Tag Archives: еврейская свадьба

Майсей Кульбак. ВЯЛІКІ ТЛУМ

М. Кульбак

Вялікі тлум

(трэцяя глава з рамана-паэмы “Зэлмэнавічы”)

Вокладка ідышнай кнігі, выдадзенай праз 33 гады пасля смерці Кульбака (Масква, 1971); ілюстрацыя з гэтай кнігі, аўтар – Л. І. Мароз.

*

Уранні стаяў вялікі тлум. Рэб-Зэлмэлэвы двор выглядаў, нібыта мурашнік. Бегалі скрозь мароз у голых хадаках з аднаго дома ў другі. Паўсюдна надараліся стаячыя “паседжанні”.

– Як жа так, гэткая подласць утворана была ў двары рэба Зэлмэлэ!

– Без вясельнага балдахіна-й-блаславення!

– Як жа так, як жа так, гэта ўсё мусіла здарыцца ў нас!

Старыя зэлмэнавічы кругаходзілі з выстаўленымі бародамі, пакрактваючы ды паціскаючы плячыма. Шалапуты паглядалі з-пад казыркоў, адчуваючы зараджаны настрой. А дзядзька Юда быў зусім не ў сабе, як знак таго – ён стаяў сярод пакоя і жаваў бародку. У другім пакоі ляжала Хайэлэ, чырвоная ад сораму, а ён, дзядзька, дзьмуў у гэбель, работаючы з жарам, ды з пылам утлумачваючы ўсё дошцы так, каб мусілі чуць і па гэны бок сцяны:

– Каза, што бяжыш ты? Што, колець гэтак табе авёс?

Да ўсяго дзядзька Юда быў дзіўным чалавекам. Ён быў філосаф і ўдавец. Раптам паклаў ён гэбель на варштат і прыстоіў добрую хвілю з тварам, раздражнёным на свет. Ён надумаў: мелася распіска рэб Зэлмэлэ, што вяселле павінны правіць з музыкам.

Скрыпачка вісела на сцяне, ён зняў яе, падышоў да драўлянай сценцы, дзе па другі бок ляжала Хайэлэ дзядзькі Юды, і пачаў рабіць прыгатаванне. Ён падагнуў бліскучую бародку, прыплюснуў вочы і зайграў.

Гэта, моў, патрабавала азначаць: музыка грае на Хайэлэвым вяселлі.

На пачатку прыйшоў такі напеў, рыхтык як у музыкі падчас захутвання нявесты вэлюмам, але ад яго ўжо пачуўся смяротны павеў, такі самы, як ад спеву на могілках. Шчыкала за сэрца. Затым, аднак, пачаў ён граць на матыў “памінальнай малітвы” напеў аб тым, што цётка Гэся заўчасна пайшла са свету і ня мела шчасця пабыць пры дачцэ пад вясельным балдахінам. Слёзы ліліся з яго вачэй, мокрыя вейкі міргалі па шкельцах акуляраў, і ён ужо ня бачыў анічога прад сабой, толькі прыслухоўваўся да цёмнага натхнення, што ўзыходзіла ўнутры; ён прыслухоўваўся да спеву аб непрыгожай смерці цёткі Гэсі.

Затым ён таксама заграў аб курыцы.

І хто ведае, як доўга дзядзька Юда мог стаяць там, ля драўлянай сценцы, калі раптам пачуліся няціхія хліпы ад гэнага боку, прыдушаны плач, што рабіўся ўсё грамчэй. І чулася, як Хайэлэ кідаецца на падушку і заходзіцца ад слёз.

Дзядзька схапіў конаўку вады і шмыгнуў туды. Хайэлэ лямантавала. Яна ўзнялася абамлелая, каўтанула вады і зноў прыпала да падушкі. Дзядзька Юда пагладзіў яе па галаве ў знак, што ён здаволены нявесцінымі слязьмі, і цішком выйшаў да варштата.

Ён стаў ізноў да сваёй работы з сякерай і гэблем, майстраваў моўчкі ўвесь дзень, і ўжо, здаецца, рашуча кінуў думаць пра няўдалы шлюб. Толькі ўвечару спахапіўся ён, што наўзамен шкапа-самотніка, які быў задумаў ён уранні, ўвечару атрымаўся зэдлік, просты зэдлік.

*

У Бэры назаўтра быў дзень адпачынку.

Адкуль, пытаецеся, ведаюць, калі ў Бэры быў дзень адпачынку? Маецца такі знак: калі Бэра здымае боты, дык гэта паказвае, што ён адпачывае. Тады абарачаецца ён добра тáкі адпачываючым чалавекам. Ён круціцца па дому, басанож, у вялікіх штанах галіфэ, і ласуе з гаршэчкаў, хапае ў цёткі Малкелэ латкі са скаварады, акунае іх у нешта і ўкідвае прост праз рот у чэрава. Газеты чытае ён стойма. Затым усаджваецца ён на тапчан, ногі пад сябе, і пачынае строіць балалаечку.

Бэра ўладае сабе парай грубых песень, якія прынёс з франтоў; яны ляжаць у ім, як у склепе, трапляецца толькі, што ён усё ж выпявае іх. Да пяяння мае ён цяжкі чэраўны голас, а як распяецца, то вочы ў яго вылазяць на лоб ад асалоды.

Пяе ён троху дзіўна.

Ня трэба думаць, аднак, што Бэра займаецца песнямі і забываецца на будзённае жыццё. Выпадае, што адціне ён раптам глыбокі, захапляльны спеў і скажа:

– Мама, у цэрабкопе (цэнтральны рабочы кааператыў – заўв. рэд.) сёння даюць масла!

І затым пяе ён далей з яшчэ большым захапленнем, захлынаючыся, а тая бедная балалаечка прысвіствае.

О, хвала зэлмэнавіцкаму ладу жыцця ў сусветнай гісторыі!

*

Бэра ўжо сядзіць добрых некалькі гадзін на тапчане, з басымі нагамі пад сябе, і грае. Азначае гэта, што жаніх весяліцца ў “сем дзён пасля вяселля”. Кашуля расшпілена, губы надзьмуты, і дубовы голас ідзе з чэрава:

Калі ехаў я ў Растоў-на-Доне,

Узяцьмеў бохан хлеба;

Калі ехаў я ў Растоў-на-Доне,

Зрабіцьмеў буржуям смерць.

А ўдвору кругаходзілі і гаварылі:

– Жонак ім трэба, шалапутам? Трасцы ім трэба.

– Як дайшлі яны, хамулы юрлівыя, да жонак?

І дзядзька Юда ўвайшоў да Хайэлэ ў камору:

– Чаго ты ляжыш? – сказаў ён. – Муж твой сядзіць жа там у коле вучоных мужоў і сыпе выняткамі з Торы!

Бэра тады напяяўшыся быў, як барабан, і пайшоў прэч. Ён не знайшоў нават за неабходнае кінуць слова, што ажаніўся.

*

Пазней увечары, пасля гарачых развагаў-паседжанняў, цётка Малкелэ пусцілася да Бэры ў міліцыю. Вядома тое, што цётцы Малкелэ заўжды добра ўпадае на розум, і цяпер гэта яе ініцыятывай было – пайсці запрасіць Бэру на “пернік-ды-гарэлку”.

– Хай няма яўрэйскага, але кавалачак чалавечага хаця ж мае, што – не?

Яна ішла праз халодны, цёмны калідор, пакуль не знайшла ягоны пакой. Там, паміж рассунутых сталоў, змяшчаўся жаніх – чырвоны, засоплы, і мыў падлогу.

– Як гэта табе пасуе, – раззлавалася яна, – можна ж папрасіць каго-небудзь?

Бэра локцем абцёр вусы і адказаў, што ён нішто сабе патрапіць сваім розумам. Ён адставіў шчотку і прыняў маці з зэлмэнаўскай сардэчнасцю.

Цётка Малкелэ ўселася цалкам паважна, няма чаго спяшацца. Нечага так узяла пяро са стала, паспрабавала на пазногці, і запытала:

– Бэрэ, пяро не дзярэ?

– Не, ну, а што чуваць у вас?

– Ведаеш жа, – яна адказала, – навучаюць троху яўрэйскай, троху рускай…

Так гаварылі кругом ды навокала.

І ня трэба думаць, што цётка Малкелэ забылася ў гэны вечар, па што яна прыйшла. Яна не забылася. Чалавеку трэба ўмець адно падыйсці да чалавека; і не дарма паслалі з даручэннем разумную цётку Малкелэ, хоч дзядзька Юдэ яшчэ ўдзень моцна парываўся, ды ўдзень як запэўніваў, што ён яго там, прыўкраснага зяця свайго, сатрэ ў попел. Цётка Малкелэ ўжо дакладна нічога не забыла, яна, да таго ж нават выказала дапушчэнне, што запісацца ў ЗАГСе неяк ня мае ў сабе моцы. Гэта неяк не да душы.

Бэра ўсміхнуўся.

О тады яна і запрасіла яго на “пернік-ды-гарэлку”. І цётка Малкелэ дадала:

– Зразумела, без цырымоніяў, чаго ж? Дык нешта і мы ёсць таксама шматочкам сённяшняга, камсамолу…

*

Удвору ўзяліся рыхтавацца да ціхага вяселля.

Дымы стаялі над комінамі. Пляцёнкі – раскладзены на сталах, як у былыя гады. Цётка Гіта ведала сакрэт асаблівага сорту мядовага перніка, якім ласаваліся яе далёкія рабіны, ахутаныя блакітнаю смугой. Водары курыцы і шафрану несліся па двары.

Толькі дзядзька Юда яшчэ паглядаў неяк раздражнёна, аднак ужо без злосці. Было ў яго нешта кшталту адзення пясочнага колеру, з карычневым аксамітным каўнерчыкам, як кавалачак рэменя – якое ён якраз вытрасаў на марозе.

Трэба, аднак, яшчэ падыйсці зазірнуць да дзядзькі Зішы ў акно: калі пакажацца ў акне чатырохвугольная барада, на якой ляжыць рука, што прытрымлівае яе моцна, і грэбнем яе, тую бараду, расчэсваюць знізу ўверх, – гэта паказвае, што будуць вялікія ўрачыстасці ў двары.

Так, барада тут!

Цалка прынёс пляшку віна. Такім чынам, у рэбзэвым двары дзеіліся падзеі. Дзядзька Iча ходзіць наўкола ад світання, нібы цішыня ў чалавечым вобразе, нібы глухаваты голуб, толькі падслухоўваючы, што гавораць, і пры тым хоча пазбегнуць цёткі-Малкелэвых позіркаў.

Чаму?

Дзядзька Іча мае звычку прыняць кроплю на гэткіх урачыстасцях, а затым ідзе ён цалавацца з жанкамі. Лічаць, што гэта паходзіць ад яго невялікай хітрамудрасці.

Ссунуўся дзень, зайшоў без захаду сонца. У дзядзькі Юды ўдому запалілі вялікую жалезную лакіраваную лямпу, што вісела ўверсе як цэлая машына. У доме было вельмі чыста. Пахла свежай сасновай дошкай. Толькі ў сенцах яшчэ несла пахам колішніх, пасаджаных на адкорм, гусей. У сенцах яшчэ аддавала смуродам.

Дзядзькі-Юдава бародка блішчэла ад халоднай вады. У сваім дапатопным, нягнуткім адзенні, быў ён падобны на вясковага папа, што заблукаў сюды, да зэлмэнавічаў. Пазней падвялі да сенцаў бабу Башу ў адзеннях старадаўняй каралевы. На ёй ззяла палярыначка з чорных пацерак у тысячы цёмных колераў. На галаве мела яна цэлы гародзік кветак. Дзядзька Іча ўсунуўся з памытай галавой, барада кругом троху адхапнута нажнічкамі. Затым праніклі дзядзька Зіша і цётка Гіта. Дзядзька Фоля, зразумела, быў непрыйшоўшы, бо яго ў маленстве пакрыўдзілі. Пазней за ўсіх прыйшоў Цалка дзядзькі Юды, злашчаснік, адукаваны, які заўсёды паглядае ў кніжкі. Ён той, што з новых вучоных, калі выкажа нехта слова, зараз жа ўскоча, здзіўлены:

– Як? Што вы сказалі?

І запіша ён адразу тое ў кніжачку. А злашча вадзіўся ён з бабай, што таксама ня ёсць прыкладам для моладзі. Яшчэ мае манеру ён: ён пазбаўляе сябе час ад часу жыцця, але гэта не належыць да спраў.

Паселі пры стале з зэлмэнаўскім спакоем і пачалі чакаць на жаніха.

*

Як толькі Бэра з’явіўся на парозе, сватоў апанаваў вялікі вусціш, бы не на вяселлі. Нават кідалі позіркі са страхам, з дрыжыкам у вейках. Святочная грамада выглядала надта падазрона, і праз тое Бэра на тым жа месцы сказаў:

– Як магчыма заўважыць па розных знаках, тут збіраюцца правіць прыгожае вяселле? – і ён паглядзеў на разадзетую Хайэлэ, што сядзела на падушках на самым пачэсным месцы ў куце, вышэй за ўсіх. – Так ці не?

– Нягож – не, – адказаў дзядзька Юда злосна, – малая радасць, га?

Дзядзька Юда адказаў з уколам, бо дагаджаць людзям ён ня ўмеў.

Тады Бэра выняў газеты, каб чытаць. Гэткім манерам зэлмэнавічы пачалі здагадвацца, што вяселле тое пойдзе ўжо не зусім мірна. Толькі разгарачаны дзядзька Іча, з падвязаным стужачкай каўнерам, яшчэ сядзеў, гатовы прыняць кроплю. Раптам атрымаў ён жончын шчык у калена: цётка Малкелэ гэтак пад сталом дала яму знаць аб сваёй роспачы, ён таксама пачаў аглядацца наўкола з падазрэннем.

Калі Бэра перачытаў газеты, выпусціў ён з вуснаў знаёмае іржанне і пачаў пазіраць на лямпу, гэта была ўжо вядомая яго манера ў такіх выпадках. Як мяркуюць, усеўся ён вымаўчаць вяселле.

Гэта не надта вялікая здольнасць, аднак і яе таксама трэба ўмець. Бэрэ гэтую справу праводзіў на такі манер:

Ён сядзіць спакойна, як сядзіць часам нехта на вакзале і чакае, калі яго цягнік мусіць ужо нарэшце прыйсці; гледзячы на лампу і прытым вымоўчваючы камяні-маўчуны гэткія, што клаліся на душы сватоў, нібы лямец. Па дзесяці хвілін моўчы ўва ўсіх зрабілася цёмна ў вачах.

Чалавек сядзеў і вадзіў людзям, паглядаючы і рэжучы халодна направа і налева, бы мароз.

Першым, хто не вытрымаў, быў дзядзька Юда. Ён перагнуўся праз стул, і ягоныя чорныя вострыя вочкі вылезлі поверх акуляраў:

– Можа, вымавіш ты калі слова, прыўкрасны зяць мой?

На дапамогу яму прыйшоў збляднелы дзядзька Іча:

– Вымаві слова, кажу я табе, боўдзіла, бо гэта ж твая радасць, тваё вяселле!

– І што тут табе такога зрабілі? – пачала прасіць цётка Малкелэ.

Тады Бэра адказаў памалу:

– Кіньце мне дурыць галаву, бо я сяджу і думаю аб нечым іншым.

– То дай жа і нам таксама ведаць, аб чым, напрыклад, чалавек думае? – дзядзька Юда не папускаў.

– Вось сяджу я, і я думаю, – сказаў Бэра, – якім чынам магчыма тут электрыфіцыраваць двор.

Зэлмэнавічы пераглянуліся. Зэлмэнавічы ня ведалі гэтага ані ў якіх злых снах. Здаецца, што аб двары няма чаго думаць, а калі мусяць-ткі ўжо дадаць – ага – рэбзэвы двор так і папусціцца абдумваць, дык цяпер таксама ня той час на гэта. Гэта дзядзька Юда тáкі растлумачыў яму, і прытым падаў ужо на далікатны манер, бо ён ня быў з тых людзей, якія ўмеюць замоўчваць справу.

Бэра ўзняўся, запрасіў Хайэлэ, яна мусіла апрануцца, і жаніх-нявеста пайшлі прэч.

Ганьба была вялікая. Сваты сядзелі вакол стала з доўгімі тварамі і глядзелі ў настольнік. Раптам на дзядзьку Юду найшло вар’яцтва. Ён схапіў пляшку віна і трахнуў вобземлю. Ён узяў сябе за ўласную бародку, быццам хочучы яе выдраць з усяе плошчы сяўбы.

У доме наступіў добры пярэпалах. Людзі пасунуліся да дзвярэй, толькі дзядзька Зіша стаяў спакойна, поўна заліты ўсмешкай, што аж пырскала з-пад вейкаў, і цягнуў волас з барады:

– Людскія дзеці!..

Тады дзядзька Юда ўпіўся ў яго, нібы шруб, і пачаў ківаць пальцам:

– Чакай, Зіша, не пабіла яшчэ цябе воспа і не шчасціла табе на адзёр, у цябе таксама яшчэ маюцца дачкі!..

На гэта дзядзька Зіша адказаў халодна і грунтоўна, хаця ў яго і пабялеў нос:

– То павінны тáкі ведаць, – сказаў ён, – што Зішы-зэгармайстаравы дачкі правіцьмуць вяселле ат якраз паводле запавету Майсея і яўрэйскага народу.

Пры ім ужо стаяла цётка Гіта і трымала за рукаў: дзядзька Зіша быў яўрэем хваравітым. Паколькі ён пачаў гаварыць, то ўжо толькі ён і гаварыў далей ды раіў, каб мусіў брат ягоны лепей дбаць аб уласнай дачцэ, Хайцы, яна павінна, нябога, не забыцца на маўленне ў кумпаніі са сваім дарагім “цудам”.

Аднак чаму ў дзядзькі Зішы збялеў нос?

Пераклад з ідыша: Андрэй Дубінін, 2018 (С)

* * *

Ад рэд. Знакамітая кніга Майсея Кульбака пад назвай “Зэлмэнавічы” (або ўсё ж “Зэлмэнянцы”?) рыхтуецца да друку ў выдавецтве Рамана Цымберава. Калі выйдзе – мы не ведаем. Вялікі тлум – вялікія загадкі…

А вось што ведаем: 07 кастрычніка 2018 г. а 19-й гадзіне ў Гродне (вул. Лялевеля, 46, творчая прастора “ДОМ46”) пачнецца лекцыя нашага аўтара, прысвечаная М. Кульбаку. Больш падрабязна аб праекце – тут. Прыходзьце.

Апублiкавана 01.10.2018  18:55

А «БУБЛИЧКИ»-ТО НАШИ!

От переводчика. До недавнего времени я, как и многие уважаемые граждане, полагал, что популярная песенка 1920-х годов зародилась в Одессе. «Википедия» указывает на харьковский след. Но недавно полученный мною от израильского коллеги файл ставит под сомнение – если не опровергает – обе версии… Оч-ч-чень похоже, что мелодия всемирно известного шлягера, подхваченного Леонидом Утёсовым и сёстрами Бэрри, была создана всё-таки у нас, в восточной Беларуси. Итак…

* * *

«БУБЛИЧКИ»

Российская метаморфоза идишного напева

Сенсация дня во всей Европе – новый фокстрот «Бублички», представляющий собой обработку русско-советской уличной песенки под тем же названием. Но танец, захвативший всех, которому не было и нет равных в современной эксцентрической танцевальной музыке, имеет, как нам известно, иное происхождение; его интересную историю я сейчас вкратце и расскажу.

Под Могилёвом жили в своё время два свадебных дел мастера старой закваски: бадхен Эля-Веля и скрипач Мордехай-Зерах. Первый был высоким, худым, безбородым, не отращивал усы. В лице его было нечто бабье. Второй же, напротив, был человек приземистый, широкий в кости, с типичной еврейской бородкой и парой небольших, слегка вьющихся пейсов. Если Веля был несколько легкомыслен, то Мордехай-Зерах, наоборот, весьма набожен. Во время девичьего танца он всегда стоял в одной позе – словно кантор перед молящимися – чтобы не смотреть сверх меры на женщин.

Ни одна богатая свадьба или сиюм (окончание изучения талмудического трактата), ни одно веселье у господ не обходилось без Эли-Вели Кричевера, Мордехая-Зераха Чечерскера (Кричев и Чечерск – местечки на Могилёвщине) и их капеллы. Многие доселе смакуют вкус и сладость их игры и пения. «Кабалас-поним» («Приветственная»), «Добрыдень», «Калэ базэцн» («Посажение невесты»), «Хупе вечере» («Свадебный ужин»), «Голдене йойх» («Золотой бульон»), «Шлэйер-варемс» («Тёплая шаль») и т. д. – всё это было им подвластно. То Мордехай-Зерах играл волехлы (клезмерские мелодии с бессарабскими мотивами), а Эля-Веля читал импровизированные стихи в рифму, пародировал талмудистов, делал намёки на злобу дня. То исполнялись разнообразные танцы – фрейлахсы, «бройгез-танц» («танец обиды») и, вместе со всеми, «мицве-танц» («танец-заповедь»). В последнем, как говорят, музыканты затыкали за пояс таких гигантов, как Элиокум Цунзер и Арче Бобруйскер.

Дважды в год у Эли и Мордехая рождался новый напев с новыми словами для «танца-заповеди», и в течение полугода они пользовались им на всех свадьбах. Однако совершенно новый репертуар они должны были подготовить к свадьбе 16-летнего сына лоевского раввина, который был поздним и любимым ребёнком. Это ведь не мелочь – богатые сваты от известного торговца лесом, почтенный раввин Аба Пойзнер во главе празднества… Как не отхватить лакомый кусок?

Коронным номером программы был у них именно «мицве-танц».

Картинка с evrofilm.com

В сопровождении всех клезмеров начинает бадхен свои рифмованные присказки в честь богача, хасида, славного талмудиста и наставника, великолепного господина … (перечисляются его предки вплоть до праотца Авраама), который выходит танцевать с невестой. Мордехай-Зерах тем временем выводит на своей скрипочке сердечную руладу, выражающую невестину душу, а отец невесты со всем почтением берёт дедовский платок за один конец, а другой протягивает стеснительной невесте, чьё лицо покрыто вуалью до глаз, призывая её к танцу. Пока они танцуют, публика прихлопывает. Люди стоят кругом, взявшись за руки, а бадхен поёт припев, текст которого мы приводим здесь. После той свадьбы вся публика запомнила его:

То nemt zhe jidelakh,

Аlе di fidelakh

Un zingen lidelakh

Veln mir zen;

Tsum mitsve-tentsele,

Аlе in krentsele!

Nоr zej а mеntselе:

А mentsl gej!

Свадебный танец. Автолитография М. Горшмана, 1926

А ну, ребяточки,

Возьмите скрипочки

И вместе песенки

Мы пропоём;

Да будем верными

Мы танцу древнему,

Скорей, еврейчики,

Все в хоровод!

(вольный перевод В. Р.)

Таким образом, типично еврейский напев полюбился и пришёлся по сердцу евреям целого округа. На долгие годы он стал почти традиционным на всех свадьбах, а затем исчез, когда обычай «танца-заповеди» прекратил своё существование.

М. Горшман. «Свадьба», 1926

Благодаря тому, что российское еврейство избавилось от «черты оседлости», напев получил известность среди наших братьев, современных московских евреев. В Москве он обернулся вышеупомянутой уличной песенкой, вариантом которой сейчас наслаждается вся Европа…

Э. Гиршин

Перевёл с идиша Вольф Рубинчик. Источник: газета «Dos naje lebn» (Белосток), 09.10.1928.

* * *

Оригинал статьи прислал израильтянин Павел Гринберг, давно изучающий еврейскую музыку. Исследователь комментирует: «Статья Элиягу Гиршина интересна тем, что она явилась своеобразной реакцией на всепольскую популярность “Бубличков” в 19271928 годах. По моим прикидкам, сначала в Польше Бублички” зазвучали по-русски, позже на польском, и, наконец, на идише. Причем на момент опубликования статьи Гиршина идишская версия даже еще не была записана (а то и написана), это случится только в начале 1929 года. На польском же языке Бублички пели такие звезды, как Ханка Ордонувна

Вот Гиршину и стало за евреев обидно. Вообще, автор, уроженец польского Плоньска, – очень любопытная фигура. Профессиональный музыкант и педагог, этнофольклорист, а не только “однобокий” кантор, он и песни на идише писал, и аккомпанировал, коль была нужда. Рассказанная им история “Бубличков по большому счёту бездоказательна, и вот тут-то вступает в силу фактор репутации рассказчика».

* * *

П. Гринберг любезно выслал для сайта также краткую биографию Э. Гиршина из книги Леона Блащика «Евреи в музыкальной культуре польских земель в XIX и XX веках» (Leon Blaszczyk «Zydzi w kulturze muzycznej ziem polskich w XIX i XX wieku», 2014). Предлагаем её в переводе с польского. Действительно, непонятно, по какой причине успешному хормейстеру и вокалисту нужно было придумывать историю о «Бубличках», тем более что Могилёв – не его малая родина. Стало быть, история о Кричевере и Чечерскере правдива 🙂

Элиягу (Элинька) Гиршин (1876?, – 1960, Париж). Вокалист, кантор, дирижер, композитор. В 1903 г. окончил Варшавскую консерваторию по специальности «воинский капельмейстер». Служил кантором в Плоньске, а затем в варшавской синагоге «Синай». Считался одним из лучших хормейстеров своего времени. В 1920-е годы преподавал вокал в школе театрального объединения «Еврейская сцена» в Варшаве. Примерно в середине 1930-х годов уехал в Париж и стал кантором в одной из городских синагог. В 1937 году журнал «Di shil un di khazonim velt» («Синагога и мир канторов») присудил ему I приз за лучшую литургическую композицию. Был музыкальным рецензентом в различных изданиях. В последние годы жизни сотрудничал с парижским журналом «Unzere vort» («Наше слово»).

Опубликовано 05.09.2018  19:41

Водгук

З дзяцінства памятаю рыфму: “публіка – рублікі” (“дорогая публика, гоните рублики”). А ўжо ад каго яе пачуў – не ўспомню. Помню, што спявалі ў Малкавічах Ганцавіцкага раёна. Гэта была, як я цяпер зразумеў, пародыя на песеньку, пра якую я толькі што прачытаў (Анатоль Сідарэвіч, 09.09.2018).

Rafael Grugman , 30 сент. 16:37 Прекрасная статья. Понравились и иллюстрации 

Махмуд Эсамбаев. Моя еврейская мама

Мой отец чеченец и мама чеченка. Отец прожил 106 лет и женился 11 раз.

Вторым браком он женился на еврейке, одесситке Софье Михайловне. Её и только её я всегда называю мамой. Она звала меня Мойше.

-Мойше, – говорила она, – я в ссылку поехала только из-за тебя. Мне тебя жалко.
Это когда всех чеченцев переселили в Среднюю Азию. Мы жили во Фрунзе. Я проводил все дни с мальчишками во дворе.
-Мойше! – кричала она. – Иди сюда.
-Что, мама?
-Иди сюда, я тебе скажу, почему ты такой худой. Потому что ты никогда не видишь дно тарелки. Иди скушай суп до конца. И потом пойдёшь.
-Хорошая смесь у Мойши, – говорили во дворе, – мама – жидовка, отец – гитлеровец.

Ссыльных чеченцев там считали фашистами. Мама сама не ела, а все отдавала мне. Она ходила в гости к своим знакомым одесситам, Фире Марковне, Майе Исаaковне – они жили побогаче, чем мы, – и приносила мне кусочек струделя или еще что-нибудь.
-Мойше, это тебе.
-Мама, а ты ела?
-Я не хочу.

Я стал вести на мясокомбинате кружок, учил танцевать бальные и западные танцы. За это я получал мешок лошадиных костей. Мама сдирала с них кусочки мяса и делала котлеты напополам с хлебом, а кости шли на бульoн. Ночью я выбрасывал кости подальше от дома, чтобы не знали, что это наши. Она умела из ничего приготовить вкусный обед. Когда я стал много зарабатывать, она готовила куриные шейки, цимес, она приготовляла селёдку так, что можно было сойти с ума. Мои друзья по Киргизскому театру оперы и балета до сих пор вспоминают: “Миша! Как ваша мама кормила нас всех!”

Но сначала мы жили очень бедно. Мама говорила: “Завтра мы идём на свадьбу к Меломедам. Там мы покушаем гефилте фиш, гусиные шкварки. У нас дома этого нет. Только не стесняйся, кушай побольше”.

Я уже хорошо танцевал и пел “Варнечкес”. Это была любимая песня мамы. Она слушала ее, как Гимн Советского Союза. И Тамару Ханум любила за то, что та пела “Варнечкес”.

Мама говорила: “На свадьбе тебя попросят станцевать. Станцуй, потом отдохни, потом спой. Когда будешь петь, не верти шеей. Ты не жираф. Не смотри на всех. Стань против меня и пой для своей мамочки, остальные будут слушать”.
Я видел на свадьбе ребе, жениха и невесту под хупой. Потом все садились за стол. Играла музыка и начинались танцы-шманцы. Мамочка говорила: “Сейчас Мойше будет танцевать”. Я танцевал раз пять-шесть. Потом она говорила: “Мойше, а теперь пой”. Я становился против неё и начинал: “Вы немт мен, ву немт мен, ву немт мен?..” Мама говорила: “Видите какой это талант!” А ей говорили: “Спасибо вам, Софья Михайловна,что вы правильно воспитали одного еврейского мальчика. Другие ведь как русские – ничего не знают по-еврейски.

Была моей мачехой и цыганка. Она научила меня гадать, воровать на базаре. Я очень хорошо умел воровать. Она говорила: “Жиденок, иди сюда, петь будем”.

Меня приняли в труппу Киргизского театра оперы и балета. Мама посещала все мои спектакли.
Мама спросила меня:
-Мойше, скажи мне: русские -это народ?
-Да, мама.
-А испанцы тоже народ?
-Народ, мама.
-А индусы?
-Да.
-А евреи – не народ?
-Почему, мама, тоже народ.
-А если это народ , то почему ты не танцуешь еврейский танец? В “Евгении Онегине” ты танцуешь русский танец, в “Лакме” – индусский.
-Мама, кто мне покажет еврейский танец?
-Я тебе покажу.
Она была очень грузная, весила, наверно, 150 килограммов.
-Как ты покажешь?
-Руками.
-А ногами?
-Сам придумаешь.

Она напевала и показывала мне “Фрейлехс”, его ещё называют “Семь сорок”. В 7.40 отходил поезд из Одессы на Кишинёв. И на вокзале все плясали. Я почитал Шолом-Алейхема и сделал себе танец “А юнгер шнайдер”. Костюм был сделан как бы из обрезков материала, которые остаются у портного. Брюки короткие, зад – из другого материала. Я всё это обыграл в танце. Этот танец стал у меня бисовкой. На “бис” я повторял его по три-четыре раза.

Мама говорила: “Деточка, ты думаешь, я хочу, чтоб ты танцевал еврейский танец, потому что я еврейка? Нет. Евреи будут говорить о тебе: вы видели, как он танцует бразильский танец? Или испанский танец? О еврейском они не скажут. Но любить тебя они будут за еврейский танец”.
В белорусских городах в те годы, когда не очень поощрялось еврейское искусство, зрители-евреи спрашивали меня: “Как вам разрешили еврейский танец?”. Я отвечал: “Я сам себе разрешил”.

У мамы было своё место в театре. Там говорили: “Здесь сидит Мишина мама”. Мама спрашивает меня:
-Мойше, ты танцуешь лучше всех, тебе больше всех хлопают, а почему всем носят цветы, а тебе не носят?
-Мама, – говорю, – у нас нет родственников.
-А разве это не народ носит?
-Нет. Родственники.
Потом я прихожу домой. У нас была одна комнатка, железная кровать стояла против двери. Вижу, мама с головой под кроватью и что-то там шурует. Я говорю:
-Мама, вылезай немедленно, я достану, что тебе надо.
-Мойше, – говорит она из под кровати. – Я вижу твои ноги, так вот, сделай так, чтоб я их не видела. Выйди.
Я отошел, но все видел. Она вытянула мешок, из него вынула заштопанный старый валенок, из него – тряпку, в тряпке была пачка денег, перевязанная бичевкой.
-Мама, – говорю, – откуда у нас такие деньги?
-Сыночек, я собрала, чтоб тебе не пришлось бегать и искать, на что похоронить мамочку. Ладно похоронят и так.
Вечером я танцую в “Раймонде” Абдурахмана. В первом акте я влетаю на сцену в шикарной накидке, в золоте, в чалме. Раймонда играет на лютне. Мы встречаемся глазами. Зачарованно смотрим друг на друга. Идёт занавес. Я фактически ещё не танцевал, только выскочил на сцену. После первого акта администратор подает мне раскошный букет. Цветы передавали администратору и говорили, кому вручить. После второго акта мне опять дают букет. После третьего – тоже. Я уже понял, что все это- мамочка. Спектакль шёл в четырёх актах. Значит и после четвёртого будут цветы. Я отдал администратору все три букета и попросил в финале подать мне сразу четыре. Он так и сделал. В театре говорили: подумайте, Эсамбаева забросали цветами.
На другой день мамочка убрала увядшие цветы, получилось три букета, потом два, потом один. Потом она снова покупала цветы.
Как-то мама заболела и лежала. А мне дают цветы. Я приношу цветы домой и говорю:
-Мама, зачем ты вставала? Тебе надо лежать.
-Мойше, – говорит она. -Я не вставала. Я не могу встать.
-Откуда же цветы?
-Люди поняли, что ты заслуживаешь цветы. Теперь они тебе носят сами.

Я стал ведущим артистом театра Киргизии, получил там все награды. Я люблю Киргизию, как свою Родину. Ко мне там отнеслись, как к родному человеку.
Незадолго до смерти Сталина мама от своей подруги Эсфирь Марковны узнала, что готовится выселение всех евреев. Она пришла домой и говорит мне:
-Ну, Мойше, как чеченцев нас выслали сюда, как евреев нас выселяют ещё дальше. Там уже строят бараки.
-Мама, – говорю, – мы с тобой уже научились ездить. Куда вышлют, туда поедем, главное – нам быть вместе. Я тебя не оставлю.
Когда умер Сталин, она сказала: “Теперь будет лучше”.

Она хотела, чтобы я женился на еврейке, дочке одессита Пахмана. А я ухаживал за армянкой. Мама говорила: “Скажи, Мойше, она тебя кормит?” (Это было ещё в годы войны).
-Нет, – говорю, – не кормит.
-А вот если бы ты ухаживал за дочкой Пахмана…
-Мамa, у неё худые ноги.
-А лицо какое красивое, а волосы… Подумаешь, ноги ему нужны.
Когда я женился на Нине, то не могу сказать, что между ней и мамой возникла дружба.
Я начал преподавать танцы в училище МВД, появились деньги. Я купил маме золотые часики с цепочкой, а Нине купил белые металлические часы. Жена говорит:
-Маме ты купил с золотой цепочкой вместо того, чтоб купить их мне, я молодая, а мама могла бы и простые носить.
-Нина, – говорю, – как тебе не стыдно. Что хорошего мама видела в этой жизни? Пусть хоть порадуется, что у неё есть такие часы.
Они перестали разговаривать, но никогда друг с другом не ругались. Один раз только, когда Нина, подметя пол, вышла с мусором, мама сказала: “Между прочим, Мойше, ты мог бы жениться лучше”. Это единственное, что она сказала в её адрес.

У меня родилась дочь. Мама брала её на руки, клала между своих больших грудей, ласкала. Дочь очень любила бабушку. Потом Нина с мамой сами разобрались. И мама мне говорит: “Мойше, я вот смотрю за Ниной, она таки неплохая. И то, что ты не женился на дочке Пахмана, тоже хорошо, она избалованная. Она бы за тобой не смогла все так делать”. Они с Ниной стали жить дружно.

Отец за это время уже сменил нескольких жён. Жил он недалеко от нас. Мама говорит: “Мойше, твой отец привёл новую никэйву. Пойди посмотри.” Я шёл.
-Мама, – говорю, – она такая страшная!
-Так ему и надо.

Умерла она, когда ей был 91 год. Случилось это так. У неё была сестра Мира. Жила она в Вильнюсе. Приехала к нам во Фрунзе. Стала приглашать маму погостить у неё: “Софа, приезжай. Миша уже семейный человек. Он не пропадёт. месяц-другой без тебя”. Как я её отговаривал: “Там же другой климат. В твоём возрасте нельзя!” Она говорит:”Мойше, я погощу немного и вернусь”. Она поехала и больше уже не приехала.

Она была очень добрым человеком. Мы с ней прожили прекрасную жизнь. Никогда не нуждались в моем отце. Она заменила мне родную мать. Будь они сейчас обе живы, я бы не знал, к кому первой подойти обнять.

 

Опубликовано 24 апреля 2016