а это и означает, что он не один! Я постоянно либо молился, либо повторял наизусть мишнайот и читал псалмы, и так осуществились для меня слова «Если бы Твоя Тора не была моей отрадой, то наверняка погиб бы я в моем бедствии»(5). Моей единственной заботой было то, что вы, конечно же, печалитесь обо мне днем и ночью. И вот я, наконец, дома, с вами!

Папа медленно приходил в себя и восстанавливал силы, пока не стал таким, как прежде, и вернулся к обычным своим занятиям, только теперь он никуда не выходил один.

– Если они захотят опять меня арестовать, пусть придут за мной домой, а не забирают с улицы, как бродячую собаку, – часто повторял он.

Рассказ рава Зильбера

Приведу здесь одну историю из жизни рава Ицхака Зильбера, истинного праведника, прошедшего лагерь, ревностно соблюдая при этом заповеди и приобщая к ним других. В 1951 году его осудили на большой срок по ложному обвинению в спекуляции облигациями государственного займа. Следователи и судьи хорошо знали о его религиозной деятельности, и это, несомненно, сыграло свою роль в вынесении сурового приговора. В итоге он отбыл около двух лет в лагере под Казанью и вышел по амнистии после смерти Сталина летом 1953 года.

4 «Теѓилим», 23:4.

5 «Теѓилим», 119:92.

Приведу здесь историю, которую он рассказал в своей книге «Чтобы ты остался евреем».

В ночь праздника Пурим рав Ицхак собрал пятнадцать евреев‐заключенных и стал пересказывать им Книгу Эстер. Один из слушателей, Айзик Миронович, немолодой человек, осужденный на десять лет, вдруг вышел из себя. Он стал кричать, что все эти байки о том, что было две с половиной тысячи лет назад, нам теперь никак не помогут, потому что Сталин – это не Аман. Сначала будут судить врачей и повесят их на Красной площади, а после этого – уже и эшелоны готовы, и бараки построены – под Верхоянском и под Хабаровском, где морозы доходят до шестидесяти градусов. И это означает конец евреев СССР.

Рав Ицхак Зильбер

Рав Ицхак ответил ему, что еще рано оплакивать советских евреев. Аман тоже успел разослать свой приказ в сто двадцать семь областей Персидской империи. Бог еще поможет! Но Айзик Миронович в ответ закричал:

– Что ты сравниваешь? У Сталина всегда все получается! Он загнал крестьян в колхозы, уничтожил миллионы людей, войну у Гитлера выиграл, крымских татар выселил… Все, что он задумал, – осуществил!

Рав Ицхак мягко возразил ему:

– Со всеми у него получилось, а с евреями не получится – потому что сказано: «Не спит и не дремлет страж Израиля!» Ведь Сталин – всего лишь человек из плоти и крови, простой смертный!

Но Айзик Миронович с ним не согласился, говоря, что Сталин, несмотря на свои семьдесят три, крепок как железо. На это рав Ицхак ответил:

– Никто не может знать, что будет с каждым через полчаса!

На следующее утро Айзик Миронович разыскал рава Ицхака и сказал:

– Ты был прав! Как вчера говорил – так и случилось: с воли передают, что Сталина хватил удар, он парализован! По подсчетам получается, что это случилось как раз через полчаса после нашего вчерашнего разговора!

Рав Ицхак пишет, что как только он узнал о болезни Сталина, сразу начал читать псалмы и молиться, чтобы тиран поскорее умер. Он говорил: «Если я сегодня знаю псалмы наизусть и могу прочесть каждый с любого места, то это – благодаря товарищу Сталину! Я читал их трое суток подряд, день и ночь, работая, убирая территорию, сидя в бараке. Перестал, только когда услышал, что его уже нет. Откуда они вдруг так вспомнились, что я мог их читать на ходу? Это Всевышний открыл мне память!»

В одном лагере с равом Ицхаком сидели заключенные евреи из старых коммунистов, которые были сотрудниками органов безопасности еще во времена Ленина; в годы своей молодости они закрывали синагоги и доносили на своих родителей и близких родственников. Рав Ицхак подолгу дискутировал с ними о вере в Бога.

После смерти Сталина они подошли к раву, пожали ему руку, и один из них сказал на идиш:

– Ицхак, мы должны признать: ты был прав – есть Бог, Судья на земле!

Рав И. Зильбер в лагере

Завещание папы и его смерть

Последняя воля папы

В один летний день 1960 года я вернулась, как всегда, с работы и встретила папу, поджидавшего меня во дворе. Я поприветствовала его и поцеловала ему руку, как у нас было принято всегда.

– Батэле, – сказал он, – может быть, пройдемся немного по берегу Днепра? Хотел бы поговорить с тобой вдали от городского шума и суеты. Мне как‐то не по себе, а вид речных волн так успокаивает душу…

Мы подошли к лодочной станции, взяли напрокат лодку, сели в нее и поплыли по течению подальше от города, туда, где начинаются бескрайние поля, – и папа под плеск волн и крики чаек начал свой монолог.

Вначале он говорил о нашей жизни в этом мире, жизни временной, и о том, что хотя человек и смертен, есть в нем зерно вечности, дающее всходы благодаря совершенным им добрым делам. Говорил он горячо и серьезно, как будто подводя итог своей жизни.

Когда он сделал небольшую паузу, я набралась смелости и сказала:

– Папа, почему ты так серьезно говоришь о смерти? Ты, слава Богу, здоров, бодр, хорошо себя чувствуешь, ничего страшного не случилось – так зачем же ты заводишь разговор на такую тему? Ведь ты всегда учил меня радоваться жизни, видеть во всем хорошее! И мама всегда говорит: «Не ищи дорогу к счастью, нет ее; ищи счастье, что лежит у тебя на дороге, получай удовольствие от каждой минуты своей жизни». Чтобы жить счастливо, нужно соблюдать одно правило: если у тебя нет того, что ты желаешь, – желай то, что у тебя есть, и тогда у тебя будет то, что ты хочешь. Но когда ты говоришь о смерти – я не могу радоваться. Зачем ты портишь нам удовольствие от этой прогулки?

– Милая моя девочка! – сказал папа. – Разговор о смерти – это не сама смерть. И все же человек обязан постоянно иметь в виду сказанное царем Шломо: «Лучше доброе имя, чем доброе оливковое масло, и день смерти – чем день рождения»(6). С момента появления человека на свет каждый проходящий день приближает его к смерти. Никому пока еще не удалось избежать этой участи. И если вдруг у человека появилось желание говорить на эту важную и серьезную тему, он не должен откладывать разговор – ведь никто не знает своего часа. Были у меня сыновья, замечательные, способные мальчики. Я обучал их Торе и укреплял в них веру во Всевышнего; шел на все, терпел муки и унижения, чтобы соблюдать заповеди и исполнить то, что требует от нас Тора, – оставить после себя сыновей, которые будут продолжать дело нашей жизни. Но Он распорядился иначе, и мне придется покинуть этот мир, не оставив в нем сыновей, которые говорили бы по мне кадиш. И потому – вот мое желание: ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником! Это – моя последняя воля.

– Я понимаю: кадиш – это молитва, – сказала я, – и хоть я и дочь, а не сын, я могу молиться о твоей душе; но памятник – это камень, и как понимать, что я должна стать твоим памятником?

– Я, конечно, не имел в виду камень с выбитым на нем именем, – ответил папа, – это только знак, указывающий место могилы. Настоящий вечный памятник человеку – это добрые дела, совершенные им при жизни, и добрые дела, которые делают его потомки. Я знаю: мне не нужно убеждать тебя, чтобы ты продолжала соблюдать субботу, кашрут и все остальное. Мое завещание тебе вовсе не в этом. Я уверен, что ты не отступишь от выполнения повелений Творца, которые мы с тобой слышали вместе с нашими отцами у горы Синай. Но вот о чем я хочу тебя попросить: чем бы ты ни занималась в жизни, во всех делах своих стремись к одному: чтобы все встреченные тобой люди, все видящие тебя, по твоей одежде, твоему поведению, по тому, как ты общаешься с людьми и что для них делаешь, говорили с похвалой: «Это дочь реб Лейба Майзлика!» Когда дети оставляют пути Торы, даже отец‐праведник не может защитить их своими заслугами. Но если у отца, который в чем‐то согрешил, есть дочь‐праведница, то ее заслуги зачтутся и ее отцу. Я уверен, что благодаря твоим заслугам моя душа будет прощена. И потому прошу тебя: не делай ничего такого, из‐за чего меня могут изгнать из райского сада. И когда злое начало, которое есть в каждом из нас, станет подталкивать тебя к дурному – не поддавайся соблазну. Ведь если ты попадешь в его сети – пропадет труд всей моей жизни!

6 «Коѓелет», 7:1.

Помолчав, папа продолжил:

– Приведу тебе пример. Ты видишь этот мост над Днепром? Сотни людей строят такой мост: инженеры, техники, рабочие… Когда мост готов, его испытывают на прочность. Пропускают по нему поезд – скажем, сорок груженых вагонов, и если мост их выдержит, строители получат премию и будут радоваться плодам своего труда. И вот идет проверка моста. По нему движется состав. Прошли уже тридцать вагонов, тридцать один – и так далее. На мосту уже сороковой вагон, последний… и вдруг – катастрофа! Мост под ним обрушивается, и этот последний вагон увлекает за собой в реку все остальные, прошедшие прежде вагоны! Все пропало. В один момент строители потеряли и вознаграждение, и славу. Вместо того, чтобы уйти увенчанными лаврами победителей, они сгорают от стыда за провал в порученном деле. Точно так же – и с цепью поколений, проследовавших по мосту истории от праотца Авраѓама до нас с тобой. Наши предки с честью прошли по мосту; они устояли во всех испытаниях и бедствиях во все эпохи и выдержали главный экзамен – на верность Всевышнему. Если мне суждено попасть в грядущий мир, я встречу там всех моих предков, все звенья в цепи поколений рода Майзликов. И если, не дай Бог, последнее из них перед приходом Машиаха потерпит крушение в жизненных испытаниях, оно может увлечь за собой в пропасть всех живших до него, всех тяжело трудившихся ради освящения имени Творца! Подумай хорошенько обо всем этом.

Папа вынул из внутреннего кармана пиджака лист бумаги, на котором был написан его рукой отрывок из книги «Ховот ѓа‐ левавот»(7), переведенный им на русский язык:

«Надо, чтобы человеку стало ясно, что у всего сущего в мире, у предметов и у явлений, есть известные границы – и ни один из них не добавит к тому и не убавит от того, что предопределил Творец благословенный для каждого относительно количества и качества, места и времени. Не добавить к тому, что предопределено как малое, и не убавить от того, что предопределено как большое; не задержать того, чему предопределено быть раньше, и не ускорить того, чему предопределено быть позднее».

Протягивая мне этот лист, папа сказал:

– Если ты всегда будешь помнить эти слова, то все выдержишь и все преодолеешь.

В тот час я не постигла всей глубины смысла прочитанного. Но чем старше я становлюсь, тем большее воздействие оказывают на меня слова той книги.

Я тогда даже не понимала, какое непростое завещание оставил мне папа. Ведь с тех пор каждое мое слово и каждый поступок, все, что я делаю для себя и для других, обязывает меня хорошо подумать сначала, не нарушаю ли я папин покой в райском саду, покой, который он заслужил всей своей жизнью…

Мы завершили прогулку по Днепру и вернулись домой перед заходом солнца. Папа еще успел зайти в синагогу помолиться Минху, а я ходила взад и вперед по дому, обдумывая то, что говорил папа.

Маме я не стала рассказывать о папином завещании.

7 «Ховот ѓа‐левавот» («Обязанности сердец») – труд жившего в Испании в XI в. мудреца Бахьи бен Йосефа ибн Пакуды.

Инсульт

Посреди ночи папа проснулся и сказал, что ему плохо. Его состояние ухудшалось с каждой минутой. Он потерял речь – его парализовало, произошло кровоизлияние в мозг.

Врач «скорой помощи», которую мы вызвали, хотел забрать папу в больницу, но мама попросила оставить его дома, ссылаясь на то, что я прошла основательную подготовку на курсах медсестер и буду за ним ухаживать. Доктор Гутин пришел сразу; он вызвал профессора‐невролога, который сказал, что состояние больного чрезвычайно тяжелое и он нуждается в непрерывном наблюдении.

Я сидела у папиной постели, а мама тем временем готовила еду на субботу для наших постоянных гостей.

– Если евреи после субботней трапезы скажут в миньяне «Биркат‐ѓа‐мазон», будут говорить слова Торы и молиться за папино выздоровление, то это станет для него самым лучшим лекарством, – сказала она.

Доктор Гутин приходил каждые несколько часов и приводил с собой профессора. В субботу утром я пошла в синагогу и попросила, чтобы там сказали особую молитву о выздоровлении папы. Все были взволнованы сообщением о его болезни, и наши постоянные гости отказывались идти к нам на утреннюю трапезу – не хотели мешать больному, но я упросила их прийти, поскольку была согласна со словами мамы.

Когда все мы пришли к нам домой, реб Пинхас Грейниц, о котором я уже упоминала, сделал кидуш над вином; слезы катились по его лицу. Я набрала из бокала в ложечку этого вина и дала его папе.

Всю ту субботу наши гости не переставали говорить слова Торы и читать псалмы, а папа смотрел на них со своей постели отсутствовавшим взглядом. Никогда еще не пели у нас субботние песни с таким чувством, как в тот раз.

После молитвы Минха все вновь собрались – на третью трапезу и для молитвы Маарив. Реб Пинхас Грейниц совершил Ѓавдалу над бокалом вина, и гости простились с папой, пожелав ему полного выздоровления.

Смерть папы

Четыре дня папа боролся со смертью, и врачи делали отчаянные усилия, чтобы спасти его. Ничто не помогло – 20‐го числа месяца сиван, в день памяти о наших бедствиях в эпоху крестовых походов в 1171 году и погромов Богдана Хмельницкого в 1648 году, он скончался. Папина душа вернулась к своему источнику, чистая и незапятнанная, наполненная Торой, заповедями и добрыми делами, которые он делал все семьдесят лет своей жизни.

В этот трагический момент я вспомнила о том, что рассказывал мне папа о смерти раби Йеѓуды ѓа‐Наси, описанной в Талмуде: ангелы, которые хотели забрать его на небеса, и его ученики‐праведники, которые хотели оставить его на земле, непрерывно молясь, как бы ухватились за его душу в попытке перетянуть ее к себе, но ангелы победили людей(8).

Похороны

Глубокий траур воцарился в нашей маленькой общине. Люди любили папу, и его уход из жизни был для них трагическим событием.

У папиной могилы

Мы похоронили его на новом киевском кладбище, в надежде на то, что в будущем перевезем его останки в Иерусалим.

Внезапная кончина самого дорогого в моей жизни человека тяжело подействовала на меня. На кладбище, у раскрытой могилы, со мной случилась истерика. Я даже пыталась спрыгнуть в яму, но меня удержали. Доктор Гутин сделал мне укол успокаивающего, и тело папы предали земле.

8 См. Вавилонский Талмуд, «Ктубот», 104а.

¨Корона упала с моей головы¨

Начались семь дней шива(9), когда близкие умершего оплакивают его, сидя на низких скамейках, не выходя из дома, не отвлекаясь ни на какие дела, не связанные с трауром.

Как только мы, вернувшись с кладбища, вошли в дом и присели, мама сказала:

– Доченька, теперь я больше не царица – корона упала с моей головы. С этого дня ты – главная в доме; что бы ты ни сказала, я буду исполнять. И если ты когда‐нибудь меня обидишь – я заранее, с этой самой минуты, тебе прощаю.

Увидев, что я смотрю на нее с недоумением, она грустно улыбнулась и добавила:

– Батэле моя, я нисколько не сомневаюсь, что и после того, что я тебе сказала, ты не станешь уважать меня меньше, чем раньше. Но ты должна знать, что я теперь не только твоя мама, но и вдова, а обижать вдову – большой грех! Ты – моя единственная дочь, ты – все, что у меня осталось, и я хочу уберечь тебя даже от самого малого греха, невольного и случайного, и от наказания за него.

Я всегда любила маму, но после этих ее слов стала любить ее еще сильнее и глубже. С тех пор не только ее просьбы, но и малейшие намеки на них были для меня приказами, которые следовало исполнять немедленно. Через годы, когда я познакомилась с моим будущим мужем, я сказала ему:

– Имей в виду: если, не дай Бог, мама прольет из‐за тебя даже слезинку – я уйду от тебя и останусь с ней.

И он все четырнадцать лет, до самой смерти мамы, был для нее преданным сыном.

Мы с мамой снова одни

В течение всего периода шива наш подвал был полон людей, которые, согласно обычаю, приходили утешить нас, хотя это и было небезопасно, поскольку кагебешники, несомненно, наблюдали за домом и составляли списки входивших к нам.

Если бы мы записали все, что рассказывали о папе наши посетители в эти дни, это составило бы несколько толстых томов воспоминаний о его жизни, в течение которой он постоянно делал людям добро.

9 Шива – первый, самый строгий этап траура, продолжающийся семь день после похорон.

Окончились эти семь дней – и мы с мамой остались вдвоем. Жизнь наша лишилась цели и смысла. Пока папа был жив, он вел нас, излучая свет и жизненную энергию, заряжавшую нас; теперь же, когда он ушел, – будто удалился из нашего дома «огненный столп», как из стана евреев в пустыне после смерти Моше‐рабейну…

Последняя воля папы

В первое время после смерти папы я бессонными ночами восстанавливала в памяти все, что слышала от него, и в его завещании раскрывались для меня все новые глубины. Я как бы продолжала беседовать с ним, и у меня было ощущение, что папа не умер, что он рядом со мной.

Я рассказала маме о нашей последней прогулке с ним по Днепру – слово в слово, ничего не пропуская.

Однажды вечером мы с ней сидели вдвоем, и я, в который уже раз, пересказывала ей папино завещание: «Были у меня сыновья, замечательные, способные мальчики. Я обучал их Торе и укреплял в них веру во Всевышнего; шел на все, терпел муки и унижения, чтобы соблюдать заповеди и исполнить главное, что требует от нас Тора, – оставить после себя сыновей, которые будут продолжать дело нашей жизни. Но Он распорядился иначе, и мне придется покинуть этот мир, не оставив в нем сыновей, которые говорили бы по мне кадиш. И потому – вот мое желание: ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником!»

Чего же хотел от меня папа? Очевидно, чтобы я учила Тору вместо погибших братьев. Но ведь я – простая девушка, с трудом умеющая молиться, никогда не учившаяся всерьез, – как же я сумею исполнить папино завещание?

И тогда я вспомнила другие его слова: «Если человек просит из глубины сердца и страстно желает достичь какой‐то возвышенной цели, даже намного превышающей его возможности, – он получает помощь с Небес, ведь Всевышний не оставляет без ответа просьбу того, кто к Нему обращается». И я стала молиться, чтобы Творец дал мне возможность продолжать папин путь, как он мне завещал.

Первым знаком того, что моя молитва была принята, стал приезд к нам замечательного человека, еврея из Соединенных Штатов рава Цви Бронштейна.

180

Продолжение следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 14.01.2020  11:33

Воспоминания Семёна Гофштейна (2)

(продолжение; начало здесь)

ПОСЛЕВОЕННОЕ ДЕТСТВО

Когда я перешёл во второй класс, с войны вернулся мой отец. На груди у него был орден и четыре медали. Одна медаль была «За взятие Берлина». Я встал на цыпочки, взял диск медали на ладонь и поцеловал. Отец улыбнулся и спросил, почему я выбрал именно эту медаль. Я сказал ему, что это его главная в жизни награда. Через много лет, когда отец совсем состарился, он попросил меня пойти в военкомат и получить за него удостоверение участника войны. Я взял его наградные удостоверения и пошёл в военкомат. Я сказал военкому, зачем пришёл, и предъявил ему удостоверение на орден Красной Звезды. Военкому это показалось недостаточным, и даже медаль «За победу над Германией» его не удовлетворила. Она, мол, давалась всем, даже тем, кто не был в действующей армии, а орден Красной Звезды можно было заработать и в тылу, работая, например, в милиции. Но когда я предъявил ему документ на медаль «За взятие Берлина», он сказал мне, что эта медаль действительно доказывает, что мой отец был фронтовиком. Я рассказал всё это отцу и напомнил ему о нашем давнем разговоре.

Когда я учился во втором классе, школу возглавил новый директор школы Василий Михайлович Палуха. Он был фронтовиком. Его жена умерла во время войны, а его двух маленьких девочек взяла на воспитание её родная сестра. Когда их отец вернулся с войны, он через некоторое время женился на сестре своей покойной жены.

Обе девочки, старшая и младшая, были как две капли воды похожи на своего отца. Они были красивы, вели себя всегда очень скромно. Они нравились всем мальчикам. Старшая, Света, часто приходила к нам в гости. Я и брат с ней дружили. Она была младше меня на один год.

С четвёртого класса я стал учить в школе немецкий язык. У нас была молодая и очень красивая учительница Евдокия Харитоновна Прицева. Она хорошо владела языком и хорошо преподавала. Немецкий язык стал моим любимым предметом. В 5-м классе к любимым предметам прибавились ещё несколько предметов. Это были география, история Древнего мира, литература и рисование. Особенно мне нравились география и история. Преподавал их наш директор школы Василий Михайлович. Он был очень хорошим учителем. Часто на уроках географии давал пятиклассникам или шестиклассникам примерно такие задания: «Представь себе, что ты капитан корабля. Найди кратчайший путь из Архангельска во Владивосток, но не по Северному Ледовитому океану». Подобных заданий у Василия Михайловича было много. Мы любили все уроки Василия Михайловича по истории и географии. И как человек он был очень порядочным. Так, в учебнике Древнего мира на одной из страниц была изображена очень неприятная гравюра: «Иудейский царь поклоняется царю Ассирийскому». Василий Михайлович заявил, что эта гравюра не соответствовала действительности того времени, что иудеи народ гордый, что он никогда не преклонял колени перед врагом, что современные старые евреи перед молитвой не опускаются на колени даже перед Богом. Был ещё один случай. Это было на уроке географии. Не помню сейчас точно, в каком это было классе, пятом или шестом. Мы изучали тему о человеческих расах: негроидной, жёлтой, белой и т. д. Почему-то автор отдельно выделил еврейскую (!) расу. Она якобы не белая, не жёлтая, а какая-то особенная.

Я посмотрел на руку своей соседки по парте, а потом стал внимательно рассматривать свою руку. Это заметил Василий Михайлович, подошёл ко мне, спросил меня, что я такое прочитал, и громко обратил внимание всех на то, что автор неправ, что еврейской особой расы не существует, что евреи, славяне, европейцы и другие народы относятся к белой расе, но все расы равноправны, и нельзя считать другие расы низшими.

В классе, где я учился, ребята хорошо относились ко мне и к Хае Тростинецкой, еврейской девочке. Класс был очень дружным. Но в других классах нет-нет да попадались маленькие юдофобы. Это было в шестом классе. На большой перемене в класс зашёл такой молодой юдофоб и обозвал меня жидом. Долго не раздумывая, я врезал ему кулаком в нос. Началась драка. Оба носа были в крови, девочки визжали. Ещё один мой удар в его мерзкую рожу и он в слезах выбежал из класса. Я подошёл к умывальнику, вымыл разбитый нос. Бой закончился.

А назавтра меня вызвал в свой кабинет Василий Михайлович. Я вошёл в кабинет и увидел этого мерзавца с его мамашей. Он выглядел победителем. Когда директор спросил меня, почему я затеял драку, я спокойно ответил, что он обозвал меня жидом, и за это получил в нос. Его мамаша злобно спросила меня: «А кто ты есть? »Василий Михайлович сказал: «Вот как? Ты, Семён, свободен. А вы оба останьтесь!» Можно догадаться, что им говорил Василий Михайлович, и когда этот пацан вышел из кабинета директора, он сказал мне, что директор приказал ему извиниться. Я ему на это ответил: «Нечего извиняться. Свиньёй родился, свиньёй останешься, а если ещё раз такое скажешь, я тебе не нос разобью, а глаз выбью!» На том и разошлись.

В школе, которой руководил наш Василий Михайлович, большинство ребят были порядочными, дисциплинированными ребятами. Но у нас в школе учился отъявленный хулиган и юный антисемит, трусливый и подлый негодяй. Он был старше меня на год. Ему под стать были и несколько его дружков. Один из них был племянником полицая. Его дядя скрывался от правосудия в подвале дома, где жил этот мальчишка по фамилии Делес. Когда милиция окружила дом, Делес кричал милиционерам: «Дяденьки, его здесь нет! Он к нам не приходил! Не ищите его!» Полицая всё-таки поймали, и его постигла участь Такарского.

И вот однажды, когда я учился, кажется, в шестом или седьмом классе, эта шайка гуляла по улице и увидела меня с братом. В этой шайке было 6-7 ребят. Они закричали: «Жидяры! Каменюками их!» Мой брат крикнул мне: «Бежим, Семён!» и побежал, а я остался. Бегать от этих подонков мне было противно. Они взяли немецкие ремни с пряжками и бросились на меня. Мне удалось схватить Делеса за пряжку и подтянуть его к себе. Я стал бить его кулаком по лицу и по голове. Он был меньше меня ростом, и мне было удобно бить его сверху вниз. Я никогда не думал, что моя расправа над ним доставит мне такое наслаждение. Он стал просить, чтобы я его отпустил. Его ребята зашли мне за спину и молотили что есть силы по спине. Было очень больно. Я сказал Делесу: «Скажи своим фашистам, чтобы они ушли, тогда и поговорим, полицайчик!» Он сказал своим бандитам уйти. Когда они ушли, я отыгрался за всё. Я нанёс ещё несколько ударов кулаком по голове, увидел, как он заплакал. Потом я дал ему ещё несколько пощёчин, спросил: «Тебе больно?» и добавил: «Мне тоже». После этого я его отпустил. Он отбежал от меня на несколько шагов, пригрозил мне кулаком и убежал. Когда я пришёл домой, мама осмотрела мою спину и сообщила, смеясь, что на моей спине множественные отпечатки пряжек с надписью на немецком языке «С нами Бог»…

В 5-м классе был организован кружок фехтования. Я записался в кружок и делал неплохие успехи. Но как только был организован шахматный кружок, я бросил фехтование и стал учиться играть в шахматы. Это увлечение пронёс через всю жизнь. Правда, больших успехов не имел – только в 1973 году выполнил впервые норму кандидата в мастера. Я уже был учителем и стремился только к профессиональному мастерству. Но об этом позже.

У меня было много хороших друзей. С Борисом Фишкиндом мы дружили с детства. Он был моим ровесником. Его отец партизанил во время войны. После освобождения Белоруссии от фашистов стал работать председателем колхоза. Борис учился в параллельном классе. Он учился очень хорошо и поступил после школы в Днепропетровский горный институт и стал шахтостроителем. Был у нас общий друг  Самуил Львович. Он был старше нас с Борисом, учился отлично и окончил школу с медалью. Мы играли в рыцарей, в войну. Тайно готовили танки, самолёты, пушки, которые лепили из глины. Затем делились на две армии и пускали в бой новые резервы. Побеждала та армия, у которой было больше вооружения. Судьёй был Самуил.

Был у меня ещё один хороший друг. Его звали Витя Прудников. Он тоже хорошо учился и поступил в Московский энергетический институт. Витя много читал научной и художественной литературы, увлёк меня этим занятием. В то время для детей выпускали книжки по палеонтологии, геологии, биологии, астрономии и др. После окончания школы наши пути разошлись. Один из моих друзей поступил в военное училище. Его звали Игорь (Изя) Безуевский. Он увлекался гимнастикой, был крепким парнем. Я поступал вместе с ним, но не прошёл комиссию и поступил в пединститут. Игорь дослужился до полковника и получил квартиру в Чернигове. Всю жизнь он прослужил на Дальнем Востоке.

Теперь я хочу рассказать самое главное о моём любимом учителе и директоре школы Василии Михайловиче. Я учился в девятом классе. Шёл 1952 год. Началось «дело врачей». Мы слышали об этом по радио, шумела пресса. В классе спокойно. Ни одного намёка в мой адрес. Всё как прежде. Звенит звонок на урок. В класс заходит молодая учительница химии. Вместо того, чтобы учить нас химии, она достаёт газету и читает нам статью об убийцах в белых халатах, время от времени поглядывая то на меня, то на Хаю Тростинецкую. Привожу дословно кое-что из её комментариев: «Заметьте, ребята, это всё евреи. Вешать их надо!» Мой хороший приятель Шурик Фещенко был хорошо подкован в вопросе политики, никогда не допускал резких суждений, он учил меня никогда и нигде не болтать лишнее. Однажды я спросил его, как может один человек быть и великим вождём, и гениальным полководцем, и выдающимся экономистом, и языковедом, и военным историком. Я имел в виду Сталина. Он ответил, что лучше таких вопросов никому не задавать.

Мы сидели с ним за одной партой. И вот теперь, когда ненавистная химичка стала читать эту мерзкую статью, Шурик схватил кисть моей руки, больно сжал её и прошептал: «Молчи, Семён, пусть она болтает. Молчи!» Как только я пытался что-либо сказать, он сжимал кисть моей руки так сильно, что я от боли не мог ничего сказать. Шурик заботился обо мне, а я не понимал, почему он не даёт мне возразить подлой химичке. До самого звонка она изрыгала проклятия в сторону врачей-убийц и евреев вообще.

Класс молчал. Гневные взгляды моих одноклассников она воспринимала как свою поддержку. Но это было далеко не так. Когда она вышла из класса, Шурик спросил ребят: «Что будем делать?» Ребята зашумели: «Пока ничего. Через пару уроков она поймёт, как мы её «обожаем»». Решили сорвать ей урок, да так, чтобы она, рыдая, выскочила из класса. Пока мы всё это обсуждали, в класс вошёл наш Василий Михайлович и громко заявил: «Я не потерплю антисемитизма в нашей школе, чего бы мне это ни стоило!» Мы вскочили с мест, обступили Василия Михайловича, выразив ему нашу поддержку. Мы понимали, каким гражданским мужеством обладал наш директор школы. Он был фронтовиком и настоящим человеком.

Что касается нашей химички, мы её больше не видели. Вероятно, наш Василий Михайлович убедил её уйти добровольно из школы. Жаль, но мы так и не успели сорвать ей урок.

В нашей школе было много хороших, талантливых учителей. Я никогда не забуду мою любимую и очень строгую учительницу русского языка Людмилу Борисовну Жобон. Она была дочерью выдающегося белорусского учёного Б. Эльберта. Это был учёный с мировым именем.

В 1952 году по инициативе нашей учительницы русской литературы мы поставили в школе комедию Н. В. Гоголя «Ревизор» в честь сотой годовщины смерти великого русского писателя. Я сыграл роль почтмейстера Шпекина. За игру меня очень хвалили.

Перед окончанием школы Василий Михайлович вызвал меня в кабинет и долго уговаривал, чтобы я поступал в театральный институт. Я сказал ему, что решил поступать в Мозырский государственный педагогический институт на литературный факультет.

Очень талантливой учительницей была учительница истории Нина Емельяновна Словас. Тем, что история стала для меня любимым предметом, я обязан Василию Михайловичу и Нине Емельяновне.

В 1953 году я окончил школу и поступил в Мозырский пединститут. Детство закончилось. Начались студенческие годы…

Слева направо: брат Борис, отец Ефим (Хаим), брат Сева, мама Роза и я. (1953-54 г,)

СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ

Это были самые счастливые годы моей жизни. Начиналась взрослая жизнь. Ощущение необъятных возможностей молодости, новизна впечатлений, обретение новых товарищей, лекции, практические занятия, новые преподаватели, иной подход в обучении, новые предметы. Казалось, что вся жизнь впереди, жизнь счастливая и бесконечная.

Со мной учились несколько фронтовиков. Одним из них был Исаак Урицкий, он был без правой руки. Свою руку он потерял в День Победы. Его танк стал на мину, Исаак вышел из танка, и в это время мина взорвалась. Он очнулся в госпитале.

Службу он закончил в звании старшины. У него на груди красовалось много боевых орденов, в том числе и орден Славы 3-й степени. Он был хорошим товарищем. Правда, в первые дни он говорил мне с возмущением, что я должен обращаться к нему на «Вы». Но я был ещё юнцом, у меня не выработалась норма этикета и правила общения со старшим товарищем, да ещё и заслуженным фронтовиком. Очень скоро я всё понял и сам перешёл с ним на «Вы», хотя ему я сказал, что он может обращаться ко мне, как и раньше, на «ты».

Старославянский язык и введение в языкознание нам преподавал Рысевец. Он неплохо знал старославянский язык и привил мне интерес к этому языку. А вот с предметом «Введение в языкознание» произошло следующее. Преподаватель знакомил нас с работой И.В.Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». В этой работе Сталин резко выступил против академика Н.Я.Марра, одного из известнейших языковедов мира. Николай Яковлевич Марр знал десятки языков, почти все кавказские и европейские языки, был светилом лингвистики. Сталин в своей работе обвинил Марра в антимарксистском подходе к науке. Так, Марр утверждал, что человечество не сразу перешло к членораздельной речи, ей предшествовали язык жестов и междометий. Сталин же утверждал, что человечество сразу обрело членораздельную речь. Ещё в школе я знакомился с работой Сталина и в этом вопросе был на стороне Марра, а не Сталина.

И вот наш преподаватель назвал Марра сумасшедшим, сказал, что «линейный язык и язык междометий» выдуманы Марром. Сталин уже умер, но вопрос о культе личности ещё не поднимался. Это было в 1953 или в 1954 году. Я стал спорить с преподавателем, доказывая, что если человек произошёл от обезьяны, то в своём становлении человеком он не мог обойтись без «языка междометий», «линейного языка» или «языка жестов», так как в период превращения обезьяны в человека был определённый промежуток времени, когда у человека ещё не выработался настоящий речевой аппарат. Этот период и был периодом «языка жестов и междометий». В перерыве между первым и вторым часом я написал на доске: «А всё же «язык жестов и междометий» существовал!» Когда преподаватель вошёл в аудиторию, он прочитал то, что было написано на доске, и спросил: «Кто написал?» Я встал. Преподаватель обозвал меня неучем и сказал, чтобы я сел.

В дебаты он со мной больше не вступал. Пришло время экзамена. Я неплохо к нему подготовился, хорошо ответил на все вопросы билета, на множество других вопросов. Преподаватель спросил у меня: «Вы не изменили своего мнения о «языке жестов»?» Я ответил ему, что убеждён в правоте академика Марра в этом вопросе. Рысевец спросил: «А если я вам поставлю за это вместо хорошей отметки «удовлетворительно», вы и тогда не откажетесь от своих убеждений? Вы же не получите стипендию». И услышал мой ответ: «Не откажусь».

Он взял мою зачётную книжку и записал своим красивым почерком: «Удовлетворительно». И подал её мне с издевательской ухмылкой. В ответ я тоже ему улыбнулся и вышел из аудитории.

В нашем институте было много прекрасных преподавателей, которые оставили глубокий след в моей жизни, Это молодая учёная и преподавательница русского языка Ц.Я. Галецкая, ректор нашего института А.П. Эльман, преподаватель русской и зарубежной литературы Ершов-Мазуров, Палкин, Седлеров, Дмитрий Бугаёв и многие другие преподаватели. Дмитрий Бугаёв, в частности, стал известным литературным критиком.

Ректор нашего института Андрей Петрович Эльман всю войну партизанил в Белоруссии, после войны занимал высокие посты в партийном руководстве республики. Он преподавал античную и средневековую литературу и сумел привить студентам интерес к преподаваемым предметам. Особенно я полюбил древнегреческую поэзию. Я увлекался Гомером, Софоклом, Эсхилом, Еврипидом, Сапфо, Анакреонтом, Тиртеем, Архилохом и многими другими поэтами Древней Греции. По душе мне были и древнеримские поэты Вергилий, Овидий, Гораций, очень нравились поэты средневековья и итальянского Возрождения Данте, Петрарка… Мне и теперь нравятся сонеты Петрарки.

В своих лекциях по античной литературе Андрей Петрович часто цитировал наизусть отрывки из произведений древнегреческих и древнеримских поэтов. Когда я стал преподавать в школе литературу, я тоже старался учить наизусть стихи русских и советских поэтов и читать их ученикам. Но об этом позже.

Хочу немного остановиться на весёлой и беззаботной жизни студентов между сессиями. Старанием в учёбе я не отличался, но в целом учился неплохо. Нам всем очень нравилась уборка картофеля в наших колхозах. На время учёба прерывалась, и мы с радостью ехали в колхозы, где убирали картофель, свёклу и другие сельхозпродукты. Иногда после работы собирались вместе и устраивали сабантуй. Но это случалось редко. Ректорат строго следил за моральным состоянием в студенческой среде. В конце второй недели работы в колхозе мы уже скучали по лекциям и с нетерпением ждали возвращения в институтские стены.

Лекции заканчивались, и студенты после обеда собирались кто в библиотеке института, кто в спортзале, кто в шахматном клубе, где проводились время от времени турниры по шахматам. В институте я выполнил норму первого разряда, но до своего потолка – кандидата в мастера –было ещё очень далеко. Все годы учёбы я был чемпионом института. Наша команда владела кубком города. Много времени я проводил в библиотеке института. Подготовка к очередной сессии требовала много времени. Над студентами всегда висел Дамоклов меч: угроза провала на сессии. Приходилось усиленно грызть гранит наук.

Пришла и первая влюблённость, а с ней и мои первые стихи. Об их содержании можно догадаться. Уже на первом курсе мы стали выпускать стенгазету нашего литературного факультета. Я принимал активное участие в выпуске очередного номера стенгазеты, особенно раздела сатиры и юмора. Однажды на литературном вечере, где студенты читали свои собственные стихи, я получил приз за своё стихотворение – книгу рассказов О. Генри.

В институте проводились вечера отдыха, танцы. Танцевать я так и не научился. Смотрел, как танцуют другие. Но и это доставляло мне большое удовольствие.

Что такое студенческий хвост, я узнал не понаслышке. Это случилось на 3-м курсе. Курс русской литературы разделили для сдачи экзамена на две части: 1-ю часть – до Льва Толстого мы сдавали преподавателю Ершову-Мазурову. Он принимал экзамен без особых придирок. Мой ответ ему очень понравился: он поставил мне «отлично». Вторую часть литературы – от Льва Толстого и далее – мы сдавали преподавателю Седлерову. Это был очень строгий и принципиальный педагог. Он был не столько придирчив, сколько требователен: требовал от нас досконального знания текста произведения. Более мягко он относился лишь к фронтовикам. Мы все только-только окончили школу, обладали неплохими школьными знаниями, а фронтовики давно окончили школу, прошли всю войну. Знаний у них было маловато, им было труднее учиться, но они очень старались. Перед экзаменом преподаватель нам прямо заявил, что лишь бы как не пройдёт, надо много поработать. На экзамене он всем молодым, в том числе и мне, поставил «неуд». Экзамен сдали только фронтовики. Таких было четыре-пять студентов. Всех, кто не сдал экзамен, он собрал в аудитории и сказал нам, чтобы летом мы перечитали внимательно роман Льва Толстого «Войну и мир». Он сказал, что будет спрашивать у нас только этот роман. Всё лето я читал и перечитывал роман Толстого. Надо было обязательно получить осенью положительную оценку, иначе грозило отчисление из вуза: на второй год в вузе не оставляли. И вот наступил экзамен. Задав мне по тексту романа с десяток вопросов, преподаватель сказал, что если бы я раньше прочёл роман так досконально, то сразу получил бы отличную оценку, а теперь он вынужден поставить удовлетворительную, не больше. Я был рад любой положительной оценке. Много лет спустя, когда я начал преподавать в школе русскую литературу, я понял, каким справедливым и по-настоящему требовательным был этот преподаватель, и как хорошо, что он был именно таким…

Благодаря Седлерову я стал глубже вникать в тексты писателей, лучше думать, серьёзнее относиться к учёбе вообще. И вот наступил государственный экзамен по литературе. Я прекрасно ответил на все вопросы. Седлеров внимательно слушал. Я не сводил с него глаз. Мне было важно, как именно он оценит мой ответ и знания. Он считал меня неопытным мальчишкой и невысоко ставил мои знания.

Я заметил, что он был удивлён моими ответами на вопросы билета и дополнительные вопросы. И тут он задаёт мне вопрос о женских образах русских былин. Я назвал невесту Садко, мать Добрыни Никитича, ещё несколько образов. Комиссия удалилась в совещательную комнату, чтобы выставить всем нам оценки, и долго к нам не возвращалась. Когда комиссия появилась, председатель комиссии сообщил, что один из членов комиссии был против выставления мне оценки «отлично», но все остальные с ним не согласились, и мне поставили отличную оценку. Я понял, что возражал Седлеров. Я думаю, что он был абсолютно прав, он знал лучше…

Прошло много лет, наш Седлеров ушёл на пенсию, а я уже успел окончить заочно Московский иняз, и совершенно случайно мы встретились в Гомеле, куда я ездил делиться опытом работы со своими коллегами. Я был удивлён, когда старый преподаватель заговорил со мной о том, как я сдавал экзамен. Он назвал все вопросы моего билета, похвалил мои ответы на дополнительные вопросы, но сказал, что на последний вопрос я ответил недостаточно, и поэтому он потребовал поставить мне не отличную, а только хорошую оценку. Я был с ним согласен, благодарен за его принципиальность, о чём ему и сказал.

Вскоре я узнал о смерти нашего преподавателя. Да будет земля ему пухом. Он был очень хорошим педагогом. Позже, когда стал преподавать в школе литературу, я детям на лето давал список произведений, которые мы будем изучать в следующем классе, и требовал, чтобы самые крупные из них были непременно прочитаны. Что касается мелких произведений, то они будут прочитаны и изучены на уроках. Я говорил моим ученикам, что на уроках мы будем изучать русскую литературу, а не говорить о литературе, а поэтому надо заранее прочесть все большие произведения русских классиков летом, т.к. времени на их прочтение на уроке не будет.

Итак, институт окончен. Я получил диплом и был направлен на работу в Телеханский (ныне – Ивацевичский) район Брестской области в д. Колонск. Но поработать пришлось недолго. Я знал, что все молодые люди должны выполнить свой священный долг перед Родиной и пройти воинскую службу в рядах Вооружённых Сил СССР. Ожидая призыва на военную службу, я тем не менее приступил к работе. Однажды директор школы подошёл ко мне и сказал, что я, как сельский учитель, освобождён от призыва в армию. Я ему ответил, что никто не имеет права освобождать меня от службы в армии без моего согласия.

Я поехал в военкомат. Военком объяснил мне, что обком партии издал директиву, чтобы сельских учителей в армию не призывали, т.к. учителей не хватало. Я возразил военкому, что учителей русского языка в районе имеется даже больше, чем надо, что директор меня отпускает. 5 декабря, в День Конституции, я получил повестку, успешно прошёл комиссию, а после комиссии новобранцев повезли к месту службы.

(продолжение следует)

Опубликовано 20.07.2019  12:44

Б. Гольдин. ДЕПОРТАЦИЯ

Депортация

(из семейной истории)

Борис Гольдин, член международной ассоциации журналистов

 

Известно, что историческая наука непрерывно расширяет сферу своих интересов. Я, как кандидат исторических наук, с полной ответственностью могу сказать, что нет такого вопроса, события или процесса в жизни общества, который бы ее не интересовал.

Когда я работал в San Jose City College и De Anza College, мои коллеги-преподаватели часто задавали вопросы, связанные с жизнью советских евреев. Кое-что они почерпнули из американской прессы, кое-что – из рассказов наших студентов-иммигрантов. Но особенно много было вопросов, связанных с депортацией советских евреев.

Только факты

В Советском Союзе в 1948 году началась политическая кампания «Борьба с космополитизмом». Она была направлена против особой прослойки советской интеллигенции – еврейской.

В Минске был убит артист и деятель Еврейского антифашистского комитета Соломон Михоэлс. По всей стране начались репрессии против еврейских деятелей науки и культуры. Впервые прошёл слух о готовящейся в стране депортации евреев.

«Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей», статья под таким названием появилась в центральной газете «Правда», в которой утверждалось, что разоблачены врачи-евреи, связанные с западными спецслужбами.

«Дело врачей» должно было стать сигналом для переселения всех евреев в Сибирь и на Дальний Восток, главным образом деятелей науки, искусства, а также партийных, военных и государственных деятелей еврейской национальности.

И только то, что кровавый диктатор и палач Сталин отправился в ад, спасло миллионы советских евреев от полной реализации его планов депортации.

Эти странички из нашей семейной истории. В молодости вплотную пришлось мне соприкоснуться с конкретными людьми того времени. Моего родственника-фронтовика от депортации спасло просто чудо, а заслуженный профессор из Ленинграда был депортирован.

Мой дядя – майор Рыбак

Июнь 1941 года. Киев. Мой отец в первые же дни войны ушел на фронт. Маму с маленькими детьми отправил в далекий Узбекистан. Получили назначения и мамины братья Рыбаки: Петр Моисеевич и Азриэль Моисеевич (в семье его звали просто Нончик). Старшим был Петр, он проводил свою молодую жену Олю с родителями к поезду. Их путь лежал в Саратовскую область в город Петровск. Моего дядю Петю очень волновало то, что жена должна была вот-вот родить. У дяди Ноны перед самой войной родилась миленькая Софочка, и его жена Бэба с родителями собирались в Казахстан.

Майор Пётр Моисеевич Рыбак всю войну прошел военным разведчиком.

Уже после войны, помню, дядя Петя рассказывал, что он и его младший брат Азриэль всю войну мужественно прошли в составе контрразведки СМЕРШ (сокращение от «Смерть шпионам» — название контрразведывательных органов во время Великой Отечественной войны).

– Военные контрразведчики не только выполняли свои прямые обязанности, – вспоминал дядя Петя, – но и непосредственно участвовали в боях с гитлеровцами, нередко в критические моменты принимали на себя командование ротами и батальонами, потерявших своих командиров.

Майор госбезопасности Азриэль Моисеевич Рыбак всю войну прошел в рядах «СМЕРШ».

После победы мой дядя Азриэль получил звание майора и стал работать в одном из управлений Министерства государственной безопасности Украинской ССР. Всё, казалось, было хорошо. Подрастала прелестная Софочка. Родился сын, назвали в честь дедушки Михаилом. Но вот наступил 1952 год.

– Для нас было непонятно, почему и по месту проживания, – продолжил дядя Петя, – и по месту работы составляли какие-то списки евреев. Готовили списки офицеров-евреев и в… министерстве государственной безопасности. Было очень странно и обидно, что все они имели военные заслуги перед Родиной, были награждены за храбрость и отвагу, но по приказу сверху надо было срочно очищать аппарат от этой категории работников и депортировать их. Но когда дело дошло до исполнения этого приказа, случилось чудо: в защиту майора государственной безопасности Рыбака горой встал сам министр – Герой Советского Союза генерал Петр Иванович Ивашутин. Кто мог что-то сказать?

Два документальных фильма о генерале армии Ивашутине – «Генерал без биографии» и «Последний романтик контрразведки» – помогли мне «раскрыть» его тайны. Великую Отечественную войну он встретил заместителем начальника особого отдела Крымского и Северо-Кавказского фронтов. В самый напряженный период битвы за Кавказ служил начальником особого отдела Черноморской группы войск Закавказского фронта. С апреля 1943-го по июль 1945 года руководил Управлением контрразведки «СМЕРШ» Юго-Западного, 1-го Украинского и 3-го Украинского фронтов. Вот здесь и познакомился с военным разведчиком, капитаном государственной безопасности Азриэлем Рыбаком, и вплоть до Победы они работали вместе.

Одним из качеств, присущих Петру Ивановичу, было заботливое отношение к своим коллегам – военным разведчикам. Он, требуя от них конкретной и результативной работы, в то же время оберегал их, настойчиво защищал их интересы и способствовал продвижению по службе.

Когда генерала Петра Ивашутина назначили министром государственной безопасности Украинской ССР, он не забыл талантливого Азриэля Рыбака и пригласил в аппарат министерства.

В 2006 году похоронили Петра Ивановича Ивашутина – Героя Советского Союза, генерала армии, бывшего начальника Главного разведывательного управления Генерального штаба. Об этом сообщила только одна газета – «Красная звезда».

Когда после службы в армии я с родителями приехал в Киев, нас встретили мамины братья Петр и Азриэль (Нончик). Помню, как-то мы пошли все в парную, что была на Крещатике. Там я и спросил дядю Нончика о сложных годах службы в «СМЕРШе», о его личной судьбе после войны. На эту тему он не любил распространяться. Всякая разведка малоразговорчива. Но пару слов сказал:

– Да, было такое. Министр так и сказал: «Рыбак со мной прошел войну в контрразведке и будет по-прежнему работать в аппарате министерства».

Много воды утекло с тех пор.

…Не секрет, что в Монтерее (штат Калифорния) давно существует школа военных переводчиков Министерства обороны США. Сюда, благодаря моей жене, судьба нас и забросила. Жена стала преподавать. Пригодился опыт работы в институте.

Первый слева – Борис Гольдин, рядом с ним Михаил Рыбак. Город Монтерей, штат Калифорния. США, 1993 год.

По праву Монтерей считается одним из красивейших городов США. Мы решили «поделиться» этой красотой с Мишей Рыбаком, моим двоюродным братом, сыном дяди Ноны. Пригласили в гости.

Берег залива с его голубой гладью и прелестными чайками располагал к воспоминаниям.

– Математику полюбил с детства. В старших классах даже занимался по вузовской программе, – рассказал Миша. – На вступительном экзамене по математике в Киевском политехническом институте ответил на все вопросы экзаменатора. Стали задавать дололнительные, но на этот раз по программе высшей школы. Я знал материал и уверенно отвечал. В самом конце мне сказали, что надо было лучше подготовиться к вступительным экзаменам. Я от этой несправедливости и откровенного врания вернулся домой с сединой в волосах…

Я слушал его рассказ с большим вниманием, забыв даже о красоте окружающего пейзажа.

– Тут призыв в армию, – продолжил он. – Попал во внутренние войска Министерства внутренних дел СССР. Приходилось часто сопровождать преступников из киевской городской тюрьмы в суд. Однажды, сопровождая очередного арестованного, я узнал… своего профессора-экзаменатора по математике из Киевского политехнического института. Он был арестован за взятки на вступительных экзаменах.

– Ты, солдат, меня извини. Я ни в чем не виноват, – сказал этот жалкий тип, – такой был приказ ректора политехнического института и не только его: евреев не пропускать. В списках все вы были помечены.

Помню, в то время ходил такой анекдот.

– Как правильно назвать еврейского парня, которому удалось поступить в МГИМО на отделение «международные отношения»?

– Чудо-Юдо!

Пришлось Михаилу после армейской службы вылететь из «родной» Украины в соседнюю советскую республику, Белоруссию, где была возможность получить профессию инженера.

Что тут говорить? Антисемитизм как существовал в Киеве много лет тому назад, так процветает и ныне. Михаил Рыбак взял жену и сына, и они переехали в Кливленд – крупный город на Среднем Западе, расположенный в северной части штата Огайо. Он много лет проработал ведущим инженером в проектной компании и… судьей на футбольном поле.

Депортировать профессора!

Борис Гольдин– студент факультета физического воспитания Ташкентского педагогического института.

И у меня «всплыли» картинки из студенческой жизни. Вот наш третий курс. Вот наша студенческая группа – одна из лучших. В ней училось немало ребят, которые не попали в центральные вузы.

– Думаю, что у всех были на то свои причины, – сказал мой однокурсник Семен Погорелов из Саратова, который очень хотел стать инженером. – К примеру, я все успешно сдал в политех. Но членам мандатной комиссии не понравилась моя «пятая» графа.

…Помню, что и я успешно сдал вступительные экзамены на факультет физвоспитания Ташкентского пединститута. Проходной балл был 22. Я же набрал целых 27! Конкурс был большим. Целый день провёл в ожидании мандатной комиссии. Наконец, приглашают.

– Сообщаем, что все места заняты, – «порадовал» меня председатель комиссии, доцент М. Давлетшин.

– Как это? У меня же 27 баллов.

– Это уже нам решать, абитуриент Гольдин.

– Я пойду к министру просвещения и пожалуюсь на то, как мандатная комиссия несправедливо отнеслась ко мне. Назовите мне настоящую причину отказа, – неожиданно вырвалось у меня.

– Какой вы боевой. Педагог должен в любой ситуации быть выдержанным. Но мы видим, что вы очень хотите у нас учиться. Примем вас в качестве резервиста. Проявите себя – будете студентом.

Только во втором семестре, согласно приказу ректора, я получил студенческий билет. Так что мой друг Семен был прав – «пятая» графа в СССР работала везде.

Еще был популярный анекдот.

– А при коммунизме в паспорте будет «пятый» пункт?

– Нет, конечно. Но будет пункт: «Был ли евреем при социализме?»

Но вернемся к учебе. Декан факультета доцент Покровский представил нам нового преподавателя по «Анатомии и физиологии человека». Это был профессор Коган, который только что прибыл из Ленинграда. Там более двадцати лет преподавал в институте физической культуры.

Трудно было поверить, что в Ташкенте, где зимой бывают сильные морозы, он, человек из северного города, ходил только в пиджаке. Ни разу никто не видел его в пальто или теплой куртке.

Студентам новый педагог очень понравился. О себе ничего никогда не рассказывал. Был всегда ровный, спокойный, интересно и увлекательно раскрывал нам «тайны» костей и связок, мышц, внутренних органов, кровеносной и лимфатической систем, центральной и периферической нервной системы.

Как-то профессор нам сказал, что не за горами студенческая научная конференция, и спросил: «Кто хотел бы принять участие?» Не знаю почему, но я, как школьник, первым поднял руку.

И не зря. Мне досталась интересная проблема: «Зависимость результатов от цвета одежды спортсменов». Дело в том, что цвет управляет эмоциями человека. Когда вы видите какой-либо цвет, ваши глаза взаимодействуют с определенной областью головного мозга, известной как гипоталамус. Он посылает сигнал в гипофиз к эндокринной системе, а затем – к щитовидной железе. А эта железа дает сигнал на выработку специальных гормонов, которые влияют на настроение, эмоции, поведение и действия. Особый цвет одежды спортсменов повышает вероятность победы.

В ходе работы над темой открыл для себя много нового, познакомился с интересными фактами. Так, ученые проанализировали результаты состязаний на различных уровнях по футболу, баскетболу, боксу, классической и вольной борьбе, в которых цвет одежды был синим или красным. Оказалось, спортсмены, одетые в красное, получали статистически значимое преимущество над противником.

Руководитель мне здорово помог: и научными материалами, и методическими советами. Конечно, выступление на студенческой конференции прошло успешно.

На следующий год я сам нашел профессора и предложил тему к предстоящей студенческой научной конференции. После первых робких шагов в науку я почувствовал, что этот путь всё больше меня затягивает.

Дело шло к завершению учебы в институте. Когда наступила пора государственных экзаменов, я обратился к профессору Когану:

– Вы меня «заразили» бациллой науки. Я хотел бы подать документы в аспирантуру. Какое Ваше мнение?

К моему большому удивлению, наставник стал всячески отговаривать меня от этой идеи. Приводил всякого рода непонятные мне доводы.

В то время он не мог мне, студенту, взять всё и выложить, как говорят, на блюдечко с голубой каёмочкой. Но в любом случае он чувствовал, что аспирантура мне не светит, помеха – «пятая графа».

Только через много лет я понял, где была собака зарыта. И подумал тогда, что, к большому сожалению, за профессора Когана, одного из лучших преподавателей Ленинградского государственного института физической культуры имени П. Ф. Лесгафта, некому было заступиться. Не оказалось там в руководстве такого человека, как Герой Советского Союза Петр Иванович Ивашутин. И профессора Когана депортировали в Узбекистан. По этой причине он и появился в институте только в середине учебного года.

Через много лет, совершенно случайно, мы с профессором Коганом встретились в ташкентском троллейбусе. Он уже был на пенсии, седина покрыла его голову. Я поведал, что окончил университет, защитил диссертацию. Я был ему очень благодарен за то, что в молодые годы он «заразил» меня бациллой науки.

– Я по опыту знаю, – сказал с улыбкой профессор, – бацилла науки неистребима, если уж она в тебя попадет, то это на всю жизнь. Да и время сейчас другое…

– Дорогой профессор, вот тут допустили ошибочку. Всё тот же антисемитизм и сегодня бдительно, как солдат, стоит на посту.

Хотел в науке он творить,

Его не принимали,

Он пробивался, как умел,

Однако не пускали.

Марк Львовский

* * *

И я рассказал свою печальную историю о попытке поступить в аспирантуру.

В то время работал в редакции республиканского общественно-политического журнала. Практически свободного времени не было: командировки, семья… Но твердо решил: годы летят, пора заняться наукой. И тут меня осенило: почему бы не поступить в аспирантуру? Тогда времени для подготовки диссертации будет предостаточно.

Представил в отдел аспирантуры Ташкентского университета тему научного исследования, имена моих руководителей, документ о сдаче кандидатского минимума, научные публикации.

– Согласно инструкции Министерства высшего и среднего специального образования СССР при наличии представленных Вами материалов, от вступительных экзаменов освобождаетесь, – сказала с улыбкой заведующая отделом аспирантуры. – Через месяц Вас ждём.

…Словно на крыльях я летел в Вузгородок, в Ташкентский университет. Перечитал приказ о зачислении несколько раз. Ищу свою фамилию, но тут нет меня. Иду к заведующей отделом аспирантуры. На этот раз на её лице не было улыбки.

– Вас ждет первый проректор по науке, – коротко сказала она.

– Горе мне с машинисткой, – начал свою речь Лев Владимирович Гренке (фамилию я изменил). – Пропустила в приказе Вашу фамилию, а рeктор, академик Ташмухамед Сарымсаков, его подписал. Изменить уже ничего нельзя.

Захотел в науку с комфортом… через аспирантуру, да на минуту забыл свою родословную. А вот первый проректор напрочь забыл, что у истоков создания Ташкентского университета стояли профессора-евреи: Абрам Бродский, Моисей Слоним, Григорий Броверман…

Я стал соискателем кафедры истории Ташкентского педагогического института. Защита диссертации прошла в Институте истории Академии наук Узбекской ССР. Вскоре получил диплом кандидата исторических наук. Через несколько лет, работая в Ташкентском институте железнодорожного транспорта, получил и научное звание доцента.

Опубликовано 20.04.2018  01:14

В. Смирнов. Божество и его жертвы

Мое поколение с самого раннего детства росло в обстановке культа Сталина, но в послевоенные годы этот культ достиг безумных размеров. Сталина буквально обожествляли. В декабре 1949 г. с неслыханным размахом отпраздновали его 70-летие. Все члены Политбюро ЦК ВКП(б) опубликовали в «Правде» и в «Большевике» юбилейные статьи, названия которых говорили сами за себя: «Товарищ Сталин – вождь прогрессивного человечества» (Г. М. Маленков), «Великий вдохновитель и организатор побед коммунизма» (Л. П. Берия), «Гениальный полководец Великой Отечественной войны» (К. Е. Ворошилов), «Нашими успехами мы обязаны великому Сталину» (А. Н. Косыгин). Среди прочих была опубликована и статья будущего борца против культа личности Сталина, члена Политбюро Н. С. Хрущева, где автор писал: «Слава родному отцу, мудрому учителю, гениальному вождю партии, советского народа и трудящихся всего мира – товарищу Сталину».

На торжественном заседании в Большом театре Сталин, окруженный членами Политбюро и руководителями зарубежных компартий, сидел в президиуме под своим собственным огромным портретом. Он не сказал ни слова (подозревали даже, что он заболел и лишился речи), зато много говорили руководители всех союзных республик, лидеры зарубежных компартий (в том числе Мао Цзэдун и П. Тольятти), а также, в соответствии с неизменным ритуалом, – «представители» рабочего класса, науки, культуры, женщин, молодежи. Поэты, удостоенные чести выступить на этом заседании, изъяснялись стихами. Среди них были очень уважаемые люди. Известный белорусский поэт, лауреат Сталинской премии Я. Колас, обращаясь к «вождю народов», сказал: «Учитель наш мудрый! Для счастья людского / Ты солнцем взошел над землей». Еще более известный русский поэт А. Т. Твардовский, который, возглавляя в 1958–1970 гг. журнал «Новый мир», боролся против возрождения сталинских порядков, тогда не отличался от остальных. От имени советских писателей он восклицал:

Великий вождь, любимый наш отец…

С кем стали мы на свете всех счастливей,

Спасибо Вам, что Вы нас привели

Из тьмы глухой туда, где свет и счастье.

Поздравления Сталину от всех предприятий и учреждений СССР почти два года печатались в «Правде» под заголовком «Поток приветствий». Подарки, присланные Сталину со всего мира, заняли большинство залов Музея Революции. Бесчисленные портреты и скульптурные изображения Сталина заполнили несколько залов Третьяковской галереи, где была организована выставка в честь юбилея Сталина. Целую стену большого зала Третьяковской галереи занимал барельеф «Заседание Политбюро ЦК ВКП(б)», на который даже тогда нельзя было смотреть без смеха. В центре барельефа находилась аляповато сделанная фигура Сталина, а слева и справа от неё спускались вниз, как бы две лестницы, на ступенях которых, в соответствии с неписаной, но строго соблюдавшейся иерархией, размещались столь же аляповатые фигуры членов Политбюро. Лучшие места, всего одной ступенькой ниже Сталина справа и слева занимали ведавший партийными кадрами Секретарь ЦК ВКП(б), Герой Социалистического труда Г. М. Маленков и министр внутренних дел Л. П. Берия – тоже Герой Социалистического труда, да еще и Маршал Советского Союза, неизвестно, за какие военные заслуги.

В соседнем зале висела не менее несуразная картина «Грузинский народ вручает меч революции Маршалу Л. П. Берия». На картине Берия, грузин по национальности, в штатском костюме, в пенсне, при галстуке, одной рукой держал под уздцы лихого коня, а другой – принимал «меч революции», который вручал ему «грузинский народ» в образе стройного джигита в черкеске с газырями. Сейчас некоторые мои сверстники говорят, что уже в студенческие годы они критически относились к Сталину и к советскому режиму. Возможно, и даже вероятно, что такие люди были, но я их тогда не встречал. Зато собственными ушами слышал, как на дружеской студенческой пирушке первый стакан поднимали «За товарища Сталина!». Как-то вечером в нашей комнате в общежитии, кажется Малик Рагимханов задумчиво сказал: «А что, ребята, ведь и Сталин когда-нибудь умрет!» Мы в ужасе замахали руками: «Да ты что, с ума сошел? Как ты можешь так говорить! Замолчи!» И Малик смутился и замолчал. Видимо, где-то в нашем подсознании гнездилось ощущение, что такой великий вождь – не простой смертный; а может быть, просто испугались говорить на опасную тему.

Образец «поэзии» тех лет из книги Платона Воронько, лауреата Сталинской премии («Стихи», Москва, 1951; этот cтих перевёл с украинского П. Шубин)

Восторженные славословия в адрес Сталина и сообщения о небывалых успехах социализма странным образом сочетались с известиями о происках врагов Советской власти и агентов империализма, среди которых очень видное место продолжала занимать «клика Тито». В конце 40-х – начале 50-х годов почти по всем странам Народной демократии прокатилась волна фальсифицированных судебных процессов, на которых виднейших государственных и партийных деятелей обвиняли в связях с «кликой Тито», в измене и шпионаже. Первым и самым громким из них был публичный процесс Ласло Райка – бывшего министра внутренних дел, а потом министра иностранных дел Венгерской Народной Республики, члена Политбюро и заместителя Генерального секретаря Венгерской коммунистической партии.

«Правда» регулярно публиковала материалы этого процесса, из которых следовало, что Райк и еще четверо обвиняемых – это «наемные шпионы и убийцы из фашистской клики Тито». Они тайно вели борьбу против Сталина, против Советского Союза и руководителя венгерской компартии Матиаса Ракоши. Все обвиняемые признались в том, что были «инструментом в руках Тито и его американских хозяев», намеревались установить в Венгрии «кровавый фашистский террор против трудящихся масс». Все они «сотрудничали со штурмовым отрядом империалистических поджигателей войны – югославской антинародной фашистско-террористической кликой Тито», являлись югославскими, американскими и почему-то еще и французскими шпионами. Райка и еще двух обвиняемых повесили, двух остальных приговорили к пожизненному тюремному заключению. «Правда» приветствовала приговор суда в передовой статье под заглавием: «Победа лагеря мира, демократии и социализма».

Теперь известно, что Райка и других обвиняемых жестоко пытали и заставили «сознаться» в несуществующих преступлениях. В допросах участвовал один из товарищей Райка по коммунистической партии, сменивший его на посту министра внутренних дел Янош Кадар – впоследствии глава правительства Венгерской народной республики. Кадар присутствовал при казни Райка, и через несколько лет рассказал Микояну, что, идя на эшафот, Райк воскликнул: «Да здравствует Сталин! Да здравствует Ракоши!» После процесса Райка начались поиски его «сообщников» в других странах Народной демократии. Генеральный секретарь компартии Чехословакии Р. Сланский, первый заместитель Совета Министров Болгарии Т. Костов, многие министры и члены центральных комитетов компартий Венгрии, Румынии, Польши, Чехословакии, Болгарии были смещены со своих постов, арестованы и казнены за «измену» и «шпионаж».

Генерального секретаря Польской рабочей партии (т. е. компартии Польши) Владислава Гомулку тоже арестовали, без суда бросили в тюрьму, но все же не казнили. Не поздоровилось и Яношу Кадару. В 1951 г. его по приказу Ракоши арестовали, пытали и приговорили к пожизненному тюремному заключению. Только после смерти Сталина его освободили и реабилитировали. Я читал публиковавшиеся в газетах отчеты о судебных процессах с жадным любопытством, не сомневаясь в достоверности приводимых там сведений, ведь все обвиняемые признались в своих преступлениях, но все же несколько удивляясь тому, как вражеские шпионы и диверсанты смогли пробраться на высшие партийные и государственные посты.

В Советском Союзе публичных процессов, подобных процессу Райка или Московским процессам 30-х годов, больше не проводили, но репрессии против мнимых «врагов народа» не прекращались. В 1949–1950 годах были арестованы, подвергнуты пыткам и расстреляны обвиняемые по так называемому «Ленинградскому делу» заместитель председателя Совета Министров СССР, член Политбюро ЦК ВКП(б) Н.А. Вознесенский, секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецов, председатель Совета Министров РСФСР М. И. Родионов и другие советские и партийные руководители. Такая же страшная участь постигла руководителей Еврейского антифашистского комитета, в том числе бывшего главу Совинформбюро С. А. Лозовского, художественного руководителя государственного еврейского театра В. Л. Зускина, известных поэтов Л. М. Квитко и П. Д. Маркиша. Об этом не сообщали, просто имена осужденных больше нигде не упоминались.

В январе 1953 г. во всех газетах появилось сообщение «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». Самые лучшие «кремлевские» врачи, которые лечили высших руководителей СССР, оказались агентами иностранных разведок, организовали по их заданию «террористическую группу» и «губили больных неправильным лечением. Жертвами этой банды человекообразных пали товарищи А. А. Жданов и А. С. Щербаков». Они «старались вывести из строя» виднейших военачальников: маршалов А. М. Василевского, И. С. Конева, Л. А. Говорова и других. «Все участники террористической группы врачей состояли на службе у иностранных разведок, продали им душу и тело». Они «были завербованы филиалом американской разведки – международной еврейской буржуазно-националистической организацией “Джойнт”. Грязное лицо этой шпионской сионистской организации, прикрывавшей свою подлую деятельность под маской благотворительности, полностью разоблачено», и перед всем миром теперь предстало истинное лицо её хозяев – «рабовладельцев-людоедов из США и Англии».

Так впервые в советской печати появилось ранее мало кому известное слово «сионисты», которому была суждена долгая жизнь. Газеты стали регулярно печатать сообщения о разного рода неблаговидных действиях: растратах, хищениях, злоупотреблениях, причем в каждом из них как бы случайно фигурировали еврейские фамилии. Люди отказывались лечиться у врачей с такими фамилиями. Поднялась новая волна антисемитизма. Неизвестного ранее врача Лидию Тимашук наградили орденом Ленина, «за помощь оказанную Правительству в деле разоблачения “врачей-убийц”», и мы подумали, что, видимо, она донесла на арестованных врачей. Публичное объявление об аресте «врачей-убийц» и начавшаяся вслед за тем «антисионистская», то есть антисемитская кампания в печати предвещали большой показательный судебный процесс над очередными «врагами народа», каких в СССР не видели с 1938 г. По Москве поползли слухи, что всех евреев вышлют в Сибирь.

Я до сих пор не знаю, насколько достоверны были эти слухи. Имеющиеся сведения противоречивы. Так доктор исторических наук Я. Я. Этингер, арестованный по делу Еврейского антифашистского комитета, сообщил о своих встречах с бывшим председателем Совета министров СССР Н. А. Булганиным, состоявшихся в 1970 г. Булганин рассказал Этингеру, что в марте 1953 г. должен был состояться процесс над «врачами-убийцами» по образцу довоенных процессов. Обвиняемых «предполагалось публично повесить на центральных площадях в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске, Свердловске, других крупнейших городах». Была составлена своего рода «разнарядка», где было заранее расписано, в каком конкретно городе будет казнен тот или иной профессор. Булганин подтвердил ходившие в течение многих лет слухи о намечавшейся после процесса массовой депортации евреев в Сибирь и на Дальний Восток. В середине февраля 1953 г. ему позвонил Сталин и дал указание подогнать к Москве и другим крупным центрам страны несколько сотен военных железнодорожных составов для организации высылки евреев. При этом, по его словам, планировалось организовать крушение железнодорожных составов, «стихийные» нападения на поезда с евреями с тем, чтобы с частью их расправиться еще в пути.

Другой собеседник Этингера, бывший сотрудник аппарата ЦК ВКП(б) Н. Н. Поляков утверждал, что с этой целью создали специальную комиссию во главе с М. А. Сусловым. «Для размещения депортированных в отдаленных районах страны форсированно строились огромные комплексы по типу концлагерей, а соответствующие территории закрывались на закрытые секретные зоны. Одновременно составлялись по всей стране списки (отделами кадров – по месту работы, домоуправлениями – по месту жительства) всех лиц еврейской национальности». Есть и другие аналогичные свидетельства. В мемуарах видного деятеля сталинского руководства члена Политбюро ЦК ВКП(б) А. И. Микояна написано, что за месяц или полтора до смерти Сталина «готовилось “добровольно-принудительное” выселение евреев из Москвы. Смерть Сталина помешала исполнению этого плана». Еще один член Политбюро (но более позднего периода), А. Н. Яковлев пишет: «В феврале 1953 г. началась подготовка к массовой депортации евреев из Москвы и крупных промышленных центров в восточные районы страны».

Казалось бы, это убедительные свидетельства, но историк Г.В. Костырченко, специально занимавшийся изучением политики государственного антисемизма в СССР, справедливо указывает, что все такие свидетельства не опираются на документы. «Разнарядки» для казни «врачей-убийц» и списки предназначенных к депортации евреев не найдены. В архивах Министерства путей сообщения пока не искали сведений о том, что в феврале–марте 1953 г. к Москве и другим крупным городам стягивали военные эшелоны. Письменные распоряжения о создании комиссии Суслова и подготовке депортации евреев не обнаружили. Если о депортации немцев Поволжья и народов Кавказа сохранились многочисленные документы, то о подготовке депортации евреев документов не нашли.

Фразу о подготовке выселения евреев из Москвы вписал в мемуары Микояна редактировавший их после смерти автора его сын Серго, потому что отец не раз говорил ему об этом. В ответ на запросы Костырченко в архивы ЦК КПСС и МГБ СССР ему сообщили, что Н. Н. Поляков в конце 40-х – начале 50-х годов в этих ведомствах не работал. По всем этим соображениям Г. В. Костырченко считает слухи о готовившейся депортации евреев «мифом». Мне кажется, это слишком поспешный вывод. Документы можно уничтожить. Они могли быть составлены в зашифрованном виде, подобно приказам на военные операции. Наконец, совершенно не обязательно давать письменные приказы, они могут направляться в устной форме, и так бывало не раз в практике сталинского руководства. Я думаю, что надо продолжать поиски документов, причем не только в центральных, но и в местных и в ведомственных архивах. Гарантий успеха нет, но надежда остается, ведь, скажем, секретные советско-германские протоколы 1939 г. или документы о расстреле органами НКВД поляков в Катыни искали полвека, но, в конце концов, все же нашли.

* * *

Владислав Павлович Смирнов (род. 1929) — советский и российский историк, специалист по истории Франции. Заслуженный профессор Московского университета (2012), лауреат премии имени М.В. Ломоносова за педагогическую деятельность (2013). В 1953 году В. П. Смирнов окончил исторический факультет МГУ, затем стал аспирантом, а с 1957 г. начал работать на кафедре новой и новейшей истории исторического факультета МГУ, где прошел путь от ассистента до профессора. Выше приводится фрагмент из его книги: Смирнов В. П. ОТ СТАЛИНА ДО ЕЛЬЦИНА: автопортрет на фоне эпохи. – Москва: Новый хронограф, 2011.

Взято отсюда

Опубликовано 17.02.2018  22:56